480 руб. | 150 грн. | 7,5 долл. ", MOUSEOFF, FGCOLOR, "#FFFFCC",BGCOLOR, "#393939");" onMouseOut="return nd();"> Диссертация - 480 руб., доставка 10 минут , круглосуточно, без выходных и праздников

Зенкевич Светлана Игоревна. Жанр святочного рассказа в творчестве Н. С. Лескова: Дис. ... канд. филол. наук: 10.01.01: СПб., 2005 224 c. РГБ ОД, 61:05-10/958

Введение

Глава 1. «Святочная» тема в раннем творчестве Лескова (1860-е - начало 1870-х годов) 21

1. «Житие одной бабы» 22

2. «Некуда» 29

3. «Островитяне» 35

4. «На ножах» 47

5. «Соборяне» 53

Глава 2. Человек в святочном рассказе Лескова 58

1. Человек и мир в святочном рассказе Лескова 60

2. «Праведник» в святочном рассказе Лескова 87

3. Сквозные образы в святочных рассказах Лескова («Зверь» и «Скрытая теплота») 102

Глава 3. Святочный рассказ в свете литературных контактов Лескова с писателями-современниками 123

1. Святочный рассказ у Н. С. Лескова и Ф. М. Достоевского: «Христос в гостях у мужика» и «Мальчик у Христа на елке» 126

2. Проблема святочного рассказа в диалоге Н. С. Лескова с А. С. Сувориным 144

3. Святочный рассказ в контексте творческого диалога Н. С. Лескова и Л. Н. Толстого 169

Заключение 194

Литература 198

Приложение 212

Публикации С. И. Зенкевич по теме диссертации 224

Введение к работе

Творческое наследие Николая Семеновича Лескова (1831-1895), работавшего в период переоценки и переосмысления привычных форм в русской реалистической литературе - превращения их «в систему подвижных, изменчивых, постоянно развивающихся и обновляющихся видов и жанров» 1 , - богато и разнообразно. Писатель внес свой вклад в развитие романа, явился одним из первооткрывателей хроники и «проложной» легенды, попробовал силы в драме и в лиро-эпическом жанре (арабеска), создал большое количество разноплановых рассказов, при этом всю жизнь оставаясь ярким публицистом. Подчеркивая неповторимый облик своих произведений, Лесков, как известно, зачастую снабжал их оригинальными подзаголовками 2 .

Среди пестроты и многообразия малых эпических форм в творческом наследии писателя особое место принадлежит святочному / рождественскому рассказу.

Общее число лесковских святочных рассказов насчитывает, по нашим дан-ным, двадцать пять произведений. Интерес к «святочной» теме Лесков обнаружил еще в начале 1860-х годов, систематически вводя в ранние романы и повести приуроченные к Рождеству и святкам эпизоды. Первое произведение с подзаголовком «Рождественский рассказ» - «Запечатленный ангел» - появилось в 1873 г., последний святочный рассказ «Пустоплясы» был создан за два года до смерти, в 1893 г. В декабре 1885 г. Лесков объединил двенадцать рассказов в специальный святочный сборник.

Святочный рассказ не раз становился для писателя объектом теоретического осмысления. Мысли Лескова отразились в статьях и письмах, а также непосред-

1 Фридлендер Г. М. Поэтика русского реализма: Очерки о русской литературе XIX века. Л.,
1971. С 166.

2 Многочисленные и разнообразные подзаголовки произведений Лескова свел воедино Д. С.
Лихачев. См.: Лихачев Д. С. Особенности поэтики произведений Н. С. Лескова // Лесков и
русская литература. М., 1988. С. 13-14.

3 В хронологической последовательности эти рассказы представлены в Приложении в конце

ственно в тексте многих художественных произведений (этот факт дал возможность современным исследователям увидеть в Лескове первого теоретика святочного рассказа 5). Так, например, в письме к И. С. Аксакову от 9 декабря 1881 г. Лесков указывает, что создал «рассказец рядового святочного содержания» . Переработанный к святочному сборнику рассказ «Штопальщик» начинается так: «Преглупое это пожелание сулить каждому в новом году новое счастие, а ведь иногда что-то подобное приходит. Позвольте мне рассказать вам на эту тему небольшое событьице, имеющее совсем святочный характер» . О жанровом каноне идет речь в первом абзаце неоконченного святочного рассказа «Маланьина свадьба»: «Я расскажу вам, достопочтенные читатели, небольшую историйку, сложившуюся по всем правилам рождественского рассказа: в ней есть очень грустное начало, довольно запутанная интрига и совершенно неожиданный веселый конец» 8 . Фабулу рассказа «Уха без рыбы» (1886) Лесков в нескольких словах определяет как «простое дело на святочный узор, с доброде-тельством» 9 .

По мысли Лескова, святочный рассказ - «это такой род литературы, в котором писатель чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы. <...> автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе» 10 . Поэтому от писателя требуется показать «такое собы-

Вообще Лесков оставил целый ряд теоретических размышлений по поводу своих произведений. Широко известна, например, характеристика хроникальной формы романа из первой главы повести 1874 г. «Детские годы. (Из воспоминаний Меркула Праотцева)»: «Я не стану усекать одних и раздувать значение других событий: меня к этому не вынуждает искусственная и неестественная форма романа, требующая закругления фабулы и сосредоточения всего около главного центра. В жизни так не бывает. Жизнь человека идет как развивающаяся со скалки хартия, и я ее так просто и буду развивать лентою в предлагаемых мною записках» (ЛесковН. С. Собр. соч.: В 11 т. М, 1956. Т. V. С. 279).

См.: Душечкина Е. В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. СПб., 1995. С. 181; Кретова А. А. «Будьте совершенны...» (религиозно-нравственные искания в святочном творчестве Н. С. Лескова и его современников). М.; Орел, 1999. С. 162.

6 Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М, 1956. Т. XI. С. 256.

7 ЛесковН. С. Собр. соч.: В 11 т. Т. VII. С. 93.

8 Литературное наследство. Т. 101: Неизданный Лесков. Кн. 1. М., 1997. С. 466.

9 Новь. 1886. Т. VIII. № 7. С. 352.

10 Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. Т. VII. С. 433.

тие из современной жизни русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа» п. Подчас Лесков жаловался на инертность формы: «Форма рождественского рассказа сильно поизносилась. <...> Я совсем не могу больше писать этой формой» . Как следует уже из этих кратких высказываний, писатель имел вполне внятное представление о том, какая огранка требуется материалу, выделял формальную и содержательную сторону святочного рассказа, -иначе говоря, видел в нем жанр (в современном смысле этого термина 13).

Таким образом, святочный рассказ можно с достаточным основанием считать одной из жанровых доминант творчества Лескова. Создавая тексты, писатель постоянно размышлял о задачах святочного рассказа, то есть творческая практика шла рука об руку с теорией. Этот жанр, видимо, вполне отвечал этическим и эстетическим установкам писателя и был им хорошо осмыслен. Поэтому представляется вполне правомерным и актуальным рассмотрение одного из ведущих лесковских жанров в проекции на творчество писателя в целом. Нас будет интересовать, как под пером Лескова зародился и развивался святочный рассказ, как преломились в нем разрабатывавшиеся писателем принципы сюже-тосложения, приемы повествования.

Святочный рассказ как жанр русской литературы к настоящему времени достаточно хорошо изучен 14 . В работах Е. В. Душечкиной, Н. Н. Старыгиной, X. Барана, О. Н. Калениченко прослежены происхождение и эволюция святочного рассказа 15 . Подробно рассмотрен вклад отдельных писателей (прежде всего,

12 Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. Т. XI. С. 406.

13 По замечанию Д. С. Лихачева, «под "жанром" Лесков разумеет жанровые картины» {Лиха
чев Д. С. Особенности поэтики произведений Н. С. Лескова. С. 15).

14 Исследования святочного рассказа вынесены нами в отдельный раздел списка литературы.

15 См.: Душечкина Е. В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. СПб., 1995; Стары
гина Н. Н. Святочный рассказ как жанр // Проблемы исторической поэтики. Вып. 2: Худо
жественные и научные категории. Сб. науч. трудов. Петрозаводск, 1992. С. 113-127; Баран X.
Дореволюционная праздничная литература и русский модернизм // Баран X. Поэтика рус-

Лескова и Чехова) в развитие этого жанра. В работе М. А. Кучерской поставлен вопрос о жанровом каноне святочного рассказа 17 . Н. В. Самсонова предприняла попытку типологически выявить константы так называемого «рож-is дественского текста» .

Святочные рассказы Лескова исследованы в проекции на жанровую традицию (Е. В. Душечкина) и в сопоставлении с другими циклами писателя (Н. Н. Старыгина, П. Г. Жирунов). Выявлены источники религиозно-этических исканий Лескова как автора святочных рассказов, произведения писателя прочитаны в контексте святоотеческой литературы (А. А. Кретова). Вместе с тем вопрос о месте жанра святочного рассказа в контексте творчества Лескова, на наш взгляд, пока остается открытым.

Проблема жанра в творчестве Лескова: история изучения

Рассмотрим в общих чертах историю изучения лесковских жанров, насчитывающую не одно десятилетие. Активный интерес к жанровой природе творчества писателя в значительной степени проявился в исследованиях И. П. Виду-эцкой и И. В. Столяровой. И. П. Видуэцкая напрямую поставила проблему своеобразия жанра рассказа у Лескова, представляющую «большой историко-лите^-ратурный и теоретический интерес» 19 , и - в соответствии с разработкой писате-

ской литературы начала XX века. М., 1993. С. 284-328; Калениченко О. Н. Судьбы малых жанров в русской литературе конца XIX - начала XX века (святочный и пасхальный рассказы, модернистская новелла). Монография. Волгоград, 2000 и др.

16 Помимо уже упоминавшихся работ Е. В. Душечкиной и А. А. Кретовой, см. также: Тол
стогубое П. Н. Рождественские рассказы в творчестве Чехова // Изучение поэтики реализма:
Межвуз. сб. науч. трудов. Вологда, 1990. С. 48-59; Собенников А. С. «Между "есть Бог" и
"нет Бога"...»: (о религиозно-философских традициях в творчестве А. П. Чехова). Иркутск,
1997. Главы V, VI; Капустин Н. В. «Чужое слово» в прозе А. П. Чехова: Жанровые трансфор
мации. Иваново, 2003. Глава II и др.

17 См.: Кучерская М А. Русский святочный рассказ и проблема канона в литературе нового
времени. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1997.

18 Самсонова Н. В. Рождественский текст и его художественная антропология в русской ли
тературе XIX - первой трети XX вв. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Воронеж, 1998.

19 Видуэцкая Ц. П. Жанр рассказа в творчестве Н. С. Лескова // Науч. докл. высшей школы:
Филол. науки. 1961. № 2 (14). С. 92.

лем малой эпической формы - предложила убедительную периодизацию его творчества.

Если внимание И. П. Видуэцкой было сосредоточено на рассказах Лескова, то И. В. Столярова в посвященной Лескову главе академической «Истории русского романа» рассмотрела творчество писателя под углом зрения крупной формы. Как подробно прослежено в указанной работе, Лесков, потерпев относительную неудачу в создании так называемого «общественного романа», отказался от злободневных тем. Он обратился к истории, разработав при этом ори-гинальную жанровую форму романа-хроники.

И. П. Видуэцкая и И. В. Столярова обнаружили оригинальность Лескова в подходе к традиционным жанрам и отметили свойственную ему тенденцию к разработке новых жанровых форм. Наследие писателя было охвачено sub spe-ciae романа, с одной стороны, и рассказа, с другой. Исследователи выявили связь жанрового состава лесковского творчества с мироощущением писателя, с основополагающими принципами его литературной деятельности.

Заинтересованное и свободное отношение Лескова к проблеме жанра, разработку писателем новых жанровых модификаций отметил и раскрыл чешский исследователь В. Костршица 21 .

