Какую программу обновления России примут молодые силы и как приступят к освобождению крестьян? Эти воп­росы волновали Тургенева давно. «Я собирался писать «Ру-дина», - вспоминал он, - но та задача, которую я потом постарался выполнить в «Накануне», изредка возникала передо мною. Фигура главной героини Елены, тогда еще нового типа в русской жизни, довольно ясно обрисовыва­лась в моем воображении; но недоставало героя, такого ли­ца, которому Елена, при ее еще смутном, хотя и сильном стремлении к свободе, могла предаться».

В те же годы сосед Тургенева Василий Каратеев, от­правляясь в Крым в качестве офицера дворянского ополче­ния, оставил писателю в полное распоряжение рукопись автобиографической повести. Главным ее героем был молодой болгарский революционер Николай Димитров Катранов. В 1848 году в составе группы болгарских юно­шей он приехал в Россию и поступил на историко-филоло­гический факультет Московского университета. Начавшая­ся в 1853 году русско-турецкая война всколыхнула революционные настроения балканских славян, боровших­ся за освобождение от многовекового турецкого ига. В на­чале 1853 года Катранов с русской женой Ларисой уехал на родину в болгарский город Свиштов. Но внезапная вспышка скоротечной чахотки спутала все планы. При­шлось ехать на лечение в Венецию, где он простудился и скончался 5 мая 1853 года.

Вплоть до 1859 года рукопись Каратеева пролежала без движения, хотя, познакомившись с ней, Тургенев восклик­нул: «Вот герой, которого я искал!» Почему же Тургенев обратился к сюжету в 1859 году, когда и в России герои нового типа появились? Почему в качестве образца для русских «новых людей» он предложил болгарина Инсаро­ва? Что, наконец, не устроило Тургенева в добролюбовской интерпретации романа «Накануне», опубликованного в ян­варском номере журнала «Русский вестник» за 1860 год? Добролюбов, посвятивший роману статью «Когда же придет настоящий день?», отметил четкую расстановку в нем главных действующих лиц. Центральная героиня ро­мана Елена Стахова стоит перед выбором. На место ее из­бранника претендуют молодой ученый Берсенев, будущий художник Шубин, преуспевающий государственный чинов­ник Курнатовский и болгарский революционер Инсаров. Елена олицетворяет молодую Россию накануне обществен­ных перемен. Кто нужнее ей сейчас: люди науки, искус­ства, государственной службы или гражданского подвига? Выбор Еленой Инсарова дает ответ на этот вопрос.

Современников Тургенева из стана революционной де­мократии озадачивал финал романа: неопределенный ответ Увара Ивановича на вопрос Шубина, будут ли у нас, в Рос­сии, люди, подобные Инсарову. Какие загадки могли быть на этот счет, когда «новые люди» пришли и заняли клю­чевые посты в журнале «Современник»? Очевидно, Турге­нев мечтал о приходе иных «новых людей». Он действи­тельно вынашивал мысль о союзе всех антикрепостни­ческих сил и о примирении партий на основе общей и ши­рокой общенациональной идеи. В «Накануне» Инсаров го­ворит: «Заметьте: последний мужик, последний нищий в Болгарии и я - мы желаем одного и того же. У всех у нас одна цель. Поймите, какую это дает уверенность и кре­пость! »

Но в жизни случилось другое. Добролюбов решительно противопоставил задачи «русских Инсаровых» той прог­рамме общенационального единения, которую провозгла­шает тургеневский герой. Русские Инсаровы борются не с внешним врагом, а с «внутренними турками», в число ко­торых Добролюбов включает не только консерваторов, про­тивников реформ, но и близких Тургеневу по духу либера­лов. Статья Добролюбова без промаха бьет в святая святых убеждений Тургенева. Познакомившись с ней до публика­ции, Тургенев умоляет Некрасова не печатать ее. Когда же статья была все-таки напечатана, он покидает «Современ­ник» навсегда.

Работа над главным романом «Отцы и дети» была завершена Тургеневым в июле 1861 года. К этому времени в его творческой судьбе произошло горькое событие - разрыв с «Современником», обусловленный несогласием писателя со статьей «Когда же придет настоящий день?» Н. А. Добролюбова по поводу романа «Накануне».

Наступила пора 60-х годов. Тургенев видел, что многое меняется в расстановке общественных сил в русском обществе, наблюдал отражение этого процесса в редакционной жизни журнала, с которым много лет был связан, развитию которого способствовал и где взошла звезда его собственной литературной славы.

