• Специальность ВАК РФ09.00.13
• Количество страниц 141

Глава I. X.JI. Борхес как уникальное явление в латиноамериканской и мировой культуре и философии.

§ 1. Формирование философии и духовной атмосферы Латинской Америки XX века.

§ 2. Самобытная личность X.JI. Борхеса.

§ 3. Влияние мировой философии и культуры на творчество X.JI. Борхеса.

Глава II. Культурологические идеи Х.Л. Борхеса.

§ 1. Символы культуры в творчестве Х.Л. Борхеса: «книга», «библиотека», «зеркало» и «лабиринт».

§ 2. Этнокультурный аспект идей Х.Л. Борхеса.

§ 3. Тема города и философия окраины.

§ 4. Религия как эстетическая ценность.

Глава III. Философско-антропологический аспект творчества Х.Л. Борхеса.

§ 1. Проблема человеческого существования в понимании Х.Л. Борхеса.

§ 2. Культурно-аксиологический аспект проблемы смерти и бессмертия.

§ 3. Воображение как уникальный творческий процесс человеческой деятельности. Заключение.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Творчество Х. Л. Борхеса в контексте философии культуры»

Актуальность исследования.

Интерес к латиноамериканской литературе и философии в нашей стране невелик, тем более к творчеству аргентинского писателя, поэта и философа Хорхе Луиса Борхеса. У нас знают его недавно и мало. Хотя в Европе и Америке многие утверждают, что вторая половина 20 столетия прошла для западной литературы во многом под знаком Борхеса. Он был первым из плеяды латиноамериканских прозаиков, получивших мировое признание.

Как и каждый мыслитель, Х.Л.Борхес был сыном своей эпохи, следовательно, на его жизнь и творчество необходимо смотреть через призму самых важных событий и интеллектуальных достижений.

XX век - это отход от принципа европоцентризма. Поэтому такая неевропейская цивилизация как Латинская Америка все больше и больше привлекает к себе внимание мировой философской мысли. Латинская Америка - это не только географическое понятие, но и единство в социально-исторических и культурных планах, которая, развиваясь на стволе европейской культуры, синтезировала ближневосточные, африканские и древнеамериканские культуры. Опираясь на христианское римское наследие, ибероамериканская цивилизация в то же время восприняла вклад карфагенской, финикийской, иудейской, византийской, древнеримской, кельтской, готской, арабской, африканской, многочисленных индейских культур, в том числе высоких цивилизаций Месоамерики и Анд. В результате этого Латинская Америка приобрела самобытное лицо: с одной стороны существует единство составляющих культурных традиций, а с другой стороны имеет место многоплановость различных культур. Все это породило своеобразный эклектизм, который становится специфической чертой развития латиноамериканской культуры и философии.

Отсюда исследовательский интерес вызывает присутствие в творчестве Борхеса элементов ярких, непохожих друг на друга культур и религий. Борхес 4 поднимает проблему существования культуры Латинской Америки вообще. Ощущая себя наследником всех культур, при этом не уменьшая роли аргентинцев в мировой культуре, Борхес замечает: «Наша традиция - это вся культура. Мы не должны ничего бояться, мы должны считать себя наследниками всей вселенной и браться за любые темы, оставаясь аргентинцами» (к. 12, Т.З, с. 117) Существует ли ибероамериканская культура или это всего лишь культуры национальных регионов - вопрос особо актуальный сегодня в Латинской Америке.

Минувшее столетие во всей Латинской Америке - эпоха освободительных и гражданских войн, заговоров, столкновений сильных характеров. Борхес при этом не идеализирует ни междоусобицы, раздирающие Аргентину в первые полвека независимости, ни каудильо, приносящих тысячи жизней в жертву своим корыстным интересам. Борхес и здесь поднимает проблему, актуальную не только в конце нашего века, но и на протяжении всей истории человечества -проблему сосуществования людей, близких по крови и духу.

Говоря об актуальности темы исследования, необходимо указать на весьма скудное освещение в российской научной литературе феномена философии и культуры Латинской Америки. Этого нельзя сказать о латиноамериканской литературе, исследование которой носит целостный исторический и литературоведческий анализ. Исследование же философской и культурологический мысли ибероамериканского континента занимает скромное место в науке, хотя она не менее богата и обладает определенным своеобразием в сравнении с другими формами мировоззрения, искусства и литературы.

По мнению некоторых российских исследователей (В.Г. Аладьин, М.С. Колесов, A.B. Шестопал), освещающих этот феномен с позиции европейских мыслителей, место и роль латиноамериканской философской культуры были определены в первую очередь местоположением и ролью континента, а именно его «периферийностью», что затруднило обретение Латинской Америкой статуса «всемирности». 5

Формирование собственно латиноамериканской культуры приходится на начало XX века. К этому времени содержание философской культуры составляли философские идеи, привезенные из Европы, а не порожденные действительностью континента. Это определило «неклассичность» в европейском смысле слова философских идей латиноамериканских мыслителей и почти полностью отсутствие европейского логико-рационального принципа мышления.

В последние годы наука всерьез взялась изучать исторически обусловленные сдвиги в понимании и восприятии произведений культуры. Борхес своим творчеством предвосхищает быстрое развитие таких областей культурологического знания, как герменевтика и семиотика еще в те годы, когда создавались произведения подобной проблематики, только еще формирующихся в узких кружках специалистов и отнюдь не обладавших их сегодняшним резонансом. Ведь именно с последовательно семиотической точки зрения можно рассматривать весь мир как текст, как единую книгу, которую нужно прочесть и расшифровать.

Но не только эти обстоятельства объясняют популярность философии Х.Л. Борхеса. Привлекает внимание думающих людей его концепция ценностей и экзистенциальная проблематика. Борхес нередко постулирует относительность всех нравственных и отчасти эпистемологических понятий, выработанных нашей цивилизацией. Его, как и многих неравнодушных к судьбе человечества, тревожит бренность человеческого существования, способность человеческого ума воображать и фантазировать.

Х.Л. Борхес - мыслитель широкого диапазона. Он один из тех деятелей, к которым приложимо имя «энциклопедиста». Поэтому рассмотрение его творчества должно осуществляться под разными углами зрения, в системе тех или иных системных построений.

Одни рассматривают его творчество в общефилософском плане, сравнивая даже с Платоном в плане использования художественных форм (в частности 6 метафоры), которые наиболее адекватны философским идеям и, в отличие от Сартра, у которого эти художественные формы устремлены в основном к проблемам бытия, свободы, этики,у Борхеса метафоры проникают в эпистемологию. Рассказы Борхеса в этом смысле понимаются как эпистемологический комментарий едва ли не ко всему корпусу текстов культуры Запада и Востока. Слово является для Борхеса и основным объектом познания, и важнейшим его средством, кодом, который должен вести к «тайнам» познания. Таким образом, обосновывается эпистемологический метод Борхеса.

Другие зачастую относят Борхеса вместе с Кафкой и нынешними французскими экзистенциалистами к моралистам, бунтарям против своего века.

Третьи видят в нем утонченного знатока реинкарнационистских доктрин, сторонника идеи цикличного времени и любителя всевозможных лабиринтов и головоломок.

Х.Л. Борхес действительно многозначен и многогранен. Он заимствует свои темы из всех сфер гуманитарного знания. В математической логике, истории философии и религии, в западной и восточной мистике, физике XX века, истории литературы, даже в политике Борхес отыскивает темы, представляющие, по его словам, «эстетическую ценность». Наряду с этим, он своим творчеством затрагивает философско-антропологическую проблематику, актуальную для всего XX века.

Таким образом, при всем разнообразии тем, присутствующих у Борхеса, особый интерес для исследования представляют его философско- культурологические идеи. Они наиболее влиятельны на формирование мировоззрения эпохи не только в Европе, но и в Латинской Америке и давно уже стали первоочередной проблематикой для культурологии и философии человека. Поэтому данная работа теоретически актуальна и злободневна.

Степень разработанности проблемы.

Исследование творчества аргентинского мыслителя Х.Л. Борхеса в контек7 сте философии культуры предполагало прежде всего общее изучение теоретико-мировоззренческого осмысления выделенной проблемы. Для этого были учтены работы Гуревича П.С., Розина В.М., Кагана М.С., Руднева В.П., Соколова Э.В.

Интерес к изучению творчества X.JI. Борхеса в нашей стране заметен больше со стороны литературоведов и философов. И в основном это небольшие исследования, написанные в форме статей или вводных комментариев к его текстам. Достаточно назвать следующие: Земсков В. Незрячий провидец // Иностранная литература, 1988, № 10; Курицын В. Книги Борхеса // Искусство и кино, 1993, № 11; Тертерян И. Зеленеющий остров вечности // Иностранная литература, 1984, № 3; Ямпольский М.Б. Метафоры Борхеса // Латинская Америка, 1989, № 6; Дубин Б. Четыре притчи о цивилизации // Знамя, 1993, № 10.

Одним из представителей семиотической школы, Левиным Ю.И., были предприняты попытки более глубокого изучения текстов Борхеса. Прежде всего необходимо назвать его работу: «Повествовательная структура как генератор смысла: текст в тексте у Х.Л.Борхеса» (Текст в тексте. Труды по знаковым системам XIV. Тарту, 1981)

Гораздо значительнее и больше интерес к Борхесу в плане раскрытия всего многообразия его творчества проявляется в других странах мира. Это, несомненно, Латинская Америка. Хотя социальная и политическая позиция Борхеса вызывала недоумение, споры, а то и возражения со стороны таких писателей, как Пабло Неруда, Габриэль Гарсиа Маркес, Хулио Кортасар, Мигель Отеро Сильва, Эрнесто Сабато, они тем не менее всегда отзывались о Борхесе как о мастере и зачинателе новой латиноамериканской прозы и уникальном явлении в латиноамериканской культуре. (См. Писатели Латинской Америки о литературе. М., 1982)

Он удостоен множества премий, почетных титулов разных университетов и академий, французских, английских, итальянских орденов. В Европе о Борхесе писали французы: писатель Морис Бланшо (статья «Литературная бесконеч8 ность: «Алеф» // Иностранная литература, 1995, № 1), представитель французского структурализма Жерар Женетт («Фигуры». В 2-х. т., М., 1998); итальянцы: Леонардо Шаша (статья «Несуществующий Борхес» // Иностранная литература, 1995, № 1), и Умберто Эко, который воплощает идею культуры в Хорхе из Бургоса, библиотекаре средневекового монастыря из романа «Имя Розы».

Книги Борхеса вызвали огромный энтузиазм прежде всего во Франции, где критика следила за ним и где его превосходно переводили и изучают и цитируют по сей день. Известный французский историк культуры Мишель Фуко начинает свое исследование «Слова и вещи» фразой: «Эта книга родилась из одного текста Борхеса» .

Англо-американская критика ставит Борхеса в первый ряд плеяды современных авторов. Прежде всего в Америке необходимо выделить Пола де Мэна, Джорджа Стайнера, Маргерит Юрсенар, Джона Апдайка, которые предпринимали попытки анализировать произведения Борхеса в филологическом, философском и отчасти в культурологическом аспектах.

Многие русские исследователи его творчества говорят о нем как об одном из интереснейших мыслителей нашего времени, к голосу которого прислушиваются виднейшие умы 20 века, выделяя парадоксализм его мышления, глубокое знание религий, историй и культур всевозможных народов. Некоторые отечественные знатоки Борхеса отмечают значительное влияние аргентинского философа на русскую литературу, имея в виду появления последователей, «борхесианцев» и близость его идей. Так, Дмитрий Стахов в предисловии к публикации рассказов Борхеса в литературном приложении «Огонька» пишет: «Борхесианство» на русской почве - явление не только и не столько культурологическое. Россия, пожалуй, единственная страна, где сказку попытались сделать былью, и поползновения вернуться к подобной мифопрактической деятельности наблюдаются и по сей день. Вымыслы Борхеса, его парадоксы, смешение фантазии с повседневностью, прорастание вымыслов в реальность - это одновременно и характерная, отличительная черта отечественной

9 . взрыхленной» почвы. Здесь Борхес для нас удивительно свой, причем близость его как бы увеличивается день ото дня». (См. «Огонек», 1993, № 39)

Александр Генис продолжает тему «присутствия» Борхеса на русской почве: «Россия в самом деле напоминает интеллектуальные каламбуры Борхеса. Чем реалистичнее была - или считалось таковой литература, тем фантастичнее становилась жизнь. Ведь единственной продукцией, которую советская реальность производила в изобилии, были фантомы вроде «социалистического соревнования». И в постсоветской России никак не удается разнять на составные части этот коктейль вымысла с действительностью. В то лее время это именно тот раствор, с каким имел дело Борхес, писавший о том, как вести себя в искусственном мире, который мы сами себе придумываем. Поэтому в осознавшей иллюзорности своей действительности России книги Борхеса кажутся путеводными»

С 1994 г. в Дании в городе Орхус при университете находится Центр исследований и документации «Хорхе Луис Борхес», где проходит сбор и изучение информации со всего мира о биографии, творчестве и всего, что связано с Борхесом. При центре издается журнал «Variaciones Borges», который выходит с 1986 г дважды в год, где публикуются материалы на испанском, английском и французском языках. Каждый номер посвящен определенной теме, среди которых были освящены такие, как метафоры борхесовской прозы и поэзии, отношения Борхеса и литературной критики, детективное творчество, борхесовское воображение и многие другие. В журнале публикуются литературоведы, историки, писатели и просто читатели из Аргентины, Франции, США, Англии, Армении, но российских материалов в журнале пока еще не было. В диссертации использованы материалы этого журнала и других источников на испанском языке.

За прошедший 1999 г. к столетию мыслителя во многих странах мира прошли конгрессы и коллоквиумы во многих учебных заведениях Западной Европы и Латинской Америки: Лейпцига, Брюсселя, Сан-Паоло, Лондона, Кубы.

Вместе с тем до сих пор не было предпринято обобщающего и целостного исследования творчества Х.Л. Борхеса в контексте философии культуры. Это и стало темой данного исследования.

Цель и задачи работы

Основная цель настоящей работы состоит в том, чтобы выявить в творчестве аргентинского писателя и поэта Х.Л. Борхеса культурологические и философские идеи и показать его место в философской культурологической мировой мысли.

Общая цель работы конкретизируется следующими поисковыми задачами:

Я показать творчество Х.Л. Борхеса как уникальное явление латиноамериканской и мировой философской мысли;

И определить роль, какую играют в творчестве Борхеса символы и метафоры, исследуя основные из них: книгу, библиотеку, зеркало, лабиринт;

Э показать концепцию Борхеса в отношении специфики ибероамерикан-ской культуры и ее этносоциальной проблематики, в частности, раскрыть культурологический аспект темы города и философию окраины; выявить религиозно-эстетические взгляды Борхеса; рассмотреть философско-мировоззренческие взгляды Борхеса на проблему человеческого существования; смерти и бессмертия;

И рассмотреть воображение как уникальный творческий процесс человеческой деятельности в творчестве Борхеса.