Вслед за «общими» работами увидели свет концептуальные «частные» исследования: в них рассматриваются отдельные жанры, к которым обращался Лесков, и уясняется, в чем состоит их значение в творчестве писателя. Н. Л. Су-хачев и В. А. Туниманов показали многозначность легенды у Лескова. Это и жанр (то есть, в первую очередь, так называемые «обстановочные» легенды), и вместе с тем «процесс формирования мифических образов» . Слово «развитие», вынесенное в заглавие цитируемой работы, передает динамичность само-

20 Столярова И. В. Роман-хроника Лескова // История русского романа: В 2 т. Т. II. М; Л.,
1964. С. 416-438.

21 Костршица, Владимир. О жанровом своеобразии прозы Н. С. Лескова // Филологические
науки. 1974. № 2. С. 70-75.

22 Сухачев Н. Л., Туниманов В. А. Развитие легенды у Лескова // Миф. - Фольклор. - Литера
тура. Л., 1978. С. 115.

го процесса мифотворчества, который чутко фиксировался Лесковым при разработке им жанра легенды.

Изучению жанрового своеобразия лесковской прозы посвящены работы А. В. Лужановского. Исследователь предпринял попытку сформулировать жанровые признаки рассказа, характерные именно для творчества Лескова. В качестве основного признака была выделена «документальность повествования» 23 . Также А. В. Лужановский не раз обращал внимание и на важность авторского жанрового определения «рассказ».

Изучение лесковских жанров активизируется на рубеже тысячелетий. Предлагаются новые параметры для выявления не выделявшихся ранее жанровых форм (так, Т. В. Алексеева выделяет условную жанровую форму, преобладающую в творчестве Лескова в 1870-е годы, - «рассказ для убеждения» 24). Высказываются справедливые мнения о недостаточной расчлененности художественных и публицистических жанров у Лескова, о постоянной диффузии моти-вов, тем и образов, используемых писателем. Представленные в творчестве Лескова жанры исследуются и с позиции их истоков (например, в работе О. Б. Хабаровой отдельные письма Лескова оригинально возводятся к жанру челобитной 26 ; древнерусские корни некоторых лесковских жанровых форм раскры-вает Е. В. Яхненко). Вновь предпринимаются попытки выявления закономерностей в построении и эволюции рассказов писателя 28 . Изучаются творческие

23 Лужановский А. В. Документальность повествования - жанровый признак рассказов Н. С.
Лескова//Русская литература. 1980. №4. С. 144-150.

24 Алексеева Т. В. «Рассказ для убеждения» и литературная позиция Н. С. Лескова 1870-х го
дов // Проблемы литературных жанров. Материалы VII научной межвузовской конференции
4-7 мая 1992 г. Томск, 1992. С. 79-81.

25 См., например: Яндиев Ш. Д. Проблематика и поэтика произведений Н. С. Лескова 1880-х
годов. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1991; Леонова Б. А. Жанр мемуарного очерка
в творчестве Н. С. Лескова 1880-х годов. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Орел, 2003.

26 Хабарова О. Б. Жанр челобитной в эпистолярном наследии Н."С. Лескова // Вестн. Моск.
ун-та. Сер. 9. Филология. 1997. № 4. С. 138-141.

Яхненко Е. В. Жанровые традиции древнерусской литературы в творчестве Н. С. Лескова. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2002.

28 См., например: Жирунов 77. Г. Жанр рассказа в творчестве Н. С. Лескова 80-90-х годов XIX века (проблемы поэтики). Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Волгоград, 2004.

искания Лескова в области малых жанровых форм вообще 29 . Наконец, жанры осмысляются с точки зрения основ лесковского мировоззрения 30 .

Исследователи, независимо от конкретного локального материала, стремятся показать оригинальность лесковского подхода к тому или иному жанру и вместе с тем следование традиции, связать разработку писателем отдельного жанра с фундаментальными принципами его творчества.

Цель и задачи исследования

Общая цель предпринимаемого исследования - определить место и значение святочного рассказа в творческом наследии Лескова. Для достижения поставленной цели предполагается решить следующие задачи:

проследить за разработкой «святочной» темы в раннем творчестве Лескова;

определить основные типы героев в лесковских святочных рассказах;

выявить в святочных рассказах Лескова наиболее характерную сюжетную схему;

охарактеризовать теоретическое осмысление Лесковым жанра;

рассмотреть творческие взаимоотношения Лескова как автора святочных рассказов с некоторыми писателями-современниками, также обращавшимися к этому жанру.

Методология исследования

Решению поставленных в предлагаемом исследовании задач служит комплексный подход к материалу, сочетающий историко-литературный, типологический и структурно-семантический методы. Методологическая неоднород-

29 ШмелеваЮ. В. Поэтика малых жанров Н. С. Лескова (1880-1890-е годы). Автореф. дис. ...
канд. филол. наук. Иваново, 2001.

30 См., например: Угдыжекова О. В. Этико-философские основы жанровых поисков Н. С.
Лескова 1870-х годов. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Томск, 1998; ДолитнаИ. В. Н. С.

ность объясняется спецификой материала и задач исследования, предполагающего, с одной стороны, воссоздание под определенным углом зрения историко-литературного контекста творческой деятельности Лескова, с другой, - анализ отдельных произведений и соотнесение друг с другом текстов, созданных в пределах одной жанровой традиции, уяснение их общности (в отвлечении от конкретных исторических условий).

Материал исследования

Материалом настоящего исследования служат тексты, которые Лесков создал в русле «святочной» традиции и, так или иначе, обозначил свое жанровое решение. Основной критерий отбора произведений - «указание» на принадлежность текста «святочному» жанру, данное самим Лесковым.

Корпус этих произведений в принципе неоднороден: одни рассказы сразу создавались как святочные, другие были, по выражению самого писателя, «при-норовлены» к святочным в результате позднейшей переработки, чаще всего -формальной (в связи с включением их в сборник 1886 г.). Отдельные рассказы, напротив, перестали быть святочными, так как автор вывел их за пределы жанра.

Среди святочных рассказов Лескова можно выделить следующие группы: 1) Рассказы, которые Лесков при первой публикации (25 декабря) снабдил жанровым подзаголовком «святочный рассказ» или «рождественский рассказ» («Запечатленный ангел», «На краю света», «Белый орел», «Христос в гостях у мужика», «Зверь», «Жемчужное ожерелье», «Грабеж», «Пустоплясы»). (Также сюда относится неоконченный святочный рассказ «Маланьина свадьба».)

Лесков 1870-х годов: Тип художественного мышления и динамика жанров. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Иваново, 2001.

31 В письме к В. А. Гольцеву от 14 ноября 1888 г., предлагая в журнал «Русская мысль» рассказ «Аскалонский злодей», Лесков отмечает: «приноровлено к рождеству Христову» [Лесков Н. С Собр. соч.: В И т. М., 1956. Т. XI. С. 399).

Рассказы, «рождественская» природа которых эксплицируется в заглавии («Рождественский вечер у ипохондрика», «Рождественская ночь в вагоне (Путешествие с нигилистом)», «Под Рождество обидели») (все они также опубликованы 25 декабря).

Рассказы, которые изначально не были отнесены автором к интересующему нас жанру и подверглись переработке впоследствии - в основном, в связи с комплектованием лесковского сборника 1886 г. «Святочные рассказы» («Дух госпожи Жанлис», «Маленькая ошибка», «Старый гений», «Жидовская кувырколлегия», «Обман», «Отборное зерно»). Сюда же отчасти можно отнести рассказ «На краю света», который мы уже упоминали выше (известна ранняя «несвяточная» редакция «Темняк»). Минимальной жанровой правке подвергся рассказ «Привидение в Инженерном замке».

Рассказы, которые Лесков изначально рассматривал как святочные, а затем отказался от такого жанрового решения (это «Рождественский вечер у ипохондрика», впоследствии превращенный в «Чертогон», и «Александрит», включенный в сборник «Рассказы кстати», а не в «Святочные рассказы»). Сюда же может быть включен уже упоминавшийся в составе первой группы рассказ «Белый орел», который впервые был опубликован как святочный, а в дальнейшем стал перепечатываться с другим подзаголовком - «фантастический рассказ».

Автор настоящего исследования обращается также: к романам и повестям Лескова, в состав которых входят «святочные» фрагменты («Житие одной бабы», «Некуда», «Островитяне», «На ножах», «Соборяне»); к публицистике писателя (к тем его статьям, в которых он размышляет о жанре святочного рассказа); к произведениям других жанров; а также к письмам, которые, позволяя

проследить творческую историю его рассказов, отражают творческое отношение писателя к жанру, ощущение им подвижности жанра.

В то же время необходимо оговориться, что не все святочные рассказы Лескова в работе рассмотрены одинаково подробно. Меньше внимания уделено юмористическим рассказам 1880-х гг. Мы стремились, в первую очередь, выявить общие закономерности в постижении писателем жанра.

Таким образом, объект предпринимаемого исследования - творчество Лескова в целом, предмет - размышления писателя о жанре святочного рассказа и его произведения, созданные в русле этой жанровой традиции.

Ключевые понятия исследования

Охарактеризуем в общих чертах ключевые понятия предлагаемого исследования - жанр и святочный рассказ.

Под жанром в настоящем исследовании понимается содержательная художественная форма, исторически сложившаяся система способов организации произведения 32 . Понятие литературного жанра, в первую очередь, подразумевает «известную типовую общность художественной структуры группы произведений»" 33 . Писатель, мыслящий жанрами, создавая произведение, так или иначе, проецирует его на некое множество текстов того же жанра: «Конкретное содержание может быть неистощимо разнообразным. Но в самой конструкции хранится опыт всего предшествующего творчества» 34 . При этом «общей содержательной основой самых разнообразных по идейной направленности произведений одного жанра является то, что они рассматривают действительность в свете одной и той же формулы мира, акцентируют внимание на одних и тех же

32 О жанре как исторической категории и об исторически меняющихся принципах выделения
жанров см.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1967. С. 40-41; Аверинцев
С. С. Историческая подвижность категории жанра: Опыт периодизации // Историческая поэ
тика: Итоги и перспективы изучения. М., 1986. С. 104-116.

33 Степник Ю. В. Системы жанров в историко-литературном процессе // Историко-литера
турный процесс: Проблемы и методы изучения. Л., 1974. С. 168.

3 * Гачев Г. Д., Кожинов В. В. Содержательность литературных форм // Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы. М., 1964. С. 25.

принципиальных отношениях между человеком и жизнью» . Поэтому при рассмотрении категории жанра в предлагаемом исследовании принципиально важно понятие контекста.

Святочный рассказ, несмотря на пестроту и многочисленность текстов, принадлежащих разным эпохам и разным писателям, тем не менее, весьма легко узнаваем. Попытки выделить характерные черты этих произведений предпринял уже сам Лесков. В рассказе «Жемчужное ожерелье» (1885) он писал: «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера - от рождества до крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец - чтобы он оканчивался непременно весело. <...> он должен быть истинное происшествие (выделено Лесковым. - С. 3.)» 36 . «Теория» Лескова не утратила актуальности и по сей день: этот фрагмент имеет высокий «индекс цитируемости» (хотя специально ему посвящена только одна работа 37).

В предлагаемом исследовании мы в самом общем виде определим святочный рассказ как рассказ о случившемся в период зимних праздников чуде, который осмыслен автором в контексте определенной литературной традиции. Иначе говоря, святочный рассказ можно распознать по следующим признакам:

хронологическая приуроченность;

наличие «элемента чудесного» (Лесков);

Теперь обратимся подробнее к каждому из указанных признаков.

35 Лейдерман Н. Л. Движение времени и законы жанра. Свердловск, 1982. С. 22.

36 Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М, 1956. Т. VII. С. 433.

