Одним из значительных произведений в творчестве М. Булгакова является повесть «Собачье сердце». Закончена она была в 1925 году, но читателю стала доступна лишь в 1987 году.
В основу сюжета автор положил полуфантастическую историю превращения собаки в человека. Именитый учёный, светило с мировым именем, профессор Преображенский всю жизнь занимался проблемами омоложения организма. Окончательным результатом эксперимента должно было стать создание нового, совершенного человека. Вместе с доктором Борменталем Филипп Филиппович проделывает уникальную операцию – заменяет мозг собаки мозговым гипофизом умершего мужчины.
Вечно голодный, бездомный пес Шарик после операции принимает человеческий облик и становится Полиграфом Полиграфовичем Шариковым. Но этот эксперимент нельзя назвать удачным. Совсем не тот результат хотел увидеть профессор.
И здесь на первый план выходит социально-нравственная проблематика повести. Революционная действительность уничтожает в человеке «человеческое», гуманное. От собаки Шарикову перешли все худшие качества: он огрызается, ловит блох, кусается, бегает за кошками. От человека же остались прежние задатки.
Какой это был человек? «Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет, холост. Беспартийный, сочувствующий… Судился три раза и оправдан… Кражи. Профессия игра на балалайке по трактирам…». То есть Шарикову передались гены дебошира, уголовника и пьяницы.
Это – лишь одна сторона проблемы. Вторая, более серьёзная, – среда, в которой формировался Шариков, революционная действительность тех лет. Преображенский пытался воспитывать «нового человека» в духе интеллигенции, привить ему свой образ жизни. Но большее участие в «формировании» личности Шарикова принадлежит председателю домового комитета Швондеру. Преображенский только подумал предложить своему подопечному почитать «Робинзона Крузо», как его уже опередил «красный агитатор, предложивший «эту… Как её… переписку Энгельса с этим… как его – дьявола – с Каутским».
По этим словам Шарикова уже можно судить о его недалёком уме. Ответная реакция была необыкновенной: «Борменталь остановил на полдороги вилку с куском белого мяса, а Филипп Филиппович расплескал вино. Шариков в это время изловчился и проглотил водку». Изумление героев понятно: недоразвитый человек говорит о таком серьёзном политическом документе, как «Переписка Энгельса с Каутским». То, чего не может добиться Преображенский как воспитатель, легко смог сделать Швондер, занимающий с Шариковым один уровень. Поэтому «новорождённому» роднее короткие приказные лозунги и цитаты из Энгельса.
Шариков – недалёкое, грубое, эгоистичное существо. Он отвратителен для нормальных людей не только внешне, но и внутренне. Вместо благодарности своему «родителю» он претендует на жилплощадь, грубо оскорбляет и доносит в соответствующие органы.
Шарикова нельзя назвать полностью глупым и недалёким. Он прекрасно чувствует выгоду в проживании у Преображенского, так как здесь можно бесплатно «харчеваться». А когда Шарикова пытались выгнать из квартиры, тот показал «три бумаги»: зелёную, жёлтую и белую, выданные жилищным товариществом, подтверждающие право проживать в квартире номер пять. Оказывается, Шариков всё оформил заранее, что говорит о его жизненной хваткости.
Полиграф Полиграфович не так прост, как может показаться сначала. Он нигде не упускает своей выгоды. Шариков устроился не простым рабочим, а заведующим подотделом по очищению города от бездомных кошек. Интересно его мнение о военной службе: «Я воевать не пойду никуда!.. На учёт возьмусь, а воевать – шиш с маслом». Удивляет, как быстро нашёл он причину отказа служить в армии: «Я тяжко раненый при операции, - хмуро подвыл Шариков, - меня, вишь, как отделали, - и он показал на голову. Поперёк лба тянулся очень свежий операционный шрам». В другом месте причину появления шрама герой объясняет по-другому, как ранение, полученное в годы гражданской войны на «колчаковских фронтах».
С каждым днём испытуемый становится всё наглее и наглее. Учёным ничего не остаётся, как вернуть ему прежний облик.
Повесть «Собачье сердце» является трагикомической. В ней сплелись фантастика, реальность и сатира. В облике Шарикова отражаются недостатки нового социального строя, которые не принимал М. Булгаков.
Повесть М.А. Булгакова «Собачье сердце» отражает послереволюционную эпоху 20-х годов – время НЭПа. Реалистическое описание советской действительности этого времени сочетается в повести с повествованием о грандиозном фантастическом эксперименте профессора Ф.Ф. Преображенского.
