Князь Николай Андреевич Болконский, отправляя в Смоленск своего управляющего Алпатыча, дал ему только обычные хозяйственные поручения. Но княжна Марья, по совету Десаля, послала с Алпатычем письмо к губернатору ʼʼс просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горыʼʼ.

И вот Яков Алпатыч собирается в путь, ʼʼпровожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь...ʼʼ

Всякий раз, как на страницах ʼʼВойны и мираʼʼ появляется Алпатыч, он произносит имя князя Болконского, ʼʼгордо поднимая голову и закладывая руку за пазухуʼʼ, - этим жестом он подчеркивает значительность своего хозяина. Вся жизнь Алпатыча - отражение жизни старого князя. Собираясь в дорогу, он точно аналогично тому, как князь, отстраняет своих родственниц:

ʼʼ- Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! - пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточкуʼʼ.

Мы уже видели, что Толстой почти никогда не описывает войну от себя, своими глазами. Мы видели битвы глазами Николая Ростова и Андрея Болконского, мы увидим Бородино глазами Пьера - так и теперь мы подъезжаем к Смоленску, под которым уже стоят французы, вместе с Алпатычем.

Он волей-неволей выслушивает купца Ферапонтова, у которого всœегда останавливается в Смоленске. На сообщение, что ʼʼвсœе француза боятсяʼʼ, Алпатыч отвечает, как князь: ʼʼБабьи толки, бабьи толки!ʼʼ Его волнует одно: погода хорошая, упускается ʼʼдорогой день для уборки хлебаʼʼ.

Купец Ферапонтов только один раз появится на страницах романа, но то, что с ним произойдет, поможет нам понять Наташу, и Андрея, и Петю, и всœех людей, которые вчера жили в мире, а сегодня живут на войне.

Владелœец дома, постоялого двора и мучной лавки, ʼʼтолстый, черный, красный сорокалетний мужик с толстыми губами, с толстой шишкой-носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхомʼʼ - таков Ферапонтов. Не правда ли, мало симпатичный мужчина? Толстой нарочно рисует его таким: не живот у него, а ʼʼбрюхоʼʼ, не нос, а шишка; в трех строчках четыре раза повторено слово ʼʼтолстыйʼʼ; сам он ʼʼчерный, красныйʼʼ, и первые же его слова - о деньгах: ʼʼМужики по три рубля с подводы просят - креста на них нет!ʼʼ Жена умоляет его уехать из Смоленска: ʼʼНе погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал; что, говорит, мы-то?ʼʼ - Ферапонтов не хочет ехать ни за что, не хочет оставить добро, он избил жену за ее просьбы: ʼʼТак бил, так волочил!ʼʼ

Единственное, что интересует Ферапонтова: как бы не заплатить по семь рублей за подводу (вчера было по три, сегодня уже по семь!); его мучит зависть к купцу Селиванову, выгодно продавшему муку в армию.

И вот Алпатыч выезжает с ферапонтовского двора. ʼʼВдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед затем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стеклаʼʼ.

Это было начало. ʼʼС разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городеʼʼ. В случае если бы мы видели всœе это глазами князя Андрея или его отца, мы бы сразу поняли, что началось бомбардирование города из множества орудий. Но за нас смотрит Алпатыч, и он ничего не понимает; вокруг него людям только любопытно, даже весело - до той самой секунды, когда ʼʼзасвистело что-то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посœерединœе улицы, выстрелило что-то и застлало дымом улицуʼʼ. Так увидели Алпатыч и женщины, стоявшие в воротах. Но это что-то, похожее на птичку, раздробило бедро любопытной кухарке - тогда только люди поняли, что происходит.

Уже идут по улице русские солдаты, оставляющие город; уже офицер кричит Алпатычу: ʼʼСдают город, уезжайте, уезжайте!ʼʼ - ив это время в лавку Ферапонтова врывается несколько солдат. Οʜᴎ ʼʼс громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время... в лавку вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что-то, но вдруг остановился и, схватившись за волосы, захохотал рыдающим хохотом.