Он понимал, что на смену дворянам-либералам пришло молодое поколение революционеров-демократов, к числу которых принадлежал и Добролюбов, появившийся в «Современнике» вместе с Чернышевским в конце 50-х годов. И хотя сама статья содержала лестный отзыв о романе, Тургенев не мог согласиться с ее революционными выводами. Добролюбов писал, что у России тоже есть свои поработители, но не внешние (как у родной страны героя романа), а внутренние. И потому ей необходимы «русские Инсаровы» для борьбы с «внутренними турками». «Когда же они наконец появятся? Когда же придет настоящий день?» - к таким вопросам сводился смысл статьи.

Тургенев решительно не согласился с подобным толкованием своего романа. К тому же он, будучи сторонником не социальной революции, а реформ, не мог разделить радикальных настроений молодого критика. И потому Тургенев просит Некрасова «не печатать этой статьи». Тот колеблется. Видя это, Тургенев заявляет: «Выбирай: я или Добролюбов». Некрасов принимает сторону идейно близкого себе человека - Добролюбова и тем самым предопределяет уход Тургенева из журнала.

«Распалась связь времен...»- Даже Тургенев, предполагавший неравнодушное отношение к своему роману, не рассчитывал на кипение страстей вокруг «Отцов и детей». Но более всего его обескураживало обозначившееся в печатных публикациях стремление к одностороннему истолкованию существа конфликта и характера главного героя романа.

Россия конца 50-х годов жила в преддверии огромного социального события - отмены крепостного права, которое для страны должно было стать переломным моментом во всех сферах общественной жизни, включая ломку мировоззрения передовых общественных слоев.

Как и предполагалось, время «раскололось», разведя по разные стороны исторического барьера дворян-либералов и «новых» людей России - разночинцев-демократов, отцов и детей.

В русской истории так было не раз. Проблему отцов и детей знала и русская литература. Вспомним нравственный раскол в русском дворянстве 20-х годов XIX века, изображенный Грибоедовым, или дворянскую духовную оппозицию 30-х годов - центральную проблему в «Герое нашего времени».

Однако что касается романа Тургенева, то здесь речь шла не только о споре поколений, но и о разрыве связи времен, столь очевидном для писателя. Поэтому конфликт в «Отцах и детях» имел откровенно драматический характер.

«Отцы и детн». «Отставные люди»- и «наследники». В романе оказались лицом к лицу люди 40-х и 60-х годов XIX века. Именно принадлежность ко времени явилась источником конфликта между Павлом Петровичем Кирсановым и Евгением Базаровым.

1840-е годы были порой дворян-либералов. Тогда понятие «либерал», по словам Тургенева, означало «протест против всего темного и притеснительного, означало уважение к науке и образованию, любовь к поэзии и художеству и, наконец, пуще всего любовь к народу, который, находясь еще под гнетом крепостного бесправия, нуждался в деятельной помощи своих счастливых сынов». Либерально настроенных людей, исполненных веры в прогресс, гуманность, цивилизацию, нередко называли идеалистами, романтиками. Вообще с 40-ми годами связывают атмосферу высокой духовности в русском обществе. Это время Белинского, Станкевича, Тургенева, братьев Кирсановых.

Подобно Тургеневу, Николай Петрович закончил Петербургский университет и «вышел... кандидатом». Он, как и Тургенев, мог оказаться в Париже, если бы не 1848 год, свидетелем которого, как известно, стал писатель. Как Тургенев, он любит Пушкина, музыку. Словом, это люди одной крови. И Павел Петрович для автора не только воплощение comme il faut и олицетворение гвардейско-дворянского идеала, но человек, способный принести свое большое честолюбие и все важные карьерные соображения в жертву всепоглощающей любви-страсти и вместе с потерей любимой женщины утратить всякий смысл существования.

За героями-дворянами в романе Тургенева стоит исторически сформированная культурная традиция, обусловившая вполне определенный тип духовности с его нормами и ценностями,- то, что мы называем дворянским аристократизмом.

В 60-е годы на культурной сцене появляется новая социальная группа - разночинная интеллигенция.

