Виктор Франкл выделил и вторую стадию. Она получила название «апатия» . Что же характерно для этой стадии? Дадим слово автору:

«Апатия, внутреннее отупение, безразличие — эти проявления второй фазы психологических реакций заключенного делали его менее чувствительным к ежедневным, ежечасным побоям. Именно этот род нечувствительности можно считать необходимейшей защитной броней, с помощью которой душа пыталась оградить себя от тяжелого урона».

Заключенные в лагере вынуждены постоянно наблюдать за садистскими наказаниями, которым подвергались их товарищи. И нормальная человеческая реакция — отгородиться от этого, не смотреть, спрятаться. Но никуда не спрячешься. Можно лишь направить взгляд в пол. Но проходят дни, недели, месяцы и реакция людей на жестокость меняется. Они столько всего видели, что внутренне их все эти зверства уже не трогают. Возникает ощущение, что душа перестает ощущать чужую боль — в ней что-то отмирает. Единственное, что чувствует заключенный, когда становится невольным свидетелем жестокости, так это некоторое чувство радости от того, что он сам не находится в положении избиваемого.

Вместе с состраданием у заключенного отмирают и такие чувства, как брезгливость, страх и возмущение. Но было одно чувство, заглушить которое было практически невозможно. Речь идет о справедливости. По свидетельствам узников, даже физическая боль не приносила столько страданий, сколько проносила боль душевная от острого ощущения несправедливости всего вокруг происходящего .

У заключенных не было имен. Был только номер, вытатуированный на коже. И в списках, составляемых нацистами, стояли одни только номера. Человек терял свою самость. Его «я» было полностью растоптано лагерной системой. Каждый понимал, что лучшая стратегия выживания — никогда и ничем не выделяться из толпы . Ни в коем случае нельзя привлекать к себе внимание СС — это было смертельно опасно.

Говоря о нечеловеческих условиях лагерной борьбы за выживание, автор особо выделяет голод . Голод — это то чувство, которое полностью порабощало человека. Навязчивые мысли о еде не давали покоя ни днем, ни ночью. И многие мечтали о нормальном питании даже не ради вкуса самой еды, а ради того, чтобы избавить человека от того недостойного состояния, при котором он вообще ни о чем кроме еды и думать-то и не может.

Автор с благодарностью вспоминает повара, который разливал жидкий суп невзирая на лица. А это означало, что любому заключенному в тарелку могла попасть лишняя картошка или несколько горошин. Прочие же повара простым заключенным разливали суп только «с верха», а со дна зачерпывали только «привилегированным» узникам или же своим друзьям.

Вопрос о том, как лучше разделить свои скудные хлебные запасы, в лагере был совсем не праздным. И здесь у заключенных не было единого мнения. Одни считали, что свой хлеб лучше съедать сразу и в момент выдачи. Так имеется хоть какая-то возможность подпитать себя энергией и пусть ненадолго, но приглушить голод. И еще один плюс — никто этот хлеб уже не украдет. Другие же, в том числе и сам Виктор Франкл, считали, что удовольствие от хлеба необходимо растягивать максимально надолго. Цитирую автора:

«Когда кругом слышались охи и стоны. Когда приходилось видеть, что сильный когда-то мужчина, плача как ребенок, с не налезающими на ноги ботинками в руках босиком выбегает на заснеженный плац… Вот тогда я и хватался за слабое утешение в виде сэкономленного, хранимого с вечера в кармане кусочка хлеба! Я жевал и сосал его и, отдаваясь этому ощущению, хоть чуть-чуть отвлекался от ужаса происходящего».

Предполагая, что у читателей неизменно возникнет вопрос о сексуальных потребностях заключенных, автор отвечает на него однозначно — никаких сексуальных фантазий у узников лагерей нет и быть не может . В условиях невозможности удовлетворения самых примитивных человеческих потребностей мысли о сексе не могут найти никакой почвы. Зато каждый заключенный ощущает сильнейшую тоску по любви и заботе.

Внутренний диалог с любимым человеком — этот простой психотерапевтический прием — позволил многим заключенным не впасть в отчаяние и не опуститься окончательно. Те, кому было ради кого продолжать жить, отчаянно боролись за свое существование. Подчас было невыносимо трудно и больно. Но они не сдавались.

Автор описывает случай, когда ночью лежащему рядом с ним человеку явно приснился кошмар. Виктор Франкл уже хотел было разбудить соседа, но потом подумал о том, что едва ли самый страшный кошмар будет хуже, чем возвращение человека в лагерную действительность . И не стал его будить. Автор с горечью отмечает, что для него самого ранние часы пробуждения (почти еще ночью) были самыми тяжелыми из всех. Ведь сон, пусть и совсем ненадолго, позволяет человеку забыться. Отрешиться от всего. Но беспощадные утренние три гудка вновь возвращают к той ужасающей атмосфере жестокости и равнодушия…

Заключенные радовались, когда у них была возможность перед сном заняться уничтожением вшей. В противном случае эти отвратительные насекомые, которыми буквально кишел барак, отнимали у узников и без того драгоценные минуты сна.

Они завидовали простым арестантам — не узникам концлагерей, а обычным преступникам. У тех, по крайней мере, были свои нары, улучшенное питание, возможность получать посылки и письма с воли. Всё это было для лагеря невозможной роскошью.

Автор отмечает еще одну особенность психологии узников. Человек в лагере становится крайне раздражительным. Всему виной голод и постоянный дефицит сна. Раздражительность, помноженная на апатию, приводила к упадку духом. Люди ощущали свою полную беспомощность в сложившейся ситуации. Они были всего лишь игрушками в руках бездушной машины смерти. А ведь когда-то, еще совсем недавно, каждый из них имел свою семью, обладал какой-то профессией, был кому-то нужен.

Но и в таких, казалось бы, совершенно невыносимых условиях, находились люди, которые вне зависимости ни от чего сохраняли человеческие чувства и имели способность к состраданию. Их можно было встретить не только в среде заключенных, но даже и в рядах СС. Но об этом — .

В бригаду Шмелева сгребали человеческий шлак - людские отходы золотого забоя. Из разреза, где добывают пески и снимают торф, было три пути: "под сопку" - в братские безымянные могилы, в больницу и в бригаду Шмелева, три пути доходяг. Бригада эта работала там же, где и другие, только дела ей поручались не такие важные. Лозунги "Выполнение плана - закон" и "Довести план до забойщиков" были не просто словами. Их толковали так: не выполнил норму - нарушил закон, обманул государство и должен отвечать сроком, а то и собственной жизнью.

И кормили шмелевцев похуже, поменьше. Но я хорошо помнил здешнюю поговорку: "В лагере убивает большая пайка, а не маленькая". Я не гнался за большой пайкой основных забойных бригад.

Я был переведен к Шмелеву недавно, недели три, и не знал его лица - была в разгаре зима, голова бригадира была замысловато укутана каким-то рваным шарфом, а вечером в бараке было темно - бензиновая колымка едва освещала дверь. Я и не помню бригадирского лица. Голос только, хриплый, простуженный голос.

Работали мы в ночной смене в декабре, и каждая ночь казалась пыткой - пятьдесят градусов не шутка. Но все же ночью было лучше, спокойней, меньше начальства в забое, меньше ругани и битья.

Бригада строилась на выход. Зимой строились в бараке, и эти последние минуты перед уходом в ледяную ночь на двенадцатичасовую смену мучительно вспоминать и сейчас. Здесь, в этой нерешительной толкотне у приоткрытых дверей, откуда ползет ледяной пар, сказывается человеческий характер. Один, пересилив дрожь, шагал прямо в темноту, другой торопливо досасывал неизвестно откуда взявшийся окурок махорочной цигарки, где и махорки-то не было ни запаха, ни следа; третий заслонял лицо от холодного ветра; четвертый стоял над печкой, держа рукавицы и набирая в них тепло.

Последних выталкивал из барака дневальный. Так поступали везде, в каждой бригаде, с самыми слабыми.

Меня в этой бригаде еще не выталкивали. Здесь были люди и слабее меня, и это вносило какое-то успокоение, нечаянную радость какую-то. Здесь я пока еще был человеком. Толчки и кулаки дневального остались в той "золотой" бригаде, откуда меня перевели к Шмелеву.

Бригада стояла в бараке у двери, готовая к выходу. Шмелев подошел ко мне.

Останешься дома, - прохрипел он.

На утро перевели, что ли? - недоверчиво сказал я. Из смены в смену переводили всегда навстречу часовой стрелке, чтоб рабочий день не терялся, и заключенный не мог получить несколько лишних часов отдыха. Эту механику я знал.

Нет, тебя Романов вызывает.

Романов? Кто такой Романов?

Ишь, гад, Романова не знает, - вмешался дневальный.

Уполномоченный, понял? Не доходя конторы живет. Придешь в восемь часов.

В восемь часов!

Чувство величайшего облегчения охватило меня. Если уполномоченный меня продержит до двенадцати, до ночного обеда и больше, я имею право совсем не ходить сегодня на работу. Сразу тело почувствовало усталость. Но это была радостная усталость, заныли мускулы.

Я развязал подпояску, расстегнул бушлат и сел около печки. Сразу стало тепло, и зашевелились вши под гимнастеркой. Обкусанными ногтями я почесал шею, грудь. И задремал.

Пора, пора, - тряс меня за плечо дневальный. - Иди - покурить принеси, не забудь.

Я постучал в дверь дома, где жил уполномоченный. Загремели щеколды, замки, множество щеколд и замков, и кто-то невидимый крикнул из-за двери:

Заключенный Андреев по вызову.

Раздался грохот щеколд, звон замков - и все замолкло.

Холод забирался под бушлат, ноги стыли. Я стал колотить буркой о бурку - носили мы не валенки, а стеганые, шитые из старых брюк и телогреек ватные бурки.

Снова загремели щеколды, и двойная дверь открылась, пропуская свет, тепло и музыку.

Я вошел. Дверь из передней в столовую была не закрыта - там играл радиоприемник.

Уполномоченный Романов стоял передо мной. Вернее, я стоял перед ним, а он, низенький, полный, пахнущий духами, подвижный, вертелся вокруг меня, разглядывая мою фигуру черненькими быстрыми глазами.

Запах заключенного дошел до его ноздрей, и он вытащил белоснежный носовой платок и встряхнул его. Волны музыки, тепла, одеколона охватили меня. Главное - тепла. Голландская печка была раскалена.

Вот и познакомились, - восторженно твердил Романов, передвигаясь вокруг меня и взмахивая душистым платком. - Вот и познакомились. Ну, проходи. - И он открыл дверь в соседнюю комнату - кабинетик с письменным столом, двумя стульями.

Садись. Ни за что не угадаешь, зачем я тебя вызвал. Закуривай.

Он порылся в бумагах на столе.

Как твое имя? Отчество?

Я сказал.

А год рождения?

Тысяча девятьсот седьмой.

Я, собственно, не юрист, но учился в Московском университете на юридическом во второй половине двадцатых годов.

Значит, юрист. Вот и отлично. Сейчас ты сиди, я позвоню кое-куда, и мы с тобой поедем.

Романов выскользнул из комнаты, и вскоре в столовой выключили музыку и начался телефонный разговор.

Я задремал, сидя на стуле. Даже сон какой-то начал сниться. Романов то исчезал, то опять возникал.

Слушай. У тебя есть какие-нибудь вещи в бараке?

Все со мной.

Ну, вот и отлично, право, отлично. Машина сейчас придет, и мы с тобой поедем. Знаешь, куда поедем? Не угадаешь! В самый Хаттынах, в управление! Бывал там? Ну, я шучу, шучу...

Мне все равно.

Вот и хорошо.

Я переобулся, размял руками пальцы ног, перевернул портянки.

Ходики на стене показывали половину двенадцатого. Даже если все это шутки - насчет Хаттынаха, то все равно, сегодня уже я на работу не пойду.

Загудела близко машина, и свет фар скользнул по ставням и задел потолок кабинета.

Поехали, поехали.

Романов был в белом полушубке, в якутском малахае, расписных торбасах.

Я застегнул бушлат, подпоясался, подержал рукавицы над печкой.

Мы вышли к машине. Полуторатонка с откинутым кузовом.

Сколько сегодня, Миша? - спросил Романов у шофера.

Шестьдесят, товарищ уполномоченный. Ночные бригады сняли с работы.

Значит, и наша, шмелевская, дома. Мне не так уж повезло, выходит.

Ну, Андреев, - сказал оперуполномоченный, прыгая вокруг меня. - Ты садись в кузов. Недалеко ехать. А Миша поедет побыстрей. Правда, Миша?

Миша промолчал. Я влез в кузов, свернулся в клубок, обхватил руками ноги. Романов втиснулся в кабину, и мы поехали.

Дорога была плохая, и так кидало, что я не застыл.

Думать ни о чем не хотелось, да на холоде и думать нельзя.

Часа через два замелькали огни, и машина остановилась около двухэтажного деревянного рубленого дома. Везде было темно, и только в одном окне второго этажа горел свет. Двое часовых в тулупах стояли около большого крыльца.

Ну, вот и доехали, вот и отлично. Пусть он тут постоит. - И Романов исчез на большой лестнице.

Было два часа ночи. Огонь был потушен везде. Горела только лампочка за столом дежурного.

Ждать пришлось недолго. Романов - он уже успел раздеться и был в форме НКВД - сбежал с лестницы и замахал руками.

Сюда, сюда.

Вместе с помощником дежурного мы двинулись наверх и в коридоре второго этажа остановились перед дверью с дощечкой "Ст. уполномоченный НКВД Смертин". Столь угрожающий псевдоним (не настоящая же это фамилия) произвел впечатление даже на меня, уставшего беспредельно.

