(Из сборника "Ладонка", 1925г.)
И смеялось когда-то, и сладко Было жить, ни о чем не моля, И шептала мне сказки украдкой Наша старая няня - земля. И любил я, и верил, и снами Несказанными жил наяву, И прозрачными плакал стихами В золотую от солнца траву. . . Пьяный хам, нескончаемой тризной Затемнивший души моей синь, Будь ты проклят и ныне, и присно, И во веки веков, аминь! Он душу мне залил мятелью Победы, молитв и любви. . . В ковыль с пулеметною трелью Стальные летят соловьи. У мельницы ртутью кудрявой Ручей рокотал. За рекой Мы хлынули сомкнутой лавой На вражеский сомкнутый строй. Зевнули орудия, руша Мосты трехдюймовым дождем. Я крикнул товарищу: "Слушай, Давай за Россию умрем". В седле подымаясь как знамя, Он просто ответил: "Умру". Лилось пулеметное пламя, Посвистывая на ветру. И чувствуя, нежности сколько Таили скупые слова, Я только подумал, я только Заплакал от мысли: Москва. .. Огневыми цветами осыпали Этот памятник горестный Вы, Несклонившие в пыль головы На Кубани, в Крыму и в Галлиполи. Чашу горьких лишений до дна Вы, живые, вы, гордые, выпили И не бросили чаши... В Галлиполи Засияла бессмертием она. Что для вечности временность гибели? Пусть разбит Ваш последний очаг - Крестоносного ордена стяг Реет в сердце, как реял в Галлиполи. Вспыхнет солнечно-черная даль И вернетесь вы, где бы вы ни были, Под знамена... И камни Галлиполи Отнесете в Москву, как скрижаль. Иван Савин НОВЫЙ ГОД
Никакие мятели не в силах Опрокинуть трехцветных лампад, Что зажег я на дальних могилах, Совершая прощальный обряд. Не заставят бичи никакие, Никакая бездонная мгла Ни сказать, ни шепнуть, что Россия В пытках вражьих сгорела до тла. Исходив по ненастным дорогам Всю бескрайную землю мою, Я не верю смертельным тревогам, Похоронных псалмов не пою. В городах, ураганами смятых, В пепелищах разрушенных сел Столько сил, столько всходов богатых, Столько тайной я жизни нашел. И такой неустанною верой Обожгла меня пленная Русь, Что я к Вашей унылости серой Никогда, никогда не склонюсь! Никогда примирения плесень Не заржавит призыва во мне, Не забуду победных я песен, Потому что в любимой стране, Задыхаясь в темничных оградах, Я прочел, я не мог не прочесть, Даже в детских прощающих взглядах Грозовую, недетскую месть. Вот зачем в эту, полную тайны, Новогоднюю ночь, я чужой И далекий для вас и случайный, Говорю Вам: крепитесь! Домой Мы придем! Мы придем и увидим Белый день. Мы полюбим, простим Все, что горестно мы ненавидим, Все, что в мертвой улыбке храним. Вот зачем, задыхаясь в оградах, Непушистых, не-русских снегов, Я сегодня в трехцветных лампадах Зажигаю грядущую новь. Вот зачем я не верю, а знаю, Что не надо ни слез, ни забот, Что когда-нибудь к милому краю Нас Господь наконец приведет. Иван Савин генералу Корнилову Не будь тебя, прочли бы внуки В истории: когда зажег Над Русью бунт костры из муки. Народ, как раб, на плаху лег. И только ты, бездомный воин, Причастник русского стыда, Был мертвой родины достоин В те недостойные года. И только ты, подняв на битву Изнемогавших, претворил Упрек истории - в молитву У героических могил. Вот почему, с такой любовью, С благоговением таким, Клоню я голову сыновью Перед бесмертием твоим.

Нонна Белавина продставляет поэта Ивана Савина (КП №4, № 18 и № 43) :

Возможно, что кого-нибудь из слушателей удивляет, почему для моего сегоднешнего выступления выбраны стихи Ивана Савина. Для того, чтобы это стало понятно, я должна сказать несколько слов о поэте. Именно нам, чьи отцы боролись за, «Белую идею» (а некоторые из присутствующих и сами были в рядах Белой армии) - нам должен быть близок Иван Савин, самый выразительный поэт «Белой идеи».
Это особенно ценно потому, что Савин не русский по происхождению. Он родился в финской семье и настоящая фамилия его Саволайнен. Но, как это часто бывало в России, семья эта настолько растворилась в русскости, что приняла на себя полностью тяжелый крест тех страшных лет. В семье было пятеро сыновей. Когда началась гражданская война, все ушли добровольцами в белую армию. Двое погибли в бою. Двое были расстреляны большевиками. Средний из братьев, Иван Савин, заболевший во время эвакуации тифом, попал в плен к большевикам.

В 1922 году Савина, как финна по происхождению, выпустили в Финляндию. Но перенесенный трудный путь войны, плена, пыток, голода надорвали его здоровье и в 1927 г. (всего 28-ми лет от роду) Савин скончался, оставив небольшое, но прекрасное литературное наследство: стихи и рассказы.

Отозвавшись в прессе на эту преждевременную смерть, Бунин сказал: «Савин был Белым Офицером в поэзии и Поэтом Белой Мечты в деятельности. То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе» .

СЕДАЯ ДУША (Памяти Ивана Савина в 50-ую годовщину смерти)

... «Посмотри - душа седая в двадцать три...» это написал в 1922 г. Иван Савин, успевший за несколько лет войны пережить столько, что в пору было поседеть и самому.
Необычна история этой семьи. Дед Савина по линии отца чистокровный финн Саволайнен, переселившись в Россию, женился на гречанке. Другой дед, молдаванин, был женат на русской. Сколько же русской крови было в поэте? Но, читая его стихи убеждаешься в том, что невозможно быть более русским.

Родился Иван Санин 29 августа 1899 г. в маленьком городке Полтавской губернии и там провел детство и раннюю юность. Так как его отец женился на вдове, у него оказалось три сводных брата и две сестры. Был еще и родной брат.
Когда началась гражданская война, все братья решили идти в Белую армию. Ивана сперва вернули домой, но в 1919 г., после получения аттестата зрелости, как только части Белой армии заняли город, где он жил, он примкнул добровольцем к этим частям. Тяжелая участь ожидала всех членов семьи. Первыми погибли младший брат Николай, которому едва минуло 16 лет, и один из сводных братьев. Два других были расстреляны большевиками. Потрясающие стихи, подчеркивающие своей несколько неровной формой правдивость рассказа, посвящены братьям Михаилу и Павлу.

Ты кровь их соберешь по капле, мама, И, зарыдав у Богоматери в ногах, Расскажешь, как зияла эта яма, Сынами вырытая в проклятых песках. Как пулемет на камне ждал угрюмо, И тот, в бушлате, звонко крикнул: «Что, начнем?» Как голый мальчик, чтоб уже не думать, Над ямой стал и горло проколол гвоздем. Как вырвал пьяный конвоир лопату Из рук сестры в косынке и сказал: «Ложись», Как сын твой старший гладил руки брату, Как стыла под ногами глинистая слизь. И плыл рассвет ноябрьский над туманом, И тополь чуть желтел в невидимом луче, И старый прапорщик во френче рваном, С чернильной звездочкой на сломаном плече Вдруг начал петь - и эти бредовые Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе: Всех убиенных помяни, Россия, Егда приидеши во царствие Твое... Бунин сказал когда-то, что, при чтении этих стихов «холод жуткого восторга прошел по голове, и глаза затуманились страшными и сладостными слезами». Между прочим две последних строчки написаны на памятнике на могиле Савина.

Прекрасны и трагично-трогательны стихи о смерти других братьев, особенно о гибели брата Николая:
...Липы да клевер. Упала с кургана Капля горячего олова. Мальчик вздохнул, покачнулся и странно Тронул ладонями голову. Словно искал эту пулю шальную. Вздрогнул весь. Стремя зазвякало. В клевер упал. И на грудь неживую Липа росою заплакала. Именно потому, что Савин был всей душой до конца предан Белой идее, его стихи на так называемую «гражданскую» тему не являются холодной данью исторической злободневности. Благодаря силе, глубине чувства и предельной искренности, в соединении с большим талантом, эти стихи и через 50 лет «живут», доходят до души читателя и заставляют вместе с автором переживать и Первый бой:
«Я крикнул товарищу: «Слушай, давай за Россию умрем», и то,что молодость «увели из дому на семнадцатом детском году» и многие строчки из стихов тех лет.

Короткий срок оставлен был поэту для творчества. Измученный войной, пленом, пытками физическими и душевными, Савин наконец вырвался в Финляндию в 1922 году, как финский гражданин.
С 1923 г. он стал сотрудничать в зарубежной прессе: газета «Сегодня» в Риге, «Иллюстрированная Россия» и «Возрождение» в Париже, «Руль» и т. д. Писал статьи, рассказы, стихи. Были даже две пьесы («Там» и «Молодость») поставленные кружком молодежи в Гельсинфорсе.

В 1924 г. поэт женился на Л. В. Соловьевой. Жизнь вошла в спокойную колею, жена работала, Савин целиком отдался творчеству. К этому времени относятся поездки на Валаам, в Куокаллу, знакомство, перешедшее позже в дружбу, с художником Репиным. Внезапно острый припадок аппендицита, повлекший за собой зараженье крови, несколько недель борьбы с болезнью и 12 июля 1927 года Савин скончался.

Эта ранняя смерть - потеря не только для поэзии. Стихи Ивана Савина, отражая события того страшного времени, но не изменяя при этом высокой поэзии, являются как бы осколками истории: стихи о Галлиполи, «России», уже выше упомянутый «Первый бой» и многие другие.

Неожиданны и новы у Савина образы и сравнения, особенно в лирических стихах:
Когда судьба из наших жизней Пасьянс раскладывала зло, Меня в проигранной отчизне Глубоким солнцем замело. Из карт стасованных сурово Для утомительной игры, Я рядом с девушкой трефовой Упал на крымские ковры. или: Ушла с заплаканной улыбкой Твоя двадцатая весна. и так далее.

Стихи всегда выдержаны в ритме и поэт пользуется исключительно точными рифмами, что особенно ценно в наше время.
Рассказы Савина тоже полны настроеньем тех лет, когда Бог «с каждым днем горе множил», то горе, от которого стала седою душа. Некоторые рассказы: «Дроль», «Моему внуку», «Трилистник» и др. были напечатаны в 50-х годах в разных газетах. Рассказ «Лимонадная будка» был напечатан в газете «Руль» 53 года тому назад.

Надо надеяться, что когда-нибудь все литературное наследство Ивана Савина будет переиздано, чтобы потомки наши, изучая русскую Литературу (с большой буквы) смогли бы прочесть короткую, но блестящую страницу о Белом воине, о молодом поэте с седою душой.

Нонна Белавина .

ВЕРНОМУ ОТ ВЕРНЫХ
60 лет со дня смерти поэта и воина Ивана Савина

Я держу в руках тонкий серебряный портсигар, держу его с глубоким душевным волнением. На внутренней стороне выгравирована надпись:
Ивану Саволайнену (Савину) - Верному от верных - 21/2 1924 -Гельсинфорс
Поэт получил этот портсигар от Кружка молодежи, в котором был председателем. Мне же этот ценный подарок сделала несколько лет тому назад вдова поэта, Л. В. Сулимовская. И каждый раз, когда я касаюсь его, и вспыхивает в памяти все то, что известно об этой короткой, но ярко сверкнувшей жизни, восстает в душе горькая обида на судьбу. Ведь не часто в человеческой массе появляются такие необыкновенные личности. «Верному от верных»-эта надпись сразу выделяет драгоценную черту характера-верность. И в данном случае это верность России. Имея очень мало русской крови, Иван Савин в душе был русским до самозабвения и своей жизнью доказал это.

Его родословная довольно сложная: дед по линии отца, чистокровный финн, был женат на гречанке. У деда со стороны матери, молдаванина, жена была русская. Отец Савина женился на вдове с детьми, и у Ивана, кроме родных брата и сестры, было три брата и две сестры сводных. Это была большая, дружная семья, до конца растворившаяся в русскости, и этим объясняется ее трагедия: все сыновья ушли добровольцами в Белую армию. Двое погибли в бою, двое были расстреляны большевиками. Иван Савин, заболевший во время эвакуации тифом, попал в плен к большевикам, и только в 1922 г. его выпустили в Финляндию.

В Гельсинфорсе он вскоре включился в жизнь русской колонии, стал сотрудничать в русской зарубежной прессе, вошел в Кружок молодежи и был выбран председателем Кружка. Можно представить себе, как отнеслась к нему молодежь, оценившая не только его обаятельную личность, но и его блестящий талант.

Стихи писать он начал очень рано, и я верю, что именно творчество помогало ему в тяжелое время. Вот стихотворение с описанием боя и с совершенно неожиданным- концом.

Это было в прошлом на юге, Это славой теперь поросло. В окруженном плахою круге Лебединое билось крыло. Помню вечер. В ноющем гуле Птицей несся мой взмыленный конь. Где-то тонко плакали пули. Где-то хрипло кричали: огонь! Закипело рвущимся эхом Небо мертвое! В дымном огне Смерть хлестала кровью и смехом Каждый шаг наш. А я на коне. Набегая, как хрупкая шлюпка На девятый, на гибельный вал, К голубому слову-голубка- В черном грохоте рифму искал.

Мы видим, что даже в такие минуты Муза не оставляла поэта. До сих пор невозможно читать без волнения его военные стихи, его «походные песни». Недаром он навсегда остался любимым поэтом не только тех, кто сам прошел войну и все с ней связанное, но и тех, кто знает от других об этом времени. Такие стихи, как Первый бой (Я крикнул товарищу: «Слушай,/Давай за Россию умрем»), или из стихов, посвященных Корнилову:

Есть умиранье в теперешнем В прошлом бессмертие есть. Глубже храните и бережней Славы Корниловской весть. Мы и живые безжизненны, Он и безжизненный жив. Слышу его укоризненный Смертью венчанный призыв- Выйти из мрака постылого К зорям борьбы за народ. Слышите, сердце Корнилова В колокол огненный бьет!

Или "Галлиполи" и другие такие стихи отзываются в душах до сих пор, представляя собой осколки истории тех лет.

Обычно все писавшие и пишущие о творчестве Ивана Савина делают упор именно на его патриотические стихи, совершенно обходя его любовную лирику. Это понятно, т.к. его лирика и, особенно, любовная не представлена большим количеством стихов. Но качественно это высокая поэзия, поражающая неожиданными образами и необычайной музыкальностью.

Когда палящий день остынет И солнце упадет на дно, Когда с ночного неба хлынет Густое, лунное вино, Я выйду к морю полночь встретить, Бродить у смуглых берегов, Береговые камни метить Иероглифами стихов. Маяк над городом усталым Откроет круглые глаза, Зеленый свет сбежит по скалам, Как изумрудная слеза. И брызнет полночь синей тишью. И заструится млечный мост... Я сердце маленькое вышью Большими крестиками звезд. И, опьяненный бредом лунным, Ее сиреневым вином, Ударю по забытым струнам Забытым сердцем, как смычком...

Еще в 1920 г. Савин писал:

Как это быстро все свершилось Пришла, любила и ушла Но мне еще так долго снилась Неверных глаз пустая мгла

Повидимому он пережил какую-то любовь, оставившую горький след в душе. У Савина в нескольких стихотворениях прорываются строчки, полные обиды, разочарования, чувства потери.
Ты одна беспощадно утеряна, Ты одна нестерпимо близка. И дальше: Дай не помнить тебя. Отпусти!
Или:

Пять лет, пять долгих пыток Прошли. И ты прошла. Любви и веры свиток Ты смехом залила.