Главной «мишенью» для молодого, напористого поколения разночинцев стало аристократическое дворянство. Они отказались видеть в аристократизме высшую форму тогдашней культуры. Связывая дворянский аристократизм с социальными последствиями крепостнической системы - нищетой и бесправием народа, отсутствием общественных прав человека, разночинцы категорически не принимали всего того, что было ему присуще, вплоть до аристократической манеры одеваться и поведения в обществе. Вот почему так претят тургеневскому Базарову ухоженные ногти, аккуратно выбритый подбородок и «каменные» воротнички Павла Петровича.

Как идейный вызов аристократизму, разночинная молодежь культивировала в себе небрежность и даже неопрятность в одежде. Поэтому длинный балахон с кистями, красные руки, дешевый табак, развязность поведения Базарова - это вполне значимые, идеологически весомые знаки в портрете шестидесятника.

Тургенев с первых страниц романа стремится показать взаимное неприятие старого и нового поколений. Так, Базаров не спешит поприветствовать отца Аркадия: «не сразу» подал ему руку. Павел Петрович же при встрече с гостем вообще руки «не подал и даже положил ее обратно в карман». И кстати сказать, Базаров заметил это.

Обе стороны подчеркнуто невежливы в оценках друг друга. «Этот волосатый?» - таков первый отзыв Павла Кирсанова о Базарове. Не скупится на характеристики и Базаров, называя дядю Аркадия «архаическим явлением», а Николая Петровича «отставным человеком».

Откровенное пренебрежение звучит в вопросе Павла Петровича, обращенном к племяннику: «Ну, а сам господин Базаров собственно что такое?» - как будто речь идет о неодушевленном предмете, а также к Базарову относительно лягушек: «Вы их едите или разводите?» Подчеркнуто неучтиво и поведение Базарова, когда он, зевая, лениво отвечает Павлу Петровичу.

Тургенев, несмотря на то что его обвиняли в пристрастном отношении к героям, старался подняться над готовящейся «схваткой». Он одинаково ироничен в описании деревенского щегольства Павла Кирсанова, всех его фесок, «пестреньких» утренних рубашек, темных английских сьютов, китайских красных туфель, лаковых полусапожек, душистых усов и в портретной характеристике «господина нигилиста», с мешком лягушек, в шляпе, обвитой цепким болотным растением, шагающего через клумбы.

В тургеневском романе самоочевидны аристократическая спесь Кирсанова («лекарский сын», а «не робеет») и болезненное самолюбие разночинца («Дрянь, аристократишко»). Словом, Тургенев был готов рассказать о главном конфликте своего времени без предубеждения.

Тургенев без глянца Фокин Павел Евгеньевич

Разрыв с «Современником»

Разрыв с «Современником»

Авдотья Яковлевна Панаева:

У Тургенева каждую неделю обедали литераторы.

Раз, придя в редакцию, он сказал Панаеву, Некрасову и находившимся тут некоторым старым знакомым литераторам:

– Господа! не забудьте: я вас всех жду сегодня обедать ко мне. – И затем, поворотив голову к Добролюбову, прибавил: – Приходите и вы, молодой человек.

Тургенев наверно услыхал бы громкий смех Добролюбова, если бы он смеялся, как другие. Но он только улыбался.

Тургенев в это время наслаждался вполне своей литературной известностью, держал себя очень величественно с молодыми писателями и, вообще, со всеми незначительными лицами.

Я посмеялась Добролюбову, что он, должно быть, считает себя сегодня счастливейшим человеком, удостоившись приглашения на обед от главного литературного генерала.

– Еще бы! такая неожиданная честь.

– Что же, пойдете? – спросила я, хотя была уверена, что он не пойдет после такого приглашения.

– К сожалению, у меня нет фрака, а в сюртуке не смею явиться к генералу, – отвечал, улыбаясь, Добролюбов.

Панаев и Некрасов были удивлены, что Добролюбов не хочет ехать вместе с ними на обед к Тургеневу. Они не обратили внимания на тон приглашения.

– Вас же приглашал Тургенев, – сказал ему Некрасов.

– После такого приглашения я никогда не пойду к Тургеневу.

Некрасов с удивлением произнес:

– Да он всех так пригласил.

– Вы все его очень короткие знакомые, а я нет.

– Это у него такая манера, – заметил Панаев.

Должно быть, Некрасов намекнул Тургеневу, почему Добролюбов не пришел обедать, потому что Тургенев в следующий раз сделал ему любезное приглашение, но это не тронуло Добролюбова, и он все-таки не пошел.

