Песнь шестая
Ты мне велишь, о друг мой нежный,
На лире легкой и небрежной
Старинны были напевать
И музе верной посвящать
Часы бесценного досуга...
Ты знаешь, милая подруга:
Поссорясь с ветреной молвой,
Твой друг, блаженством упоенный,
Забыл и труд уединенный,
И звуки лиры дорогой.
От гармонической забавы
Я, негой упоен, отвык...
Дышу тобой – и гордой славы
Невнятен мне призывный клик!
Меня покинул тайный гений
И вымыслов, и сладких дум;
Любовь и жажда наслаждений
Одни преследуют мой ум.
Но ты велишь, но ты любила
Рассказы прежние мои,
Преданья славы и любви;
Мой богатырь, моя Людмила,
Владимир, ведьма, Черномор,
И Финна верные печали
Твое мечтанье занимали;
Ты, слушая мой легкий вздор,
С улыбкой иногда дремала;
Но иногда свой нежный взор
Нежнее на певца бросала...
Решусь; влюбленный говорун,
Касаюсь вновь ленивых струн;
Сажусь у ног твоих и снова
Бренчу про витязя младого.
Но что сказал я? Где Руслан?
Лежит он мертвый в чистом поле;
Уж кровь его не льется боле,
Над ним летает жадный вран,
Безгласен рог, недвижны латы,
Не шевелится шлем косматый!
Вокруг Руслана ходит конь,
Поникнув гордой головою,
В его глазах исчез огонь!
Не машет гривой золотою,
Не тешится, не скачет он,
И ждет, когда Руслан воспрянет...
Но князя крепок хладный сон,
И долго щит его не грянет.
А Черномор? Он за седлом,
В котомке, ведьмою забытый,
Еще не знает ни о чем;
Усталый, сонный и сердитый
Княжну, героя моего
Бранил от скуки молчаливо;
Не слыша долго ничего,
Волшебник выглянул – о диво!
Он видит: богатырь убит;
В крови потопленный лежит;
Людмилы нет, все пусто в поле;
Злодей от радости дрожит
И мнит: свершилось, я на воле!
Но старый карла был неправ.
Меж тем, Наиной осененный,
С Людмилой, тихо усыпленной,
Стремится к Киеву Фарлаф:
Летит, надежды, страха полный;
Пред ним уже днепровски волны
В знакомых пажитях шумят;
Уж видит златоверхий град;
Уже Фарлаф по граду мчится,
И шум на стогнах восстает;
В волненье радостном народ
Валит за всадником, теснится;
Бегут обрадовать отца:
И вот изменник у крыльца.
Влача в душе печали бремя,
Владимир-солнышко в то время
В высоком тереме своем
Сидел, томясь привычной думой.
Бояре, витязи кругом
Сидели с важностью угрюмой.
Вдруг внемлет он: перед крыльцом
Волненье, крики, шум чудесный;
Дверь отворилась; перед ним
Явился воин неизвестный;
Все встали с шепотом глухим
И вдруг смутились, зашумели:
«Людмила здесь! Фарлаф... ужели?»
В лице печальном изменясь,
Встает со стула старый князь,
Спешит тяжелыми шагами
К несчастной дочери своей,
Подходит; отчими руками
Он хочет прикоснуться к ней;
Но дева милая не внемлет
И очарованная дремлет
В руках убийцы – все глядят
На князя в смутном ожиданье;
И старец беспокойный взгляд
Вперил на витязя в молчанье.
Но, хитро перст к устам прижав,
«Людмила спит, – сказал Фарлаф. -
Я так нашел ее недавно
В пустынных муромских лесах
У злого лешего в руках;
Там совершилось дело славно;
Три дня мы билися; луна
Над боем трижды подымалась;
Он пал, а юная княжна
Мне в руки сонною досталась;
И кто прервет сей дивный сон?
Когда настанет пробужденье?
Не знаю – скрыт судьбы закон!
А нам надежда и терпенье
Одни остались в утешенье».
И вскоре с вестью роковой
Молва по граду полетела;
Народа пестрою толпой
Градская площадь закипела;
Печальный терем всем открыт;
Толпа волнуется, валит
Туда, где на одре высоком,
На одеяле парчевом
Княжна лежит во сне глубоком;
Князья и витязи кругом
Стоят унылы; гласы трубны,
Рога, тимпаны, гусли, бубны
Гремят над нею; старый князь,
Тоской тяжелой изнурясь,
К ногам Людмилы сединами
Приник с безмолвными слезами;
И бледный близ него Фарлаф
В немом раскаянье, в досаде
Трепещет, дерзость потеряв.