"Для псевдонима - чересчур", - подумал я, но надо было уже входить, идти по огромной комнате с портретом Сталина во всю стену, остановиться перед письменным столом исполинских размеров, разглядывать бледное рыжеватое лицо человека, который всю жизнь провел в комнатах, в таких вот комнатах.

Романов почтительно сгибался у стола.

Тусклые голубые глаза старшего уполномоченного товарища Смертина остановились на мне. Остановились очень недолго: он что-то искал на столе, перебирал какие-то бумаги. Услужливые пальцы Романова нашли то, что было нужно найти.

Фамилия? - спросил Смертин, вглядываясь в бумаги. - Имя? Отчество? Статья? Срок?

Я ответил.

Бледное лицо поднялось от стола.

Жалобы писал?

Смертин засопел:

За хлеб?

И за хлеб, и просто так.

Хорошо. Ведите его.

Я не сделал ни одной попытки что-нибудь выяснить, спросить. Зачем? Ведь я не на холоде, не в ночном золотом забое. Пусть выясняют, что хотят.

Пришел помощник дежурного с какой-то запиской, и меня повели по ночному поселку на самый край, где под защитой четырех караульных вышек за тройной загородкой из колючей проволоки помещался изолятор, лагерная тюрьма.

В тюрьме были камеры большие, а были и одиночки. В одну из таких одиночек и втолкнули меня. Я рассказал о себе, не ожидая ответа от соседей, не спрашивая их ни о чем. Так положено, чтобы не думали, что я подсажен.

Настало утро, очередное колымское зимнее утро, без света, без солнца, сначала неотличимое от ночи. Ударили в рельс, принесли ведро дымящегося кипятка. За мной пришел конвой, и я попрощался с товарищами. Я не знал о них ничего.

Меня привели к тому же самому дому. Дом мне показался меньше, чем ночью. Пред светлые очи Смертина я уже не был допущен.

Дежурный велел мне сидеть и ждать, и я сидел и ждал до тех пор, пока не услышал знакомый голос:

Вот и хорошо! Вот и отлично! Сейчас вы поедете! - На чужой территории Романов называл меня на "вы".

Мысли лениво передвигались в мозгу - почти физически ощутимо. Надо было думать о чем-то новом, к чему я не привык, не знаю. Это новое - не приисковое. Если бы мы возвращались на свой прииск "Партизан", то Романов сказал бы: "Сейчас мы поедем". Значит, меня везут в другое место. Да пропади все пропадом!

По лестнице почти вприпрыжку спустился Романов. Казалось, вот-вот он сядет на перила и съедет вниз, как мальчишка. В руках он держал почти целую буханку хлеба.

Вот, это вам на дорогу. И еще вот. - Он исчез наверху и вернулся с двумя селедками. - Порядок, да? Все, кажется... Да, самое-то главное и забыл, что значит некурящий человек.

Романов поднялся наверх и появился снова с газетой. На газете была насыпана махорка. "Коробочки три, наверное", - опытным глазом определил я. В пачке-восьмушке восемь спичечных коробок махорки. Это лагерная мера объема.

Это вам на дорогу. Сухой паек, так сказать. Я кивнул.

А конвой уже вызвали?

Вызвали, - сказал дежурный.

Наверх пришлите старшего.

И Романов исчез на лестнице.

Пришли два конвоира - один постарше, рябой, в папахе кавказского образца, другой молодой, лет двадцати, розовощекий, в красноармейском шлеме.

Вот этот, - сказал дежурный, показывая на меня. Оба - молодой и рябой - оглядели меня очень внимательно с ног до головы.

А где начальник? - спросил рябой.

Вверху. И пакет там.

Рябой пошел наверх и скоро вернулся с Романовым.

Они говорили негромко, и рябой показывал на меня.

Хорошо, - сказал наконец Романов, - мы дадим записку.

Мы вышли на улицу. Около крыльца, там же, где ночью стоял грузовичок с "Партизана", стоял комфортабельный "ворон" - тюремный автобус с решетчатыми окнами. Я сел внутрь. Решетчатые двери закрылись, конвоиры уселись в тамбуре, и машина двинулась. Некоторое время "ворон" шел по трассе, по центральному шоссе, что разрезает пополам всю Колыму, но потом свернул куда-то в сторону. Дорога вилась между сопок, мотор все время храпел на подъемах; отвесные скалы с редким лиственным лесом и заиндевевшие ветки ивняка. Наконец, сделав несколько поворотов вокруг сопок, машина, идущая по руслу ручья, вышла на небольшую площадку. Здесь была просека, караульные вышки, а в глубине, метрах в трехстах, - косые вышки и темная масса бараков, окруженных колючей проволокой.

Дверь маленькой будочки-домика на дороге отворилась, и вышел дежурный, опоясанный револьвером. Машина остановилась, не глуша мотора.

Шофер выскочил из кабины и прошел мимо моего окна.

Вишь, как кружило. Истинно "Серпантинная".

Это название было мне знакомо, говорило мне больше, чем угрожающая фамилия Смертина. Это была "Серпантинная" - знаменитая следственная тюрьма Колымы, где столько людей погибло в прошлом году. Трупы их не успели еще разложиться. Впрочем, их трупы будут нетленны всегда - мертвецы вечной мерзлоты.

Старший конвоир ушел по тропке к тюрьме, а я сидел у окна и думал, что вот пришел и мой час, моя очередь. Думать о смерти было так же трудно, как и о чем-нибудь другом. Никаких картин собственного расстрела я себе не рисовал. Сидел и ждал.

Наступали уже сумерки зимние. Дверь "ворона" открылась, старший конвоир бросил мне валенки.

Обувайся! Снимай бурки.

Я разулся, попробовал. Нет, не лезут. Малы.

В бурках не доедешь, - сказал рябой.

Рябой швырнул валенки в угол машины.

Поехали!

Машина развернулась, и "ворон" помчался прочь от "Серпантинной".

Вскоре по мелькающим мимо машинам я понял, что мы снова на трассе.

Машина сбавила ход - кругом горели огни большого поселка. Автобус подошел к крыльцу ярко освещенного дома, и я вошел в светлый коридор, очень похожий на тот, где хозяином был уполномоченный Смертин: за деревянным барьером возле стенного телефона сидел дежурный с пистолетом на боку. Это был поселок Ягодный. В первый день путешествия мы проехали всего семнадцать километров. Куда мы поедем дальше?

Дежурный отвел меня в дальнюю комнату, которая оказалась карцером с топчаном, ведром воды и парашей. В двери был прорезан "глазок".

Я прожил там два дня. Успел даже подсушить и перемотать бинты на ногах - ноги в цинготных язвах гноились.

В доме райотдела НКВД стояла какая-то захолустная тишина. Из своего уголка я прислушивался напряженно. Даже днем редко-редко кто-то топал по коридору. Редко открывалась входная дверь, поворачивались ключи в дверях. И дежурный, постоянный дежурный, небритый, в старой телогрейке, с наганом через плечо - все выглядело захолустным по сравнению с блестящим Хаттынахом, где товарищ Смертин творил высокую политику. Телефон звонил редко-редко.

Да. Заправляются. Да. Не знаю, товарищ начальник.

Хорошо, я им передам.

О ком тут шла речь? О моих конвоирах? Раз в день, к вечеру, дверь моей камеры раскрывалась, и дежурный вносил котелок супу, кусок хлеба.

Это мой обед. Казенный. И приносил ложку. Второе блюдо было смешано с первым, вылито в суп.

Я брал котелок, ел и вылизывал дно до блеска по приисковой привычке.

На третий день дверь открылась, и рябой боец, одетый в тулуп поверх полушубка, шагнул через порог карцера.

Ну, отдохнул? Поехали.

Я стоял на крыльце. Я думал, что мы поедем опять в утепленном тюремном автобусе, но "ворона" нигде не было видно. Обыкновенная трехтонка стояла у крыльца.

Я послушно перевалился через борт.

Молодой боец влез в кабину шофера. Рябой сел рядом со мной. Машина двинулась, и через несколько минут мы очутились на трассе.

Куда меня везут? К северу или к югу? К западу или к востоку?

Спрашивать было не нужно, да конвой и не должен говорить.

На другой участок передают? На какой?

Машина тряслась много часов и вдруг остановилась.

Здесь мы пообедаем. Слезай.

Мы вошли в дорожную трассовую столовую.

Трасса - артерия и главный нерв Колымы. В обе стороны беспрерывно движутся грузы техники - без охраны, продукты с обязательным конвоем: беглецы нападают, грабят. Да и от шофера и агента снабжения конвой хоть и ненадежная, но все же защита - может предупредить воровство.

В столовых встречаются геологи, разведчики поисковых партий, едущие в отпуск с заработанным длинным рублем, подпольные продавцы табака и чифиря, северные герои и северные подлецы. В столовых спирт здесь продают всегда. Они встречаются, спорят, дерутся, обмениваются новостями и спешат, спешат... Машину с невыключенным мотором оставляют работать, а сами ложатся спать в кабину на два-три часа, чтобы отдохнуть и снова ехать. Тут же везут заключенных чистенькими стройными партиями вверх, в тайгу, и грязной кучей отбросов - сверху, обратно из тайги. Тут и сыщики-оперативники, которые ловят беглецов. И сами беглецы - часто в военной форме. Здесь едет в ЗИСах начальство - хозяева жизни и смерти всех этих людей. Драматургу надо показывать Север именно в дорожной столовой - это наилучшая сцена.

Там я стоял, стараясь протискаться поближе к печке, огромной печке-бочке, раскаленной докрасна. Конвоиры не очень беспокоились, что я сбегу, - я слишком ослабел, и это было хорошо видно. Всякому было ясно, что доходяге на пятидесятиградусном морозе некуда бежать.

Садись вон, ешь.

Конвоир купил мне тарелку горячего супа, дал хлеба.

Но рябой пришел не один. С ним был немолодой боец (солдатами их еще в те времена не звали) с винтовкой и в полушубке. Он поглядел на меня, на рябого.

Ну, что же, можно, - сказал он.

Пошли, - сказал мне рябой.

Мы перешли в другой угол огромной столовой. Там у стены сидел, скорчившись, человек в бушлате и шапочке-бамлагерке, черной фланелевой ушанке.

Садись сюда, - сказал мне рябой.

Я послушно опустился на пол рядом с тем человеком. Он не повернул головы.

Рябой и незнакомый боец ушли. Молодой мой конвоир остался с нами.

Они отдых себе делают, понял? - зашептал мне внезапно человек в арестантской шапочке. - Не имеют права.

Да, душа из них вон, - сказал я. - Пусть делают, как хотят. Тебе что - кисло от этого?

Человек поднял голову.

Я тебе говорю, не имеют права...

А куда нас везут? - спросил я.

Куда тебя везут, не знаю, а меня в Магадан. На расстрел.

На расстрел?

Да. Я приговоренный. Из Западного управления. Из Сусумана.

Это мне совсем не понравилось. Но я ведь не знал порядков, процедурных порядков высшей меры. Я смущенно замолчал.

Подошел рябой боец вместе с новым нашим спутником.

Они стали говорить что-то между собой. Как только конвоя стало больше, они стали резче, грубее. Мне уже больше не покупали супа в столовой.

Проехали еще несколько часов, и в столовой к нам подвели еще троих - этап, партия, собирался уже значительный.

Трое новых были неизвестного возраста, как все колымские доходяги; вздутая белая кожа, припухлость лиц говорили о голоде, о цинге. Лица были в пятнах отморожений.

Вас куда везут?

В Магадан. На расстрел. Мы приговоренные.

Мы лежали в кузове трехтонки скрючившись, уткнувшись в колени, в спины друг друга. У трехтонки были хорошие рессоры, трасса была отличной дорогой, нас почти не подбрасывало, и мы начали замерзать.

Мы кричали, стонали, но конвой был неумолим. Надо было засветло добраться до "Спорного".

Приговоренный к расстрелу умолял "перегреться" хоть на пять минут.

Машина влетела в "Спорный", когда уже горел свет. Пришел рябой.

Вас поместят на ночь в лагерный изолятор, а утром поедем дальше.

Я промерз до костей, онемел от мороза, стучал из последних сил подошвами бурок о снег. Не согревался. Бойцы все искали лагерное начальство. Наконец через час нас отвели в мерзлый, нетопленный лагерный изолятор. Иней затянул все стены, земляной пол весь оледенел. Кто-то внес ведро воды. Загремел замок. А дрова? А печка?

Вот здесь в эту ночь на "Спорном" я отморозил наново все десять пальцев ног, безуспешно пытаясь заснуть хоть на минуту.

Утром нас вывели, посадили в машину. Замелькали сопки, захрипели встречные машины. Машина спустилась с перевала, и нам стало так тепло, что захотелось никуда не ехать, подождать, походить хоть немного по этой чудесной земле.

Разница была градусов в десять, не меньше. Да и ветер был какой-то теплый, чуть не весенний.

Конвой! Оправиться!..

Как еще рассказать бойцам, что мы рады теплу, южному ветру, избавлению от леденящей душу тайги.

Ну, вылезай!

Конвоирам тоже было приятно размяться, закурить. Мой искатель справедливости уже приближался к конвоиру.

Покурим, гражданин боец?

Покурим. Иди на место.

Один из новичков не хотел слезать с машины. Но, видя, что оправка затянулась, он передвинулся к борту и поманил меня рукой.

Помоги спуститься.

Я протянул руки и, бессильный доходяга, вдруг почувствовал необычайную легкость его тела, какую-то смертную легкость. Я отошел. Человек, держась руками за борт машины, сделал несколько шагов.

Как тепло. - Но глаза были смутны, без всякого выражения.

Ну, поехали, поехали. Тридцать градусов. С каждым часом становилось все теплее. В столовой поселка Палатка наши конвоиры обедали последний раз. Рябой купил мне килограмм хлеба.

