Пьеса повествует о попытках запустить машину времени. Действия разыгрываются в подвале в послереволюционные времена. Изобретатель и его помощники проводят опыт с путешествием в будущее, получают оттуда небольшое послание. Для дальнейших опытов им срочно необходимы финансы, которые они пытаются истребовать в управлении. Их просьба встречает отказ.

В начале 3 акта режиссёр выходит на сцену и начинает обсуждать с актёрами и зрителями успех и течение спектакля. Мол, вы просмотрели 2 акта и, понравилось ли вам? Оценивается уместность ролей. При этом актёры, естественно, вошли в образ и продолжают находясь в нём критиковать тексты. Автор противопоставляет советскому чиновничьему аппарату - изобретателя, чудака. А энтузиазм новой стране не нужен, в моде исторический материализм.

После действующие лица предлагают постановщику сделать красивую пьесу, с эльфами. Но встречают протест, ибо в этой пятилетке уже было слишком много эльфов. Вместо этого директор пьесы предлагает чиновнику, товарищу Победоносикову жонглировать бумагой, печатью и партмаксимумом. Тот пробует, ничего не роняет, а режиссёр его хвалит: мол, никакого упадочничества, так как ничего не падает.

А далее директор постановки вызвал всех желающих сыграть символичную оперетку про восстание рабочих масс, размахивающих воображаемым молотом социализма, над гнетущим их танцующим капитализмом.
Установка инженера даёт результат, и из 2030 года появляется фосфорическая женщина, вся светящаяся, с заданием отобрать из прошлого для музея коммунизма лучших представителей. Ищутся такие, кто может без труда переходить от конвейера к управлению, от рашпиля к арифмометру. Актёры спорят, кому отправляться в будущее, кому – нет.

Фосфорическая мадам из грядущего не понимает, как можно уволить стенографистку только оттого, что та ярко красит губы; для неё важно лишь, как кто работает.

Товарищ Победоносиков резюмирует, что именно «в его аппарате изобретён аппарат времени», поскольку в его аппарате свободного времени предостаточно. Ненужные для коммунизма действующие лица остаются на сцене, остальных уносит изобретение.

Читать краткое содержание Баня Маяковский

Годы СССР. Чудаков – это человек, фамилия которого уже обо все говорит. Он весьма необычный человек, хотя не нужно осудить только по фамилии. Он по профессии является изобретателем, который много выдумывает, и придумывает весьма необычные вещи.

Однажды примерно в 1930 году они придумал машину – очень странную. Ведь эта машина была чем-то вроде машины времени. Потому как она умела делать наши счастливые мгновения, которые чаще всего длятся несколько секунд или самое большее - минуту, намного дольше, чем они бывают на самом деле. Эти растянутые мгновения счастья – делают людей такими счастливыми. Ведь наверно у каждого человека были мгновения, когда ему хотелось бы продлить миг счастья, чтобы еще больше порадоваться. И именно Чудаков сотворил такую машину. И он наконец-то решил включить эту машину, чтобы уже осчастливить многих людей. И у него есть приятель, которого зовут Велосипедкин. Этот человек весьма практичен, и он не совсем понимает, зачем растягивать прекрасные мгновения счастья, если можно сделать вместо этого весьма нужные и бытовые дела. Например, кур разводить в инкубаторах быстрее, чем обычно, а также, сократить скучные доклады. Ведь машина еще умеет сокращать горе, которое часто так длиться долго.

Чудаков обижается на друга, но тут появляется англичанин, имя которого Понт Кич, и он интересуется самим изобретением Чудакова. Он начинает предлагать деньги, но Велосипедкин выпроваживает его за дверь, говоря, что деньги есть. Ведь он видел, как тот записывал в блокнот то, о чем рассказывал ему Чудаков. Ведь изобретатель простодушно рассказал об устройстве машины. И также, тихонько вытаскивает блокнот у него из кармана, где была записана весьма ценная информация. Оказывается, что их все же нет, после ухода иностранца. Но Велосипедкин обещает достать.

Вскоре, Чудаков получил возможность испытать свое изобретение.