Настала ночь. Никто во граде
Очей бессонных не смыкал;
Шумя, теснились все друг к другу;
О чуде всякий толковал;
Младой супруг свою супругу
В светлице скромной забывал.
Но только свет луны двурогой
Исчез пред утренней зарей,
Весь Киев новою тревогой
Смутился. Клики, шум и вой
Возникли всюду. Киевляне
Толпятся на стене градской...
И видят: в утреннем тумане
Шатры белеют за рекой;
Щиты, как зарево, блистают,
В полях наездники мелькают,
Вдали подъемля черный прах;
Идут походные телеги,
Костры пылают на холмах.
Беда: восстали печенеги!
Но в это время вещий Финн,
Духов могучий властелин,
В своей пустыне безмятежной
С спокойным сердцем ожидал,
Чтоб день судьбины неизбежной,
Давно предвиденный, восстал.
В немой глуши степей горючих,
За дальней цепью диких гор,
Жилища ветров, бурь гремучих,
Куда и ведьмы смелый взор
Проникнуть в поздний час боится,
Долина чудная таится,
И в той долине два ключа:
Один течет волной живою ,
По камням весело журча,
Тот льется мертвою водою;
Кругом все тихо, ветры спят,
Прохлада вешняя не веет,
Столетни сосны не шумят,
Не вьются птицы, лань не смеет
В жар летний пить из тайных вод;
Чета духов с начала мира,
Безмолвная на лоне мира,
Дремучий берег стережет...
С двумя кувшинами пустыми
Предстал отшельник перед ними;
Прервали духи давний сон
И удалились, страха полны.
Склонившись, погружает он
Сосуды в девственные волны;
Наполнил, в воздухе пропал
И очутился в два мгновенья
В долине, где Руслан лежал
В крови, безгласный, без движенья;
И стал над рыцарем старик,
И вспрыснул мертвою водою,
И раны засияли вмиг,
И труп чудесной красотою
Процвел; тогда водой живою
Героя старец окропил,
И бодрый, полный новых сил,
Трепеща жизнью молодою,
Встает Руслан, на ясный день
Очами жадными взирает,
Как безобразный сон, как тень,
Пред ним минувшее мелькает.
Но где Людмила? Он один!
В нем сердце, вспыхнув, замирает.
Вдруг витязь вспрянул; вещий финн
Его зовет и обнимает:
«Судьба свершилась, о мой сын!
Тебя блаженство ожидает;
Тебя зовет кровавый пир;
Твой грозный меч бедою грянет;
На Киев снидет кроткий мир,
И там она тебе предстанет.
Возьми заветное кольцо,
Коснися им чела Людмилы,
И тайных чар исчезнут силы,
Врагов смутит твое лицо,
Настанет мир, погибнет злоба.
Достойны счастья будьте оба!
Прости надолго, витязь мой!
Дай руку... там, за дверью гроба -
Не прежде – свидимся с тобой!»
Сказал, исчезнул. Упоенный
Восторгом пылким и немым,
Руслан, для жизни пробужденный,
Подъемлет руки вслед за ним...
Но ничего не слышно боле!
Руслан один в пустынном поле;
Запрыгав, с карлой за седлом,
Русланов конь нетерпеливый
Бежит и ржет, махая гривой;
Уж князь готов, уж он верхом,
Уж он летит живой и здравый
Через поля, через дубравы.
Но между тем какой позор
Являет Киев осажденный?
Там, устремив за нивы взор,
Народ, уныньем пораженный,
Стоит на башнях и стенах
И в страхе ждет небесной казни;
Стенанья робкие в домах,
На стогнах тишина боязни;
Один, близ дочери своей,
Владимир в горестной молитве;
И храбрый сонм богатырей
С дружиной верною князей
Готовится к кровавой битве.
И день настал. Толпы врагов
С зарею двинулись с холмов;
Неукротимые дружины,
Волнуясь, хлынули с равнины
И потекли к стене градской;
Во граде трубы загремели,
Бойцы сомкнулись, полетели
Навстречу рати удалой,
Сошлись – и заварился бой.
