Александр Фадеев: Молодая Гвардия. Александр Фадеев. Роман «Молодая гвардия Молодая гвардия читать

Молодая гвардия

Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе!

Штыками и картечью проложим путь себе…

Чтоб труд владыкой мира стал

И всех в одну семью спаял,

В бой, молодая гвардия рабочих и крестьян!

Песня молодежи

– Нет, ты только посмотри, Валя, что это за чудо! Прелесть… Точно изваяние, – но из какого чудесного материала! Ведь она не мраморная, не алебастровая, а живая, но какая холодная! И какая тонкая, нежная работа, – человеческие руки никогда бы так не сумели. Смотри, как она покоится на воде, чистая, строгая, равнодушная… А это ее отражение в воде, – даже трудно сказать, какая из них прекрасней, – а краски? Смотри, смотри, ведь она не белая, то есть она белая, но сколько оттенков – желтоватых, розоватых, каких-то небесных, а внутри, с этой влагой, она жемчужная, просто ослепительная, – у людей таких и красок и названий-то нет!..

Так говорила, высунувшись из ивового куста на речку, девушка с черными волнистыми косами, в яркой белой кофточке и с такими прекрасными, раскрывшимися от внезапно хлынувшего из них сильного света, повлажневшими черными глазами, что сама она походила на эту лилию, отразившуюся в темной воде.

– Нашла время любоваться! И чудная ты, Уля, ей-богу! – отвечала ей другая девушка, Валя, вслед за ней высунувшая на речку чуть скуластое и чуть курносенькое, но – очень миловидное свежей своей молодостью и добротой лицо. И, не взглянув на лилию, беспокойно поискала взглядом по берегу девушек, от которых они отбились. – Ау!..

– Идите сюда!.. Уля нашла лилию, – сказала Валя, любовно-насмешливо взглянув на подругу.

И в это время снова, как отзвуки дальнего грома, послышались перекаты орудийных выстрелов – оттуда, с северо-запада, из-под Ворошиловграда.

– Опять… – беззвучно повторила Уля, и свет, с такой силой хлынувший из глаз ее, потух.

– Неужто они войдут на этот раз! Боже мой! – сказала Валя. – Помнишь, как в прошлом году переживали? И все обошлось! Но в прошлом году они не подходили так близко. Слышишь, как бухает?

Они помолчали прислушиваясь.

– Когда я слышу это и вижу небо, такое ясное, вижу ветви деревьев, траву под ногами, чувствую, как ее нагрело солнышко, как она вкусно пахнет, – мне делается так больно, словно все это уже ушло от меня навсегда, навсегда, – грудным волнующимся голосом заговорила Уля. – Душа, кажется, так очерствела от этой войны, ты уже приучила ее не допускать в себя ничего, что может размягчить ее, и вдруг прорвется такая любовь, такая жалость ко всему!.. Ты знаешь, я ведь только тебе могу говорить об этом.

Лица их среди листвы сошлись так близко, что дыхание их смешивалось, и они прямо глядели в глаза друг другу. У Вали глаза были светлые, добрые, широко расставленные, они с покорностью и обожанием встречали взгляд подруги. А у Ули глаза были большие, темно-карие, – не глаза, а очи, с длинными ресницами, молочными белками, черными таинственными зрачками, из самой, казалось, глубины которых снова струился этот влажный сильный свет.

Дальние гулкие раскаты орудийных залпов, даже здесь, в низине у речки, отдававшиеся легким дрожанием листвы, всякий раз беспокойной тенью отражались на лицах девушек. Но все их душевные силы были отданы тому, о чем они говорили.

– Ты помнишь, как хорошо было вчера в степи вечером, помнишь? – понизив голос, спрашивала Уля.

– Помню, – прошептала Валя. – Этот закат. Помнишь?

