В один из зимних вечеров. Последняя любовь

15.2. Напишите сочинение-рассуждение. Объясните, как Вы понимаете смысл последнего предложения текста: «Заря разыгралась за окнами, и в ее свете стоял сад, засыпанный цветами мокрого снега».

Сила искусства, безусловно, велика. К сожалению, не каждый композитор, художник, писатель, скульптор может передать нам всю красоту окружающего нас мира через свое творчество. В данном тексте Паустовского мы видим историю старика, столкнувшегося по воле случая с гениальным творцом своего времени - Амадеем Моцартом.

Мы наблюдаем, как композитор исполняет волю умирающего человека, придав краски всему тому, что их окружает, с помощью великой силы искусства. Музыка, звучащая через Моцарта, так прекрасна и чиста, что старик умирает счастливым.

Предложение 53 передает восторг мужчины, увидевшего то, что он видеть не мог. А монолог в предложениях 48-52 описывает все краски минувших дней из жизни слепого старика, которые, конечно, он увидеть без помощи композитора, не смог бы.

Эффективная подготовка к ЕГЭ (все предметы) - начать подготовку

Обновлено: 2017-04-21

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter .
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Спасибо за внимание.

Полезный материал по теме

В один из зимних вечеров 1786 года на окраине Вены в маленьком деревянном доме умирал слепой старик - бывший повар графини Тун. Собственно говоря, это был даже не дом, а ветхая сторожка, стоявшая в глубине сада. Сад был завален гнилыми ветками, сбитыми ветром. При каждом шаге ветки хрустели, и тогда начинал тихо ворчать в своей будке цепной пёс. Он тоже умирал, как и его хозяин, от старости и уже не мог лаять.

Несколько лет назад повар ослеп от жара печей. Управляющий графини поселил его с тех пор в сторожке и выдавал ему время от времени несколько флоринов.

Вместе с поваром жила его дочь Мария, девушка лет восемнадцати. Всё убранство сторожки составляли кровать, хромые скамейки, грубый стол, фаянсовая посуда, покрытая трещинами, и, наконец, клавесин - единственное богатство Марии.

Клавесин был такой старый, что струны его пели долго и тихо в ответ в ответ на все возникавшие вокруг звуки. Повар, смеясь, называл клавесин «сторожем своего дома». Никто не мог войти в дом без того, чтобы клавесин не встретил его дрожащим, старческим гулом.

Когда Мария умыла умирающего и надела на него холодную чистую рубаху, старик сказал:

Я всегда не любил священников и монахов. Я не могу позвать исповедника, между тем мне нужно перед смертью очистить свою совесть.

Что же делать? - испуганно спросила Мария.

Выйди на улицу, - сказал старик, - и попроси первого встречного зайти в наш дом, чтобы исповедать умирающего. Тебе никто не откажет.

Наша улица такая пустынная… - прошептала Мария, накинула платок и вышла.

Она пробежала через сад, с трудом открыла заржавленную калитку и остановилась. Улица была пуста. Ветер нёс по ней листья, а с тёмного неба падали холодные капли дождя.

Мария долго ждала и прислушивалась. Наконец ей показалось, что вдоль ограды идёт и напевает человек. Она сделала несколько шагов ему навстречу, столкнулась с ним и вскрикнула. Человек остановился и спросил:

Кто здесь?

Хорошо, - сказал человек спокойно. - Хотя я не священник, но это всё равно. Пойдёмте.

Они вошли в дом. При свече Мария увидела худого маленького человека. Он сбросил на скамейку мокрый плащ. Он был одет с изяществом и простотой - огонь свечи поблёскивал на его чёрном камзоле, хрустальных пуговицах и кружевном жабо.

Он был ещё очень молод, этот незнакомец. Совсем по-мальчишески он тряхнул головой, поправил напудренный парик, быстро придвинул к кровати табурет, сел и, наклонившись, пристально и весело посмотрел в лицо умирающему.

Говорите! - сказал он. - Может быть, властью, данной мне не от бога, а от искусства, которому я служу, я облегчу ваши последние минуты и сниму тяжесть с вашей души.

Я работал всю жизнь, пока не ослеп, - прошептал старик. - А кто работает, у того нет времени грешить. Когда заболела чахоткой моя жена - её звали Мартой - и лекарь прописал ей разные дорогие лекарства и приказал кормить её сливками и винными ягодами и поить горячим красным вином, я украл из сервиза графини Тун маленькое золотое блюдо, разбил его на куски и продал. И мне тяжело теперь вспоминать об этом и скрывать от дочери: я её научил не трогать ни пылинки с чужого стола.

А кто-нибудь из слуг графини пострадал за это? - спросил незнакомец.