Методологические принципы и методы исследования.

Жесткое следование какому-то одному методу исследования сделало бы данную работу ограниченной. Думается, наиболее приемлемо использование принципа комплементарности (дополнительности), разумеется, избегая эклектики (хотя рассуждая о Борхесе очень трудно не впасть в парадокс). Поэтому в качестве методологической основы диссертации принимаются диалектические

11 принципы. При этом, как нам кажется, результативными оказываются такие методы, как ценностный (аксиологический), семиотический, герменевтический, гуманистический, компаративистский.

Научная новизна исследования.

Х.Л. Борхес показан не только как самобытная личность, но и как мыслитель мирового уровня, затрагивающий различные проблемы культуры и философии; исследованы основные образы-символы творчества Борхеса: книга, библиотека, зеркало и лабиринт как составляющие его модели культуры; рассмотрены этнокультурные идеи Борхеса, в том числе примыкающая к ним и своеобразно представленная проблема города и окраины; показано эстетическое отношение Х.Л. Борхеса к мировым религиям; рассмотрена позиция Борхеса по отношению к проблеме человеческого бытия, смерти и бессмертия; выделена интерпретация Борхесом феномена воображения.

На защиту выносятся следующие тезисы:

1. Х.Л. Борхес является не только представителем латиноамериканской литературы, но и выразителем мировой культурологической и философской мысли. Используя в своем творчестве самобытное наследие культуры Латинской Америки, Западной Европы и Востока, а также, будучи знатоком современных мировых философских концепций и тенденций в культуре, Борхес выступает как мыслитель широкого целостного диапазона философ-ско-мировоззренческих взглядов.

2. Познание мира культуры и человека Борхес осуществляет через символическое и смысловое выражение, используя метафоры, которые выступают в его модели культуры многогранным эпистемологическим средством. Они

12 осуществляют синтез рационального и иррационального начала в его философских и культурологических взглядах.

3. Специфика ибероамериканской культуры представлена Борхесом с присущим ему регионализмом и освещением в творчестве этносоциальной проблематики Латинской Америки. Он видел развитие собственной культуры только в приобщении к мировому культурному пространству. Одним из атрибутов человеческой цивилизации представлен у Борхеса город, синтезирующий в его творчестве социальное, географическое и художественно-эстетическое пространство, являющееся по сути открытым. В этом проявился универсализм его мышления.

4. Религиозные проблемы Борхес решает с эстетической точки зрения. Для его религиозно-конфессиональных взглядов характерен синкретизм, выступающий как особый способ мировосприятия, основанный на идее объединения разнородных типов религиозного сознания. Через целостный подход к мировым религиям Борхес представляет человечеству особенности национальных культур.

5. По своим философским взглядам на проблему человеческого существования Борхес принадлежит к антропологически ориентированному типу философии. Его философско-антропологические идеи вобрали в себя известные в Х1Х-ХХ вв. в Европе концепции романтизма и философии жизни. Размышляя о смерти и бессмертии, Борхес по своим взглядам близок А. Шопенгауэру и буддийской философии, являясь знатоком реинкарнационных доктрин. Он осуждает личное, индивидуальное бессмертие, веря в бессмертие человеческого рода и культуры. Но в отличие от Шопенгауэра, Борхес оптимистически относится к смыслу человеческого существования.

6. Творчество Борхеса направлено на познание способности человеческого интеллекта создавать вымыслы и фантазировать. Воображение в понимании Борхеса выступает не только средством функционирования творческого

13 процесса, но и как источник вдохновения и опоры в нравственном аспекте подлинной человеческой жизни.

Научно-практическая значимость работы.

Материалы диссертации позволяют выявить новые аспекты творчества Х.Л. Борхеса в области философско-культурологической мысли. Они могут быть использованы в курсах философии, культурологии, философской антропологии, истории философии.

Апробация работы.

Результаты диссертационного исследования обсуждались на заседании философского клуба Южно-Российского гуманитарного института. Часть работы обсуждалась на кафедре философии и культурологии ИППК при РГУ при защите квалификационной работы. Материалы работы использовались при чтении курса лекций «Философия и культура Латинской Америки».

Структура работы.

Диссертационное исследование состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии.

Заключение диссертации по теме «Философия и история религии, философская антропология, философия культуры», Чистюхина, Оксана Петровна

Заключение

Рассмотрев культурологические и философско-антропологические идеи, присутствующие в творчестве аргентинского писателя и поэта Хорхе Луиса Борхеса, прежде всего, следует отметить его целостное восприятие основных философских проблем. Он является одним из писателей XX в., соответствующий понятию «культуролог» с определенными философско-мировоззренческими взглядами, которые находят последователей в разных странах мира.

Исследуя творчество этого мыслителя, особый интерес представляет философия и культура Латинской Америки. Вопрос о самобытности данной цивилизованной и культурной общности, о месте и роли, какое занимает ибероамери-канская культура в мировом сообществе, объединяет мыслителей прошлого и настоящего этого континента. Понимание феномена Латинской Америки невозможно без целостного подхода, который предполагает изучение данного культурного явления не только как результат метисации народов, но и влияния мировой, в частности европейской культуры.

При рассмотрении философии Латинской Америки, ее важными и определяющими чертами явились: неклассический тип философствования, в котором немаловажную роль играют литературные и эстетические формы; обращение к мифу и фольклору как живой реальности Латинской Америки; универсальность латиноамериканского менталитета. Философия носит здесь, как и культура, пограничный характер, и наряду с присутствием широкого творческого интереса, этического и эстетического освоения мира культуры и человека, ей не достает терминологической и концептуальной четкости в изложении философского материала, а также логической строгости и стройности, присущей классической европейской системе.

Обладая универсальным сознанием и огромным интеллектом, Борхес об

133 ращался к вечным философским темам, заимствуя их из истории философии и религии, рациональной науки и восточной мистики, истории литературы и политики.

Художественный мир своих произведений он строит как самостоятельную модель культуры. Вся творческая биография Борхеса - это нескончаемое путешествие по истории культуры и памятникам, написанным с древности и до наших дней. Он выстраивает эпохальную иерархию человеческой культуры, осуществляя синтез ее различных тенденций. Не примыкая ни к одной позиции, он стремился дать свою расшифровку, интерпретацию тем или иным явлениям культуры, пытаясь антологически их соединить.

Универсализм его мышления проявился практически во всех философско-культурологических идеях: от применения многозначных символов-образов, решения вопроса о статусе Латинской Америки до характерного для его религиозно-конфессиональных взглядов синкретизма.

Таким образом, в культурологических взглядах Борхеса присутствует попытка представить культуру как целостность и гармонию, видя выход из сложившегося кризиса культуры в компромиссе соединения рациональных и иррациональных тенденций в культуре XX столетия.

В работе были исследованы философско-мировоззренческие взгляды Борхеса на проблему человеческого существования, проблему смерти и бессмертия, а также интеллектуальной способности человеческого разума и воображения.

Затрагивая различные проблемы человеческого бытия, он пытается воздействовать на человеческий разум, пробуждать сознание человека к их решению.

Итак, Борхес - оригинальный и многогранный мыслитель мирового класса, который благодаря своим философско-мировоззренческим взглядам, практически поднял современную латиноамериканскую прозу на уровень современного научно-философского мышления, обогатив тем самым мировую философскую мысль и сумев занять одно из ведущих мест в культуре мира.

Список литературы диссертационного исследования кандидат философских наук Чистюхина, Оксана Петровна, 2000 год

1. Аладьин В.Г. Творчество в контексте латиноамериканской культуры/ЛЬепса Americans: Тип творческой личности в латиноамериканской культуре. - М., 1997. - С.47-61.

2. Андерсен Г.-Х. Сказки. М., 1958. - 263 с.

3. Апдайк Дж. Писатель-библиотекарь// Иностранная литература. 1995. - №1. - С.224-230.

4. Батракова С.П. Художник XX века и язык живописи: от Сезанна к Пикассо. -М., 1996.

5. Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989.

6. Бланшо М. Литературная бесконечность: «Алеф»//Иностранная литература. -1995. -№ 1. С.205-206.

7. Борхес Х.Л. Коллекция: Рассказы; Эссе; Стихотворения. СПб.: Северо-Запад, 1992.-639 с.

8. Борхес Х.Л. Проза разных лет: Сборник. М.: Радуга, 1989. - 320 с.

9. Борхес Х.Л. Сочинения в трех томах. М.: Полярис, 1997.

10. Буржуазная философия XX века. М.: Политиздат, 1974. - 335 с.

11. Буржуазная философская антропология XX века. М.: Наука, 1986. - 295 с.

12. Вайль П. Другая Америка. Мехико Ривера, Буэнос-Айрес - Борхес/Иностранная литература. - 1996. - № 12. - С.230-241.

13. Гадамер Г.-Г. Философия и герменевтика/УГадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991.

14. Генис А. Русский Борхес //Новый мир. 1994. - № 12. - С.214-222.

15. Гессе Г. Игра в бисер. М., 1969. - 448 с.

17. Город и культура: Сб. науч. трудов. СПб., 1992.

18. Гуревич П.С. Философия культуры. М., 1995.135

19. Гуревич П.С. Философская антропология. М.: Вестник, 1997. - 448 с.

20. Дубин Б. На окраине письма: Борхес и его город//Книжное обозрение «Ех libris» НГ. 26.08.99.

21. Дубин Б. Четыре притчи о цивилизации//3намя,- 1993. № 10. - С. 15.

22. Женетт Ж. Фигуры. В 2-х т. М., 1998.

23. XIX XX вв.//Латинская Америка. - 1994. - № 3. - С.86-95. 26.3емсков В.Б. Незрячий провидев/Иностранная литература. - 1988. - № 10. -С.220-232.

24. Из истории философии Латинской Америки XX века / А.Б. Зыкова, P.A. Бургете, H.H. Петякшева и др. М.: Наука, 1988. - 237 с.

25. Искусство и художник в зарубежной новелле XX века: Сб. произведений / Сост. И.С. Ковалева. СПб.: Издательство С.-Петербургского университета,1992.-688

26. История современной зарубежной философии: Компаративистский подход. В 2-х т. Т.2. СПб.: Лань, 1998. - 320 с.

27. Каган М.С. Культура города и пути ее изучения / Город и культура: Сб. науч. трудов. СПб., 1992. - С.15-34.

28. Каган М.С. Философия культуры. СПб., 1996. - 416 с.

29. Кант И. Письмо Лафатеру / Трактаты и письма. М., 1980.

30. Касавин И.Т. Миграция. Креативность Текст. Проблемы неклассической теории познания. СПб.: РХГИ, 1998. - 408 с.136

31. Киселев Г.С. «Кризис нашего времени» как проблема человека//Вопросы философии. 1999. -№ 1. -С.40-52.

32. Кобрин К. Толкиен и Борхес/Юктябрь. 1994. - № 11. - С.185-187.

33. Колесов М.С. Философия и культура. Очерки по современной философии Латинской Америки. Деп. ИНИОН № 35381. - М., 1988. - 267.

34. КольриджС.-Т. Избранные труды/сост. В.М. Герман. М.: Искусство, 1987. -350 с.

35. Концепции историко-культурной самобытной Латинской Америки. М.: Наука, 1978.- 189 с.

36. Кофман А.Ф. Латиноамериканский художественный образ мира. М., 1997.

37. Кузьмина Т.А. Проблема субъекта в современной буржуазной философии (онтологический аспект). М.: Наука, 1979. - 199 с.

38. Курицын В. Книги БорхесаУ/Искусство и кино. 1993. -№11,- С. 112-119.

39. Левин Ю.И. Зеркало как потенциальный семиотический объект// С.6-22.

40. Левин Ю.И. Повествовательная структура как генератор смысла: Текст в тексте у Х.Л. Борхеса//Текст в тексте. Труды по знаковым системам. Тарту, 1981. XIV.-С.

41. Лезов С. Введение (христианское в христианстве) / Социально-политическое измерение христианства. М., 1995.

42. Леон-Портилья М. Философия нагуа. М., 1961.

43. Лихачев Д.С. Слово и сад / Кн. БтШз <1ис1есиш к^пя. Таллин, 1982.

44. Мир Хорхе Луиса БорхесаУ/Иностранная литература. 1988. - № 10. - С.

45. Мифы народов мира. Энциклопедия в 2-х т / Гл. ред. С.А. Токарев. М. 1992.

46. Ницше Ф. Сочинения. В 2-х тт. -М., 1990.50.0ртега-и-Гассет X. Эссе на эстетические темы в форме предисловия //Вопросы философии. 1984. - № 11. - С.145-159.13751.0ртега-и-Гассет X. Восстание масс //Вопросы философии. 1989. - № 3,4.

47. С.119-154, 114-154. 52.0ртега-и-Гассет X. Этюды об Испании. М., 1985.

48. Петровский И.М. Алгебра и гармония Хорхе Луиса Борхеса//Философская и социологическая мысль. 1991. - № 2. - С.32-36.

49. Пирсона К.В. В мире мудрых мыслей/Под ред. А.Г. Спиркина. М., 1963.

50. Писатели Латинской Америки о литературе. М.: Радуга, 1982.

51. Пол де Мэн. Мастер наших дней: Хорхе Луис Борхес// Иностранная литература. 1995. -№i. С.207-211.

52. Пришвин М. Незабудки. М., 1969.

53. Розин В.М. Природа и генезис игры (опыт методологического изуче-ния)//Вопросы философии. 1999. - № 6. - С.26-36.

54. Розин В.М. Смерть как феномен философского осмысления (культурно-антропологический и эзотерический аспекты)//Общ. науки и современность.- 1997. -№ 2.-С. 170-179.

55. Руднев В.П. Словарь культуры XX века. М.: Аграф, 1999. - 384 с.

56. Сабато Э. Рассказы Хорхе Луиса Борхеса// Иностранная литература. 1995. -№ 1. - С.221-224.

57. Сартр Ж.-П. Стена: Избр. произведения. -М.: Политиздат, 1992. -480 с.

58. Сеа Л. История идей и философия истории//Вопросы философии. 1984. -№7. - С.63-69.

59. Сеа Л. Поиски латиноамериканской сущности//Вопросы философии. 1982.- № 6. С.55-64.

60. Сеа Л. Философия американской истории. М., 1984. - 352 с.

61. Селиванов В.В. Об уровнях художественной культуры городского населения/ Город и культура: Сб. науч. трудов. СПб., 1992. - С.65-73.

62. Семенов B.C. Культура и развитие человека//Вопросы философии. 1982. -№4.-С. 15-29.138

63. Семенов С. Ибероамериканская и восточноевразийская общности как пограничные культуры// Обществ, науки и современность. 1994. - № 2. - С. 159169.

64. Семенов С. Идеи гуманизма в ибероамериканских культурах: история и современность //Обществ, науки и современность. 1995. - № 4. - С. 163-173.

65. Соколов Э.В. Город глазами культурологов / Город и культура: Сб. науч. трудов. СПб., 1992. - С.3-15.