Тащи всœе, ребята! Не доставайся дьяволам! - закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу...

Решилась! Расея! - крикнул он. - Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась... - Ферапонтов побежал на дворʼʼ.

Он остался тот же - черный, красный, с толстым брюхом, хитрый купец, умеющий из всœего извлекать выгоду. Но в его крике: ʼʼНе доставайся дьяволам!ʼʼ, в его рыдающем хохоте: ʼʼСам запалюʼʼ - будущий пожар Москвы и погибель Наполеона, потому что настал миг, когда купец Ферапонтов думает не о деньгах и товарах, а о России.

Может, он и не думает о ней, но чувствует за нее - так, как чувствуют в данный час всœе.

Уже горят дома и лавки, подожженные такими же хозяевами, как Ферапонтов, и люди несут ʼʼиз пожара через улицу на сосœедний двор горевшие бревнаʼʼ, чтобы зажечь еще что-то, чтобы не досталось французам.

Не может в эту минуту произойти ничего удивительного: даже то, что Алпатыча вдруг окликает князь Андреи, освещенный пламенем пожара, - даже это не странно: здесь должен быть князь Андрей, ʼʼв плаще, верхом на вороной лошадиʼʼ, с бледным и изнуренным лицом; он должен вот так, ʼʼприподняв колено... писать карандашомʼʼ записку отцу. Все сметено, война идет по Смоленску, и только один человек остается неизменным в данном безумном, полыхающем мире.

ʼʼ- Вы полковник? - кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. - В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, - кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии...ʼʼ

От этого ʼʼпомощника начальника штаба левого флангаʼʼ душу переворачивает. Ничего, ничего он так и не понял, как не понял и его друг Друбецкой; у Берга в этой войне ʼʼместо весьма приятное и на видуʼʼ; он не понимает, зачем зажигают дома; где ему - чистому и розовому - до толстого, красного, черного Ферапонтова!

А князь Андрей, который семь лет назад кричал на Жеркова за глупые шутки, сегодня не кричит на Берга: он его не замечает, не слышит.

ʼʼ- Урруру! - вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара...

Князь Андрей - с ними, с этими людьми, сжигающимʼʼ свой хлеб, с купцом Ферапонтовым, и нет ему дела до Берга; забота у него - Россия.

После того, что князь Андрей видел в Смоленске, его уже не может удивить то, что он замечает, отступая со своим пол ком по большой дороге, мимо Лысых Гор: ʼʼОставшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам... Солнце представлялось большим багровым ша ром. Ветра не было, и люди задыхались...ʼʼ ;

Это - война. Но и на войне люди остаются людьми. Заехав в свое разоренное поместье, князь Андрей увидел двух крестьянских девочек, воровавших сливы в барской оранжерее. Οʜᴎ испугались барина, и князь Андрей тоже ʼʼиспуганно-поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их виделʼʼ. После встречи с девочками был еще пруд, в котором ʼʼс хохотом и гикомʼʼ купались солдаты - ʼʼвесельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустноʼʼ. Грустно потому, что война разрушает не только дома и амбары, она идет по человеческим жизням, и всœе эти люди весело барахтающиеся в пруде, завтра могут погибнуть, и девочки со сливами тоже, война не пощадит никого.

Но люди уже и не хотят пощады. Одна забота владеет этими веселящимися в грязном пруде солдатами, и купцами, жгущими свой хлеб, и полководцем Багратионом. Рискуя заслужить гнев царя или всœесильного Аракчеева, он всœе-таки после оставления Смоленска пишет Аракчееву письмо - прекрасное письмо не знакомого с дипломатией солдата: ʼʼБольно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили... Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани!.. Ежели уж так пошло - нужно драться, пока Россия может и пока люди на ногах... Скажите, ради бога, что наша Россия - мать наша - скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и всœеляем в каждого подданного ненависть и посрамление...ʼʼ

Что такое Россия - мать наша? Разоренный дом в Лысых Горах, девочки со сливами; Наташа, изменившая князю Андрею с Анатолем, сестра, сын, старик отец - вот Россия князя Болконского. У Ферапонтова она другая, у Багратиона - третья, но у всœех одна, и всœе они: князь Андрей и Алпатыч, Николай Ростов в своем полку и Пьер в Москве; человек во фризовой шинœели, радующийся пожару Смоленска, и стиснутый московской толпой Петя Ростов; купающиеся солдаты и генерал Багратион - всœе они знают теперь: пришел час, когда стало важно только одно - общая судьба всœех, судьба Отечества.