37 ДушечкинаЕ. В. «От святочного рассказа непременно требуется...» (Н. С. Лесков и тради
ция русского святочного рассказа) // Русская литература и культура нового времени. СПб.,
1994, С. 94-107. Чуть позже эта работа была включена отдельной главой в монографию
«Русский святочный рассказ: Становление жанра» (СПб., 1995).

1. Хронологическая приуроченность - наиболее очевидный показатель отнесенности произведения к интересующему нас жанру (хотя и не самодостаточный). Святочный рассказ является жанром так называемой «календарной словесности» (этот термин предложен и введен в научный оборот Е. В. Душечки-ной). Основной категорией «календарной словесности» является категория времени: «календарный» текст «провоцируется» определенным календарным периодом и связан с этим периодом содержательно и сюжетно 38 . Временная приуроченность может быть внешней и внутренней 39 . Внутренняя хронологическая привязка составляет хронотоп произведения (в нашем случае - хронотоп святочный 40); чаще всего она представлена специальными формулами 4 \ Внешняя - это связь текста с внетекстовой сферой, прежде всего - с временем функционирования самого рассказа. В произведении могут быть и обе привязки, и по одной; в редких случаях обе отсутствуют.

2. Не менее характерный для святочного рассказа «элемент чудесного» , в первую очередь, играет важную роль в сюжетно-композиционной структуре

43 u 44 г)

произведения, являясь своего рода новеллистической пуантои. В произведениях этого жанра, как правило, происходит событие, которое, так или иначе, связано с вмешательством иррационального начала - крестной или нечистой

38 См.: Душечкина Е. В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. С. 6 и далее.

39 См.: Там же. С. 11.

40 Святки - двенадцатидневный период между Рождеством и Крещением.

41 Например, рассказ Лескова «Запечатленный ангел» начинается так: «Дело было о святках,
накануне Васильева вечера» (Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1956. Т. IV. С. 320).

42 Это выражение Лескова из Предисловия к своему сборнику «Святочные рассказы» (СПб.;
М., 1886. С. II).

43 Попутно отметим, что «раздел чудес» - один из выразительных элементов агиографичес
кого канона - сыграл весомую роль в формировании жанров сюжетного повествования в
русской литературе. См. об этом: Дмитриев Л. А. Сюжетное повествование в житийных па
мятниках конца ХШ-XV в. // Истоки русской беллетристики: Возникновение жанров сюжет
ного повествования в древнерусской литературе. Л., 1970. С. 229-232.

44 Это отмечено в работе: Калениченко О. И. Судьбы малых жанров в русской литературе
конца XIX - начала XX века (святочный и пасхальный рассказы, модернистская новелла).
Монография. Волгоград, 2000. С. 4.

силы. Этот признак коррелирует с хронологической приуроченностью святочного рассказа: «чудесное» событие сопряжено с определенным календар-

ным временем - с праздником.

Размышляя о святочном рассказе, Лесков особое внимание уделил категории «чудесного», которая в его собственных произведениях трактуется обычно не без полемического отталкивания от литературной традиции. В Предисловии к сборнику «Святочные рассказы», он отметил: «Предлагаемые в этой книге двенадцать рассказов написаны мною разновременно, преимущественно для новогодних номеров разных периодических изданий. Из этих рассказов только немногие имеют элемент чудесного - в смысле сверхчувственного и таинственного. В прочих причудливое или загадочное имеет свои основания не в сверхъестественном или сверхчувственном, а истекает из свойств русского духа и тех общественных веяний, в которых для многих, - и в том числе для самого автора, написавшего эти рассказы, заключается значительная доля странного и удивительного» 47 . Своеобразное продолжение этого Предисловия представляет собой «рамочная» дискуссия из лесковского рассказа «Уха без рыбы» (1886), участники которой высоко оценивают попытку Лескова «соблюсти требования святочного рассказа без рутинного привлечения к участию чертовщины и вся-

ких иных таинственных и невероятных элементов» .

Специально оговорив характер чуда в своих произведениях, Лесков, на наш взгляд, во многом предопределил позднейший исследовательский подход к свя-

См. об этом в работах М. А. Кучерской, например: Кучерская М. Вечность среди комнаты // Святочные рассказы: Рассказы. Проповеди. М., 1996. С. 13. Мотивы, характерные для святочного рассказа, сведены в один ряд Е. В. Душечкиной. См.: Душечкина . В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. С. 200-206.

46 Ю. М. Лотман, не занимавшийся специально святочным рассказом, тем не менее, выявил
его типологическую общность с так называемым «петербургским» рассказом. Первый стро
ится на «временной фантастике», второй - на «пространственной». Лотман Ю.М. Символи
ка Петербурга и проблемы семиотики города // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. II:
Статьи по истории русской литературы XVIII - первой половины XIX века. Таллинн, 1992.
С. 16.

47 Лесков Н. С. Святочные рассказы. СПб.;М., 1886. С. П.

48 Новь. 1886. Т. VIII. № 7. С. 352.

точным рассказам. Долгое время речь шла только об одной черте рассказов Лескова - о переосмыслении «сверхъестественного или сверхчувственного». В итоге на начальном этапе изучения святочного рассказа в советском литературоведении сложилась довольно однобокая картина. Исследователи, в первую очередь, стремились выявить сатирический подтекст отдельных лесковских произведений. Между тем жанровая традиция в целом не была изучена, огромный корпус текстов, ее представляющих, не был введен в научный оборот, то есть эюанровыи контекст до определенной поры по целому ряду причин не принимался во внимание.

В результате возникла опасная тенденция: «чудо», вырванное из «святочного» контекста, стало восприниматься исследователями как помеха на писательском пути, которую нужно преодолеть. Поэтому мастерство Лескова оценивалось, в первую очередь, с той точки зрения, насколько беспощадно он отвергает это сковывающее творческую фантазию условие. Святочный рассказ, с его «требованиями», стал своего рода маскировкой, эзоповой речью, средством обойти цензуру. Было бы ошибкой с современных позиций полностью отвергать этот подход, ведь исследователи небезосновательно указывали на наличие в рассказах скрытого смысла. Такого рода концепции представляются не ошибочными, а скорее неполными, односторонними. Поскольку за «чудесным» событием у Лескова неуклонно искали лишь второй план, то первый план был упущен и весь «святочный колорит» (М. С. Горячкина) оказался сведенным к внешнему упоминанию о празднике. Этот подход с неизбежностью исчерпал себя. Жанровая природа святочного рассказа (причем не только лесковского) потребовала расширения методологической базы для дальнейшего его изучения.

49 Вот характерные примеры. Л. П. Гроссман особо отметил стремление Лескова «избегнуть обычного в этом жанре (в святочном рассказе. - С. 3.) "элемента чудесного"» (Гроссман Л. Н. С. Лесков: Жизнь - творчество - поэтика. М., 1945. С. 191-192). В. А. Гебель также подчеркивала «разоблачение» писателем «элементов чудесного и мистического» (Гебель В. Н. С. Лесков: В творческой лаборатории. М., 1945. С. 177-178). Однако художественный смысл этого «разоблачения» в то время еще оставался за кадром.

3. Признаком святочного рассказа (не самостоятельного, но связанного с
предшествующим) также является наличие рассказчика, или, другими словами,
присутствие в тексте двух (или нескольких) повествовательных инстанций. Бы-
личка, к которой, согласно современным исследованиям, восходит литератур
ный святочный рассказ, - это фольклорный жанр несказочной прозы, подразу
мевающий ссылку на слова очевидца 50 . «Элемент чудесного» и проявление в
повествовании вторичного субъекта сознания (Б. О. Корман), со своим особым
складом речи, - зачастую взаимосвязаны. Рассказчик по-своему интерпретиру
ет «чудо», не «мешая» автору занимать принципиально иную позицию в этом
вопросе (кстати, святочный рассказ достиг пика популярности именно в период
расцвета реализма в русской литературе).

4. Наконец, последний признак святочного рассказа мы обозначили как осо
бое авторское задание 51 . Сразу оговоримся: этот признак мы отнюдь не счита
ем исключительно «святочным» - он характерен для любого произведения в
том случае, если писатель понимает содержательно категорию жанра 52 .

Применительно к творчеству Лескова, и в первую очередь, к лесковским рассказам, важную роль авторской жанровой концепции отметил А. В. Лужа-новский, подчеркнув при этом, что «жанр - форма авторского высказывания, несущая конкретную информацию. <...> Когда писатель создает произведение,

50 См. об этом, например: Зиновьев В. П. Жанровые особенности быличек. Иркутск, 1974. С. 4.

31 Здесь мы имеем в виду только литературу Нового времени, когда, в отличие от средневековой литературы, начало развиваться индивидуальное творческое сознание. «Центральным "персонажем" литературного процесса стало не произведение, подчиненное заданному канону, а его создатель, центральной категорией поэтики - не стиль или жанр, а автор (выделено в оригинале. - С. 3.)» (Аверинцев С.С., Андреев МЛ., ГааюровМ. Л., Гринцер П. А., Михайлов А. В. Категории поэтики в смене литературных эпох // Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994. С. 33).

Так, например, согласно исследованиям В. Н. Захарова, жанр - «одна из ключевых категорий художественного мышления Достоевского», всегда стремившегося указать, «что он написал - роман, повесть или рассказ». Захаров В. Н. Система жанров Достоевского (типология ипоэтша).Л., 1985. С. 5.

он ориентируется на определенную жанровую модель и, соответственно, на тип композиции и сюжета, сюжетостроения» 53 .

Что касается авторской «воли» именно в святочном рассказе, выделяемый нами признак ярче всего проявился в момент апогея этого жанра в русской литературе (последняя треть XIX века). До предела возросшее в то время количество святочных рассказов привело к неизбежному привнесению в жанровый арсенал новых тем, генетически не «святочных» 54 . В сложившейся ситуации актуализировалась роль желания (или нежелания) автора (а также редактора и т.п.) включить то или иное произведение в «святочный» контекст, - например, опубликовать к празднику в специальном разделе, выпуске или сборнике. Забегая вперед, отметим, что свою «окончательную» роль в формировании жанрового облика произведения Лесков ощущал превосходно. Так, он доработал рукопись «Темняка», превратив его в рождественский рассказ «На краю света», а «Рождественский вечер у ипохондрика», напротив, вывел за пределы жанра. Судя по этим примерам, относительная подвижность жанровой «идентичности» произведения зависима от авторского «задания», авторской «воли».

Другим примером может послужить творчество А. П. Чехова. Многие его произведения - это рассказы не святочные в привычном смысле; однако, будучи опубликованными 25 декабря, они могли восприниматься как святочные (например, «Каштанка»). По справедливому замечанию современного исследователя, «если исключить их из контекста святочной литературы, возникнут неизбежные потери смысла, поскольку "диалогизирующий фон" исчезнет из сферы восприятия» 55 .

53 Лужановский А. В. Сюжет рассказа «Очарованный странник» // Новое о Лескове. Научно-
методический сборник. М.; Йошкар-Ола, 1998. С. 82. В этой работе «Очарованный стран
ник», в соответствии с жанровым обозначением Лескова, называется исключительно расска
зом, с чем мы полностью согласны (в то время как в современном литературоведении это
произведение нередко рассматривается как повесть).

54 См. об этом: Дуиіечкіша Е. В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. С. 208-209.

55 Капустин Н. В. «Чужое слово» в прозе А. П. Чехова: Жанровые трансформации. Автореф
дне. ... докт. филол. наук. Иваново, 2003. С. 13.

Итак, в предлагаемой работе мы будем исходить из того, что авторское указание играет принципиальную роль при определении жанра.

Таким образом, отмеченные четыре признака святочного рассказа имеют разную степень значимости, однако, важно их сочетание друг с другом 5б.

При рассмотрении святочного рассказа как жанра русской литературы мы опираемся, прежде всего, на монографию Е. В. Душечкиной «Русский святочный рассказ: Становление жанра» (СПб., 1995) и на работу Н. Н. Старыгиной «Святочный рассказ как жанр» 57 .