В результате операции на собаке с пересадкой ей гипофиза человеческого мозга профессору удаётся получить новое существо. Произошло «очеловечивание» собаки – пёс превращается в человека. Об этом свидетельствуют записи, названные автором «Из дневника доктора Борменталя». Вначале это просто «история болезни», где описаны исходные данные «пациента» – пса Шарика, ход операции, медицинские назначения. Затем состояние больного меняется: у него выпадает шерсть, появляется голос, увеличивается рост…
Постепенно он превращается в человека, хотя и плохо развитого, но умеющего разговаривать, а затем и понимать окружающих. Как нового жильца, его берёт под свою опеку председатель домкома Швондер – он закладывает основы миропонимания Шарикова (по его совету новый человек выбирает и имя – Полиграф Полиграфович Шариков). Для Швондера очень важно оказывать на Шарикова определённое влияние – ведь к профессору Преображенскому Швондер относится враждебно, считая его буржуем. Его вульгарно-социологические взгляды Шариков усваивает быстро: всё определяется классовым происхождением человека. Горничная Зинка – «обыкновенная прислуга, а форсу, как у комиссарши».
Филипп Филиппович, конечно же, «не товарищ» – «мы в университетах не обучались, в квартирах по 15 комнат с ванными не жили». Шариков быстро усвоил, что «в настоящее время каждый имеет своё право», но он не хочет понимать, что у него должны быть и обязанности. Поэтому он предъявляет профессору множество претензий, но не способен на элементарное чувство благодарности. Под влиянием Швондера он читает книги, содержания которых не понимает, а всё, чего он не понимает, будь то книги или театр, – это «контрреволюция». Читая переписку Энгельса с Каутским, он «не согласен» с обоими, его мнение простое: «Взять всё, да и поделить».
Швондер писал обличительные статьи против профессора – Шариков пошёл дальше: он научился писать доносы. Швондер с удивлением увидел, что Шариков выходит из-под его влияния, когда зашла речь о необходимости документов, прописки, взятия на воинский учёт – Шариков согласен «взяться на учёт», но воевать отказывается категорически. Когда же Шариков пропил деньги, взятые на покупку учебников, Швондер окончательно убедился в том, что Шариков – «прохвост». И всё же социально близкий Шариков Швондеру ближе и понятнее, чем классово чуждый профессор Преображенский. В отличие от Швондера, профессор понял, что Шариков в своей подлости и наглости пойдёт гораздо дальше своего «воспитателя», показав себя достойным «учеником».
Повесть «Собачье сердце» - одно из самых значительных произведений М. Булгакова. Речь в ней идет о непредсказуемых последствиях научных открытий, об опасности вторжения в естественный ход жизни. После чтения повести становится ясно, что самое страшное - когда результатами научных открытий начинают пользоваться люди ограниченные, мелко мстительные, злобные, мыслящие исключительно лозунгами. Таким человеком в повести, безусловно, является председатель домкома Швондер.
Чем же занимается этот человек? Будучи председателем домового комитета, он не считает нужным следить за порядком и чистотой в доме. Не зря, узнав о вселении «жилтоварищей», профессор Преображенский сетует: «Пропал Калабуховский дом! Придется уезжать, но куда, спрашивается? Все будет как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении и так далее». Эта линия поведения, следовательно, стала у таких людей, как Швондер, привычной: не выполнять свои прямые обязанности, а заниматься произнесением революционных фраз. Дискуссии, собрания, переливание из пустого в порожнее - все это бюрократическая стихия Швондера.
Уже с первого появления Швондера в квартире профессора Преображенского понятно, что это человек глубоко некультурный: он ходит в грязных сапогах по персидским коврам. Но если бы только это! Он обращается к профессору Преображенскому с абсурдным требованием «уплотниться»: общее собрание решило, что профессор вполне может отказаться от двух комнат - столовой и смотровой, в результате чего профессор должен был бы принимать пищу в спальне и оперировать там же, где режет кроликов. Характерно, что Швондеру такое положение кажется вполне естественным, так же как и то, что потребности человека определяет не он сам, а общее собрание. Уравниловка, неуважение к индивидуальности - таковы жизненные принципы Швондера.
Первый приход Швондера в квартиру Преображенского заканчивается посрамлением Швондера и его присных. Однако появление Шарикова делает профессора уязвимым и вызывает приступ буйной деятельности у Швондера. Прежде всего он пишет заметку в газету, где объявляет Шарикова незаконным сыном профессора, так как его (Швондера) ограниченный ум не в состоянии вместить в себя мысль о чем-то необычном, непредсказуемом.
Швондер становится идеологом Шарикова, его духовным пастырем. Воспитание «нового человека» он начинает, опять-таки, абсурдно. Его совершенно не волнует, что Шариков бросается на каждую кошку, лузгает семечки и нецензурно выражается. Главное - чтобы Шариков знал азы новой идеологии, и он дает ему почитать переписку Энгельса с Каутским, из чтения которой Шариков делает радикальный вывод о том, что все надо поделить поровну.
Более того, Швондер фактически уравнивает в социальных правах профессора с
с мировым именем и вчерашнего дворового пса. «Документ - самая важная вещь на свете», - говорит Швондер. Документ превращает Шарика в Полиграфа Полиграфовича Шарикова, дает ему возможность стать начальником подотдела очистки, то есть стать полноправным членом человеческого общества.