Тургенев заметно стал относиться внимательнее к Добролюбову и начал заводить с ним разговоры, когда встречал его в редакции, или обедая у нас, потому что литературная известность Добролюбова быстро росла.

Тургенева заметно коробило, что Добролюбов все-таки не является к нему на обеды, и он однажды сказал Панаеву:

– Привези ты его обедать ко мне, уверь его, что он не застанет у меня общества, в котором никогда не бывал.

Наконец Тургенев понял, что причина, по которой Добролюбов не является на его обеды, заключается вовсе не в страхе встретиться с аристократическим обществом.

– В нашей молодости, – сказал он Панаеву, – мы рвались хоть посмотреть поближе на литературных авторитетных лиц, приходили в восторг от каждого их слова, а в новом поколении мы видим игнорирование авторитетов. Вообще сухость, односторонность, отсутствие всяких эстетических увлечений, все они точно мертворожденные. Меня страшит, что они внесут в литературу ту же мертвечину, какая сидит в них самих. У них не было ни детства, ни юности, ни молодости – это какие-то нравственные уроды.

– Это нам лишь кажется, что новое поколение литераторов лишено увлечений. Положим, у нас увлечений было больше, но зато у них они дельнее, – возразил Панаев.

– На тебя, кажется, семинарская сфера начинает влиять, – с пренебрежительным сожалением произнес Тургенев.

– Господа! – прибавил он, обращаясь к присутствующим в комнате. – Панаев начинает отрекаться от своих традиций, которым с таким неуклонным рвением следовал всю свою жизнь.

– Отчего же не сознаться, если это правда: теперь молодые люди умнее, дельнее и устойчивее в своих убеждениях, нежели были мы в те же лета, – отвечал Панаев.

Тургенев, с притворным ужасом обращаясь к присутствующим, воскликнул:

– Господа! Неужели мы дожили до такого печального времени, что увидим нашего элегантного Панаева в сюртуке, застегнутого на все пуговицы, с сомнительной чистоты воротничком рубашки, без перчаток и в очках!

Добролюбов и Чернышевский всегда носили сюртуки и очки, но, разумеется, никогда не ходили в грязном белье.

– Мое зрение стало слабо, и я должен скоро надеть очки! – отвечал Панаев.

– Ну, нет, – воскликнул Тургенев, – мы все, твои давнишние друзья, не допустим тебя сделаться семинаристом. Мы спасем тебя, несмотря на все старания некоторых личностей обратить тебя в поборника тех нравственных принципов, которых требуют от людей семинарские публицисты-отрицатели, не признающие эстетических потребностей жизни. Им завидно, что их вырастили на постном масле, и вот они с нахальством хотят стереть с лица земли поэзию, изящные искусства, все эстетические наслаждения и водворить свои семинарские грубые принципы. Это, господа, литературные Робеспьеры; тот ведь тоже не задумался ни минуты отрубить голову поэту Шенье.

– Бог с тобой, Тургенев, какие ты выдумал сравнения! – воскликнул Панаев в испуге. – Ты, ради Бога, не делай этих сравнений в другом обществе.

– Ты наивен, неужели ты думаешь, что статьи этих семинаристов читают в порядочном обществе?

– Однако тогда бы подписка на «Современник» с каждым годом не увеличивалась!

– По старой памяти ждут от «Современника» прежнего его стремления к развитию в обществе художественных вопросов… Меня удивляет, как Некрасов, с его практичностью, не видит, что семинаристы топят журнал в грязной луже. Впрочем, он теперь слишком занят другим делом. Он добивается быть капиталистом и несомненно им сделается, так что я буду перед ним бедняком. Ему нипочем теперь бросать тысячи на свои прихоти, а я должен призадумываться в сотне рублей, иначе не сведу дохода с расходом. Не понимаю, прежде это же имение давало вдвое более доходов.