Клянусь, сударь, никто, - ответил старик и заплакал. - Если бы я знал, что золото не поможет моей Марте, разве я мог бы украсть!

Как вас зовут? - спросил незнакомец.

Иоганн Мейер, сударь.

Так вот, Иоганн Мейер, - сказал незнакомец и положил ладонь на слепые глаза старика, - вы невинны перед людьми. То, что вы совершили, не есть грех и не является кражей, а, наоборот, может быть зачтено вам как подвиг любви.

Аминь! - прошептал старик.

Аминь! - повторил незнакомец. - А теперь скажите мне вашу последнюю волю.

Я хочу, чтобы кто-нибудь позаботился о Марии.

Я сделаю это. А еще чего вы хотите?

Тогда умирающий неожиданно улыбнулся и громко сказал:

Я хотел бы ещё раз увидеть Марту такой, какой я встретил её в молодости. Увидеть солнце и этот старый сад, когда он зацветет весной. Но это невозможно, сударь. Не сердитесь на меня за глупые слова. Болезнь, должно быть, совсем сбила меня с толку.

Хорошо, - сказал незнакомец и встал. - Хорошо, - повторил он, подошёл к клавесину и сел перед ним на табурет. - Хорошо! - громко сказал он в третий раз, и внезапно быстрый звон рассыпался по сторожке, как будто на пол бросили сотни хрустальных шариков.

Слушайте,- сказал незнакомец. - Слушайте и смотрите.

Он заиграл. Мария вспоминала потом лицо незнакомца, когда первый клавиш прозвучал под его рукой. Необыкновенная бледность покрыла его лоб, а в потемневших глазах качался язычок свечи.

Клавесин пел полным голосом впервые за многие годы. Он наполнял своими звуками не только сторожку, но и весь сад. Старый пёс вылез из будки, сидел, склонив голову набок, и, насторожившись, тихонько помахивал хвостом. Начал идти мокрый снег, но пёс только потряхивал ушами.

Я вижу, сударь! - сказал старик и приподнялся на кровати. - Я вижу день, когда я встретился с Мартой и она от смущения разбила кувшин с молоком. Это было зимой, в горах. Небо стояло прозрачное, как синее стекло, и Марта смеялась. Смеялась, - повторил он, прислушиваясь к журчанию струн.

Незнакомец играл, глядя в чёрное окно.

А теперь, - спросил он, - вы видите что-нибудь?

Старик молчал, прислушиваясь.

Неужели вы не видите, - быстро сказал незнакомец, не переставая играть, - что ночь из чёрной сделалась синей, а потом голубой, и тёплый свет уже падает откуда-то сверху, и на старых ветках ваших деревьев распускаются белые цветы. По-моему, это цветы яблони, хотя отсюда, из комнаты, они похожи на большие тюльпаны. Вы видите: первый луч упал на каменную ограду, нагрел её, и от неё поднимается пар. Это, должно быть, высыхает мох, наполненный растаявшим снегом. А небо делается всё выше, всё синее, всё великолепнее, и стаи птиц уже летят на север над нашей старой Веной.

Я вижу всё это! - крикнул старик.

Тихо проскрипела педаль, и клавесин запел торжественно, как будто пел не он, а сотни ликующих голосов.

Нет, сударь, - сказала Мария незнакомцу, - эти цветы совсем не похожи на тюльпаны. Это яблони распустились за одну только ночь.

Да, - ответил незнакомец, - это яблони, но у них очень крупные лепестки.

Открой окно, Мария, - попросил старик.

Мария открыла окно. Холодный воздух ворвался в комнату. Незнакомец играл очень тихо и медленно.

Старик упал на подушки, жадно дышал и шарил по одеялу руками. Мария бросилась к нему. Незнакомец перестал играть. Он сидел у клавесина не двигаясь, как будто заколдованный собственной музыкой.

Мария вскрикнула. Незнакомец встал и подошёл к кровати. Старик сказал, задыхаясь:

Я видел всё так ясно, как много лет назад. Но я не хотел бы умереть и не узнать… имя. Имя!

Меня зовут Вольфганг Амадей Моцарт, - ответил незнакомец.

Мария отступила от кровати и низко, почти касаясь коленом пола, склонилась перед великим музыкантом.

Когда она выпрямилась, старик был уже мёртв. Заря разгоралась за окнами, и в её свете стоял сад, засыпанный цветами мокрого снега.

Рассказ предложила наша читательница
Ася Землянская

В один из зимних вечеров мы собрались за город. Обед, вначале веселый, как всякое пиршество, соединяющее истинных друзей, омрачился под конец рассказом одного доктора, констатировавшего утром насильственную смерть. Один из окрестных фермеров, которого мы все считали за честного и здравого человека, убил свою жену в порыве ревности. После нетерпеливых вопросов, возникающих всегда при трагических происшествиях, после объяснений и толкований по обыкновению начались рассуждения о подробностях дела, и я удивлялся, слыша, как оно возбуждало споры между людьми, которые во многих других случаях сходились во взглядах, чувствах и принципах.