Но Швондер не понимает, что, опекая Шарикова, он сам себе роет могилу. Профессор Преображенский совершенно справедливо замечает: «...Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него еще более грозная опасность, чем для меня... если кто-то, в свою очередь, натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки» Швондер не способен, таким образом, даже исходя из собственной абсурдной логики, хоть что-то предвидеть, вообще подумать о последствиях собственных поступков. Им движет лишь стремление «все поделить», и значение его образа в повести - вскрыть истинную природу социальной системы, которую он олицетворяет, и показать, что для того, чтобы быть полноправным членом этой системы, вполне достаточно научиться говорить и избавиться от хвоста.
Судьба литературного наследия Булгакова - исторический сюжет редкого драматизма, скорбная судьба высокого искусства, ищущего справедливого признания.
Совсем еще недавно Булгаков был хорошо известен и близок сравнительно небольшому кругу специалистов-литературоведов, знатокам театра 30-х годов, помнящим успех мхатовской постановки «Дней Турбиных», отдельным любознательным читателям.
Имя его, впрочем, в послевоенный период произносилось с уважением, но главные литературные успехи времени связывались все же не с ним.
Теперь Михаил Афанасьевич Булгаков безоговорочно отнесен к классикам советской литературы, в суждениях о нем совсем иные, чем прежде, интонации, другая эмоциональная читательская сопричастность к его индивидуальному художественному опыту.
Все это отражает крупные перемены в нашем эстетическом сознании, которые, понятно, есть следствие общественных сдвигов в последние годы.
Тема дисгармонии, доведенной до абсурда из-за вмешательства человека в законы природы, в законы развития общества с блестящим мастерством и талантом раскрыта в повести Михаила Афанасьевича Булгакова «Собачье сердце». Эта идея реализуется автором в аллегорической форме. На мой взгляд, эта форма повествования наиболее удобна для писателя. Ведь повесть затрагивает прежде всего социальные вопросы и проблемы: критикует власть государства над личностью, раскрывает многие человеческие пороки. Без труда читатель узнает в главном герое собирательный образ комиссарствующего пролетария. Добродушная, простая дворняга превращается в ничтожное и агрессивное человекоподобное существо, которое под влиянием внешних обстоятельств становится опасным для общества. Эксперимент с этой дворнягой и положен в основу повести.
Профессор Преображенский, немолодой уже человек, живет уединенно в прекрасной благоустроенной квартире. Гениальный хирург занимается прибыльными операциями по омоложению. Но профессор задумывает улучшить саму природу, он решает посоревноваться с самой жизнью и создать нового человека, пересадив собаке часть человеческого мозга. Для этого эксперимента он выбирает уличного пса Шарика.
Вечно голодный горемычный пес Шарик по-своему неглуп. Он оценивает быт, нравы, характеры Москвы времен нэпа с ее многочисленными магазинами, трактирами на Мясницкой «с опилками на полу, злыми приказчиками, которые ненавидят собак», «где играли на гармошке и пахло сосисками». Наблюдая жизнь улицы, он делает умозаключение: «Дворники из всех пролетариев - самая гнусная мразь»; «Повар попадается разный. Например - покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас». Увидев Филиппа Филипповича Преображенского, Шарик понимает: «Он умственного труда человек..., этот не станет пинать ногой».
И вот профессор совершает главное дело своей жизни - уникальную операцию: он пересаживает Шарику гипофиз человека от скончавшегося за несколько часов до операции мужчины. Человек этот - Клим Чугункин, двадцати восьми лет, судимый три раза. Занимался тем, что играл на балалайке по трактирам.
В результате сложнейшей операции на свет рождается безобразное существо. Оно наследовало пролетарскую сущность своего предшественника. Булгаков так описывает его внешний вид: «Человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие... Лоб поражал своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка». Первые произнесенные им слова были ругань и «буржуй».
С появлением этого человекообразного существа жизнь профессора Преображенского и обитателей дома становится сущим адом. Он учиняет дикие погромы в квартире, гоняется за котами, устраивает потоп... Все обитатели профессорской квартиры в полной растерянности, о приеме пациентов нет и речи. «Человек у двери мутноватыми глазами поглядывал на профессора и курил папиросу, посыпая манишку пеплом...» Хозяин дома негодует: «Окурки на пол не бросать - в сотый раз прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире! Не плевать!.. С Зиной всякие разговоры прекратить. Она жалуется, что вы в темноте ее подкарауливаете. Смотрите!»
Неожиданно появившееся лабораторное существо требует присвоить ему наследственную фамилию Шариков, а имя он себе выбирает Полиграф Полиграфович.