И т.д.
Приведу полностью следующее стихотворение:

А проклянешь судьбу свою, Ударит стыд железной лапою,- Вернись ко мне. Я боль твою Последней нежностью закапаю. Она плывет, как лунный дым, Над нашей молодостью скошенной К вишневым хуторам моим, К тебе, грехами запорошенной. Ни правых, ни виновных нет В любви, замученной нечаянно. Ты знаешь... я на твой портрет Крещусь с молитвой неприкаянной.. Я отгорел, погаснешь ты. Мы оба скоро будем правыми В чаду житейской суегы С ее голгофными забавами. Прости... размыты строки вновь... Есть у меня смешная заповедь: Стихи к тебе, как и любовь, Слезами длинными закапывать,.

В Кружке молодежи Иван Савин встретил Л. В. Соловьеву, и необычайной нежностью звучит посвященное ей стихотворение:

Л. В. Соловьевой

Птичка кроткая и нежная, Приголубь меня! Слышишь-скачет жизнь мятежная Захлестав коня. Брызжут ветры под копытами, Грива-в злых дождях... Мне ли пальцами разбитыми Сбросить цепкий страх? Слышишь-жизнь разбойным хохотом Режет тишь в ночи. Я к земле придавлен грохотом, А в земле-мечи. Все безумней жизнь мятежная, Ближе храп коня... Птичка кроткая и нежная Приголубь меня!

Мне разрешено вдовой дать в этой статье одно, еще нигде не опубликованное, стихотворение, посвященное ей - тогда еще Л. В. Соловьевой-

2 авг. 1924 г. Есть в любви золотые мгновенья Утомленно-немой тишины: Будто ходят по мрамору сны, Рассыпая хрустальные звенья. Загорается нежность светло В каждой мысли случайной и зыбкой, И над каждой бессвязной улыбкой Голубое трепещет крыло.

Иван Савин и Л. Соловьева повенчались в ноябре 1924 г., и последние три года были годами счастья, спокойствия и интенсивного творчества. В эти годы были написаны рассказы «Дроль», «Трилистник», «Моему внуку», «Лимонадная будка» и др., и повести «Плен», «Правда о 7000 расстрелянных» и т.д. В это же время произошло знакомство поэта, а позже и дружба, с художником Репиным, поездки в Куоккалу, на Валаам и т.д. Казалось, что жизнь, наконец, наладилась.
Но - внезапный припадок аппендицита, последовавшее за этим заражение крови и, в результате, смерть в 28-летнем возрасте.
Нет, судьба осталась до конца беспощадной к этому человеку.

Прошло 60 лет, но он не забыт, его стихи все живы и близки нам. Сборник «Ладонка» был издан трижды. Вдова И. Савина, Л. В. Сулимовская, посвятила все свои силы тому, чтобы не угасла память о поэте, и, после долгой и кропотливой работы, подготовлен к выходу сборник произведений Ивана Савина, под названием «Только одна жизнь», куда войдут и стихи и проза. Будем ждать с нетерпением выхода этой книги, чтобы снова встретиться с прекрасным поэтом, большим русским патриотом и необыкновенным человеком-Иваном Савиным.

Июль 1987 г. Нонна Белавина

ЛИМОНАДНАЯ БУДКА.

Хорошо, Господи, что у всех есть свой язык, свой тихий баюкающий говор. И у камня есть, и у дерева, и у вон той былинки, что бесстрашно колышется над обрывом, над белыми кудрями волн.
Даже пыль, золотым облаком встающая на детской площадке, у каменных столбиков ворот, говорит чуть слышно горячими, колющими губами. Надо только прислушаться, понять.
Если к камню у купальни - толстущий такой камень, черный, в жилах серых - прилечь чутким ухом и погладить его по столетним морщинам, он сначала заурчит, закашляет пылью из глубоких трещин - спать мешают, вот публика, ей-Богу. А потом подумает: нехорошо, брат, и для здоровья вредно на старости лет злиться. И много, много интересного расскажет своим добрым каменным языком.
Расскажет о пугливых жуках, живущих под его запрятанным в земле животом. О морской пене, которая, собственно, никому не нужна, потому что только смеяться и умеет. О звездах, падающих в августе с неба, где им, должно быть, тесно. А, может быть, просто попутешествовать хочется.
Расскажет о том, как давно-давно всю ночь плакала на нем золотоволосая девушка, обсыпая его горячими горошинами слез, а под утро бросилась в море. Говорили, какая-то там любовь со смертью ее обручила. Глупые эти люди, будто без любви и жить нельзя. Повыдумывали разное, а что в мире солнце есть и что вон та щепка бьющаяся о борт лодки, прекраснее нестоющей человеческой любви - им и дела нет. Тоже венцы творения...

У всех есть свой язык, свой тихий говор. И всех можно понять, только надо быть ласковым и бездомным. Бездомным потому, что только потеряв свой край, свои поля начинаешь понимать, что многоглагольна и чудесами вспахана земля Божия. И слушать начинаешь говоры чужого края и полей чужих.
Вот лимонадная будка например (плотно прилепилась она к забору у входа в парк). Она какая-то особенно полная и понятная. Может, оттого что и будка тоже беженка - родилась она в России, в молодости была грузовой баржей, по Неве плавала. Потом разобрали старенькие ее кости и, эвакуировали их на чужбину, сколотили в киоск, для толстой фрю Густавсон, и ее бутылок с лимонадом.
По русски будка говорит совсем хорошо, хотя с маленьким финским акцентом, ударения почему-то всегда на первом слоге, и никак «Ы» выговорить не может. Но и не мудрено - сколько лет прошло уже с юности на Неве. Когда-когда русскую речь услышишь, а русских газет лет двадцать не видела. Вот только «Ы» немножко смешно у нее выходит, а так она очень очень милая приветливая и мудрая, и я часто сижу в прохладной траве, прислонив голову к ее старым костям - они до сих пор еще не утратили запаха смолы - и слушаю долгие рассказы обо всем, чему свидетелем была она, лимонадная будка, и сбегающий к сонному морю парк.
Летом в лимонадной будке толстая фрю Густавсон, урожденная фрекен Гранхолм, вдова водопроводного мастера, о чем любезно сообщала вывеска над киоском, продавала влюбленным парочкам лимонад, яблоки и пестрые пакетики с мятными лепешками. Зимой в будке жил Миша, которого катавшиеся с гор мальчишки каждый раз встречали и провожали радостными криками:
-Вэнеляйнен, вэнеляйнен! (русский, русский!)

Где жил Миша в остальное время года, никто не знал. Правда, серебряная былинка, певшая по вечерам старинные романсы -и очень не дурно, только школы ей не хватало - часто говорила, будто ее друг - ветер видел, как весной и летом Миша бродил за городом и собирал грибы. Но все знали, что ветер большой фантазер, и ему никто не верил. Как только влюбленные парочки меняли темные аллеи парка дансинги и кафэ и старинным золотом листопада покрывались его скамьи, изрезанные тысячами инициалов и пронзенных стрелами сердец, у лимонадной будки останавливалась белая, слепая на один глаз лошадь, фрю Густавсон, урожденная фрэкен Гранхольм, вдова водопроводного мастера, укладывала свои бутылки, яблоки и пакетики в корзину, и белая лошадь увозила ее и корзину в пригородный поселок, где водопроводный мастер оставил ей маленький домик и семь человек детей.

Через несколько дней приходил Миша. Вечно покачивающийся со стороны на сторону, худой до темной синевы под скулами и в падинах глаз, с безмятежной улыбкой на неестественно ярких губах, он каждую зиму останавливался перед дверью опустевшего ларька с громким возгласом: - Приветствую тебя, мой кров священный, - и кланялся сложив руки по-индусски.
Миша приносил с собой чугунную печку без дверцы и такую дымную, что лимонадная будка чуть было не захворала скоротечной чахоткой, да здоровый сосновый воздух, к счастью вылечил ее. Приносил Миша несколько ящиков из под чая для кровати и стола, большую консервную банку - он варил в ней овес, мерзлый картофель и шеколад - связку книг, тетрадей и гитару с выцветшей лентой.
На гитаре Миша играл с утра до ночи, играл до самозабвения, восторженно улыбаясь, блестя в полумраке синими каплями безумных глаз. Смеялся чему-то очень хорошему и очень родному и играл, играл, забывая сварить себе почерневший картофель или протопить печь. Еще в бытность свою в России, перевозя лес и бочки с керосином по Неве, лимонадная будка полюбила музыку:
старшая дочь хозяина, Люба, душевно играла на мандолине. Но у Любы все так просто было и трогательно - «Очи черные, очи страстные», «Пойду в лесочек погуляю, свово предмета поискаю» или «По улицам ходила большая крокодила».

А Миша... Суетились, цветным бисером прыгали по стенам и потолку, тонко плакали и громко смеялись толпы звуков, проворные пальцы бегали по струнам - и не уследишь за ними, бешенными. А понять ничего нельзя: не то вальс какой-то перепутанный, не то песня странная, на «Очи черные» совсем не похожая.
Только один раз Миша сказал со вздохом: Бах на гитаре не выходит. Сыграем-ка лучше баркароллу Чайковского. Сыграем, милый?
Никакого милого в будке не было. И никто Мише не ответил. Но с баюкающей нежностью запела старая, исцарапанная гитара:
- Та-та-та-та - та-та-та-та-татам... Та-та-та там... Та-та-та-там...

Где доставал он овес и картофель, чем жил - так и осталось тайной. Лимонадная будка с горечью созналась мне - даже ржавый навес зашумел внятно: да, да... что Миша в общем очень достойный молодой человек, работать терпеть не мог.
А когда я, по откровенности своей и желанию поговорить с родным человеком, сказал лимонадной будке, что и я, между прочим, работать совсем не люблю, а люблю девушку, забывшую меня, малороссийские хутора и стихи Бунина - она прочла мне целую нотацию о вреде праздности.
- Тут тоже один все к нам в парк ходил, все стишки какого-то Гумилева читал. А потом возьми и повесься в парке, в кармане еще записку нашли: пишет, если такого поэта расстреляли, так зачем я жить буду...
Впрочем осуждение праздности людской лимонадная будка заимствовала у своего соседа, камня с пугливыми жуками и под мшистым животом. Тот все время недоумевал, для чего Господь Бог создал людей... Но не только человек, каждое создание Божье и бабочка капустница, и облачко, и дождевая капля - в свободное от труда время выдумывают себе какую-нибудь забаву, каприз или радость.

Была забава и у Миши: он дресировал тараканов. Зажигал огарок, подбрасывал в печь шишек и вынимал из кармана спичечную коробку с коричневыми, блестящими зверьками.
Тараканы разбегались по ящику из под чая, шевеля длинными усами и ежились от холода, а грязная рука с тонкими музыкальными пальцами загоняла их в очерченный углем квадрат, строила в две шеренги и рассыпала в цепь. Может быть, Мише и удалось бы, в конце концов, приучить их к строгой дисциплине и военной выправке, но серые деревенские парни - тараканы, привыкнув к жарко натопленной печке, дезертировали целыми взводами и замерзали, траурно опустив палочки усов. Миша хоронил их в снегу под Траурный Марш Шопена, а на следующий день приносил новых. Когда с детским криком лопались струны, когда переставала дыметь чугунная печка и голод затушевывал прозрачно-синие глаза Миши, он кутал голову башлыком и шел на пристань грузить пароходы.
Лимонадная будка провожала его материнским взглядом, скрипела тревожно. Все казалось ей, замерзнет бедный. Ноги то только тряпками, обмотаны, грудь в легкой курточке с дырой на левом локте. И так уже кашляет беспрестанно...
Но к вечеру возвращался Миша домой с шеколадом в золотой обложке, с грушами и виноградом, с новыми струнами в крохотной плетеной корзинке, и будка, вдыхая знакомый запах сладостей и фруктов, успокаивалась.
Весь в угольной пыли, усталый и беззаботный, Миша раскрывал квадратное окно, чудесно разрисованное морозом - большой художник, хоть и самоучка - и бросал в рыхлые сугробы снега груши и матовые кисти винограда.
Шумная стая мальчуганов, побросав салазки и коньки, спотыкаясь и падая на бегу, бросались к окну со знакомым, радостным криком:
-Вэнеляйнен, вэнеляйнен...
Серебристо-коричневые пузыри шоколада ласково шумели в консервной банке. Сердито ворчала набитая углем чугунка и со злости - Бог ее знает, почему у нее всегда было плохое настроение - напускала столько дыму, что будка заливалась кашлем, будто страдала коклюшем. Миша разваливался на ящиках и, блаженно улыбаясь, говорил кому-то может быть тому милому, кого и в будке не было:
Нам все равно, да? Пусть там - потоп из крови. Они не понимают, что ты такой огромный. И у меня в душе - звезда твоя. Пусть там все. А здесь ходит Бог. Ступит - след ноги в цветах и в музыке.

А утром выскребывал заплесневевшими корками пенку со дна банки - опять надо было идти на пристань - и играл Преображенский марш так четко и гордо, что тараканы в спичечной коробке начинали искренне раскаиваться в своем отвращении к военной службе.
Раза два за зиму в будке появлялась маленькая костлявая женщина в дорогой, потертой шубе - сестра Миши.
У нее было желтое птичье лицо, то и дело сводимое тиком, узкие руки с грязными ногтями и те же, Мишины глаза, - прозрачно-синие, немного удивленные, усыпанные тревожными искорками. Только у брата искорки эти ушли вглубь и оттуда выглядывали редко, а у сестры они горели тоскливым, живым пламенем.
Женщина ставила на ящик бутылку с молоком, большой круглый хлеб и котлету в засаленной бумажке. Вздохнув прерывистым, трехэтажным вздохом, сестра, резко отчеканивая слова, говорила брату всегда одно и то же:
«Сначала мы думали, что это просто блажь какая-то, но это уже третий год тянется. Если тебе себя не жалко, пожалей маму. Зачем было тогда бежать из России - пусть бы расстреляли лучше. Ты или страшный эгоист, или юродивый»...
Миша тихо перебирал струны, и думая о морском прибое, отвечал:
«Я сам не знаю, кто я. Да это и не интересно, Валя. А вот хочется, чтобы эта будка поднялась вверх и полетела. Около солнца, наверное, нет ветра, Да?»
«Мы все изнервничались, я понимаю: и у тебя это со временем пройдет. Но нельзя же, Миша, так опускаться, стыдно. Как-нибудь продержаться эти годы, а еще будет хорошо, я знаю, будет еще хорошо. Ты опять в консерваторию поступишь, мама повеселеет. Рояль твой...»
«Не надо, Валя. Погибло, ну и пусть. Ты пойми - погибло. Так как же ты вернешь? Странная ты. Тут Бог ходит, а ты про консерваторию» .
Женщина испуганно оглядывала голые стены лимонадной будки и, прикрыв руку платком, крестила мелко и торопливо верхнюю пуговицу шубы.
«Дорожить этим совсем не надо, Валя. Этим, то-есть родиной, домом и там еще... роялем. У меня - звезда светит. Я люблю вот, когда печка и никого нет. И пусть».
«Чем же дорожить по твоему? Холодной будкой? Дрессированными тараканами или романсами Глинки на этой идиотской гитаре? Скажи чем, Боже мой, Боже?»
«И этим не надо. Это тоже случайно. А вот идти по лесу, густом таком прегустом, и слушать, как под ногами хрустит песок. Или бросать камешки в воду. Камешки - буль,буль. Круги расходятся. И радостно».

Сердце костлявой женщины было глухо к этой радости, понятной даже самой глупой волне, и по ее желтому лицу текли желтые, злые слезы. Прошлой осенью Миша не пришел в темный парк, не поклонился старой лимонадной будке по-индусски.
Фрю Густавсон, урожденная фрэкен Гранхольм, еще в конце сентября увезла на белой слепой на один глаз лошади свои бутылки и пакетики, но и в октябре, и в декабре, и весной все так же пуст был священный кров дресировщика тараканов.

Миша не пришел больше.
Лимонадная будка затосковала, совсем сгорбилась, с горя ослепла на единственный глаз - стекло в квадратном окошке лопнуло студеной зимней ночью. Она расспрашивала о Мише весь парк, все море, все небо. Никто ничего не знал ни птицы, ни волны, ни звезды, которые, как известно, иногда знают больше, чем нужно.
Только ветер сказал как-то, что он видел жильца лимонадной будки за городом, на пыльном шоссе, еще в июле. Лежал Миша с открытыми стеклянными глазами и смеялся ласково, как всегда. Только и улыбка была будто стеклянная, и не дышал он. Вероятно перед тем как лечь на шоссе, пил Миша красное вино, потому что с детских губ его сбегала на булыжник тоненькая красная струйка.
Но все знали, что ветер большой фантазер, и ему никто не поверил...