Почуя смерть, взыграли кони,
Пошли стучать мечи о брони;
Со свистом туча стрел взвилась,
Равнина кровью залилась;
Стремглав наездники помчались,
Дружины конные смешались;
Сомкнутой, дружною стеной
Там рубится со строем строй;
Со всадником там пеший бьется;
Там конь испуганный несется;
Там русский пал, там печенег;
Там клики битвы, там побег;
Тот опрокинут булавою;
Тот легкой поражен стрелою;
Другой, придавленный щитом,
Растоптан бешеным конем...
И длился бой до темной ночи;
Ни враг, ни наш не одолел!
За грудами кровавых тел
Бойцы сомкнули томны очи,
И крепок был их бранный сон;
Лишь изредка на поле битвы
Был слышен падших скорбный стон
И русских витязей молитвы.
Бледнела утренняя тень,
Волна сребрилася в потоке,
Сомнительный рождался день
На отуманенном востоке.
Яснели холмы и леса,
И просыпались небеса.
Еще в бездейственном покое
Дремало поле боевое;
Вдруг сон прервался: вражий стан
С тревогой шумною воспрянул,
Внезапный крик сражений грянул;
Смутилось сердце киевлян;
Бегут нестройными толпами
И видят: в поле меж врагами,
Блистая в латах, как в огне,
Чудесный воин на коне
Грозой несется, колет, рубит,
В ревущий рог, летая, трубит...
То был Руслан. Как божий гром,
Наш витязь пал на басурмана;
Он рыщет с карлой за седлом
Среди испуганного стана.
Где ни просвищет грозный меч,
Где конь сердитый ни промчится,
Везде главы слетают с плеч
И с воплем строй на строй валится;
В одно мгновенье бранный луг
Покрыт холмами тел кровавых,
Живых, раздавленных, безглавых;
Громадой копий, стрел, кольчуг.
Дружины конные славян
Помчались по следам героя,
Сразились... гибни, басурман!
Объемлет ужас печенегов;
Питомцы бурные набегов
Зовут рассеянных коней,
Противиться не смеют боле
И с диким воплем в пыльном поле
Бегут от киевских мечей,
Обречены на жертву аду;
Их сонмы русский меч казнит;
Ликует Киев... Но по граду
Могучий богатырь летит;
В деснице держит меч победный;
Копье сияет, как звезда;
Струится кровь с кольчуги медной;
На шлеме вьется борода;
Летит, надеждой окриленный,
По стогнам шумным в княжий дом.
Народ, восторгом упоенный,
Толпится с кликами кругом,
И князя радость оживила.
В безмолвный терем входит он,
Где дремлет чудным сном Людмила;
Владимир, в думу погружен,
У ног ее стоял унылый.
Он был один. Его друзей
Война влекла в поля кровавы.
Но с ним Фарлаф, чуждаясь славы,
Вдали от вражеских мечей,
В душе презрев тревоги стана,
Стоял на страже у дверей.
Едва злодей узнал Руслана,
В нем кровь остыла, взор погас,
В устах открытых замер глас,
И пал без чувств он на колена...
Достойной казни ждет измена!
Но, помня тайный дар кольца,
Руслан летит к Людмиле спящей,
Ее спокойного лица
Касается рукой дрожащей...
И чудо: юная княжна,
Вздохнув, открыла светлы очи!
Казалось, будто бы она
Дивилася столь долгой ночи;
Казалось, что какой-то сон
Ее томил мечтой неясной,
И вдруг узнала – это он!
И князь в объятиях прекрасной...
Воскреснув пламенной душой,
Руслан не видит, не внимает,
И старец в радости немой,
Рыдая, милых обнимает.
Чем кончу длинный мой рассказ?
Ты угадаешь, друг мой милый!
Неправый старца гнев погас;
Фарлаф пред ним и пред Людмилой
У ног Руслана объявил
Свой стыд и мрачное злодейство;
Счастливый князь ему простил;
Лишенный силы чародейства,
Был принят карла во дворец;
И, бедствий празднуя конец,
Владимир в гриднице высокой
Запировал в семье своей.
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
Беда: восстали печенеги!
Но в это время вещий Финн,
Духов могучий властелин,
В своей пустыне безмятежной,
С спокойным сердцем ожидал,
Чтоб день судьбины неизбежной,
Давно предвиденный, восстал.