Страница: [ 1 ]
Неизвестно, на что решился Филипп Филиппович. Ничего особенного в течение следующей недели он не предпринимал и, может быть, вследствие его бездействия, квартирная жизнь переполнилась событиями.
Дней через шесть после истории с водой и котом из домкома к Шарикову явился молодой человек, оказавшийся женщиной, и вручил ему документы, которые Шариков немедленно заложил в карман пиджака и немедленно же после этого позвал доктора Борменталя.
Борменталь!
- Нет, уж вы меня по имени и отчеству, пожалуйста, называйте! - отозвался Борменталь, меняясь в лице.Нужно заметить, что в эти шесть дней хирург ухитрился раз восемь поссориться со своим воспитанником, и атмосфера в обуховских комнатах была душная.
Ну и меня называйте по имени и отчеству, - совершенно основательно ответил Шариков.
Нет! - загремел в дверях Филипп Филиппович, - по такому имени и отчеству в моей квартире я вас не разрешу называть. Если вам угодно, чтобы вас перестали именовать фамильярно "Шариков", и я и доктор Борменталь будем называть вас "господин Шариков".
Я не господин, господа все в Париже, - отлаял Шариков.
Швондерова работа! - кричал Филипп Филиппович, - ну, ладно, посчитаюсь я с этим негодяем. Не будет никого, кроме господ, в моей квартире, пока я в ней нахожусь! В противном случае, или я, или вы уйдете отсюда и, вернее всего - вы! Сегодня я помещу в газетах обьявление и, поверьте, я вам найду комнату!
Ну да, такой я дурак, чтоб я сьехал отсюда, - очень четко ответил Шариков.
- Как? - спросил Филипп Филиппович и до того изменился в лице, что Борменталь подлетел к нему и нежно и тревожно взял его за рукав.Вы, знаете, не нахальничайте, мсье Шариков, - Борменталь очень повысил голос. Шариков отступил, вытащил из кармана три бумаги, зеленую, желтую и белую и, тыча в них пальцами, заговорил:
Вот. Член жилищного товарищества, и площадь мне полагается определенно в квартире номер пять у ответственного съемщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин, - Шариков подумал и добавил слово, которое Борменталь машинально отметил в мозгу, как новое: - благоволите.
Филипп Филиппович закусил губу и сквозь нее неосторожно вымолвил:
Клянусь, что я этого Швондера в конце концов застрелю.
Шариков в высшей степени внимательно и остро принял эти слова, что было видно по его глазам.
- Филипп Филиппович, vorsichtig ... - предостерегающе начал Борменталь.
- Ну, уж знаете... Если уж такую подлость!.. - вскричал Филипп Филиппович по-русски. - Имейте в виду, Шариков, господин... что я, если вы позволите себе еще одну наглую выходку, я лишу вас обеда и вообще питания в моем доме. Шестнадцать аршин - это прелестно, но ведь я вас не обязан кормить по этой лягушечьей бумаге?Тут Шариков испугался и приоткрыл рот.
Я без пропитания оставаться не могу, - забормотал он, - где же я буду харчеваться?
- Тогда ведите себя прилично, - в один голос завыли оба эскулапа.Шариков значительно притих и в тот день не причинил никакого вреда никому, за исключением самого себя: пользуясь небольшой отлучкой Борменталя, он завладел его бритвой и распорол себе скулу так, что Филипп Филиппович и доктор Борменталь накладывали ему на порез швы, отчего Шариков долго выл, заливаясь слезами.
Следующую ночь в кабинете профессора в зеленом полумраке сидели двое - сам Филипп Филиппович и верный и привязанный к нему Борменталь. В доме уже спали. Филипп Филиппович был в своем лазоревом халате и красных туфлях, а Борменталь - в рубашке и синих подтяжках. Между врачами на круглом столе, рядом с пухлым альбомом, стояла бутылка коньяку, блюдечко с лимоном и сигарный ящик. Ученые, накурив полную комнату, с жаром обсуждали последние события: этим вечером Шариков присвоил в кабинете Филиппа Филипповича два червонца, лежащие под прессом, пропал из квартиры, вернулся поздно и совершенно пьяный. Этого мало, - с ним явились две неизвестных личности, шумевших на парадной лестнице и изъявивших желание ночевать в гостях у Шарикова. Удалились означенные личности лишь после того, как Федор, присутствовавший при этой сцене в осеннем пальто, накинутом сверх белья, позвонил по телефону в сорок пятое отделение милиции. Личности мгновенно отбыли, лишь только Федор повесил трубку. Неизвестно куда после ухода личностей задевалась малахитовая пепельница с подзеркальника в передней, бобровая шапка Филиппа Филипповича и его же трость, на каковой трости золотой вязью было написано: "Дорогому и уважаемому Филиппу Филипповичу благодарные ординаторы в день...", дальше шла римская цифра ХXV.
Кто они такие? - наступал Филипп Филиппович, сжимая кулаки, на Шарикова.