ИВАН САВИН - Финляндия.

МОЕМУ ВНУКУ.

(К пятидесятилетию со дня смерти автора)

Я не знаю, каким ты будешь: смуглым или золотоволосым, скрытным, с деланным равнодушием серых глаз, или с глазами синими и душой открытой, как кусочек весеннего неба в тяжелом полотне туч, жестоко ли заколотишь себя в дымком склепе кабинета, или, махнув на все рукой, беспечной на чины, ранги и ордена, до заката своих дней просмеешься на чердаках богемы.
Я даже не знаю, будешь ли ты вообще.
Как приподнять" завесу будущего? Уже из этого факта ты, сын моего несуществующего сына, можешь заключить, каким безнадежным мечтателем был твой странный дед.
Иногда, вот и сегодня, мне кажется, что ты весь будешь в бабку, тоже еще пока находящуюся в проекции: чуть-чуть нелогичный, с пухлыми пальцами и сердцем тоже пухлым, вечно ребячьим. В детстве будешь часто плакать крупными горошинами слез и любить бутерброды «в три этажа». Потом вытянешься, закуришь потихоньку, в промежутках между излучениями семнадцати наук, будешь бить головой футбольный мяч или мячом голову, скажешь какой-нибудь девочке, играющей в девушку, «я вас люблю» ... и радостно подумаешь: «Я совсем взрослый» ... Потом...
Вот по поводу этого «потом» я и хочу поговорить с тобой, мой милый внук.

В самом деле, что будет потом? Это так просто: тебе раза два изменит любимая женщина и раза три не заплатит по векселям лучший друг, и ты попробуешь приставить к виску нехорошую штуку, которая у нас называется револьвером. Или для переселения в иной мир у вас будут выдуманы особые радиоволны?

Пусть так. Пытаясь прожечь себя радиоволной, ты обязательно подумаешь, что жить не стоит, а если будет в тебе особый род недуга - неравнодушие к цитатам, то и скажешь не без трагизма: «... а жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка»...
Вот тогда то и вспомни совет деда: жизнь беспредельно хороша! Брось радиоволны, радиояды... Самая прлеестная в мире женщина и самый большой на свете вексель - микроскопические песчинки в сравнении с огромной радостью жизни. Дышешь ли ты сейчас пылью сенатского решения за 1963 год или дешевой пудрой какой-нибудь остроглазой Зизи, - и в пыли архива и в пудре твоей случайной подруги, пахнет тем, что безгранично выше минутных горестей и разочарований - Жизнью.
Не комкай же ее, не проклинай, не рви.

Мы, то есть все те, кто отошел уже в вечность - сходи сегодня ко мне на могилу и принеси цветов (только не красных) мы всю свою жизнь ныли. Смешно сказать: пережарит ли кухарка жаркое, падут ли акции какого-либо банка случайно купленные и полузабытые, немного суше, чем обычно, поздоровается «она» - мы неизменно ворчали:
«Ну и жизнь! Вот бы кто-нибудь перевернул ее вверх дном!»
Теперь ее перевернули. Кажется, надолго. Десятый год, мировые акробаты, стоим у края черной бездны, бывшей когда-то Россией. И только теперь, только блестя налитыми кровью глазами, мы поняли, наконец, что «ну и жизнь» была настоящей жизнью, что мы сами превратили ее в скачку с препятствиями на сомнительный приз, пробили голову нашему прошлому, выкололи глаза у будущего, оклеветали самих себя.

Еще в школе, ты читал в учебнике истории, что вторую русскую революцию - некоторые называют ее великой - подготовили социальные противоречия и сделали распустившиеся в тылу солдаты Петербургского гарнизона. Не верь! Революцию сделали и подготовили мы. Революцию сделали
кавалеры ордена Анны третьей степени, мечтавшие о второй;
студенты первого курса, завидовавшие третьекурсникам и наоборот:
штабс-капитаны до глубины души оскорбленные тем, что Петр Петрович уже капитан;
добродетельные жены, считавшие верность занятием слишком сладким
и жены недобродетельные, полууверенные в том, что изменять своим мужьям - довольно горько;
учителя математики, презиравшие математику и всем сердцем любившие что-нибудь другое;
судебные следователи, страстно мечтавшие быть послезавтра прокурорами.
Революцию сделали те, кто хныкал с пеленок до гроба, кто никогда и ничем не был доволен, кому всего было мало, кто, в девяноста девяти случаях из ста, ныл, жаловался, брюзжал и ругался, так сказать, по инерции.
А сделав революцию, мы с безмерной болью - ты не поймешь этой боли, милый мой - убедились, что у нас была не воображаемая, не мифическая, а действительная жизнь, теплая, ласковая, богатая, чудная жизнь. Теперь нет ничего, мы сами себя ограбили. Тебе, пронизанному жизнью, солнцем, уютом семьи и родины, тебе трудно представить себе, что значит бродить по чужим дворам, никогда не смеяться, душу свою живую, человечью душу, вколачивать в тиски медленной смерти. Как же нарисую тебе протянутое по всему миру полотно, вышитое нашими нервами?

Когда я смотрю на карие, черные, синие глаза тех, кто вместе со мною стучится у чужих ворот, мне кажется, что это - карие, черные, синие чаши слез. Вероятно потому мы так осторожно, пугливо ходим - боимся пролить. Если бы нашелся такой чудак, который устроил бы выставку русских улыбок, - произведения наших губ были бы по очень высокой цене раскуплены матерями капризных детей: этими судорожными гримасами они пугали бы шалунов так, как нас когда-то пугали бабой-ягой, а вас пугают чекой, ты не знаешь что это такое и не надо знать.

Ваши химики, конечно, уже изобрели способ концентрации любого из человеческих чувств, своего рода сгущенное чувство. Так, вот, если бы сконцентрировать в одной точке весь русский стыд наших лет, всю нашу боль и палящее сожаление об утраченном, вселенная обогатилась бы таким острым алмазом, который резал бы голубое стекло неба.

Что же в сравнении с этим бешеным камнем - изменившая тебе даже два раза женщина, или друг, не заплативший по векселям хотя бы трижды? В мире, в чудесном мире, так много прелестных женщин, что иногда даже кажется, будто... их слишком уж много для одной жизни. Исправных должников, особенно в кругу друзей, правда, меньше, но их если хорошенько поискать, найдется не мало.

А жизнь одна. Сдуй на минуту архивную пыль сенатского решения или пудру Зизи и пойми: жизнь одна. Не двадцать, не миллион, а одна. Не комкай же ее, не проклинай, не рви.
Пусть сослужит радиояд медвежью услугу тому, чей дед был мудрым человеком, то есть любил то, что было ему дано небом. Внуки же клеветавших на жизнь нытиков, должны ценить жизнь, всякую жизнь, ибо всякая жизнь играет поистине Божьим огнем.

Не гаси же его, дорогой внук! Бережно неси его до заката дней своих не раздувая по жизненной жадности. Студируя сенатское решение за 1963 год, не рвись за 1964: будь доволен Зизи - какая-нибудь Мими может обмануть тебя двадцать два раза. Не ной, не хнычь, не брюзжи, чтобы не очутиться у разбитого корыта, как твой вздорный дед, не опрокидывай жизни вверх дном. И не делай революций.
Бог с ними!

Иван Савин

Петр Пильский
«Сегодня» № 155, 16 июля 1927, с.2..Каркконен, Хельсинки, 2005г.

Его стихи и вся его жизнь и его беллитрические темы были мягко освещены кротким светом тихой трогательности, и знавшие Иван Ивановича Савина сохранят в памяти этот образ молодого писателя, горевшего исключительной и редкой любовью к России. Его настоящая фамилия была Саволайнен. По происхождению он был финн, правда, совсем обрусевший, но по своей духовной и полной слиянности с Россией Саволайнен являл собой яркий пример и образец русского патриота, болевшего горем и страданиями свой страны, глубоко ненавидящего большевизм, непримеримо с ним боровшегося в печати, искренне, как всегда и во всем веровавшего в российское восресение, в победу идей правды и человечности.

По всем его стихам разлит тихо мерцающий, но ровный свет затаенной и какой-то неизлечимой грусти. Это был поэт благосности и примерения. Без пафоса, без бурных всплеск его мелодия текла чуть слышной струей заброшенного ручья. Иные из его песен были похожи на вечернюю молитву забытого человека, раненного судьбой, - личной, но еще и исторической.
И, в самом деле, к Савину она была несправедлива и жестока.

Страшным ударом поразила его война, и контуженный Савин потерял дар свободной речи, стал заикой, и это лишение драгоценнейшего орудия в общении с людьми угнетающе отразилась на его психике. В нем, стыдливом, в нем, стесняющемся, зародилось и выросло настороженное и напуганное чувство вечной неловкости. Он стал конфузлив при встречах, конфузлив в беседах, экономен в словах. Сузился мир. Все глубже и глубже вживалась потребность молчания. Молодая душа замкнулась и ушла в себя, чтобы найти свое выражение, исповедь, исход порывами в литературе, напевах, стихах, задумчивых и грустных рассказах.
Как все поневоле замкнувшиеся души, потрясенный большой личной неудачей, пораженные трагедией, все внутреннее кипение своих молодых сил Савин отдал подвижнеческой мечте и эта мечта была подарена России, чаяниями о России и любовью к ней.
От всех его стихов веет неподдельным, неизменно скромным страдальчеством. Но и чрез него, за этими мотивами неизлечимой грусти всегда и постоянно слышатся ноты бодрости. Она нигде не подчеркнута, - поэтому особенно убедительна. Стихи Савина – интимная исповедь, и этой исповеди нельзя не верить. Вообще в его писаниях явно чувствуется и невольно просвечивает уединенное келейничество. Даже тогда, когда его имя могло европейски прошуметь, он сам захотел и сумел занавеситься и отойти в тень. Так случилось с записками Мальсагова о Соловецком большевистском застенке.
И эти записки открылись миру через Савина, были вынесены на общее внимание его трудами, проредактированы его рукой, имели все основания выставить на своем заглавном листе рядом с Мальсаговским имя Ивана Савина. Но ни в русском подлиннике, ни в бесчисленных переводах нигде нельзя найти этого законейшего и справедливого упоминания.
Меж тем заграничное узнавание этих ценнейших записок, рассказавших о подлинных, но и невероятных ужасах огромной Советской тьрьмы, было достигнуто только благодаря Ивану Савину. Напечатанная в «Сегодня» потрясающая мальсаговская повесть сразу же привлекла внимание, тоже покойного теперь, К.Д. Набокова, возникла переписка о переводе и издании записок на английском языке, - первый толчок, первый шаг к широчайшему распространению этой книги заграницей.
Картины советской каторги вызвали чрезвычайный шум, получили огромный успех, оказали самое плодотворное влияние на общественное мнение Европы, и, в частности, Англии. Имя Мальсагова приобрело известность, но сам Савин не только отошел на задний план, но и скрылся, заслонился, будто убежал от молвы и от признаний своего открытия и своей большой и тяжелой редакторской работы. Точный во всем, аккуратный везде, он келейнически выполнил свой труд, и это сознание было для него прекрасной и удовлетворяющей наградой.

Таким он был, таким он жил, таким же представал и герой его беллетристических вещей, - простая и ясная человеческая душа, несущая в себе неумирающие порывы к небу, к Богу, к радостной тишине и благости прощения. Как-то невольно схватывается во всех этих лицах, возникающих и проходящих в савинской беллетристике, одна черта. Эта четра – покорность, окрашенная зыбкостью. Что-то неуверенное, непрочное и, может быть, приговореное таилось в этих сочиненных душах, как, может быть, и в совсем не сочиненной, правдивой и открытой душе Савина.

Да, конечно, так и было.
Савин болел долго, болел давно, болел мучительно, не жалуясь и не ропща на безрадостность своей молодой жизни, находя великое и последнее утешение в сокровенных излияниях своих писательских жажд, не тухнущих, но призренно и слабо мерцающих надежд на лучшее, т.е. святое будущее человека, России и земли. И эта верная преданность идее стучалась и сквозила в его стихотворных пьесках, этих непосредственных, никогда не увлекавшихся формой стихах, в его маленьких, скрыто лирических новеллах, в его корреспонденциях и журнальных статьях.
Никогда, ни разу, ни на одну минуту, ни у кого в нашей редакции не возникло ни малейшего недоверия к тому, что писал, что присылал, что сообщал в «Сегодня» Иван Савин, - так наглядно, так ощутимо, так убедительно в своей правдивости передавалась его четкая искренность, его всесторонняя, не соблазняющаяся пристрастиями, личная и авторская честность.
Всем близким, всем знавшим Савина, всем слышавшим о нем, было давно известно и о его страданиях, и о его недуге. И все-таки счастливая вера спасла его от горьких предчувствий такого близкого печального конца. Ведь, молодость, кажется верным защитником, милым и надежным ключом, запирающим дверь от смерти. Но не спасла и она. Сейчас все кажется ясней, - и словесное тихое страдальчество, и его обреченность, и весь его кроткий образ молодого, умирающего, вдруг как-то гармонично слившего скромную и мужественную печаль своих дней, овеянных холодом приближающейся неумолимой развязки, со строгой красотой прохладного северного лета Финляндии, под скупым солнцем северного стального неба.

Последние шесть недель ему было особенно тяжело. После неудачной операции у Савина появилась закупорка вен в брюшной полости. Упал новый недуг – упал и смял. В 5 часов вечера 12 июля Савина не стало.

.. «Не рыдай так безумно над ним: « Хорошо умереть молодым»» Правда-ли, Верно-ли? Нет, умереть всегда плохо, - еще хуже длительно умирать, да еще молодым, да еще в полном сознании неизбежного конца, вытаивая и шаг за шагом уступая злому нашествию смерти, понимвая всю неотвратимость последнего конца, ощущая в себе всю радость избыток душевных сил, в молчаливом горе прощаясь с милой жизнью, которая никогда не повторится.
Обидно умереть молодым....

Петр Пильский
«Сегодня» № 155, 16 июля 1927, с.2.

РОМАШКИ

И.Савин

У нее такое странное имя – Айя. Пахнет оно чем-то страшно южным, горячими листьями пальм, душной пеной у берегов Таити, талантливым бредом Пьера Лоти.
А сама она – сероглазая фрекен в причудливом чепчике больничной сестры. Взгляд такой прозрачный, совсем северный, чуть-чуть темнеющий к вечеру. Говорит быстро, смешно наклоняя голову на бок. Смеется негромким колокольчиком.
Целый день суетится она в палате; мы все следим за ней и нам радостно – молодым и старым. Даже вон тот угрюмый, весь залитый желчью старик, что медленно угасает в углу, улыбается пости ласково, когда над ним взлетают розовые руки Айи, поправляя подушки или одеяло.
Я здесь недавно, и мне чуждо. С утра лежу на веранде, заставленной цветами. Их так много – ромашки, левкои, какие-то местные финские цветы с голубо-сиреневой головкой и длинными листьями, похожими на лапы ощетинившегося кота. Вижу широкий двор, весь в сочной траве, черные лысины скал, за скалами – зеленую поляну моря, исписанную белыми четочками пены. Соленый воздух ходит между колоннами, треплет ромашки, колышит занавески окон.
Мне чуждо. Перелистываю журнал на непонятном языке, вслушиваюсь в прыгающий придушенный говор за дверью, стараюсь понять непонятную, спокойную, не нашу жизнь...
Входит Айя с кувшином. Каждое утро и вечер она поливает цветы, любовно разглядывает их, не распустился ли новый? И вот в это время мы разговариваем. Я не знаю ни финского, ни шведского; ее кто-то выучил по-русски романс – «гай да тройка!», который она и поет в свободные минуты, безбожно перевирая слова, но у обоих нас есть небольшой запас немецких фраз.