Николай Гаврилович Чернышевский:

Человек не наблюдательный, я очень долго или не замечал ничего особенного в отношениях Добролюбова к Тургеневу, или если, может быть, иной раз и замечал, чего, впрочем, не полагаю, то оставлял без внимания эти, во всяком случае, маловажные для меня впечатления. Сколько времени длилось это, не умею определить годами и месяцами; но помню, что когда Добролюбов писал свой разбор романа Тургенева «Накануне» и я читал эту статью в корректуре, у меня не было никаких мыслей о чем-нибудь особенном в отношениях между Добролюбовым и Тургеневым. Я полагал, что они такие же, как между Тургеневым и мной: горячей симпатии нет, но есть довольно хорошее взаимное расположение знакомых, не имеющих желания сближаться, чуждых, однако ж, и всякому желанию расходиться между собою. Через несколько времени после того, как вышла книжка «Современника» со статьею Добролюбова «Накануне», я, разговаривая с Тургеневым (у Некрасова, я с ним виделся в то время почти только у Некрасова), услышал от моего собеседника какие-то суждения о Добролюбове, звучавшие, казалось мне, чем-то враждебным. Тон был мягкий, как вообще у Тургенева, но сквозь комплименты Добролюбову, которыми всегда пересыпал Тургенев свои разговоры со мною о нем, звучало, думалось мне, какое-то озлобление против него. Когда через несколько ли минут или через час, через два остался я один с Некрасовым (не помню, ушли ли мы с ним в другую комнату говорить о делах или уехал Тургенев), я, кончив разговор с Некрасовым о том, что было важнее для меня и, вероятно, для него – о каких-то текущих делах по журналу, спросил его, что такое значит показавшийся мне раздраженным тон рассуждений Тургенева о Добролюбове. Некрасов добродушно рассмеялся, удивленный моим вопросом. «Да неужели же вы ничего не видели до сих пор? Тургенев ненавидит Добролюбова». Некрасов стал рассказывать мне о причинах этой ненависти – их две, говорил он мне. Главная была давнишняя и имела своеобразный характер такого рода, что я со смехом признал ожесточение Тургенева совершенно справедливым. Дело в том, что давным-давно когда-то Добролюбов сказал Тургеневу, который надоедал ему своими то нежными, то умными разговорами: «Иван Сергеевич, мне скучно говорить с вами, и перестанем говорить», – встал и перешел на другую сторону комнаты. Тургенев после этого упорно продолжал заводить разговоры с Добролюбовым каждый раз, когда встречался с ним у Некрасова, то есть каждый день, а иногда и не раз в день. Но Добролюбов неизменно уходил от него или на другой конец комнаты, или в другую комнату. После множества таких случаев Тургенев отстал наконец от заискивания задушевных бесед с Добролюбовым, и они обменивались только обыкновенными словами встреч и прощаний, или если Добролюбов разговаривал с другими и Тургенев подсаживался к этой группе, то со стороны Тургенева бывали попытки сделать своим собеседником Добролюбова, но Добролюбов давал на его длинные речи односложные ответы и при первой возможности отходил в сторону.

Понятно, что Тургенев не мог не досадовать на такое обращение с ним. Но, вероятно, он умел бы и дольше скрывать от меня свое неудовольствие на Добролюбова, если б оно не усилилось в последние дни до положительной ненависти по поводу статьи Добролюбова о его романе «Накануне». Тургенев нашел эту статью Добролюбова обидной для себя: Добролюбов третирует его как писателя без таланта, какой был бы надобен для разработки темы романа, и без ясного понимания вещей. Я сказал Некрасову, что просматривал статью и не заметил в ней ничего такого. Некрасов отвечал, что если так, то я читал статью без внимания. <…>

Некрасов сказал мне, что Тургенев действительно прав, рассердившись на эту статью; она очень обидна для самолюбия автора, ожидавшего, что будет читать безусловный панегирик своему роману. <…>

Некрасов имел тогда еще очень большое расположение к Тургеневу, но в его рассказе не было ни малейшего порицания Добролюбову, он только смеялся над обманутыми надеждами Тургенева на панегирик роману; посмеялся и я. Увидевшись после того с Добролюбовым, я принялся убеждать его не держать себя так неразговорчиво с почтенным человеком, достоинства которого старался изобразить Добролюбову в самом привлекательном и достойном уважения виде; но мои доводы были отвергаемы Добролюбовым с непоколебимым равнодушием. По уверению Добролюбова, я говорил пустяки, о которых сам знаю, что они пустяки, потому что я думаю о Тургеневе точно так же, как он; Тургенев не может не быть скучен и неприятен и для меня.

Авдотья Яковлевна Панаева:

Теперь расскажу – каким образом произошел разрыв между Тургеневым и «Современником».