Произведение было создано в 1829-30 годах для постановки в театре Всеволода Мейерхольда. Пьеса «Баня» стала третьим опытом Маяковского на ниве драматургической литературы. Ей предшествовали «Мистерия буфф» 1918-21 годов, а затем сатирическая драма «Клоп», сыгранная в ГосТиМе Мейерхольда. «Баня», текст которой пересыпан остроумнейшими аллюзиями и деталями, вызвала неоднозначную оценку критиков и прохладный прием у зрителей. Современные литературоведы предполагают, что это произошло потому, что Маяковский в прозорливости истинного художника значительно опередил свое время, указывая на пороки, несовместимые с образом светлого будущего.

«Баня», как и пьеса «Клоп», совпадает и продолжает темы стихов, написанных Маяковским в пору работы в газетах. Это обличение ограниченности, карьеризма, пустословия, бюрократизма, партийного чванства.

Действие книги происходит в 1930 году. Изобретатель Чудаков создал машину времени для того, что увеличивать минуты радости и сокращать часы печали. Благодаря агрегату к героям прибывает гостья из будущего – фосфорическая женщина, которую прислал из 2030 года Институт истории рождения коммунизма. Миссия делегатки – забрать с собой в коммунистическую эру лучших представителей человечества. Критерии отбора – жажда делиться и отдавать, страсть к изобретательству и творческая работоспособность. Ирония заключается в том, что достойными себя считают самые худшие экземпляры настоящего, которых будущее отметает, как мусор.

Пьеса В.В. Маяковского «Баня» посвящена разоблачению уродливого общественного явления - карьеризма. Главного героя пьесы товарища Победоносикова писатель именует главначпупсом. И это название уже подчеркивает сатириче­ское отношение автора к своему персонажу. Одновременно В.В. Маяковский отдает дань эпохе: моде на странные и по­рой неблагозвучные сокращения. Однако и полное название должности Победоносикова «главный начальник по управле­нию согласованием» лишь отражает ее бюрократическую не­нужность. Говорящая фамилия «Победоносиков» с корнем «победа» подчеркивает, что ее обладатель не любит пораже­ний, но он все-таки не «Победоносцев», а «Победоносиков». Этим подчеркивается, что победы его мелки и ничтожны, они нужны лишь ему самому.

Герой постоянно говорит о своих заслугах. В анкетах пи­шет, что даже до 1917 года состоял в партии. Об этом с иро­нией рассуждает Велосипедкин: «В какой - неизвестно, и не­известно, что у него «бе» или «ме» в скобках стояло, а может, и ни бе ни ме не было». Под буквами «б» и «м» обозначались разные партийные группы: большевики и меньшевики. Но для Победоносикова важна не суть политической платформы, не убеждения, а слава. Он хочет сформировать общественное мнение о себе как о человеке значительном. Еще более резко высказывается об этом герое Ночкин. Он называет его «порт­фелем набитым», «клипсой канцелярской».

Для понимания всей ничтожности фигуры Победоносикова важна его речевая характеристика. Его реплики состоят из штам­пов и высокопарных слов («работники вселенной», «величайший и незабвенный художник пера», «большая художественная звез­да»). Произнося высокопарные речи о Льве Толстом, Победоно­сиков даже не знает, кто такой Микель Анжело. Он невежест­венно называет Людвига Фейербаха товарищем Фейербаховым, утверждая, что он якобы читал его произведения.

Такими же пустыми и никчемными фразами сыпет Опти- мистенко: «Личность в истории не играет особой роли. Это вам не царское время. Это раньше требовался энтузиазм. А теперь у нас исторический материализм, и никакого энтузиаз­му с вас не спрашивается».

Победоносиков болезненно относится к критике. На само­критику же он в принципе не способен. Непрочность его пар­тийных убеждений подчеркивает любопытная художественная деталь: там и сям он предлагает разбросать советский герб по мебели.

Приспособиться к новым политическим условиям, найти себе теплое местечко пытаются и другие герои произведения. Так, например, репортер Моментальников до и после револю­ции работал в прессе. А во время революции, когда не знал, кто победит (белые или красные) торговал в лавочке. В.В. Маяковский подчеркивает, что лозунг «Лучше умереть под красным знаменем, чем под забором» для многих стал акту­альным в революционную эпоху.