– Да, да… Ты знаешь, все ругают нашу степь, говорят, она скучная, рыжая, холмы да холмы, будто она бесприютная, а я люблю ее. Помню, когда мама еще была здоровая, она работает на баштане, а я, совсем еще маленькая, лежу себе на спине и гляжу высоко, высоко, думаю, ну как высоко я смогу посмотреть в небо, понимаешь, в самую высочину? И мне вчера так больно стало, когда мы смотрели на закат, а потом на этих мокрых лошадей, пушки, повозки, на раненых… Красноармейцы идут такие измученные, запыленные. Я вдруг с такой силой поняла, что это никакая не перегруппировка, а идет страшное, да, именно страшное, отступление. Поэтому они и в глаза боятся смотреть. Ты заметила?

Валя молча кивнула головой.

– Я как посмотрела на степь, где мы столько песен спели, да на этот закат, и еле слезы сдержала. А ты часто видела меня, чтобы я плакала? А помнишь, когда стало темнеть?.. Эти всё идут, идут в сумерках, и все время этот гул, вспышки на горизонте и зарево, – должно быть, в Ровеньках, – и закат такой тяжелый, багровый. Ты знаешь, я ничего не боюсь на свете, я не боюсь никакой борьбы, трудностей, мучений, но если бы знать, как поступить… что-то грозное нависло над нашими душами, – сказала Уля, и мрачный, тусклый огонь позолотил ее очи.

– А ведь как мы хорошо жили, ведь правда, Улечка? – сказала Валя с выступившими на глаза слезами.

– Как хорошо могли бы жить все люди на свете, если бы они только захотели, если бы они только понимали! – сказала Уля. – Но что же делать, что же делать! – совсем другим, детским голоском нараспев сказала она, и в глазах ее заблестело озорное выражение.

Она быстро сбросила туфли, надетые на босу ногу, и, подхватив в узкую загорелую жменю подол темной юбки, смело вошла в воду.

– Девочки, лилия!.. – воскликнула выскочившая из кустов тоненькая и гибкая, как тростинка, девушка с мальчишескими отчаянными глазами. – Нет, чур моя! – взвизгнула она и, резким движением подхватив обеими руками юбку, блеснув смуглыми босыми ногами, прыгнула в воду, обдав и себя и Улю веером янтарных брызг. – Ой, да тут глубоко! – со смехом сказала она, провалившись одной ногой в водоросли и пятясь.

Девушки – их было еще шестеро – с шумным говором высыпали на берег. Все они, как и Уля, и Валя, и только что прыгнувшая в воду тоненькая девушка Саша, были в коротких юбках, в простеньких кофтах. Донецкие каленые ветры и палящее солнце, будто нарочно, чтобы оттенить физическую природу каждой из девушек, у той позолотили, у другой посмуглили, а у иной прокалили, как в огненной купели, руки и ноги, лицо и шею до самых лопаток.

Как все девушки на свете, когда их собирается больше двух, они говорили, не слушая друг друга, так громко, отчаянно, на таких предельно-высоких, визжащих нотах, будто все, что они говорили, было выражением уже самой последней крайности и надо было, чтобы это знал, слышал весь белый свет.

– …Он с парашютом сиганул, ей-богу! Такой славненький, кучерявенький, беленький, глазки, как пугозички!

– А я б не могла сестрой, право слово, – я крови ужас как боюсь!

– Да неужто ж нас бросят, как ты можешь так говорить! Да быть того не может!

– Ой, какая лилия!

– Майечка, цыганочка, а если бросят?

– Смотри, Сашка-то, Сашка-то!

– Так уж сразу и влюбиться, что ты, что ты!

– Улька, чудик, куда ты полезла?

– Еще утонете, скаженные!..

Они говорили на том характерном для Донбасса смешанном грубоватом наречии, которое образовалось от скрещения языка центральных русских губерний с украинским народным говором, донским казачьим диалектом и разговорной манерой азовских портовых городов – Мариуполя, Таганрога, Ростова-на-Дону. Но как бы ни говорили девушки по всему белу свету, все становится милым в их устах.

– Улечка, и зачем она тебе сдалась, золотко мое? – говорила Валя, беспокойно глядя добрыми, широко расставленными глазами, как уже не только загорелые икры, но и белые круглые колени подруги ушли под воду.