Князь Николай Андреевич Болконский , отправляя в Смоленск своего управляющего Алпатыча, дал ему только обычные хозяйственные поручения. Но княжна Марья, по совету Десаля, послала с Алпатычем письмо к губернатору «с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы». Мы уже видели, что Толстой. почти никогда не описывает войну от себя, своими глазами. Мы видели битвы глазами Николая Ростова и Андрея Болконского, мы увидим Бородино глазами Пьера – так и теперь мы подъезжаем к Смоленску, под которым уже стоят французы, вместе с Алпатычем. Он волей-неволей выслушивает купца Ферапонтова; у которого всегда останавливается в Смоленске. На сообщение, что «все француза боятся», Алпатыч отвечает, ках князь: «Бабьи толки, бабьи толки!» Его волнует одно: погода хорошая, упускается «дорогой день для уборки хлеба».

Купец Ферапонтов только один раз появится на страницах романа, но то, что с ним произойдет, поможет нам понять Наташу, и Андрея, и Петю, и всех людей, которые вче-жили в мире, а сегодня живут на войне. Владелец дома, постоялого двора и мучной лавки, «толстый, черный, красный сорокалетний мужик с толстыми губанами, с толстой шишкой-носом, такими же шишками над чертами, нахмуренными бровями и ТОЛСТЫМ брюхом» – таков Ферапонтов. Не правда ли, мало симпатичный мужчина? Толсти нарочно рисует его таким: не живот у него, а «брюхо», по нос, а шишка; в трех строчках четыре раза повторено слово «толстый»; сам он «черный, красный», и первые же его слипа – о деньгах: «Мужики по три рубля с подводы просит – креста на них нет!» Жена умоляет его уехать из Смоленски: «Не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, иееъ уехал; что, говорит, мы-то?» – Ферапонтов не хочет ехать ни за что, не хочет оставить добро, он избил жену Ш ее просьбы: «Так бил, так волочил!»

единственное, что интересует Ферапонтова: как бы не «им л «тип» по семь рублей за подводу (вчера было по три, сегодня уже по семь!); его мучит зависть к купцу Селиванову, выгодно продавшему муку в армию. И вот Алпатыч выезжает с ферапонтовского двора. «Вдруг послышался странный звук дальнего свиста н удара, и вслед затем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла». Это было начало. «С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе». Если бы мы видели все это глазами князя Андрея или его отца, мы бы сразу поняли, что началось бомбардирование города из множества орудий. Но за нас смотрит Алпатыч, и он ничего не понимает; вокруг него людям только любопытно, даже весело – до той самой секунды, когда «засвистело что-то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что-то и застлало дымом улицу». Так увидели Алпатыч и женщины, стоявшие в воротах. Но это что-то, похожее на птичку, раздробило бедро любопытной кухарке – тогда только люди поняли, что происходит.

Уже идут по улице русские солдаты, оставляющие город; уже офицер кричит Алпатычу: «Сдают город, уезжайте, уезжайте!» – ив это время в лавку Ферапонтова врывается несколько солдат. Они «с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время… в лавку вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что-то, но вдруг остановился и, схватившись за волосы, захохотал рыдающим хохотом.

• – Тащи все, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу…
• – Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор».

Он остался тот же – черный, красный, с толстым брюхом, хитрый купец, умеющий из всего извлекать выгоду. Но в его крике: «Не доставайся дьяволам!», в его рыдающем хохоте: «Сам запалю» – будущий пожар Москвы и погибель Наполеона, потому что настал миг, когда купец Ферапонтов думает не о деньгах и товарах, а о России. Может, он и не думает о ней, но чувствует за нее – так, как чувствуют в этот час все.