Умеет делать карьеру и «гладкий и полированный» Опти- мистенко. «На его зеркальной чистоте только начальство от­ражается, и то вверх ногами», - так характеризует его Вело- сипедкин.

Во втором действии пьесы читатель погружается в рабо­чую обстановку крупного государственного учреждения и по­нимает, что конкретные просители, для которых все эти учре­ждения и создаются, уходят оттуда без всякой помощи.

В пьесе «Баня» содержится также едкая сатира на неук­люжие попытки создать новый театр, где такие абстрактные понятия, как свобода, равенство и братство, пытаются изобра­зить на сцене. Вульгарные попытки создать подобное дейст­вие выглядят следующим образом: «Вы будете - свобода, у вас обращение подходящее. Вы будете - равенство, значит, все равно, кому играть. А вы - братство, - другие чувства вы все равно не вызовете».

Реплики режиссера становятся все нелепее и забавнее: «Станьте сюда, товарищ Капитал», «Капитал, подтанцовывай­те налево с видом Второго интернационала», «Капитал, краси­во падайте!», «Капитал, издыхайте эффектно!».

Это откровенное посмешище Победоносиков называет подлинным искусством. Подобная оценка характеризует его как человека недалекого, не имеющего художественного вкуса и эстетического воспитания.

Свой эгоизм Победоносиков пытается прикрыть вопроса­ми государственной важности. Даже отправляясь на отдых, он заявляет домработнице: «Каждый врач скажет, что для полно­го отдыха необходимо вырвать себя, именно себя, а не тебя, из привычной среды, ну и я еду восстановить важный государст­ву организм, укрепить его в разных гористых местностях».

В 1930 году изобретатель Чудаков сконструировал машину времени. Теперь он собирается ее включить. Когда к нему приходит товарищ Велосипедкин, Чудаков рассказывает о том, как важно это изобретение. Самое главное, что можно остановить счастливое мгновение и наслаждаться им долгое время. А годы горя сократить до незаметной секунды. Нелосипедкин понимает всю важность и предлагает использовать машину времени для того, чтобы сокращать скучные доклады и выращивать кур в инкубаторе. Чудакова раздражает такое практичное отношение товарища к этому прекрасному изобретению.

Машиной Чудакова заинтересовался англичанин Понт Кич. Он берет собой переводчицу Мезальянсову и приходит к Чудакову. Изобретатель рассказывает всем о том, как устроена эта машина. Понт Кич что-то записывает в блокнот и начинает предлагать Чудакову деньги. Велосипедкин говорит, что денег не нужно, они и так есть.

Когда он выпроваживает гостя, то незаметно вытаскивает у него из кармана блокнот с записями. Чудаков не может понять, зачем Велоси-педкин выпроводил гостя и сказал ему, что у них есть деньги. На что Велосипедкин отвечает, что денег-то, конечно, нет, но он их достанет обязательно. На самом деле Велосипедкин заподозрил в англичанине шпиона, поэтому и отобрал у него блокнот.

Когда Чудаков включает машину, раздается взрыв. Чудаков выхватывает письмо, которое было написано «пятьдесят лет тому вперед». Там написано, что завтра к ним прибудет посланец из будущего.

Позднее Чудаков и Велосипедкин отправляются к Победоноеикову — главному начальнику по управлению согласованием. У него они хотят получить деньги, чтобы продолжить опыт. Но боевая секретарша Оптимистенко не пускает друзей к Победоносикову. Она показывает им уже готовую резолюцию — отказать. На самом деле в учреждении все решает Оптимистенко.

Победоносиков очень занят: он диктует машинистке речь, которая посвящается открытию новой трамвайной линии. Эта речь абсолютно безграмотна. В ней Победоносиков называет Льва Толстого «медведицей пера», а Пушкина Александром Семенычем. Когда машинистка поправляет своего начальника, он грозит ей увольнением.

Затем к главному начальнику по управлению согласованием приходит художник Бельведонский. Он должен подобрать мебель для Победоносикова. Бельведонский говорит о разных стилях, которые он называет «тремя Луями».