В немой глуши степей горючих
За дальней цепью диких гор,
Жилища ветров, бурь гремучих,
Куда и ведьмы смелый взор
Проникнуть в поздний час боится,
Долина чудная таится,
И в той долине два ключа:
Один течет волной живою,
По камням весело журча,
Тот льется мертвою водою;
Кругом всё тихо, ветры спят,
Прохлада вешняя не веет,
Столетни сосны не шумят,
Не вьются птицы, лань не смеет
В жар летний пить из тайных вод;
Чета духов с начала мира,
Безмолвная на лоне мира,
Дремучий берег стережет …
С двумя кувшинами пустыми
Предстал отшельник перед ними;
Прервали духи давний сон
И удалились страха полны.
Склонившись, погружает он
Сосуды в девственные волны;
Наполнил, в воздухе пропал
И очутился в два мгновенья
В долине, где Руслан лежал
В крови, безгласный, без движенья;
И стал над рыцарем старик,
И вспрыснул мертвою водою,
И раны засияли вмиг,
И труп чудесной красотою
Процвел; тогда водой живою
Героя старец окропил,
И бодрый, полный новых сил,
Трепеща жизнью молодою,
Встает Руслан, на ясный день
Очами жадными взирает,
Как безобразный сон, как тень,
Перед ним минувшее мелькает.
Но где Людмила? Он один!
В нем сердце, вспыхнув, замирает.
Вдруг витязь вспрянул; вещий Финн
Его зовет и обнимает:
«Судьба свершилась, о мой сын!
Тебя блаженство ожидает;
Тебя зовет кровавый пир;
Твой грозный меч бедою грянет;
На Киев снидет кроткий мир,
И там она тебе предстанет.
Возьми заветное кольцо,
Коснися им чела Людмилы,
И тайных чар исчезнут силы,
Врагов смутит твое лицо,
Настанет мир, погибнет злоба.
Достойны счастья будьте оба!
Прости надолго, витязь мой!
Дай руку… там, за дверью гроба -
Не прежде - свидимся с тобой!»
Сказал, исчезнул. Упоенный
Восторгом пылким и немым,
Руслан, для жизни пробужденный,
Подъемлет руки вслед за ним.
Но ничего не слышно боле!
Руслан один в пустынном поле;
Запрыгав, с карлой за седлом,
Русланов конь нетерпеливый
Бежит и ржет, махая гривой;
Уж князь готов, уж он верхом,
Уж он летит живой и здравый
Через поля, через дубравы.
Но между тем какой позор
Являет Киев осажденный?
Там, устремив на нивы взор,
Народ, уныньем пораженный,
Стоит на башнях и стенах
И в страхе ждет небесной казни;
Стенанья робкие в домах,
На стогнах тишина боязни;
Один, близ дочери своей,
Владимир в горестной молитве;
И храбрый сонм богатырей
С дружиной верною князей
Готовится к кровавой битве.
И день настал. Толпы врагов
С зарею двинулись с холмов;
Неукротимые дружины,
Волнуясь, хлынули с равнины
И потекли к стене градской;
Во граде трубы загремели,
Бойцы сомкнулись, полетели
Навстречу рати удалой,
Сошлись - и заварился бой.
Почуя смерть, взыграли кони,
Пошли стучать мечи о брони;
Со свистом туча стрел взвилась,
Равнина кровью залилась;
Стремглав наездники помчались,
Дружины конные смешались;
Сомкнутой, дружною стеной
Там рубится со строем строй;
Со всадником там пеший бьется;
Там конь испуганный несется;
Там клики битвы, там побег;
Там русский пал, там печенег;
Тот опрокинут булавою;
Тот легкой поражен стрелою;
Другой, придавленный щитом,
Растоптан бешеным конем…
И длился бой до темной ночи;
Ни враг, ни наш не одолел!
За грудами кровавых тел
Бойцы сомкнули томны очи,
И крепок был их бранный сон;
Лишь изредка на поле битвы
Был слышен падших скорбный стон
И русских витязей молитвы.