Возьми вот беляшки. Вечером приедем.

Шел мелкий снег, когда далеко внизу показались огни Магадана. Было градусов десять. Безветренно. Снег падал почти отвесно - мелкие-мелкие снежинки.

Машина остановилась близ райотдела НКВД. Конвоиры вошли в помещение.

Вышел человек в штатском костюме, без шапки. В руках он держал разорванный конверт.

Он выкрикнул чью-то фамилию привычно, звонко. Человек с легким телом отполз по его знаку в сторону.

В тюрьму!

Человек в костюме скрылся в здании и сейчас же явился.

В руках его был новый пакет.

Константин Иванович.

В тюрьму!

Угрицкий!

Сергей Федорович!

В тюрьму!

Симонов!

Евгений Петрович!

В тюрьму!

Я не прощался ни с конвоем, ни с теми, кто ехал вместе со мной в Магадан. Это не принято.

Перед крыльцом райотдела стоял только я вместе со своими конвоирами.

Человек в костюме показался на крыльце с пакетом.

Андреев! В райотдел! Сейчас я вам дам расписку, - сказал человек моим конвоирам.

Я вошел в помещение. Первым делом - где печка? Вот она - батарея центрального отопления. Дежурный за деревянным барьером. Телефон. Победнее, чем у товарища Смертина в Хаттынахе. А может быть, потому, что то был первый такой кабинет в моей колымской жизни.

Вверх по коридору уходила крутая лестница на второй этаж.

Недолго я ждал. Сверху спустился тот самый человек в костюме, который принимал нас на улице.

Идите сюда.

По узкой лесенке поднялись мы на второй этаж, дошли до двери с надписью: "Я. Атлас, ст. уполномоченный".

Садитесь.

Я сел. В крошечном кабинете главное место занимал стол. Бумаги, папки, списки какие-то.

Атласу было лет тридцать восемь - сорок. Полный, спортивного вида мужчина, черноволосый, чуть лысоватый.

Фамилия?

Андреев.

Имя, отчество, статья, срок?

Я ответил.

Атлас вскочил с места и обошел вокруг стола.

Прекрасно! С вами будет говорить капитан Ребров!

А кто такой капитан Ребров?

Начальник СПО. Идите вниз.

Я возвратился к своему месту около батареи. Размыслив над новостями, я решил заблаговременно съесть тот килограмм "беляшки", который мне дали конвоиры. Бак с водой и прикованная к нему кружка были тут же. Ходики на стене мерно тикали. В полудреме я слышал, как кто-то прошел мимо меня наверх быстрыми шагами, и дежурный разбудил меня.

К капитану Реброву.

Меня провели на второй этаж. Открылась дверь небольшого кабинета, и я услышал резкий голос:

Сюда, сюда!

Обыкновенный кабинет, чуть побольше того, где я был часа два назад. Стекловидные глаза капитана Реброва устремлены были прямо на меня. На углу стола стоял недопитый стакан чая с лимоном, обкусанная корочка сыра на блюдце. Телефоны. Папки. Портреты.

Фамилия?

Андреев.

Имя? Отчество? Статья? Срок? Юрист?

Капитан Ребров перегнулся через стол, приближая ко мне стеклянные глаза, и спросил:

Вы Парфентьева знаете?

Да, знаю.

Парфентьев был моим бригадиром в забойной бригаде на прииске еще до того, как я попал в бригаду Шмелева. Из Парфентьевской бригады меня перевели в бригаду Потураева, а оттуда - к Шмелеву. У Парфентьева я работал несколько месяцев.

Да. Знаю. Это мой бригадир, Дмитрий Тимофеевич Парфентьев.

Так. Хорошо. Значит, Парфентьева знаете?

Да, знаю.

А Виноградова знаете?

Виноградова не знаю.

Виноградова, председателя Далькрайсуда?

Не знаю.

Капитан Ребров зажег папиросу, глубоко затянулся и продолжал разглядывать меня, думая о чем-то своем. Капитан Ребров потушил папиросу о блюдце.

Значит, ты знаешь Виноградова и не знаешь Парфентьева?

Нет, я не знаю Виноградова...

Ах, да. Ты знаешь Парфентьева и не знаешь Виноградова. Ну, что ж!

Капитан Ребров нажал кнопку звонка. Дверь за моей спиной открылась.

В тюрьму!

Блюдечко с окурком и недоеденной корочкой сыра осталось в кабинете начальника СПО на письменном столе справа, возле графина с водой.

Глубокой ночью конвоир вел меня по спящему Магадану.

Шагай скорее.

Мне некуда спешить.

Поговори еще! - Боец вынул пистолет. - Застрелю, как собаку. Списать нетрудно.

Не спишешь, - сказал я. - Ответишь перед капитаном Ребровым.

Иди, зараза!

Магадан - город маленький. Вскоре мы добрались до "Дома Васькова", как называется местная тюрьма. Васьков был заместителем Берзина, когда строился Магадан. Деревянная тюрьма была одним из первых магаданских зданий. Тюрьма сохранила имя человека, который строил ее. В Магадане давно построена каменная тюрьма, но и это новое, "благоустроенное" здание по последнему слову пенитенциарной техники называется "Домом Васькова".

После кратких переговоров на вахте меня впустили во двор "Дома Васькова". Низкий, приземистый, длинный корпус тюрьмы из гладких тяжелых лиственничных бревен. Через двор - две палатки, деревянные здания.

Во вторую, - сказал голос сзади. Я ухватился за ручку двери, открыл дверь и вошел. Двойные нары, полные людьми. Но не тесно, не вплотную. Земляной пол. Печка-полубочка на длинных железных ногах. Запах пота, лизола и грязного тела.

С трудом я вполз наверх - теплее все-таки - и пролез на свободное место.

Сосед проснулся.

Из тайги?

Из тайги.

Со вшами?

Со вшами.

Ложись тогда в угол. У нас здесь вшей нет. Здесь дезинфекция бывает.

"Дезинфекция - это хорошо, - думал я. - А главное - тепло".

Утром кормили. Хлеб, кипяток. Мне еще хлеба не полагалось. Я снял с ног бурки, положил их под голову, спустил ватные брюки, чтобы согреть ноги, заснул и проснулся через сутки, когда уже давали хлеб и я был зачислен на полное довольствие "Дома Васькова".

В обед давали юшку от галушек, три ложки пшенной каши. Я спал до утра следующего дня, до той минуты, когда дикий голос дежурного разбудил меня.

Андреев! Андреев! Кто Андреев?

Я слез с нар.

Выходи во двор - иди вот к тому крыльцу.

Двери подлинного "Дома Васькова" открылись передо мной, и я вошел в низкий, тускло освещенный коридор. Надзиратель отпер замок, отвалил массивную железную щеколду и открыл крошечную камеру с двойными нарами. Два человека, согнувшись, сидели в углу нижних нар.

Я подошел к окну, сел.

За плечи меня тряс человек. Это был мой приисковый бригадир Дмитрий Тимофеевич Парфентьев.

Ты понимаешь что-нибудь?

Ничего не понимаю. Когда тебя привезли?

Три дня назад. На легковушке Атлас привез.

Атлас? Он допрашивал меня в райотделе. Лет сорока, лысоватый. В штатском.

Со мной он ехал в военном. А что тебя спрашивал капитан Ребров?

Не знаю ли я Виноградова.

Откуда же мне его знать?

Виноградов - председатель Далькрайсуда.

Это ты знаешь, а я - не знаю, кто такой Виноградов.

Я учился с ним.

Я начал кое-что понимать. Парфентьев был до ареста областным прокурором в Челябинске, карельским прокурором. Виноградов, проезжая через "Партизан", узнал, что его университетский товарищ в забое, передал ему деньги, попросил начальника "Партизана" Анисимова помочь Парфентьеву. Парфентьева перевели в кузницу молотобойцем. Анисимов сообщил о просьбе Виноградова в НКВД, Смертину, тот - в Магадан, капитану Реброву, и начальник СПО приступил к разработке дела Виноградова. Были арестованы все юристы-заключенные по всем приискам Севера. Остальное было делом следовательской техники.

А здесь мы зачем? Я был в палатке...

Нас выпускают, дурак, - сказал Парфентьев.

Выпускают? На волю? То есть не на волю, а на пересылку, на транзитку.

Да, - сказал третий человек, выползая на свет и оглядывая меня с явным презрением.

Раскормленная розовая рожа. Одет он был в черную дошку, зефировая рубашка была расстегнута на его груди.

Что, знакомы? Не успел вас задавить капитан Ребров. Враг народа...

А ты-то друг народа?

Да уж, по крайней мере, не политический. Ромбов не носил. Не издевался над трудовыми людьми. Вот из-за вас, из-за таких, и нас сажают.

Блатной, что ли? - сказал я.

Кому блатной, а кому портной.

Ну, перестаньте, перестаньте, - заступился за меня Парфентьев.

Гад! Не терплю!

Загремели двери.

Около вахты толклось человек семь. Мы с Парфентьевым подошли поближе.

Вы что, юристы, что ли? - спросил Парфентьев.

А что случилось? Почему нас выпускают?

Капитан Ребров арестован. Велено освободить всех, кто по его ордерам, - негромко сказал кто-то всеведущий.

Ведущая: Болтянская Нателла

Гость: Юрий Бродский

Н.Болтянская: Здравствуйте. Вы слушаете «Эхо Москвы», вы смотрите телеканал RTVi, цикл передач «Именем Сталина» совместно с издательством «Российская Политическая Энциклопедия» при поддержке фонда имени первого президента России Бориса Николаевича Ельцина. В нашей студии исследователь истории Соловков, автор книги «Соловки: 20 лет Особого Назначения» – вот я ее сейчас покажу – Юрий Бродский. Здравствуйте, Юрий Аркадьевич.

Ю.Бродский: Здравствуйте, Нателла.

Н.Болтянская: И наша сегодняшняя тема – это, знаете, такая повседневность, быт человека из всей этой лагерной империи. То есть, понимаете, я не требую от вас назвать строгие цифры, хотя и предполагаю, что, наверное, в этой книге и в той книге, которая сейчас готовится к изданию, есть некие цифры. Я хочу, чтобы наши слушатели, наши зрители попытались на себя примерить, как проходила жизнь человека, который попадал в эту машину. Кстати говоря, «Один день Ивана Денисовича», «Архипелаг ГУЛАГ», «Крутой маршрут», «Колымские рассказы» Шаламова, достаточно большое количество литературы, там, Лев Иммануилович Разгон, кого еще не перечислила? «Передай дальше» Анны Никольской, много книг. До какой степени? Вот вы, насколько я понимаю, недавно вернулись, 4 месяца в очередной раз провели на Соловках. До какой степени картинка узнаваема для вас как для исследователя? Художественная картинка, представленная российскими литераторами... Эка вы задумались, а?

Ю.Бродский: Ну, трудно... Понимаете, я немножко опосредованно отвечу. Вот когда делали «Крутой маршрут», театральную постановку, то были собраны в качестве консультантов бывшие заключенные, в том числе Марченко Зоя – это человек, которого я хорошо знаю, ее пригласили тоже. И вот эти бывшие заключенные разругались между собой. Потому что одна говорила «Еду нам подавали через кормушку, тарелки или миски какие-то, баланду подавали», другая говорит «Нет, давали котел и мы в камере делили». И вот пошел спор даже между людьми на такой почве, насколько правда, там или не там? Все правы, на самом деле, и нет какой-то единой правды по поводу того, как это происходило.

Но Соловки-то интересны тем, что это первое лагерное управление в СССР. Управление, в котором вырабатывались нормы, которые будут шагать по стране – сколько нужно калорий на одного заключенного, куда стрелять во время расстрела, как избавляться от трупов, какая толщина слоя земли должна быть, сколько рядов тел должно быть в яме – 5 рядов. Толщина слоя земли, как выяснили потом -- четверть аршина, 17 сантиметров. Вот, как одевать, как использовать труд заключенных, категории труда заключенных. Это все вырабатывалось на Соловках и с 1925 года потом выплеснулось на материк.

Н.Болтянская: А почему? Почему именно там?

Ю.Бродский: Дело, видимо, вот в чем. Это один из вариантов ответа, конечно. Вот Андрей Битов, когда создает перечень событий, которые привели Россию в ГУЛАГ. Вот первый пункт этого перечня – он называется «ГУЛАГ как цивилизация». Вот первый пункт в этом перечне – это образование Соловецкого монастыря, 1429 год, как ни странно. И вот Соловки –- это постепенно-постепенно они движутся, в XV веке возникает монастырь, в XVI веке это тюрьма, политическая тюрьма для заключенных, которые совершили не уголовные, а политические фактически преступления, крупнейшая тюрьма на Руси. И вот эта тюрьма в конце концов просуществует до XX века. А потом большевики, не придумав ничего нового, просто резко увеличат масштабы.

Н.Болтянская: Понятно. Ну, все-таки, как это, весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем – с какого-то момента они считают, что строят новый мир. И с какого-то момента они просто считают, с какого-то момента они этот новый мир строят под руководством товарища Сталина. И вот вы сказали, что многие нормы вырабатывались именно на Соловках. На ваш взгляд, был ли особый контингент тех, кто там работал? Это связано только с историческими предпосылками, или есть какие-то логические ответы на этот вопрос?

Ю.Бродский: Создавая систему лагерей, нужно было их как-то организовать. И это происходит на Соловках естественным образом, то есть никто не думал, что это будет, в конце концов, вот так, что будут массовые расстрелы 1937 года. И сроки сначала были минимальные – 3 года, 5 лет, только они потом продлевались и продлевались.