Один говорил, что убийца действовал в полном сознании, будучи уверенным в своей правоте; другой утверждал, что человек с кротким нравом мог расправиться таким образом только под влиянием моментального помешательства. Третий пожимал плечами, находя низостью убивать женщину, как бы она ни была виновна, тогда как его собеседник считал низким оставлять ее в живых после очевидной неверности. Я не буду вам передавать все разноречивые теории, которые возникли и разбирались по поводу вечно неразрешимого вопроса: о нравственном праве мужа на преступную жену с точки зрения закона, общества, религии и философии. Все это обсуждали с жаром и, не сходясь во взглядах, начинали спор снова. Кто-то заметил, смеясь, что честь не воспрепятствовала бы ему убить даже такую жену, о которой он нимало не заботился, и сделал следующее оригинальное замечание:

Издайте закон, - сказал он, - который обязал бы обманутого мужа отрубить публично голову своей преступной жене, и я держу пари, что каждый из вас, высказывающий теперь себя неумолимым, восстанет против такого закона.

Один из нас не принимал участия в споре. Это был г-н Сильвестр, очень бедный старик, добрый, учтивый, с чувствительным сердцем, оптимист, скромный сосед, над которым мы немного подсмеивались, но которого мы все любили за добродушный характер. Этот старик был женат и имел красавицу дочь. Жена его умерла, промотав громадное состояние; дочь же поступила еще хуже. Тщетно стараясь вырвать ее из разврата, господин Сильвестр, будучи пятидесяти лет, предоставил ей свои уцелевшие последние средства, чтобы лишить ее предлога к гнусной спекуляции, но она пренебрегла этой жертвой, которую он считал необходимой принести ей ради своей собственной чести. Он уехал в Швейцарию, где под именем Сильвестра прожил десять лет, окончательно позабытый теми, кто его знал во Франции. Позднее его нашли недалеко от Парижа, в сельском домике, где он жил поразительно скромно, тратя триста франков годового дохода, плоды своей работы и сбережений за границей. Наконец, его убедили проводить зиму у г-на и г-жи ***, которые особенно любили и уважали его, но он так страстно привязался к уединению, что возвращался к нему, едва только почки показывались на деревьях. Он был ярым отшельником и слыл за атеиста, но на самом деле это был очень верующий человек, создавший себе религию по собственному влечению и придерживавшийся той философии, которая распространена понемногу везде. Одним словом, несмотря на внимание, которое ему выказывала семья, старик не отличался особенно высоким и блестящим умом, но был благороден и симпатичен, с серьезными, толковыми и твердыми взглядами. Он принужден был выразить свое собственное мнение после того, как долгое время отказывался под предлогом некомпетентности в этом деле, он признался, что был два раза женат и оба раза несчастлив в семейной жизни. Он ничего не рассказывал более о себе, но, желая избавиться от любопытных, сказал следующее:

Конечно, прелюбодеяние есть преступление, потому что оно нарушает клятву. Я нахожу это преступление одинаково серьезным для того и другого пола, но как для одного, так и для другого в некотором случае, которого не стану называть вам, нет возможности избегнуть его. Позвольте же мне быть казуистом относительно строгой нравственности и назвать прелюбодеянием только измену, не вызванную тем, кто является ее жертвою, и предумышленную тем, кто ее совершает. В этом случае неверные супруг и супруга заслуживают наказания, но какое наказание примените вы, когда тот, кто полагает его, по несчастью, сам является ответственным лицом. Должно существовать как для одной, так и для другой стороны иное решение.

Какое? - вскричали со всех сторон. - Вы очень изобретательны, если нашли его!

Может быть, я еще не нашел его, - скромно ответил г-н Сильвестр, - но я его долго искал.

Скажите же, что вы считаете лучшим?

Я всегда желал и старался найти то наказание, которое действовало бы на нравственность.

Что же это, разлука?

Презрение?

Еще менее.

Ненависть?

Все переглянулись; одни засмеялись, другие были в недоумении.

Я вам кажусь безумным или глупым, - спокойно заметил г-н Сильвестр. - Что ж, дружбой, употребленной как наказание можно подействовать на нравственность тех, которым доступно раскаяние… это слишком долго объяснять: уже десять часов, и я не хочу беспокоить моих хозяев. Я прошу позволения удалиться.