Отдельно остановимся на проблеме различения святочного и рождественского рассказа. В предлагаемой работе мы будем считать эти понятия в принципе синонимичными. Лесков, как правило, смешивал два жанровых определения. Единственным свидетельством того, что писатель ощущал внутрижанро-вую типологию, по нашим данным, является его сборник «Русская рознь. Очерки и рассказы (1880 и 1881)», изданный в 1881 г., куда вошли: «Христос в гостях у мужика. Рождественский рассказ» и «Белый орел. Святочный рассказ». В последующие годы разница двух понятий, видимо, утратила для писателя актуальность.

В. Н. Захаров, исследуя другую разновидность «календарной» прозы - пасхальный рассказ, - выделяет два необходимых и достаточных жанровых признака - приуроченность произведения к праздникам пасхального цикла и «душеспасительное» содержание. При наличии только первого компонента содержание может быть отнюдь не пасхальным. Если же нет приуроченности, то, по изящному наблюдению исследователя, «пасхальной» можно признать значительную часть русской литературы - из-за ее высокого нравственного начала (см.: Захаров В. Н. Пасхальный рассказ как жанр русской литературы // Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Сб. науч. трудов. Петрозаводск, 1994. С. 256).

Старыгина Н. Н. Святочный рассказ как жанр // Проблемы исторической поэтики. Вып. 2: Художественные и научные категории. Сб. науч. трудов. Петрозаводск, 1992. С. 113-127.

/з

Структура работы

В творчестве Лескова мы a priori выделим два этапа - «досвяточный» и «святочный». Границей между этими этапами, с известной долей условности, будем считать январь 1873 года, когда увидел свет «Запечатленный ангел». «Досвяточному» периоду посвящена Первая глава настоящего исследования, «святочному» - Вторая и Третья главы.

В Первой главе анализируется «святочная» тема в приуроченных к зимним праздникам эпизодах ранних романов и повестей Лескова (1860-е - начало 1870-х гг.). На основании анализа этих эпизодов ставится вопрос о внутренних предпосылках обращения писателя к жанру святочного рассказа.

Во Второй главе рассматриваются принципы изображения человека в святочном рассказе Лескова, выявляются типовые черты облика героя и основная сюжетная схема, разрабатываемая писателем в этих произведениях.

В Третьей главе исследование выходит за рамки собственно лесковского творчества. В этой главе, прежде всего, на основании писем Лескова и его корреспондентов, мы рассматриваем святочный рассказ Лескова в свете творческих взаимоотношений писателя с современниками - Ф. М. Достоевским, А. С. Сувориным и Л. Н. Толстым. Этот контекст, на наш взгляд, может пролить дополнительный свет на отношение Лескова к святочному рассказу и к возможностям этого жанра.

В Заключении подводятся итоги исследования, обосновывается его научная новизна, теоретическая и практическая значимость и намечаются пути, по которым потенциально может пойти дальнейшее изучение жанрового своеобразия лесковского творчества.

Приложение представляет собой список святочных / рождественских рассказов Лескова в хронологическом порядке их выхода в свет. Также здесь фиксируются более поздние публикации этих рассказов.

Работу завершает Список литературы, который составлен из трех разделов. В первом разделе в алфавитном порядке приводятся работы о творчестве Лескова, на которые мы опирались в своем исследовании. Второй раздел - составленная в алфавитном порядке библиография работ о святочном рассказе. Третий раздел - «Разное».

Принятые сокращения

По ходу работы мы будем постоянно ссылаться на тексты Лескова, опубликованные в двух Собраниях сочинений писателя:

Лесков К С. Собр. соч.: В 11 т. М.: ГИХЛ, 1956.

Лесков Н. С. Поли. собр. соч.: В 30 т. М.: Терра, 1996 (издание продолжается).

Для удобства все ссылки на эти издания будут приводиться в тексте в скобках. Для 11-томного Собрания мы будем использовать традиционную ссылку -обозначение номера тома римской цифрой, номера страницы - арабской. Ссылки на Полное собрание будут приводиться таким же образом, но после аббревиатуры: ПСС. Ссылки на все остальные источники даны в подстрочных примечаниях. Нумерация ссылок сплошная на протяжении каждой из трех глав.

«Житие одной бабы»

Первым произведением Лескова, в котором имеет место святочный эпизод, по нашим наблюдениям, является повесть 1863 г. «Житие одной бабы» (если не считать переводной арабески «От тебя не больно», которая, после небольшого вступления, открывается сценой коляды 3.)

Повесть из народной жизни, как показала Л. М. Лотман, «стала... центральным явлением художественной прозы 60-70-х годов» 4. Введение праздничного описания в ткань «народной повести» 5, созданной Лесковым на волне сильного увлечения фольклором и этнографией 6, - вполне закономерно и даже в известной степени традиционно. Согласно данным Е. В. Душечкиной, русские писатели уже с 1820-1830-х гг. (периода становления русской фольклористики и этнографии) охотно включали в свои произведения о народе праздничные (в том числе, святочные) сцены, так как в праздник «народная психология проявлялась в наиболее характерных ее признаках» 7. Лесков не был исключением. Однако, несмотря на типичность включения в состав повести праздничной сцены, лесковская «святочная» зарисовка представляет несомненный интерес, а ее роль в контексте «Жития...» и в перспективе будущих жанровых поисков писателя, на наш взгляд, весьма значима.

Обратимся к тексту. Интересующая нас сценка открывается четкой констатацией времени: «Так прошло Рождество; разговелись; начались святки» (ПСС: II, 119). «Святочное пространство» задается достаточно типичным пейзажным описанием, которое служит своего рода «знаком» святочной традиции: «А на дворе светло было от месяца, сухой снег скрыпел под ногами, и мороз был трескучий, крещенский» (ПСС: II, 120-121)8.

В рассматриваемом фрагменте повести описывается праздничная вечеринка, главной героине которой, Насте, предстоит вскоре выйти замуж. Повествователь всячески подчеркивает традиционность праздника. Для этого он постоянно сопоставляет «эти святки» с традиционным святочным «сценарием»: «Барыня их... любила девичьи песни послушать и сама иной раз подтянет им. На святках, по вечерам, у нее девки собирались и певали.

В эти святки то же самое было. Собрались девки под Новый год и запели "Кузнеца", "Мерзляка", "Мужичков богатых", "Свинью из Питера". За каждой песней вынимали кольцо из блюда, накрытого салфеткой, и толковали, кому что какая песня предрекает» (ПСС: II, 119-120). В текст повести - с подстановкой имен героев - вводится величальная свадебная песня «Жердочка»: «Как по той по жердочке / Да никто не хаживал, / Никого не важивал; / Перешел Григорий сударь, / Перевел Настасью свет / За правую за рученьку / На свою сторонушку (выделено Лесковым. - С. 3.)» (ПСС: И, 120). Однако традиционная праздничная зарисовка в «Житии...» оборачивается не столько иллюстрацией народных обычаев, сколько контрастным фоном для резко противоречащего бытовым канонам действия героини, всеми силами противящейся свадьбе. Она выражает протест против уготованной ей традиционным укладом роли и убегает, внося разлад в ход праздника: «Настя встала с места, чтоб поблагодарить девушек, как следует, за величанье, да вместо того, чтобы выговорить: "Благодарю, сестрицы-подруженьки", сказала: "Пустите". .. . она прямо в дверь да на двор» (ПСС: II, 120). Этот протест тем более ощутим, что «песельница» Настя - плоть от плоти традиционной крестьянской культуры. Обратим особое внимание на ремарку повествователя: «...вместо того, чтобы...» - в ней необычный ход описываемого в повести праздника противопоставляется некоторому праздничному образцу, прочно укоренившемуся в традиционном сознании.

Небольшой святочный эпизод в повести приобретает концептуальную значимость. В его пределах меняется характер течения времени: так называемое «циклическое» время, заданное из года в год повторяющимся календарным праздником, размыкается, становится «линейным» 9. На фоне традиционной праздничной картины происходит сюжетный сдвиг. Неожиданное, пошатнувшее стабильность бытия событие 10 - робкий протест героини против власти традиции п - в данном случае является «стержнем» рождающегося сюжета 12. Точка зрения повествователя - выходца из описываемой крестьянской среды, который все время сопоставляет два пласта, - служит здесь актуализатором этого события.

В исследовательской литературе на важность святочной сцены в «Житии...» справедливо указал А. А. Горелов, по словам которого, «бегство» со святочных посиделок получит «бурное развитие во всей цепи настиных "проступков"» ,3, печальным эхом отзовется в дальнейшей судьбе героини. Причем исследователь склонен видеть в ранней повести истоки зрелых святочных рассказов Лескова: «...нарушение ритуала в святой вечер символично, эта апелляция Лескова к народным поверьям не раз композиционно проявит себя в его святочных рассказах».

Таким образом, перед нами не случайный, но концептуальный, узловой сюжетный ход: героиня не соглашается на повтор традиционной формулы (деревенские святочные посиделки здесь представляют собой как бы «сгусток» традиции - недаром повествователь все время сравнивает поведение Насти с «образцом») - она совершает некий прорыв вовне. Отметим также, что подобный сбой будет иметь место в «святочных» главах последующих произведений Лескова. Так, например, Лиза Бахарева, героиня романа «Некуда», резко - вплоть до скандала - откажется следовать святочной традиции (подробнее речь об этом пойдет в следующем разделе). Итак, в «Житии одной бабы» Лесков в известном смысле создает своего рода сюжетный инвариант, модель святочного сюжета, в основе которого - выход за рамки устоявшихся правил.

Человек и мир в святочном рассказе Лескова

В 1873 г., вскоре после хроники «Соборяне», на страницах журнала «Русский вестник» впервые появляется лесковское произведение, снабженное жанровой пометой «Рождественский рассказ», - «Запечатленный ангел». Этим этапным произведением Лесков создает, так сказать, жанровый прецедент в своем творчестве 6: впоследствии, характеризуя очередной рассказ как рождес-твенский, а с 1880 г. как святочный, писатель с неизбежностью так или иначе проецирует его на «Запечатленного ангела» . Другими словами, в 1873 г. начинает формироваться «святочный» контекст творчества Лескова.

Главную тему «Запечатленного ангела» можно в наиболее общем виде определить как путь человека к единению с миром. В сюжетном отношении путь - это долгий и трудный переход в лоно православной Церкви артели ка и менщиков-староверов, «руководствуемых» чудотворной иконой Ангела, драматически утраченной и вновь счастливо обретенной. В символическом плане путь прочитывается как разрушение и утрата былого артельного единства и согласия и его «чудесное» восстановление и обновление.

«Запечатленный ангел» весьма притягателен для исследователей. О лесков-ском рассказе существуют прекрасные работы. В исследованиях А. А. Горелова, С. А. Полозковой выявлен символический смысл «чудесной» помощи «Ангела» 9. О. В. Евдокимова, а за нею В. А. Лепахин связали композицию рассказа с композицией иконы, что позволило уточнить смысл «ангельского пути» (IV, 322). Б. С. Дыханова проследила закономерность счастливой развязки и отметила важность слова рассказчика х. А. А. Кретова впервые провела анализ рассказа «Запечатленный ангел» в его жанровом своеобразии, показав, в чем Лесков следует «святочной» традиции, а в чем от нее отступает 12.

В предлагаемой работе, учитывая результаты всех этих исследований, мы проследим за тем, как рассказчик, вглядываясь в прошлое, вспоминает и осмысляет переломный этап своей жизни, когда ему и его товарищам удалось «воедино одушевиться со всею Русью» (IV, 383). Весь художественный строй его рассказа - и сюжет, и композиция, и детали, и система иносказаний, и особенности стиля - отражает целенаправленность пути к новой правде.