Н.Болтянская: А что делали люди, которые оказывались, ну, в частности, на Соловках – какую-то общественно-полезную – я сейчас ни тени иронии в этот вопрос не вкладываю – деятельность они выполняли?

Ю.Бродский: Это тоже вырабатывалось на островах. Сначала труд был только средством унижения человека, подавления его воли. То есть перетаскивали камни с места на место, перекатывали бревна с места на место. Считали чаек – чайка раз, чайка два, чайка тысяча.

Н.Болтянская: А чаек зачем считали?

Ю.Бродский: Ну просто чтобы унизить, заставить человека. Или, там, петь или кричать Интернационал по много часов подряд. Причем орать надо, потому что если не орешь, то двух-трех убивают и потом люди стоят и орут, пока не начинают падать от изнеможения – это ночью, на морозе. Или носить воду из проруби в прорубь бегом. А контингент, конечно, особый на Соловках – это безусловно.

Н.Болтянская: Он отличался чем-то от контингента на всем пространстве империи ГУЛАГ?

Ю.Бродский: Еще ГУЛАГа не было, Соловки – предтеча ГУЛАГа. И Соловки – это положение, которое написал Уншлихт о Соловках, это 1923-й год, там так: «Соловки собирают людей, некоторые совершили какие-то преступления, а туда попадают люди, потенциально опасные для режима». То есть это филологи -- потому что новое правописание и носителей старых знаний надо временно изолировать. Это историки – потому что пишется новая история страны.

Н.Болтянская: О как. То есть те, кто не попал на Философский пароход, попали...

Ю.Бродский: Конечно, безусловно. И очень много. Это юристы -- потому что классическое римское право уже не нужно, и носителей старых знаний надо временно изолировать. Это священники всех конфессий, популярные в народе, их надо временно изолировать. Это военные, которые могут возглавить сопротивление. И вот считалось, что это лагеря для социально чуждых, которых надо временно изолировать, а на самом деле это были лагеря для генофонда народа, который был там собран и потом был уничтожен. Может быть, не сразу, но, вот, их выпускали, потом сажали еще раз, и таких историй очень много. Вот, Олег Волков дважды сидел в Соловках.

Н.Болтянская: Борис задает вопрос: «Чем отличался быт в лагерях в 20-е годы и после начала массовых репрессий? Можно ли рассмотреть это на примере Соловков?»

Ю.Бродский: Очень кардинально отличался. 20-е годы – это поиски жанра. Еще первое время там создаются какие-то театры. На Соловках было 7 театров, даже не 7, а 8 – 8-й театр недавно нашел, «Гулькин нос» назывался. 8 театральных площадок. Издаются свои газеты и журналы, в масштабах лагеря ведется исследование природы. То есть, вот, думали так. Но потом, знаете, растет дерево и никто не знает, куда пойдут ветки этого дерева. То есть в генах уже заложено, какая будет кора, какая форма листьев, но каковы семечки -- этого никто не знает. И вот так растет лагерь, и постепенно исчезают лагерные театры, лагерные научные общества и вырастает тюрьма на Соловках – к 1937 году, к началу расстрелов, заключенные уже не работают, их труд никак не используется. Они сидят, положив руки на колени, по камере можно ходить только босиком, чтобы не подать сигнал в соседнюю камеру, разговаривать нужно шепотом, если тебе прислали письмо, то тебе его показывают, но не дают в руки и подшивают в дело. Фотографию показывают, подшивают в дело. Ручка уже не дается, чтобы написать заявление, дают только грифель карандаша, и заключенные из хлеба делают оправку и пишут заявления всякие вот этим грифелем карандаша. В туалете нужно показывать бумагу охраннику, что использовал ее по назначению, а не написал записку. На прогулке нельзя кашлять, чтобы не подать сигнал в соседний загон. Смотреть только на ноги впереди идущего, что бы там ни произошло, иначе лишают прогулок всю камеру. И вот это разница...

Н.Болтянская: Ну, то есть это, как бы, такая особая зона в зоне, так?

Ю.Бродский: Ну, это поиски жанра. И думали, что вот эта тюрьма – это вершина пенитенциарной системы советской. Оказалось, что это тупик.

Н.Болтянская: Юрий Аркадьевич, но, ведь, с одной стороны, вы говорите о тупике, а с другой стороны, многие лагеря работали и производили огромное количество нужных, полезных вещей.

Ю.Бродский: Нет. Ну, в Соловках же интеллигенция была собрана.

Н.Болтянская: То есть -- что с них взять?

Ю.Бродский: И с 1925 года решили, что лозунг Соловецких лагерей – «Сосна пахнет валютой», и люди добывали валюту. Но профессора, ученые, которых заставляют рубить деревья – они этого не могут делать, они не могут таскать эти деревья. И лучшие погибают вообще первыми просто.

Н.Болтянская: Скажите, пожалуйста, люди, которые руководили именно этим отделом империи, именно Соловками – чем-то они отличались от своих коллег?

Ю.Бродский: Нет. Как правило, был очень низкий образовательный уровень почти у всех. И это продукт советской пропаганды. Это же Горький говорит, что если человека 6 месяцев называть свиньей, то на 7-й он захрюкает. Эти люди – продукт пропаганды, им внушали, что они охраняют врагов народа.

Н.Болтянская: Но подождите. Вы же сами говорите, что Соловки разрабатывали регламент, который потом распространялся по всей стране – сколько калорий, как обращаться с живыми и мертвыми, какой труд и как и где можно использовать. Или люди, которые это разрабатывали -- это только исполнители, от них не требуется, что называется, семи пядей во лбу?

Ю.Бродский: В большинстве своем – исполнители. И, как правило, заставляли это все делать заключенных.

Н.Болтянская: То есть они сами себе разрабатывали?

Ю.Бродский: Да. Охранники – это тоже заключенные. Вот, приходит новый этап, спрашивают: «Кто служил в НКВД? Кто работал в советских органах? Кто в Красной армии? Два шага вперед, три шага вперед», члены партии в первую очередь вызываются. Им предлагается, что если они дают подписку не смешиваться с остальной массой заключенных, то получают особую форму, живут в особой роте, 9-й, заключенные ее называли «лягавой ротой», и подавляют других заключенных. И вот они составляют отчеты, они пишут проекты, они руководят театрами. Но сегодня они руководят, а завтра их расстреливают.

Н.Болтянская: Но Юрий Аркадьевич, вот уже такой ставший хрестоматийным пример из книги Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», я его очень часто здесь упоминаю, но, мне кажется, что это знаковый такой пример, когда к ней обращаются. Она работает, по-моему, на хлебораздаче, и ей говорят: «Слушай, там вот земляк твой, казанский майор Ельшин, не вредный мужик-то был, доходит совсем, дай кусочек хлебушка ему». Это, правда, не Соловки, это ГУЛАГ. Опять-таки, насколько эксклюзивна для Соловков была эта система, когда из бывших работников органов выделяли костяк лагерный?

Ю.Бродский: Они тоже разные были. Нельзя сказать, что все бывшие коммунисты были плохими и что все...

Н.Болтянская: Так нет, вообще одной гребенкой всех чесать нельзя. Но вы же говорите, что бывших сотрудников органов, так сказать, вычленяли в управленцев -- подневольных, но управленцев. Или это только для Соловков характерно?

Ю.Бродский: Мне кажется, что это только для Соловков. Потому что в 1932 году происходит резкое усиление режима, и в это же время Соловки уже выплескиваются на материк, и создается новая система лагерей, и там уже по-другому формировалиь и охрана, и управление лагерями. В Соловках очень мало вольнонаемных людей – это очень характерно для Соловков.

Н.Болтянская: Вот вам пришло послание от человека, который пишет: «Мой дед встречался с Волковым, автором «Погружения во тьму». Вопрос вам: скажите, пожалуйста, когда речь идет о заключенном лагеря, если верить одним, то человек, совершивший некое преступление, ставим кавычки, должен искупить его. Он оказывается в лагере и, соответственно, он искупает. Другая теория – это что лагеря-то были лагерями уничтожения. Насколько я поняла из ваших слов, Соловки были именно лагерями уничтожения. Так?

Ю.Бродский: Нет, не совсем так. Это оказалось так, но сначала большевики искренне верили в то, что это лагеря временной изоляции. Я не думаю, что сидел какой-то злой гений, который это все придумывал. Потому что это просто логика жизни. Если они пошли по этой дороге, она приведет туда-то, если сказали «А», надо сказать «Б», а дальше «В». И в конце концов мы придем в эту тюрьму. Знаете, я хочу сказать этому человеку, который встречался с Волковым, что это прекрасный человек вообще.

Н.Болтянская: Понятно, спасибо.

Ю.Бродский: Нет-нет-нет, простите, я просто очень важную вещь по поводу лагерей хочу сказать ему. По-моему, это не публиковалось нигде. Я записывал воспоминания примерно 50 человек, заключенных бывших. И вот я их всех спрашивал, ну, как тогда придумал: «Что помогло выжить в лагере, что для вас квинтэссенция лагеря?» И Волков сказал: «Я решил каждый день мыть руки и не ругаться матом». И человек, который был со мной, заулыбался, он сказал: «Вы не думайте, что это так просто». Сохранить чистоту рук, а на самом деле чем-то выделиться из толпы, сохранить чистоту рук, чистоту души. И это помогает выжить. И Волков отсидел 25 лет.

Н.Болтянская: Юрий Аркадьевич, ощущения, которые упоминают авторы упомянутых мною книг – это голод, холод и достаточно тяжелая работа. Вот из чего все-таки они складывались? Про количество калорий вы упомянули. Я где-то читала, что количество калорий рядового заключенного было меньше, чем количество калорий, там, я не знаю, в блокадном Ленинграде – это так?

Ю.Бродский: Тоже по-разному. Ну, Соловки прошли несколько этапов, прежде чем превратились в тюрьму. И сначала можно было покупать в ларьках продукты, если, конечно, приходили из дома какие-то посылки или деньги. В других лагерях этого не было. Лагерные деньги за подписью Глеба Бокова, особые.

Н.Болтянская: У вас, кстати, в книге есть фотографии денег.

Ю.Бродский: Да-да-да, там приводится и фотография денег. Это тоже несколько этапов проходило. Была столовая, Михаил Егоров открыл столовую для заключенных внутри лагеря, где можно было за деньги получать продукты. Во 2-м лагере, это уже в Кеми, в пересыльном лагере был сделан ресторан, куда заключенный мог прийти и даже пиво заказать себе. Но потом все это умрет вообще.

Н.Болтянская: Потом – это когда?

Ю.Бродский: В начале 30-х годов.

Н.Болтянская: То есть вы сейчас говорите о Соловках, так скажем, конца 20-х годов, так?

Ю.Бродский: Середины 20-х.

Н.Болтянская: Хорошо. А скажите, пожалуйста, опять же, если верить информации, полученной из книг, очень много заключенных в империи ГУЛАГа погибало, так скажем, от естественных причин, с которыми никто не хотел бороться, как то голод, слабость, тяжелые климатические условия, обострение хронических болезней... Ну, что я вам перечисляю? Вы несколько раз упомянули про расстрелы. Вот, скажем так, для Соловков это, как я понимаю, некая особая история, да?

Ю.Бродский: Да нет, я думаю, что во всех лагерях были расстрелы, и были и самочинные расстрелы, были расстрелы или убийства за сапоги, за полушубок – это довольно массовое явление было. За золотые зубы, которые были у заключенного, могли убить. Нет, это довольно широко было распространено.

Н.Болтянская: А вот вы упомянули о неких положениях о расстрелах. Вы видели эти документы?

Ю.Бродский: Видел, частично видел приказы о расстрелах с подписями. Но это 30-е годы уже. В 20-е годы составлялись акты в 4 экземплярах, один отправлялся в Москву – они тоже сохранились. Гибель людей от тяжелых условий жизни, как писали в Соловках -- это тоже сплошь и рядом. Потому что расстрелы – это Секирная гора, ну, официальное место расстрелов. А вот на Голгофе – это уже на Анзере – там люди действительно умирали от тяжелых условий жизни. И вот в 1929 году – это были акты комиссии Шанина – комиссия Шанина приезжала, комиссия НКВД, вот по этим актам в течение зимы стояли 2 ямы по 800 человек, в которых лежали трупы людей. То есть 1600 человек, в течение зимы умерших от тяжелых условий жизни, – это достаточно много.

Н.Болтянская: Макс просит вас побольше рассказать про Секирную гору. Я не знаю, насколько можно обращаться с такой просьбой к исследователю.

Ю.Бродский: Можно, конечно. Секирная гора -- это с самого начала как бы штрафной изолятор, монашеский еще, после закрытия тюрьмы монашеской в 1903 году туда ссылали штрафников -- фотографа Сорокина, в частности. А в 20-х годах, уже когда пришли большевики – они пришли на Соловки в 1920-м году и сразу создали лагерь для военнопленных гражданской войны, который в 1923 перерос в СЛОН – Соловецкий Лагерь Особого Назначения.

И вот тогда же Секирная гора превращается в штрафной изолятор и место расстрелов. Против алтаря была сделана клумба из камней – то есть не цветы посажены, а побеленные камни. И у алтаря стояли стрелки, а по другую сторону круга, там, значит, клумба – это звезда в круге, вообще, тоже значок такой.

Н.Болтянская: Да уж.

Ю.Бродский: По другую сторону круга стояли заключенные, по 5 человек их выводили и ежедневно была для них работа. И очень характерно, что в расстрелах должны были принимать участие все вольнонаемные сотрудники лагеря. То есть доктор, начальник радиостанции, киномеханик.

Н.Болтянская: А это кто такое придумал?

Ю.Бродский: Начальник лагеря.

Н.Болтянская: Всех замазали.

Ю.Бродский: То есть связать всех круговой порукой, и потом распить, как у опричников, распить...