66. Соловьев B.C. Письма. Брюссель, 1977.

67. Сравнительное изучение цивилизаций: Хрестоматия / Сост. Б.С. Ерасов. -М.: Аспект Пресс, 1998. 556 с.

68. Стайнер Д. Тигры в зеркале// Иностранная литература. 1995. - № 1. -С.211-216.

69. Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М.: Наука, 1987. - 240 с.

70. Тертерян И.А. Влияние зарубежной культурологии XX века на латиноамериканскую мысль//Латинская Америка. 1977. - № 4-6.

71. Тертерян И. Зеленеющий остров вечности//Иностранная литература. 1984. -№3. - С.166-168.

72. Тертерян И.А. Человек мифотворящий: о литературе Испании, Португалии и Латинской Америки. М.: Советский писатель, 1988. - 560 с.

73. Успенский Б.А, История и семиотика (восприятие времени как семиотическая проблема) / Успенский Б.А. Избранные труды. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: Гнозис, 1994. - С.66-84.

74. Фарман И.П. Воображение в структуре познания. М., 1994. - 215 с.

75. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М.: Прогресс, 1977.-406 с.

76. Хейзинга И. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М.: Прогресс, 1992. -464 с.139

77. Хорхе Луис Борхес: литература основана на фантазиях, в которые никто не обязан верить//Латинская Америка. 1991. - № 12. - С. 38-43.

78. Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М., 1975.

79. Шаша Л. Несуществующий Борхес// Иностранная литература. 1995. - № 1.- С.219-220.

80. Шемякин Я.Г. Латиноамериканская культура и религиозный синкре-тизм//Латинская Америка. 1998. - № 2. - С.41-48.

81. Шемякин Я.Г. Латиноамериканская литература и христианство//Латинская Америка. 1998. - № 9. - С.51-58.

82. Шемякин Я.Г. Традиции и новаторство в латиноамериканской культу-ре//Латинская Америка. 1998. - № 8. - С.77-82.

83. Шопенгауэр А. Избранные произведения. Ростов н/Д, 1997. - 544 с.

84. Шопенгауэр А. Собр. соч. в 5-ти т. Т.1. М.: Московский клуб, 1992. - 395с.

85. Эко У. Имя Розы. Роман. Заметки на полях «Имени Розы». Спб: Симпозиум, 1998.-685 с.

86. Юнг К.-Г. Сознание и бессознательное: Сборник. СПб., 1997. - 544 с.

87. Юрсенар М. Борхес, или ясновидец// Иностранная литература. 1995. - № 1.- С.216-219.

88. Ямпольский М.Б. Метафоры Борхеса//Латинская Америка. 1989. - № 6. -С.77-87.

89. Alazraki J. Sentido del espejo en la poesHa de Borges. Con Borges (texto y persona). Buenos Aires: Torres Agiero, 1988.

90. Alazraki J. Sobre la muerte de Borges: algunas reflexiones. Jorge Luis Borges. Beograd: Srpska Knjizevna Zadruga, 1997. - 95 p.

91. Alazraki J. Versiones, inversiones, reversiones. El espejo como modelo estructural del relato en los cuentos de Borges.- Madrid, 1977. 116 p.140

92. Barrenechea A. M. Borges y los simbolos//Revista Iberoamericana. 1977.-N100-101 P.30-42.

93. Benavides M. Borges y la metafísica// Cuadernos hispanoamer. Complementarios. Madrid, 1992. - N 505-507. - P. 247-267.

94. Bemandez E. Borges y el mundo escandinavo// Cuadernos hispanoamer. Complementarios. Madrid, 1992. - N 505-507. - P. 360-366.

95. Borello R.A. Menendez Pelayo. Borges y "Los teologos"7/Cuaderaos hispanoamer. Complementarios. Madrid, 1995. - N 539/540. - P. 177-183.

96. Borges J. L., Margarita Guerrero. El "Martin Fierro". Buenos Aires:1. Columba, 1960.

97. Borges J. L., Osvaldo Ferrari. Diálogos. Barcelona: Seix Barral, 1992.

98. Borges J.L. Historia universal de la infamia. Buenos Aires, 1935. - 98 p.

99. Borges J.L. Obra poética. Buenos Aires, 1977. - 65 p.

100. Caracciolo T. E. Poesia amorosa de Borges/¡Revista Iberoamericana -1977-N 100-101

101. Carlos Garcia Gual. Borges y los clasicos de Grecia y Roma//Cuaderaos hispanoamer. Complementarios. Madrid, 1992. - N 505-507. - P. 321-345.

102. Cioran E.M. Ejercicios de admiración. Barcelona, 1992.

103. El mundo judeo de Borges.- Sefardica, 1988.

104. Genette G. La literatura según Borges / Jorge Luis Borges. Por Pierre Macherey et al. Buenos Aires: Freeland, 1978.1 lO.Hahn O. Borges y el arte de la dedicatoria//Estudios públicos. Santiago, 1996. -N 61.-P. 427-433.

105. Heaney S., Kearney. R. Jorge Luis Borges: el mundo de la ficción// Cuadernos hispanoamer. Complementarios. Madrid, 1997. -N 564. -P. 55-68.

106. Jorge L. Borges: El significado versus la referencia//Revista1.eroamericana. 1996. - N 174 - P. 163-174.

107. Jorge Luis Borges Accionario. Antologia de sus textos. México, 1981.141

108. Las Religiones en la India y en Extremo Oriente. Madrid, 1978.

109. Loreto Busquéis. Borges y el barroco// Cuadernos hispanoamer. -Complementarios. Madrid, 1992. - N 505-507. - P. 299-319.

110. Marcos Marín F.A. Interpretación, comentario y traducción: algunos consecuencias en textos de Borges y Unamuno//Bol. de la Acad. argeñt. de letras. -Buenos Aires, 1995. T. 58, N 229/230. - P. 229-249.

111. Mattalia S. Lo real como imposible en Borges // Cuadernos Hispanoamericanos.1986. N431

112. Montanaro Meza O. La voz narrativa y los mecanismos develadores en " Historia universal de la infamia" de Borges//Rev. de filología y lingüistica de la Univ. de Costa Rica. San José, 1994. - Vol. 20, № 2. - P. 87-108.

113. Ortega J. Borges y la cultura hispanoamericana//Rev. iberoamericana. 1977. -N " 100-101.-P.257-268.120.0rtega-y-Gasset J. Obras completas. Madrid, 1954.121 .Paz O. Convergencias. Barcelona, 1991. - 112 p.

114. Rodríguez M. E. Borges: Una teoría de la literatura fantástica// Revista1.eroamericana -1976 N42.

115. Sebreli. J. J. Borges, nihilismo y literatura/ZCt/actemos

116. Hispanoamericanos Madrid, 1997. - N 565-566 - P. 91-125

117. Unamuno M.M. El gaucho Martin Fierro. Buenos Aires, 1967. - 113 p.

118. Valdivieso J. Borges como voluntad y representacion//Gac. de Cuba. La Habana, 1994. - № 5. - P. 35-40.

119. Viques Jimenes A. La lectura borgesiana del "Quijote"// Rev. de filología ylingüistica de la Univ. de Costa Rica. San José, 1994. - Vol. 20, № 2. - P.19.30.

Обратите внимание, представленные выше научные тексты размещены для ознакомления и получены посредством распознавания оригинальных текстов диссертаций (OCR). В связи с чем, в них могут содержаться ошибки, связанные с несовершенством алгоритмов распознавания. В PDF файлах диссертаций и авторефератов, которые мы доставляем, подобных ошибок нет.

Начало 60-ых гг. ХХ века – открытие Латинской Америки и интерес к ее литературе. С середины ХХ века европоцентризму литературы наносится смертельный удар – на мировую арену выходит латиноамериканская литература (страны меньше пострадали от войны, экономическая ситуация благоприятна для писателей). Латинская Америка – смешение европейской культуры с местной индейской и культурой африканских рабов. Католицизм как основная религия, больший авторитет церкви, но и тесная связь фольклором.

Борхес Хорхе Луис (1899 – 1986) родился в Аргентине в Буэнос-Айресе, в канун ХХ века, в 1899-м году. Его отец, будучи адвокатом, увлекался литературой. В родне Борхеса были англичане, испанцы и евреи. Ребенок с детства – билингв. Самого Борхеса заинтересовала литература, он начал писать в шесть лет. В восемь он перевел на испанский сказку Оскара Уайльда «Счастливый принц», да так, что перевод сразу напечатал один из ведущих литературных журналов. В 1914-м году семья Борхесов отправляется в Европу, где Хорхе Луис получает образование и начинает литературную деятельность как поэт.

В 1921-м году семья возвращается в Буэнос-Айрес, и Борхес начинает печататься в различных журналах, выпускает две книги стихов и две книги эссе. Уже в ранних произведениях он блещет эрудицией, знанием философии и языков (кроме испанского и английского, Борхес прекрасно знал латынь, французский, итальянский, португальский, немецкий), мастерски владеет словом.

В 1937-м году Борхес устраивается на работу в библиотеку в пригороде Буэнос-Айреса, чтобы иметь хоть какой-то постоянный заработок. Ирония судьбы состояла в том, что в ту пору он был довольно широко известен как писатель, – но не в библиотеке. Однажды один из сотрудников заметил в энциклопедии имя некоего Хорхе Луиса Борхеса – его очень удивил факт совпадения имен и дат рождения, но это и осталось для всех только совпадением.
В 1955-м (до 1973-го) – Борхес – директор Национальной библиотеки Аргентины, и в этом же году он возглавляет сначала кафедру немецкой, а потом – английской литературы в университете Буэнос-Айреса. Кроме того, он ежегодно совершает поездки по разным странам Европы и Америки, где читает лекции об аргентинской литературе. В конце 1920-х гг. у Борхеса заметно ухудшилось зрение (слепота была наследственной в семье отца), и к середине 50-х, когда он стал заведовать Национальной библиотекой, он почти полностью ослеп.
Последние 20 лет жизни Борхес не имел возможности ни читать, ни писать. «Я сказал себе: утрачен дорогой мир видимого; я должен сотворить иной мир вместо зримого, навсегда утерянного», – скажет Борхес. Он станет «на слух» изучать древние языки, открывшие ему целый мир скандинавской и англосаксонской литературы. Борхес – лауреат множества литературных премий, авторитет его имени фактически производит переворот в латиноамериканской литературе и выводит ее на мировой уровень.

Борхес как первый постмодернист : Обращение к жанрам массовой литературы – детектив в разных видах (интеллектуальный - «Смерть и буссоль», шпионский – «Сад расходящихся тропок»). Сыщик Эрик Лённрот – пародия на Огюста Дюпена, пытается обнаружить логику преступника, простое объяснение (убийство по ошибке) его не удовлетворяет. Мотив игры – преступник подыгрывает сыщику и расставляет ему ловушку, Лённрот не предотвращает преступление, а невольно ему содействует (разгадывает место и становится жертвой). Вся человеческая жизнь – игра. Мы притворяемся, что верим в реальность людей, они – создание авторской фантазии. Задача писателя – заставить нас сыграть в эту игру, не задумываясь о том, что мы в нее играем. Теперь нет различия реальности и вымысла – все игра. Мотив лабиринта (вилла «Трист-ле–Руа», где нашел свою смерть Лённрот) – пространственный лабиринт, поиск логики преступления – интеллектуальный лабиринт, придуманный Редом Шарлахом, разговор о встрече в новых перерождениях – временной лабиринт. Мотив зеркала – зеркала на вилле. Мотивы книги и библиотеки – именно библиотека убитого раввина помогла Лённроту построить логическую цепочку. Принятие за аксиому, что преступник мыслит мифами и совершает убийства по логике мифа.

«Сад расходящихся тропок» - соединение книги и лабиринта в пространственном и временном смысле. Книга как бесконечное количество возможностей, эта новелла – зачатки представлений о гипертексте. Жизнь человека – постоянно ветвящиеся дорожки и, по мнению Борхеса, каждый вариант реализуется, но в другом измерении (снятие ответственности с героя за выбор). Ю Цун убивает человека, открывшего ему эту истину, потому что этот вариант развязки тоже имеет право на существование. Новелла прочитывается на двух уровнях: как шпионский рассказ и как философское эссе о времени. Автор сознательно создает такой текст, чтобы было много уровней прочтения. Ни один из уровней не доминирует – нет иерархии. Самая большая истина в том, что нет никакой истины.

Филологические эссе-мистификации: «Пьер Менар, автор «Дон-Кихота» - якобы воспоминания о некоем писателе, который решил заново написать «Дон-Кихота, причем слово в слово так, как это сделал Сервантес. Сначала он хотел повторить и реконструировать в себе Сервантеса (выучил испанский 17 века, сдать правоверным католиком), но отверг этот опыт как слишком легкий. Менар решил придти к своей книге через собственный жизненный опыт. Смысл эксперимента – как восприятие личности автора накладывает отпечаток на прочтение книги. Текст Менара гораздо богаче по содержанию и порождает больше ассоциаций, ибо его писал человек начала ХХ века. «Три версии предательства Иуды» - рецензия на книгу Нильса Рунеберга, который пытается истолковать поступок Иуды: в первой редакции предательство – жертва человека (падение Христа до человека требует падения человека до предателя), во второй – аскетизм и умерщвление духа (Иуда совершил самое подлое преступление, проявляя грандиозное смирение), в третьей - именно Иуда был сыном Божиим (он принял облик человека со всей его низостью и несовершенством). Постмодернизм толкает нас к тому, чтобы мы смотрели на жизнь новым взглядом, изменили свои стереотипы.

Мифотворчество: «Тлен, Укбар, Orbis Tertius» - идея о том, что вымысел может обладать магической силой. Сначала статья о вымышленной стране Укбар в энциклопедии, зачем рассказ о литературе этой страны, которая не отображала действительность, а создавала ее (энциклопедия страны Тлён), затем заговор ученых, которые решили создать энциклопедию вымышленного Третьего мира, другой планеты. В Третьем мире мысли материализуются и вещи могут раздваиваться (два человеку ищут карандаш и оба его находят). Вымысел становится реальность и вытесняет реальность: люди начинают находить вещи из этого мира, дети изучают в школе его язык и историю вместо истории и языка своих народов. Мир становится Тленом. Автор пытается укрыться от этого в собственном литературном творчестве.

Основные метафоры и символы: лабиринт (пространственный или временной, как модель мира и метафора человеческой жизни), книга и библиотека (как сосредоточение человеческого опыта и цивилизации), зеркало (как другой мир, где неприемлемы наши представления и идеи, многовариантность мира).

Х. Л. Борхес. Стихи и миниатюры разных лет . Перевод с испанского и вступление Андрея Щетникова

Текст предоставлен порталом "Журнальный Зал" (архив журнала "Иностранная литература" ) и воспроизводится по изданию: "Иностранная литература" 2002, №12 .

От переводчика.