Общий контур облика рассказчика вырисовывается уже в первой «рамочной» главе. В святочную ночь на постоялом дворе в степи собралось великое множество людей, пережидающих «жесточайшую поземную пургу» (IV, 320). В случайно завязавшийся разговор вступает «небольшой рыженький человечек» (IV, 321). С первых же слов этого «человечка» угадываются некоторые -очень симпатичные - свойства его натуры, а именно - добродушие, удивительная расположенность к людям и настойчивое желание всех примирить. «Рыжа-чок» ввязывается в спор в тот момент, когда хозяин, «ругнув хорошенько» (IV, 321) очередных приезжих, не пускает их в избу, сославшись на тесноту и на возможность для них переночевать под «шкурьем». В то время как один из постояльцев «в тоне весьма энергического протеста» (IV, 321) уличает хозяина в жестокости, «рыженький человечек» непринужденно уверяет собравшихся, и в первую очередь оппонента хозяина, что последний совершенно прав, чем вносит в разношерстное общество ноту умиротворения и согласия. Расположив к себе слушателей утверждением: «Всякого спасенного человека не ефиоп ведет, а ангел руководствует» (IV, 322), «человечек» предлагает их вниманию историю об «ангельском пути» (IV, 322).

Рассказчик, как мы узнаем в самом начале повествования (глава 2), - выходец из артели рожденных «в старой русской вере» (IV, 323) каменщиков. Связь «рыжачка» с артелью, судя по его словам, очень тесна: Я рассказчика сразу же переходит в Мы. С первых его слов обозначаются два существенных «качества» артели. С одной стороны, эти люди ведут кочевой образ жизни (ср.: «Путь свой на работах мы проходили... точно иудеи в своих странствиях пустынных с Моисеем...» (IV, 323)), свободно перемещаются в пространстве; для них движение - естественная форма жизни. Во-вторых, они тесно сплочены друг с другом. Внутреннее единство артели каменщиков находит отражение не только в сюжетном действии, но даже проникает в стиль рассказа. Вот, например, «умильное» описание рассказчиком артельной святыни - иконы Ангела: «Власы на головке кудреваты и русы, с ушей повились и проведены волосок к волоску иголочкой. Крылья же пространны и белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику (курсив наш. - С.З.)» (IV, 324). Троекратный повтор стилистической фигуры на малом текстовом пространстве, видимо, несет в себе все ту же идею спаянности людей 13, единства их действий и помыслов.

Рассказчик подчеркивает: «промежду собою у нас было согласие» (IV, 324). Слово «согласие», на наш взгляд, является предельно емкой характеристикой общности героев. В XIX веке это слово обладало, помимо привычного в наше время круга значений 14, еще одним актуальным значением: «согласие» - это секта, форма объединения противников господствующей церкви. Данное значение было хорошо известно Лескову 15. Как представляется, это значение отчасти присутствует в характеристике артели: изнутри гармоничное сообщество людей сектантски изолировано от внешнего мира (Мы и Они здесь - четкая оппозиция).

Важный этап жизни артели (глава 3) связан с ее приходом на левый берег Днепра для постройки каменного моста (шаг к завязке сюжета). Исследователями справедливо отмечалось, что мост в рассказе символичен: судьба ведет героев к преодолению изолированности, к выходу вовне, «в большой мир» . «В повествовательном сюжете, - по наблюдению А. А. Горелова, - торжествует неуклонность духовного движения староверов туда, куда они строят мост, - на "правый берег", в "большой город"» .

Сквозные образы в святочных рассказах Лескова («Зверь» и «Скрытая теплота»)

В предшествующих разделах мы в наиболее общем виде определили сюжет святочного рассказа Лескова как «преображение человека». В ранних рассказах («Запечатленный ангел», «На краю света») писатель ставит в центр путь героя от заблуждения к правде. Постепенно «длительность» пути сокращается, на первый план выходит яркое событие, переворачивающее душу героя («Христос в гостях у мужика», «Зверь»). Параллельно создаются рассказы, в которых герой попадает в необычную, из ряда вон выходящую ситуацию, расшатывающую его сомнительные «принципы» (или, словами самого писателя, опровергающую вредные предрассудки). В зрелые годы Лесков пишет и такие рассказы, в которых герой, под влиянием случая, обнаруживает в своей душе находящееся под спудом доброе начало, открывает в себе самом черты праведника. В целом можно сказать, что герой святочного рассказа Лескова претерпевает два основных типа изменений - он либо перерождается, то есть, становится другим, либо пробуждается, то есть в его душе актуализируется положительное начало, ранее не находившее выхода.

В настоящем разделе нас будут интересовать сквозные образы-символы, представленные в творчестве Лескова, - их формирование воплощение в разных текстах и, наконец, проникновение в «святочный» контекст. Это «зверь» и «скрытая теплота». В конечном счете, мы попытаемся уяснить, какую роль эти образы играют в «святочном» сюжете изменения человека.

В 1883 г. Лесков создает один из самых известных своих рассказов -«Зверь». По традиции писатель публикует его в праздничном номере - в «Рождественском приложении» к «Газете А. Гатцука», снабжает подзаголовком «Рождественский рассказ», а затем включает в святочный сборник 1886 г. Исследователи практически единодушны в том, что «Зверь» - классический образец жанра (хотя порой в адрес писателя звучат упреки в излишней сентиментальности 59). Жанровая принадлежность ни на одном этапе жизни «Зверя» не вызывала сомнений - ни у самого Лескова, ни у критиков, ни у исследователей, ни у читателей.

Между тем, «Зверь» - результат длительных творческих поисков Лескова. Название рассказа концептуально: зверь в контексте творчества писателя является насыщенным образом-символом.

Лесков использует всю палитру значений слова «зверь». В тексте рассказа реализуется основное номинативное значение: зверь - дикое, обычно хищное животное, то есть, в первую очередь, медведь Сганарель. Не случайно, говоря о «зверской» натуре медведя, Лесков описывает большое количество жертв его «шалостей». Однако с упоминанием ковчега и Ноя основное значение обогащается новыми оттенками, важными для рождественского рассказа: зверь - Божья тварь. Звери в рассказе радуются и страдают не меньше, а подчас и сильнее людей. В сценах травли, называя медведя зверем, Лесков как бы затеняет «видовую» принадлежность Сганареля - перед нами страдающее живое существо.

Наряду с основным, в тексте, безусловно, актуализировано переносное значение слова «зверь» (устойчивая метафора: зверь - жестокий человек), причем это значение в контексте рассказа очень важно. Зверем предстает, прежде всего, не знающий жалости «дядя», который в экспозиционной главе характеризуется так: «Он был очень богат, стар и жесток. В характере у него преобладали злобность и неумолимость и он об этом нимало не сожалел, а напротив, даже щеголял этими качествами, которые, по его мнению, служили будто бы выражением мужественной силы и непреклонной твердости духа» (VII, 260). Однако, по логике рождественского рассказа, наделенный чертами зверя герой под влиянием неординарного случая излечивается от жестокости. Называя в шутку своего крепостного Ферапонта «укротителем зверя», дядя дает «характеристику» произошедшей с самим собою метаморфозы и высказывает благодарность преданному слуге за преподанный урок добра (в этом проявляется «мораль» святочного рассказа).

В европейской литературе нового времени, как и в искусстве вообще (например, в карикатуре), сопоставление человека со зверем подразумевает потворство низменным страстям, моральную деградацию. В XIX в. этим приемом широко пользуются писатели-реалисты (Бальзак, Золя), создающие широкие картины жизни общества в разных сферах и анализирующие социальные процессы 60. У Лескова метафора «зверь» ориентирована на традицию и вместе с тем имеет свою специфику.

Проследим в самых общих чертах историю зарождения образа «зверь» у Лескова и особенности его реализации в разных текстах.

Как не раз отмечали исследователи, уже в первых произведениях - «Овцебык», «Леди Макбет Мценского уезда» - Лесков часто прибегает к разнообразным зоологическим метафорам 62. Анималистическими сравнениями буквально пронизан роман 1864 г. «Некуда», причем спектр их применения необычайно широк. С одной стороны, прибегая к такому популярному стилистическому приему, Лесков реализует установку на дискредитацию «новых людей», общую для произведений «антинигилистической» направленности (как показала Н. Н. Старыгина, в «животных» характеристиках воплощается «дьявольское» начало, якобы присущее нигилистам в представлении оппозиционных сил 63). В то же время образы «чистых» нигилистов создаются иначе. Так, например, с большой теплотой и тонким юмором автор говорит о Юстине Помаде: «Помада, уже преодолев самую большую крутизну горы, настоящим орловским рысаком несся по более отлогой косине верхней части спуска. ... Завидя впереди на дороге две белевшиеся фигуры, он удвоил рысь и в одно мгновение стал против девушек...» (ПСС: IV, 47). Далее, через несколько глав, мы видим практически дословный повтор этого сравнения, что вскрывает «механизм» приема: «Бежит Помада под гору, по тому самому спуску, на который он когда-то несся орловским рысаком навстречу Женни и Лизе» (ПСС: IV, 120).

Святочный рассказ у Н. С. Лескова и Ф. М. Достоевского: «Христос в гостях у мужика» и «Мальчик у Христа на елке»

В первой главе работы мы предприняли попытку выделить «предысторию» святочного рассказа у Лескова (то есть, условно, до появления в 1873 г. первого произведения в этом жанре - «Запечатленного ангела»). Материалом послужили приуроченные к святкам сцены, в изобилии входившие в состав ранних романов и повестей писателя. В ходе анализа этих фрагментов мы поставили вопрос о предпосылках возникновения жанра святочного рассказа в «досвяточ-ном» творчестве Лескова. В центре каждого из рассмотренных эпизодов находится некое событие, нарушающее традиционный жизненный уклад. Это событие по-своему интерпретируется рассказчиком. Субъективное восприятие из ряда вон выходящего события, как мы предположили, подготавливает почву для формирования в творческом сознании Лескова категории чудесного. Мы отметили и первые случаи «теоретических» рассуждений героев о природе чуда.

Во второй главе, обратившись уже непосредственно к святочным рассказам Лескова, мы поставили вопрос об изображении в них человека. В центр этих произведений Лесков, как правило, помещал «человека меняющегося», который, в отличие от внутренне целостного праведника, по ходу действия, претерпевает определенную душевную метаморфозу.

Первая и вторая главы были ограничены рамками лесковского творчества. Между тем Лесков создавал свои произведения в тот период, когда популярность святочного рассказа в русской литературе достигла апогея. В русле жанровой традиции работали и ведущие писатели, и литераторы второго ряда, и многочисленные авторы массовой «святочной продукции». Следовательно, вполне закономерно возникает вопрос о взаимном влиянии писателей-современников.

В исследовательской литературе предпринимались попытки сопоставительного анализа святочных рассказов, созданных разными писателями. Так, например, А. В. Кубасов сравнивает два произведения 1883 г. - «Сон Макара» В. Г. Короленко и «Кривое зеркало» А. П. Чехова - и в результате анализа приходит к следующему выводу: «Способность рассказа оборачиваться то притчей, то пародийной стилизацией свидетельствует об относительной условности жанрово-го определения "святочный рассказ"» . (При всей тонкости проведенного анализа и справедливости вывода о напластовании в тексте признаков разных жанров, очевидна и уязвимость подобного сопоставления: исследователем явно недоучтен жанровый контекст, а также место «святочного» жанра в рамках творчества рассматриваемых им писателей.) Параллельное прочтение двух святочных рассказов («На краю света» Лескова и «Сон Макара») предлагает и А. А. Кретова, выявляя в произведении Короленко лесковские мотивы 3.

С другой стороны, произведения Лескова уже исследовались на общем жанровом фоне. Лесковские святочные рассказы в ряду жанров массовой беллетристики (таких, например, как «антинигилистический» роман) рассматривала Е. М. Пульхритудова 4. В «проекции на традиционный святочный рассказ» ряд произведений Лескова проанализирован Е. В. Душечкиной 5.