Осторожно нащупывая поросшее водорослями дно одной ногой и выше подобрав подол, так что видны стали края ее черных штанишек, Уля сделала еще шаг и, сильно перегнув высокий стройный стан, свободной рукой подцепила лилию. Одна из тяжелых черных кос с пушистым расплетенным концом опрокинулась в воду и поплыла, но в это мгновение Уля сделала последнее, одними пальцами, усилие и выдернула лилию вместе с длинным-длинным стеблем.

Александр Фадеев

«Молодая Гвардия»

Редактор Ю. Лукин

"Советский писатель", Москва 1947

"Библиотека избранных произведений Советской литературы"

Художник И. Николаевцев

Техн. редактор Р. Сквирская

Сдано в набор 26/IV 1946 г.

Подписано к печати 16/IX 1946 г.

Тираж 170.000

Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе!

Штыками и картечью проложим путь себе…

Чтоб труд владыкой мира стал

И всех в одну семью спаял,

В бой, молодая гвардия рабочих и крестьян!

Песня молодежи

Глава первая

Нет, ты только посмотри, Валя, что это за чудо! Прелесть… Точно изваяние, - но из какого чудесного материала! Ведь она не мраморная, не алебастровая, а живая, но какая холодная! И какая тонкая, нежная работа, - человеческие руки никогда бы так не сумели. Смотри, как она покоится на воде, чистая, строгая, равнодушная… А это ее отражение в воде, - даже трудно сказать, какая из них прекрасней, - а краски? Смотри, смотри, ведь она не белая, то есть она белая, но сколько оттенков - желтоватых, розоватых, каких-го небесных, а внутри, с этой влагой, она жемчужная, просто ослепительная, - у людей таких и красок и названий-то нет!…

Нашла время любоваться! И чудная ты, Уля, ей-богу! - отвечала ей другая девушка, Валя, вслед за ней высунувшая на речку чуть скуластое и чуть курносенькое, но очень миловидное свежей своей молодостью и добротой лицо. И. не взглянув на лилию, беспокойно поискала взглядом на берегу девушек, от которых они отбились. - Ау!…

Идите сюда!… Уля нашла лилию, - сказала Валя, любовно насмешливо взглянув на подругу.

И в это время снова, как отзвуки дальнего грома, послышались перекаты орудийных выстрелов - оттуда, с северо-запада, из-под Ворошиловграда.

Опять… - беззвучно повторила Уля, и свет, с такой силой хлынувший из глаз ее, потух.

Неужто они войдут на этот раз! Боже мой! - сказала Валя. - Помнишь, как в прошлом году переживали? И все обошлось! Но в прошлом году они не подходили так близко. Слышишь, как бухает?

Они помолчали прислушиваясь.

Когда я слышу это и вижу небо, такое ясное, вижу ветви деревьев, траву под ногами, чувствую как ее нагрело солнышко, как она вкусно пахнет, - мне делается так больно, словно все это уже ушло от меня навсегда, навсегда, - грудным волнующимся голосом заговорила Уля - Душа, кажется, так очерствела от этой войны, ты уже приучила ее не допускать в себя ничего, что может размягчить ее, и вдруг прорвется такая любовь, такая жалость ко всему!… Ты знаешь, я ведь только тебе могу говорить об этом.

Лица их среди листвы сошлись так близко, что дыхание их смешивалось, и они прямо глядели в глаза друг другу. У Вали глаза были светлые, добрые, широко расставленные, они с покорностью и обожанием встречали взгляд подруги. А у Ули глаза были большие, темно-карие, - не глаза, а очи, с длинными ресницами, молочными белками, черными таинственными зрачками, из самой, казалось, глубины которых снова струился этот влажный сильный свет.

Дальние гулкие раскаты орудийных залпов, даже здесь, в низине у речки, отдававшиеся легким дрожанием листвы, всякий раз беспокойной тенью отражались на лицах девушек Но все их душевные силы были отданы тому, о чем они говорили.