Кажется, что в нашей стране Борхес всегда (то есть с выхода в 1984 году двух книжек его прозы) воспринимался читателями как автор блестящих рассказов и эссе, а о том, что он еще и яркий поэт, знали далеко не все почитатели его таланта. Между тем в аргентинскую литературу Борхес вошел в 1923 году именно книгой стихов "Жар Буэнос-Айреса", поражающей прежде всего интенсивностью письма; потом были стихи 1926 и 1929 годов, и хотя следующие несколько десятилетий Борхес работал в основном в прозе, в конце жизни он вновь вернулся к поэзии, издав десять поэтических сборников, начиная с "Делателя" (1960) и кончая "Заговорщиками (1985).
Представленные в этой подборке переводы - попытка ближе познакомить читателя с поэтическими опытами Борхеса на границе поэзии (верлибры "бледного стиля", с характерными длинными списками, элементы которых могут повторяться из стихотворения в стихотворение и из книги в книгу) и прозы (короткие миниатюры с выверенным ритмическим рисунком, с тщательно отобранными словами, в которых нет ничего необязательного, все - необходимое). Во вступлении к книге "Хвала тьме" (1969) Борхес писал: "На этих страницах перемежаются (надеюсь, что в согласии друг с другом) формы поэтические и прозаические. <…> Я предпочитаю объявить, что различия между ними представляются мне случайными и что я хотел бы, чтобы эта книга была прочитана как книга стихов".

Из книги "Жар Буэнос-Айреса" (1923)

Трофей
Подобно тому, кто исколесил все побережье,
удивленный обилием моря,
вознагражденный светом и щедрым пространством,
так и я созерцал твою красоту
весь этот долгий день.
Вечером мы расстались,
и, в нарастающем одиночестве,
возвращаясь по улице, чьи лица тебя еще помнят,
откуда-то из темноты, я подумал: будет и в самом деле
настоящей удачей, если хотя бы одно или два
из этих великолепных воспоминаний
останутся украшением души
в ее нескончаемых странствиях.

Afterglow

Закат всегда потрясает
безвкусицей и нищетой,
но еще сильнее -
последним отчаянным блеском,
окрашивающим равнину в цвет ржавчины,
когда солнце почти уже скрылось за горизонтом.
Этот нестерпимый свет, напряженный и ясный,
эта галлюцинация, заполняющая пространство
всеобъемлющим страхом темноты,
неожиданно прекращаются,
когда мы замечаем их фальшь,
как прекращаются сны,
когда мы понимаем, что спим.
Надпись на любое надгробие
Безрассудный мрамор не отважится
громогласно нарушить всевластие забвения
велеречивым перечислением
имени, событий, достижений, родины.
Все эти знаки отличия пребывают во мраке,
и мрамор не расскажет того, о чем умолчали люди.
Существо завершившейся жизни -
трепетная надежда,
чудо неумолимой боли и изумление радости
продлится вовеки.
Время слепо призывает самоуправную душу,
ибо ее страховка вложена в чьи-то чужие жизни,
ибо и сам ты - зеркало и повторение
тех, кто умерли прежде, чем ты родился на свет,
и другие составят (и составляют) твое земное бессмертие.

Сейчас он неуязвим, как боги.
Ничто на земле не сможет нанести ему рану: ни чахотка, ни разлюбившая
его женщина, ни мучительное беспокойство стихов, ни луна, этот белый
предмет, для которого уже не нужно подбирать слова.
Он медленно спускается по липовой аллее, рассматривает входные двери и
балюстрады, не пытаясь их запомнить.
Он уже знает, сколько ему осталось дней и сколько ночей.
Он предписал себе строгую дисциплину. Ему следует выполнить
определенные дела, посетить определенные кафе, прикоснуться к дереву и
оконной решетке, чтобы будущее оказалось столь же непреложным, как
прошлое.
Он действует так, чтобы желаемое и страшащее его событие неизбежно
оказалось заключительным членом ряда.
Он идет по Сорок девятой улице; думает, что никогда уже не войдет ни в одну
арку, ведущую в какой-нибудь внутренний дворик..
Он уже попрощался со многими друзьями, хотя они об этом не подозревают.
Он думает, что никогда не узнает, будет ли завтрашний день дождливым.
Он встречается со своим знакомым и разыгрывает его. Он знает, что спустя
какое-то время этот случай станет анекдотом.
Сейчас он неуязвим, как мертвые.
В назначенный час он поднимется по мраморным ступеням. (Это останется в
памяти других.)
Он спустится в туалетную комнату; вода быстро смоет кровь с шахматных плиток
пола. Зеркало поджидает его.
Он приведет в порядок прическу, поправит узел галстука (он всегда был
чуточку денди, каким и полагается быть юному поэту) и попытается
вообразить, что тот, кого он видит в зеркале, выполнит все действия, а он,
его двойник, повторит их.
Его рука не дрогнет, когда свершится последнее из них. Послушное и
волшебное, оружие уже приставлено к виску.
Я полагаю, именно так все и произошло.

Фрагменты апокрифического Евангели я

3. Несчастны нищие духом, ибо уйдет под землю то, что сегодня пребывает на ней.
4. Несчастны плачущие, ибо возымели они жалкую привычку плакать.
5. Счастливы те, кто знает, что страдание - это не венец славы.
6. Мало быть последним, чтобы однажды стать первым.
7. Счастлив тот, кто не упорствует в своей правоте, ибо либо никто не прав, либо все правы.
8. Счастлив прощающий другим, и тот, кто прощает самому себе.
9. Блаженны кроткие, ибо они не делают уступок раздору.
10. Блаженны те, кто не алчет правды, ибо они знают, что жребий наш, злосчастный или счастливый, есть дело случая, который непостижим.
11. Блаженны милосердные, ибо их радость в исполнении милосердия, а не в ожидании награды.
12. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
13. Блаженны изгнанные за правду, ибо правда значит для них больше, чем удел человеческий.
14. Никто не есть соль земли; и все же каждый будет ею в какой-то момент своей жизни.
15. Когда возгорится светильник, его не увидит ни один человек. Бог увидит.
16. Нет нерушимых заветов, ни от меня, ни от пророков.
17. Если кто убьет ради правды или ради того, что он считает правдой, на нем не будет вины.
18. Дела людские не стоят ни огня, ни небес.
19. Всякий, ненавидящий врага своего, так или иначе становится его рабом. Твоя ненависть никогда не будет лучше мира в твоей душе.
20. Если правая твоя рука оскорбит тебя, прости ее; ты - это и тело твое, и душа; а потому трудно, или даже невозможно, указать разделившую их границу...
24. Не сотвори себе культа истины; нет человека, которому в течение дня не пришлось бы намеренно солгать, причем не единожды.
25. Не клянись, ибо всякая клятва высокопарна.
26. Противься злу, но без боязни и без гнева. Если кто ударит тебя в правую щеку, можешь обратить к нему и другую, лишь бы ты не испытывал при этом страха.
27. Я не говорю ни о возмездии, ни о прощении; забвение - это единственное возмездие и единственное прощение.
28. Делать добро врагу твоему - занятие праведное и не трудное; возлюбить же его - забота ангелов, а не людей.
29. Делать добро врагу твоему - лучший способ тешить твое тщеславие.
30. Не собирайте себе золота на земле, ибо золото рождает праздность, а от праздности происходят уныние и отвращение.
31. Думай, что другие являются справедливыми или будут ими, и а если выйдет иначе, то не по твоей вине.
32. Бог могущественнее людей, и он будет мерить их иной мерой.
33. Отдайте святыню псам, бросайте жемчуг ваш перед свиньями; важно отдавать.
34. Ищите, чтобы искать, а не чтобы найти...
39. Входящего избирают врата, не человек.
40. Не судите о дереве по плодам его и о человеке по делам его; они могут оказаться и лучше, и хуже.
41. Ничто не построено на камне, все - на песке, однако мы должны строить так, будто песок это камень...
47. Счастливы те, кто беден без горечи или богат без тщеславия.
48. Счастливы смелые, чья душа равно приемлет поражение и славу.
49. Счастливы хранящие в памяти слова Вергилия или Христа, ибо свет этих слов озарит их дни.
50. Счастливы любимые и любящие и те, кто может обойтись без любви.
51. Счастливы счастливые.

The unending gift

Художник пообещал нам написать картину.
А сейчас я нахожусь в Новой Англии и знаю, что он умер. Как это было уже не раз, я почувствовал грусть и удивился тому, насколько мы похожи на сон. Я подумал об утраченных человеке и картине.
(Только боги могут обещать, потому что они бессмертны.)
Я подумал о подрамнике, на который не будет натянут холст.
Потом я подумал: если бы картина была написана, со временем она стала бы еще одной обыденной вещью, предметом моего домашнего тщеславия; но сейчас она безгранична и нескончаема, способна принять любую форму и цвет и не связана никакими узами.
Ее существование ничем не обусловлено. Она будет жить и расти, словно музыка, и пребудет со мной до конца. Спасибо тебе, Хорхе Ларко.
(Люди тоже могут обещать, потому что в обещании есть нечто бессмертное.)

Из журнала "Sur" (июль-август 1970)
Вариаци и

Я благодарен луне за то, что она луна, рыбам за то, что они рыбы, магниту за то, что он магнит.
Я благодарен Алонсо Кихано, который продолжает быть Дон Кихотом в согласии с легковерным читателем.
Я благодарен Вавилонской башне, подарившей нам разнообразие языков.
Я благодарен безмерной доброте, затопившей землю, словно воздух, и красоте, подстерегающей нас.
Я благодарен одному старому убийце, который в заброшенном доме на улице Кабрера подал мне апельсин и сказал: "Мне не нравится, когда люди выходят из моего дома с пустыми руками". Было около двенадцати ночи, и больше мы не встречались.
Я благодарен морю, уступившему нам Одиссея.
Я благодарен дереву в Санта-Фе и дереву в Висконсине.
Я благодарен Де Куинси, вопреки опию или же с его помощью ставшему Де Куинси.
Я благодарен губам, которых не целовал, и городам, которых не видел.
Я благодарен женщинам, оставившим меня, и тем, которых я оставил сам, что по сути дела одно и то же.
Я благодарен сну, в котором я затерялся, как в бездне, где светила не знают своих путей.
Я благодарен одной старой сеньоре, которая слабым голосом сказала всем, окружившим ее на смертном одре: "Дайте мне умереть спокойно", а после выдала такое ругательство, которое мы услышали от нее в первый и последний раз.
Я благодарен двум прямым саблями, которыми Мансилья и Борхес обменялись перед началом одного из своих сражений.
Я благодарен смерти моего сознания и смерти моего тела.
Только человек, у которого уже не осталось ничего, кроме Вселенной, мог написать эти строки.

Из книги "Золото тигров" (1972)
Живущий под угрозой

Это любовь. Мне надо спрятаться или бежать.
Стены ее тюрьмы растут, как в ужасном сне. Маска
красоты переменилась, но, как всегда, осталась единственной. Какую
службу мне теперь окажут эти талисманы: ученые занятия, широкая
эрудиция, знание тех слов, которыми суровый Север воспел
свои моря и стяги, спокойная дружба, галереи
Библиотеки, обыденные вещи, привычки, юношеская любовь
моей матери, воинственные тени мертвых, безвременье ночи
и запах сна?
Быть с тобой или не быть с тобой - вот мера моего времени.
Кувшин уже захлебывается источником, человек уже поднимается
на звук птичьего голоса, все те, кто смотрел сквозь окна, уже ослепли,
но тьма не принесла умиротворения.
Я знаю, это - любовь: мучительная тоска и облегчение от того, что
я слышу твой голос, ожидание и память, ужас жить дальше.
Это любовь с ее мифами, с ее мелкими и бесполезными чудесаим.
Вот угол, за который я не отваживаюсь заходить.
Ко мне приближаются вооруженные орды.
(Это место жительства ирреально, и она его не замечает.)
Имя женщины выдает меня.
Женщина болит во всем моем теле.

Часовой

Наступает рассвет, и я вспоминаю себя; он здесь.
Первым делом он сообщает мне свое (а также и мое) имя.
Я возвращаюсь в рабство, которое длится более шести десятков лет.
Он навязывает мне свою память.
Он навязывает мне повседневные условия человеческого существования.
Мне давно приходится ухаживать за ним; он требует, чтобы я мыл ему ноги.
Он стережет меня в зеркалах, в шкафах красного дерева, в стеклах витрин.
Одна, а затем и другая женщина отвергли его,
и мне пришлось разделить с ним эту горечь.
Сейчас я пишу под его диктовку эти стихи, которые мне не нравятся.
Он вынудил меня изучать туманный курс трудного англосаксонского.
Он обратил меня в языческий культ почитания погибших на войне,
хотя я, возможно, не сумел бы обменяться с ними ни словом.
На последнем лестничном пролете я ощущаю, что он где-то рядом.
В моих шагах, в моем голосе.
Я ненавижу его до мелочей.
Я с удовлетворением замечаю, что он почти ничего не видит.
Я нахожусь в круглой камере, которая окружена бесконечной стеной.
Никто из нас двоих не обманывает другого, но оба мы лжем.
Мы достаточно знакомы, мой неразлучный брат.
Ты пьешь воду из моей чаши и поедаешь мой хлеб.
Врата самоубийства открыты, однако теологи утверждают,
что в потустороннем мраке иного царства
я встречу себя, ожидающего меня самого.

Из книги "Тайнопись" (1981)
Буэнос-Айр ес

Я родился в другом городе, который также назывался Буэнос-Айресом.
Я помню стук железной решетки на входе.
Я помню жасмины и резервуар для воды, вызывающие ностальгию.
Я помню розовую ленту с девизом, которая прежде была пунцово-красной.
Я помню солнцепек и сиесту.
Я помню две рапиры, скрещенные на пустыре.
Я помню газовые фонари и человека с шестом.
Я помню славное время и людей, приходивших без предупреждения.
Я помню трость со шпагой.
Я помню то, что видел сам, и то, что мне рассказали родители.
Я помню Маседонио в углу кондитерской на площади Онсе.
Я помню повозки с землей в пыли на площади Онсе.
Я помню магазин модной одежды на улице Тукуман.
(В двух шагах от него умер Эстанислао дель Кампо.)
Я помню третий внутренний дворик, почти недоступный, служивший двориком для рабов.
Я храню память о пистолетном выстреле Алема в закрытом экипаже.
В таком Буэнос-Айресе, который мне достался, я был бы чужим.
Я знаю, что единственный рай, доступный для человека, - это потерянный рай.
Кто-то почти такой же, как я, кто-то, не прочитавший эту страницу,
оплачет цементные башни и разрушенный обелиск.