Он как сказал, так и сделал, и не было возможности удержать его. Никто не обратил особенного внимания на его слова. Подумали, что он вывернулся из затруднений, сказав парадокс или же, как древний сфинкс, желая замаскировать свое бессилие, задал нам загадку, которой не понимал сам. Загадку Сильвестра я понял позднее. Она очень несложна, и я скажу даже, что она в высшей степени проста и возможна, а между тем, чтобы объяснить ее, он должен был вдаться в подробности, которые показались мне поучительными и интересными. Спустя месяц я записал то, что он рассказывал мне в присутствии г-на и г-жи ***. Не знаю, каким образом я заслужил его доверие и получил возможность быть среди его самых близких слушателей. Может быть, я ему стал особенно симпатичен вследствие моего желания, без предвзятой цели, узнать его мнение. Может быть, он испытал потребность излить свою душу и вручить в какие-нибудь верные руки те семена опытности и милосердия, которые приобрел благодаря невзгодам своей жизни. Но как бы то ни было и какова бы ни была сама по себе эта исповедь, - вот все, что я мог припомнить из повествования, слышанного в продолжение долгих часов. Это не роман, а скорей отчет анализированных событий, изложенных терпеливо и добросовестно. С литературной точки зрения он неинтересен, не поэтичен и затрагивает только нравственную и философскую сторону читателя. Я прошу у него прощения за то, что на этот раз не угощаю его более научным и изысканным кушаньем. Рассказчик, цель которого не выказывать своего таланта, а изложить свою мысль, походит на ботаника, приносящего с зимней прогулки не редкостные растения, а травку, которую ему посчастливилось найти. Эта былинка не восхищает ни взора, ни обоняния, ни вкуса, а между тем тот, кто любит природу, ценит ее и найдет в ней материал для изучения. Рассказ г-на Сильвестра покажется, может быть, скучным и лишенным прикрас, но тем не менее его слушателям он нравился откровенностью и простотой; со знаюсь даже, что мне иногда он казался драматичным и прекрасным. Слушая его, я всегда вспоминал чудесное определение Ренана, который сказал, что слово это - «простое одеяние мысли и все изящество его заключается в полной гармонии с идеей, которую можно выразить». В деле же искусства «все должно служить красоте, но дурно то, что намеренно употреблено для украшения».

Я думаю, что г-н Сильвестр был преисполнен этой истиной, потому что он во время своего простого рас сказа сумел овладеть нашим вниманием. К сожалению, я не стенограф и как могу передаю его слова, стараясь внимательно проследить за мыслями и действием, а поэтому безвозвратно утрачиваю их особенность и оригинальность.

Он начал довольно непринужденным тоном, почти оживленно, так как, несмотря на удары судьбы, его характер остался веселым. Может быть, он не рассчитывал рассказать нам подробно свою историю и думал обойти те факты, которые считал ненужными для доказательств. По мере того как подвигался его рассказ, он начал думать иначе или же, увлеченный правдивостью и воспоминанием, решил ничего не вычеркивать и не смягчать.

Вместе с поваром жила его дочь Мария, девушка лет восемнадцати.

Всё убранство сторожки составляли кровать, хромые скамейки, грубый стол, фаянсовая посуда, покрытая трещинами, и, наконец, клавесин - единственное богатство Марии.

Чувствуя приближающуюся кончину, старик обратился к дочери с такой просьбой:

- Я всегда не любил священников и монахов. Я не могу позвать исповедника, между тем мне нужно перед смертью очистить свою совесть.

- Что же делать? - испуганно спросила Мария.

- Выйди на улицу, - сказал старик, - и попроси первого встречного зайти в наш дом, чтобы исповедать умирающего. Тебе никто не откажет.

- Наша улица такая пустынная… - прошептала Мария, накинула платок и вышла.

Мария схватила его за руку и дрожащим голосом передала просьбу отца.

- Хорошо, - сказал человек спокойно. - Хотя я не священник, но это всё равно. Пойдёмте.

Они вошли в дом. При свече Мария увидела худого маленького человека.

- Говорите! - сказал он. - Может быть, властью, данной мне не от бога, а от искусства, которому я служу, я облегчу ваши последние минуты и сниму тяжесть с вашей души.

- Я работал всю жизнь, пока не ослеп, - прошептал старик. - А кто работает, у того нет времени грешить. Когда заболела чахоткой моя жена - её звали Мартой - и лекарь прописал ей разные дорогие лекарства и приказал кормить её сливками и винными ягодами и поить горячим красным вином, я украл из сервиза графини Тун маленькое золотое блюдо, разбил его на куски и продал. И мне тяжело теперь вспоминать об этом и скрывать от дочери: я её научил не трогать ни пылинки с чужого стола.

- А кто-нибудь из слуг графини пострадал за это? - спросил незнакомец.