Итак, нужно выбирать из трех «Луев». Победоносиков выбирает мебель в стиле Луи XIV. Только вот ножки Победоносикова не устраивают. Он просит Бельведонского их выпрямить. И еще убрать золото. И еще добавить побольше советских гербов. Дело заканчивается тем, что Бельведонский пишет портрет Победоносикова верхом на лошади. Начальник позирует, сидя за письменным столом.

Ночкин, бухгалтер в учреждении Победоносикова, притворяется, что проиграл казенные деньги. На самом же деле он отдал их Поле, жене Победоносикова. Поля должна передать деньги Чудакову на доработку машины времени. Благодаря Ночкину и Поле машина все же построена.

Происходит ссора между Победоносиковым и Ночкиным.

Приходит время ехать на отдых. Победоносиков хочет взять с собой Мезальянсову в «качестве стенографистки» . А жене Поле приходится остаться дома, поскольку она гораздо ниже самого Победоносикова, который поднялся «по умственной, социальной и квартирной лестнице» . На самом деле Поля понимает, куда и зачем едет ее муж. Она просит его о разводе, но тот отказывает.

Велосипедкин и Чудаков приносят машину времени на площадку перед квартирой Победоносикова. Там она взрывается и искрится. На месте машины возникает Фосфорическая женщина. Она является делегаткой из 2030 года. Прислали Фосфорическую женщину из Института Истории рождения коммунизма. Она должна отобрать лучших особей, чтобы перебросить их в коммунистический век.

Фосфорическая женщина успевает облететь всю страну. Ее все восхищает. Поэтому все должны готовиться к перелету во времени. Будущее готово принять всех, кто хоть чем-то сроднен с коллективом коммуны. У людей должна найтись хотя бы одна из черт: работоспособность, изобретательность, желание отдавать и делиться...

Когда Поля разговаривает с Фосфорической женщиной, то рассказывает, что муж ее больше не любит и не ценит, а стремится к более умным и образованным женщинам. Победоносикову, конечно, очень не хочется, чтобы его жена рассказывала всем о том, что происходит в их семье.

Машинистка Ундертон рассказывает Фосфорической женщине о том, что Победоносиков уволил ее за то, что она красила губы. Фосфорическая женщина очень удивлена.

Победоносиков уверенно говорит Фосфорической женщине, что готов «»травиться в будущее только потому, что его об этом очень попросили » рудящиеся. Но ему нужна там должность, которая не будет ниже его теперешнего положения.

Другие люди, по мнению Победоносикова, не достойны отправляться в будущее. Вот, например, Велосипедкин курит, а Чудаков пьет. Поля — вообще мещанка. Но Фосфорическая женщина возражает Победоносикову: «Зато работают».

Совсем немного времени осталось перед отправкой в будущее. Фосфорическая женщина отдает распоряжения, а Чудаков и Велосипедкин их выполняют. Все пассажиры готовы к отправке. Победоносиков хочет занять нижнее место в купе. Но никто не сможет сесть в машине времени. она еще недостаточно совершенна. Всем придется стоять.

Победоносиков выражает свое возмущение Фосфорической женщине. Тут еще и выясняется, что у Победоносикова с Мезальянсовой очень много вещей.

Затем Победоносиков начинает говорить о том, что под его руководимом, в «его аппарате» была изобретена такая прекрасная машина. Но Чудаков делает так, чтобы его было не слышно.

Когда Фосфорическая женщина произносит последние слова, раздаете я взрыв. Все уже в будущем. Остались только Победоносиков, Оптимистенко, Бельведонский, Мезальянсова, Понт Кич.

Софья Сергеевна Шамардина:

Помню вечера у Бриков и Маяковского, когда читал что-нибудь новое. Помню чтение «Бани». Всегда постоянный узкий круг друзей его. <…> Вот «Баню» читает. Мы немножко опоздали с Иосифом. В передней, как полагается, приветливо встречает Булька. Тихонечко входим в маленькую столовую, до отказа заселенную друзьями Маяковского. И Мейерхольд здесь с Зинаидой Райх. Вижу и привычный в этом доме профиль Катаняна. Любил Маяковский свою «Баню», с таким удовольствием читал ее. Еще после этого раза два-три слушала ее в его чтении. Один раз у Мейерхольда дома читал отрывки. Я шутя сказала: «Боже, опять „Баня“!» – «Ничего. И еще будешь слушать. Я ее еще долго читать буду».