Тот, шатаясь и прилипая к шубам, бормотал насчет того, что личности эти ему неизвестны, что они не сукины сыны какие-нибудь, а хорошие.
Изумительнее всего, что ведь они же оба пьяные, как же они ухитрились?! - поражался Филипп Филиппович, глядя на место в стойке, где некогда помещалась память юбилея.
- Специалисты, - пояснил Федор, удаляясь спать, с рублем в кармане.От двух червонцев Шариков категорически отперся и при этом выговорил что-то неявственное насчет того, что вот, мол, он не один в квартире.
Ага, быть может, это доктор Борменталь свистнул червонцы? - осведомился Филипп Филиппович тихим, но страшным по оттенку голосом.
Шариков качнулся, открыл совершенно посоловевшие глаза и высказал предположение:
А может быть, Зинка взяла...
- Что такое?.. - закричала Зина, появившись в дверях, как привидение, прикрывая на груди расстегнутую кофточку ладонью, - да как он...Шея Филиппа Филипповича налилась красным цветом.
Спокойно, Зинуша, - молвил он, простирая к ней руку, - не волнуйся, мы все это устроим.
Зина немедленно заревела, распустив губы, и ладонь запрыгала у нее на ключице.
Зина! Как вам не стыдно! Кто же может подумать? Фу, какой срам, - заговорил Борменталь растерянно.
- Ну, Зина, ты - дура, прости господи, - начал было Филипп Филиппович.Но тут Зинин плач прекратился сам собой, и все умолкли. Шарикову стало нехорошо. Стукнувшись головой об стену, он издал звук - не то "и", не то "е" - вроде "иэээ"! Лицо его побледнело, и судорожно задвигалась челюсть.
Ведро ему, негодяю, из смотровой дать!
И все забегали, ухаживая за заболевшим Шариковым. Когда его отводили спать, он, пошатываясь в руках Борменталя, очень нежно и мелодически ругался скверными словами, выговаривая их с трудом.
Вся эта история произошла около часу, а теперь было часа три пополуночи, но двое в кабинете бодрствовали, взвинченные коньяком. Накурили они до того, что дым двигался густыми медленными плоскостями, даже не колыхаясь.
Доктор Борменталь, бледный, с очень решительными глазами, поднял рюмку с стрекозиной талией.
Филипп Филиппович! - прочувственно воскликнул он, - я никогда не забуду, как я, полуголодным студентом, явился к вам, и вы приютили меня при кафедре. Поверьте, Филипп Филиппович, вы для меня гораздо больше, чем профессор-учитель... мое безмерное уважение к вам... Позвольте вас поцеловать, дорогой Филипп Филиппович.
Да, голубчик, мой... - растерянно промычал Филипп Филиппович и поднялся навстречу. Борменталь его обнял и поцеловал в пушистые, сильно прокуренные усы.
Ей-богу, Филипп Фили...
Так растрогали, так растрогали... спасибо вам, - говорил Филипп Филиппович, - голубчик, я иногда на вас ору на операциях. Уж простите стариковскую вспыльчивость. В сущности ведь я так одинок... "От Севильи до Гренады..."
Филипп Филиппович, не стыдно ли вам?.. - искренно воскликнул пламенный Борменталь, - если вы не хотите меня обижать, не говорите мне больше таким образом...
Ну, спасибо вам... "К берегам священным Нила!.." Спасибо. И я вас полюбил как способного врача.
Филипп Филиппович, я вам говорю... - страстно воскликнул Борменталь, сорвался с места, плотнее прикрыл дверь, ведущую в коридор, и, вернувшись, продолжал шепотом: - ведь это - единственный исход. Я не смею вам, конечно, давать советы, но, Филипп Филиппович, посмотрите на себя, вы совершенно замучились, ведь нельзя же больше работать!
Абсолютно невозможно! - вздохнув, подтвердил Филипп Филиппович.
Ну вот, это же немыслимо, - шептал Борменталь, - в прошлый раз вы говорили, что боитесь за меня, и если бы вы знали, дорогой профессор, как вы меня этим тронули. Но ведь я же не мальчик и сам соображаю, насколько это может получиться ужасная штука. Но, по моему глубокому убеждению, другого выхода нет.
Филипп Филиппович встал, замахал на него руками и воскликнул:
И не соблазняйте, даже и не говорите, - профессор заходил по комнате, закачав дымные волны, - и слушать не буду. Понимаете, что получится, если нас накроют. Нам ведь с вами на "принимая во внимание происхождение" отъехать не придется, невзирая на нашу первую судимость. Ведь у нас нет подходящего происхождения, мой дорогой?
Какой там черт! Отец был судебным следователем в Вильно, - горестно ответил Борменталь, допивая коньяк.