- Клянусь, сударь, никто, - ответил старик и заплакал. - Если бы я знал, что золото не поможет моей Марте, разве я мог бы украсть!

- Как вас зовут? - спросил незнакомец.

- Иоганн Мейер, сударь.

- Так вот, Иоганн Мейер, - сказал незнакомец и положил ладонь на слепые глаза старика, - вы невинны перед людьми. То, что вы совершили, не есть грех и не является кражей, а, наоборот, может быть зачтено вам как подвиг любви.

- Аминь! - прошептал старик.

- Аминь! - повторил незнакомец. - А теперь скажите мне вашу последнюю волю.

Тогда умирающий неожиданно улыбнулся и громко сказал:

- Я хотел бы ещё раз увидеть Марту такой, какой я встретил её в молодости. Увидеть солнце и этот старый сад, когда он зацветет весной. Но это невозможно, сударь. Не сердитесь на меня за глупые слова. Болезнь, должно быть, совсем сбила меня с толку.

- Хорошо, - сказал незнакомец и встал. - Хорошо, - повторил он, подошёл к клавесину и сел перед ним на табурет. - Хорошо! - громко сказал он в третий раз, и внезапно быстрый звон рассыпался по сторожке, как будто на пол бросили сотни хрустальных шариков.

- Слушайте,- сказал незнакомец. - Слушайте и смотрите.

- Я вижу, сударь! - сказал старик и приподнялся на кровати. - Я вижу день, когда я встретился с Мартой и она от смущения разбила кувшин с молоком. Это было зимой, в горах. Небо стояло прозрачное, как синее стекло, и Марта смеялась. Смеялась, - повторил он, прислушиваясь к журчанию струн.

Незнакомец играл, глядя в чёрное окно.

- А теперь, - спросил он, - вы видите что-нибудь?

Старик молчал, прислушиваясь.

- Неужели вы не видите, - быстро сказал незнакомец, не переставая играть, - что ночь из чёрной сделалась синей, а потом голубой, и тёплый свет уже падает откуда-то сверху, и на старых ветках ваших деревьев распускаются белые цветы. По-моему, это цветы яблони, хотя отсюда, из комнаты, они похожи на большие тюльпаны. Вы видите: первый луч упал на каменную ограду, нагрел её, и от неё поднимается пар. Это, должно быть, высыхает мох, наполненный растаявшим снегом. А небо делается всё выше, всё синее, всё великолепнее, и стаи птиц уже летят на север над нашей старой Веной.

- Я вижу всё это! - крикнул старик.

Тихо проскрипела педаль, и клавесин запел торжественно, как будто пел не он, а сотни ликующих голосов.

Старик сказал, задыхаясь:

- Я видел всё так ясно, как много лет назад. Но я не хотел бы умереть и не узнать… имя. Имя!

- Меня зовут Вольфганг Амадей Моцарт, - ответил незнакомец.

Мария отступила от кровати и низко, почти касаясь коленом пола, склонилась перед великим музыкантом.

(По К.Г. Паустовскому)

Константин Георгиевич Паустовский (1892 – 1968) – русский советский писатель. Его излюбленным жанром становится небольшой рассказ, лирически окрашенный, в центре которого люди творческого склада, большой духовной силы, деятельно творящие добро и противостоящие злу.

Закон и справедливость. Всегда ли они соответствуют друг другу? Именно эту проблему поднимает К.Г. Паустовский в предложенном для анализа тексте.

Размышляя над этим вопросом, автор рассказывает историю о том, как умирающий старый повар страдает из-за того, что, когда его жене Марте требовались дорогие лекарства, он украл у графини золотое блюдо. Он продал его, но лекарства, приобретённые за полученные деньги, не спасли жизнь его жены. Однако Вольфанг Амадей Моцарт успокоил его, сказав, что это не грех, а любовный подвиг.

Писатель прямо не высказывает своего отношения к происходящему, однако мы, читатели, прекрасно понимаем, что К.Г. Паустовский убеждён: закон и справедливость не всегда соответствуют друг другу.

Об этом неоднократно говорили в своих произведениях русские писатели-классики. Вспомним рассказ М.А. Шолохова «Судьба человека». В этом произведении, когда главный герой Андрей Соколов вместе с другими русскими попал в плен к фашистам, он услышал, как один из солдат по фамилии Крыжнев грозился взводному, что выдаст его немцам, как коммуниста. Чтобы спасти взводного, Андрей Соколов задушил предателя. По закону он не имел на это никакого права, но иначе пострадал бы ни в чём не повинный человек. Следовательно, во имя справедливости Андрей Соколов обязан был пойти на убийство сослуживца.