Добролюбов написал статью о повести Тургенева «Накануне», и она была послана к цензору Бекетову. Все, читавшие эту статью, находили, что Добролюбов хвалил автора и отдавал должное его таланту. Да иначе и быть не могло. Добролюбов настолько был честен, что никогда не позволял себе примешивать к отзывам о чьих-либо литературных произведениях своих личных симпатий и антипатий.

Некрасов пришел ко мне очень встревоженный и сказал:

– Ну, Добролюбов заварил кашу! Тургенев страшно оскорбился его статьею… И как это я сделал такой промах, что не отговорил Добролюбова от намерения написать статью о новой повести Тургенева для нынешней книжки «Современника»! Тургенев сейчас прислал ко мне Колбасина с просьбой выбросить из статьи все начало. Я еще не успел ее прочитать. По словам Тургенева, переданным мне Колбасиным, Добролюбов будто бы глумится над его литературным авторитетом, и вся статья переполнена какими-то недобросовестными, ехидными намеками.

Некрасов говорил все это недоумевающим тоном. Да и точно, нелепо было допустить, чтобы Добролюбов мог написать недобросовестную статью о таком талантливом писателе, как Тургенев.

Я удивилась, – каким образом могли попасть в руки Тургенева корректурные листы статьи Добролюбова? Оказалось, что цензор Бекетов сам отвез их Тургеневу из желания услужить. Я стала порицать поступок цензора, но Некрасов нетерпеливо сказал:

– Дело идет не о цензоре, а о требовании Тургенева выкинуть все начало статьи… нельзя же ссориться с ним!

– А вы находите, что с Добролюбовым можно? – спросила я. – Он наверно не захочет признать за Тургеневым цензорские права над своими статьями.

– Добролюбов настолько умен, что поймет всю невыгоду для журнала потерять такого сотрудника, как Тургенев! – ответил мне Некрасов.

– Да и Тургенев настолько же умен, чтобы, заявляя свои требования, не знать заранее, что Добролюбов им не подчинится. <…>

Некрасов отправился объясняться к Добролюбову. Через час Добролюбов пришел ко мне, и я услышала в его голосе раздражение.

– Знаете ли, что проделал цензор с моей статьей? – сказал он.

Я ему отвечала, что все знаю; тогда Добролюбов продолжал:

– Отличился Тургенев! По-генеральски ведет себя… Удивил меня также и Некрасов, вообразив, что я способен на лакейскую угодливость. Ввиду нелепых обвинений на мою статью, я теперь ни одной фразы не выкину из нее. <…>

Некрасов, давший знать Тургеневу, что сам будет у него, поехал к нему, но не застал его дома и намеревался перед клубным обедом опять заехать к нему, объясняя себе отсутствие Тургенева какой-нибудь случайностью.

В этот вечер Некрасов вернулся из клуба около двух часов ночи и вошел в нашу столовую; он был мрачен и, подавая мне записку, сказал:

– Мне не удалось опять застать дома Тургенева, я оставил ему письмо и вот какой получил ответ – прочитайте-ка.

Ответ Тургенева состоял из одной фразы: «Выбирай: я или Добролюбов».

Убедительно тебя прошу, милый Некрасов, не печатать этой статьи: она, кроме неприятностей, ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка – я не буду знать, куда деться, если она напечатается. – Пожалуйста, уважь мою просьбу.

Авдотья Яковлевна Панаева:

Некрасов был сильно озадачен этим ультиматумом и, ходя по комнате, говорил:

– Я внимательно прочел статью Добролюбова и положительно не нашел в ней ничего, чем мог бы оскорбиться Тургенев. Я это написал ему, а он вот какой ответ мне прислал!.. Какая черная кошка пробежала между нами? Остается одно: вовсе не печатать этой статьи. Добролюбов очень дорожит журнальным делом и не захочет, чтобы из-за его статьи у Тургенева произошел разрыв с «Современником». Это повредит журналу, да и прибавит Добролюбову врагов, которых у него и так много; в литературе обрадуются случаю, поднимут гвалт, на него посыпятся разные сплетни, так что гораздо благоразумнее избежать всего этого… Я в таком состоянии, что не могу идти к нему объясняться, лучше вы передайте, какой серьезный оборот приняло дело.

Я отправилась к Добролюбову; он удивился моему позднему приходу. Я придала шутливый тон своему поручению и сказала:

– Я явилась к вам как парламентер.

– Догадываюсь – предлагают сдаться? – с усмешкою спросил он.