Айя рассматривает кошачью лапу сиреневого цветка и спрашивает:
- У вас есть ромашки?
(Она всегда спрашивает о России, Россия ее страшно интересует.
– Я не понимаю , сказала она мне вчера – удивительно, как можно любить страну, где люди такие злые?...) - Есть, отвечаю я.
- Такие же белые и с золотыми сердечками?
- Да, с золотыми сердечками...
Айя недоверчиво качает головой и уходит в палату. Через несколько минут она возвращается с наполненным снова кувшином и наклоняется над рядом горшков с ромашками.
- У вас есть невеста?
Вопрос так неожидан, и глаза Айи так строго смотрят на меня, что я роняю журнал на пол.
- Была...
- Почему – была? Удивляется фрекен, и я чувствую как с ярких губ готов сорваться чуть- чуть лукавый, девичий упрек в неверности.
- Была, потому что ее, может быть... съели. На юге России такой голод, - говорю я, и шутка моя звучит так жестоко.

Айя сочувственно вздыхает.
- Покажите мне ее фотографию. Она хорошенькая? Ваши девушки все такие... как это сказать по-немецки.. тощие...
- У меня нет фотографии...
- Нет? Странно... ну, прядь волос. Это всегда так делается.
- И волос нет. Ничего нет, - отвечаю я грустно. Я даже не знаю, где она сейчас, жива ли. Такая буря разбросала нас во все стороны...
Айя садится рядом со мной на скамью. Мне кажется, что в ее серых глазах вот-вот сверкнут слезы – чуткая сердечность говорит в каждом ее жесте.

- И ничего на память не осталось?
- Ромашка осталась... – невольно заражаясь сентиментальной грустью ее глаз, отвечаю я..
- Какая ромашка? – перебивает меня Айя.
- Сухая... белая с золотым сердечком.. - Фрекен.. .
– зовет кто-то в палате.
Айя быстро срывается с места, хватает кувшин и идет к двери, говоря скороговоркой:
- Какие вы все сухие, тощие... как ромашка... И Россия ваша – ромашка, вся высохла. И вы сами, и невеста ваша, и все русские – ромашки сухие, больше ничего.

Опять сижу один на большой веранде. Смотрю на седую, почему-то такую неприятную голову Ллойд-Джоржа в прошлогоднем журнале и думаю: как много неожиданной правды в простых словах простой девушки! Сухие ромашки мы... Россия – вся высохла... Жалкие, никому не нужные цветы.. Мы – для гербария, для странной и страшной коллекции: цветы с высохших полей... Люди без Родины... А соленый ветер ходит между колоннами, треплет занавески, шепчет в уши нежно: ... Уже недолго... недолго... Может быть, год, может быть, месяц.. На безгранной поляне России гуще, сильнее и ярче прежнего зацветут ромашки... Белые-белые... С золотыми, гневными, прозревшими сердцами.. Уже недолго.

«Русские вести» (Гельсингфорс) №131, 23.11.1922
Публикация подготовлена Э.Каркконен, Хельсинки, 2005г.

ПЬЯНАЯ ИСПОВЕДЬ

И.Савин

Этот пьяный бред интеллигента, впавшего в буйный коммунизм – он был политруком какой-то части – я слышал ночью, в товарном вагоне поезда Орел – Тула.

- Вы думаете – пьян? Совершенно правильно, до положения риз. Только до этого никому нет дела. Кто вам мешает, черт вас побери совсем! Скажите пожалуйста - трезвенники какие... Ведь это верно: по мне уж лучше пей, но дело разумей. Дело... А если дела нет, а так – трепанье языка? Начхал я на ваши декреты!... Вот встану в Туле и – напьюсь. Обязательно. Продам всю эту ерундовину и напьюсь... Я, милостивые государи, насилия над собой не потерплю. Не-ет, не потерплю!... А впрочем – ваше драгоценейшее!...

Он замолчал на несколько секунд. Заскрипела пробка в невидимом горлышке бутылки, забулькало что-то.

- Очаровательно... Древнейшие говорили: in vino veritas... Так это в вине. А в самогоне? Я вас спрашиваю – какая истина может быть в самогоне? Откровенно говоря, никакой. Нализался и баста. Объяснение в участке... Мне как-то не по себе сегодня. Кажется – должно случится непоправимое. Чего же вы молчите? Ага... понимая... Друзья по вагону, с героем моего романа без предисловий, сей же час, позвольте познакомить вас. Онегин... виноват... В девятьсот десятом окончил университет. Обратите внимание – на весьма. Это раз. Подавал надежды, оставлен при университете, понимаете... пьяное дело... Это два. Был скульптором. Вылепил чью-то морду и – первый приз. Колоссально! Мог бы спится от радости, если бы раньше... Плюнул. Пошел в артисты, был в преддверии Александринки. Карпов хвалил, Варламов... Но тут она ему сказала: брошу я карты, брошу биллиарды, брошу я горькую водочку пить... Дура была – все равно не бросил... Мамочка, ведь это профанация искусства. От брака спирта с Мельпоменой только горячка рождается. Никаких двадцать! Ты должен быть гордым, как пламя, ты должен быть острым, как меч... Как Данте... Вот глупости – Данте... А Шекспир?

- Пардон мадам, миль пардон... Божественные ручки ваши целую, страусовым пером шляпы... Но, собственно говоря, вы можете совершенно свободно заткнуть свою плевательницу. Я разрешаю вам... Апухтин... И вдруг, представьте себе, - война. Как, что, кем, чем, о? Ничего не известно. Признали мы, за благо... скрепил барон Фредерикс? Позвольте, а мне какое дело – скрепляй! Не разговаривать! Все отставной козы барабанщики – в окопы... На первый и второй – расчитайсь!.. Выпьем... Как говорят хохлы: выпьэм, шоб дома не журылись... И ничего остроумного...

Опять заскрипела пробка.

- И кто ее выдумал – революцию? Есть анекдот: спрашивает неженатый женатого – ты как женился, по расчету или по любви? - Нет, по глупости... По этому соображению я и в партию влип... Чрезвычайно просто. Идет рожа, на роже – английское сукно, у рожи – особняк, в особняке – Мюр и Мерилиз. А я гол и бос, в животе – митинг... Да... Скажите, продался? За сапожки фасонные душу заложил? А вы-то где были, неподкупные? Почему – куска хлеба не дали... лизали? Ничего. Пройдет это. А он, мятежный... Хе... Помню – в юности говорили нам: народ превыше всего, иди на костер во имя его, жертвуй всем... Мы слушали, умилялись: ах, пейзаны... народовольство.. сейте разумное, доброе, вечное... Сеяли благо, а взошло насилие. И где – спасибо? Ничего не понимаю. Мотаю головой, как баран. Послушай, милый мой, скажи, я обманул кого-то страшно или меня обманули? И почему – кровь? Разве можно, чтобы – кровь? Высшая справедливость, милосердие и вдруг – стенка. По приговору реввоентрибунала девять оправданы, а шестьдесят два... Кто позволил, - кому они нужны – шестьдесят два? Не отвечаешь, хитришь, милый. Ты тоже такой? Ну, одно слово, одно! Почему несли в душу светоч, создавали пророков, а вышло гадость, шкурничество? Грабь награбленное. Как грабь, ведь у Карла Маркса.. Дует здесь чертовски. Зачем – компартия, а человека не видно? Понимаешь, человека?

- Стыдно, - сказал кто-то в темноте, стараясь, видимо, изменить голос, - стыдно и страшно... До чего вы нас довели. Почему теперь правду говорит только пьяный, да и то в темноте, чтоб не увидели, боится? Что вы с нами сделали, вы, пьяницы и сифилитики? Когда конец всему этому, Господи?!...

- С подлинным верно. Устами вашими глаголет истина. Не партия, а клозет всероссийский, в самую точку. Гадит всякий, кому не лень. Сто больших утопий и миллион просто воришек. Главное – ничего нет запретного. Вали валом, все для будущего... мы только навоз, а жемчуг собирают другие. Ловкая работа – схватил – и в заграничный банк. В банк... Для будущего... И будет мир как сад цветущий для окрыленных птиц-людей... Сад... Недавно подходит ко мне красногвардеец, спрашивает: вот вы – политрук, так объясните нам, когда ж рай-то на земле наступит. Я был трезв тогда, ей-Богу... Ну, что я скажу? Когда? Отстаньте от меня, пожалуйста! В самом деле – такой дурак! Что я – нарком рая? Жди... Мир во человецах благоволение. Самое смешное – они ждут от начальника нашей дивизии – собственный дом в Харькове... на чужое имя.. Тот не ждет от мадам Красиковой пуд бриллиантов. Мадам Луначарскую арестовали в поезде, в корзине – все ценности Гатчинского дворца... Троцкий... Рай – володимерское, богомазы... А ля Вотр..

Он снова достал бутылку и пил очень долго.

- Я не знаю, как это сказать... Ну, словом, душно. Совесть... у меня еще совесть есть. Клянусь самым святым для меня.. Вы чужие – не поймете... Бывает так мерзко за самого себя. Вы уйдете, будут другие, а это останется. Я знаю, вы думаете: пьян. Не противоречу. Что у пьяного, то есть у трезвого на уме. Вы думаете – гнойный нарыв на теле народа. Это мы... Добавлю – и вонючий... Совершенно ясно – лопнет он, нарыв. Потечет гной. Что тогда? Будет день и погибнет священная Троя... У меня была жена, такая славная. Развелся я с ней – модно. Говорила часто – ты безвольный, плохо кончишь. Вы не видели ее? Глаза синие – синие, блоковские. Любила страшно древнерусскую живопись... Не важно.. Куда мне теперь? Что? Я ничего не говорю. Иногда такой страх. Ведь не слепой же я – вижу. Обманываем мы вас. И я тоже. Простите меня, я не нарочно, я нечаянно. Я верил - будет счастье. И вот – разбитое корыто. Даже корыта нет. Горечь какая. Как быть? Скомандовать самому себе – кругом? Идти к Александринке, к Островскому, в чей-то тихий дом, в жуткую правду? Хорошо, я пойду. Мне здесь уже нечего делать. Пойду, буду ждать, как вы... Лучших дней... Но – клеймо. Разве стереть его? Ведь клеймо останется... Побежит за мной... Пальцем...

Он закашлялся и умолк. Мерно дребезжал вагон, в дверную щель дул свежий, весенний ветер. Чиркнула спичка, неярко облила коричневую стену, увешанную мешками и чайниками... Погасла...

- Нализался... – сонно вздохнула баба – погибили им, окаянным, нетути... Когда брали парнишку мово, одежда на ем была хоть и латанная, а - ничего, крепкая одежда. А вернулся, с войны-то, - гол, как сокол... Только и радости, што – товарищ... Шпукулянты....

Сопя и кашляя, громко плакал в углу пьяный политрук....

Публикация подготовлена Э.Каркконен, Хельсинки, 2005г.

БЕЛОЙ НОЧЬЮ

И.Савин

Кто из нас начал этот тяжелый, пытающий разговор, я уже не помню. Может быть, Кирилл, а, может быть, и просто белая, прозрачная ночь, когда как-то сами собой роятся и пенятся белые мысли и боль белая.

За окном, как живая, в огромной чаше неба плескалась эта светлая тьма, безлунная и светящаяся. Пели провода жалобно и глухо. Зеленые и оранжевые глаза трамваев, неожиданно загораясь, также быстро потухали за углом, недоуменно суживая мертвые зрачки. Иногда пробегал автомобиль, прыгал по мостовой экипаж, и стекла тихо вздрагивали.
Было десять часов вечера, но стрелка на стенных, покосившихся часах почему-то приближалась к двенадцати, и это тоже казалось странным. Как будто время, сорвавшись с какого-то непонятного нам уступа, стремительно падало вниз, не считаясь с нашими попытками задержать его, остановить простыми и страшными словами о недавнем прошлом. Вероятно, оттого так быстро, вырывая из прожитого запекшиеся куски, говорила Лидия Андреевна о «Гангуте», «Петропавловске», «Страшном»:
- Стреляли только в спину. И, главное, команды чужого, не своего корабля. Многих офицеров матросы любили, но они все-таки были убиты, так - из озорства, из удали. Издевались не только над живыми, но и над мертвыми. Помню расстреляли одного мичмана; жена принесла труп мужа в больницу, смыла кровь, одела для похорон, а на следующее утро труп стоял в углу, совершенно голый, с папиросой в мертвом рту. Опять мичман был одет и положен в гроб и опять таже история – труп в углу, а лежавший в той же больнице пьяный матрос сказал с хохотом несчастной женщине: долго мы перед вами вытягивались, пускай теперь он постоит, а мы полежим.

Люся закрыла глаза, и луч набежавшего трамвая скользнул по дрожащим векам, зелеными брызгами рассыпался по платью, скатерти, брызнул на пол и погас. Опять заструилась туманная рябь ночи.
- Ужасны должны быть мысли перед смертью, за час, за минуту до расстрела, - сказал Кирилл и улыбнулся. Улыбался он всегда и эта широкая, ребячья улыбка как-то особенно резко оттеняла жуть его слов.

- Было это на Гороховой, привели меня в камеру номер девяносто шесть. А там на столе – кусок хлеба и чай, совсем еще теплый, дым от папиросы еще не улетучился. Я не один в камере, у меня компаньон? – спросил я у стражи, но мне ответили: «Только что расстреляли». Никто из нас, живых, не может себе этого представить: пьешь чай, куришь, и вдруг: такой-то, без вещей, вниз! А внизу – шум грузовика. Ведь, как ни тяжело жить, а жить всегда хочется.
Он помолчал и с той же несуразной улыбкой прибавил:
- Всем жить хотелось. Все лестницы всегда были залиты кровью. Это кололи штыками и били нагайками по лицу тех, кто не хотел сходить вниз, в подвал, добровольно.

Пальцы Гули, оттененные темным рукавом и потому казавшиеся отрубленными (в эту ночь все было окрашено диким ужасом прошлого) - медленно сжались; она посмотрела в угол, где, прильнув к спинке дивана, голова Люси, тоже какая-то неживая, сползла вниз, к пестрой подушке; обе наклонились над столом, над чашками остывавшего кофе. Им, молодым, непривыкшим к сломившему нас гнету, неприученным к крови, лившейся изо дня в день, из ночи в ночь, - подумалось мне, - не понятно, почему мы говорим об этом так размеренно – спокойно и тихо, а не кричим, не бьемся в судороге вопля.

- Когда нашу местность освободила добровольческая армия, - сказал я, - я вместе с другими, вместе со всем городом раскапывал общие могилы расстрелянных, утопленных и задушенных большевиками. Фотографировал трупы, составлял описи. Были лица с прокушенными губами, с глазами, вылезшими из орбит, - это бросали в ямы живых; у всех руки были скручены проволкой. У многих под ногтями оказались иголки, содрана кожа с рук, на плечах вырезаны погоны, на лбу - пятиугольная звезда. Буквально все женщины, не исключая девочек, детей офицеров, купцов или священников, изнасилованы, со следами мерзких издевательств на теле.... Один труп был найден с перебитыми коленями, другой с вилкой во рту, проколотой до затылка, третий с отпиленной головой. Это нельзя рассказать. Это надо было видеть. Я месяц не спал после этого, все мерещились выдавленные глаза, отрезанные уши и носы, эта неподдающаяся никакому описанию судорога нечеловеческой боли на перекошенных от ужаса лицах.

Снова проплыл трамвай, сверкнув круглым глазом. Кирилл, с той же улыбкой, сказал что- то. Кажется о том, что когда Лацис расстреливал на Дону пленных, его сын, восьмилетний мальчик, просил у отца револьвер, говоря – папа, дай я раз. Густым потоком вливалась в комнату белая ночь. Негромко шурша, колыхался маятник испорченных часов, пробегающих два часа в час.
Мимо занавешенного окна неторопливо прошел кто-то в котелке, с дымящейся сигарой в отвисшем углу брезгливо сложенных губ. Захотелось вдруг выйти на улицу, в светящуюся муть ночи, догнать его и сказать:
- Ты знаешь, в Симферополе чекист Ашикин выстраивал голых, связанных цепей людей, и мчась во весь опор на лошади, рубил им головы. А в Киеве чекистка Роза тушила папиросы, втыкая их в глаза заложников. А в Полтаве чекист по прозванию «Гришка- проститутка», раздев арестованных и выгнав их в сад перед своим домом, спускал на них рассвирепевших от голода собак. А в Мелитополе чекист Переплетчиков сажал на кол священников. А на Чонгарском мосту чекисты штаба тринадцатой армии сталкивали пленных в воду и расстреливали как дичь. А в Екатеринославе....