Валентин Петрович Катаев:

Сняв, по своему обыкновению, пиджак и повесив его на спинку стула, Маяковский развернул свою рукопись – как Мейерхольд любил говорить: манускрипт, – хлопнул по ней ладонью и, не теряя золотого времени на предисловие, торжествующе прорычал:

– «Баня», драма в шести действиях! – причем метнул взгляд в нашу сторону, в сторону писателей; кажется, он при этом даже задорно подмигнул.

Он читал отлично, удивив всех тонким знанием украинского языка, изображая Оптимистенко, причем сам с трудом удерживался от смеха, с усилием переводя его в однобокую улыбку толстой, подковообразной морщиной, огибающей край его крупного рта с прилипшим окурком толстой папиросы «госбанк».

После чтения, как водится, начались дебаты, которые, с чьей-то легкой руки, свелись, в общем, к тому, что, слава Богу, среди нас наконец появился новый Мольер.

Как говорится, читка прошла «на ура», и по дороге домой Маяковский был в прекрасном настроении и все время допытывался: не кажется ли нам, что в шестом действии чего-то не хватает?

– Любя вставили мой водевильчик в свою высокую комедию?

– Не знаю.

– А я знаю, – подумав, сказал Маяковский. – Еще должен быть какой-то вставной номер о пафосе наших дней. Без того нет равновесия. Я его завтра утром напишу.

Однако вскоре на пути «Бани», к общему удивлению, появилось множество препятствий – нечто весьма похожее на хорошо организованную травлю Маяковского по всем правилам искусства, начиная с псевдомарксистских статей одного из самых беспринципных рапповских критиков, кончая замалчиванием «Бани» в газетах и чудовищными требованиями Главреперткома, который почти каждый день устраивал обсуждение «Бани» в различных художественных советах, коллективах, на секциях, пленумах, президиумах, общих собраниях и где заранее подготовленные ораторы от имени советской общественности и рабочего класса подвергали Маяковского обвинениям во всех смертных литературных грехах – чуть ли даже не в халтуре.

Дело дошло до того, что на одном из обсуждений кто-то позволил себе обвинить Маяковского в великодержавном шовинизме и издевательстве над украинским народом и его языком.

Никогда еще не видел я Маяковского таким растерянным, подавленным. Куда девались его эстрадная хватка, убийственный юмор, осанка полубога, поражающего своих врагов одного за другим неотразимыми остротами, рождающимися мгновенно.

Он, первый поэт Революции, как бы в один миг был сведен со своего пьедестала и превращен в рядового, дюжинного, ничем не выдающегося литератора, «протаскивающего свою сомнительную пьеску на сцену».

Маяковский не хотел сдаться и со все убывающей энергией дрался за свою драму в шести действиях, которая сейчас, когда я пишу эти строки, уже давно и по праву считается классической.

– Слушайте, Катаич, что они от меня хотят? – спрашивал он почти жалобно. – Вот вы тоже пишете пьесы. Вас тоже так режут? Это обычное явление?

Я вспомнил экземпляр одной из своих пьес, настолько изуродованный красными чернилами, что Станиславский несколько дней не решался мне его показать, опасаясь, что я умру от разрыва сердца.

Маяковский брал меня с собой почти на все читки. По дороге обыкновенно советовался:

– Не поможет.

– Все-таки попробую. Чтобы не быть великодержавным шовинистом.

И он пробовал.

Помню, как ему было трудно читать текст своего Оптимистенко «без украинского акцента». Маяковский всю свою энергию тратил на то, чтобы Оптимистенко получился без национальности, «никакой», бесцветный персонаж с бесцветным языком. В таком виде «Баня», конечно, теряла половину своей силы, оригинальности, яркости, юмора.