Уже горят дома и лавки, подожженные такими же хозяевами, как Ферапонтов, и люди несут «из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна», чтобы зажечь еще что-то, чтобы не досталось французам. Не может в эту минуту произойти ничего удивительного что Алпатыча вдруг окликает князь Андреи, освещенный пламенем пожара, – даже это не странно: здесь должен быть князь Андрей, «в плаще, верхом на вороной лошади», с бледным и изнуренным лицом; он должен во г так, «приподняв колено… писать карандашом» записку от

ОБРАЗ АВТОРА В РОМАНЕ Л. Н.ТОЛСТОГО "ВОЙНА И МИР"
Роман "Война и мир" охватывает пятнадцать лет из жизни России и Европы, он насыщен военно-историческими событиями, широкими бытовыми картинами. Велико значение автора: личность его проявляется во всем. что изображено в произведении. Критерий нравственности в оценке событий, явлений, действий, поступков героев - определяющий. Толстой не только с потрясающей достоверностью рисует исторические события, но и выражает отношение к ним, делает теоретические выводы.
В центре романа - изображение войны и мира как "противоестественного" и естественного состояния жизни людей.
Еще в начале своей творческой деятельности Толстой признавался, что его всегда интересовала война, но не как "комбинация действий великих полководцев", а как "самый факт убийства" одних ни в чем не повинных людей другими,
Писатель отрицал войну как явление, противное человеческому разуму, горячо спорил с теми, кто находил "красоту ужаса" в войне. Эти взгляды полностью отражены в его произведениях. Так, при описании войны 1805 года Толстой выступает как писатель-пацифист. Одного из героев романа, Николая Ростова, присутствующего на торжествах в Тильзите, где происходила встреча Александра I и Наполеона, "мучают страшные сомнения; для чего же -оторванные руки, ноги, убитые люди?"
При описании войны 1812 года Толстой переходит на позиции патриотизма. Война 1812 года предстает в изображении Толстого как война народная. Толстой убежден, что эту войну выиграл народ.
Автор создает множество образов мужиков, солдат, суждения которых в совокупности составляют народное мироощущение. Купец Ферапонтов убежден, что французов не пустят в Москву, "не должны", но, узнав о сдаче Москвы, он понимает, что "решилась Расея!" А если уж Россия гибнет, то нечего спасать свое добро. Он кричит солдатам, чтобы забирали его товары, лишь бы ничего не досталось "дьяволам". Мужики Карп и Влас отказались продавать сено французам, взяли в руки оружие и ушли в партизаны.
Олицетворением лучших качеств русского народа, поднявшегося на борьбу, предстает и Тихон Щербатый.
Толстой показывает мужество народа, его истинный героизм и патриотизм, добродушие. В самых тяжелых условиях он не теряет чувство юмора. Так, на батарее Раевского, месте, где, по словам Толстого, сложилась самая тяжелая обстановка, во время боя "краснорожий" солдат сопровождает шуткой полет каждого снаряда: "Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила" - или: "эх, нескладная".
Народу в полной мере присущи сердечность и доброта. Солдата, который вздумал пошутить над пленными французами, обрывают сердито: "Что врешь нескладно!"
Так из отдельных образов складывается у Толстого единый образ народа-богатыря, нарисованного автор описывает народный подвиг в войне 1812 года, но и дает анализ истоков этого подвига
Народному патриотизму Толстой противопоставлявет лжепатриотизм светской знати, основная цель которой-ловить "кресты, рубли, чины"; пылкие же фразы и рассуждения светских законодателей о судьбах России и Европы являются отвратительной рисовкой. Толстого-философа всегда волновала проблема роли личности в истории, и поэтому Толстой-художник не мог не осветить ее в своих произведениях. В "Войне и мире" он рассматривает ее на примере двух исторических личностей: Кутузова и Наполеона Кутузов в романе-выразитель народной мудрости, сила его в том, что он понимает и хорошо знает то, что волнует народ, и действует сообразно этому. Поведение Кутузова - естественное поведение; более того, автор постоянно подчеркивает его старческую слабость (тяжело ходит, тяжело садится на лошадь). Поведение же Наполеона неестественно. Все действия его - маска (так, Толстой с иронией описывает эпизод с портретом сына, когда Наполеон "подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности"),