Господин в котелке посмотрел на меня с изумлением и процедил бы сквозь золотые зубы:
- Вы с ума сошли, что пристаете на улице к незнакомым людям?

- Нет, это ты с ума сошел, это ты. Я понимаю, червонцы, бриллианты, меха кровью не пахнут, вот ты и торгуешь с ними, конференции созываешь, признаешь их. Да, я понимаю. Но вот представь себе: твоего сына, брата, отца обливают кипящей смолой, как было в Ялте. А ты, может, эту самую смолу у них покупаешь. Ты вслушайся, вникни: твою жену, невесту двадцать-тридцать матросов до полусмерти замучили и ее же потом заставили тебе могилу рыть, а у тебя челюсти сворочены прикладами и язык вырезан, как было в Севастополе. Ты читал и не верил, а я вот именем Бога живого клянусь, что все это было. И сорванная человеческая кожа, и бочка с набитыми внутри гвоздями, куда бросали людей, и детей – может быть, твоих детей – и катали бочку по тюремному двору, и большие хлебы для арестованных, наполненные – так, ради потехи - человеческими испражнениями, и нагайки с железными наконечниками. А ты, может, это железо у них покупаешь. Ты не думай, я ничего от тебя не жду. Не придешь ты на помощь нам, помню я вашу помощь. Бог с вами со всеми, все продающими и все покупающими. Но вот, торгуя нашей кровью, как бы вы не утонули в своей. Или, думаешь, они пощадят вас, когда и твою страну и все страны завлекут в свой застенок? Думаешь, не будут смазывать сапоги твоим жиром, как смазывали в Харькове, не воткнут тебе в горло, вместо сигары, вилку как в Полтавской губерни, не закопают живым, как в окрестностях Симферополя, на даче Крымтаева?

Господин в котелке, иронически слушая меня, довел бы меня до ближайшего полицейского поста и сказал бы:
- Отвезите, пожалуйста, этого странного русского в больницу для умалишенных. Он, вероятно, начитался каких-то бредней и вот с ума сошел, все ужасы всякие выдумывает...

Прогудел автомобиль и смолк за углом. То подымая, то опуская невидимые крылья, кружилась белая ночь. В залитой зелено-лиловым светом комнате безропотно плыли чьи-то слова о том, как сбрасывали в море людей, а когда они цеплялись руками за борт, рубили им пальцы.
Часы стали. На половине первого. Будто не выдержало время русской боли, безумия русского и остановилось в эту призрачную ночь, чтобы запомнить навсегда, затвердить наизусть, записать где-то высоко над нами всю нашу бесконечную муку.

Публикация подготовлена Э.Каркконен, Хельсинки, 2005г.

ПОРТРЕТ.
Генералу Врангелю

И.Савин

На стене, где днем солнечные зайчики прыгают, а ночью зелено-лиловой кистью пишет светлый мальчик – лунный луч – изумительные картины, - пусто. С угла до угла протянулся широкий квадрат обоев, сморшившихся, усыпанных темными пятнами сырости и плесени.
Ни ковра, ни изогнутых спинок кресел, ни глубоких мягких диванов. Пусто. Только, разве четко видны на ней, на стене отсыревшей, набросок галлиполийского кладбища, блеклый вольноперский шнурок да Ваш портрет.
Устану за день – нехорошо теперь жить, Господи! – подойду к стене, смотрю. Дроздовец, опираясь на винтовку, с непокрытой головой, стоит у конусообразного памятника. Набросок маленький, в три-четверти вершка, с подписью художника В.Зелинский, галлиполиец.
Шнурок выцветший, как стебель сухого цветка, чуть колышется на ветру – сквозняк у меня вечно. А Вы смотрите ласково и строго.

Этот желтый лист с Вашим лицом я вырезал из журнала немецкого – ”Die Woche”. Была внизу надпись: ” Der Hartknakiger. Feind von Lenin, - General Wrangel” , таким кудрявым готическим шрифтом, с завитушками. Завитушки я отрезал – разве и так не знаю, что большего врага, чем Вы, у Ленина не было? – потом желтый лист с Вашим портретом, осторожно посмотрев кругом, спрятал в кармане. Осторожно потому, что – простите меня! – портрет ваш я украл в русской библиотеке, порывшись в груде старых журналов. Нехорошо это очень и стыдно. Но, только что вырвавшись из красного плена, так хотелось увидеть Ваше лицо, а нигде достать не мог. И потом, все равно, через месяц библиотека эта закрылась, книги ее и журналы продавались с пуда на рынке и заворачивали в них сельди.

Вы в кавказской бурке, в папахе. Бледное лицо Ваше слегка затушевано тенью с левой стороны. А глаза строго улыбаются. Мне всегда казалось странным и милым это сочетание: суровость и ласковость. В ”Die Woche” особенность Ваших глаз, Ваших губ передана так выпукло. Может быть, потому я и совершил кражу.

Каблуков Ваших сапог не видно, и это жаль. Мне дороги как-то и памятны эти каблуки. В первые дни крымского наступления, когда могучей радостной лавой мы рвались вперед, Вы, где-то у Днепра, посетили нашу девизию.

Господа офицеры, вперед! – громко крикнули Вы после смотра. Эхо Вашего голоса гулко отдалось в степи. Я не понимаю, почему на Ваш зов ринулась вся дивизия – с офицерскими звездочками, со шнурками вольноопределяющихся, с гладкими погонами рядовых. Всем хотелось быть ближе к Вам, окружить Вас тесным кольцом. Я бежал с другими и думал: это нарушение дисциплины, главнокомандующий цукнет нас. Но Главнокомандующий понял, что за любовь не наказывают. Главнокомандующий не цукнул. Вы долго говорили с дивизией о задачах наших, о нуждах, об отношении к населению. Я стоял в десяти шагах от Вас. На Вас была та же бурка, та же папаха, те же сапоги, старые, с истертыми каблуками. На одном из них – кажется, левом – виднелась огромная латка из бурой кожи. И вот с той минуты я не переставал думать о ней, о заплате на сапоге главнокомандующего. Когда теперь социалистическая грязь пытается очернить Ваше имя, Вашу честность, равной которой не знаю в наше подлое время, когда Керенские справа гнусавят о «бесконтрольном расходовании казенных сумм в Крыму», мне хочется крикнуть:
- Лжете! Сам генерал Врангель носил латанные сапоги.

Из мелочей, из маленьких кусочков жизни сложился в моей душе Ваш хороший, Ваш такой любимый потрет. В конце безумного 1919 года я встретил Вас в Новороссийске. Тогда Вы были, кажется, в отставке, жили в вагоне у моря. Из-за угла Серебряковской вышел я на узкий, дырявый тротуар, сбегавший вниз, к набережной. Навстречу мне быстро шел офицер. Моложавое лицо, статная фигура. Что-то знакомое показалось мне во всей этой фигуре. Но – сознаюсь – чести я не думал отдавать. Была тогда у нас такая мода: козырять только старым, заслуженным генералам. А Вы показались мне издали ротмистром, подполковником. Нарочно повернув голову в противоположную сторону, я, с папиросой в зубах, прошел мимо.
- Вольноопределяющийся, пожалуйте сюда!
Я круто повернул назад. Генеральская шинель, генеральские погоны.
- Вы это почему чести не изволите отдавать, а?
- Виноват, ваше превосходительство, не заметил! – солгал я.
- Неправда, Вы прекрасно видели меня и с целью смотрели в противоположную сторону. В какой армии служите?
Я несколько смутился.
- В белой, ваше превосходительство.
- Не может быть. Вы подумайте хорошенько, может быть, вы в красной армии служите?
- Никак нет, ваше превосходительство...
- По-моему, вы красный. Только там чести не отдают. Стыдитесь! Ступайте...

Почувствовали ли Вы тогда, что никакой военный суд, никакое многочасовое стояние под шашкой не залили бы мое лицо такой краской, как Ваше краткое «стыдитесь»!

Потом, в Крыму, в разгар наших успехов, Вы приехали в наш полк. Двойной нитью выстроились Ахтырские гусары, Стародубские драгуны, Белгородские уланы – по- эскадронно, в пешем строю. На крайнем правом фланге стоял я, впиваясь в Вашу фигуру, появившуюся из-за деревьев.
- Смирно! Господа офицеры!
Вы быстро подошли к нам, на несколько секунд задержались у правого фланга, в трех шагах от меня, сказали громко и отчетливо:
- Здорово, орлы!
- Здравия... жела... ваш... дит... ство!
Я долго не мог понять, как я заставил себя не выйти из рядов вперед, не подойти к Вам, не сказать Вам сквозь слезы:
- Ваше превосходительство, позвольте сказать Вам, как я счастлив видеть Вас. Есть в Вас, ваше превосходительство, что-то большее, чем глава армии. Есть в Вас, там, за сталью суровых глаз большая, славная нежность и большая любовь. К России ли любовь, к нам ли, всегда готовым умереть за нее, - я не знаю, но, вот, хочется сказать мне Вам что-то очень нужное, очень светлое, такое, чтобы вопреки всем воинским уставам и дисциплинам, все уланы, все драгуны, все гусары, все те, кто окован красным кольцом, понесли бы Вас на руках вперед, за Днепр, к Москве, понесли бы Вас как знамя, туда, где в крови и дыме рождается Россия!
Так хотелось выйти из фронта, крепко, до боли крепко пожать Вашу руку, как жмут руку большому, верному, единственному другу. И опять-таки не страх перед наказанием удержал меня – Вы, знаю, поняли бы, Вы, знаю, простили бы – а мысль, что, может быть, как тогда, в Новороссийске, пряча улыбку в глубине прозрачных глаз, Вы скажите:
- Вольноопределяющийся, только в красной армии солдаты выходят из строя. Стыдитесь!
И стало бы до боли стыдно.

Потом – эвакуация, лазарет в Джанкое, плен у красных. Потом долгие подвалы чрезвычайных комиссий. Потом пестрые плакаты, приносимые в застенки для вразумления пленных:
- Наемник парижской биржи – Врангель, черный барон, кровавый слуга капиталистов, враг рабочих и крестьян...

А в Севастополе, когда в жуть и темень бездомья уходили Вы с орлами Вашими, рабочие плакали. А в северной Таврии крестьяне и теперь говорят: петлюровцы грабили, махновцы грабили, деникинцы, случалось, тоже грабили, красные грабят, а вот только врангелевцы никогда не грабили и землю хотели дать. А в Мелитополе еще целый год после Вашего ухода Вас ждали жадно, нетерпеливо, о Вас молились.

Смотрел на убогие плакаты и смешно было. Ваше, такое знакомое, такое близкое лицо, изуродованное карикатурой – как странно это! – светилось прежней ласковостью. Хотелось любовно погладить советский лубок и сказать Вам, как говорят только матери, только невесте:
- Ваше превосходительство, это ничего. Пусть бьют, пусть расстреливают, мы знаем Вас, мы не поверим. Вы совсем близкий, совсем родной. Ваше превосходительство, если и я, полуубитый, упаду в общую могилу, знайте, что так любить Россию и гибнуть за нее научили меня Вы.

Бог спас меня. Видно, вымолила мне жизнь у Господа мать, отдавшая ему четырех сынов. Теперь – мутный квадрат стены, Галлиполи, шнурок и Вы. Не знаю, дойдут ли к Вам эти несвязные строки, этот портрет Ваш – мозаика, сложенная из маленьких, из пестрых кусочков былого. Но вы не скажите, ваше превосходительство: «стыдитесь»! Вы поймете, что крепко храню в памяти эти кусочки, берегу хорошую память о Вас потому, что с Вами связан гордый и чистый год последней святой борьбы с теми, кого да проклянет Господь самым черным проклятием! Знаю – не осудите Вы и поймете, что это, может быть, немножко смешно, но не стыдно, если я сейчас подойду к Вашему портрету – желтому листу из ”Die Woche” и, став во фронт, скажу Вам, вождю моему:
- Ваше превосходительство, если России нужна будет моя жизнь, я отдам ее по первому Вашему зову!

Новые русские вести (Гельсингфорс), № 198, 17.08.24

Публикация подготовлена Э.Каркконен, Хельсинки, 2005г.

ВСЕМИРНЫЙ КОНГРЕСС СЕСТЕР МИЛОСЕРДИЯ

И.Савин

На несколько дней Гельсингфорс превратился в огромный походный лазарет. Куда ни глянешь - всюду темно-синие, серые, белые платья с красными крестами на груди, на рукавах, на косынках. Сестры милосердия на тротуарах, в автомобилях, на пароходах, в садах, в театрах. В Гельсингфорсе - всемирный конгресс. Со всего света съехались сюда представительницы красных крестов 34 наций. Кого только нет в этой разноплеменной толпе!
Сестра из Новой Зеландии. Китаянка. Две арабки (последним, надо сознаться,покоя не дают наши "спрингпойки" - уличные мальчишки). Англичанки в разнообразнейших костюмах сестер милосердия. Представительницы европейских стран, южной Африки, Японии, Индии, южноамериканских республик. Всех и не перечислишь. Один только Красный Крест Соединенных Штатов представлен 200 сестрами, во имя сближения с коллегами по профессии и ознакомления последних с постановкой больничного дела в Северной Америке.

В день открытия конгресса (в финском национальном театре) зритель был окружен морем красных крестов. В театре присутствовало 1100 сестер. Национальные флаги всех цветов радуги красовались у убранного цветами входа.
Председательствует финская сестра милосердия, баронесса София Маннергейм (сестра известного генерала Маннергейма). Руководство всемирным конгрессом г-жой Маннергейм не вызвано соображениями благодарности остальных участниц его по отношению к стране, где происходит этот конгресс. Баронесса Маннергейм, вообще, руководит международным союзом сестер милосердия. Изучая постановку дела, она объездила весь мир. Быть может, именно благодаря этому финские лазареты и лечебницы стоят на такой высоте.
Под опытной рукой председательницы, являющейся одновременно переводчицей со всех языков и на все языки, интересно и деловито проходят заседания конгресса. Проводятся параллели между отдельными странами, читают лекции и доклады. Из последних необходимо отметить очень интересный доклад делегатки Новой Зеландии, мисс Патерсон, об уходе за новорожденными по методу английского профессора Кингс, благодаря чему удалось снизить процент детской смертности в Новой Зеландии до рекордной нормы, всего 4 1/2% на 100 рождений.

Всеобщее любопытство возбуждает сестра в скромном сером платье, в белой косынке с крестом. Это - делегатка "Белой России", представительница эмигрантских сестер милосердия, мисс А.К.Букналл. Англичанка по подданству, долго жившая в России, госпожа Букналл испытала на себе все тяжести русского бездомья. Она была участницей легендарного Ледяного похода, перенесла всю страду десятков эвакуаций, прибыла с остатками русской армии в Галлиполи. И теперь у нее на груди - скромный галлиполийский крест, рядом со значком Ледяного похода.
Прибыв из Сербии, г-жа Букналл собирает средства для помощи русским инвалидам на Балканах. Ее неутомимой энергии обязаны также своим существованием Комитет помощи инвалидам (во Флоренции) и убежище для инвалидов (в Бари, в Подворье, у гробницы св.Николая)
Здесь же, на международном конгрессе, присутствуют две делегатки другой России - советской. Приходится удивляться, что популярный нотописец, товарищ Чичерин, не воспользовался столь удобным случаем послать ноту с протестом против приглашения на конгресс представительницы от "белобандитской эмиграции"...