Ты помнишь, как хорошо было вчера в степи вечером, помнишь? - понизив голос, спрашивала Уля.

Помню, - прошептала Валя. - Этот закат. Помнишь?

Да, да… Ты знаешь, все ругают нашу степь, говорят, она скучная, рыжая, холмы да холмы, будто она бесприютная, а я люблю ее. Помню, когда мама еще была здоровая, она работает на баштане, а я, совсем еще маленькая, лежу себе на спине и гляжу высоко, высоко, думаю, ну как высоко я смогу посмотреть в небо, понимаешь, в самую высочину? И мне вчера так больно стало, когда мы смотрели на закат, а потом на этих мокрых лошадей, пушки, повозки, на раненых… Красноармейцы идут такие измученные, запыленные. Я вдруг с такой силой поняла, что это никакая не перегруппировка, а идет страшное, да, именно страшное, отступление. Ты заметила?

Валя молча кивнула головой.

Я как посмотрела на степь, где мы столько песен спели, да на этот закат, и еле слезы сдержала. А ты часто видела меня, чтобы я плакала? А помнишь, когда стало темнеть?.. Эти всё идут, идут в сумерках, и все время этот гул, вспышки на горизонте и зарево, - должно быть, в Ровеньках, - и закат такой тяжелый, багровый. Ты знаешь, я ничего не боюсь на свете, я не боюсь никакой борьбы, трудностей, мучений, но если бы знать, как поступить… Что-то грозное нависло над нашими душами, - сказала Уля, и мрачный, тусклый огонь позолотил ее очи.

Под палящим солнцем июля 1942 г. шли по донецкой степи со своими обозами, артиллерией, танками отступающие части Красной Армии, шли детские дома и сады, стада скота, грузовики, беженцы... Но переправиться через Донец они уже не успели: к реке вышли части немецкой армии. И вся эта масса людей хлынула обратно. Среди них были Ваня Земнухов, Уля Громова, Олег Кошевой, Жора Арутюнянц.

Но не все покидали Краснодон. Сотрудники госпиталя, в котором осталось более ста неходячих раненых, размещали бойцов по квартирам местных жителей. Филипп Петрович Лютиков, оставленный секретарём подпольного райкома, и его товарищ по подполью Матвей Шульга тихо осели на явочных квартирах. Комсомолец Сережа Тюленин возвратился домой с рытья окопов. Случилось так, что он принял участие в боях, сам убил двух немцев и был намерен убивать их впредь.

Немцы вошли в город днём, а ночью сгорел немецкий штаб. Поджёг его Сергей Тюленин. Олег Кошевой возвращался от Донца вместе с директором шахты № 1-бис Валько и по дороге попросил его помочь связаться с подпольщиками. Валько и сам не знал, кто оставлен в городе, но был уверен, что найдёт этих людей. Большевик и комсомолец договорились держать связь.

Кошевой вскоре познакомился с Тюлениным. Ребята быстро нашли общий язык и выработали план действий: искать пути к подполью и одновременно самостоятельно создавать молодёжную подпольную организацию.

Лютиков тем временем для отвода глаз стал работать у немцев в электромеханических мастерских. Пришёл в давно знакомую ему семью Осьмухиных - звать на работу Володю. Володя рвался на борьбу и порекомендовал Лютикову для подпольной работы своих товарищей Толю Орлова, Жору Арутюнянца и Ивана Земнухова. Но когда речь о вооружённом сопротивлении зашла с Иваном Земнуховым, тот сразу стал просить разрешения привлечь в группу и Олега Кошевого.

Решающее совещание произошло в «бурьяне под сараем» у Олега. Ещё несколько встреч - и наконец все звенья краснодонского подполья замкнулись. Образовалась молодёжная организация, названная «Молодой гвардией».

Проценко в это время был уже в партизанском отряде, который базировался по ту сторону Донца. Вначале отряд действовал, и действовал неплохо. Затем попал в окружение. В группу, которая должна была прикрывать отход основной части людей, Проценко в числе других направил комсомольца Стаховича. Но Стахович струсил, удрал через Донец и ушёл в Краснодон. Встретившись с Осьмухиным, своим товарищем по школе, Стахович сообщил ему, что сражался в партизанском отряде и официально послан штабом организовать партизанское движение в Краснодоне.