Эта часть надолго задержала внимание Толстого при создании ранней редакции романа. Многое там рассказано о Пьере: как изменилась его внешность, как его допрашивал Даву (близко к завершенному тексту), какой ужас вызвала у Пьера казнь поджигателей. Но ничего почти не было известно о людях, окружавших его в плену. Упомянуты лишь старик-чиновник, пятилетний мальчик, которого Пьер спас, и солдат-сосед, научивший Пьера завязывать веревочкой на щиколотках серые чужие панталоны. Пленный солдат ничем еще особенно не выделяется и в жизни Пьера роли но играет. Много позднее он преобразится в Платона Каратаева, а в ранней редакции тема Каратаева едва намечена. Подробно описано, как пришел в балаган к Пьеру ого «тайный друг» Пончини; изложена их босо да. После разговора с французом Пьер «еще долго думал о Наташе, о том, как в будущем он посвятит всю жизнь свою ей, как он будет счастлив ее присутствием и как мало он умел ценить жизнь прежде».
Сцена допроса и расстрела «поджигателей» не только по содержанию, но и текстуально была с самого начала близка к окончательному тексту. Предметом напряженнейшей работы оставался глубокий переворот в сознании Пьера, свершившийся после «преступного убийства», которое он видел. Рукописи говорят, как долго, и главное, взволнованно трудился над этим Толстой.
В тот же день Пьер познакомился и сблизился с товарищами по плену – солдатами, крепостными и колодниками, и в этом сближении нашел «еще не испытанные им интерес, спокойствие и наслаждение». Ему доставляли наслаждение «обед из соленых огурцов», «тепло, когда оп укладывался рядом со старым солдатом», «ясный день и вид солнца и Воробьевых гор, видневшихся из двери балагана». Еще более детально анализируются «нравственные наслаждения» Пьера: на душе у него теперь «ясно и чисто», и те мысли и чувства, которые прежде ему казались важными, были как будто «смыты». Он понял, что «для счастья жизни нужно только жить без лишений, страданий, без участия в зло, которое делают люди, и без зрелищ этих страданий».
Толстой долго искал, как начать знакомство Пьера с Каратаевым, и, главное, как точно определить то впечатление, которое произвело на Пьера это знакомство. Вначале сцена в балагане была построена иначе, нежели в окончательной редакции: не в хронологической последовательности развивалось действие. Раньше, чем рассказать об обстановке и людях, среди которых очутился Пьер, автор сообщил о состоянии Пьера в «новом товариществе пленных»: он «почувствовал в первый раз, что все те условные преграды – рождения, воспитания, нравственных привычек, которые до тех пор отчуждали его от товарищей, были уничтожены». И самое основное, к чему автор вел Пьера, также было заранее известно: «Прежде Пьер старался сблизиться с народом, теперь же вовсю не думал о нем; сближение ото сделалось само собою и доставило Пьеру новые неиспытанные им до сих пор наслаждения».
Казнь «поджигателей» стала самым сильным толчком к перемене мировоззрения Пьера. «Был казнен, казалось, тот старый человек, которого так тщетно пытался победить в себе Пьер посредством масонских упражнений». В нем теперь жил «новый, другой человек».
Главная мысль в работе над этой частью (когда спустя два года Толстой начал подготовку тома к печати) – связать впечатления Бородина и впечатления плена, показать, как «в эти четыре недели плена, лишений, унижений, страданий и, главное, страха Пьер пережил больше, чем во всю свою жизнь», и как все испытаршя отразились на его отношении к жизни, дав то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. «Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении. Он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования в наборной рукописи добавлено: «в романтической любви к Наташе», он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через страдания физические и нравственные, через ужасные полчаса, которые он провел с мнимыми поджигателями на Девичьем поле». Таким вступлением начался теперь рассказ о Пьере.
Толстой пытался было раскрыть, что разумелось под понятием «прежде»: «во время сражения и после в Москве во время выхода народа за Трехгорную заставу», но тотчас отказался от толкования – и без того ясно, что означало это «прежде».