”Сегодня” (Рига) №163 26.07.1925 с.6

Публикация подготовлена Э.Каркконен, Хельсинки, 2005г. Иван Савин. «Только одна жизнь».
Н.В. Козякин

Этот скромно изданный к 60-летию смерти поэта вдовой Л.В. Савиной- Сулимовской и Р.В. Полчаниновым сборник рассказов и стихов Ивана Ивановича Савина (Саволайнена) включает как рассыпанные по эмигрантским газетам и журналам, так и многие нигде не печатавшиеся произведения автора, которые, казалось, навсегда потеряны для современного читателя.
В этом сборнике знакомый нам и любимый нами поэт трагических лет России представлен нам и как талантливый прозаик.
Книга захватывает и держит читателя в напряжении до конца. Она безжалостно правдива. Она автором оторвана от его сердца. В каждом рассказе на фоне жестокости, грубости и звериного эгоизма ярко выступает не согнувшаяся, светлая в своей благородной тишине душа, которая, по словам автора, «горчайшее унижение человеческого достоинства принимала как венец. Не мученичества, а скромной неясной радости и гордости за дух, которого ни оплевать, ни унизить...... «....Только тогда, в те воистину голгофские годы я почувствовал в себе, осязал и благословил камень твердости и веры, брошенный мне в душу Белой борьбой».

В очерке «Плен» автор описывает судьбу белых воинов, покинутых в Крыму и попавших в плен к большевикам. Автор был среди них. Выдержка, выбранная мною из «Плена», лучше всех других слов характеризует содержание всего сборника. Любовь к России, гимн Белой борьбе и христианская человечность как жемчужины сверкают с каждой страницы этой книги.

Всего 5-6 лет литературного творчества дало автору Провидение. За этот короткий срок его сострадательное и правдивое повествование, и в прозе, и в поэзии, заставляет читателя со всей глубиной охватить как бездну падения, так и взлет его торжествующего духа.
Спасибо судьбе, что у нас был Иван Савин.
Книгу можно выписать по адресу:
Mrs. Ludmila Sulimovsky
119-9 Е. Кennedy Blvd. Lakewood, N.J., 08701, USA.

[email protected]

last update: 21.10. 05

) - русский поэт, писатель, журналист. Участник Белого движения , эмигрант первой волны .

Биография

Дед Ивана Савина по отцу, Йохан Саволайнен, был финским моряком, осевшим в России и женившимся на гречанке, которую встретил в Елисаветграде .

Их сын Иван Саволаин (Саволайнен) (старший) женился на Анне Михайловне Волик, вдове-помещице из старинного молдавского рода Волик-Отян. Этот брак был заключён по страстной любви. Анна Волик была старше Саволаина на 10 лет, и у неё к тому времени было пятеро детей. У них родилось трое детей: Иван Савин, его брат Николай и сестра Надежда (Диля) . Супруги через несколько лет разошлись и в продолжение шести лет не встречались, но у всех восьмерых детей была настоящая родственная связь и любовь .

Детство и юность Ивана Савина прошли в уездном городке Зеньков Полтавской губернии . С ранних лет Савин тянулся к творчеству, в одиннадцать лет написал первое стихотворение, в четырнадцать - первые статьи и рассказы, опубликованные в местной прессе . С началом Гражданской войны вся семья Савиных встала на сторону Белого движения и почти вся была истреблена в междуусобной войне. Две его сестры умерли от лишений и голода. Два старших брата, михайловские артиллеристы , были расстреляны в Крыму, в Симферополе в ноябре 1920 года . Младший брат Николай в возрасте 15-ти лет погиб в бою, сражаясь в рядах синих гусаров. Брат Борис был зарублен под Каховкой. Иван, окончив в 1919 году Зеньковскую мужскую правительственную гимназию , вступил в Добровольческую армию . Служил в 3-м и 2-м кавалерийских полках, в Крыму - в 3-м сводно-кавалерийском полку и в эскадроне 12-го уланского белгородского полка . В ноябре 1920 года, когда Красная армия заняла Крым , Савин находился в лазарете, больной тифом, попал в плен к красным и чудом избежал расстрела, испытав издевательства, голод и холод (все это он потом описал в автобиографической повести «Плен»). Пройдя через тюрьмы и отделы ЧК, в 1921 году Савину удалось перебраться в Петроград и оттуда вместе с отцом, благодаря финскому происхождению, эмигрировать в Финляндию весной 1922 года.

Попав в Финляндию, Иван Савин первые месяцы провел в санатории, восстанавливая подорванное здоровье, затем устроился рабочим на сахарный завод. Именно в это время начинается наиболее активный период его журналистской и писательской деятельности. В 1924 году он становится собственным корреспондентом в Финляндии целого ряда изданий российского зарубежья: берлинской газеты «Руль», рижской «Сегодня», белградской «Новое время». В хельсинкском ежедневнике «Русские вести» с по 1926 год Савиным было опубликовано более 100 рассказов, стихов и очерков . В 1926 году в Белграде вышел его единственный прижизненный сборник стихов «Ладонка», изданный Главным правлением Галлиполийского общества . Многие стихи «Ладонки» посвящены лагерю Белой армии в турецком Галлиполи; хотя сам поэт никогда там не бывал, галлиполийцы высоко ценили его творчество.

Иван Савин, кроме занятий литературой, хорошо играл на рояле, рисовал, был театралом. При Кружке русской молодёжи работала Студия любителей драматического искусства, в постановке которой шли и пьесы поэта. Иногда на сцену выходил и сам автор. В газетной рецензии тех лет отмечается: «Наибольший успех имел шарж И. Савина „Служитель муз“. Сама пьеса произвела очень хорошее впечатление оригинальностью сюжета. Разыграна она была живо и интересно. Особенно следует отметить искренность и правдивость тона г-на Савина (Служитель муз)». О другом спектакле, по пьесе «Молодость», театральный критик пишет: «Прекрас­но провел роль Лесницкого И. И. Савин, которому удались искренний, теплый тон, про­никновенность обреченности и глубокий драматизм переживания».

В 1924 году Савин женился на Людмиле Владимировне Соловьевой, дочери полковника 1-го Финляндского стрелкового полка. В 1926 году семейная пара посетила Спасо-Преображенский монастырь на Валааме (в то время остров находился на территории независимой Финляндии), после чего Савин опубликовал серию очерков о жизни и истории монастыря. На Валааме Савин встретил Анну Вырубову , принявшую монашеский постриг, и взял у её матери интервью для русско-шведского журнала .

Иван Савин скончался 12 июля 1927 года от заражения крови после неудачной операции по удалению аппендицита , похоронен на православном кладбище в Хельсинки , в районе Лапинлахти .

Талант Ивана Савина высоко ценили Бунин и Куприн . Бунин в газете «Возрождение» написал: «После долгой и тяжелой болезни скончался в Гельсингфорсе молодой поэт и молодой воин - Иван Савин… То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе; во-первых, по причине полной своеобразности стихов и их пафоса; во-вторых, по той красоте и силе, которыми звучит их общий тон, некоторые же вещи и строфы - особенно» . Илья Репин написал Людмиле Владимировне Соловьевой-Савиной вскоре после кончины ее мужа: «Какая невознаградная потеря… Я всегда мечтал, глядя на этого красавца-малороссиянина, написать его портрет» .

Библиография

• Ладонка: стихи, Белград: Русская типографиия, 1926
• Ладонка: стихи, Менхегоф, 1947
• Ладонка: стихи, Предисловие А.Павлов, Нью-Йорк, перекличка, 1958
• Иван Савин,Только одна жизнь, 1922-1927 [составители Л. В. Савина-Сулимовская, Р. В. Полчанинов]. Нью-Йорк, 1988
• Иван Савин Мой белый витязь. Предисловие и составление В.Леонидов, Москва: Дом-музей Марины Цветаевой: «Изограф», 1998
• Иван Савин, Материалы к библиографии. Составление и вступительная статья Э. Каркконен, Диаспора VII, Париж - Санкт-Петербург, Athenaeum-Феникс, 2005
• Иван Савин, Проза. Предисловие и публикация Э. Каркконен, Финляндские тетради, Институт России и Восточной Европы, Хельсинки, 2005
• Иван Савин, Избранное: стихотворениия, проза, драма, литературная критика, публицистика], Ульяновск: Ульяновский гос. техн. университет, 2006
• Иван Савин. «Всех убиенных помяни, Россия…», предисловие, составление, подготовка текста и примечания Э. Каркконен, Д. Кузнецов, В. Леонидов. М.: Российский фонд культуры, 2007. ISBN 978-5-85302-510-3

Напишите отзыв о статье "Иван Савин"

Примечания

Ссылки

• , Эдвард Хямяляйнен.
• , Эдвард Хямяляйнен.
• , составитель Эдвард Хямяляйнен.
• - гость на поэтической странице сайта «www.literatur-viktor-prieb.de»
• на сайте «Findagrave»
• // «Российская газета», 23.09.2016

Отрывок, характеризующий Иван Савин

– Voyons, pas de betises! [Ну, ну! Не дури!] – крикнул он.
Пьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не помнил и в котором силы его удесятерялись. Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками. Послышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из за угла показался конный разъезд французских уланов. Уланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг него и обыскивает его платье.
– Il a un poignard, lieutenant, [Поручик, у него кинжал,] – были первые слова, которые понял Пьер.
– Ah, une arme! [А, оружие!] – сказал офицер и обратился к босому солдату, который был взят с Пьером.
– C"est bon, vous direz tout cela au conseil de guerre, [Хорошо, хорошо, на суде все расскажешь,] – сказал офицер. И вслед за тем повернулся к Пьеру: – Parlez vous francais vous? [Говоришь ли по французски?]
Пьер оглядывался вокруг себя налившимися кровью глазами и не отвечал. Вероятно, лицо его показалось очень страшно, потому что офицер что то шепотом сказал, и еще четыре улана отделились от команды и стали по обеим сторонам Пьера.
– Parlez vous francais? – повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. – Faites venir l"interprete. [Позовите переводчика.] – Из за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.
– Il n"a pas l"air d"un homme du peuple, [Он не похож на простолюдина,] – сказал переводчик, оглядев Пьера.
– Oh, oh! ca m"a bien l"air d"un des incendiaires, – смазал офицер. – Demandez lui ce qu"il est? [О, о! он очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] – прибавил он.
– Ти кто? – спросил переводчик. – Ти должно отвечать начальство, – сказал он.
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.
– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons!
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu"est ce qu"elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu"elle dit? – проговорил он. – Elle m"apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.

В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26 го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому то итальянскому доктору, лечившему ее каким то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c"est l"angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L"angine? Oh, c"est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l"angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu"on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C"est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J"ai envoye savoir de ses nouvelles. On m"a dit qu"elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c"est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m"empeche pas de l"estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C"est le medecin intime de la Reine d"Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c"est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L"Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu"il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.

В Пестрых сказках Одоевский собрал образы и характеры, которые использовал затем в своем более позднем творчестве. Изначальное название с эпитетом «махровые», по мнению автора, более удачно отражало его задумку – изобразить отрицательные качества людей под покровом внешней благопристойности, на манер басни. Окончательный же вариант – пестрые – лишь отразил разнообразие жанров и тем изложения.

Необычные истории чередуются как стеклышки в калейдоскопе, каждый раз выкладывая непредсказуемый фантастический сюжет. Сказки написаны от лица Иринея Модестовича Гомозейки, магистра философии и члена разных обществ. В них - отношение автора к современным проблемам. Словами чертенка он высмеивает светское общество: «день-деньской вас варишь, варишь, жаришь, жаришь, а только и радости, что валит из реторты копоть, да вода…». Сказки написаны совсем не для детей, это ироничные гротескные истории с невозможными ситуациями, которые сказочным образом встречаются в реальной жизни, как, например, сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем – про ловкого чиновника-взяточника, умеющего повернуть любое дело в свою сторону.

Реальна и история о коллежском советнике с говорящем именем Иван Богданович Отношенье. Кому не встречался чиновник, переписывающий бесконечные бумаги, «не обращая внимания ни на дела, ни на просителей»? Или Игошка – сказка в стиле народного фольклора о безногом - безруком Игоше – плодом народного суеверия, на которого люди сваливают свои неудачи и несчастья.

В одной из историй проскальзывает мысль, что люди могут оказаться горсткой насекомых, пойманных в гигантскую банку, за которыми наблюдают исполины. В их воле морить нас голодом, или выбросить весь земной шар за окошко. Через несерьезные сказки до читателя доносится такая мысль, что современный человек впал в заблуждение о том, что он умнее своих предков. Люди престали сомневаться в себе. Предыдущие достижения кажутся случайными, но факт в том, что при таком подходе у человека перестает работать воображение, он существует в собственных рамках возможного и невозможного, а для совершения чего-то действительно нового нужно эти рамки переступить.

Картинка или рисунок Пестрые сказки

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание Гоголь Мертвые души кратко и по главам

  В произведении рассказ идет о господине, личность которого остается тайной. Этот человек приезжает в меленький городок, название которого автор не озвучил, что бы дать волю воображению читателя. Имя персонажа Павел Иванович Чичиков.

• Краткое содержание Горький Дачники

  На одной из летних дач собралась компания русских интеллигентов, уставших от светской жизни, стремящихся к покою и тишине.

• Краткое содержание Сказки матери Цветаева

  Данный рассказ является автобиографичным. Рассказ был написан Мариной Цветаевой спустя три десятка лет после описываемых событий, в то время, когда она была на отдыхе в Германии вместе со своей нуждавшейся мамой

• Краткое содержание Айтматов Пегий пёс, бегущий краем моря

  История рассказа происходит на берегу Охотского моря, когда правила Великая Рыба-женщина, основательница человечества.

• Краткое содержание Вампилов Старший сын

  Вечер. Свежо. Два приятеля с красотками приехали в незнакомый городок. Приятели рассчитывали на гостеприимство девушек, но те оскорбились и закрыли двери перед носом ухажеров.

Какова история. В иной залетишь за тридевять земель в тридесятое царство.

Фонвизин в «Недоросле»

Предисловие сочинителя

Почтеннейший читатель

Прежде всего я долгом считаю признаться вам, милостивый государь, в моей несчастной слабости… Что делать? у всякого свой грех, и надобно быть снисходительным к ближнему; это, как вы знаете, истина неоспоримая; одна изо всех истин, которые когда-либо добивались чести угодить роду человеческому; одна, дослужившаяся до аксиомы; одна, по какому-то чуду уцелевшая от набега южных варваров 18 века, как одинокий крест на пространном кладбище. Итак, узнайте мой недостаток, мое злополучие, вечное пятно моей фамилии, как говорила покойная бабушка, – я, почтенный читатель, я из ученых, то есть, к несчастию, не из тех ученых, о которых говорил Паскаль, что они ничего не читают, пишут мало и ползают много, – нет! я просто пустой ученый, то есть знаю все возможные языки: живые, мертвые и полумертвые; знаю все науки, которые преподаются и не преподаются на всех европейских кафедрах; могу спорить о всех предметах, мне известных и неизвестных, а пуще всего люблю себе ломать голову над началом вещей и прочими тому подобными нехлебными предметами.

После сего можете себе представить, какую я жалкую ролю играю в сем свете. Правда, для поправления моей несчастной репутации я стараюсь втираться во все известные домы; не пропускаю ничьих именин, ни рожденья и показываю свою фигуру на балах и раутах; но, к несчастию, я не танцую, не играю ни по пяти, ни по пятидесяти; не мастер ни очищать нумера, ни подслушивать городские новости, ни даже говорить об этих предметах; чрез мое посредство нельзя добыть ни места, ни чина, ни выведать какую-нибудь канцелярскую тайну… Когда вы где-нибудь в уголку гостиной встретите маленького человечка, худенького, низенького, в черном фраке, очень чистенького, с приглаженными волосами, у которого на лице написано: «Бога ради оставьте меня в покое», – и который ради сей причины, заложа пальцы по квартирам, кланяется всякому с глубочайшим почтением, старается заговорить то с тем, то с другим или с благоговением рассматривает глубокомысленное выражение на лицах почтенных старцев, сидящих за картами, и с участием расспрашивает о выигрыше и проигрыше, словом, всячески старается показать, что он также человек порядочный и ничего дельного на сем свете не делает; который между тем боится протягивать свою руку знакомому, чтобы знакомый в рассеянности не отвернулся, – это я, милостивый государь, я – ваш покорнейший слуга.