Из газеты "АВС" (8 июня 1983)
То, что нам принадлежит

Мы любим то, о чем никогда не узнаем; то, что потеряно.
Кварталы, которые раньше были окраинами.
Древности, которым уже не под силу разочаровать нас,
потому что они стали блестящими мифами.
Шесть томов Шопенгауэра,
которые останутся недочитанными.
По памяти, не открывая ее, - вторую часть "Дон Кихота".
Восток, несомненно не существующий для афганца,
перса и турка.
Наших предков, с которыми мы не смогли бы проговорить
и четверти часа.
Изменчивые образы памяти,
сотканной из забвения.
Языки, которые мы едва понимаем.
Латинский или саксонский стих, повторяемый по привычке.
Друзей, не способных предать нас,
потому что их уже нет в живых.
Безграничное имя Шекспира.
Женщину, которая была рядом с нами, а теперь так далеко.
Шахматы и алгебру, которых я не знаю.

Гаснущий закат (англ.). (Здесь и далее - прим. перев.)
Герой стихотворения - аргентинский поэт Франсиско Лопес Мерино (1904 - 1928).
Дар бесконечный (англ.).
Хорхе Ларко (1897-1967) - аргентинский художник, друг Х. Л. Борхеса.
Полковник Франсиско Борхес (1833-1874), дед Х. Л. Борхеса, и Лусио Викторио Мансилья (1831-1913), ставший впоследствии известным писателем, обменялись шпагами в одном из сражений Парагвайской войны (1865-1870).
В доме родителей Борхеса хранилась лента с девизом сторонников диктатора Росаса (1793-1877), который гласил: "Смерть безумному предателю дикарю Уркизе". Когда-то эта лента была ярко-красной, но потом выцвела до бледно-розового цвета.
Эстанислао дель Кампо (1834-1880) - аргентинский поэт, автор нравоописательной поэмы "Фауст" (1866). В 1948 г. Борхес написал предисловие к ее переизданию.
Леандро Нисефоро Алем (1844-1896) - аргентинский политический деятель, основатель Гражданского радикального союза. Покончил жизнь самоубийством, получив от своих бывших соратников по партии письмо, в котором он обвинялся в предательстве.

Борхес Х.Л. "Стихотворения" (

Перевод с испанского и послесловие Бориса Дубина

Иностранная литература

1990, № 12, 50–59 (Из классики XX века).

Не помню имени, но я не Борхес (Он в схватке под Ла-Верде был убит), Не Асеведо , грезящий атакой, Не мой отец, клонящийся над книгой И на рассвете находящий смерть, Не Хейзлем, разбирающий Писанье, Покинув свой родной Нортумберленд, И не Суарес перед строем копий. Я мимолетней и смутнее тени От этих милых спутанных теней. Я память их, но и другой, который Бывал, как Данте и любой из нас, В единственном немыслимом Раю И стольких неизбежных Преисподних. Я плоть и кровь, невидимые мне. Я тот, кто примиряется с судьбою, Чтоб на закате снова расставлять На свой манер испанские реченья В побасенках, расходующих то, Что называется литературой. Я старый почитатель словарей, Я запоздалый школьник, поседевший И постаревший, вечный пленник стен, Заставленных слепой библиотекой, Скандирующий робкий полустих, Заученный когда-то возле Роны, И замышляющий спасти планету От судного потопа и огня Цитатой из Вергилия и Федра. Пережитое гонится за мной. Я - неожиданное воскрешенье Двух Магдебургских полушарий, рун И строчки Шефлеровых изречений. Я тот, кто утешается одним: Воспоминаньем о счастливом миге. Я тот, кто был не по заслугам счастлив. Я тот, кто знает: он всего лишь отзвук, И кто хотел бы умереть совсем. Я тот, кто лишь во сне бывал собою. Я это я, как говорил Шекспир. Я тот, кто пережил комедиантов И трусов, именующихся мной.

Буэнос-Айрес

Когда-то я искал тебя, отрада, Там, где сходились вечер и равнина, И холодок от кедров и жасмина Дремал в саду за кованой оградой. Ты был в Палермо - родине поверий О днях клинка и карточной колоды И в отсветах пожухлой позолоты На рукояти молотка у двери С кольцом на пальце. След твоей печати Лежал в дворах, спускающихся к югу, В растущей тени, ползавшей по кругу И медленно густевшей на закате. Теперь во мне ты, ставший потайною Моей судьбой - всем, что уйдет со мною.

Воспоминание о смерти полковника Франсиско Борхеса (1833–1874)

Он видится мне конным той заветной Порой, когда искал своей кончины: Из всех часов, соткавших жизнь мужчины, Пребудет этот - горький и победный. Плывут, отсвечивая белизною, Скакун и пончо. Залегла в засаде Погибель. Движется с тоской во взгляде Франсиско Борхес пустошью ночною. Вокруг - винтовочное грохотанье, Перед глазами - пампа без предела, - Все, что сошлось и стало жизнью целой: Он на своем привычном поле брани. Тень высится в эпическом покое, Уже не досягаема строкою.

Музыкальная шкатулка

Японская мелодия. Скупая Клепсидра, одаряющая слух Незримым золотом, тягучим медом Бессчетных капель с общею судьбой - Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной. Боишься за любую: вдруг конец? Но звуки длятся, возвращая время. Чей храм и палисадник на холме, Чьи бденья у неведомого моря, Какая целомудренная грусть, Какой умерший и воскресший вечер Их в смутное грядущее мне шлют? Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте. Лишь ей живу. И умираю с ней.

Рука Вергилия минуту медлит Над покрывалом с ключевой струей И лабиринтом образов и красок, Которые далекий караван Довез до Рима сквозь песок и время. Шитье войдет в строку его "Георгик". Я не видал, но помню этот шелк. С закатом умирает иудей, К кресту прибитый черными гвоздями По воле претора, но род за родом Несчетные династии земли Не позабудут ни мольбы, ни крови, Ни трех мужчин, распятых на холме. Еще я помню книгу гексаграмм И шестьдесят четыре их дороги Для судеб, ткущих бдения и сны. Каким богатством искупают праздность! И реки золотых песков и рыбок, Которыми Пресвитер Иоанн Приплыл в края за Гангом и рассветом , И хайку, уместившийся в три стиха Звук, отголосок и самозабвенье, И джинна, обращенного дымком И заключенного в кувшин из меди, И обещанье, данное в ночи. Какие чудеса таит сознанье! Халдея, открывательница звезд; Фрегаты древних лузов, взморье Гоа . Клайв , после всех побед зовущий смерть, Ким рядом с ламой в рыжем одеянье, Торящий путь, который их спасет. Туманный запах чая и сандала. Мечети Кордовы, священный Аксум И тигр, который зыбится как нард. Вот мой Восток - мой сад, где я скрываюсь От неотступных мыслей о тебе.

Олав Магнус (1490–1558)

Создатель этой книги - Олав Магнус , Священник, верный Риму в грозный век, Когда весь Север обратился к Гусу, Уиклифу и Лютеру. Расставшись С Большой Медведицей, по вечерам, В Италии, он находил отраду, Творя историю своих краев И дополняя россказнями даты. Однажды - лишь однажды! - я держал В руках ту книжицу. Года не стерли Пергаментный старинный переплет, Курсив, неотразимые гравюры На меди и добротные столбцы Латыни. Помню то прикосновенье. О непрочтенный и бесценный том, Твоя недосягаемая вечность Тем временем вступила в Гераклитов Поток, опять смывающий меня.

Луису де Камоэнсу

Года без сожаления и мести Сломили сталь героев. Жалкий нищий, Пришел ты на родное пепелище, Чтобы проститься с ним и жизнью вместе, О капитан мой. В колдовской пустыне Цвет Португалии полег, спаленный, И вот испанец, в битвах посрамленный, Крушит ее приморские твердыни. О, знать бы, что у той кромешной влаги, Где завершаются людские сроки, Ты понял: все, кто пали на Востоке И Западе земли, клинки и флаги Пребудут вечно в неизменном виде В твоей вновь сотворенной «Энеиде».

К немецкой речи

Кастильское наречье - мой удел, Колокола Франсиско де Кеведо, Но в нескончаемой моей ночи Есть голоса утешней и роднее. Один из них достался мне в наследство - Библейский и шекспировский язык, А на другие не скупился случай, Но вас, сокровища немецкой речи, Я выбрал сам и много лет искал. Сквозь лабиринт бессонниц и грамматик, Непроходимой чащею склонений И словарей, не твердых ни в одном Оттенке, я прокладывал дорогу. Писал я прежде, что в ночи со мной Вергилий, а теперь могу добавить: И Гёльдерлин, и «Херувимский странник». Мне Гейне шлет нездешних соловьев И Гёте - смуту старческого сердца, Его самозабвенье и корысть, А Келлер - розу, вложенную в руку Умершего, который их любил, Но цвета этой больше не увидит. Язык, ты главный труд своей отчизны С ее любовью к сросшимся корням, Зияньем гласных, звукописью, полной Прилежными гекзаметрами греков И ропотом родных ночей и пущ. Ты рядом был не раз. И нынче, с кромки Бессильных лет, мне видишься опять, Далекий, словно алгебра и месяц.

Джону Китсу (1795–1821)

Жестокой красотою до могилы Ты жил: она, тебя подстерегая Повсюду, как других - судьба, благая Или худая, поутру сквозила В столичной дымке, на полях изданья Античных мифов, в неизменной раме Дней с их общедоступными дарами, В словах, во встречных, в поцелуях Фанни Невозвратимых. О недолговечный Китс, нас оставивший на полуфразе - В бессонном соловье и стройной вазе Твое бессмертье, гость наш скоротечный. Ты был огнем. И в памяти по праву Не пеплом станешь, а самою славой.

Малому поэту 1899 года

Найти строку для тягостной минуты, Когда томит нас день, клонясь к закату, Чтоб с именем твоим связали дату Той тьмы и позолоты, - вот к чему ты Стремился. С этой страстью потайною Склонялся ты по вечерам над гранью Стиха, что до кончины мирозданья Лучиться должен той голубизною. Чем кончил да и жил ли ты, не знаю, Мой смутный брат, но пусть хоть на мгновенье, Когда мне одиноко, из забвенья Восстанет и мелькнет твоя сквозная Тень посреди усталой вереницы Слов, к чьим сплетеньям мой черед клониться.

Морская вечно юная стихия, Где Одиссей скитается без срока И тот Улисс, кого народ пророка Зовет Синдбадом. Серые морские Валы, что мерят взглядом Эйрик Рыжий И человек, создавший труд всей жизни - Элегию и эпос об отчизне, В далеком Гоа утопая в жиже. Вал Трафальгара. Вал, что стал судьбою Британцев с их историей кровавой. Вал, за столетья обагренный славой В давно привычном исступленье боя. Стихия, вновь катящая все те же Валы вдоль бесконечных побережий.

Слепой старик в пустующих покоях Трудит все тот же замкнутый маршрут И трогает безвыходные стены, Резные стекла раздвижных дверей, Шершавые тома, для книгочея Закрытые, дошедшее от предков, Потухшее с годами серебро, Водопроводный кран, лепной орнамент, Туманные монеты и ключи. Нет ни души ни в зеркале, ни в доме. Туда-обратно. Достает рукой До ближней полки. Для чего, не зная, Ложится вдруг на узкую кровать И чувствует: любое из движений, Опять сплетающихся в полумраке, Подчинено таинственной игре Какого-то неведомого бога. По памяти скандирует обрывки Из классиков, прилежно выбирает Из множества эпитет и глагол И кое-как выводит эти строки.

Ключ в Ист-Лансинге

Кусочек стали с выточенным краем, Завороженный смутной дремотой, Вишу я у безвестного комода, На связке до поры незамечаем. Но есть на свете скважина в стеклянной Двери с железной кованою рамой - Единственная. А за ней - тот самый Дом, и неведомый, и долгожданный. Там зеркала сизеют в пыльной дымке, И чуть маячат за всегдашней мглою Ушедших смеркшиеся фотоснимки И фотоснимков тусклое былое. Рука однажды той двери коснется, И наконец бородка повернется.

Былые вечера и поколенья. Начала не имеющие дни. Глоток воды, коснувшийся гортани Адама. Безмятежный райский строй. Зрачок, пронизывающий потемки. Клубленье волчьей свадьбы на заре. Слова. Гекзаметры. Зеркальный отсвет. Высокомерье Вавилонской башни. Любимая халдеями Луна. Неисчислимые песчинки Ганга. Сон мотылька о яви Чжуан-цзы . Заветный сад на острове блаженных. Загадочный бродячий лабиринт. Бессрочная тканина Пенелопы. Зенонов круг сомкнувшихся времен . Монета, вложенная в рот умершим. Геройский меч на роковых весах . Любая капля греческой клепсидры. Штандарты. Летописи. Легионы. Палатка Цезаря фарсальским утром . Тень трех крестов на меркнущем холме. Восток, отчизна алгебры и шахмат. Следы бесчисленных переселений. Державы, покоренные клинком. Бессменный компас. Грозная стихия. Часы, отстукивающие память. Король под занесенным топором. Несчетный прах давно погибших воинств. Трель соловья над датскою землей. Самоубийца в зеркале. Колода Картежника . Несытый блеск монет. Преображенья облака над степью. Причудливый узор калейдоскопа. Любая мука. Каждая слезинка. …Как все с необходимостью сошлось, Чтоб в этот миг скрестились наши руки.

Читатели

Я думаю о желтом человеке, Худом идальго с колдовской судьбою, Который в вечном ожиданье боя Так и не вышел из библиотеки. Вся хроника геройских похождений С хитросплетеньем правды и обмана Не автору приснилась, а Кихано, Оставшись хроникою сновидений. Таков и мой удел. Я знаю: что-то Погребено частицей заповедной В библиотеке давней и бесследной, Где в детстве я прочел про Дон Кихота. Листает мальчик долгие страницы, И явь ему неведомая снится.

«В моем конце мое начало…»

(Послесловие переводчика)

Когда, вернувшись ко временам своей молодости, в Женеву, восьмидесятисемилетний Борхес в июне 1986 года умер, круг его жизни завершился с безупречностью сонета. Что в этом было от намерения, а что - от случая, не скажет никто. Но о самой подобной цельности патриарх испаноязычной литературы задумывался не раз. Снискав мировую славу и едва ли не все мыслимые земные почести, он мерил сделанное масштабом культуры и с непрестанным недоумением взирал на себя в роли знаменитого писателя. Наедине с собою - прежде всего в стихах - он по-прежнему задавался все тем же юношеским вопросом: «Кто я?», то в одной, то в другой строке предвосхищая «канун» (это один из ключевых Борхесовых символов наряду с «зеркалом» и «лабиринтом», «шахматами» и «компасом», «розой» и «морем»), когда всего лишь на миг жизнь обретет наконец полноту осуществленности, став нерасторжимым и неизменным единством.

Только в рамках этого целого и приоткрывается искомый ответ, предстает, как далекому герою «Воображаемой поэмы» Борхеса,

…буква, которой не хватало, образец, назначенный нам Богом изначально.

И следом, а вернее сказать - тут же, увиденное и понятое вновь становится иным: для него начинается другой отсчет времени. Целиком осуществившийся удел набирает этим силу - преодолеть заданное пространство и время, раздвинуть рамки простого отбывания отпущенного живым срока и вырасти до надвременной эмблемы человеческой участи, символа человека. Став собою, живущий - и это единственное подтверждение того, что он впрямь был! - может надеяться превзойти себя и дать образец другому - перевоплотиться, став другим, и тем самым все-таки пребыть собою. «Цель», «целостность» и «исцеление» - как будто бы в неслучайном языковом родстве.