– Рассчитывают на ваше благоразумие, которое устранит важную потерю для журнала; Некрасов получил записку от Тургенева…

– Вероятно, Тургенев грозит, что не будет более сотрудником в «Современнике», если напечатают мою статью, – перебил меня Добролюбов. – Непонятно мне, для чего понадобилось Тургеневу придираться к моей статье! Он мог бы прямо заявить Некрасову, что не желает сотрудничать вместе со мной. Каждый свободен в своих симпатиях и антипатиях к людям!.. Я выведу Некрасова из затруднительного положения; я сам не желаю быть сотрудником в журнале, если мне нужно подлаживаться к авторам, о произведениях которых я пишу.

– Нет, уж если вы взялись за роль парламентера, так выполните ее по всем правилам и передайте мой ответ Некрасову.

Идя от Добролюбова, я встретила в передней Панаева, только что вернувшегося домой, и передала ему ответ Добролюбова.

– О чем хлопочет Некрасов? – сказал Панаев. – Никакого соглашения не может быть с Тургеневым. Я был в театре, и там мне говорили, как о деле решенном, что Тургенев не хочет более иметь дела с «Современником», потому что редакторы дозволяют писать на него ругательные статьи… Анненков накинулся на меня с пеной у рта, упрекая в черной неблагодарности и уверяя, что единственно одному Тургеневу мы обязаны успехом журнала; что мы осрамили себя, дозволив нахальному и ехидному мальчишке писать ругательства о таком великом писателе, как Тургенев! Я не мог уйти от него, потому что в проходе была толпа, а Анненков воспользовался этим и нарочно громко говорил, чтобы все его слышали… Я только тем заставил его замолчать, когда сказал ему, что он верно за обедом выпил много шампанского, что так кричит в публике.

Я сообщила Некрасову ответ Добролюбова.

– Ну, вот, недоставало этого! – с досадою воскликнул Некрасов.

В эту минуту вошел Панаев и передал Некрасову выходку Анненкова в театре. Некрасов выслушал его молча и, тяжко вздохнув, произнес:

– Ну, тут ничего не поделаешь! Значит, постарались науськать Тургенева на Добролюбова! – И обратясь ко мне, он продолжал: – Скажите Добролюбову, чтобы он не сердился на меня, если я его обидел чем-нибудь. Очень я расстроен! Лучше завтра утром поговорим; нам обоим надо успокоиться.

Когда я рассказала Добролюбову о разговоре Анненкова с Панаевым, Добролюбов пожал плечами и заметил:

– Напрасно они думают, что стоит только им произнести свой приговор над человеком, что он дурак и недобросовестный, то им бесконтрольно все поверят!.. Удивляюсь, как мало у этих людей чувства собственного достоинства!..

Не знаю, какой разговор происходил на другое утро у Некрасова с Добролюбовым, но, придя от него, Некрасов сказал мне:

– Добролюбов – это такая светлая личность, что, несмотря на его молодость, проникаешься к нему глубоким уважением. Этот человек не то, что мы: он так строго сам следит за собой, что мы все перед ним должны краснеть за свои слабости, которыми заражены. Мне больно и обидно, что Тургенев составил себе такое превратное понятие о человеке такой редкой честности. Но, Бог даст, все недоразумения выяснятся, и Тургенев устыдится, что по слабости своего характера поддался влиянию завистливых сплетников, которых, к несчастью, слишком много развелось в литературе.

Некрасов был убежден, что, несмотря на разрыв Тургенева с «Современником», это не повлияет на их давнишнюю дружбу. Он имел право так думать, потому что, когда прежде у Тургенева выходили истории с некоторыми литераторами из-за его нелестных отзывов о них на стороне, Тургенев говорил тогда Некрасову:

– Вот между нами подобных историй не может произойти, потому что мы оба не поверим никаким сплетням. Сколько раз пробовали нас поссорить, наушничая, что я будто бы о тебе дурно отзывался, однако ты не поверил же? Мне кажется, если бы ты вдруг сделался ярым крепостником, то и тогда бы наша дружба не могла пострадать. Я бы снисходительно относился к перемене твоих убеждений. Мы, брат, с тобой теперь так крепко связаны, что ничто не может нас разлучить. <…>

Разрыв Тургенева с «Современником» произвел такое же смятение в литературном мире, как если бы случилось землетрясение. Приближенные Тургенева, которыми он себя всегда окружал, как глашатаи оповещали всюду о разрыве и цитировали чуть ли не целые страницы ругательств на Тургенева, будто бы заключавшихся в статье Добролюбова. Одним словом, Добролюбов выставлялся Змеем-Горынычем, а Тургенев – богатырем Добрыней Никитичем, который спас литературу от чудовища, пожиравшего всех, как прежних, так и современных, авторитетных писателей.