Представьте себе мое страдание! Мне, издержавшему всю свою душу на чувства, обремененному многочисленным семейством мыслей, удрученному основательностию своих познаний, – мне очень хочется иногда поблистать ими в обществе; но только что разину рот – явится какой-нибудь молодец с усами, затянутый, перетянутый, и перебьет мою речь замечаниями о состоянии температуры в комнатах или какой почтенный муж привлечет общее внимание рассказом о тех непостижимых обстоятельствах, которые сопровождали проигранный им большой шлем; между тем вечер проходит, и я ухожу домой с запекшимися устами.

В сем затруднительном положении я заблагорассудил обратиться к вам, почтенный читатель, ибо, говоря без лести, я знаю, что вы человек милый и образованный и притом не имеете никакого средства заставить меня замолчать; читайте, не читайте, закройте или раскройте книгу, а все-таки печатные буквы говорить не перестанут. Итак, волею или неволею слушайте: а если вам рассказ мой понравится, то мне мыслей не занимать стать, я с вами буду говорить до скончания века.

Реторта

Реторта – cornue – retorte – сосуд перегонный; род бутыли с круглым дном в виде груши с длинною шейкою…

Слов. хим. (ч. 3, с. 260)

…Положи амальгаму в круглый стеклянный сосуд; закупорь его и поставь в золу, потом на легкий жар, прибавляя жару, пока сосуд совсем не раскалится, то ты увидишь все цветы, какие только на свете находятся…

Исаак Голланд в книге о «Руке философов» (с. 54)

Глава I
Введение

В старину были странные науки, которыми занимались странные люди. Этих людей прежде боялись и уважали; потом жгли и уважали; потом перестали бояться, но все-таки уважали; нам одним пришло в голову и не бояться, и не уважать их. И подлинно, – мы на это имеем полное право! Эти люди занимались – чем вы думаете? они отыскивали для тела такое лекарство, которое бы исцеляло все болезни; для общества такое состояние, в котором бы каждый из членов благоденствовал; для природы – такой язык, которого бы слушался и камень, и птица, и все элементы; они мечтали о вечном мире, о внутреннем ненарушимом спокойствии царств, о высоком смирении духа! Широкое было поле для воображения; оно обхватывало и землю и небо, и жизнь и смерть, и таинство творения и таинство разрушения; оно залетало за тридевять земель в тридесятое царство, и из этого путешествия приносило такие вещи, которые ни больше, ни меньше, как переменяли платье на всем роде человеческом; такие вещи, которые – не знаю, отчего – ныне как будто не встречаются, или все наши открытия разнеслись колесами паровой машины.

Не будем говорить о величественной древности: увы! она посоловела от старости; вы поверите на слово, что она мне известна лучше, нежели адрес-календарь какому-нибудь директору департамента, и что я бы мог легко описанием оной наполнить целую книгу; нет, мы вспомним недавнее.

Знаете ли, милостивый государь, что было время, когда все произведения природы годились только тогда, когда природа их производила; цветы весною, плоды осенью; а зимою – ни цветочка… Не правда ли, что это было очень скучно? Нашелся монах, по имени Алберт; он предвидел, как для нас необходимо будет зимою устилать цветами стены передних и лестниц, и нашел средство помочь этому горю – и нашел его так, между делом, потому что он в это время занимался очень важным предметом: он искал средства сотворять цветы, плоды и прочие произведения природы, не исключая даже и человека.

Было время, когда люди на поединке бесились, выходили из себя, в этом преступном состоянии духа отправлялись на тот свет и без покаяния, дрожа, кусая губы, с шапкою набекрень являлись пред лицо Миноса; монах Бакон положил селитры с углем в тигель, поставил в печь вместе с другими приготовлениями для философского камня и нашел хладнокровный порох, посредством которого вы можете – не сердясь, перекрестившись, помолившись и в самом спокойном и веселом расположении духа – положить перед собою навзничь своего противника или сами разом протянуться, что не менее производит удовольствия.

Было время, когда не существовало – как бы назвать его? (мы дали этому снадобью такое имя, от которого может пропахнуть моя книга и привлечь внимание какого-нибудь рыцаря Веселого образа, чего мне совсем не хочется) – когда не существовало то – то, без чего бы вам, любезный читатель, нечего было налить на вашу курильницу; старинному щеголю на свой платок и на самого себя; без чего нельзя бы сохранять уродов в Кунсткамере; нечем было бы русскому человеку развеселить свое сердце; словом, то, что новые латинцы и французы назвали водою жизни. Вообразите себе, какую переборку должно было произвести в это время открытие Арнольда де Виллановы, когда он пустил по миру алкоголь, собирая в тыкву разные припасы для сотворения человека по своему образу и подобию.

Скажите, кого бы уморила нынешняя медицина, если бы господин Бомбастус Парацельзий не вздумал открыть приготовления минеральных лекарств? Что бы стали читать наши почтенные родители, если бы Брюс не написал своего календаря? Если бы Василий Валентин…

Но, впрочем, это долгая история; всех не переберешь, а только вам наскучишь. Дело в том, что все открытия тех времен производили такое же обширное влияние на человечество, какое бы ныне могло произвести соединение паровой машины с воздушным шаром, – открытие, мимоходом будь сказано, которое поднялось было, да и засело и, словно виноград, не дается нашему веку.

Неужели в самом деле все эти открытия были случайные? Разве автомат Алберта Великого не требовал глубоких механических соображений? Разве antimonium Василия Валентина и открытия Парацельзия не предполагают глубоких химических сведений? Разве Ars magna Раймонда Луллия могло выйти из головы, не привыкшей к трудным философским исчислениям; разве, разве… Да если бы эти открытия и были случайные, то зачем эти случаи не случаются ныне, когда не сотня монахов, разбросанных по монастырям между дюжиною рукописей и костром инквизиции, а тысячи ученых, окруженных словарями, машинами, на мягких креслах, в крестах, чинах и на хорошем жалованьи, трудятся, пишут, вычисляют, вытягивают, вымеривают природу и беспрестанно сообщают друг другу свои обмерки? Какое из их многочисленных открытий может похвалиться, что оно столько же радости наделало на земном шаре, как открытия Арнольда де Виллановы с компаниею?

А кажется, мы смышленнее наших предков: мы обрезали крылья у воображения; мы составили для всего системы, таблицы; мы назначили предел, за который не должен переходить ум человеческий; мы определили, чем можно и должно заниматься, так что теперь ему уж не нужно терять времени по-пустому и бросаться в страну заблуждений.

Но не в этом ли беда наша? Не оттого ли, что предки наши давали больше воли своему воображению, не оттого ли и мысли их были шире наших и, обхватывая большее пространство в пустыне бесконечного, открывали то, чего нам ввек не открыть в нашем мышином горизонте.

Правда, нам и некогда; мы занимаемся гораздо важнейшими делами: мы составляем системы для общественного благоденствия, посредством которых целое общество благоденствует, а каждый из членов страдает – словно медик, который бы облепил все тело больного шпанскими мухами и стал его уверять, что от того происходит его внутреннее здоровье; мы составляем статистические таблицы – посредством которых находим, что в одной стороне, с увеличением просвещения, уменьшаются преступления, а в другой увеличиваются, – и в недоумении ломаем голову над этим очень трудным вопросом; составляем рамку нравственной философии для особенного рода существ, которые называются образами без лиц, и стараемся подтянуть под нее все лица с маленькими, средними и большими носами; мы отыскиваем средства, как бы провести целый день, не пропустив себе ни одной мысли в голову, ни одного чувства в сердце; как бы обойтиться без любви, без веры, без думанья, не двигаясь с места; словом, без всей этой фланели, от которой неловко, шерстит, беспокоит; мы ищем способа обделать так нашу жизнь, чтобы ее историю приняли на том свете за расходную книгу церковного старосты – [тому свечку, другому свечку] – и должно признаться, что во всем этом мы довольно успели; а в медицине? мы трудились, трудились – и открыли газы, и, заметьте, в то самое время, когда химик Беккер убил алхимию, – разобрали все металлы и соли по порядку; соединяли, соединяли, разлагали, разлагали; нашли железисто-синеродный потассий, положили его в тигель, расплавили, истолкли в порошок, прилили водохлорной кислоты, пропустили сквозь сухой хлористый кальций и проч. и проч. – сколько работы! – и после всех этих трудов мы добыли наконец прелюбезную жидкость с прекрасным запахом горького миндаля, которую ученые называют водосинеродною кислотою, acide hydrocyanique, acidum borussicum, a другие acide prussique, но которая во всяком случае гасит человека разом, духом – как свечу, опущенную в мефитический воздух; мы даем эту жидкость нашим больным во всяких болезнях и нимало не жалеем, когда больные не выздоравливают…

Этими-то, некогда знаменитыми науками, а именно: астрологическими, хиромантическими, парфеномантическими, онеиромантическими, каббалистическими, магическими и проч. и проч… я задумал, милостивый государь, заниматься, и нахожусь в твердой уверенности, что когда-нибудь сделаю открытие вроде Арнольда Виллановы! – и теперь, хотя я еще недалеко ушел в сих науках, но уж сделал весьма важное наблюдение: я узнал, какую важную ролю играет на свете философская калцинация, сублимация и дистиллация.

Я расскажу вам, любезный читатель, если вы до сих пор имели терпение продраться сквозь тернистую стезю моей необъятной учености, – я расскажу вам случившееся со мной происшествие и – поверьте мне – расскажу вам сущую правду, не прибавляя от себя ни одного слова; расскажу вам то, что видел, видел, своими глазами видел…

Глава II
Каким образом сочинитель узнал, от чего в гостиных бывает душно

Я был на бале; бал был прекрасный; пропасть карточных столов, еще больше людей, еще больше свечей, а еще больше конфет и мороженого. На бале было очень весело и живо; все были заняты: музыканты играли, игроки также, дамы искали, девушки не находили кавалеров, кавалеры прятались от дам: одни гонялись за партнерами, другие кочевали из комнаты в комнату; иные сходились в кружок, сообщали друг другу собранные ими замечания о температуре воздуха и расходились; словом, у всякого было свое занятие, а между тем теснота и духота такая, что все были вне себя от восхищения. Я также был занят: к чрезвычайному моему удивлению и радости, от тесноты – или так, по случаю, – мне удалось прижать к углу какого-то господина, который только что проиграл 12 робертов сряду; и я в утешение принялся рассказывать ему: о походе Наполеона в 1812 году, об убиении Димитрия царевича, о монументе Минину и Пожарскому, и говорил так красноречиво, что у моего слушателя от удовольствия сделались судороги и глаза его невольно стали поворачиваться со стороны на сторону; ободренный успехом, я готов уже был приступить к разбору Несторовой летописи, когда к нам приблизился почтенный старец: высокого роста, полный, но бледный, в синем фраке, с впалыми глазами, с величественным на лице выражением, – приблизился, схватил моего товарища за руку и тихо, таинственным голосом произнес: «Вы играете по пятидесяти?». Едва он произнес эти слова, как и старец в синем фраке, и мой товарищ исчезли, – а я было только завел речь о том, что Нестор списал свою летопись у Григория Арматолы… Я обернулся и удивленными глазами спрашивал у окружающих объяснения сего странного происшествия…

«Как вам не совестно было, – сказал мне кто-то, – держать столько времени этого несчастного? Он искал партнера отыграться, а вы ему целый час мешали…»

Я покраснел от досады, но скоро утешил мое самолюбие, рассудив, что слова таинственного человека были не иное что, как лозунг какого-нибудь тайного общества, к которому, вероятно, принадлежал и мой приятель; признаюсь, что это открытие меня нимало не порадовало, и я, размышляя, как бы мне выпутаться из беды, и задыхаясь от жара, подошел к форточке, которую благодетельный хозяин приказал отворить прямо против растанцовавшихся дам…

К чрезвычайному моему удивлению, из отворенной форточки не шел свежий воздух, а между тем на дворе было 20 градусов мороза, – кто это мог знать лучше меня, меня, который пробежал пешком из Коломны до Невского проспекта в одних башмаках? Я вознамерился разрешить этот вопрос, вытянул шею, заглянул в форточку, смотрю: что за нею светится, – огонь не огонь, зеркало не зеркало; я призвал на помощь все мои кабалистические знания, ну исчислять, расчислять, допытываться – и что же я увидел? за форточкою было выгнутое стекло, которого края, продолжаясь и вверх, и вниз, терялись из глаз; я тотчас догадался, что тут кто-то чудесит над нами; вышел в двери – то же стекло у меня перед глазами; обошел кругом всего дома, высматривал, выглядывал и открыл – что бы вы думали? – что какой-то проказник посадил весь дом, мебели, шандалы, карточные столы и всю почтенную публику, и меня с нею вместе в стеклянную реторту с выгнутым носом! Это мне показалось довольно любопытно. Желая узнать, чем кончится эта проказа, я воспользовался тою минутою, когда кавалеры с дамами задремали в мазурке, вылез в форточку и осторожно спустился – на дно реторты; тут-то я узнал, от чего в гостиной было так душно! проклятый химик подвел под нас лампу и без всякого милосердия дистиллировал почтенную публику!..

В.Ф. Одоевский (1803- 1869) - философ, писатель - сказочник, автор мистических повестей и рассказов, талантливый музыкант. Творчество Одоевского как писателя принадлежит к русской романтической прозе 30-х годов 19 века. В этом смысле характерны его повести «Последний квартет Бетховена», «Себастиан Бах», « Импровизатор», «Елладий», «Княжна Зизи», «Княжна Мими» и др. Художественная манера его отмечена сложным взаимодействием отвлеченной философской мысли с глубоким проникновением в жизненные характеры и явления. В детскую литературу Одоевский вошел как создатель великолепных «Сказок дедушки Иринея», заслуживших широкую популярность у юных читателей.

Вклад Одоевского в детскую литературу значителен. 2 сборника: « Детские сказки дедушки Иринея» (1840) и «Детские песни дедушки Иринея»(1847).- Белинский их очень хвалил. В.Ф. Одоевский принадлежал к княжескому роду Рюриковечей. Окончил Московский университет Благородный пансион. Возглавил « Общество любомудрия»- философский кружок озабоченных судьбами Отечества. Был директором Публичной библиотеки и заведовал Румянцевским музеем. Сотрудничал в журнале «Отечественные записки».

Очень серьезно занимался Вопросами воспитания детей. Он стремился создать здесь свою теорию, основанную на «педагогической идее» с гуманистической тенденцией (Труд «Наука до наук»). Призывал в результате воспитания получать нравственного человека, а то, чему детей обучают, должно было иметь связь с реальной жизнью.

Особую заботу вызывали маленькие люди, находящиеся во власти инстинктивного желания ничего не делать «ничего не мыслить». Обязательно следовало разбудить мысли и чувства; полагал, что важную роль здесь играет сказка. Не менее важным ему представлялась и необходимость формирования добрых чувств у взрослых людей.

В 1833 году увидели свет его «Пестрые сказки с красным словцом». В них рассказчик Ириней Модестович Гомозейка преподносил читателям в аллегорической форме то или иное нравоучениею Фигура Гомозейки сложна и многогранна. С одной стороны он призывает к романтическому видению мира и постоянно рассуждает о человеческих добродетелях, о постижении первопричин мира,- о высоких материях. И при этом упрекает современников в недостатке воображения.

Однако, с другой стороны, в ходе повествования явственно ощущается ирония автора по отношению к своему герою-сказочнику Гомозейке. Особенно это заметно тогда, когда тот заставляет действующих лиц, например паука, излагать вовсе не свойственные им по характеру мысли. Паук возвышенно рассуждает о любви, верности, благородстве и тут же жадно поедает свою жену и детей. Нередко в этих сказках возникает ситуация иронического преодоления романтического конфликта. Такой подход к романтической литературе очень похож на интонацию гоголевских сказок Рудого Панька.