Может быть, мысль об этом предугадываемом и неотвратимом преображении - завещанном еще евангельской притчей о пшеничном зерне, предназначенном смерти, чтобы дать плод, - и была нервом всего сделанного Борхесом, его подспудным двигателем, основным сюжетом и корневым, повторяющимся образом стихов, рассказов и эссе. Не случайно персонажи его произведений, кочующие со страницы на страницу и из книги в книгу, - так часто первогерои древних мифов и сказаний, ставшие на века прообразами человеческих судеб: пахарь, жрец, мореход, воин, сказитель, по чьему сверхличному уделу Борхес не уставал тосковать. Вся его биография - поиск мысленных вех иного, нездешнего пути, непрожитой, «эпической» участи.

В драматическом отчуждении от собственной эпохи и окружающей повседневности сплелось многое. Скажем, комнатное детство болезненного ребенка и юность в чужих краях. Но различимы тут и другие силы, а среди них - тяга к разрыву с бездарным временем, когда (как вспоминал Борхес в стихотворении «Тысяча девятьсот двадцатые»)

…ничего не происходило, а мир, трагический мир, был далеко отсюда, и нам предстояло искать его в прошлом.

Окончательно отсекла его от общей жизни слепота, начавшая развиваться еще в конце тридцатых годов, после несчастного случая. Слепота тем более тягостная, что судьбой писателя всегда были (и до конца остались) книги. Сначала - те, которые он с первых лет жизни, еще в отцовской библиотеке, листал. Позже - те, которые написал сам, в чем признавался с сомнением и растерянностью, всегда видя в себе лишь читателя и с некоторой грустью отмечая, что лучшее в нем - из книг других и от самого языка. Наконец - те, которые он, ослепнув, хранил и вспоминал, став с середины пятидесятых директором Национальной библиотеки Аргентины.

Мир Борхеса - это человечество в его истории. Есть тут свои излюбленные места, эпохи, имена: Скандинавия, иудейский и арабский Восток, дальневосточный регион (Индия, Китай, а в последние годы - Япония, где он побывал), Северная Америка, чью литературу переводил и преподавал в тамошних университетах. Причем одни любимцы как бы знакомят нас с другими, связывая круговой порукой посвящения: английские прерафаэлиты дарят европейское Средневековье, Киплинг - Индию, переводчик Хайяма Фицджеральд - Ближний Восток. Особенно занимают Борхеса «книги книг», вобравшие в себя целые миры и ставшие «всем для всех» - своего рода формулами человечества на его жизненных путях. Это Библия и «Тысяча и одна ночь», германский эпос и исландские саги, Данте и Шекспир, Сервантес и Уитмен. Но это и анонимный «первый поэт Венгрии», и безымянный же «малый поэт 1899 года» (то есть эпохи накануне рождения Борхеса), и автор японских хайку, и создатель первого итальянского сонета. Мандельштамовский скальд, который «чужую песню сложит // И как свою ее произнесет», - ключевой образ и Борхесовой музы, поскольку неотменим закон существования культуры, где мелочные тяжбы о доле своего и чужого невозможны и нелепы. Недаром самыми интимно-биографическими, лично пережитыми книгами в европейской литературе Борхес считал такие своды цитат и примеров, как «Опыты» Монтеня и «Анатомия меланхолии» Бертона.

Но странное дело! Этот человек, ни в стихах, ни в прозе не занимавшийся собой, столь необычно объективный даже в лирике, имеющей просто-таки портретных героев, оказывается, населил свои страницы не только книжными любимцами и далекими предками - португальскими евреями, итальянцами и англичанами, сражавшимися в войнах за независимость Латинской Америки и ее гражданских междоусобицах. Здесь и образы матери и отца, детские игры с сестрой, ставшие потом сюжетами его фантастических рассказов; сама топография родительского дома, которую можно восстановить комната за комнатой; юность в дремотной Швейцарии бок о бок с полями первой мировой, странствия по послевоенной Европе и возвращение на окраину мира, в захолустный Буэнос-Айрес, становящийся от десятилетия к десятилетию совсем другим, уже неузнаваемым; долгая эпоха безвременья в придушенной диктатором стране, растерявшей достоинство высокого прошлого, и сентябрьские дожди 1955 года, смывшие следы национального позора, положив конец перонистскому режиму изоляции и самовосхваления; долгие дни одинокой старости после потери матери, нечаянное счастье поздней любви и столько всего еще!.. Лишь по особенной, чуть взволнованной интонации да еще, пожалуй, нескольким повторяющимся деталям и выражениям, переходящим из книги в книгу, можно различить в такой, казалось бы, бесстрастной поэзии и прозе Борхеса эти островки собственного прошлого, уже все более вечного. Не понимавший слова «я», находивший и терявший себя в тысячах зеркал и двойников, видевший венец жизни в том, чтобы умереть совсем и никогда больше не быть кем слыл, Борхес, «буэнос-айресский Эдип», с редкой отчетливостью осуществил собственный и - теперь уже можно об этом судить - далеко вышедший за пределы времени, места и обстоятельств удел, воплотивший старинную мудрость, известную по тютчевской формуле: «Все во мне, и я во всем!..»

ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС (JORGE LUIS BORGES; 1899–1986) - аргентинский поэт, прозаик, переводчик. Автор тринадцати поэтических сборников, книг рассказов «Вымышленные истории» (“Ficciones”, 1944), «Алеф» (“El Aleph”, 1949), «Сообщение Броуди» (“El informe de Brodie”, 1970), «Книга песка» (“El libro de arena”, 1975), «25 августа 1983 года» (“Veinticinco Agosto 1983”, 1983), сборников эссе.

По-русски произведения Борхеса публиковались в книгах «Из современной аргентинской поэзии» (М., 1982), «Проза разных лет» (М., 1984 и 1989), «Поэзия Аргентины» (М., 1987) и др., на страницах «ИЛ» (1984, № 3; 1988, № 10; 1990, № 3); в Библиотеке «ИЛ» вышел сборник его рассказов «Юг» (М., 1984).

Вошедшие в подборку стихи взяты из книг «Творец» (“El hacedor”, 1960), «Другой, все тот же» (“El otro, el mismo”, 1964), «Золото тигров» (“El oro de los tigres”, 1972), «Глубинная роза» (“La rosa profunda”, 1975), «Железная монета» (“La moneda de hierro”. Madrid, Alianza Editorial, 1976), «История ночи» (“Historia de la noche”. Buenos Aires, Emecé Editores, 1977).

ДУБИН БОРИС ВЛАДИМИРОВИЧ (род. в 1946 г.) - советский поэт-переводчик. В его переводах публиковались стихи испанских, португальских и латиноамериканских поэтов (А. Мачадо, Х. Р. Хименеса, Ф. Гарсиа Лорки, Ф. Пессоа, Х. Л. Борхеса, М. Мартинеса), французских поэтов (Т. Готье, Г. Аполлинера) и др.

Ссылки

Каков я есть (англ.) - реплика из комедии Шекспира "Конец - делу венец", акт IV, сцена 3 (перев. П. А. Каншина), которую Борхес в специальном примечании сопоставляет еще и с библейскими словами Бога о себе: "Я есмь Сущий" (Исход, 3, 14). (Здесь и далее - прим. перев.)

Асеведо, Хейзлем, Суарес - предки поэта.

Иоганнес Шефлер (1624–1677) - немецкий поэт-мистик, известный под именем Ангелус Силезиус, автор книги стихотворных изречений "Херувимский странник".

Палермо - предместье Буэнос-Айреса, квартал картежников и бандитов.

Книга гексаграмм - «Ицзин» - гадательная книга древнего Китая.

Пресвитер Иоанн - персонаж средневековых легенд, основатель мифического царства на Востоке.

За Гангом и рассветом - измененная цитата из X сатиры Ювенала, ранее мелькавшая в рассказе Борхеса «Человек на пороге».

Гоа - область на западном побережье Индии, центр португальских владений на Востоке в эпоху Возрождения.

Роберт Клайв (1725–1774) - английский военачальник, заложивший основу британского господства в Индии, первый колониальный губернатор Бенгалии.

Ким - герой одноименного романа Редьярда Киплинга.

Аксум - древнее царство на территории нынешней Эфиопии.

Олав Магнус (1490–1558) - шведский церковный деятель, католический священник, после 1523 г., в связи с победой Реформации, - в изгнании в Риме, где среди прочего написал «Историю народов Севера».

Джон Уиклиф (1324–1384) - английский богослов, предшественник Реформации, переводчик Библии.

Готфрид Келлер (1819–1890) - швейцарский немецкоязычный писатель, автор романа «Зеленый Генрих».

Фанни Брон - невеста Китса.

В бессонном соловье и стройной вазе… - «Ода соловью», «Ода греческой вазе» - шедевры Китса.

Эйрик Рыжий - норманнский мореплаватель, живший в X веке.

И человек, создавший труд всей жизни… - имеется в виду португальский поэт Луис де Камоэнс, в 1553–1570 гг. служивший в Индии солдатом и работавший там над эпической поэмой «Лузиады».

Ист-Лансинг - городок в США, где расположен университет штата Мичиган, в котором Борхес читал курс лекций.

Сон мотылька о яви Чжуан-цзы - любимая Борхесом притча старинного китайского философа о бабочке, которой снится, что она философ Чжуан-цзы, которому снится, что он бабочка, и т. д.

Зенонов круг сомкнувшихся времен - стоики, и среди них - Зенон, учили о циклической природе мироздания.

Геройский меч на роковых весах - речь о Брене, предводителе галльских воинств, окруживших Рим: когда осажденным не хватило золота, чтобы выкупить город, он швырнул на весы свой меч со словами: «Горе побежденным!»

Палатка Цезаря фарсальским утром - утром боя под Фарсалом, где Цезарь победил Помпея.

Посвящается памяти Бориса Дубина

От автора: Когда-то в 1980-х на одном из семинаров поэтического перевода Борис оппонировал мне, тогда молодому поэту и переводчику, и изрядно критиковал. Критика эта была воспринята мной с благодарностью, и в дальнейшем у нас установились дружеские отношения, а Б. Дубин мне немало помог не только с испанскими переводами, но и совсем недавно благодаря его стараниям в № 12 за 2013 год была опубликована Canto XXVI Эзры Паунда, несмотря на то что нас разделяли города, страны, границы, Атлантический океан.

Предисловие Яна Пробштейна. Переводы стихов Бориса Дубина и Яна Пробштейна. Перевод прозы Людмилы Синянской и Бориса Дубина.

Всю свою долгую и не слишком богатую внешними событиями жизнь Хорхе Луис Борхес (1899–1986) прожил среди книг - в Библиотеке, в книге - и в прямом, и в переносном смысле этого слова. В 1955 году он был назначен на пост директора Национальной библиотеки Аргентины и оставался на этом посту до выхода на пенсию в 1975 году. При этом Борхес, как известно, был слеп. Наследственная болезнь (и отец, и бабушка писателя ослепли) была усугублена несчастным случаем, и писатель начал медленно слепнуть, хотя, как он сам заметил, «слепнуть я начал с рождения». Борхес, однако, не предавался отчаянию, считая, что слепота «должна стать одним из многих удивительных орудий, посланных нам судьбой или случаем». Опираясь не только на мужество родных, но и на опыт своих предшественников (еще два директора Национальной библиотеки были слепы, а три, как заметил Борхес, это уже не случайность, а «утверждение божественное или теологическое»), Борхес выстраивает ряд великих слепцов - от Гомера и Джона Мильтона до Джеймса Джойса (также утратившего зрение) и приходит к выводу: «Писатель - или любой человек - должен воспринимать случившееся с ним как орудие, все, что ни выпадает ему, может послужить его цели». Будучи слепым, Борхес выучил древнеанглийский и скандинавские языки и хранил в памяти древнеанглийские, немецкие, скандинавские саги, а впоследствии составил антологии литератур этих стран. Перечисление его духовных и интеллектуальных достижений, а также наград, премий и почетных степеней могло бы занять немало места на этой странице. Энциклопедические знания, которыми он поражает читателей, для него не самоцель и не средство самоутверждения, но стремление связать бытие, время, пространство, историю и современность, реальность и миф, соединить порой несоединимые идеи и события, чтобы разгадать или хотя бы приоткрыть завесу над тайной бытия.

Мир для Борхеса - это текст, а текст - это мир, который следует прочесть, понять и истолковать. Однако читает Борхес своеобразно: в его коротких, как выпад шпаги, рассказах и эссе реальность становится мифом, а миф - реальностью, все, что могло произойти, для него не менее важно, чем то, что случилось въяве.

Борхес представляет Сущее как «Божественный лабиринт причин и следствий» и в стихотворении «Еще одно восхваление даров» создает необыкновенно величественный «каталог» бытия:

Хвалу хочу воздать
Божественному лабиринту
Причин и следствий за разнообразье
Творений, из которых создана
Неповторимая вселенная,
За разум, представлять не устающий
В своих мечтах строенье лабиринта,
За лик Елены, мужество Улисса
И за любовь, которая дает нам
Узреть других, как видит их Творец.

(Перевод с испанского Я. Пробштейна)

В этом стихотворении Борхеса граница между прошлым, настоящим и вневременным, между временем и пространством размыта, древние мифы вплетаются в современный контекст, синхронизируются, реальные же люди и явления - Сократ и Шопенгауэр, Франциск Ассизский и Уитмен, бабушка поэта Фрэнсиз Хейзлем - архетипичны, они существуют одновременно в прошлом, в настоящем и вне времени, то есть в вечности. Анафора позволяет поэту соединить времена, эпохи, идеи и культурное наследие человечества, которое для Борхеса является формой времени. Миф, данный в движении и преображенный, перестает быть иллюстрацией, превращается в образ, с помощью которого создается художественная реальность произведения. Только таким образом миф может стряхнуть с себя пыль тысячелетий и возродиться.

В коротком, менее чем на две страницы эссе «Четыре цикла» Борхес пишет о том, что историй (подразумевая архетипические сюжеты) всего четыре: о завоеванном и разрушенном городе (Борхес включает в нее все мотивы-архетипы, связанные с «Илиадой» Гомера); вторая, о возвращении, охватывает весь круг «Одиссеи»; третья - о поиске: Золотого Руна, золотых яблок или Грааля, при этом Борхес замечает, что если раньше герои добивались цели, то «героев Джеймса или Кафки может ждать только поражение. Мы не способны верить в рай и еще меньше - в ад». Четвертая история, пишет Борхес, - «о самоубийстве бога», выстраивая линию от Атиса и Одина до Христа. «Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их - в том или ином виде», - говорит Борхес. Однако в своем же собственном рассказе «Пьер Менар, автор “Дон Кихота”» Борхес утверждает и нечто крайне противоположное: любое новое прочтение даже очень известного текста - как бы созидание его заново - в новых культурно-исторических условиях.