Ну вот-с, не угодно ли. Ведь это же дурная наследственность. Пакостнее и представить себе ничего нельзя. Впрочем, виноват, у меня еще хуже. Отец - кафедральный протоиерей. Мерси... "От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей..." Вот, черт ее возьми!
Филипп Филиппович, вы - величина мирового значения, и из-за какого-то, извините за выражение, сукиного сына... Да разве они могут вас тронуть, помилуйте!
Тем более, не пойду на это, - задумчиво возразил Филипп Филиппович, останавливаясь и озираясь на стеклянный шкаф.
- Да почему?!
- Потому что вы-то ведь не величина мирового значения.
- Где уж...Ну вот-с. А бросать коллегу в случае катастрофы, самому же выскочить на мировом значении, простите... Я - московский студент, а не Шариков. - Филипп Филиппович горделиво поднял плечи и сделался похож на французского древнего короля.
Филипп Филиппович, эх!.. - горестно воскликнул Борменталь, - значит, что же? Терпеть? Вы будете ждать, пока удастся из этого хулигана сделать человека?
Филипп Филиппович жестом руки остановил его, налил себе коньяку, хлебнул, пососал лимон и заговорил:
Иван Арнольдович, как по-вашему, я понимаю что-либо в анатомии и физиологии, ну, скажем, человеческого мозгового аппарата? Как ваше мнение?
- Филипп Филиппович, что вы спрашиваете! - с большим чувством ответил Борменталь и развел руками.Ну, хорошо. Без ложной скромности. Я тоже полагаю, что в этом я не самый последний человек в Москве.
- А я полагаю, что вы - первый, и не только в Москве, а и в Лондоне и в Оксфорде! - яростно перебил Борменталь.Ну, ладно, пусть будет так. Ну так вот-с, будущий профессор Борменталь: это никому не удастся. Конечно. Можете и не спрашивать. Так и сошлитесь на меня. Скажите, Преображенский сказал. Финита! Клим! - вдруг торжественно воскликнул Филипп Филиппович, и шкаф ответил ему звоном, - Клим! - повторил он. - Вот что, Борменталь, вы - первый ученик моей школы и, кроме того, мой друг, как я убедился сегодня. Так вот вам как другу, сообщу, по секрету, конечно, я знаю, вы не будете срамить меня - старый осел Преображенский нарвался на этой операции, как третьекурсник. Правда, открытие получилось, вы сами знаете, какое, - тут Филипп Филиппович горестно указал обеими руками на оконную штору, очевидно, намекая на Москву, - но только имейте в виду, Иван Арнольдович, что единственным результатом этого открытия будет то, что все мы теперь будем иметь этого Шарикова вот где, - здесь Преображенский похлопал себя по крутой и склонной к параличу шее, - будьте спокойны-с! Если бы кто-нибудь, - сладострастно продолжал Филипп Филиппович, - разложил меня здесь и выпорол, я бы, клянусь, заплатил червонцев пять! "От Севильи до Гренады..." Черт меня возьми... Ведь я пять лет сидел, выковыривал придатки из мозгов... Вы знаете, какую я работу проделал, уму непостижимо. И вот теперь спрашивается, зачем? Чтобы в один прекрасный день милейшего пса превратить в такую мразь, что волосы дыбом встают!
Исключительное что-то...
Совершенно с вами согласен. Вот, доктор, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти ощуптью и параллельно с природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу! На, получай Шарикова и ешь его с кашей.
Филипп Филиппович, а если бы мозг Спинозы?
Да! - рявкнул Филипп Филиппович. - Да! Если только злосчастная собака не помрет у меня под ножом, а вы видели, какого сорта эта операция. Одним словом, я, Филипп Преображенский, ничего труднее не делал в своей жизни. Можно привить гипофиз Спинозы или еще какого-нибудь такого лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высоко стоящее, но на какого дьявола, спрашивается? Обьясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно!.. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество само заботится об этом и, в эволюционном порядке каждый год упорно выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар. Теперь вам понятно, доктор, почему я опорочил ваш вывод в истории шариковской болезни. Мое открытие, черти бы его сьели, с которым вы носитесь, стоит ровно один ломаный грош... Да, не спорьте, Иван Арнольдович, я ведь уж понял. Я же никогда не говорю на ветер, вы это отлично знаете. Теоретически это интересно, ну, ладно. Физиологи будут в восторге... Москва беснуется... Ну, а практически что? Кто теперь перед вами? - Преображенский указал пальцем в сторону смотровой, где почивал Шариков.
Исключительный прохвост.
Но кто он? Клим, Клим, - крикнул профессор, - Клим Чугункин! (Борменталь открыл рот.) Вот что-с: две судимости, алкоголизм, "все поделить", шапка и два червонца пропали (тут Филипп Филиппович вспомнил юбилейную палку и побагровел), хам и свинья... Ну, эту палку я найду. Одним словом, гипофиз - закрытая камера, определяющая человеческое данное лицо. Данное! "От Севильи до Гренады..." - свирепо вращая глазами, кричал Филипп Филиппович, - а не общечеловеческое! Это в миниатюре сам мозг! И мне он совершенно не нужен, ну его ко всем свиньям! Я заботился совсем о другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы. И вот на омоложении нарвался! Неужели вы думаете, что из-за денег произвожу их? Ведь я же все-таки ученый...