Н.Болтянская: У вас в книге здесь есть эпизод – это фрагмент из дела, где на календаре стоит пометочка: «Необходимо быть пьяным», – это что за история такая?

Ю.Бродский: Это палач, который из-за злоупотребления властью арестован, и ему дается характеристика, что он – политически благонадежный, что он преданный делу человек, что заслуживает снисхождения. И среди следственных материалов, в петрозаводском архиве МВД его дело находится, присутствует листочек, на котором написано, что такого-то числа расстрелы, и он пишет себе:«Необходимо быть пьяным», -- перед расстрелом.

Н.Болтянская: Вы знаете, я недавно нашла старый «Огонек» где-то у подружки, где приводится интервью с человеком, который принимал участие в расстрелах. И он пишет о том, что, да, мы принимали в этом участие, но необходимо было быть пьяным, и никто от этого не получал удовольствия. Ни в коем случае не пытаюсь оправдать этих людей, а вопрос – я вам задам его сейчас, а отвечать на него вы будете уже после паузы. Изначально лагеря задумывались не только для наказания, но и для перевоспитания заключенных. В чем выражались воспитательные элементы? Я напомню, что наш гость – Юрий Бродский, автор книги «Соловки: 20 лет Особого Назначения». Сейчас готовится к выходу новая книга Юрия Аркадьевича. Мы продолжим нашу беседу после небольшого перерыва.

Н.Болтянская: Мы продолжаем разговор с Юрием Бродским о быте заключенных. И вопрос, который я вам задала до перерыва: так в чем выражались воспитательные элементы, если можно так выразиться?

Ю.Бродский: Знаете, мне кажется, что там никакого перевоспитания не было, что это был такой фиговый листочек, ну, показуха такая. Она помогала выжить каким-то людям. Но такой программы перевоспитания не могло и не могло быть, потому что люди, которые сидели в лагере, были многократно более образованны, гораздо умнее, чем те, которые держали их в лагере. Ну, кто мог быть их воспитателями? Анисимова, там, или Жураковского (неразборчиво).

Н.Болтянская: Но, помилуйте, ведь вы вкладываете в это понятие сейчас некий позитивный смысл. Людей нужно было, как я понимаю, причесать под общую гребенку, заставить перестать быть инакомыслящими. Так?

Ю.Бродский: Безусловно.

Н.Болтянская: А тут, извините, образовательный уровень не важен, важно...

Ю.Бродский: Нет, в этом смысле задача лагерей была именно такова – это Курилко говорит в своих показаниях, один из расстрельщиков, которого самого потом расстреляли – что нужно заставить всех ходить по одной половичке, это лагерный термин такой, чтобы все были одинаковыми. И вот чтобы выжить в лагере, как раз нужно было то, что Волков сказал -- сохранить что-то свое. Вот академик Баев говорит: «Я выжил, потому что я учил английский язык в камере, где нельзя было по-русски даже разговаривать». Ну, что-то найти свое. Кто-то математикой занимался, кто-то головоломки решал, кто что. Ну, вот, не превратиться в массу.

Н.Болтянская: Вопрос Алексея из Казани: "Схожи ли регламенты советских и гитлеровских лагерей? Правда ли, что фашисты приезжали для получения опыта лагерей в период сталинско-гитлеровской дружбы?"

Ю.Бродский: Видимо, да. В 1934 году была делегация из Германии. Делегация по обмену опытом. Во всяком случае, мне академик Глазычев об этом говорил. И косвенное подтверждение... Документов я не видел, поэтому утверждать не берусь, но, скажем, на воротах Освенцима известна надпись «Труд делает свободным» – издевательская надпись эта. В Соловках на 10 лет раньше на Никольских воротах появилась надпись «Через труд к освобождению». То есть разница только в переводе. Я думаю, что очень много общего было, как и в архитектуре, как и в литературе. Ну, вот, просто системы были похожие, поэтому и похожие приемы использовались.

Н.Болтянская: А скажите, пожалуйста, после репрессий 1937 года Соловецкие лагеря продолжали оставаться некими особыми лагерями во всей системе? Или в них уже дальше происходило все, как и по всей стране?

Ю.Бродский: Нет, Соловки продолжали быть особыми лагерями, но в другом ключе. После 1937 года, после расстрелов 1937 года Соловки были превращены в тюрьму. Часто ее называют СТОНом – Соловецкая Тюрьма Особого Назначения. Ну, слова СТОН не было, на самом деле это была тюрьма главного управления госбезопасности. Этому управлению тюрьмы и лагеря принадлежали. Но эта тюрьма была с невероятно жестоким режимом, и считалось, что это вершина советской исправительной системы советской.

Н.Болтянская: Подождите, но как же? Вершина исправительной системы и в какой-то степени отправная точка – много народу очень расстреляли. Кто и почему после этой волны 1937 года попадал именно на Соловки? Есть какая-то, я не знаю, статистика? Есть какая-то информация, которая позволяет обобщить?

Ю.Бродский: Ну, интеллигенции после 1937 года было, безусловно, все равно больше. Но состав совершенно противоречивый. Потому что инженер, которого послал Орджоникидзе учиться в Америку, приезжает из Америки и попадает в Соловки. Крупный экономист, писатель Горелов, министр здравоохранения Белоруссии Оликер.

Н.Болтянская: А сколько времени люди, так сказать, выживали в Соловках? Вы упоминали кого-то с 25-летним сроком. Но я так понимаю, что это не весь...

Ю.Бродский: Нет-нет, это не Соловки – это Волков отсидел 25 лет, Олег Васильевич Волков. Ну вот, много таких вообще. Самый большой срок, который я знаю -- 39 лет. Но это не Соловки, а вообще, как бы, человек – брали, выпускали. Вот Волков – его взяли, он 3 года отсидел, выпустили. Потом опять сажают, еще раз на Соловках отсидел, потом уже в других лагерях, потом на Колыму попал.

Н.Болтянская: Ну, то есть, если это была самая страшная тюрьма, то люди все равно туда попадали случайно? Если это была тюрьма в тюрьме, зона в зоне, так скажем.

Ю.Бродский: По каким критериям, я не берусь сказать, почему именно Соловки для них были. Но это был тупик, безусловно, потому что сидело там в это время уже только 3 тысячи человек, и больше тысячи их охраняло. Эти охранники были такие же несчастные, потому что...

Н.Болтянская: Чуть больше свободы, а так – все то же самое.

Ю.Бродский: Да, все то же самое. Их постоянно провоцировали там. Нам документы в Петрозаводске попались в архиве: «Просим сообщить, что вам известно, нет ли компрометирующих материалов на Шохину, работающую уборщицей в Соловецкой тюрьме?» Из Звенигородского района Московской области ответ: «Да, отец Шохиной в 1919 году препятствовал хлебозаготовкам». Следующий запрос: «Известно ли вам, знал ли муж Шохиной, надзиратель 2-й категории, о том, что отец его жены мешал хлебозаготовкам?» В конце концов их всех арестовывают, бедных-несчастных тоже – уборщицу, надзирателя низшей категории. И они такие же жертвы этой системы, безусловно. И вообще, знаете, я должен, наверное, сказать – это важно сейчас, может быть, это не совсем ответ на вопрос. Но все, кто создавали эти лагеря... Например, человек, который предложил собрать лагеря на Соловках – Иван Васильевич Боговой, это архангельский деятель – расстрелян. Человек, который поднял красный флаг над Соловками, попал в Соловецкий же лагерь как заключенный. Первый начальник лагеря Ногтев получил 15 лет, вышел по амнистии, не успел прописаться в Москве, умер. Второго начальника лагеря Эйхманса расстреляли как английского шпиона. И дальше всех расстреливают по самым незначительным поводам – за аварию с самолетом, за потерю партийного и чекистского чутья, такое было. И получается, что через Соловки, вообще большие Соловки – филиалы лагеря на материке, но они тоже назывались Соловецкими лагерями – прошло около миллиона заключенных, это не так много для страны. Но миллион – это жертвы. И те, кто лагеря создавали, – это тоже все жертвы, то есть там никто не выиграл. Получается, и те, и другие оказались жертвами системы, и вот сама система-то была античеловечна, потому что мы все оказались ее жертвами.

Н.Болтянская: Но все-таки я не могу понять, не могу от вас добиться ответа на этот вопрос. Вот, уже был пик репрессивных расстрелов 1937 года, и уже, так сказать, все поняли, что могут расстрелять кого угодно в любую минуту. И тем не менее есть люди, которых отправляют, условно, валить лес, а есть люди, которые оказываются в тюрьме, то есть в тюремном режиме. Почему? Это случайно? В этом есть какая-то закономерность?

Ю.Бродский: Я не знаю этого, не могу ответить. Никакой логики нету. Потому что в тюрьму могла попасть, скажем, девушка, окончившая сельхозтехникум, которая отказалась... Ну, точнее, ее заставляли признаться в том, что она связана с мировой буржуазией – нужно было план выполнить по арестам – и она попадает в тюрьму почему-то. Ну, что она знала? Какую она опасность представляла? Но, тем не менее, она оказалась в Соловецкой тюрьме. Не могу сказать. Вообще, это все театр абсурда, все, что было там.

Н.Болтянская: Юрий Аркадьевич, а вот, скажем, на конец 30-х годов существуют какие-то сравнительные данные по поводу, ну я не знаю, снабжения людей, которые находятся в тюремном режиме на Соловках и людей, которые валят тот же лес на Колыме?

Ю.Бродский: Ну, в тюрьме от голода никто не умирал, во всяком случае. Это был очень жестокий паек, но достаточный, чтобы поддерживать силы. По Колыме я не большой специалист, не берусь говорить. Но Соловков весь контингент заключенных или почти весь был отправлен в 1939 году строить Норильский комбинат, медно-никелевый, теперешний Норильский Никель, по просьбе Орджоникидзе, кстати говоря, который тоже стал жертвой системы.

Н.Болтянская: А кто был инициатором создания художественных коллективов, созданных в ряде лагерей? Преимущественно руководство лагерей или иногда и заключенные?

Ю.Бродский: Только заключенные и снизу. Руководство лагерей просто не мешало -- начальник лагеря, это Эйхманс в основном, он довольно долго был. Он не мешал. Но вообще потом сложилась картина, когда начальники разных лагерей гордились своими театрами – у кого лучше театр. Это был такой крепостной театр, и специально арестовывали заключенных, точнее, актеров, певцов на материке, чтобы они попали в лагерь, и такие истории известны – чтобы создать свой театр.

Н.Болтянская: Ну, кстати, не откажу себе в удовольствии порекомендовать – я не знаю, где ее сейчас можно найти, я ее купила очень много лет назад в Алма-Ате – книгу Анны Никольской «Передай дальше» о создании такого лагерного театра. И руководитель его сидит по 58-й статье, ее постоянно снимают с поста, но потом выясняется, что руководить театром больше некому. Каково происхождение термина «социально-близкие», знаете?

Ю.Бродский: Нет.

Н.Болтянская: Я тоже, к сожалению, не знаю.

Ю.Бродский: Но параллельный ему «социально-чуждый», разумеется.

Н.Болтянская: Ну, естественно, да. «Что-то вы палочку перегнули с лагерями уничтожения, – пишет Леонид. – Лагерем уничтожения был Освенцим, где за 3 года погибло около 900 тысяч человек, а трупы в печах сжигали. В Союзе же за все правление Сталина, это около 30 лет, в ГУЛАГе погибло 1,7 миллиона человек». Ну...

Ю.Бродский : Ну, тут можно спорить. Я больше верю, все-таки, при всем при том... фамилия выскочила, простите. Советник президента по вопросам репрессированных покойный.

Н.Болтянская: Приставкин?

Ю.Бродский: Нет, не Приставкин, нет-нет. Член Политбюро.

Н.Болтянская: Яковлев.

Ю.Бродский: Яковлев Александр Николаевич. Он говорит все-таки о 25 миллионах, погибших по политическим мотивам.

Н.Болтянская: Погибшие по политическим мотивам, как я понимаю -- это могут быть и жертвы голода в результате того же самого Голодомора, это много кто может быть. И жертвы депортаций погибающие. То есть там не только те, кого уничтожали насильственно некими активными действиями, там, расстрелами, еще какими-то. Вопрос вот какой. Скажите, пожалуйста, почему вы занялись, собственно, историей Соловков? Вот вы лично?

Ю.Бродский: Ну, просто сложилась судьба как-то. То есть я попал на Соловки в 1970 году, и просто очень много следов лагеря было. Были надписи на стенах, например «Советская власть не карает, а исправляет». Я фотографирую эту надпись, всем рассказываю, как я ее нашел. Появляются ребята, которые сбивают эту надпись молоточками, зубилами – надпись исчезла, меня профилактируют уже после этого. Появляются другие какие-то надписи, двойные решетки на окнах. И я понял потом – ну, они мне сами уже рассказывали об этом – что начальник милиции, парторг острова были ответственны за уничтожение следов лагеря. Ну, а я профессиональный фотограф, который видит их. И я снимаю, просто делаю фотографии, и потом я договорился с Федором Александровичем Абрамовым – мы с ним дружили – что я соберу материалы и он напишет роман об этом. И я для него уже, значит, летал и по стране, записывал воспоминания заключенных. А потом когда он умер, я эту историю Битову рассказал. У Битова отец первой жены Георгий Шамбаран тоже сидел на Соловках, ну и думали, что Битов напишет. И вот я для Битова, вроде бы, старался собрать материал.

Н.Болтянская: Понятно. То есть у вас такое переходящее...

Ю.Бродский: Ну, случайно. В общем, просто никто другой не делал, и тогда я сам сделал эту работу.

Н.Болтянская: Скажите, пожалуйста, а что самое яркое, что вам запомнилось больше всего из всех рассказов, которые вы слышали?