Даже такие трагические явления, как смерть Сократа, распятие, тайна сна и смерти, предстают в новом свете и обретают иной смысл и звучание. Подобно Блейку в «Бракосочетании Ада и Рая», Борхес принимает иную сторону бытия, «иное сновиденье Ада - / Виденье Башни, что огнем очистит…» в равной мере, как «виденье сфер божественных». Поэт воздает хвалу даже «За сон и смерть, два самых / Таинственных сокровища»: сочетание «смерти» и «сокровища» не воспринимается как оксюморон, но как мудрость, родственная «мудрости смирения» Элиота. Заключительные строки, в которых выражена благодарность «за музыку, таинственнейшую из всех форм времени», венчают все стихотворение, воздавая хвалу и духовной деятельности человека, его творчеству, ибо, как сказал Элиот в «Четырех квартетах», «вы сами - звучащая музыка, пока слышите музыку».

Франсиско Севальос, которому первые четыре строки этого стихотворения, по его собственному признанию, напоминают рассказ «Алеф», заметил, что, согласно видению Борхеса, «есть такое место во вселенной, где все явления существуют одновременно во времени и пространстве . (Буква «Алеф», обозначающая Бога, и есть «точка пересечения времени с вечностью», если воспользоваться поэтической формулой Элиота из «Четырех квартетов».) «Еще одно восхваление даров», по мнению Севальоса, поэтически воплощает эту идею. «Божественный лабиринт / Причин и следствий» и есть то место встречи всех явлений во времени и пространстве, где все обретает смысл. Таким «Божественным лабиринтом» для Борхеса является прежде всего Библиотека, Библия, книга - именно в духовной, интеллектуальной деятельности человечества и возможна встреча всех явлений, это «Сад расходящихся тропок», «место пересечения всех времен», «точка пересечения времени с вечностью», если воспользоваться метафорой Элиота. Когда Борхес создавал в 50-е годы рассказы и эссе, вошедшие в книгу «Новые расследования», он внес свой вклад в только еще формировавшуюся в те годы семиотическую теорию, а во многом и предвосхитил ее. Рассматривая текст как мир, а мир как единую книгу, которую следует прочесть и истолковать, Борхес объединяет бытие, действительность и художественную реальность, миф, пространство, время, историю и культуру.

В стихотворении «Ars Poetica», означающем в переводе с латыни «Искусство поэзии», Борхес выражает свое кредо: средством покорения бренности и объединения времени для него является «Искусство - бесконечная река». Река искусства и река времен сливаются воедино, мощь подобной стихии способна усмирить саму Лету, реку забвения:

Взирать на реку времени и вод
И вспоминать, что время - как река,
И знать, что наша участь - как река, -
Исчезнут наши лица в бездне вод.

И чувствовать, что бденье - тоже сон,
И видеть сон, что ты не спишь, а смерть,
Которой так страшится плоть, есть смерть,
Что еженощно сходит к нам, как сон.

И в каждом дне и годе видеть символ
Дней человеческих и бренных лет,
И превращать презренность бренных лет
В гул голосов, и музыку, и символ.

Зреть в смерти сон и представлять закат
Печальным золотом - поэзия сама,
Бессмертной нищенкою к нам сама
Вернется, как заря или закат.

На нас взирает незнакомый лик
По вечерам из омута зеркал.
Искусство - средоточие зеркал -
Должно открыть наш настоящий лик.

Рыдал Улисс, уставший от чудес,
Увидев глухомань в цвету - Итаку.
Искусство возвращает нам Итаку
Цветущей вечности, а не чудес.

Искусство - бесконечная река,
В движении стоит, как точный образ
Изменчивого Гераклита, образ
Иной и вечно прежний, как река.

(Перевод Я. Пробштейна; ниже приводится перевод Б. Дубина)

В рифмовке одних и тех же слов заключена и магия стихотворения, и попытка проникнуть в тайну языка и искусства: слова «те же и другие», значение одних и тех же слов, занимающих одинаковые положения в строках, но употребленных «на сдвиге», в разных контекстах и приобретающих разные значения, как бы зримое представление Гераклитова потока. Поток времени воплощен в языковом потоке: слово, наиболее изменяющаяся и хрупкая вещь в мире, не может приобрести одно и то же значение в разных контекстах, в разном времени и пространстве. Запечатлеть ускользающий образ изменяющегося мира, воплотить образ человека, «иного и прежнего» (El Otro y El Mismo - название одной из книг стихов Борхеса), - значит попытаться отобразить мир, «как точный образ / Изменчивого Гераклита, образ / Иной и вечно прежний, как река». Преобразить реальность, вырвать ее из «омута зеркал» - значит открыть «наш настоящий лик»: цель поэзии, нищей и бессмертной одновременно, спасти этот лик и все существующее в мире от забвения, превратить в «цветущую вечность», которую поэт уподобляет Итаке, «глухомани в цвету». Вернувшись и отвоевав свое царство и царицу, Одиссей исцелился от беспамятства и изгнания, вернул себе собственное имя - Имя Собственное - и, выйдя из потока времени, тем самым избежал никчемности, когда он «Бродил по миру, словно пес бездомный, / Никем себя прилюдно именуя…» («Одиссея, Книга XXIII», перевод Б. Дубина). Так Борхес мотивирует отказ Улисса принять бессмертие, дар Калипсо. Обрести бессмертие означает для Борхеса утратить и свое имя, и личность, и свою неповторимую судьбу. Стихотворение «Одиссея, Книга XXIII» перекликается с рассказом Борхеса «Бессмертный», в котором Марк Фламиний Руф, военный трибун римского легиона, отведавший воды из реки, дарующей бессмертие, оказывается также Гомером, который в «тринадцатом веке записывает приключения Синдбада, другого Улисса». Цель Бессмертного - обрести смертность, ибо

«смерть (или память о смерти) наполняет людей возвышенными чувствами и делает жизнь ценной. Ощущая себя существами недолговечными, люди и ведут себя соответственно; каждое совершаемое деяние может оказаться последним; нет лица, чьи черты не сотрутся, подобно лицам, являющимся во сне. Все у смертных имеет ценность - невозвратимую и роковую. У Бессмертных же, напротив, всякий поступок (и всякая мысль) - лишь отголосок других, которые уже случались в затерявшемся далеке прошлого, или точное предвестие тех, что в будущем станут повторяться и повторяться до умопомрачения. Нет ничего, что бы не оказалось отражением, блуждающим меж никогда не устающих зеркал. Ничто не случается однажды, ничто не ценно своей невозвратностью. Печаль, грусть, освященная обычаями скорбь не властны над Бессмертными» .

Борхес убежден, что обрести смертность означает обрести ценность жизни, воспринимать ее во всей неповторимости. Поэтому мечта главного героя «Бессмертного» (кем бы он ни был) выражена в недвусмысленном утверждении: «Я был Гомером; скоро стану Никем, как Улисс, скоро стану всеми людьми - умру» .

Как говорилось выше, Борхес говорит о смерти как об обретении ценности жизни, однако умереть для Борхеса не означает раствориться в «реке времен» или в «океане забвения»: смерть для него, так же, как и для Элиота скорее «временное превращение» («Четыре квартета»). В стихотворении «Everness [Вечность]» Борхес утверждает:

И ничему не суждено забыться:
Господь хранит и руды и отходы,
Держа в предвечной памяти провидца
И прошлые, и будущие годы.
Все двойники, которых по дороге
Меж утреннею тьмою и ночною
Ты в зеркалах оставил за спиною
И что еще оставишь, выйдут в сроки, -
Все есть и пребывает неизменно
В кристалле этой памяти - Вселенной:
Сливаются и вновь дробятся грани
Стены, прохода, спуска и подъема,
Но только за чертою окоема
Предстанут архетипы и блистанья.

(Перевод Бориса Дубина)

Все сохраняется в ней и открывается нам на другой стороне, по ту сторону заката - за чертой окоема, где мы узрим «архетипы и сиянья». Поэзия и есть творческое отображение времени и жизни, которая сама преображает реальность и побеждает забвение. Поэзия являет Архетипы, преображая мир действительности и то, что, казалось бы, исчезло с лица земли, «сгинуло в пропасти забвенья». Как бы перекликаясь через века с Державиным, Борхес утверждает: «Нет одного лишь в мире - нет забвенья». В другом стихотворении о вечности, озаглавленном по-немецки Evigkeit , Борхес объединяет тему предыдущего стихотворения с темой стихотворения «Искусство поэзии», утверждая тем самым, что язык и поэзия бессмертны: «Вновь языком моим владей, испанский стих, / чтоб заявить, что говорил всегда… / Вернись, чтоб снова бледный прах воспеть» (Перевод Яна Пробштейна). Озаглавливая свои стихотворения словом, обозначающим одно и то же на разных языках, Борхес, быть может, стремится подчеркнуть универсальность, всеобщность своего утверждения. В стихотворении «Утро 1649 года» смерть означает освобождение: казнь Карла I понимается как победа и освобождение от необходимости лгать, король знает, что идет «лишь к смерти, не к забвенью», что он остается королем, а «здесь только судьи, но Судьи здесь нет»:

Карл шествует средь своего народа.
Глядит по сторонам. Взмахнув рукою,
Приветствие шлет свите и конвою.
Нет нужды лгать - не это ли свобода;
Идет он только к смерти - не к забвенью,
Но помнит: он - король. Все ближе плаха.
И страшно, и правдиво утро. Страха
Нет на лице, не омраченном тенью.
Он, как игрок отменный, хладнокровно
Идет и не бесчестит черный цвет
Его среди толпы вооруженной.
Здесь только судьи, но Судьи здесь нет.
С улыбкой царственной и непреклонной
Он чуть кивнул, как делал много лет.

(Перевод Яна Пробштейна)

Говоря о смерти, Борхес вновь утверждает, что забвения нет. Прошлое становится вечным и архетипическим. «Вечное мгновение истории», если чуть перефразировать Элиота, существует одновременно в прошлом, настоящем и вне времени. Борхес воплощает поэтический мотив времени в образе монеты, брошенной с борта корабля в океан, или другой монеты - из рассказа «Заир», или в образе розы, «ненареченного и немого цветка, / Что Мильтон подносил так величаво / К лицу, но увидать, увы, не мог» (так же, впрочем, как и автор: слепота, свет, зрение и видение - важнейший лейтмотив творчества Борхеса). Несмотря на то что ни Мильтон, ни Борхес не могли увидеть цветок, роза эта избежала забвения: поэзия не только воскрешает цветок, но и позволяет нам увидеть жест, движение Мильтона, подносящего розу к лицу. Время обретает в этом стихотворении пластику, а в пространстве (и в самом запахе цветка) запечатлен образ времени.

Подобно Мандельштаму в «Нашедшем подкову», Борхес в стихотворении «Монета» не только показывает судьбу медной монеты, брошенной им в море, а через этот образ - свою собственную судьбу, но и проецирует их в будущее. В стихотворении Мандельштама время отпечаталось на древних монетах, век «оттиснул свои зубы» на них, а самого лирического героя «время срезает, как монету». У Борхеса автор швыряет монету с верхней палубы в волны, «частицу света, которую поглотили время и мрак», тем самым «совершив непоправимый поступок, / включив в историю планеты / две непрерывные, почти бесконечные параллельные: / собственную судьбу, состоящую из тревог, любви и тщетной борьбы, / и этого металлического диска, / которого увлекут воды во влажную бездну или в отдаленные моря, / и поныне грызущие останки саксов и викингов». В обоих стихотворениях образ времени разительно напоминает бергсоновское durée - «невидимое движение прошлого, которое вгрызается в будущее», а судьба монеты связана с судьбой лирического героя. Пока монета не названа, она просто монета; после того как она найдена в будущем, монета становится уникальной, ей место в своеобразном каталоге истории, как в рассказе «Заир»:

«Я подумал о том, что нет монеты, которая не была бы символом всех тех бесчисленных монет, что сверкают в истории или в сказках. Я вспомнил монету, которой расплачиваются с Хароном; обол, который просил Велисарий; тридцать сребреников Иуды; драхмы куртизанки Лаис; старинные монеты, предложенные спящим из Эфеса; светлые заколдованные монетки из “1001 ночи”, которые потом стали бумажными кружочками, неизбывный динарий Исаака Лакедема; шестьдесят тысяч монет - по одной за каждый стих эпопеи, - которые Фирдоуси вернул царю потому, что они были серебряными, а не золотыми; золотую унцию, которую Ахав велел прибить на мачте, невозвратимый флорин Леопольда Блума; луидор, который близ Варенна выдал беглеца Людовика XVI, поскольку именно он был отчеканен на этом луидоре» .

Это каталог в прозе, который, сродни каталогу из стихотворения «Еще одно восхваление даров», не только раскрывает сложность бытия через исторические, мифологические, культурные и литературные ассоциации и аллюзии, но и выявляет кризисные моменты истории. Образ, отчеканенный на монете, становится символом жизни и смерти, говорит ли он о предательстве Иуды или о казни Людовика XVI. Каждый из этих образов уникален и архетипичен одновременно: в каждом оживает История. Диалектика воплощения каждого из образов лишена однозначности и прямолинейности: «слепая» и безымянная монета, которую лирический герой получает как сдачу, обретает затем имя, неповторимость, историю и включается в «каталог» родственных явлений. После этого происходит еще одна трансформация образа: монета превращается в «тень Розы и царапину от Воздушного покрова», а в финале монета наводит лирического героя (или автора, или предполагаемого рассказчика) на мысль о том, чтобы «затеряться в Боге», для чего, как он пишет, «приверженцы суффизма повторяют собственное имя или девяносто девять имен Бога до тех пор, пока те перестают что-то значить… Может быть, кончится тем, что я растрачу Заир, так много и с такой силой о нем думая: а может быть, там, за монетой, и находится Бог» .

В концовке стихотворения «Монета» Борхес пишет: «Иногда я испытываю угрызения совести, / иногда завидую тебе, / монета, окруженная, как мы, лабиринтом времени, / но в отличие от нас, не ведающая о том». Этот образ перекликается и с образом Мандельштама («Время срезает меня, как монету»), и с образом времени из «Четырех квартетов Элиота:

…будущее - это увядшая песня, Царская Роза или ветка лаванды,
Засохшая меж пожелтевших страниц нечитанной книги,
Как грустное сожаленье о тех, кто пока не пришел сюда, чтоб обрести сожаленье.
Путь наверх - это и путь вниз, а дорога вперед - это всегда дорога назад.
С этим трудно смириться, но несомненно,
Что время - не исцелитель: больной-то давно уж не здесь.