В настоящей главе мы обратимся к отдельным лесковским святочным рассказам и рассмотрим их сквозь призму литературных контактов писателя с современниками, также отдавшими дань этому жанру, оказавшими определенное воздействие на Лескова и в известной степени ощутившими на себе влияние его произведений.

Три раздела главы будут посвящены соответственно Ф. М. Достоевскому, А. С. Суворину и Л. Н. Толстому. Этот ряд, бесспорно, может быть продолжен. Основной критерий, которым мы руководствовались при выборе персоналий, - это документально засвидетельствованные факты личных контактов писателей, позволяющие говорить о более или менее осознанной «жанровой» рефлексии у Лескова. В то же время для героев настоящей главы святочный рассказ представлял разную ценность. Один из ведущих жанров в творчестве Лескова, для Достоевского и Толстого, например, он явился, в известной степени, проходным, хотя проблемы, которые ставились в лесковских святочных рассказах, были этим писателям близки.

В первом разделе мы рассмотрим позицию Лескова и Ф. М. Достоевского по поводу «святочного» жанра как один из аспектов многолетних отношений писателей. Работая над святочными рассказами примерно в одно время, Лесков и Достоевский, однако, представили во многом противоположные художественные концепции. Параллельный анализ рассказов «Христос в гостях у мужика» Лескова и «Мальчик у Христа на елке» Достоевского дает нам возможность увидеть, какие элементы святочного рассказа были для писателей наиболее значимыми.

Второй раздел будет посвящен писателю, редактору и издателю А. С. Суворину. В течение долгих лет возглавляя редакцию ежедневной газеты «Новое время», он пропустил через свои руки огромное количество святочных рассказов. Лесков опубликовал в «Новом времени» третий по счету святочный рассказ «Рождественский вечер у ипохондрика» (впоследствии переработанный в «Чертогон»), и Суворин в известной степени вмешался в творческую историю этого текста. Вслед за этим рассказом на страницах рождественских номеров суворинской газеты увидели свет «Белый орел» (1880), «Рождественская ночь в вагоне (Путешествие с нигилистом)» (1882), «О художном муже Никите и о со-воспитаных ему» (1886). Лесков и Суворин, не одно десятилетие состоявшие в тесной переписке, часто обсуждали друг с другом проблемы и перспективы этого жанра.

Общение с Л. Н. Толстым, героем третьего раздела главы, также представляет собой яркую страницу жизни и творчества Лескова. Близость нравственно-этических исканий Толстого и Лескова определенным образом отразилась в «программе» святочных рассказов последнего. Конечной целью всех проводимых в главе сопоставлений будет попытка выяснить, в чем состоит своеобразие именно лесковского подхода к широко распространенному жанру.

Своеобразие поэтики Лескова

Что касается собственного творчества, писатель шел «против течений». Он любит жанры новеллы и анекдота, в основе которых — новость, неожиданность, т.е. то, что вступает в противоречие с привычным взглядом на вещи.

Лесков стремился не выдумывать, а искать в жизни интересные сюжеты и характеры. В этих поисках он обратился к социальным группам, в которые никто до него пристально не всматривался: священникам, мастеровым, инженерам, управляющим, старообрядцам.

Лесков изобразил героя-«праведника», по терминологии писателя.

Размышляя над таким характером, Лесков искал проявления добра в повседневной жизни, среди служебной суеты и обыденных занятий. Писателя интересовало не столько наличие идеала, сколько возможность и разнообразие проявления его в конкретных жизненных ситуациях.

Самое главное, что большинство его положительных героев — не титаны и не «идиоты», им присущи человеческие слабости и вечные человеческие достоинства: честность, доброта, бескорыстие, умение прийти на помощь — то, что в общем-то по силам всякому. Не случайно в произведениях крупной формы (особенно в «Соборянах») Лесков окружает своих любимых героев близкими людьми. Протопоп Туберозов («Соборяне»), за которого весь город встал, до сих пор является непревзойденным примером человеческой стойкости и мужества, духовной независимости и силы. Туберозова сравнивали со знаменитым протопопом Аввакумом, но жил он в XIX в., когда аввакумовская твердая вера была, мягко говоря, не в моде.

Герои "Запечатленного ангела" - рабочие-каменщики, герой "Очарованного странника" - конюх, беглый крепостной, "Левши" - кузнец, тульский оружейник, "Тупейного художника" - крепостной парикмахер и театральный гример.

Чтобы ставить в центр повествования героя из народа, надо прежде всего овладеть его языком, суметь воспроизвести речь разных слоев народа, разных профессий, судеб, возрастов.

Задача воссоздать в литературном произведении живой язык народа требовала особенного искусства, когда Лесков пользовался формой сказа . Сказ в русской литературе идет от Гоголя, но в особенности искусно разработан Лесковым и прославил его как художника. Суть этой манеры состоит в том, что повествование ведется как бы не от лица нейтрального, объективного автора; повествование ведет рассказчик, обычно участник сообщаемых событий. Речь художественного произведения имитирует живую речь устного рассказа. При этом в сказе рассказчик - обычно человек не того социального круга и культурного слоя, к которому принадлежит писатель и предполагаемый читатель произведения. Рассказ у Лескова ведет то купец, то монах, то ремесленник, то отставной городничий, то бывший солдат. Каждый рассказчик говорит так, как свойственно его образованию и воспитанию, его возрасту и профессии, его понятию о себе, его желанию и возможностям произвести впечатление на слушателей.

Рассказчик в сказе обычно обращается к какому-нибудь собеседнику или группе собеседников, повествование начинается и продвигается в ответ на их расспросы и замечания. Так, в "Очарованном страннике" пароходных пассажиров заинтересовывает своими знаниями и мнениями едущий с ними монастырский послушник, и по их просьбам он рассказывает историю своей пестрой и примечательной жизни. Конечно, далеко не все произведения Лескова написаны "сказом", во многих повествование, как это обычно в художественной прозе, ведет сам автор.

Его речь - речь интеллигента, живая, но без имитации устной беседы. В такой манере написаны и те части "сказовых" произведений, в которых автор представляет и характеризует своих героев. Иногда же сочетание авторской речи и сказа более сложно. В основе "Тупейного художника" - рассказ старой няни ее воспитаннику, девятилетнему мальчику. Няня эта - в прошлом актриса Орловского крепостного театра графа Каменского. (Это тот же театр, который описан и в рассказе Герцена "Сорока-воровка" под именем театра князя Скалинского). Но героиня рассказа Герцена не только высокоталантливая, но, по исключительным обстоятельствам жизни, и образованная актриса. Люба же у Лескова - необразованная крепостная девушка, по природной талантливости способная и петь, и танцевать, и исполнять в пьесах роли "наглядкою" (то есть понаслышке, вслед за другими актрисами). Она не все способна рассказать и раскрыть, что автор хочет поведать читателю, и не все может знать (например, разговоры барина с братом). Поэтому не весь рассказ ведется от лица няни; частью события излагаются автором с включением отрывков и небольших цитат из рассказа няни.

"Левша" - не бытовой сказ, где рассказчик повествует о пережитых им или лично известных ему событиях; здесь он пересказывает сотворенную народом легенду, как исполняют былины или исторические песни народные сказители.

Как и в народном эпосе, в "Левше" действует ряд исторических лиц: два царя - Александр I и Николай I, министры Чернышев, Нессельроде (Кисельвроде), Клейнмихель, атаман Донского казачьего войска Платов, комендант Петропавловской крепости Скобелев и другие.

У рассказчика нет имени, нет личного образа. Правда, в ранних публикациях рассказ открывался предисловием, в котором писатель утверждал, будто "записал эту легенду в Сестрорецке по тамошнему сказу от старого оружейника, тульского выходца...". Однако, подготовляя "Левшу" для собрания своих сочинений, Лесков исключил это предисловие. Причиной исключения могло быть то, что все рецензенты "Левши" поверили автору, будто он напечатал фольклорную запись, и не сходились лишь в том, точно ли записан сказ или Лесков что-то добавлял от себя. Лескову дважды пришлось печатно разоблачить свое предисловие как литературный вымысел. "...Я весь этот рассказ сочинил...- писал он,- и Левша есть лицо, мною выдуманное".

Герой "Очарованного странника" Иван Северьянович Флягин - в полном смысле слова богатырь, и притом "типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца". Он обладает необычайной физической силой, безгранично смел и мужествен, искренен и прямодушен до наивности, предельно бескорыстен, отзывчив на чужое горе. Как всякий народный богатырь, Иван Северьяныч горячо любит родину. Это ярко проявляется в смертной тоске по родной стороне, когда десять лет ему приходится пробыть в плену у киргизов. К пожилым годам патриотизм его становится шире и сознательнее. Его томит предчувствие грядущей войны, и он мечтает принять в ней участие и умереть за родную землю.

Он необычайно талантлив. Прежде всего в деле, к которому был приставлен еще мальчиком, когда стал форейтором у своего барина. Ко всему, касающемуся лошадей, он "от природы своей особенное дарование получил".

За ним числятся не только проступки, но и преступления: убийства, умышленные и неумышленные, конокрадство, растрата. Но каждый читатель чувствует в Иване Северьяныче чистую и благородную душу. Ведь даже из трех убийств, о которых рассказано в повести, первое - нечаянный результат озорного лихачества и не знающей куда себя деть молодой силы, второе - результат неуступчивости противника, надеющегося "перепороть" Ивана Северьяныча "в честном бою", а третье - это величайший подвиг самоотверженной любви.

Легендарный Левша с двумя своими товарищами сумел выковать и прикрепить гвоздиками подковки к лапкам сделанной в Англии стальной блохи. На каждой подковке "мастерово имя выставлено: какой русский мастер ту подковку делал". Разглядеть эти надписи можно только в "мелкоскоп, который в пять миллионов увеличивает". Но у мастеровых никаких микроскопов не было, а только "глаз пристрелявши".

Лесков далек от идеализации народа. Левша невежествен, и это не может не сказываться на его творчестве. Искусство английских мастеров проявилось не столько в том, что они отлили блоху из стали, сколько в том, что блоха танцевала, заводимая особым ключиком. Подкованная, она танцевать перестала. И английские мастера, радушно принимая присланного в Англию с подкованной блохой Левшу, указывают на то, что ему мешает отсутствие знаний: "...Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и дансе не танцует".

Левша любит свою Россию простосердечной и бесхитростной любовью. Он рвется домой, потому что перед ним встала задача, выполнение которой нужно России; тем самым она стала целью его жизни. В Англии Левша узнал, что дула ружей надо смазывать, а не чистить толченым кирпичом, как было принято тогда в русской армии,- отчего "пули в них и болтаются" и ружья, "храни бог войны, стрелять не годятся". С этим он спешит на родину. Приезжает он больной, снабдить его документом начальство не позаботилось, в полиции его начисто ограбили, после чего стали возить по больницам, но никуда не принимали без "тугамента", сваливали больного на пол, и, наконец, у него "затылок о парат раскололся". Умирая, Левша думал только о том, как довести до царя свое открытие, и еще успел сообщить о нем врачу. Тот доложил военному министру, но в ответ получил только грубый окрик: "Знай свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на это генералы есть".

Важная роль в сюжете "Левши" отведена "донскому казаку" Платову . Как и в народных исторических песнях и в казачьих сказах о войне с французами, здесь таким именем назван атаман войска донского генерал граф М. И. Платов. В сказе о Левше Платов по приказу царя Николая I повез заморскую диковинку в Тулу, чтобы русские мастера показали, на что они способны, "чтобы англичане над русскими не предвозвышались". Он же привозит Левшу в Петербург в царский дворец.

В рассказе "Тупейный художник" писатель выводит богатого графа с "ничтожным лицом", обличающим ничтожную душу. Это злой тиран и мучитель: неугодных ему людей рвут на части охотничьи псы, палачи терзают их неимоверными пытками.