Ю.Бродский: Вы знаете, все-таки, я повторю. Олег Васильевич Волков. То есть его какое-то...

Н.Болтянская: Мыть руки?

Ю.Бродский: Необозленность. Вот он сохранил в себе человеческое достоинство. Ну, наверное, самая крупная личность. Хотя я очень многих расспрашивал. Ну, Дмитрия Сергеевича Лихачева записывал, достаточно известных людей. Самый яркий рассказ... Нет, я не берусь даже сказать, что какой-то самый яркий. Не могу так, с ходу ответить.

Н.Болтянская: Но при всем при этом -- ведь нормальная ситуация, это подтверждается, как мне кажется, в какой-то степени героем солженицынского «Одного дня Ивана Денисовича» -- где-то прогнуться, где-то подсуетиться, где-то, так скажем...

Ю.Бродский: Нет-нет-нет.

Н.Болтянская: Ну, вспомните!

Ю.Бродский: Нет, солженицынский герой – да. И не только солженицынский, реальные герои многие, конечно, были люди разные. Но, все-таки, вот тот же Волков – он не прогнулся никогда. Вы знаете, ну, может быть, это не очень серьезный пример. Но вот я был у него в 1980 году, когда отбирали у бывших заключенных оружие, которое у них дома было, потому что Олимпиада. И у него отобрали. И он впервые в жизни обратился в Союз писателей и попросил, чтобы его защитили. И там написали письмо, видимо, и когда я был у него, пришел участковый милиционер и сказал, что вот, можете забрать свое ружье. И Волков ему сказал, ну, он просто сказал: «Вы забрали, вы и принесите». Но как он это сказал, как он... Вот он не прогнулся, он сохранил достоинство свое.

Н.Болтянская: Несколько вопросов. Были ли побеги с Соловков, были ли восстания?

Ю.Бродский: Восстаний не было. Были спровоцированные восстания, конечно, как будто бы были спровоцированные действия, расстреливали людей за это дело, за подготовку восстания. Но это были не восстания, это были провокаторы. Причем провокатора крупнейшего, самого большого восстания, Кремлевского заговора так называемого, заключенные потом повесили на осине. А в деле следственном было написано, что он повесился сам в результате чтения упаднических стихов Есенина. А вот побегов было очень много. До 7 дней это был вообще не побег, а отлучка только – об этом не сообщали в Москву еще. Вот так. Были десятки, сотни побегов. Но мы знаем только о тех побегах, когда люди бежали за границу и написали еще воспоминания. Потому что когда бежали в России, то они меняли имена – я знаю о нескольких таких побегах. Но они не высовывались. А вот те, кто ушли за границу -- ну, таких тоже десятки все-таки. И вот отчаянные побеги, совершенно невероятные по решительности своей. А восстаний почему-то не было, действительно, хотя были и военные, и фронтовики 1914 года. И для меня это загадка, и мне бы очень хотелось осмыслить, почему не было – то ли мы неспособны объединиться, интеллигенция не способна, не знаю.

Н.Болтянская: А скажите, пожалуйста. Вот когда вы говорили, например, о том, что многие из тех, кто попадал, в частности, в Соловки, попадали случайно, один из наших гостей, иностранный историк, полагает, что люди, которых брали за колоски, за 15-минутное опоздание на работу – это же все тоже были репрессированные, правда? Такие люди попадали именно на Соловки?

Ю.Бродский: Такие тоже были. Были украинки, 200 человек – которые во время Голодомора ели детей, врач Ольга Монем мне рассказывала о них, она их обхаживала как бы. Были разные совсем. То есть, конечно, были и уголовные преступники, но они не доминировали в лагере, ни те, ни другие. А все-таки в основном это была интеллигенция.

Н.Болтянская: Существует легенда о научной деятельности на Соловках во времена СЛОНа, ее часто повторяют в книгах. А по-вашему, были ли условия для занятия наукой на Соловках?

Ю.Бродский: Нет, конечно, нет. Нет. На Соловках сидел Павел Ивенсон, человек, который построил в 16 лет планер уникальный совершенно. Ну, планер – это как самолет построить новый, как велосипед новый построить. А он вот придумал планер. Взяли Тухачевского, взяли и его, тоже заставляли его признаться в связи с мировой буржуазией, ну, невероятные какие-то вещи. А он все время просился в одиночку, потому что он придумал, как сажать самолеты на больших скоростях. Он говорит, что это могло изменить ход войны, короче взлетные полосы были бы. Начальнику лагеря это не выгодно, он ему не давал работать совершенно. Он попал потом в Иркутинский лагерь, он придумал угледобывающий комбайн. Он вышел на свободу, он стал ведущим конструктором космического комплекса «Протон». В лагере – нет.

Н.Болтянская: Юрий Аркадьевич, а скажите, пожалуйста, вот очень много пишут и говорят о том, что когда менялись руководители этих самых репрессивных ведомств, то за ними летело множество людей со своих постов. А вот если говорить, скажем, о руководстве тех же Соловков, как это отражалось там? Ягода, Ежов, вот эти вот танцы?

Ю.Бродский: Безусловно, да-да-да. Убирали начальников управлений, убирали ниже-ниже-ниже. И на Соловках страдали даже не только сами вот эти руководители, но личный повар, водитель, даже до такой степени, не говоря уже о родственниках.

Н.Болтянская: При всем при том, что историк Никита Петров говорил о том, что, например, расстрельную команду Сталин велел пощадить, даже называл такую фамилию, Петра Магго, по-моему. Не знаю, насколько я правильно ставлю ударение. А та же самая расстрельная команда – с ваших слов получается, что это был весь персонал лагеря? Или это было какой-то короткий период?

Ю.Бродский: Тоже это не всегда одинаково было. Ну, по-разному. Ну, вот, расстрельные команды 1937 года – они все погибли, все, кто принимал участие в расстрелах. Их сначала наградили ценными подарками, дали звания почетных чекистов, а потом все равно так или иначе уничтожили. Но уничтожили не за то, что они знали какую-то тайну, за то, что они как-то связаны были с другими. Это просто какая-то банка с пауками была, где все время ротация происходила и их уничтожали.

Н.Болтянская: А скажите, пожалуйста. Вот, в рамках мемориальского проекта «Последний свидетель» один из этих свидетелей рассказывал, как его, заключенного лагеря, приезжал навестить отец, отвоевавший на фронте. И начальник лагеря тоже был фронтовик, и 2 фронтовика между собой договорились, и, так сказать, удалось. И вообще он вспоминал этого начальника лагеря как более или менее адекватного человека. В истории Соловков были такие, я не знаю, так скажем, Шиндлеры?

Ю.Бродский: Безусловно. И они все разные просто тоже. Но Ногтев – это палач, допустим, Успенский – это палач, Дмитрий Владимирович. А Эйхманс – он очень многих спас. Он собрал священников в одной роте, это начальник лагеря, я имею в виду. Позволял заключенным открывать театры. И потом был расстрелян тоже как английский шпион. Самая, наверное, яркая личность Соловков – это Натан Френкель. Его оболгал Солженицын, его оболгали коммунисты, им это было выгодно. Но вот я знаю несколько историй, когда он просто реально спас людей, совершенно конкретно, и ничего не прося взамен. Хотите, я могу подробней говорить об этом.

Н.Болтянская: Уже, к сожалению, полторы минуты. Очень коротко.

Ю.Бродский: Ну, просто, вот, он видит женщину, которая работала крючником. Это (неразборчиво), который сзади толкает, а впереди – это крючник идет. И вот он спрашивает: «Кто?» И она должна ответить: «Заключенная такая-то, срок такой-то, оканчивается тогда-то». Она вдруг говорит: «Наталья такая-то, архитектор». Растерялась. И все. Это несколько секунд, она больше его никогда не видела. Ее перевели учетчиком, там еще куда-то. И когда была реабилитация в 1956 году, ее спрашивают: «Как же вы выжили?» Она говорит: «Вы не поверите, Френкель помог». Прокурор: «Я знаю много таких историй». Ну, это моя родственница.

Н.Болтянская: Понятно. Вот, приводят книги о побегах. Бессонов «26 тюрем и побег». Солоневич «Россия в концлагере». «Адские острова» Мальсагова. И, видимо, есть еще какая-то литература?

Ю.Бродский: Да, много книг таких. Много книг. Это все блестящие люди, невероятно талантливые.

Н.Болтянская: К сожалению, истекает наше время. Я напомню, наш гость – Юрий Бродский, автор книги «Соловки: 20 лет Особого Назначения», готовится сейчас к выходу другая книга. Цикл передач «Именем Сталина», подготовленный совместно с издательством «Российская Политическая Энциклопедия» при поддержке фонда имени первого президента России Бориса Николаевича Ельцина. И хочу напомнить, что с 9 по 11 октября в Смоленске будет проходить вторая конференция «История Сталинизма. Репрессированная провинция». Я благодарю Юрия Бродского, напоминаю, что это передача «Именем Сталина» и я, Нателла Болтянская прощаюсь. Спасибо.

Приложение 2

Быт заключенных ГУЛАГа

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА КОМИССИИ ГУЛАГА МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ НАЧАЛЬНИКУ ГУЛАГА И. И. ДОЛГИХ О РЕЗУЛЬТАТАХ ПРОВЕРКИ УСЛОВИЙ РАЗМЕЩЕНИЯ И РЕЖИМА СОДЕРЖАНИЯ ЗАКЛЮЧЕННЫХ, ПРИБЫВАЮЩИХ В КУНЕЕВСКИЙ ИТЛ

Начальнику ГУЛАГа МЮ Союза ССР генерал-лейтенанту товарищу Долгих И. И.

В соответствии с Вашим указанием нами - ответственным инспектором ГУЛАГа подполковником Чирковым, начальником отделения по наблюдению за эшелонами подполковником медицинской службы Макеенко и старшим инспектором 2 Управления ГУЛАГа капитаном внутренней службы Чепелевым - проведена проверка возможности размещения, санитарно-бытовое обеспечение и соблюдение режима содержания заключённых, направляемых в Кунеевский ИТЛ.

Проверкой состояния жилого фонда и коммунально-бытовых объектов установлено, что Кунеевский ИТЛ имеет 75 153 кв. метра жилой площади, пригодной для заселения заключёнными и 2089 кв. метров лечебной площади. На всей жилой и лечебной площади можно разместить с соблюдением всех требований ГУЛАГа 39 тыс. заключенных.

По состоянию на 1 июня 1953 года в Кунеевском ИТЛ содержалось 23 322 чел. заключённых, по наличию жилой площади дополнительно можно завезти 16 тыс. человек.

Заключённые размещены в одноэтажных и двухэтажных бараках, за исключением двух женских лагерных пунктов 6 и 11 лагерных отделений, где заключённые женщины размещены в палатках, причём лагерный пункт одиннадцатого лагерного отделения предложено закрыть, т. к. помещения, где размещены заключённые женщины, не пригодны для жилья. Женский лагерный пункт 6 лагерного отделения не имеет коммунально-бытовых служб (столовой, бани, прачечной, кипятилки и др.).

Все заключённые обеспечены спальными местами на одно-двухъярусных железных койках и комплектом постельных принадлежностей, за исключением заключённых, размещённых в палатках, оборудованных сплошными деревянными нарами.

Лагерные подразделения обеспечены коммунально-бытовыми помещениями, вполне обеспечивающими санитарно-бытовые и культурные нужды лагерного населения.

Санитарное состояние территорий зон удовлетворительное, произведено озеленение зон, за исключением 14 и 16 лагерных отделений, где зоны частично не очищены от строительного мусора.

В значительной части лагерных подразделений и объекта работ состояние водоснабжения неудовлетворительное. Особенно плохо с водоснабжением в лагерных отделениях 3, 13, 14 и 16: в этих подразделениях вода поступает с большими перебоями, так 8, 9, 10 и 14 июня 1953 года в 3, 13 и 14 лагерные подразделения вода не подавалась, были вынуждены пользоваться из пожарных водоёмов водой сомнительной чистоты; в 16 лагерном подразделении вода привозится автоцистернами.

Пищеблоки и коммунально-бытовые объекты содержатся в удовлетворительном состоянии, полностью обеспечены необходимыми помещениями. Кухни, столовые, хлеборезки обеспечены необходимым инвентарём.

В большинстве лагерных подразделений, кроме кухонь и столовых основного питания, имеются кухни индивидуального приготовления пищи.

В лагерных подразделениях организовано платное питание для заключённых, в жилых зонах работают ларьки и магазины.

Медицинское обслуживание лагерного населения и снабжение медикаментами удовлетворительное. Лагерь в настоящее время имеет достаточное количество лечебной коечной сети. В каждом лагерном пункте есть больница или приёмный покой; в 6, 16, и 17 лагерных отделениях стационары и амбулатории заканчиваются строительством.

Обеспеченность жилой площадью и коммунально-бытовыми помещениями стрелков военизированной охраны не полностью удовлетворяет требования, предъявленные ГУЛАГом.

Средняя жилая площадь на одного стрелка военизированной охраны по Кунеевскому ИТЛ составляет 3,3 кв. метра. По отдельным подразделениям жилая площадь на одного стрелка охраны доходит до 2,6 кв. метра.

В отдельных подразделениях стрелки военизированной охраны обеспечиваются спальными местами на двухъярусных железных койках. Не все подразделения охраны обеспечены коммунально-бытовыми помещениями. Так, подразделение военизированной охраны шестого лагерного отделения не имеет кухни и столовой; временно используемые для этой цели помещения к дальнейшей эксплуатации непригодны. В 3 и 4 отрядах военизированной охраны пищеблок мал, приём пищи стрелками проходит в несколько очередей. В 17 лагерном пункте стрелки охраны проживают в утеплённых палатках.