Шульгу моментально выдал хозяин квартиры, бывший кулак и скрытый враг Советской власти. Явка, где скрывался Валько, провалилась случайно, но полицай Игнат Фомин, проводивший обыск, сразу опознал Валько. Кроме того, в городе и в районе были арестованы почти все не успевшие эвакуироваться члены большевистской партии, советские работники, общественники, многие учителя, инженеры, знатные шахтёры и кое-кто из военных. Многих из этих людей, в том числе Валько и Шульгу, немцы казнили, закопав живыми.

Любовь Шевцова загодя была выдвинута в распоряжение партизанского штаба для использования в тылу врага. Она закончила военно-десантные курсы, а затем курсы радистов. Получив сигнал, что должна ехать в Ворошиловград и связанная дисциплиной «Молодой гвардии», доложила о своём отъезде Кошевому. Никто, кроме Осьмухина, не знал, с кем из взрослых подпольщиков связан Олег. Но Лютиков отлично знал, для какой цели Любка оставлена в Краснодоне, с кем связана в Ворошиловграде. Так «Молодая гвардия» вышла на штаб партизанского движения.

Яркая внешне, весёлая и общительная, Любка вовсю заводила теперь знакомства с немцами, представляясь дочерью шахтовладельца, репрессированного Советской властью, а через немцев добывала различные разведданные.

Молодогвардейцы принялись за работу. Они расклеивали подрывные листовки и выпускали сводки Совинформбюро. Повесили полицая Игната Фомина. Освободили группу советских военнопленных, работавших на рубке леса. Собирали оружие в районе боев на Донце и крали его. Уля Громова ведала работой против вербовки и угона молодёжи в Германию. Была подожжена биржа труда, и вместе с ней сгорели списки людей, которых немцы собирались угонять в Германию. На дорогах района и за его пределами действовали три постоянные боевые группы «Молодой гвардии». Одна нападала преимущественно на легковые машины с немецкими офицерами. Руководил этой группой Виктор Петров. Вторая группа занималась машинами-цистернами. Этой группой руководил освобождённый из плена лейтенант Советской Армии Женя Мошков. Третья группа - группа Тюленина - действовала повсюду.

В это время - ноябрь, декабрь 1942 г. - завершалась битва под Сталинградом. Вечером 30 декабря ребята обнаружили немецкую машину, гружённую новогодними подарками для солдат рейха. Машину обчистили, а часть подарков решили сразу пустить в продажу на рынке: организации нужны были деньги. По этому следу и вышла на подпольщиков давно искавшая их полиция. Вначале взяли Мошкова, Земнухова и Стаховича. Узнав об аресте, Лютиков немедленно отдал приказ - уходить из города всем членам штаба и тем, кто близок к арестованным. Следовало прятаться в деревне или пытаться перейти линию фронта. Но многие, в том числе Громова, по молодой беспечности остались или не смогли найти надёжного убежища и вынуждены были вернуться домой.

Приказ был отдан в то время, как под пытками Стахович стал давать показания. Начались аресты. Уйти смогли немногие. Стахович не знал, через кого Кошевой осуществлял связь с райкомом, но случайно вспомнил связную, и в итоге немцы вышли на Лютикова. В руках палачей оказалась группа взрослых подпольщиков во главе с Лютиковым и члены «Молодой гвардии». Никто не признался в своей принадлежности к организации и не показал на товарищей. Олег Кошевой был взят одним из последних - нарвался в степи на жандармский пост. При обыске у него обнаружили комсомольский билет. На допросе в гестапо Олег сообщил, что являлся руководителем «Молодой гвардии», один отвечает за все её акции, а потом молчал даже под пытками. Врагам не удалось узнать, что Лютиков был главой подпольной большевистской организации, но они чувствовали, что это самый крупный человек из захваченных ими.