Кутузову чужды внешний блеск, тщеславие, тогда как основной чертой Наполеона является самолюбование. Развенчивая личность Наполеона, автор параллельно разоблачает наполеонизм вообще, то есть стремление к личной славе и величию. Толстой осуждает князя Андрея, который говорит в начале романа:
"Я ничего так не люблю, как только славу... Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно". Позднее писатель приведет своего героя к полному разочарованию в Наполеоне. Постоянно подчеркивая бессмысленность военных распоряжений Наполеона, сравнивая его с ребенком, сидящим в коляске, который держится за веревочки и воображает, что правит ею. Толстой тем самым отрицает талант Наполеона, превращает его в обычного человека.
Недооценка автором романа роли личности в истории принижает и значение Кутузова в этой войне, силу которого писатель видит исключительно в том, что полководец верно понимает ход событий и дает им свободно развиваться.
- Определяющей же силой войны Толстой считает "дух народа". Мысль эта высказывается князем Андреем перед боем, когда он приходит к выводу, что исход сражения зависит от того, какие чувства будут в нем, Тимохине, в каждом солдате.
Полное отрицание роли личности в истории приводит к тому, что в романе появляются элементы фатализма.
Понятие "мир" у Толстого значительно шире, чем "мир" как покой после войны. "Мир" для него - это все человечество, состоящее из разных коллективов. Художник утверждает идею единения в "мире" ("миром все сделаем").
В романе писатель показывает, что основные "противоречия в мире" - социальные, прежде всего между помещиками-аристократами и их крестьянами (так, в эпизоде охоты "человек" Ростовых, охотник Данило, в гневе кричит на старого графа, что тот проворонил волка, но кончается охота, и все становится на свои места: на вопрос графа о волке Данило отвечает, "поспешно снимая шапку"), и нравственные: как между различными людьми (противоречия во взглядах, в жизненной позиции: князь Андрей и Анатоль Курагин), так и внутри самого человека (например, противоречив Долохов: его нежное отношение к матери и сестре, стремление найти женский идеал и жестокость в отношении к Ростову и Пьеру).
Утопизм взглядов автора в том, что он считает возможным переделать "мир" путем "нравственного самоусовершенствования", посредством "опрощения". Естественный человек-идеал Толстого. Сближение с народом, с трудом, с природой действительно делает человека лучше, чище. Но разве ежедневные занятия старого князя Болконского физическим трудом устранили противоречия между ним и его крестьянами? Наташа Ростова, которая "умела понять все /то, что было... во всяком русском человеке", всегда доставалась барышней, госпожой для "своих" людей.
Лев Николаевич Толстой был великим художником, и, может быть, именно поэтому он был и великим гуманистом. Гуманизм писателя проявился в изображении правды жизни, осуждении жестокости на войне и в мире и даже в его заблуждениях. Он глубоко верит в человека, в его преобразующую роль в обществе, хотя и ошибается относительно тех способов, которыми он (человек) должен изменить мир. Гуманизм автора проявился и в таком утверждении: "Цель художника... в том, чтобы заставить людей любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых всех ее проявлениях".
Говоря о своем романе, Лев Николаевич Толстой признавался, что в "Войне и мире" он "любил мысль народную". Автор поэтизирует простоту, доброту, нравственность народа, противопоставляет их фальши, лицемерию "света Толстой показывает двойственную психологию крестьянства на примере двух его типичных представителей: Тихона Щербатого и Платона Каратаева. Оба героя дороги сердцу писателя: Платон как воплощение "всего русского, доброго и круглого", всех тех качеств (патриархальность, незлобивость, смирение, непротивление, религиозность), которые так ценил писатель у русского крестьянства; Тихон как воплощение народа-богатыря, поднявшегося на борьбу, но лишь в критическое, исключительное для страны время (Отечественная война 1812 года): бунтарские настроения Тихона в мирное время были бы осуждены Толстым.