Павел Васильевич Анненков:

Редакция «Современника» решилась довести дело до конца. В объявлении о подписке и в особой статье она сообщала подписчикам своим, что принуждена была отказаться от участия и содействия автора «Записок охотника» по разности взглядов и убеждений и уволить его от сотрудничества в журнале.

Авдотья Яковлевна Панаева:

Тургенев был постоянно окружен множеством литературных приживальщиков и умел очень ловко вербовать себе поклонников, которые преклонялись перед его мнениями, восхищались каждым его словом, видели в нем образец всяких добродетелей и всюду усердно его рекламировали. После разрыва Тургенева с «Современником» эти приживальщики с каким-то азартом принялись распускать всевозможные клеветы и сплетни насчет Некрасова, Панаева, Добролюбова и других главных сотрудников «Современника». Так, между прочим, редакция «Современника» была извещена, что Тургенев уезжает за границу для того, чтобы на свободе писать повесть, под заглавием «Нигилист», героем которой будет Добролюбов.

Николай Алексеевич Некрасов. Из письма И. С. Тургеневу. Санкт-Петербург, 15(27) января 1861 г.:

Любезный Тургенев, желание услышать от тебя слово, писать к тебе у меня наконец дошло до тоски. Сначала я не писал потому, что не хотелось, потом потому, что думал, что ты сердишься, потом потому, чтоб ты не принял моего писания за желание навязываться на дружбу и т. д. Нет, ты этого не бойся – эти времена прошли, но все-таки выяснить дело не худо, чтоб я мог считать его порешенным, а то мне тысячу раз ты приходил в голову, и всякий раз неловкость положения останавливала меня от писания к тебе. Перед отъездом ты не нашел времени заехать ко мне, сначала я приписал это случайности, а потом пришло в голову, что ты сердишься. За что? Я никогда ничего не имел против тебя, не имею и не могу иметь, разве припомнить то, что некогда любовь моя к тебе доходила до того, что я злился и был с тобою груб. Это было очень давно, и ты, кажется, понял это. Не могу думать, чтоб ты сердился на меня за то, что в «Современнике» появлялись вещи, которые могли тебе не нравиться. То есть не то, что относится там лично к тебе, – уверен, что тебя не развели бы с «Современником» и вещи более резкие о тебе собственно. Но ты мог рассердиться за приятелей и, может быть, иногда за принцип – и это чувство, скажу откровенно, могло быть несколько поддержано и усилено иными из друзей, – что ж, ты, может быть, и прав. Но я тут не виноват; поставь себя на мое место, ты увидишь, что с такими людьми, как Чернышевский и Добролюбов (людьми честными и самостоятельными, что бы ты ни думал и как бы сами они иногда ни промахивались), – сам бы ты так же действовал, т. е. давал бы им свободу высказываться на их собственный страх. Итак, мне думается, что и не за это ты отвернулся от меня. Прошу тебя думать, что я в сию минуту хлопочу не о «Современнике» и не из желания достать для него твою повесть – это как ты хочешь, – я хочу некоторого света относительно самого себя, и повторяю, что это письмо вынуждено неотступностью мысли о тебе. Это тебя насмешит, но ты мне в последнее время несколько ночей снился во сне.

Чтобы не ставить тебя в неловкое положение, я предлагаю вот что: если я через месяц от этого письма не получу от тебя ответа, то буду знать, что думать. Будь здоров.

Павел Васильевич Анненков:

Некрасов <…> целый час говорил в кабинете о постоянном присутствии образа Тургенева перед глазами его днем и особенно ночью, во сне, о том, что воспоминания прошлого не дают ему, Некрасову, покоя и что пора кому-нибудь взяться за их примирение и тем покончить эту безобразную (так он выразился) ссору. Но Тургенев уже не походил на человека, с которым легко помириться по слову постороннего, третьего лица. <…> Примирение между врагами произошло только тогда, когда Некрасов уже одной ногой стоял в гробу.