Всех молодогвардейцев страшно били и пытали. У Ули Громовой на спине вырезали звезду. Полулёжа на боку, она выстукивала в соседнюю камеру: «Крепитесь... Все равно наши идут...»

Лютикова и Кошевого допрашивали в Ровеньках и тоже пытали, «но можно сказать, что они уже ничего не чувствовали: дух их парил беспредельно высоко, как только может парить великий творческий дух человека». Все арестованные подпольщики были казнены: их сбросили в шахту. Перед смертью они пели революционные песни.

15 февраля в Краснодон вошли советские танки. В похоронах молодогвардейцев принимали участие немногие оставшиеся в живых члены краснодонского подполья.

Фадеев Александр

Молодая гвардия

Александр Александрович Фадеев

Молодая гвардия

Часть первая

Часть вторая

Послесловие Веры Инбер. Подумай обо всем этом!

ДОРОГОЙ ДРУГ!

Пусть эта книга будет твоим верным товарищем.

Герои ее - твои сверстники. Если бы они жили сейчас, они были бы твоими друзьями.

Береги эту книгу, ее написал хороший человек - для тебя.

И все равно, как ты получил ее: в подарок от школы или от родителей, или сам заработал деньги и купил на свою первую получку, - пусть она будет всегда с тобой. Она поможет тебе вырасти настоящим гражданином нашей великой Родины.

Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе!

Штыками и картечью проложим путь себе...

Чтоб труд владыкой мира стал

И всех одну семью спаял,

В бой, молодая гвардия рабочих и крестьян!

Песня молодежи

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Нет, ты только посмотри, Валя, что это за чудо! Прелесть! Точно изваяние... Ведь она не мраморная, не алебастровая, а живая, но какая холодная! И какая тонкая, нежная работа, - человеческие руки никогда бы так не сумели. Смотри, как она покоится на воде, чистая, строгая, равнодушная... А это ее отражение в воде, - даже трудно сказать, какая из них прекрасней, а краски? Смотри, смотри, ведь она не белая, то есть она белая, но сколько оттенков - желтоватых, розоватых, каких-то небесных, а внутри, с этой влагой, она жемчужная, просто ослепительная, - у людей таких и красок и названий-то нет!..

Нашла время любоваться! И чудная ты, Уля, ей-богу! - отвечала ей другая девушка, Валя, вслед за ней высунувшая на речку чуть скуластое и чуть курносенькое, но очень миловидное свежей своей молодостью и добротой лицо. И, не взглянув на лилию, беспокойно поискала взглядом по берегу девушек, от которых они отбились. - Ау!..

Ay... ay... yy! - отозвались на разные голоса совсем рядом.

Идите сюда!.. Уля нашла лилию, - сказала Валя, любовно-насмешливо взглянув на подругу.

Опять... - беззвучно повторила Уля, и свет, с такой силой хлынувший из глаз ее, потух.

Неужто они войдут на этот раз! Боже мой! - сказала Валя. - Помнишь, как в прошлом году пере" живали? И все обошлось! Но в прошлом году они не подходили так близко. Слышишь, как бухает?

Они помолчали прислушиваясь.

Когда я слышу это и вижу небо, такое ясное, вижу ветви деревьев, траву под ногами, чувствую, как ее нагрело солнышко, как она вкусно пахнет, - мне делается так больно, словно все это уже ушло от меня навсегда, навсегда, - грудным волнующимся голосом заговорила Уля. - Душа, кажется, так очерствела от этой войны, ты уже приучила ее не допускать в себя ничего, что может размягчить ее, и вдруг прорвется такая любовь, такая жалость ко всему!.. Ты знаешь, я ведь только тебе могу говорить об этом.

Лица их среди листвы сошлись так близко, что дыхание их смешивалось, и они прямо глядели в глаза друг другу.

У Вали глаза были светлые, добрые, широко расставленные, они с покорностью и обожанием встречали взгляд подруги. А у Ули глаза были большие, темнокарие, - не глаза, а очи, с длинными ресницами, молочными белками, черными таинственными зрачками, из самой, казалось, глубины которых снова струился этот влажный сильный свет.