Приведу жизненный пример, который показывает: ради справедливости человеку иногда приходится действовать против закона. Жорж Шарль Дантес, известный как убийца Александра Сергеевича Пушкина, долго ухаживал за женой великого Натальей Гончаровой. Вскоре Наталью Гончарову оклеветали: Пушкину прислали письмо, что у неё якобы роман с Дантесом и самим государем. Защищая честь своей жены, Александр Сергеевич Пушкин вызвал Дантеса на дуэль. Это было запрещено законом, однако справедливость требовала от поэта пойти на этот шаг. Следовательно, иногда во имя справедливости человеку приходится переступить через закон.

Итак, закон и справедливость далеко не всегда соответствуют друг другу, иногда справедливость требует от человека нарушения закона.

Формат

В ОДИН ИЗ ЗИМНИХ ВЕЧЕРОВ За окном падал снег. Тихо, плавно летели снежинки, ложились на тротуар ковром, белый ворс которого сминался под ногами прохожих. Я смотрела на улицу, разглядывая все, что позволяли рамки окна: серые, голые деревья выстроились в ряд вдоль дороги, по которой пробегали шумные автомобили с усердными дворниками на ветровых стеклах. Важные вороны прохаживались по бело-черной земле, оставляя за собой черточки следов. Некоторые из птиц неспешно взлетали из осторожности при приближении прохожих, которым не было никакого дела ни до ворон, ни до деревьев - они торопились в тепло домов, подняв воротники, натянув шапки чуть ли не до носа, раскрыв черные, как те же вороны, большие зонты. Прямо под окном прошел невысокий пожилой мужчина в черной кожаной куртке и такой же кепке. Он шел, с трудом отрывая ноги от земли и опуская их целиком на всю ступню, отчего походка его казалась странной. Мое сердце сжалось:"Папа!" Я припала к окну, провожая взглядом человека так похожего на моего отца. На глаза навернулись слезы. С тех пор как не стало родителей, я ощущала себя полной сиротой. Это чувство появилось внезапно - пустота в сердце, тоска и понимание одиночества. И только с бабушкой я еще могла быть ребенком. Как наяву передо мной появилось ее лицо в обрамлении белоснежного пуха волос - прозрачного, легкого. Бабушка смотрела на меня так, словно звала:"Приходи внучка!" "Я уж недели две не была у тебя, родная, как ты там? - подумалось мне, и, оглянувшись на кухню, где ожидал своего часа еще не готовый ужин, я вдруг решила, - Успею! Только туда и обратно, да там с часик - успею до вечера!" Знакомая дорога, весной с двух сторон утопающая в облаках белоснежных цветов вишни, вела от рынка к старому дому. Этой улочке, пожалуй, лет шестьдесят, а то и больше. Кое-где в последние годы появились современные особняки. Среди них старые дома, некогда красивые и ухоженные, с маленькими палисадниками под окнами, выглядели совсем убого. Перед окном бабушкиного дома рос огромный куст сирени. Цвела она каждый год обильно, и цветение ее приходилось как раз на мой день рождения; отец щедро срезал большие ветки и приносил мне огромную охапку сиреневых цветов, отчего вся квартира на неделю погружалась в нежное благоухание. Сейчас куст спал, раскинув голые ветви по стене дома, на которой в этот сумрачный, ненастный день желтым уютом светилось окошко, наполовину пришторенное белыми занавесочками с резной вышивкой по углам. Я как всегда подошла поближе к низкому деревянному забору и позвала, вглядываясь в открытую форточку: - Бабуля! "Сейчас она встает, надевает тапочки, идет к окну, выглядывает", - и за занавеской показалась бабушка! Я помахала ей и пошла к калитке. Круглая и большая печка-контромарка, еще дедом покрашенная серебристой краской, шипела газом, превращаемым в огонь, прогревающий кирпичное нутро громадины. Помню, такая же печь была и в родительском доме, только черная. Мама зажигала ее бумажным фитилем, заглядывая в глазок, проверяя - загорелась ли. Я прислонила руки к печи, обняла ее. - Греешься? - радостно спросила бабушка. Она заварила чай и поставила старый пузатый чайник на стол. Круглый стол, тоже сделанный дедом - он был мастер по части мебели! - бабушка накрыла белой скатертью с вышитым рисунком по всему краю. Стол стоял посередине комнаты, между двумя кроватями с высокими железными спинками. Одна из них давно была пуста, но пухлые подушки на ней всегда красовались белоснежными наволочками, прикрытые ажурными накидками. - Ба, я там принесла