Но что было делать? Маяковский, как мог, всеми способами спасал свое детище. Все равно не помогло. К великодержавному шовинизму на этот раз, правда, не придирались, но театр обвинили в «барски пренебрежительном отношении к рабочему классу».

– Что это за Велосипедкин! Что это за Фоскин, Двойкин, Тройкин! Издевательство над рабочей молодежью, над комсомолом. Да и образ Победоносикова подозрителен. На кого намекает автор? И прав товарищ Мартышкин, когда отмечает, что характеры, собранные Маяковским, далеко не отвечают требованиям единственно правильной марксистской теории живого человека. Так что учтите это, товарищ Маяковский, пока еще не поздно, пока вы еще не скатились в мелкобуржуазное болото.

– Запрещаете?

– Нет, не запрещаем.

– Значит, разрешаете?

– Не разрешаем.

– А что же?

– А то, что сделайте для себя надлежащие выводы, если не хотите из левого попутчика превратиться в попутчика правого, а то еще и похуже…

Маяковский метался по фанерному закутку среди приказов и пожелтевших плакатов, как бы с трудом пробиваясь сквозь слоеные облака табачного дыма, висевшего над столом с блюдечками, наполненными окурками, с исписанными листами газетного срыва, с обкусанными карандашами и чернильницами-непроливайками с лиловыми чернилами, отливающими сухим металлическим блеском. И за его острыми, угловатыми движениями с каменным равнодушием следили разнообразные глаза распаренных многочасовым заседанием членов этого адского художественного совета образца тысяча девятьсот двадцать девятого года, как бы беззвучно, но зловеще повторяющих в такт его крупных шагов: «Очернительство… очернительство… очернительство…»

«Клоп» получил много одобрительных отзывов в печати и завоевал прочный успех у зрителей. Путь «Бани» был более трудным.

За полтора месяца до мейерхольдовской постановки – 30 января 1930 года – «Баню» показал зрителям Драматический театр Государственного народного дома в Ленинграде. Увлекшись подзаголовком пьесы «драма с цирком и фейерверком», этот театр так насытил свое представление цирковыми приемами, что они часто приобретали самодовлеющее значение. И это помешало театру донести содержание пьесы до зрителей.

Критики, писавшие о «Бане», не смогли или не захотели разобраться в спектакле и увидеть ценность пьесы Маяковского, понять ее идейную направленность, которую театр Нардома не сумел воплотить на сцене. В ленинградской печати появились огульно отрицательные отзывы и о спектакле и о пьесе.

Ленинградские рецензии на «Баню» были началом натиска на это произведение Маяковского, предпринятого его противниками на страницах печати.

Выступления в газетах против «Бани» были в целом организованы группировкой, задававшей тон в верхушке РАПП и пытавшейся командовать советской литературой. Заправилы РАПП ненавидели Маяковского, потому что по самому своему существу творчество этого гиганта опрокидывало их убогие догматические схемы и подчеркивало полную беспочвенность их претензий на руководство литературной жизнью. И хотя Маяковский вступил в РАПП, они продолжали разными способами травить его.

В феврале 1930 года, незадолго до премьеры «Бани», в журнале «На литературном посту» (а 9 марта и в «Правде») появилась статья В. В. Ермилова «О настроениях мелкобуржуазной „левизны“ в художественной литературе». Автор был знаком с «Баней», как он сам признавался, лишь «по опубликованному отрывку». Это не помешало ему опорочить идейное содержание пьесы Маяковского. Критик обвинял Маяковского в преувеличении «победоносиковщины».

Мейерхольд ответил Ермилову статьей «О „Бане“ В. Маяковского» в «Вечерней Москве» от 13 марта 1930 года, а Маяковский ответил стихами. Во время спектаклей «Бани» на сцене и по зрительному залу были развешены лозунги, написанные Маяковским и подчеркивавшие политическую направленность пьесы и эстетические принципы ее автора и театра. На одном из полотнищ можно было прочитать:

бюрократам

помогает перо

критиков

вроде Ермилова…

Лозунг этот вызвал озлобление в руководстве РАПП и под его давлением был снят со стены зрительного зала. Много лет спустя бывшая сотрудница МАПП (Московской ассоциации пролетарских писателей) рассказала мне, что однажды Маяковский, придя к одному из секретарей МАПП, вышел из его кабинета явно не в духе, тут же позвонил по телефону в театр и попросил снять лозунг. Но, как известно, в предсмертном письме он сожалел об этом: «Ермилову скажите, что жаль – снял лозунг, надо бы доругаться».