Дальние гулкие раскаты орудийных залпов, даже здесь, в низине у речки, отдававшиеся легким дрожанием листвы, всякий раз беспокойной тенью отражались на лицах девушек.

Ты помнишь, как хорошо было вчера в степи вечером, помнишь? - понизив голос, спрашивала Уля.

Помню, - прошептала Валя. - Этот закат. Помнишь?

Да, да... Ты знаешь, все ругают нашу степь, говорят, она скучная, рыжая, холмы да холмы, и будто она бесприютная, а я люблю ее. Помню, когда мама еще была здоровая, бывало, она работает на баштане, а я, совсем еще маленькая, лежу себе на спине и гляжу высоко-высоко, думаю, ну как высоко я смогу посмотреть в небо, понимаешь, в самую высочину? И мне вчера так больно стало, когда мы смотрели на закат, а потом на этих мокрых лошадей, пушки, повозки, на раненых... Красноармейцы идут такие измученные, запыленные. Я вдруг с такой силой поняла, что это никакая не перегруппировка, а идет страшное, да, именно страшное, отступление. Поэтому они и в глаза боятся смотреть. Ты заметила?

Валя молча кивнула головой.

Я как посмотрела на степь, где мы столько песен спели, да на этот закат - и еле слезы сдержала. А ты часто видела меня, чтобы я плакала? А помнишь, когда стало темнеть?.. Они всё идут, идут в сумерках, и все время этот гул, вспышки на горизонте и зарево, - должно быть, в Ровеньках, - и закат такой тяжелый, багровый. Ты знаешь, я ничего не боюсь на свете, я не боюсь никакой борьбы, трудностей, мучений, но если бы знать, как поступить... Что-то грозное нависло над нашими душами, - сказала Уля, и мрачный, тусклый огонь позолотил ее очи.

А ведь как мы хорошо жили, ведь правда, Улечка? - сказала Валя с выступившими на глаза слезами.

Как хорошо могли бы жить все люди на свете, если бы они только захотели, если бы они только понимали! - сказала Уля. - Но что же делать, что же делать! - совсем другим, детским голоском нараспев сказала она, заслышав голоса подруг, и в глазах ее заблестело озорное выражение.

Девочки, лилия!.. - воскликнула выскочившая из кустов тоненькая, гибкая девушка с мальчишескими отчаянными глазами. - Нет, чур моя! взвизгнула она и, резким движением подхватив обеими руками юбку, блеснув смуглыми босыми ногами, прыгнула в воду, обдав и себя и Улю веером янтарных брызг. - Ой, да тут глубоко! - со смехом сказала она, провалившись одной ногой в водоросли и пятясь.

Девушки - их было еще шестеро - с шумным говором высыпали на берег. Все они, как и Уля, и Ваяя, и только что прыгнувшая в воду тоненькая девушка Саша, были в коротких юбках, в простеньких кофтах. Донецкие каленые ветры и палящее солнце, будто нарочно, чтобы оттенить физическую природу каждой из девушек, у той позолотили, у другой посмуглили, а у иной прокалили, как в огненной купели, руки и ноги, лицо и шею до самых лопаток.

Как все девушки на свете, когда их собирается больше двух, они говорили, не слушая друг друга, так громко, отчаянно, на таких предельно высоких, визжащих нотах, будто все, что они говорили, было выражением уже самой последней крайности и надо было, чтобы это знал, слышал весь белый свет.

Он с парашютом сиганул, ей-богу! Такой славненький, кучерявенький, беленький, глазки, как пуговички!

А я б не могла сестрой, право слово, - я крови ужас как боюсь!

Да неужто ж нас бросят, как ты можешь так говорить! Да быть того не может!

Ой, какая лилия!

Майечка, цыганочка, а если бросят?

Смотри, Сашка-то, Сашка-то!

Так уж сразу и влюбиться, что ты, что ты!

Улька, чудик, куда ты полезла?