всего, давай устроим пир! Бабушка слушала меня, сложив руки, так внимательно, будто боялась чего-то не запомнить. Ее почти слепые, но все еще синие глаза и собранные бантиком губы придавали лицу наивность ребенка. Это трогало и умиляло. Я подошла к ней, обняла. - Бабулечка моя! Я так соскучилась! Ты прости меня, что давно не была, дома столько дел, да погода слякостная, сегодня вон первый день снег пошел. - Да-а-а! - искренне удивилась она, - А я чувствую запах другой с улицы, свежий такой... снег! Утром надо будет дорожку чистить. - А где твоя квартирантка? Уж почистит, наверное... Бабушка махнула рукой: - Уехала, с неделю как нет, домой поехала. У меня сердце сжалось. Значит, целую неделю у бабули и хлеба свежего нет - она сама давно никуда не выходит! - Так как же ты одна всю неделю? Мы же договорились, что она мне позвонит, если соберется уехать, а? Я ведь просила. - Да я сказала, чтоб не беспокоила тебя - и своих забот хватает, а я сухарей насушила, и блины пекла, - она хитро улыбнулась, - только половину мимо. - Это как так - мимо? - Да не вижу, куда тесто лью, всю плиту замарала... Я пошла на кухню - и точно! - коричневая корка подгоревшего теста облепила комфорку, да край плиты. - Ладно, плиту вымоем. А ты зря сказала, чтоб не звонила, я бы раньше пришла. И, бабуля, ну пошли ко мне жить! Я тебе комнату отдельную выделю, квартира-то большая. Кушать всегда есть, и опять же - туалет, ванна - все в доме, и я беспокоиться не буду, как ты тут, одна, а? Бабушка достала чашки из серванта, поставила на стол тарелочки, сахарницу. Она все точно брала и точно ставила. Я удивлялась про себя: "Ведь не видит почти, а руки все помнят!" - Не пойду, внучка! Ты не обижайся, - она села за стол, и я тоже, - Я привыкла одна, хозяйкой, да здесь я каждый угол, каждую ступеньку знаю, не промахнусь, почитай лет пятьдесят живу в этом доме. А у тебя я мешать буду. Да и шумно у тебя - муж, детки. Я молчала. Тяжело слушать. Были бы родители живы! Не было бы таких проблем. Как все случилось, неправильно, страшно! Отец с матерью всегда с ней были. Даже, когда отца не стало, мама часто приходила к бабушке, оставалась у нее по несколько дней. Им всегда было о чем поболтать, что вспомнить. - Ладно, ба, давай чай пить, пока горячий, что уж там, знаю я - ты всегда была самостоятельной, справишься! Я вот тебе курочку принесла, сейчас варить поставлю, пока чай пить будем и сварится. Я старалась говорить оптимистично, а у самой комок в горле застрял. Пока я кастрюльку на огонь ставила, бабушка чай по чашкам разлила, банку с вареньем открыла, нюхает. - Ох, дух какой! Смородина! - Угу, иссык-кульская, душистая! А ты вот давай с бутербродом, колбаса докторская, не жирная. Так, беседуя за чаем в тепле маленькой комнаты, мы и не заметили, как стемнело на улице. Зимние ночи приходят быстро, растворяя в темноте заботы дня. Летом в это время еще нещадно палит солнце, но в этот вечер мы с удовольствием грелись у добродушной печки, забыв про слякоть, ветер и повседневные заботы. - Бабуль, а как мои родители познакомились? - я вспомнила маму, ее грустные глаза. Серые, с голубинкой, они достались мне в наследство. И грусть в них - тоже. Бабушка приосанилась, сложила ладони на столе - одна на другую, и начала рассказывать: - Отец твой, Алик, только вернулся с армии, такой, знаешь, красивый, все девки на него заглядывались. Я слушала, улыбаясь: - И с такими же как у тебя синими глазами! - Да, - важно подтвердила бабушка, - они, родители твои, и раньше друг друга знали, Валя с матерью на Узбуме жила, и Алик с тетей Зиной недалеко, у завода. Вот. Валя ехала на трамвае, когда увидела Алика, да так и спрыгнула на ходу, к нему побежала. - Прям - побежала? - Да! Она его любила... , - бабуля замолчала, ушла в те давние воспоминания, когда ее сын - молодой и здоровый, покорял сердца девчонок, - Так о чем я... а! Потом он пришел ко мне, сюда, и говорит - Я женюсь! Я тогда ахнула, молодой был, но спорить не стала - женись, говорю, и квартира есть, что отец получил, Саша, перед тем, как на фронт уйти. Пустая ж стоит! - Бабуля, а ты любила своего первого мужа, Александра? Бабушка удивленно посмотрела на меня: - Любила! Он хороший был, только мало мы прожили, четыре годка всего, а потом..., - бабушка прослезилась. Слезинки катились по ее щекам, а глаза