Большое количество офицерского состава не обеспечено жилой площадью.

В период нашей работы в Кунеевском ИТЛ по нарядам ГУЛАГа прибыло из Ахтубинского ИТЛ 10 тысяч заключённых. Прибывающие заключённые из Ахтубинского ИТЛ из эшелонов направлялись в специально выделенные лагерные пункты для санитарной и оперативной обработки. Кроме указанных лагерных пунктов, были подготовлены к приёму два пересыльных пункта в г. Сызрани и Красной Глинке.

Заключённые, прибывшие эшелонами, подвергались санитарной обработке и 4 - 5-дневному карантину, после чего распределялись с учётом специальностей по действующим лагерным подразделениям.

Состоящий на оперативном учёте уголовно-бандитствующий состав из общей среды заключённых изымался и водворялся в штрафные изоляторы, впоследствии главари направлялись в штрафной лагерный пункт, остальные, также с учётом специальностей, направлялись в лагерные подразделения. […]

Ответственный инспектор, подполковник вн[утренней] службы Чирков

И.о. нач. отделения по наблюдению за эшелонами, подполковник мед[ицинской] службы Макеенко

Ст. инспектор 2 Управления ГУЛАГа МЮ, капитан внутренней службы Чепелев

Резолюции: т. Чиркову. Долгих. 18/IX. В дело Кунеевского ИТЛ. Чирков. 25/IX.

Из книги Берия, последний рыцарь Сталина автора

Ужасы ГУЛАГа Писатель Николай Кочин, автор романа «Девки», просидел десять лет. Был в Средней Азии, где-то на медных рудниках. Лагерь средний – тысяч двести (большие – миллиона полтора). Юрий Борев. «Краткий курс истории ХХ века» Главное управление лагерей придумал не

Из книги Берия, последний рыцарь Сталина автора Прудникова Елена Анатольевна

Новости ГУЛАГа Берия не любил бросать деньги на ветер. И едва придя в МВД, принялся всерьез разбираться с хозяйственным механизмом ГУЛАГа. Первым делом он решил избавиться о тех проектов, которые явно не нужны были сегодня и наверняка не понадобятся завтра.Сметная

Из книги История России от Рюрика до Путина. Люди. События. Даты автора Анисимов Евгений Викторович

Создание ГУЛАГа Система Главного управления лагерей НКВД выросла из опыта первых концлагерей 1918-1920 гг., но более всего из СЛОНа – основанного в 1920-е гг. «Соловецкого лагеря особого назначения» в бывшем Соловецком монастыре. Идеологической основой лагерной системы

автора Лысков Дмитрий Юрьевич

Приложение 2 Быт заключенных ГУЛАГа ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА КОМИССИИ ГУЛАГА МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ НАЧАЛЬНИКУ ГУЛАГА И. И. ДОЛГИХ О РЕЗУЛЬТАТАХ ПРОВЕРКИ УСЛОВИЙ РАЗМЕЩЕНИЯ И РЕЖИМА СОДЕРЖАНИЯ ЗАКЛЮЧЕННЫХ, ПРИБЫВАЮЩИХ В КУНЕЕВСКИЙ ИТЛ27 июня 1953 г. СекретноНачальнику ГУЛАГа

Из книги «Сталинские репрессии». Великая ложь XX века автора Лысков Дмитрий Юрьевич

Приложение 3 Военнопленные в лагерях ГУЛАГа ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА ЗАМЕСТИТЕЛЯ НАРКОМА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР В. В. ЧЕРНЫШОВА СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(Б) Г. М. МАЛЕНКОВУ ОБ ИСПОЛЬЗОВАНИИ ВОЕННОПЛЕННЫХ НА ВОССТАНОВЛЕНИИ ЭЛЕКТРОСТАНЦИЙ ДОНБАССА26 августа 1944 г. СекретноСекретарю ЦК ВКП

автора Пыхалов Игорь Васильевич

Из книги Великий оболганный Вождь. Ложь и правда о Сталине автора Пыхалов Игорь Васильевич

автора Пыхалов Игорь Васильевич

Количество заключённых «А вы уверены, что информация из этой докладной записки соответствует действительности?», - воскликнет скептически настроенный читатель, который благодаря многолетней промывке мозгов твердо «знает» о миллионах расстрелянных и десятках

Из книги Время Сталина: факты против мифов автора Пыхалов Игорь Васильевич

Смертность среди заключенных Имеющиеся архивные документы позволяют осветить и этот вопрос.Смертность заключенных в лагерях ГУЛАГа Год Среднее количество

Из книги Запретная правда о «сталинских репрессиях». «Дети Арбата» лгут! автора Лысков Дмитрий Юрьевич

Приложение 3 ВОЕННОПЛЕННЫЕ В ЛАГЕРЯХ ГУЛАГА ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА ЗАМЕСТИТЕЛЯ НАРКОМА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР В. В. ЧЕРНЫШОВА СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(Б) Г. М. МАЛЕНКОВУ ОБ ИСПОЛЬЗОВАНИИ ВОЕННОПЛЕННЫХ НА ВОССТАНОВЛЕНИИ ЭЛЕКТРОСТАНЦИЙ ДОНБАССА26 августа 1944 г.СекретноСекретарю ЦК ВКП

Из книги Пять лет рядом с Гиммлером. Воспоминания личного врача. 1940-1945 автора Керстен Феликс

Вопрос об освобождении заключенных Харцвальде13 марта 1945 годаСегодня я попросил Гиммлера освободить француженок из лагеря Равенсбрюк, что он уже обещал мне в декабре 1944 года. Я указал Гиммлеру, что держать их в заключении больше нет никаких причин, так как Франция

Из книги Лагери смерти в СССР автора Киселев-Громов Николай Игнатьевич

II. Категории заключенных Нэпманы. Крестьяне. Каэры. Мелкие группы. Нэпманы. Первыми среди заключенных СЛОН а назову «нэпманов», т. е. частных предпринимателей, открыто появившихся на арене русской жизни после объявления коммунистами в 1921 г. Новой Экономической Политики

Из книги За Уралом. Американский рабочий в русском городе стали автора Скотт Джон

Труд заключенных 28 января 1938 года Категории заключенныхГоворя об использовании принудительного труда в Магнитогорске, необходимо помнить, что среди всех заключенных или бывших заключенных можно четко выделить следующие четыре категории.1. Колония так называемых

автора Николаев Владимир

Из книги Антисемитизм как закон природы автора Бруштейн Михаил

Из книги Сталин, Гитлер и мы автора Николаев Владимир

Два ГУЛАГа Да, только так можно охарактеризовать оба режима - сталинский и гитлеровский. В Советской России инициатором создания концентрационных лагерей выступил Ленин. Тогда жертвами так называемого революционного террора стали не только «классовые враги», имевшие

Игорь П. – обычный з/к, не политический, не экономический. Осужден за кражу, разбой и покушение на убийство. Получил 16 лет по УК РФ. Его подруга детства, Алена Шпак, переписывается с Игорем, задавая вопросы про лагерный быт, отношение к жизни и «особенности» сидельцев.

Фото обложки: Bruce Davidson

Когда ты из Гомеля, нет ничего удивительного в том, что одна часть твоих старых знакомых – рок-музыканты, а другая – сидельцы, бывшие или нынешние. Гомель – это белорусский Брюгге, в котором можно не просто залечь на дно, на этом дне можно пролежать всю свою жизнь. Если мать уходит гулять на 9 месяцев и оставляет в закрытой квартире умирать новорождённого – это в Гомеле. Если где-то обнаружат плантацию двухметровой конопли – не удивляйтесь, это скорее всего там же. Есть в городе над Сожем такие места, как Сельмаш и Монастырёк, или озеро Бобриха. В Гомеле люди могут уйти на работу и всплыть через пару месяцев там, где Ипуть впадает в Сож. Один городской бард спел такую песню: «Если мне уготована жизнь в провинции – это лучше, чем смерть в Освенциме. Из амбиций только эрекция, знаешь, – а весной здесь почти Венеция».

С Игорем мы тоже познакомились в Гомеле, много лет назад, тогда он еще ребёнком гостил у бабушки в каждое лето. Общались, гуляли общей компанией. Тогда он был обычным гопником, таких было целое поколение: веселым и не злым. Но дети вырастают, и жизнь идёт. Через какое-то время связь пропала, мы потерялись. Недавно стало известно, что Игорь сидит в тюрьме. Через места не столь отдалённые прошли многие парни нашего района, города, общие друзья. Красной нитью зона проходит по Гомелю и затрагивает очень многие семьи. Эта история не уникальная, и не единственная в своём роде, не морально-поучительная, и всё же она имеет право на жизнь.

На эту тему: «В тюрьме сидят неудачники». Смотрим фильм Das Experiment с бывшим заключенным

Игорь совершил преступление и получил срок – 16 лет строго режима в российской тюрьме. Получил заслужено, и вроде как, всё справедливо. Он не «политический» и не «экономический». Самый обычный – «уголовный» осужденный. Если он умрёт в тюрьме, никто, кроме его матери, об этом не узнает. Эта история – не исповедь и не откровение – это одно большое письмо Игоря мне, собранное из многочисленных мелких. Когда он выйдет из тюрьмы, на дворе будет 2021.

Детство Игоря

«Я начну с самого начала – с детства. Тридцать лет назад я родился в самой обычной семье. Мама, папа, все дела. Отец нас бросил, когда мне было три года, мать отвозила меня к бабушке на всё лето – в Гомель. Когда мне нужно ответить на вопрос о национальности, я всегда раздумываю – половина моей жизни прошла в Беларуси. Сейчас уже плохо помню детство: «голова отбита», сколько раз было сотрясение мозга, не могу даже точно сказать. В семье я всегда был лишним человеком, поэтому максимально старался не мешать матери жить.

Первые мои уроки «анатомии» получил от неё, будучи первоклассником. Мать водила мужиков, и особо не интересовалась, видел я там что-то, понимал… Могла уйти на два дня, оставив мне какой-то еды – сам грел, потом ел. Помню, пошёл к соседу, просил помочь свет включить, когда пробки выбило, он спросил: где мать? Я ответил: «Ушла». А он так, на синем глазу: «******** [займется сексом] и вернётся». Так я понял всё о женской душе. У меня не было детства как такового, это я уже сейчас осознал. Мать меня терпела рядом.

Я сразу стал взрослым и хулиганистым. К 5-му классу начал прогуливать школу, дрался, курил, пил. В школе обязали ходить в детскую комнату милиции, там узнал, что если «продолжу в том же духе» – попаду на «малолетку». Это такая «зона» для несовершеннолетних преступников. Боялся этого, но сильно не верил, что так может быть. С 7-го по 9-ый класс в школе бывал редко – сачковал. Чтобы от меня поскорее избавиться, мне нарисовали тройки и отпустили с чистой совестью поступать в профтехучилище.

Отрочество

В 14 лет я ушел из дома и начал водить машину без прав. Мать плакала, кричала, просила вернуться – но ничего во мне не откликалось на это. Помню, как приехал тогда к бабушке и колесил на машине друга по Гомелю. Я был тогда королём. Стащишь кошелек в очереди у девчонок на глазах – всё, ты герой. Во сколько начал воровать, не помню уже. Но к 9-му классу уже хорошо знал «за тычок»: ну, как украсть кошелек, ювелирку по мелочи, а потом пошли мобильники. Когда понял, что этого мало – переключился на угоны.

На 14-тилетие друзья подарили мне «шлюху», она была, по моим тогдашним меркам, старая и достаточная страшная. Ей было лет 30. Вся перекрашеная, без передних зубов. Я на пацанов наехал: вы чё, говорю, она ж без зубов! Они ржут, за животы держатся, говорят – зато не покусает. С ней я стал мужчиной в полном смысле этого слова. От неё пахло немытым телом, какими-то едкими духами и перегаром.

В 2000-х все хотели быть бандитами – это в воздухе было. На учёбу откровенно забивал, как-то чудом закончил училище – получил рабочую специальность. Я – «путеец» по специальности, специалист по путям. Каких только «путей» не было в моей жизни. По «основной» воровской специальности умел так много, что у меня было две насущные альтернативы – сесть в тюрьму или уйти в армию. Я выбрал пойти служить. Ведь здоровый был, не такой как сейчас, и зубы все были на месте. Прошел все медкомиссии и попал в десант.

Второе хорошее воспоминание после «старой шлюхи» – прыжки с парашютом. Хотя в армии многое было нельзя, если бы мог тогда сравнить ее с зоной, переживал бы по этому поводу меньше.

Я не умел никогда жить по уставу: ни в школе, ни в армии. Только в зоне научился.

Юность

Из армии я вернулся с твердым ощущением, что мне всё можно, и мне нужно срочно наверстать упущенное. И дальше пошло-поехало. Я хотел жить красиво, и сейчас хочу, а кто не хочет? На заводе работать мне не хотелось, но разве много заработаешь в небольшом городке Смоленской области, придя после армии? Помню, приехал к бабушке, думал, а может в Беларуси осесть? По Гомелю такие машины ездили, на которые, сразу видно, не простые рабочие, врачи или учителя заработали. И кабаки, типа «Савалан» или «Немо» (вроде так назывались), где за вечер люди пропивали и проедали месячные зарплаты «обычного» человека... Я не Робин Гуд, и то, что мы забирали у «богатых», «бедным» не раздавали, факт. Но все мои «потерпевшие» – те ещё «молодцы», по справедливости заслуживающие не меньше моего.