Вы великий ученый, вот что, - молвил Борменталь, глотая коньяк. Глаза его налились кровью.
Я хотел проделать маленький опыт, после того, как два года тому назад впервые получил из гипофиза вытяжку полового гормона. И вместо этого что ж получилось, боже ты мой! Этих гормонов в гипофизе, о господи... Доктор, передо мной - тупая безнадежность, я клянусь, потерялся...
Борменталь вдруг засучил рукава и произнес, кося глазами к носу:
Тогда вот что, дорогой учитель, если вы не желаете, я сам на свой риск накормлю его мышьяком. Черт с ним, что и папа - судебный следователь. Ведь, в конце концов, это ваше собственное экспериментальное существо.
Филипп Филиппович потух, обмяк, завалился в кресло и сказал:
Нет, я не позволю вам этого, милый мальчик. Мне шестьдесят лет, я вам могу давать советы. На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
Помилуйте, Филипп Филиппович, да ежели его еще обработает этот Швондер, что ж из него получится? Боже мой, я только теперь начинаю понимать, что может выйти из этого Шарикова!
Ага! Теперь поняли? А я понял через десять дней после операции. Ну так вот, Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки!
Еще бы, одни коты чего стоят! Человек с собачьим сердцем!
О нет, нет, - протяжно ответил Филипп Филиппович, - вы, доктор, делаете крупнейшую ошибку, ради бога, не клевещите на пса. Коты - это временно... Это вопрос дисциплины и двух-трех недель. Уверяю вас. Еще какой-нибудь месяц, и он перестанет на них кидаться.
А почему же теперь?..
Иван Арнольдович, это элементарно, что вы, на самом деле, спрашиваете? Да ведь гипофиз не повиснет же в воздухе. Ведь он, все-таки, привит на собачий мозг, дайте же ему прижиться. Сейчас Шариков проявляет уже только остатки собачьего, и поймите, что коты - это лучшее из всего, что он делает. Сообразите, что весь ужас в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которое существует в природе.
До последней степени взвинченный Борменталь сжал сильные худые руки в кулаки, повел плечами, твердо молвил:
Кончено. Я его убью!
- Запрещаю это! - Категорически ответил Филипп Филиппович.
- Да помилуйте...Филипп Филиппович вдруг насторожился, поднял палец.
Погодите-ка... Мне шаги послышались.
Оба прислушались, но в коридоре было тихо.
Показалось, - молвил Филипп Филиппович и с жаром заговорил по-немецки. В его словах несколько раз звучало русское слово "уголовщина".
Минуточку, - вдруг насторожился Борменталь и шагнул к двери. Шаги слышались явственно и приблизились к кабинету. Кроме того, бубнил голос. Борменталь распахнул двери и отпрянул в изумлении. Совершенно пораженный Филипп Филиппович застыл в кресле.
В освещенном четырехугольнике коридора предстала в одной ночной сорочке Дарья Петровна с боевым и пылающим лицом. И врача и профессора ослепило обилие мощного и, как от страху показалось обоим, совершенно голого тела. В могучих руках Дарья Петровна волокла что-то, и это что-то, упираясь, садилось на зад, и небольшие его ноги, крытые черным пухом, заплетались по паркету. Что-то, конечно, оказалось Шариковым, совершенно потерянным, все еще пьяненьким, разлохмаченным и в одной рубашке.
Дарья Петровна, грандиозная и нагая, тряхнула Шарикова, как мешок с картофелем, и произнесла такие слова:
Полюбуйтесь, господин профессор, на нашего визитера Телеграфа Телеграфовича. Я замужем была, а Зина - невинная девушка. Хорошо, что я проснулась.
Окончив эту речь, Дарья Петровна впала в состояние стыда, вскрикнула, закрыла грудь руками и унеслась.
Дарья Петровна, извините, ради бога! - опомнившись, крикнул ей вслед красный Филипп Филиппович.
Борменталь повыше засучил рукава рубашки и двинулся к Шарикову. Филипп Филиппович, заглянув ему в глаза, ужаснулся.
Что вы, доктор! Я запрещаю...
Борменталь правой рукой взял Шарикова за шиворот и тряхнул его так, что полотно сзади на сорочке треснуло, а спереди с горла отскочила пуговка.
Филипп Филиппович бросился наперерез и стал выдирать щуплого Шарикова из цепких хирургических рук.
Вы не имеете права биться, - полузадушенный кричал Шариков, садясь наземь и трезвея.