Перед премьерой «Бани» он совсем извелся. Все время проводил в театре. Писал стихи, надписи для зрительного зала к постановке «Бани». Сам следил за их развешиванием. Потом острил, что нанялся в Театр Мейерхольда не только автором и режиссером (он много работал с актерами над текстом), а и маляром и плотником, так как он сам что-то подрисовывал и приколачивал. Как очень редкий автор, он так горел и болел спектаклем, что участвовал в малейших деталях постановки, что совсем, конечно, не входило в его авторские функции.

Мария Федоровна Суханова:

16 марта 1930 года состоялась премьера «Бани». Пресса о спектакле была отрицательная. Принимался спектакль очень странно: часть зрителей сидела как каменная, другая часть принимала спектакль хорошо.

Вероника Витольдовна Полонская:

На премьере «Бани» Владимир Владимирович держал себя крайне вызывающе. В антрактах очень резко отвечал на критические замечания по поводу «Бани». Похвалы выслушивал рассеянно и небрежно. Впрочем, к нему подходило мало народу, многие как бы сторонились его, и он больше проводил время за кулисами или со мной. Был молчалив, задумчив. Очень вызывающе кланялся, после конца поговорил со зрителями.

Михаил Михайлович Зощенко (1894–1958), писатель-сатирик:

Публика встречала пьесу с убийственной холодностью. Я не помню ни одного взрыва смеха. Не было даже ни одного хлопка после двух первых актов. Более тяжелого провала мне не приходилось видеть.

Игорь Владимирович Ильинский:

После спектакля, который был не очень тепло принят публикой (и этот прием, во всяком случае, болезненно почувствовал Маяковский), он стоял в тамбуре вестибюля один и пропустил мимо себя всю публику, прямо смотря в глаза каждому выходящему из театра.

Владимир Владимирович Маяковский:

Товарищи, я существую 35 лет физическим своим существованием и 20 лет – так называемым творческим, и все время своего существования я утверждаю свои взгляды силами собственных легких, мощностью, бодростью голоса. И не беспокоюсь, что вещь моя будет аннулирована. В последнее время стало складываться мнение, что я общепризнанный талант, и я рад, что «Баня» это мнение разбивает. Выходя из театра, я вытираю, говоря, конечно, в переносном смысле, плевки со своего могучего чела.

Анатолий Борисович Мариенгоф:

Еще драматичнее было после премьеры «Бани» у Мейерхольда. Жидкие аплодисменты. Актеры разбежались по уборным, чтобы спрятаться от Маяковского. Шныряли взглядами те, кто попадался ему на глаза. Напряженные, кисло-сладкие улыбки. От них и со стороны тошнило.

Словом, раскрылась обычная картина неуспеха.

А у Маяковского дома уже был накрыт длинный стол «на сорок персон», как говорят лакеи.

Явилось же пять человек.

Среди них случайно оказалась актриса Художественного театра Ангелина Осиповна Степанова.

Ее увидал Маяковский в вестибюле и пригласил:

– Поедем ко мне выпить коньячку. Отказаться было неловко.

За ужином он сидел во главе пустынного стола. Сидел и мрачно острил. Старался острить.

Непригодившиеся тридцать пять приборов были, как покойники.

Встретив на другой день Николая Эрдмана, Ангелина Осиповна сказала ему:

– Это было очень страшно.

– Да. Вероятно. Не хотел бы я очутиться на вашем месте. И на его тоже. На его и подавно.

Александр Вильямович Февральский:

В те же дни Маяковский беседовал с группой актеров, игравших в спектакле. Молодая актриса Надя Березовская спросила его, какую пьесу он бы теперь написал. Поэт, не задумываясь, ответил: «Еще раз „Баню“».