В 2003-2006-й годы были урожайными на посадки. Тогда сажали всех за организованную преступность – а на деле, большинство обычных ребят, не «при делах», сели для массовости. Меня «закрыли» в 2005 году. Сел я по статьям: 158, 162, 105 УК РФ… не нужно было быть ясновидящим, чтобы прикинуть срок, и все-таки когда на суде услышал приговор – не мог смириться. Мне дали много – 16 лет. Мои статьи считаются «тяжкими» и «особо тяжкими», подробности преступления – это дело следствия, не буду в них вдаваться. О преступлении хотел бы сказать одно: свобода не стоит ни денег, ни мести, ни других мотивов. Тогда этого не понимал. Чужая жизнь – пусть это жизнь бесполезной твари, мрази – она чужая, и ей нельзя распоряжаться.

«На крытке»

Понимание того «что» я сделал, пришло не в СИЗО, пока шло предварительное следствие, а уже гораздо позже – в тюрьме. До того, как попасть на зону, я почти четыре года провёл на крытке. Крытка – клетка с выходом в клетку. Ты выходишь из камеры гулять «во дворик», а над тобой сверху тоже решетки. В хате (в камере – прим. KYKY ) было четыре человека. На крытке проще жить, чем на зоне. Хоть вроде и для здоровья хуже, но гораздо проще приспособиться.

На эту тему: Инфографика. Где лучше кормят: в школе или тюрьме

Я отсидел большую половину срока, но не раскаиваюсь в том, что сделал. Спросить любого сидельца, не для анкеты, не для протокола – каждый скажет, что сидит незаслуженно. Я не оправдываю маньяков, насильников, убийц, и разного толка беспредельщиков, но просто на большинство преступлений люди идут от безвыходности, а на другие – от больной головы. Вся «бытовуха» – это что? Водка и психозы, разве нет? А сколько «мрази» на свободе? Сколько при должностях и разного толка регалиях?

На зоне сидит много клинических идиотов и наркоманов. «Нариков» нужно просто лечить, а «лагерь» – это не для лечения. Сел больным – выйдешь полностью непригодным к жизни. Я лично считаю, что 20% обитателей любого лагеря можно смело сразу сжечь, они всё равно бесполезные. Ну а остальные – овощи, и таковыми их вырастила не зона. Именно 80% выбирают президентов, берут ипотеку, ходят всю жизнь на бессмысленную работу, рожают детей с бабами, которых не любят и не хотят, растят внуков. Они 80% что на зоне, что вне зоны.

Короче, на зоне те же мужики, что и на воле, они ж с воли сюда приходят, и не из церковного хора.

В лагере

Я не люблю слово «зона», мне нравится слово «лагерь» – всё зависит от того, «кем» и «как» ты сидишь. Мой лагерь «красный», но при наличии хорошо подвешенного языка и денег, всегда можно найти «ноги» – того, кто будет носить передачи. Запретные передачи заходят через сотрудников, если кто-то говорит, что такого нет – просто врёт. По сути, весь бывший совок – это лагерь, с местными особенностями. Так, Беларусь – большая «красная зона», у вас Батька всех за яйца держит, а Россия – она большая, где-то показательно «красная», где-то до одури «чёрная». Я не скажу тебе, на какой зоне легче сидеть простому мужику. Легче просто не сидеть.

На современных зонах, как «красных», так и «черных», есть мобильная связь – легальная и нелегальная. Она тоже заходит «ногами». Интернет – это в целом хорошо, бывает, помогает найти старых знакомых, с которыми у тебя есть общие воспоминания, чтоб мозгу за что-то зацепиться. Это всегда приятно. Я не всем говорю, где нахожусь сейчас.

Часто просто смотрю фотки, интересно как жизнь у кого сложилась. Не каждому напишешь «Вконтакте»: «Привет, мне дали пятнаху по 105-той, а как ты?…»

Наличие телефона с интернетом наделяет тебя возможностью «подсмотреть» на волю, но не решает никаких проблем. Теперь ты уже не просто сидишь, ты боишься «шмонов», в смысле обысков. Придёт смена, которая денег не берет, и всё – пиши пропало. Твой телефон «отшманают» и продадут в другой отряд. Ты потеряешь иллюзию свободы. А больше, чем иллюзии, у многих и нет. Я стараюсь ничего не сохранять в телефоне, чтобы потом не переживать, если «отшманают». Зона научила меня не привязываться к вещам, и к людям. Каждый сам за себя.

На эту тему: «Законы принимаются в расчёте на худших из нас. А может, так правильно?»

Наш лагерь представляет собой огороженный периметр. Про тюремный пейзаж я бы сказал одно слово – «сучий», вот просто суки его сделали, по-другому не скажешь. Раньше забор, который непосредственно зону огораживал, был приемлемый. А теперь такой высокий, что я не вижу деревьев. Ничего нет. Иногда только по тому, какой ветер, снег или дождь, можно понять, какая пора года – все всегда одинаково. У нас под бараком есть большая ямина, когда дождь – там всегда грязь, уже несколько лет её не закопают никак. А так… кругом асфальт, проволока, заборы, которые огораживают «периметр», выкрашены синим. Тоска.

Быт

Практически посередине лагеря – церковь. Её видно из окна некоторых бараков. Я хожу в церковь, но верю во что-то своё. Когда мне бывает очень плохо, помогает. Еще хожу в библиотеку, тренажёрки у нас больше нет. Зато есть «лен» комната, где можно смотреть телевизор, но там идёт только два канала. Мне тоскливо от этого, я не хожу смотреть.

Вот пару дней назад был конкурс самодеятельности. Не знаю никого тупее, чем те, кто проводит эти конкурсы, или те, кто в них участвует. Зэки читают там свои стихи и поют песни, это специфическое творчество, хотя многие и на воле таким увлекаются. Когда они выйдут, никому это не будет интересно – а тут можно блеснуть. Я ненавижу это всё: четки, нарды, рисунки, картины – все эти «презенты с зоны», но это способ не сойти с ума. Многие работают на промке, просто чтобы забыться.

Я не работаю на «промке» осознано и принципиально. Западло мне, да. На промке зона производит столько всего, что мы точно могли бы жить на «самоокупаемости». На сайте колонии реклама есть: костюм зимний для сотрудников УИС, изделия из дерева, металла, ритуальные изделия. Да мы икру должны есть! А зачем мне работать в карман хозяину? Вопрос.

Сон

Самый хороший способ «ускорить» срок – спать. Все сидельцы в этом знают толк, спишь – срок идёт. Днём спать нельзя, запрещено правилами. В зависимости от смены, это может по-разному закончиться. Но все спят.

Первое время после того, как меня «закрыли», у меня сны были перемешаны с реальностью, я не понимал, что на самом деле, что нет. Сейчас часто вижу арест, потом СИЗО, суд. Иногда просто сплю без снов. Или вытягиваю из себя приятные воспоминания, думаю о них и засыпаю. Когда получаешь что-то с воли на телефон, всегда приятно, даже если это хрень типа «сладких снов». Иногда сплю стоя, с открытыми глазами, например, во время проверки – это такой сэйв-мод, пока весь лагерь пересчитают по головам. В любую погоду мы стоим на проверке – жара, мороз, а мы стоим на проверке одетые «по уставу».

Я понимаю, что сотрудники делают просто свою работу, но они её делают… с особым пристрастием… Тёплая одежда типа свитера или спортивного костюма – это «запрет», но зимой, когда холодно, я ношу это под «формой», как правило, проканывает.

Система здравоохранения в российской тюрьме работает как Спарта – больным и слабым здесь не место. Не можешь выжить – просто сдохни, вот и всё. Утрирую, сдохнуть не дадут конечно, на туберкулез проверяют раз в год, но вот если зуб болит – всё, лезь на стену, никаких лекарств не дадут. Их нет, и дело не в том, положено или нет, их физически нет в медчасти. Зубы рвут, а лечить – не лечат. «Большесрочники», вроде меня, все выходят без зубов. Температура? Насморк? Это вообще не беда. У меня язва, и это никого тут не беспокоит.

Мой самый любимый день в лагере – пятница. По пятницам у нас «баня», но это не такая баня, где веничком можно париться, это просто слово такое. Мы моемся все вместе – идёт пар, как в бане.

Секс

На эту тему: «Уточка», «крапивка» и «вечный вход». Как я сходила на тренинг по оральному сексу

На зоне, как в Советском Союзе, секса как бы нет, и он как бы есть. Те, кто ходит на ДС (длительные свидания – прим. KYKY ), по закону могут заниматься сексом каждые три месяца, если нет никаких нарушений режима. Если есть, то первое чем можно шантажировать сидельца – передачи и свидания. Все это касается тех, кто имеет зарегистрированные отношения, либо может доказать факт совместного сожительства на воле.

Раз в три месяца – много это или мало для молодых мужчин? Конечно мало, но к некоторым просто никто не приезжает. И тогда – что раз в три месяца, что раз в год – никакой разницы. В моём бараке двухэтажные шконки (кровати – прим. KYKY ), если кому-то очень нужно «побыть одному», просветы между шконками завешивают одеялами и полотенцами – получается такой «танк»: тут, если фантазия богатая, то можешь ***** [заниматься сексом] кого хочешь – в своих мечтах. Туалет – тоже место для «этого».

Парни остаются парнями, у многих есть фото любимых девушек, жен, другие любят картинки из интернета, порно-ролики. Но от порно устаёшь, оно выматывает однообразием и фальшью. Десять лет смотреть порно – губительно для самой крепкой психики. Многие парни через телефон знакомятся в интернете с девчонками от скуки. Девочки в зоне ищут романтики, а какая здесь романтика? Я знаю людей, кто женился на таких «новых знакомых», есть даже слово «заоха» (от слова «заочница» – прим. KYKY ), оно многое выражает. Как правило, это «удобные браки» до конца отсидки: она дура ездит, возит ему продукты, развлечения и свою ***** [репродуктивную систему], а он заслуживает этого? Да почти всегда нет. Бывают исключения, но редко. Да и жены «ждут» по-разному, это ж понятно. Жизнь идёт, и она сейчас, а не завтра и не через десять лет. Вот я напишу кому-нибудь: «Давай приготовим вместе ужин, а потом будем есть его и до утра разговаривать, лет так через семь, подходит?» Есть биологические потребности – женщине нужен мужчина, это нормально.

Гомесексуализм на зоне не поощряется, это общеизвестно, но в семье не без урода, как говорят. И хоть сейчас «ножом и ***** [мужским половым органом]» не наказывают, но если уж кто-то сильно косячит, или если речь о «пресс-хате», то всякое бывает. Я не встречал открытых геев в зоне, но не исключаю, что и такое бывает.

Строгач

Мой день всегда одинаковый – режим же, строгач называется. Утром побудка, проверка, завтрак, проверка, обед, проверка, ужин, проверка, отбой – проверка, бывает несколько проверок ночью, бывают внеплановые «шмоны». Зона – это не пионерский лагерь, здесь всё бывает. Осуждённых бьют, я тут Америку не открою. «Наказывают», как они любят говорить. А чего нас наказывать? Мы и так уже наказание отбываем.

Мы для них не люди, мы «зэки», «шлак», «зэчьё». А на деле, между многими сидельцами и сотрудниками разницы нет, переодень и поменяй местами – всё будет так же: «чёрные» будут валить «красных».

Меня уже не пугают изоляторы: ШИЗО, ПКТ, СУС, ЕПКТ – а вот голова отбита, и она болит. Не любим мы друг друга с «мусорами» и не понимаем. Задачи у нас разные. Но если про такие вещи писать на волю и с воли «кипишить» – сидельцу будет только хуже. С теми, кто «активно борется», администрации проще всего попрощаться. Будешь создавать много проблем – быстро поедешь этапом на другую зону, где гарантированно лучше не будет.

Кормят нас невкусно. Чем именно кормят, лучше не знать. Смог проглотить – молодец. Не смог – уходишь голодный. Иногда мне кажется, что я забыл вкус нормальной человеческой еды. Я все стараюсь «закурить» чтобы вкуса не чувствовать. Хотя есть и вкусняшки – гороховый суп, например. Подозреваю, что его варят из брикетов, из которых уже не украдёшь ничего. На завтрак нам дают каши непонятные, это называется «сечка» – размазня из непонятно чего. Чай дают, но это помои. Чай, кофе, сигареты и шоколадные конфеты – вот единая тюремная валюта. Когда с воли «заходит грев» – мы шикуем.

На эту тему: Семь острых заболеваний белорусского общества

Мы все – спецконтингент. «Блатные», «мужики» – разные, как и на воле, зона просто помогает «определиться». Каким ты был, таким и остаёшься. Козлами и суками не становятся – к этому генетическая предрасположенность: тут либо «да», либо «нет». Кто был приспособленец и разводила, таким и выйдет. Кто сел за изнасилование или педофилию, а потом записался «в козлы», чтобы «печеньки» от администрации получать, – выйдет насильником, умеющим приспосабливаться и мимикрировать.

Сотрудники – это тоже спецконтинент. Я, например, не смог бы бить человека дубинкой по голове, когда он на коленях стоит на земле, накрыв голову руками, и даже глаз не поднимает. У них это называется «обратить особое внимание» на того или другого осужденного. «Олеником, суки», «так вас всех, мрази», – для этого тоже нужен талант, призвание и поэтический слог. Я б так не смог, однозначно. Хотя сейчас, говорят, лучше стало: нет «расконвойки», если ты не совсем конченный, то жить на зоне и выжить можно.

Зону можно сравнить с армией по многим параметрам, и даже со школой и садиком, с поправкой на «особенности» сидельцев.

Напоследок

Коротко скажу: нет никаких понятий в современном лагере в том виде, как в кино показывают. Есть одно понятие – выжить. Большая половина моего срока пройдена, и чем ближе к «звонку», тем медленнее тянется время. Я стал раздражительный… осени не вижу из-за высокого забора, желтых листьев. А так – всё хорошо».

Заметили ошибку в тексте – выделите её и нажмите Ctrl+Enter