Еще утонете, скаженные!..

Они говорили на том характерном для Донбасса смешанном грубоватом наречии, которое образовалось от скрещения языка центральных русских губерний с украинским народным говором, донским казачьим диалектом и разговорной манерой азовских портовых городов - Мариуполя, Таганрога, Ростова-на-Дону. Но, как бы ни говорили девушки по всему белу свету, все становится милым в их устах.

Улечка, и зачем она тебе сдалась, золотко мое? - говорила Валя, беспокойно глядя добрыми, широко расставленными глазами, как уже не только загорелые икры, но и белые колени подруги ушли под воду.

Молодец, Улька! Своим поступком ты вполне заслужила звание героя союза... Не всего Советского Союза, а скажем, нашего союза неприкаянных дивчат с рудника Первомайки! - стоя по икры в воде, вытаращив на подругу округлившиеся мальчишеские карие глаза, говорила Саша. - Давай квитку! - И она, зажав между колен юбку, своими ловкими тонкими пальцами вправила лилию в черные, крупно вьющиеся по вискам и в косах Улины волосы. - Ой, как идет тебе, аж завидки берут!.. Обожди, - вдруг сказала она, подняв голову и прислушиваясь. - Скребется где-то... Слышите, девочки? Вот проклятый!..

Саша и Уля быстро вылезли на берег.

Все девушки, подняв головы, прислушивались к прерывистому, то тонкому, осиному, то низкому, урчащему рокоту, стараясь разглядеть самолет в раскаленном добела воздухе.

Не один, а целых три!

Где, где? Я ничего не вижу...

Я тоже не вижу, я по звуку слышу...

Вибрирующие звуки моторов то сливались в одно нависающее грозное гудение, то распадались на отдельные, пронзительные или низкие, рокочущие звуки. Самолеты гудели уже где-то над самой головой, и, хотя их не было видно, точно черная тень от их крыльев прошла по лицам девушек.

Должно быть, на Каменск полетели, переправу бомбить...

Или на Миллерово.

Скажешь - на Миллерово! Миллерово сдали, разве не слыхала сводку вчера?

Все одно, бои идут южнее.

Что же нам делать, дивчата? - говорили девушки, снова невольно прислушиваясь к раскатам дальней артиллерийской стрельбы, которая, казалось, приблизилась к ним.

Александр Фадеев

«Молодая Гвардия»

Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе!

Штыками и картечью проложим путь себе…

Чтоб труд владыкой мира стал

И всех в одну семью спаял,

В бой, молодая гвардия рабочих и крестьян!

Песня молодежи

Глава первая

Идите сюда!.. Уля нашла лилию, - сказала Валя, любовно насмешливо взглянув на подругу.

Опять… - беззвучно повторила Уля, и свет, с такой силой хлынувший из глаз ее, потух.

Они помолчали прислушиваясь.

Когда я слышу это и вижу небо, такое ясное, вижу ветви деревьев, траву под ногами, чувствую как ее нагрело солнышко, как она вкусно пахнет, - мне делается так больно, словно все это уже ушло от меня навсегда, навсегда, - грудным волнующимся голосом заговорила Уля - Душа, кажется, так очерствела от этой войны, ты уже приучила ее не допускать в себя ничего, что может размягчить ее, и вдруг прорвется такая любовь, такая жалость ко всему!.. Ты знаешь, я ведь только тебе могу говорить об этом.

Лица их среди листвы сошлись так близко, что дыхание их смешивалось, и они прямо глядели в глаза друг другу. У Вали глаза были светлые, добрые, широко расставленные, они с покорностью и обожанием встречали взгляд подруги. А у Ули глаза были большие, темно-карие, - не глаза, а очи, с длинными ресницами, молочными белками, черными таинственными зрачками, из самой, казалось, глубины которых снова струился этот влажный сильный свет.

Ты помнишь, как хорошо было вчера в степи вечером, помнишь? - понизив голос, спрашивала Уля.

Помню, - прошептала Валя. - Этот закат. Помнишь?