Теснейшим образом с темой народа в романе связана тема дворянства. Автор делит дворян на "имущих" (к ним относятся Андрей Болконский, Пьер Безухов), поместных патриотов (старик Болконский, Ростовы), светскую знать (салон Шерер, Элен). К последней писатель всячески выражает свою неприязнь, осуждает ее, подчеркивает в светской знати отсутствие живых человеческих качеств: неизменной, как бы застывшей, остается улыбка Элен, как и она сама, как и Анна Павловна Шерер, которая предстает молодящейся кокеткой на протяжении всего романа.
Нравственную силу Болконского, Безухова, Ростовых автор определяет "мыслью народной", и чем ближе они к народу, тем дороже сердцу Толстого.
Личность автора проявляется не только в изображении тех или иных героев, авторском повествовании, но и в первую очередь через философские рассуждения, исторические ретроспекции. Две части эпилога представляют собой исторический трактат.
Полифоничность изображения военных действий, особенно Бородинского сражения, приводит к тому, что создается единая картина сражения, и писатель не заостряет внимание читателя на отдельных героях, Толстой даже не вводит фамилий многих солдат и офицеров, характеризуя их: "генерал, который послал..." "офицер, который не доехал..." и так далее. Этого достаточно, чтобы показать настрой мыслей и чувств армии и не рассеивать внимание читателя на отдельные эпизоды, которые откладывались бы в памяти, как не связанные друг с другом.
Всеобъемлющ в романе прием контраста: "ищущий" Андрей и всем (собой в первую очередь) довольный Анатоль Курагин, естественная, чуткая, искренняя Наташа и женщина с "маской на лице" - Элен, Рос-товы, которые охвачены патриотическим порывом, отдают подводы под раненых, оставляя свое добро на произвол судьбы, и Берг, который хлопочет о том, чтобы приобрести хорошенькую "шифоньерочку", и так далее.
В русском критическом реализме наблюдались два течения:сатирическое и психологическое. Гениальным продолжателем психологического направления стал Лев Николаевич Толстой. Он исследует скрытные процессы человеческого сознания, не совпадающие с их внешними проявлениями. Таким образом, герои Толстого раскрываются дважды: через их поступки, поведение и через размышления, внутренние монологи,
Автор использует несобственно-прямую речь, особенно при обрисовке таких героев, как князь Андрей, Пьер.
Широко применяет Толстой и диалог, который всегда двупланов. Немой разговор глаз, взглядов, улыбок сопровождает произносимые слова и дополняет или опровергает их смысл (например, описание встречи Сони и приехавшего из армии Николая Ростова: "Он поцеловал ее руку и назвал ее вы - Соня. Но, глаза их, встретившись, сказали друг другу "ты" и нежно поцеловались"). Автор проникает в сферу подсознательного и посредством различных ассоциаций (дуб в Отрадном ассоциируется у князя Андрея.с его собственной жизнью. Толстой использует в романе и художественную деталь: портретную (чисто вымытый шрам на шее у Кутузова, губка с усиками у "маленькой княгини", лучистые глаза у княжны Марьи), психологическую "изюминку", предметную, словесную, бытовую.
Наконец, личность автора выражается через неповторимый стиль произведения (постоянное стремление к ясности, к сущности, к правде, богатство лексики, фразеологии, особый синтаксический строй романа), а примененный Толстым художественный прием ("диалектика души") использовался и используется многими писателями классической и современной литературы.
Автор в романе - это гениальный художник, великий правдолюбец, мудрый философ, хотя и заблуждающийся в некоторых вопросах, психолог, тонкий аналитик всех душевных движений, гуманист.

Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги. В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее. Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых. Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка — черная, белая, две старухи, мальчик-казачок, кучера и разные дворовые провожали его. Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку. — Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! — пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно. — Вы, ежели что... вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, — прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле. — Бабы, бабы, бабьи сборы, — проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных полей, на которых кое-где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание. Два раза покормив дорогой, к вечеру 4-го августа Алпатыч приехал в город. По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие-то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, он он скоро забыл его, думая о своем деле. Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча. Алпатыч, приехав вечером 4-го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой-носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом. Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему. — Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, — сказал хозяин. — Что ж так, из города? — сказал Алпатыч. — И я говорю, — народ глуп. Всё француза боятся. — Бабьи толки, бабьи толки! — проговорил Алпатыч. — Так-то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, — значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят — креста на них нет! Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать. Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы. С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда-то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга. У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром. — Ведь это не шутки шутить, — говорил он. — Хорошо, кто один. Одна голова и бедна — так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество... Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого? Эх, перевешал бы разбойников. — Да ну, будет, — говорил другой. — А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, — сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча. — А, Яков Алпатыч, ты зачем? — По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, — отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе... — Изволили приказать осведомиться о положении дел, — сказал он. — Да вот и узнавай, — прокричал помещик, — довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? — сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы. — Довели, что погибать всем... разбойники! — опять проговорил он и сошел с крыльца. Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что-то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку за застегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма. — Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, — провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему: — Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям — вот... Он дал бумагу Алпатычу. — А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи... — Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что-то говорить по-французски. На лице губернатора изобразился ужас. — Иди, — сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что-то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая: «Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22-го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.) Народ беспокойно сновал по улицам. Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми. Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч. — До смерти убил — хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!.. — За что? — спросил Алпатыч. — Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы-то? Как зачал бить. Так бил, так волочил! Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной — хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки. — Злодей ты, губитель, — прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем. — Аль уж ехать хочешь? — спросил он. Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину. — Сочтем! Что ж, у губернатора был? — спросил Ферапонтов. — Какое решение вышло? Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему. — По нашему делу разве увеземся? — сказал Ферапонтов. — Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! — сказал он. — Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? — прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки. — Однако затихать стала, — сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, — должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила... А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил. Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки. Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла. Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования. Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам. К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из-за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая. — То-то сила! — говорил один. — И крышку и потолок так в щепки и разбило. — Как свинья и землю-то взрыло, — сказал другой. — Вот так важно, вот так подбодрил! — смеясь, сказал он. — Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала. Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом — ядра, то с приятным посвистыванием — гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах. — Чего не видала! — крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали. — Вот чуда-то, — приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку. Опять, но очень близко этот раз, засвистело что-то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что-то и застлало дымом улицу. — Злодей, что ж ты это делаешь? — прокричал хозяин, подбегая к кухарке. В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стопы и приговоры кухарки. — Ой-о-ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!.. Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул оружий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону. К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечернее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой-то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад. — Сдают город, уезжайте, уезжайте, — сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам: — Я вам дам по дворам бегать! — крикнул он. Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом. Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что-то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом. — Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! — закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему. — Решилась! Расея! — крикнул он. — Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась... — Ферапонтов побежал на двор. По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела так же на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать. Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из-за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой-то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена. Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч. — Алпатыч! — вдруг окликнул старика чей-то знакомый голос. — Батюшка, ваше сиятельство, — отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя. Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча. — Ты как здесь? — спросил он. — Ваше... ваше сиятельство, — проговорил Алпатыч и зарыдал... — Ваше, ваше... или уж пропали мы? Отец... — Как ты здесь? — повторил князь Андрей. Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать. — Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? — спросил он опять. Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре: «Смоленск сдают, — писал он. — Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж». Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабной начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему. — Вы полковник? — кричал штабной начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. — В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, — кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, — место весьма приятное и на виду, как говорил Берг. Князь Андрей посмотрел на него, и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу: — Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы. — Я, князь, только потому говорю, — сказал Берг, узнав князя Андрея, — что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю... Вы меня, пожалуйста, извините, — в чем-то оправдывался Берг. Что-то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из-под крыши. Еще страшно затрещало что-то в огне, и завалилось что-то огромное. — Урруру! — вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара. Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал: — Важно! пошла драть! Ребята, важно!.. — Это сам хозяин, — послышались голоса. — Так, так, — сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, — все передай, как я тебе говорил. — И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.