Образ одного из господских прислужников ярко обрисован в "Тупейном художнике" . Это поп Аркадий, не устрашенный грозящими ему истязаниями, быть может смертельными, пытается спасти любимую девушку от надругательства над ней развратного барина. Их обещает обвенчать и скрыть у себя на ночь священник, после чего оба надеются пробраться в "турецкий Хрущук". Но священник, предварительно обобрав Аркадия, предает беглецов графским людям, посланным на поиски сбежавших, за что и получает заслуженный плевок в лицо.

Имя Николая Семёновича Лескова, замечательного русского писателя,

Одной из проблем, нуждающихся в тщательном рассмотрении из-замалой изученности и чрезвычайной сложности, является лесковская жанро-логия в её эволюционных и новаторских модификациях. Проблема жанровых традиций, необходимость учитывать их в собственном творчестве воспринималась Лесковым чрезвычайно остро в связи с неизбежным использованием заданных и не слишком естественных готовых форм. В самом начале творческого пути примыкавший к распространённому тогда жанру так называемых обличительных очерков - с той разницей, что в них уже чувствовалась рука будущего беллетриста, писатель превратил его затем «в фельетон, а иногда и в рассказ» (23, с. XI).

В известной статье о Лескове П.П. Громов и Б.М. Эйхенбаум, которым принадлежит процитированное вслед за автором неизданной книги«Лесков и его время» А.И. Измайловым мимоходом задевают одну из самых важных сторон эстетики уникального художника, отмечая, что «вещи Лескова часто ставят читателя в тупик припопытке осмыслить их жанровую природу (здесь и далее выделено мною - Н. А.). Лесков часто стирает грань между газетной публицистической статьёй, очерком, мемуарами и традиционными формами высокой прозы - повестью, рассказом»

Размышляя о специфике каждого из прозаических повествовательных жанров, Лесков указывает на трудности их разграничения: «Писатель, который понял бы настоящим образом разницу романа от повести, очерка или рассказа, понял бы также, что в их трёх последних формах он может быть только рисовальщиком, с известным запасом вкуса, умений и знаний; а, затевая ткань романа, он должен быть ещё и мыслитель...» Бели обратить внимание на подзаголовки лесковских творений, то становятся очевидными как постоянное стремление автора к жанровой определённости, так и необычность предлагаемых дефиниций вроде «пейзажа и жанра», «рассказа на могиле», «рассказов кстати».

Проблема специфики лесковского рассказа в его сходстве-различиях с
жанровым каноном осложняется для исследователей тем, что в критической
литературе лесковского времени не было достаточно точных типологиче
ских критериев жанра рассказа в его отличиях от новеллы или маленькой по
вести. В 1844-45 годах в проспекте «Учебной книги словесности для русско
го юношества» Гоголь даёт определение повести, которое включает рассказ
как её частную разновидность («мастерски и живо рассказанный картинный
случай»), В отличие от традиции новеллы («необыкновенное происшествие»,
«остроумный поворот»), Гоголь переносит акцент на «случаи, могущие про
изойти со всяким человеком и «замечательные» в психологическом и нраво
описательном отношении (63, с. 190)

В своём петербургском цикле Гоголь ввёл в литературу модификацию короткой психологической повести, получившей продолжение у Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, а в дальнейшем и во многих рассказах («Красный цветок» В.М. Гаршина, «Палата № 6» А.П. Чехова и мн. др.).

При ослаблении фабульного начала, замедления действия, здесь возрастает сила познавательной аналитической мысли. Место необычайного происшествия в русском рассказе чаще занимает обыкновенный случай, обыкновенная история, осмысленные в их внутренней значительности (63, с. 191).

С конца 40-х годов XIX века рассказ осознается какособый жанр и по отношению к краткой повести и в сравнении с «физиологическим очерком». Развитие прозы, связанное с именами Д.В. Григоровича, В.И. Даля, А.Ф. Писемского, А.И. Герцена, И.А. Гончарова, Ф.М. Достоевского, привело к выделению и кристаллизации новых повествовательных форм.

Белинский утверждал в 1848 году: «И потому же теперь самые пределы романа и повести раздвинулись, кроме «рассказа», давно уже существовавшего в литературе, какнизший и более лёгкий вид повести, недавно получили в литературе право гражданства так называемые физиологии, характеристические очерки разных сторон общественного быта»

В отличие от очерка, где преобладает прямое описание, исследование, проблемно-публицистический или лирический монтаж действительности,рассказ сохраняет композицию замкнутого повествования, структурированного вокруг определённого эпизода, события, человеческой судьбы или характера (63, с. 192).

Развитие русской формы рассказа связывают с «Записками охотника» И.С. Тургенева,объединившими опыт психологической повести и физиологического очерка. Рассказчик почти всегда является свидетелем, слушателем, собеседником героев; реже - участником событий. Художественным принципом становится«случайность», непреднамеренность выбора явлений и фактов, свобода переходов от одного эпизода к другому.

Минимальными художественными средствами создаётся эмоциональная окраска каждого эпизода. Опыт психологической прозы, знакомой с

б«подробностями чувства», широко использован в детализации впечатлений рассказчика.

Свобода и гибкость эскизной формы, натуральность, поэтичность рассказа при внутренней остроте социального содержания - качества жанра русского рассказа, идущего от «Записок охотника». По мнению Г. Вялого, «драматической действительности традиционной новеллы Тургенев противопоставляет лирическую активность авторского повествования, основанного на точных описаниях обстановки, характеров и пейзажа. Тургенев приблизил рассказ к границе лирико-очеркового жанра. Эта тенденция была продолжена в народных рассказах Л. Толстого, Г.И. Успенского, А.И. Эртеля, В.Г. Короленко

По мнению Б.М. Эйхенбаума, новелла не только строится на основе какого-либо противоречия, несовпадения, ошибки, контраста, но и по самому своему существу новелла, как и анекдот, накопляет весь свой вес к концу, именно поэтому новелла, по формуле Б.М. Эйхенбаума, - «подъём в гору,цель которого - взгляд с высокой точки»

Б.В. Томашевский в своей книге «Теория литературы. Поэтика», говоря о прозаическом повествовании, делит его на две категории: малую форму, отождествляя её с новеллой, и большую форму - роман (137, с. 243). Учёный уже указывает на все «узкие» места в теории жанров, отмечая, что «признак размера - основной в классификации повествовательных произведений - да леко не так маловажен, как это может показаться на первый взгляд. От объёма произведения зависит, как автор распорядится фабульным материалом, как он построит свой сюжет, как введёт в него свою тематику»

О «коварстве» лесковского письма говорит академик Д.С. Лихачёв в известной статье «Ложная» этическая оценка у КС. Лескова»: «Произведения Н.С. Лескова демонстрируют нам (обычно это рассказы, повести, но не его романы) очень интересный феномен маскировки нравственной оценки рассказываемого. Достигается это довольно сложной надстройкой над повествователем ложного автора, над которым возвышается уже совершенно скрытый от читателя автор, так что читателю кажется, что к настоящей оценке происходящего он приходит вполне самостоятельно» (72, с. 177).

Со всей определённостью в своей монографии «Лесков - художник» В.Ю. Троицкий указал на чрезвычайную эстетическую функцию образа рассказчика в лесковской прозе, в том числе и в жанре рассказа (141, с. 148-162).

О.В. Евдокимова, тонкий и точный исследователь лесковского творчества, говоря о воплощении в образах лесковских рассказчиков «разных форм осознания какого-то явления», высказывает чрезвычайно ценную мысль о наличии в рассказах Лескова типичной для этого писателя структуры, наглядно схематизированной в том же самом небольшом рассказе, о котором говорит Д.С. Лихачёв. В «Бесстыднике» «личность каждого из героев выписана Лесковым колоритно, но не выходя за пределы той формы сознания, которую герой представляет. В рассказе действуют яркие личности, но обусловлены они сферой чувств и размышлений о стыде» (46, с. 106-107). И далее: «Любое произведение Лескова заключает в себе этот механизм и может быть названо «натуральный факт в мистическом освещении». Закономерно, что рассказы, повести, «воспоминания» писателя часто смотрятся как бытовые истории или картинки с натуры, а Лесков слыл и слывёт мастером бытового повествования»

Проблема жанрологии лесковского рассказа осознаётся исследователями в её остроте и актуальности. Об этом, в частности, прямо говорит Т.В. Сепик: «Для творчест ва Лескова свойственно новаторское, экспериментальное отношение к жанровой практике. Новаторство этого рода само по себе представляет филологическую проблему, так как здесь размыты границы между рассказом и новеллой (конфликтность всех уровней воспринимается нами как показатель качества новеллы, а не обычного рассказа, тем более осложнённого сказовой формой), между повестью и мемуарами (некоторые рассказы делятся на главы, что более соответствует повести), повестью и очерком; между романом и хроникой (например, богатство задействованных персонажей и типов). Кроме того, не изучены и так называемые «новые жары», практикуемые Лесковым. Литературная повествовательная норма как стандарт, определяющий субъективную волю над объектной сферой художественного произведения, преобразуется в новую жанровую форму с неоднозначной характеристикой, сразмытыми жанровыми границами»

Язык

Литературные критики, писавшие о творчестве Лескова, неизменно – и часто недоброжелательно – отмечали необычный язык, причудливую словесную игру автора. "Господин Лесков является... одним из самых вычурных представителей нашей современной литературы. Ни одной страницы не обойдется у него без каких-нибудь экивоков, иносказаний, выдуманных или бог весть откуда выкопанных словечек и всякого рода кунстштюков", - так отозвался о Лескове А.М. Скабичевский, известный в 1880-е - 1890-е гг. литературный критик демократического направления (кунстштюк, или кунштюк - проделка, ловкая штука, фокус). Несколько иначе об этом сказал писатель рубежа XIX-XX вв. А.В. Амфитеатров: "Конечно, Лесков был стилист природный. Уже в первых своих произведениях он обнаруживает редкостные запасы словесного богатства. Но скитания по России, близкое знакомство с местными наречиями, изучение русской старины, старообрядчества, исконных русских промыслов и т.д. много прибавили, со временем, в эти запасы. Лесков принял в недра своей речи всё, что сохранилось в народе от его стародавнего языка, найденные остатки выгладил талантливой критикой и пустил в дело с огромнейшим успехом. Особенным богатством языка отличаются... "Запечатленный ангел" и "Очарованный странник". Но чувство меры, вообще мало присущее таланту Лескова, изменяло ему и в этом случае. Иногда обилие подслушанного, записанного, а порою и выдуманного, новообразованного словесного материала служило Лескову не к пользе, а ко вреду, увлекая его талант на скользкий путь внешних комических эффектов, смешных словечек и оборотов речи". В "стремлении к яркому, выпуклому, причудливому, резкому – иногда до чрезмерности" Лескова обвинял также его младший современник литературный критик М.О. Меньшиков. О языке писателя Меньшиков отозвался так: "Неправильная, пестрая, антикварная (редкостная, подражающая старинному языку. - Ред.) манера делает книги Лескова музеем всевозможных говоров; вы слышите в них язык деревенских попов, чиновников, начетчиков, язык богослужебный, сказочный, летописный, тяжебный (язык судебного делопроизводства. - Ред.), салонный, тут встречаются все стихии, все элементы океана русской речи. Язык этот, пока к нему не привыкнешь, кажется искусственным и пестрым... Стиль его неправилен, но богат и даже страдает пороками богатства: пресыщенностью и тем, что называется embarras de richesse (подавляющее изобилие. - франц. -Ред.). В нем нет строгой простоты стиля Лермонтова и Пушкина, у которых язык наш принял истинно классические, вечные формы, в нем нет изящной и утонченной простоты гончаровского и тургеневского письма (то есть стиля, слога. - Ред.), нет задушевной житейской простоты языка Толстого, – язык Лескова редко прост; в большинстве случаев он сложен, но в своем роде красив и пышен".