Раскрыв вступлением свою идею, Толстой сообщил, что «из числа 23 человек самых разнообразных характеров и званий: офицеров, солдат, чиновников, которые потом как в тумане представлялись Пьеру, в памяти его остался навсегда унтер-офицер Томского полка, взятый французами в госпитале, с которым он особенно сблизился. Унтер-офицера этого звали Платон Каратаев». В воспоминании Пьера он «остался олицетворением всего русского, доброго, счастливого и круглого». Затем нарисован внешний портрет Каратаева и определен его духовный облик как идеал народной житейской мудрости. Он был, пишет Толстой, «как бы живой сосуд, наполненный чистейшей народной мудростью». Поговорки, которыми с первого варианта насыщена речь Каратаева, также были «большей частью изречения того свода глубокой житейской мудрости, которой живет народ». Пьер «никому с таким удовольствием и подробностями не рассказывал свою жизнь,
Муниципальное автономное общеобразовательное учреждение
«Средняя общеобразовательная школа № 141
с углубленным изучением отдельных предметов»
Советского района г. Казани
Конспект урока по литературе
в 10 классе
Анализ эпизода «Пьер в плену»
(т.4, ч.1, г. XI-XII романа Л.Н. Толстого «Война и мир»)
Подготовила
учитель русского языка и литературы
Гиматутдинова Ирина Львовна
г. Казань
2011
ЦЕЛИ:
Формирование представлений о философских взглядах Л.Н.Толстого (квиетизм) через раскрытие образов Платона Каратаева и Пьера Безухова.
Развитие способностей к оценке и интерпретации эпизода эпического произведения.
I. Вступительное слово учителя.
– Путь исканий Пьера в продолжение романа – это путь проб, ошибок, сомнений и разочарований.
– Почему Пьер оказался в плену?
– Плен оказался для Пьера предпоследним этапом его исканий. В одном из своих писем Толстой утверждал, что «мысль о границах свободы и зависимости» была главной в романе. Доказательству этой мысли посвящены и картины расстрела «поджигателей».
II. Анализ эпизода.
– Кто участники этой сцены и как их изображает Толстой? (Участники этой сцены – французы, поджигатели и толпа. «Большая толпа народа» состояла из русских, немцев, итальянцев, французов и стояла полукругом. Французские войска расположились «двумя фронтами», поджигателей расставили «по известному порядку»).
– Почему французы старались поскорее покончить с расстрелом? («… все торопились , – и торопились не так, как торопятся , чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся , чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело »).
– Как вели себя приговоренные к смерти, как они чувствовали себя? («Острожные, подойдя к столбу, остановились и… молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника». «Фабричной не мог идти. Его тащили под мышки, и он что-то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк…, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь , оглядывался вокруг себя…». Обратим внимание на характер повторяющихся сравнений).
– Братская связь между людьми разорвана: одни люди превратились в «подбитых зверей», а другие? (В «охотников»).
– Как же чувствуют себя эти «охотники»? («Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что-то делали у ямы». «У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть…»).
– Почему? Что понимали все без исключения, и казнившие, и казнимые? («Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники , которым надо было скорее скрыть следы своего преступления»).
– Какой вопрос мучит Пьера? («Да кто же это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?»).
Значит, не они, а кто-то другой или, точнее, что-то другое создало весь этот кошмар. Человек – щепка, которую влечет поток истории.
– Как эта мысль подействовала на Пьера? («С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто выдернута была та пружина, на которой все держалось…, и все завалилось в кучу бессмысленного сора»).
Но в этот момент совершенно необходим в развитии Пьера. Чтобы принять новую веру, надо было разувериться в старых верованиях, отказаться от веры в человеческую свободу. Вся сцена расстрела, даже более страшная, чем сцена Бородинского сражения (вспомним описание закапывания фабричного) , призвана была показать и Пьеру, и читателям, как бессилен человек изменить неизбежный роковой порядок, установленный кем-то помимо него .
И вот тут-то…
– С кем встречается Пьер в плену? (С солдатом, бывшим крестьянином Платоном Каратаевым) .
Мы подходим к идейному центру романа. В Платоне Каратаеве – предельное выражение толстовских мыслей о границах свободы и зависимости . Надо внимательнее вчитаться во все, что сказано о Платоне Каратаеве.
– Каково первое впечатление Пьера от Платона Каратаева? («Пьеру чувствовалось что-то приятное, успокоительное и круглое…»).
– Что же так подействовало на Пьера, что заинтересовало в этом человеке? («Круглые» движения, запах, занятость Платона, завершенность, слаженность движений).
– Какова манера речи Каратаева? (Язык его – народный).
Проанализируем вместе одну из реплик Платона Каратаева («– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно-певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить!»). На какие особенности речи обратили внимание? (Просторечия; насыщенность пословицами и поговорками; манера общения).
Работа по вариантам:
I вариант: просторечия, элементы фольклора («буде», «картошки важнеющие», «гошпиталя», «сам-сем», «животов полон двор» и др.).