Толстой начал свое повествование с первых столкновений русской армии с французами в 1805 г., описав Шенграбенское сражение и битву при Аустерлице, где русские войска потерпели поражение. Но и в проигранных сражениях Толстой показывает настоящих героев, стойких и твердых в исполнении своего воинского долга. Мы встречаем здесь героических русских солдат и мужественных командиров. С большой симпатией Толстой рассказывает о Багратионе, под предводительством которого отряд совершил героический переход к деревне Шенграбен.

А вот другой незаметный герой - капитан Тушин. Это простой и скромный человек, живущий одной жизнью с солдатами. Он совершенно не способен к соблюдению парадного военного устава, что вызвало недовольство начальства. Но в бою именно Тушин, этот маленький, неприметный человек, показывает пример доблести, мужества и геройства. Он с горсткой солдат, не зная страха, удерживал батарею и не покинул своих позиций под натиском неприятеля, не предполагавшего «дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек». Внешне неказистым, но внутренне собранным и организованным предстает в романе и ротный командир Тимохин, рота которого «одна удержалась в порядке». Не видя смысла в войне на чужой территории, солдаты не ощущают ненависти к противнику. Да и офицеры разобщены и не могут донести до солдат необходимость сражаться за чужую землю.

Совсем иное состояние у российских солдат и офицеров после вступления наполеоновской армии на территорию России. Эту войну Толстой изображает как войну народную, освободительную. Против врага поднялась вся страна. На поддержку армии встали все: крестьяне, купцы, мастеровые, дворяне. «От Смоленска до Москвы во всех городах и деревнях русской земли» все и все поднялось против врага. Крестьяне и купцы отказывали в снабжении французской армии. Их девиз: «Лучше уничтожить, но не дать врагу».

Вспомним купца Ферапонтова. В трагическую для России минуту купец забывает о цели своей повседневной жизни, о богатстве, о накопительстве. И общее патриотическое чувство роднит купца с простыми людьми: «Тащи все, ребята... сам запалю». С действиями купца Ферапонтова перекликается и патриотический поступок Наташи Ростовой накануне сдачи Москвы. Она заставляет сбросить с подвод семейное добро и взять раненных. От Наташи исходит энергия обновления, освобождения от фальшивого, ложного, привычного, выводящая «на вольный божий свет». И здесь её роль равносильна тому, что даёт ищущим героям Толстого общение с народом. Лидия Дмитриевна Опульская писала: «В образе Наташи воплощается одна из главных идей романа: красоты и счастья нет там, где нет добра, простоты и правды». Это были новые отношения между людьми перед лицом общенациональной опасности.

В Шенграбенском сражении, в битве на Бородинском поле было немало моментов колебания, страха, неуверенности. В такие минуты пехотным полкам помогает необъяснимый подъём, воодушевление, охватывающее отдельных солдат, способных с криками «ура!» повести за собой потерявшее было надежду войско. Так сделал офицер Тимохин, скромняга, без задних мыслей «с одной шпажкой» и «безумной решительностью» бросившийся на французов. Таким же образом вносит весомый вклад в общую победу не побоявшийся взять инициативу на себя начальник батареи Тушин со своими артиллеристами.

Причина поражений в Австрии, Пруссии - отсутствие цели и мотивации. Теперь же всё обстоит иначе. Цель Отечественной войны 1812 года определена, она едина для всех её участников. Встретившийся Пьеру в Можайске солдат говорит именно об этом: «Всем народом навалиться хотят; одно слово - Москва. Один конец сделать хотят». Местью за испытанные оскорбления, за родную землю, за прошлые неудачи, охвачены все. В «народном сражении» - Бородинской битве победу обеспечил общий «дух войска», присовокупленный к «скрытой теплоте патриотизма». Потери были фактически одинаковы, но победа русских в них не измерялась: это была «победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своём бессилии». «Чудесный, бесподобный народ» терпит всё: беды, мучения, боль, - и всё ради освобождения родной земли.

роман война мир толстой