- Доктор! - вопил Филипп Филиппович.Борменталь несколько пришел в себя и выпустил Шарикова, после чего тот сейчас же захныкал.
Ну, ладно, - прошипел Борменталь, - подождем до утра. Я ему устрою бенефис, когда он отрезвится.
Тут он ухватил Шарикова под мышки и поволок его в приемную спать. При этом Шариков сделал попытку брыкаться, но ноги его не слушались.
Филипп Филиппович растопырил ноги, отчего лазоревые полы разошлись, возвел руки и глаза к потолочной лампе в коридоре и молвил:
Гениальный хирург занимается прибыльными операциями по омоложению. Но профессор задумывает улучшить саму природу, он решает посоревноваться с самой жизнью и создать нового человека, пересадив собаке часть человеческого мозга. Для этого эксперимента он выбирает уличного пса Шарика.
Вечно голодный горемычный пес Шарик по-своему неглуп. Он оценивает быт, нравы, характеры Москвы времен нэпа с ее многочисленными магазинами, трактирами на Мясницкой “с опилками на полу, злыми приказчиками, которые ненавидят собак”, “где играли на гармошке и пахло сосисками”. Наблюдая жизнь улицы, он делает умозаключения: “Дворники из всех пролетариев самая гнусная мразь”; “Повар попадается разный. Например, - покойный Влас с Пречистенки. Скольким жизнь спас”. Увидев Филиппа Филипповича Преображенского, Шарик понимает: “Он умственного труда человек...”, “этот не станет пинать ногой”. I
И вот профессор совершает главное дело своей жизни - уникальную операцию: он пересаживает псу Шарику гипофиз человека от скончавшегося за несколько часов до операции мужчины. Человек этот - Клим Петрович Чугункин, двадцати восьми лет, судился три раза. “Профессия - игра на балалайке по трактирам. Маленького роста, плохо сложен. Печень расширена (алкоголь). Причина смерти - удар ножом в сердце в пивной”. В результате сложнейшей операции появилось безобразное, примитивное существо, целиком унаследовавшее “пролетарскую” сущность своего “предка”. Булгаков так описывает его внешность: “Человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие... Лоб поражал своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными ниточками бровей начиналась густая головная щетка”. Первые произнесенные им слова были ругань, первое отчетливое слово: “буржуи”.
С появлением этого человекообразного существа жизнь профессора Преображенского и обитателей его дома становится сущим адом. Он устраивает дикие погромы в квартире, гоняется (по своей собачьей сущности) за котами, устраивает потоп… Все обитатели профессорской квартиры в полной растерянности, о приеме пациентов даже речи быть не может. “Человек у двери мутноватыми глазами поглядывал на профессора и курил папиросу, посыпая манишку пеплом...” Хозяин дома негодует: “Окурки на пол не бросать - в сотый раз прошу. Чтобы я больше не слышал ни одного ругательного слова. В квартире не плевать! С Зиной всякие разговоры прекратить. Она жалуется, что вы в темноте ее подкарауливаете. Смотрите!” Шариков же говорит ему в ответ: “Что-то вы меня, папаша, больно утесняете... Что вы мне жить не даете?”
“Неожиданно появившееся... лабораторное” существо требует присвоить ему “наследственную” фамилию Шариков, а имя он себе выбирает - Полиграф Полиграфович. Едва сделавшись неким подобием человека, Шариков наглеет прямо на глазах. Он требует от хозяина квартиры документ о проживании, уверенный, чтов этом ему поможет домком, который защищает “интересы трудового элемента”. В лице председателя домкома Швондера он тут же находит союзника. Именно он, Швондер, требует выдачи документа Шарикову, утверждая, что документ самая важная вещь на свете: “Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с империалистическими хищниками?” Вскоре Шариков предъявляет хозяину квартиры “бумагу от Швондера”, согласно которой ему полагается в профессорской квартире жилая площадь в 16 квадратных метров.
Швондер также снабжает Шарикова “научной” литературой, дает ему на “изучение” переписку Энгельса с Каутским. Человекоподобное существо не одобряет ни того, ни другого автора: “А то пишут, пишут... Конгресс, немцы какие-то...” Вывод он делает один: “Надо все поделить”. Причем он даже знает, как это сделать. “Да какой тут способ, - отвечает Шариков на вопрос Борменталя, - дело не хитрое. А то что же: один в семи комнатах расселился, штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках пропитание ищет”.
Полиграф Полиграфович быстро находит себе место в обществе, где “кто был ничем, тот станет всем”. Швондер устраивает его заведующим подотделом очистки города от бродячих животных. И вот он предстает перед изумленным профессором и Борменталём “в кожаной куртке с чужого плеча, в кожаных же потертых штанах и высоких английских сапожках”. По всей квартире разносится вонь, на что Шариков замечает: “Ну, что ж, пахнет... известно: по специальности. Вчера котов душили-душили...”