(Перевод Яна Пробштейна)

Перекликающиеся слова: «угрызения совести - зависть - сожаление». «Но среди книг, зубчатою стеной / Загромоздивших лампу, не хватает / и так и не отыщется одной», - пишет Борхес в стихотворении «Пределы». Стало быть, и Борхес, несмотря на веру в то, что «нет в мире одного - забвенья», не исключает возможности того, что можно затеряться во времени, «пройти мимо мира и не разгадать его» («Пределы») . Было бы труднее поверить в «архетипы и сиянья» Борхеса, если бы он не показал, объяв, как монету в «Заире» сферическим зрением, сразу обе стороны бытия. В «Заире» Борхес пишет: «Теннисон сказал, что, если бы нам удалось понять хотя бы один цветок, мы бы узнали, кто мы и что собой представляет весь мир. Быть может, он хотел сказать, что нет события, каким бы ничтожным оно ни выглядело, которое не заключало в себе истории всего мира со всей ее бесконечной цепью причин и следствий» . Такое видение сродни Блейку:

В одном мгновенье видеть вечность,
Огромный мир - в зерне песка,
В единой горсти - бесконечность,
И небо - в чашечке цветка.

(Перевод С. Маршака)

В мире Борхеса время и бытие воплощены в образе моря или реки, розы или монеты, зеркала или лабиринта, который, в свою очередь, может превратиться в «Дом Астерия», улицу, город, в «Сад расходящихся тропок», незримый лабиринт времени, в котором, как в геометрии Лобачевского, параллельные пересекаются и, «вечно разветвляясь, время ведет к неисчислимым вариантам будущего». Однако за лабиринтом времени, бытия и небытия, где человек может затеряться, как монета, - «архетипы и великолепья».

Хорхе Луис Борхес (1899–1986) в переводах Бориса Дубина

Искусство поэзии

Глядеться в реки - времена и воды -
И вспоминать, что времена как реки,
Знать, что и мы пройдем, как реки,
И наши лица минут, словно воды.

И видеть в бодрствованье - сновиденье,
Когда нам снится, что не спим, а в смерти -
Подобье нашей еженощной смерти
Которая зовется «сновиденье».

Провидеть в смерти сон, в тонах заката
Печаль и золото - удел искусства,
Бессмертный и ничтожный. Суть искусства -
Извечный круг рассвета и заката.

По вечерам порою чьи-то лица
Мы смутно различаем в зазеркалье.
Поэзия и есть то зазеркалье,
В котором проступают наши лица.

Улисс, увидев после всех диковин,
Как зеленеет скромная Итака,
Расплакался. Поэзия - Итака
Зеленой вечности, а не диковин.

Она похожа на поток бескрайний
Что мчит, недвижен, - зеркало того же
Эфесца ненадежного, того же
И нового, словно поток бескрайний.

Мгновение

Где череда тысячелетий? Где вы,
Миражи орд с миражными клинками?
Где крепости, сметенные веками?
Где Древо Жизни и другое Древо?
Есть лишь сегодняшнее. Память строит
Пережитое. Бег часов - рутина
Пружинного завода. Год единый
В своей тщете анналов мира стоит.
Между рассветом и закатом снова
Пучина тягот, вспышек и агоний:
Тебе ответит кто-то посторонний
Из выцветшего зеркала ночного.
Вот все, что есть: ничтожный миг без края, -
И нет иного ада или рая.

Алхимик

Юнец, нечетко видимый за чадом
И мыслями и бдениями стертый,
С зарей опять пронизывает взглядом
Бессонные жаровни и реторты.

Он знает втайне: золото живое,
Скользя Протеем, ждет его в итоге,
Нежданное, во прахе на дороге,
В стреле и луке с гулкой тетивою.

В уме, не постигающем секрета,
Что прячется за топью и звездою,
Он видит сон, где предстает водою
Все, как учил нас Фалес из Милета,

И сон, где неизменный и безмерный
Бог скрыт повсюду, как латинской прозой
Геометрично изъяснил Спиноза
В той книге недоступнее Аверна…

Уже зарею небо просквозило,
И тают звезды на восточном склоне;
Алхимик размышляет о законе,
Связующем металлы и светила.

Но прежде чем заветное мгновенье
Придет, триумф над смертью знаменуя,
Алхимик-Бог вернет его земную
Персть в прах и тлен, в небытие, в забвенье.

Элегия

Быть Борхесом - странная участь:
плавать по стольким разным морям планеты
или по одному, но под разными именами,
быть в Цюрихе, в Эдинбурге, в обоих Кордовах разом –
Техасской и Колумбийской,
после многих поколений вернуться
в свои родовые земли -
Португалию, Андалусию и два-три графства,
где когда-то сошлись и смешали кровь датчане и саксы,
заплутаться в красном и мирном лондонском лабиринте,
стареть в бесчисленных отраженьях,
безуспешно ловить взгляды мраморных статуй,
изучать литографии, энциклопедии, карты,
видеть все, что отпущено людям, -
смерть, непосильное утро,
равнину и робкие звезды,
а на самом деле не видеть из них ничего,
кроме лица той девушки из столицы,
лица, которое хочешь забыть навеки.
Быть Борхесом - странная участь,
впрочем, такая же, как любая другая.

Джеймс Джойс

Дни всех времен таятся в дне едином
Со времени, когда его исток
Означил Бог, воистину жесток,
Срок положив началам и кончинам,
До дня того, когда круговорот
Времен опять вернется к вечно сущим
Началам и прошедшее с грядущим
В удел мой - настоящее - сольет.
Пока закат придет заре на смену,
Пройдет история. В ночи слепой
Пути завета вижу за собой,
Прах Карфагена, славу и геенну.
Отвагой, Боже, не оставь меня,
Дай мне подняться до вершины дня.

Предметы

И трость, и ключ, и язычок замка,
И веер карт, и шахматы, и ворох
Бессвязных комментариев, которых
При жизни не прочтут наверняка,
И том, и блеклый ирис на странице,
И незабвенный вечер за окном,
Что обречен, как прочие, забыться,
И зеркало, дразнящее огнем
Миражного рассвета… Сколько разных
Предметов, караулящих вокруг, -
Незрячих, молчаливых, безотказных
И словно что-то затаивших слуг!
Им нашу память пережить дано,
Не ведая, что нас уж нет давно.

Переводы Яна Пробштейна

Два английских стихотворения из книги «Иной и прежний»

Беатрис Бибилони Вебстер де Булльрич

Тщетный рассвет встречает меня на пустынном
Перекрестке - я пережил эту ночь.
Ночи сродни горделивым волнам: синие тяжеловесные гребни
Со всеми оттенками недр под гнетом желанных
И нежеланных явлений.
У ночей есть свойство тайно одаривать и отнимать
То, что наполовину дано и отобрано, -
Это радость под мрачными сводами.
Уверяю тебя, ночи действуют именно так.
Этот вал - эта ночь оставила мне привычные клочья:
Лоскутки болтовни с парой заклятых друзей,
Обрывки музыки для мечтаний, дым горьких окурков.
Голод мой этим не утолить.
Большая волна принесла мне тебя.
Слова, любые слова, твой смех и - тебя,
Так безмятежно и бесконечно прекрасную.
Мы говорили, и ты забывала слова.
Рассвет-разрушитель встречает меня на пустынной
Улице моего города.
Твой профиль, повернутый в сторону, движение звуков,
Рождающих имя твое, биение смеха -
Эти сверкающие игрушки ты оставила мне.
Я перемешал их в этой заре, я терял их
И вновь находил, я рассказал о них
Бродячим собакам и бездомным звездам зари.
Твоя богатая темная жизнь…
Мне нужно пробиться к тебе, я отшвырнул
Блестящие безделушки, оставленные тобой,
Мне нужен твой сокровенный взгляд,
Подлинная улыбка твоя - та одинокая
И насмешливая улыбка, которую знает
Твое холодное зеркало.

Чем тебя удержать?
Я подарю тебе нищие улицы, отчаявшиеся закаты,
Луну одетых в отрепья предместий.
Я подарю тебе горечь того, кто слишком долго глядел
На луну одинокую.
Я подарю тебе предков, моих мертвецов,
Которых живые увековечили в мраморе: деда, отца моего отца,
Убитого на границе Буэнос-Айреса, две пули
Продырявили легкие: мертвец-бородач был погребен
В коровьей шкуре своими солдатами.
Двадцатичетырехлетний дед моей матери
Повел в атаку три сотни всадников из Перу -
И поныне все они - тени на призрачных скакунах.
Я подарю тебе все, что есть в глубине моих книг,
Все мужество и веселие жизни моей.
Я подарю тебе верность того,
Кто никогда верноподданным не был.
Я подарю тебе собственное ядро, которое мне
Удалось уберечь - ту сердцевину души, которой
Нет дела до слов, до торговли мечтами: ее
Не затронуло время, несчастья и радости.
Я подарю тебе память о желтой розе,
Виденной на закате задолго
До твоего появленья на свет.
Я подарю тебе толкованья тебя,
Теории о тебе,
Подлинные и удивительные о тебе откровенья.
Я могу подарить тебе свою одинокость,
Свою темноту и голодное сердце.
Я пытаюсь тебя подкупить
Неуверенностью, опасностью и неудачей.

Мильтон и роза

Из поколений роз, что в глубине
Реки времен исчезли без следа,
Единственную от забвенья мне
Хотелось оградить бы навсегда.
Ее наречь дано судьбой мне право, -
Тот неизвестный и немой цветок,
Что Мильтон подносил так величаво
К лицу, но увидать, увы, не мог.
Ты, алая иль желто-золотая,
Иль белая, - забыт навек твой сад,
Но ты живешь, волшебно расцветая,
И лепестки в моих стихах горят.
Чернь, золото иль кровь на лепестках
Незримы, как тогда в его руках.

Everness

Нет в мирозданьи только одного - забвенья.
Господь хранит металл, хранит частицы пыли,
Те луны, что взойдут, и те, что отсветили, -
Все, все пророческая память от затменья
Хранит. И все живет: бесчисленные лики,
Оставленные в зеркалах тобою, тени
Меж сумеречной и рассветной мглою, блики,
Что оживут в твоем грядущем отраженье.
Все это часть кристалла памяти - мгновенно
Преображаясь, он меняет лик Вселенной.
Уводят лабиринты в бесконечность,
И закрываются все двери за спиною,
Лишь по ту сторону заката пред собою
Узришь Великолепье. Архетипы. Вечность.

А был ли Сад, иль Сад был только сном? -
Подумалось. О если б то былое,
Где над своею властвовал судьбою
Адам ничтожный, было волшебством
Всевышнего, которого в мечтах
Я создал, - это было б утешеньем.
Но в памяти мерцает лишь виденьем
Тот светлый рай, и все же не во снах
Он есть и будет, но не для меня.
А здесь потомков Каина резня,
Земли жестокость ныне карой стала,
И значит - здесь любовь и счастье надо
Дарить, ступить под сень живого Сада
Однажды хоть на миг - уже немало.

Ода, написанная в 1966 году

Нет отчизны ни в ком - ни во всаднике этом,
Кто, в зарю над безлюдною площадью взмыв,
Через время на бронзовом скачет коне,
Ни в других, кто из мрамора смотрит на нас,
Нет и в тех, кто рассыпал воителей прах
На полях Америки бранных,
Кто оставил, как память, поэму иль подвиг,
Или память о жизни достойной, где был
Каждый день посвящен исполнению долга.
Нет отчизны ни в ком. Даже в символах нет.

Нет отчизны ни в ком. Нет во времени даже,
Гнет исходов несущем, изгнаний, сражений
И медлительного заселенья земель,
Простирающихся от зари до заката.
Нет во времени, полном стареющих лиц
В уходящих во мрак зеркалах.
Нет во времени, полном смутных страданий,
Неосознанных мук до рассвета.
Ни в то время, когда паутина дождя
Повисает на черных садах.

Нет, отчизна, друзья, - непрерывное дело,
Словно мир этот длится. «Когда бы на миг
Нас во снах своих видеть Вечный Сновидец
Перестал, то испепелила б
Нас мгновенная вспышка забвенья Его».
Нет отчизны ни в ком, но, однако, должны мы
Древней клятвы достойными быть, -
В чем, не ведая сами, клялись кабальеро -
Аргентинцами быть - кем и стали они,
Дав совместную клятву в том стареньком доме.
Мы - грядущее этих людей,
Оправдание тех, кто погиб,
И наш долг - это славная ноша,
Их тенями возложенная на наши,
Мы должны ее пронести и спасти.
Нет отчизны ни в ком - она во всех нас,
Пусть таинственный чистый пылает огонь
Негасимо в ваших сердцах и моем.

Еще одно восхваление даров

Хвалу хочу воздать
Божественному лабиринту
Причин и следствий за разнообразье
Творений, из которых создана
Неповторимая вселенная,
За разум, представлять не устающий
В своих мечтах строенье лабиринта,
За лик Елены, мужество Улисса
И за любовь, которая дает нам
Узреть других, как видит их Творец,
За алгебру, дворец кристаллов строгих,
За то, что тверд алмаз, вода текуча,
За Шопенгауэра, кто раскрыл, быть может,
Загадку сей вселенной,
За полыханье пламени - его
Без страха древнего не может видеть смертный,
За кедр, сандал и лавр,
За хлеб и соль,
За тайну розы,
Расточающую краски, их не видя,
За вечера и дни 55-го,
За мужественных всадников, кто гонит
Зарю и скот по утренней равнине,
За утро в Монтевидео
И за искусство дружбы,
И за последний день Сократа,
И за слова, которые сквозь сумрак
Несутся от распятия к распятью,
За сновидение Ислама,
Длинною в тысячу ночей и ночь одну,
И за иное сновиденье Ада -
Виденье Башни, очищающей огнем,
И за виденье сфер божественных,
За Сведенборга,
Кто с ангелами вел беседы, по Лондону бродя,
За древние таинственные реки,
Сливающиеся во мне,
И за язык, на коем говорил я
В Нортумбрии века назад,
За меч и арфу сакса,
За море - за сиянье сей пустыни,
За тайнопись непознанных явлений,
За эпитафии варягов,
За музыку английской речи,
За музыку немецкой речи,
За золото блистательных стихов,
За эпос зим
И за названье книги Gesta Dei Per Francos ,
Нечитанной еще,
И за Верлена птичье простодушье,
За бронзу гирь, за пирамид стекло,
За полосатость тигра,
За небоскребы Сан-Франциско и острова Манхэттен,
И за техасские утра,
И за севильца, кто «Эпистолу нравоучительную» сочинил
И пожелал остаться безымянным,
И за кордовцев Сенеку и Лукана, написавших всю
Испанскую литературу прежде,
Чем создан был язык литературный,
За благородство шахмат и геометричность,
За карту Ройса и Зенона черепаху,
И за аптечный запах эвкалипта,
И за язык, который выдает себя за знанье,
И за забвение, которое стирает
Или преображает прошедшее,
И за привычки, которые подобно зеркалам
Нас повторяют, утверждая образ наш,
За утро, поселяющее в нас
Иллюзию начала,
За астрономию и тьму ночей,
За счастье и за мужество других,
За родину, что в запахе жасмина
Иль в древней шпаге оживает,
И за Уитмена, и за Франциска