смотрели прямо, и далеко - в те времена, когда ее Саша живой был и любил ее, нежно, ласково. - Ну, ладно, что ты, давай дальше про моих, - я погладила бабушку по руке, - не плач, пожалуйста. Бабушка встрепенулась и снова с видом сказочницы продолжила рассказ: - Ну, привел он Валю знакомиться. Она тогда тоненькая была, как ты. А грудь у нее такая была пышная, красивая. Познакомились. Они зарегистрировались. - А свадьбу играли? - снова перебила я. - Свадьбу? А как же! Тут и справили, на улице, лето было, июнь. Я спросила, в чем мама была одета. Бабушка вздохнула, улыбка расправила ее губы, осветив все лицо. - У нее платье было крепдешиновое, нарядное, с рукавами "фонарик". Тогда бедно жили, особых нарядов не было. - А папа? - Алик? Он в рубашке, белой. Я представила себе папу в белой рубашке, сидящего рядом с мамой в цветастом крепдешиновом платье. У мамы русые волосы, не длинные, лежат волнами, собранные за ушами заколками-невидимками. У платья глубокий круглый вырез, ткань красиво лежит на ее груди. Отец не намного выше мамы, но ладный, с прямыми плечами и сильными рабочими руками. Волосы зачесаны назад, так он ходил всю жизнь. - Ой! Гала! - образы родителей растаяли от возгласа бабушки. Она испуганно смотрела то в окно, то на меня. - Что там? - Темно совсем! Ах, старая, разговорилась, а как же ты домой пойдешь по такой темноте?! Я глянула на часы - было около девяти. Как быстро время пролетело! - Да уж, проговорили мы с тобой! - рассмеялась я, - Там и курица давно сварилась! Бабушка засеменила на кухню. С курицей все было нормально, только бульона поубавилось. Я начала собираться. Как там мои мужички без ужина? Но бабушке ничего не сказала - еще больше расстроится. - Бабуля, а ты с дедом, с Николаем, как жить стала, вы где познакомились? Бабушка не любила своего второго мужа. И вспоминать о нем не любила - много неприятного произошло с ней за время жизни с ним. Дед был намного старше ее и ревновал даже к нам - детям, внукам. И общались мы в те времена мало. Бабушка всю жизнь страдала от этого, даже подарки мне дарила тайком, пряча от деда. - После войны голодно было, Галочка. Я с Аликом одна, это потом его тетя Зина, сестра Саши забрала к себе. А Николай на складе работал - всегда у него и поесть что было и вещи всякие. Он долго за мной ходил. Мама моя однажды сказала:"Что ты, Маруся, так и будешь теперь всю жизнь одна? Николай человек обстоятельный, тебя любит, не смотри, что у него семья, он всех обеспечит. Соглашайся с ним, живи". Вот я маму и послушала. А Николай дом этот купил, свою семью оставил, и стали мы тут жить. Я обняла ее. " Мягкая ты, бабушка, податливая и послушная. Как сказала мама, так и сделала, а счастья в жизни - только те четыре года и было!" - Ну, я пойду, родная, а то и, правда - поздно! Приду послезавтра. Продукты принесу, лекарства, - бабушка слушала с огромным вниманием, кивая, соглашаясь, как ребенок, - Ты на улицу не выходи, не мети ничего, я приду - все сделаю! И не возражай! Мы вышли во двор - снег мягко ложился под ноги, в свете одинокой лампочки на террасе снежинки блестели, как елочная мишура. Дорожка к калитке сияла первозданной белизной, а за нами оставались неглубокие черные следы, как от ворон, только большие. Бабушка поцеловала меня в обе щеки и в губы - так только она прощалась и встречала меня. Я напоследок поправила платок на ее голове, из-под которого белым снежком проглядывал пух мягких волос. - Ну, все, запирай калитку, я, когда приду, крикну, ключ мне кинешь в форточку, чтоб не выходить. Все, пока. Проходя мимо окошка за спящей сиренью, я остановилась. Дождалась, когда бабушка выглянет. Не знаю, видит ли она меня, но главное, что я ее вижу! Я помахала рукой, она тоже махнула одной ладошкой. "Видит!" - на сердце полегчало. Я раскрыла зонт и почти бегом пошла по одинокой темной улице, тишина которой удивляла. Уже за поворотом город гремел машинами, музыкой кафе, сиял светом многочисленных окон высотных домов. В одном из таких домов на другой улице, каких немало, меня ждала моя семья, мое настоящее - продолжение того прошлого, что хранится глубоко в памяти и в сердце, с чем меня еще наяву связывает моя родная одинокая старушка. Она всегда ждет меня. Я всегда думаю о ней и знаю, что она ждет. Как это важно, когда есть, кому ждать... и кого... .