Особняком в «Пестрых сказках» стоит «Игоша», пожалуй, самое поэтическое и фантастическое произведение в книге. Связано это с фигурой мальчика- от его имени ведется повествование. Он подружился с домовым - по поверью, это каждый некрещеный младенец. Этот замысел связан с убеждением О., что мир детских фантазий и народные поверья содержат поэтич. Мудрость и поспудные знания.

Мальчик услышал рассказ отца, как на постоялом дворе извозчики, обедая, отложили на столе кусок пирога и ложку - «для Игоши». И ребенок верит. С тех пор Игоша и маленький рассказчик не расстаются. Иг. Побуждает его к проказам. А в конце сказки исчезает, что знаменует взросление героя. Печальные интонации естественны для периода перехода от детства к отрочеству.

Сожаление О. о потере взрослым способности видеть и чувствовать, как дети пронизывает и другой цикл - «Сказки дедушки Иренея». Первое повествование - «Городок в табакерке» (1834), остальные изданы отдельной книжкой (1844).

Дедушка Ириней - образец наставника- строго, но доброго и понимающего ребенка. «Городок в т.»- первый совершенный образец художественно-познавательной сказки для детей. В ней научный материал был подан в занимательной и близкой к детской психологии форме, что вызвало восторженный отклик тогдашней критики. Мальчик получает в подарок от отца музыкальный ящик. Афигевает от его красоты: на крышке - башенки, домики, окна сияющие при восходе солнца, веселый музон играет. Дети всегда радуются при восприятии прекрасного - рождается желание творить. Эстетика - активатор воображения и творчества.

Миша, заснув, творит во сне целый мир - все из предметов ему знакомых, но в сочетаниях чисто фантастических. Роли действующих лиц зависят от впечатления, кот. Они произвели на мальчика. Валик - толстый, в халате; он лежит на диване; это начальник-надзиратель, командующий дядьками - молоточками. Те, по его команде, колотят мальчиков- колокольчиков с золотой головкой и в стальных юбочках (-вот откуда у мальчиков мода под баб косить!). Но и над валикоместь власть: это царевна - пружинка. Она как змейка- то свернется, то развернется - « и беспристрастно надзирателя под бок толкает». Проснувшийся Миша уже понимает, как работает музыкальный ящик, причем действительно воспринимает машину «как какое-то живое индивидуальное лицо».

Обучение на конкретном опыте, связь обучения с реальностью - один из основных принципов Одоевского. Даже в фантастическом мире оживших деталей ведет мальчика через сон - реальное состояние. Этот же принцип - в других сказках. Сказка «Червячок» обращает внимание ребенка на чудесное разнообразие мира природы и на непрерывность жизненного цикла; в доступной детям истории о жизни и смерти маленького червячка писатель затрагивает глубокую философскую тему. Вполне реальный игрок - французский архитектор Рубо в рассказе «Столяр»- достигает вершин мастерства; так автор стремится вызвать в читателе «благородную жажду познания, непреодолимое желание учиться».

А в рассказе « Бедный Гнедко» уже другая воспитательная задача- пробудить в сердце ребенка любовь к животным; заключая гуманную мысль в рамки рассказа о судьбе изнуренной лошади, когда-то бывшей веселым жеребенком, писатель впрямую обращается к детям: «Кто мучит лошадь, собаку, тот в состоянии мучить и человека». Несмотря на сильно проявляющиеся в «Сказках дедушки Иринея» дидактические тенденции и элементы естественнонаучного просветительства, они исполненные подлинной поэтичности.

8. Рассказы и сказки Д.Н. Мамина – Сибиряка. Основные темы. Сборник «Аленушкины сказки»

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852-1912). «Воистину русским писателем» (А. М. Горький) выступает Д.Н.Мамин-Сибиряк и в литературе для детей, адресуя им рассказы, сказки, очерки. Как и Горький, Чехов, Короленко, Мамин-Сибиряк исследует тему обездоленности ребенка из бедной семьи, ребенка-сироты. И шире - тему лишения ребенка, казалось бы, бесспорного его права иметь детство - рассказы: «Кормилец» (1885), «В ученье» (1892), «Вертел» (1897), «В глуши» (1896), «Богач и Еремка» (1904)), «Зимовье на Студеной» (1892), «Емеля-охотник» (1884) и др.

В первом из названных рассказов «Кормилец» двенадцатилетний мальчик, единственный кормилец семьи, гибнет, став жертвой тяжелых условий фабрично-заводского труда.

Трагична участь Прошки в рассказе «Вертел». Этот худенький, «похожий на галчонка» мальчик работает круглый год в шлифовальной мастерской, словно маленький каторжник. Вся его жизнь проходит в этой мастерской, тесной и темной, где в воздухе носится наждачная пыль, куда не попадает солнце. Заветная мечта Прошки - уйти туда, где «трава зеленая-зеленая, сосны шумят вершинами, из земли сочатся ключики, всякая птица поет по-своему». Он не знает ощущений природы, человеческого тепла, но воображение рисует желанные картины. Прошка подобен автоматизированному механизму. Он словно неотделим от колеса, стал его элементом. Прошка лишен даже возможности общения. Он постоянно голоден, «жил только от еды до еды, как маленький голодный зверек...» Равнодушие, инертность, рабское принятие бесправия, ужаса как объективной нормы - в этом истинная смерть еще при кажущейся (якобы) жизни... В конце концов Прошка заболевает от непосильной работы и умирает. Углубление сознания предрешенности подчеркивается и тем, что параллельно с существованием Прошки читатель наблюдает жизнь его ровесника, мальчика из богатой семьи.

Лишение детства - объективная предопределенность для крестьянских и городских детей, родившихся в бедности, - ведущий мотив и рассказа «В глуши», очень характерного для Мамина-Сибиряка.

Герои ряда рассказов - бедные крестьяне-рыбаки, охотники, обитатели зимовок, заброшенных в глухих местах, - в суровой природе Урала находят несравнимый источник душевной устойчивости. («Емеля-охотник», «Зимовье на Студеной». Герои этих и других рассказов овеяны глубокой симпатией автора. Он поэтизирует их привлекательность: добродушие, трудолюбие, отзывчивость на чужие страдания. Елеска ухаживает за тяжело больным охотником-вогулом, оказавшимся в глухом лесу без всякой помощи. Сердечная доброта Емели проявляется и в случае на охоте: он не решился стрелять в маленького олененка, зная, с каким самоотвержением любая мать защищает свое дитя.

Люди, о которых пишет Мамин-Сибиряк, отличаются каждый своим особым пониманием природы, хотя все они чувствуют ее краски, голоса, запахи. Все внутренне как бы слиты с дыханием леса, реки, неба... Рассказ о любви старика Тараса («Приемыш») к спасенному лебедю подобен лирической песне. Тарас не просто знает все места вокруг своего жилья верст на пятьдесят. Он душой постиг «всякий обычай лесной птицы и лесного зверя». Он любуется птицей, счастлив в общении с природой, ценит ее открытость, непостижимое богатство ее красок, ее способность успокоить, насладить голодающую по ласке душу.

Близок к рассказу «Приемыш» интонационно и по замыслу рассказ«Богач и Еремка». Здесь как бы в роли выхоженного лебедя - зайчишка с переломленной лапкой: его не стал брать зубами охотничий умный пес Еремка; в него не смог выстрелить старый опытный охотник Богач, хотя жил он именно тем, что продавал заячьи шкурки. Победа истинного великодушия над всеми другими прагматическими расчетами - основная мысль рассказа, его пафос - в способности человека и собаки любить слабого, нуждающегося в защите...

Писатель передает природную предрасположенность человека к защите слабых. Это состояние души, эта особенность человеческого отношения к природе и ко всему окружающему в названных произведениях передается прежде всего через чувства и конкретные действия стариков и детей, продиктованные этими чувствами. Так подчеркивается природность, естественность человеческой предрасположенности: в детстве и старости человек открытое, естественнее в чувствах и мыслях, в действиях.

Природа в произведениях Мамина-Сибиряка - не фон для раскрытия чувств, душевных состояний, порывов человека. Природа - полноправный, полнокровный герой произведений, выразитель авторской позиции и эстетической, нравственной и социальной. Пейзаж, как и портрет героев, живописен, изменчив, краски в движении - переходы одного оттенка к другому гармоничны изменению душевного состояния. Вот картина дождливого летнего дня в лесу. Под ногами ковер из прошлогодней палой листвы. Деревья покрыты дождевыми каплями, которые сыплются при каждом движении. Но выглянуло солнце, и лес загорелся алмазными искрами: «Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом празднике желанным, дорогим гостем» («Приемыш»).

Язык произведений Мамина-Сибиряка - народный, живописный, меткий, образный, богат пословицами, поговорками. «Ищи ветра в поле!» - говорит Богач об убежавшем зайчике. «Вместе тесно, а врозь скучно», - замечает он, наблюдая поведение собаки, подружившейся с зайцем.

Сказки Гаршина, Мамина-Сибиряка для детей.

«Аленушкины сказки»(1894 - 1897) писались Маминым-Сибиряком для его маленькой дочери Елены. Девочку, родившуюся в 1891 году, ждала трудная судьба: мать умерла родами, отец был уже немолод, а ее серьезная болезнь мешала рассчитывать на благополучный удел. Отцу предстояло подготовить свою Аленушку к жизни, к ее суровым сторонам, а главное - научить ребенка любить эту жизнь. «Аленушкины сказки» полны оптимизма, светлой веры в добро.

Герои сказок - муха, козявочка, комар, заяц, игрушки, цветы - подчеркнуто малы, слабы, незаметны среди больших и сильных существ; но все действие сказок направлено к их победе. Слабые одерживают верх над сильными, незаметные обретают наконец свое место в жизни. Вместе с тем писатель тактично подмечает, что слабые существа нередко заражаются мелочным эгоизмом, желают, чтобы весь мир принадлежал им, и, не в состоянии достичь этого, обижаются, делаются несчастными. Подспудная мысль сказок сводится к тому, что невозможно переделать мир себе в угоду, но можно изменить себя и свое отношение к окружающему ради своего же блага.

Сказки Д.Н.Мамина-Сибиряка, подобно сказкам К.Д. Ушинского и Л.Н.Толстого, стилистически и по объекту анализа реалистичны. «Сказка про храброго зайца Длинные Уши - Косые Глаза - Короткий Хвост» (1894) и «Сказка про Комара Немировича - Длинный Нос и про Мохнатого Мишку - Короткий Хвост» (1895), «Про Воробья Воробеича созданы в традициях народных сказок о животных.

Герои его произведений - обыкновенные звери, птицы, насекомые, которых ребенок, как правило, знает в жизни. В них нет ничего редкостного, исключительного. Медведь, зайчик, воробей, воронушка, комар, даже комнатная муха - живут в сказках своей, свойственной им жизнью. Отличительные приметы внешнего облика сказочных героев легко распознаются ребенком: у зайца «длинные уши, короткий хвост», у комара - «длинный нос», у воронушки - «черная головушка». Животные, птицы, насекомые - носители качеств, которые отличает в них и народная сказка: заяц труслив; медведь силен, но неуклюж; воробей прожорлив, нахален; комар назойлив.

Герои в них очеловечены, а характеры обрисованы как самобытные, «личностные», что отличает их от фольклорных героев - всегда обобщенно-типизированных. Так, Комар Комарович и заяц-хвастун выделяются среди других комаров и зайцев своей настоящей или напускной храбростью. Даже медведь и волк в конце концов уступают им, решая не связываться с необычным противником («И волк убежал. Мало ли в лесу других зайцев можно найти, а этот был какой-то бешеный»). Залогом победы слабых над сильными является не волшебство или чье-то заступничество, не хитрость или удача, а изменение привычной внутренней позиции.

Действие в сказках, сюжеты, как правило, строятся на веселых, забавных происшествиях. Например, столкновение хвастливого зайца с волком или комара - с медведем. Забавна сцена, в которой трубочист Яша пытается справедливо рассудить спор между Воробьем и Ершом. В то время как он произносит свою речь, его обворовывают.

Сказки познавательны. Очеловечение персонажей помогает живее и ярче представить читателю-ребенку характерные свойства животных, их жизнь. Знакомя с тем, как и в чем проявляется трусость зайца, сила и неуклюжесть медведя, его свирепость, как трудно приходится воробью в зимнюю пору, в какой суровой обстановке проводит свою жизнь воробей и как эта обстановка трагически складывается для «желтой птички-канарейки», писатель активизирует ассоциации, воображение ребенка, обогащая и мысль и чувство. Раскрывая законы, которыми управляется животный и растительный мир, Мамин-Сибиряк расширяет познавательные возможности литературной сказки и ее границы как научно-художественного жанра.

В сказках, в отличие от рассказов, пейзаж занимает незначительное место. Здесь видно влияние фольклорной традиции, не знающей развернутого пейзажа. Его зарисовки кратки, хотя и очень выразительны: «Солнце сделалось точно холоднее, а день короче. Начались дожди, подул холодный ветер» - вот и вся зарисовка поздней осени («Сказка про воронушку»). Исключение составляет поэтический сон Аленушки: «Солнышко светит, и песочек желтеет, и цветы улыбаются», окружая кроватку девочки пестрой гирляндой, и «ласково шепчет, склонившись над ней, зеленая березка» («Пора спать»).

Особый интерес представляет «Присказка» - яркий образец «Мамина слога», как называли современники стиль детских сказок писателя. «Баю-баю-баю... один глазок у Аленушки спит, другой - смотрит; одно ушко у Аленушки спит, другое - слушает. Спи, Аленушка, спи, красавица, а папа будет рассказывать сказки». Присказка своей напевностью близка народным колыбельным. Пожалуй, впервые так ясно было выражено отцовское чувство, не уступающее в нежности материнской любви.

Помимо «Аленушкиных сказок» Мамин-Сибиряк написал еще целый ряд сказок, многообразных по темам и стилю. Большая их часть посвящена жизни природы: «Серая Шейка»(1893), «Упрямый козел», «Зеленая война», «Лесная сказка», «Постойко», «Старый воробей», «Скверный день Василия Ивановича». Наиболее близка к фольклору «Сказка про славного царя Гороха и его прекрасных дочерей - царевну Кутафью и царевну Горошину». При этом писатель никогда не стремился стилизовать свои сказки под народные. Основу всех сказок составляет собственная его позиция.

Трогательна история Серой Шейки - утки, оставшейся из-за болезни на зимовку. По законам природы гибель ее неизбежна, и даже сочувствующий ей заяц бессилен помочь. Полынья, ее единственное убежище, затягивается льдом, все ближе подбирается хищница лиса. Но мир подчинен не только законам природы. Вмешивается человек - и Серая Шейка спасена. Авторская позиция убеждает читателя в том, что даже на краю гибели надо верить и надеяться. Не стоит ждать чудес, но стоит ждать удачи. Особое место занимает сказка о царе Горохе, появившаяся впервые в журнале «Детский отдых» в 1897 году. Она отличается от остальных более сложным содержанием и развернутым приключенческим сюжетом. Сказка сатирична и юмористична. В образе царя Гороха высмеиваются чванливость, жадность, презрительное отношение правящих верхов к простым людям из народа. Правдивы некоторые черты старорусского быта. Например, царевна Кутафья находится в беспрекословном послушании родителям; она не смеет даже заикнуться о выборе суженого: «Не девичье это дело - женихов разбирать!»

Сказки Мамина-Сибиряка - характерный способ разговора взрослого с ребенком о жизненно важных вещах, которые невозможно объяснить на языке абстракций. Ребенку предлагается взглянуть на мир глазами божьей коровки, козявочки, мухи, собаки, воробья, утки, чтобы обрести истинно человеческое мировоззрение. Как и народные, эти сказки знакомят ребенка со сложными законами бытия, объясняют преимущества и недостатки той или иной жизненной позиции.

Сказки Мамина-Сибиряка - значительное явление в литературе конца XIX века. В них освоены и развиваются лучшие реалистические традиции народной и литературной сказки. В изображении природы, животного мира, в характере сказочной морали нет фальши. Сказки интересны детям и в наше время. Часть их вошла в учебные книги для чтения в начальной школе.

Похожая информация.