II вариант: пословицы и поговорки («Час терпеть, а век жить», «Гед суд, так и неправда», «Червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае», «Не нашим умом, а Божьим судом» и др.). О смысле этих поговорок мы еще поговорим, сейчас же отметим лишь наличие этих пословиц как особенность речи Каратаева.
III вариант: манера общения с собеседником («… сказал он с нежно-певучей лаской…», со «сдержанною улыбкой ласки», «был огорчен тем. что у Пьера не было родителей»).
Он с одинаковым интересом и готовностью слушал других и рассказывал о себе. Он сразу стал спрашивать Пьера о жизни. Впервые (!) кто-то заинтересовался не пленным Безуховым, а человеком Безуховым. В голосе у Платона – ласка.
– Опишите внешность Каратаева. («Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего-то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона… была круглая , голова была совершенно круглая , спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что-то, были круглые ; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые ).
Когда-то Наташа сказала о Пьере, что он « четвероугольный ». Пьера привлекает эта «круглость» Каратаева. И сам Пьер должен как бы «срезать углы» в своем отношении к жизни и тоже стать «круглым», как Каратаев.
– В чем смысл рассказа Каратаева о том, как он попал в солдаты?
Все совершится, как надо, и все – к лучшему. Попал он в солдаты незаконно, а оказалось, что от этого выиграла большая братнина семья. Каратаев выражает толстовскую мысль о том, что правда – в отказе от своего «я» и в полном подчинении судьбе. Все пословицы Каратаева сводятся к этой вере в неизбежность совершения того, что суждено, и это неизбежное – лучшее.
– «Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае» – это его мысли о войне с французами. Французское нашествие въедается в Россию, как червь в капусту. Но Каратаев уверен, что червь пропадает раньше капусты. Это – вера в неизбежность совершения Божьего суда. Сразу же в ответ на просьбу Пьера разъяснить, что значит это, Платон отвечает «не нашим умом, а Божьим судом».
– В этой поговорке – основа каратаевщины: чем меньше человек думает, тем лучше. Разум не может повлиять на течение жизни. Все совершится по Божьей воле.
Если признать истинной эту философию (квиетизм), тогда можно не страдать от того, что в мире столько зла. Надо просто отказаться от мысли что-либо изменить в мире.
Толстой пытается доказать это , но жизнь опровергает эту философию.
– Как повлияла эта каратаевская философия на Пьера? (Пьер «чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе).
III . Развитие темы в «последующих эпизодах» (т.4, ч.2, гл. XII, XIV).
– К чему всю жизнь стремился Пьер? (К согласию с самим собой).
– В чем искал он это спокойствие? («… он искал это в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его»).
– В чем же нашел теперь счастье Пьер? (Счастье теперь в отсутствии страданий, удовлетворении потребностей и «вследствие того свобода выбора занятий»… «Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь , когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием…»).
Мысль пытающаяся поднять человека над его непосредственными потребностями, лишь вносит путаницу и неуверенность в душу человека. Человек не призван делать более того, что касается его лично . (Пьеру «… не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне»). Человек должен определить границы своей свободы, говорит Толстой. И хочет показать, что свобода человека не вне его, а в нем самом.
– Как отзывается Пьер на грубое требование часового не выходить из рядов пленных? («И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня – мою бессмертную душу!»).
Почувствовав внутреннюю свободу, став безразличным к внешнему течению жизни. Пьер находится в необычайно радостном настроении, настроении человека, открывшего наконец истину.
IV . Заключение.
К этой истине был близок князь Андрей на Аустерлице («бесконечное высокое небо»). «Бесконечные дали» открывались и перед Николаем Ростовым, но они остались ему чуждыми. А теперь Пьер, познавший истину, не только видит эту даль, но чувствует себя частицей мира. (« Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали . И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль . Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я!» – думал Пьер»).
Так выразил Толстой ту мысль, которая, как он писал Погодину, была ему наиболее дорога в романе. Мы можем не соглашаться со взглядами Толстого на границы свободы и зависимости человека, но понять их мы должны.
В продолжение урока основные положения вносятся в опорную схему:
«Мысль о границах свободы и зависимости»
т.4, ч.1, гл. XII
французы
«двумя фронтами»
«охотники»
торопятся
испуг
Список использованной литературы
Фейн Г.Н. Роман Л.Н. Толстого «Война и мир». – М.: «Просвещение», 1996.