Сам писатель так сказал о языке собственных произведений (эти слова Лескова записал его знакомый А.И.Фаресов): "Постановка голоса у писателя заключается в умении овладеть голосом и языком своего героя... . В себе я старался развить это уменье и достиг, кажется, того, что мои священники говорят по-духовному, нигилисты – по-нигилистически, мужики – по-мужицки, выскочки из них и скоморохи с выкрутасами и т.д. От себя самого я говорю языком старинных сказок и церковно-народным в чисто литературной речи. Меня сейчас поэтому и узнаешь в каждой статье, хотя бы я и не подписывался под ней. Это меня радует. Говорят, что меня читать весело. Это оттого, что все мы: и мои герои и сам я, имеем свой собственный голос. Он поставлен в каждом из нас правильно или, по крайней мере, старательно. Когда я пишу, я боюсь сбиться: поэтому мои мещане говорят по-мещански, а шепеляво-картавые аристократы – по-своему. Вот это – постановка дарования в писателе. А разработка его не только дело таланта, но и огромного труда. Человек живет словами, и надо знать, в какие моменты психологической жизни у кого из нас какие найдутся слова. Изучить речи каждого представителя многочисленных социальных и личных положений довольно трудно. Вот этот народный, вульгарный и вычурный язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинен не мною, а подслушан у мужика, у полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош".

1. Новаторство М.Е. Салтыкова-Щедрина в области сатиры.

2. Роман М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города» как сатира на чиновничью Россию. Современность романа. Споры о позиции автора.

3. Художественное своеобразие романа М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города» (ирония, гротеск, образ архивариуса и др.).

Творчество Салтыкова-Щедрина, демократа, для которого самодержавно-крепостнический строй, царящий в России, был абсолютно неприемлем, имело сатирическую направленность. Писателя возмущало русское общество “рабов и господ”, бесчинство помещиков, покорность народа, и во всех своих произведениях он обличал “язвы” общества, жестоко высмеивал его пороки и несовершенства.

Так, начиная писать “Историю одного города”, Салтыков-Щедрин поставил перед собой цель обличить уродство, невозможность существования самодержавия с его общественными пороками, законами, нравами, высмеять все его реалии.

Таким образом, “История одного города” - произведение сатирическое, доминирующим художественным средством в изображении истории города Глупова, его жителей и градоначальников является гротеск, прием соединения фантастического и реального, создающий абсурдные ситуации, комические несоответствия. По сути, все события, происходящие в городе, являются гротеском. Жители его, глуповцы, “ведущие свой род от древнего племени головотяпов”, не умевших жить в самоуправлении и решивших найти себе повелителя, необычайно “начальстволюбивы”. “Испытывающие безотчетный страх”, неспособные самостоятельно жить, они “чувствуют себя сиротами” без градоначальников и считают “спасительной строгостью” бесчинства Органчика, имевшего в голове механизм и знавшего только два слова - “не потерплю” и “разорю”. Вполне “обычны” в Глупове такие градоначальники, как Прыщ с фаршированной головой или француз Дю-Марио, “при ближайшем рассмотрении оказавшийся девицей”. Однако своей кульминации абсурдность достигает при появлении Угрюм-Бурчеева, “прохвоста, задумавшего охватить всю вселенную”. Стремясь реализовать свой “систематический бред”, Угрюм-Бурчеев пытается все в природе сравнять, так устроить общество, чтобы все в Глупове жили по придуманному им самим плану, чтобы все устройство города было создано заново по его проекту, что приводит к разрушению Глупова его же жителями, беспрекословно выполняющими приказания “прохвоста”, и далее - к смерти Угрюм-Бурчеева и всех глуповцев, следовательно, исчезновению заведенных им порядков, как явления противоестественного, неприемлемого самой природой.

Так с помощью использования гротеска Салтыков-Щедрин создает логическую, с одной стороны, а с другой стороны - комически-нелепую картину, однако при всей своей абсурдности и фантастичности “История одного города” - реалистическое произведение, затрагивающее множество злободневных проблем. Образы города Глупова и его градоначальников аллегоричны, они символизируют самодержавно-крепостническую Россию, власть, в ней царящую, русское общество. Поэтому гротеск, используемый Салтыковым-Щедриным в повествовании, - это еще и способ обличить отвратительные для писателя, уродливые реалии современной ему жизни, а также средство выявления авторской позиции, отношения Салтыкова-Щедрина к происходящему в России.

Описывая фантастически-комическую жизнь глуповцев, их постоянный страх, всепрощающую любовь к начальникам, Салтыков-Щедрин выражает свое презрение к народу, апатичному и покорно-рабскому, как считает писатель, по своей при роде. Единственный лишь раз в произведении глуповцы были свободны - при градоначальнике с фаршированной головой. Создавая эту гротесковую ситуацию, Салтыков-Щедрин показывает, что при существующем общественно-политическом строе народ не может быть свободен. Абсурдность же поведения “сильных” (символизирующих реальную власть) мира сего в произведении воплощает беспредел и произвол, чинимый в России высокопоставленными чиновниками. Гротесковый образ Угрюм-Бурчеева, его “систематический бред” (своеобразная антиутопия), который градоначальник решил во что бы то ни стало воплотить в жизнь, и фантастический конец правления - реализация идеи Салтыкова-Щедрина о бесчеловечности, противоестественности абсолютной власти, граничащей с самодурством, о невозможности ее существования. Писатель воплощает мысль о том, что самодержавно-крепостнической России с ее безобразным укладом жизни рано или поздно придет конец.

Так, обличающий пороки и выявляющий нелепость и абсурд реальной жизни гротеск передает особую “злую иронию”, “горький смех”, характерный для Салтыкова-Щедрина, “смех сквозь презрение и негодование”. Писатель порой кажется абсолютно безжалостным к своим героям, чересчур критичным и требовательным к окружающему миру. Но, как говорил Лермонтов, “лекарство от болезни может быть горьким”. Жестокое обличение пороков общества, по мнению Салтыкова-Щедрина, - единственное действенное средство в борьбе с “болезнью” России. Осмеяние несовершенств делает их очевидными, понятными для всех. Неверно было бы говорить, что Салтыков-Щедрин не любил Россию, он презирал недостатки, пороки ее жизни и всю свою творческую деятельность посвятил борьбе с ними. Объясняя “Историю одного города”, Салтыков-Щедрин утверждал, что это книга о современности. В современности он видел свое место и никогда не считал, что созданные им тексты будут волновать его далеких потомков. Однако обнаруживается достаточное количество причин, благодаря которым его книга остается предметом и поводом для объяснения событий современной читателю действительности.

Одной из таковых причин, несомненно, является прием литературного пародирования, который активно использует автор. Особенно это заметно в его “Обращении к читателю”, которое написано от лица последнего архивариуса-летописца, а также в “Описи градоначальников”.

Объектом пародирования здесь являются тексты древнерусской литературы, и в частности “Слово о полку Игореве”, “Повесть временных лет” и “Слово о погибели земли Русской”. Все три текста были каноническими для современного писателю литературоведения, и необходимо было проявить особую эстетическую смелость и художественный такт, для того чтобы избежать вульгарного их искажения. Пародия - особый литературный жанр, и Щедрин выказывает себя в нем истинным художником. То, что он делает, - он делает тонко, умно, изящно и смешно.

“Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и преподобный тот корень, от которого знаменитое сие древо произошло и ветвями своими всю землю покрыло”. Так начинается глуповская летопись. Величественный текст “Слова...” писатель организует совершенно по-другому, поменяв ритмический и смысловой рисунок. Салтыков-Щедрин, используя современные ему канцеляризмы (в чем, несомненно, сказалось то, что он исправлял в г. Вятке должность правителя губернской канцелярии), вводит в текст имена историков Костомарова и Соловьева, не забыв при этом и своего приятеля - литературоведа Пыпина. Таким образом, пародируемый текст придает всей глуповской летописи некое достоверное псевдоисторическое звучание, почти фельетонную трактовку истории.

А для того чтобы окончательно “ущекотать” читателя, чуть ниже Щедрин создает густой и сложный пассаж по мотивам “Повести временных лет”. Вспомним щедринских головотяпов, которые “обо все головами тяпают”, гущеедов, долбеж-ников, рукосуев, куралесов и сопоставим с полянами, “живущими сами по себе”, с радимичами, дулебами, древлянами, “живущими по-скотски”, звериным обычаем, и кривичами.

Историческая серьезность и драматизм решения о призыве князей: “Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами” - становится у Щедрина исторической несерьезностью. Ибо мир глуповцев - это мир перевернутый, зазеркальный. И история их зазеркальная, и законы ее зазеркальные действуют по методу “от противного”. Князья не идут владеть глуповцами. А тот, кто наконец соглашается, ставит над ними своего же глуповского “вора-новатора”.

И строится “преестественно украшенный” город Глупов на болоте в унылом до слез пейзаже. “О, светло-светлая и прекрасно украшенная, земля Русская!” - возвышенно восклицает романтический автор “Слова о погибели земли Русской”.

История города Глупова - это противоистория. Она смешанная, гротескная и пародийная оппозиция действительной жизни, опосредованно, через летописи, высмеивающая саму историю. И здесь чувство меры не изменяет автору никогда.

Ведь пародия, как литературный прием, позволяет, исказив и перевернув реальность, увидеть ее смешные и юмористические стороны. Но никогда Щедрин не забывает, что предметом его пародий является серьезное. Неудивительно, что в наше время сама “История одного города” становится объектом пародирования, как литературного, так и кинематографического. В кино Владимир Овчаров снял длинную и достаточно унылую ленту “Оно”. В современной литературе В. Пьецух осуществляет стилевой эксперимент под названием “История одного города в новейшие времена”, пытаясь проявить идеи градоправительства в советские времена. Однако эти попытки перевести Щедрина на другой язык закончились ничем и были благополучно забыты, что свидетельствует о том, что уникальная смысловая и стилевая ткань “Истории...” может быть перепародирована сатирическим талантом если не большим, то равным таланту Салтыкова-Щедрина. Салтыков прибегает только к такому роду карикатуры, который преувеличивает истину как бы посредством увеличительного стекла, но никогда не извращает полностью ее сущность.

И.С. Тургенев.

Незаменимым и первым средством сатиры в «Истории одного города» является гиперболическое преувеличение. Сатира – род искусства, где гиперболизм выражения является законным приемом. Однако от художника-сатирика требуется, чтобы фантазия преувеличения вытекала не из желания забавить, а служила средством для более наглядного отражения действительности и ее недостатков.

Гениальность Салтыкова-Щедрина как сатирика выражается в том, что его фантазия как бы освобождала реальность от всех препятствий, стеснявших ее свободное проявление. Фантастическое по форме опирается у этого писателя на несомненно действительное, которое наилучшим образом раскрывает характерное, типическое в существующем порядке вещей. Щедрин писал: «Мне нет никакого дела до истории, я вижу только настоящее».

С помощью гротеска (изображения чего-нибудь в фантастическом, уродливо-комическом виде, основанном на резких контрастах и преувеличениях) писателю удается создать в «Истории одного города» историческую сатиру. В этом произведении Салтыков-Щедрин горько высмеивает политический строй, бесправие народа, наглость и самодурство правителей.

Историческая точка зрения давала возможность писателю объяснить происхождение самодержавия и его развитие. В «Истории одного города» все это есть: есть и эволюция, есть история России. Появление мрачной фигуры Угрюм-Бурчеева, завершающей галерею градоначальников в романе, подготовлено всем предшествующем изложением. Оно ведется по принципу градации (от менее плохого к худшему). От одного героя к другому все больше усиливается гиперболичность в изображении градоначальников, все сильнее проявляется гротеск. Угрюм-Бурчеев доводит характер самодержавного самодура до последних пределов, как и само изображение градоначальника доведено до предела. Это объясняется тем, что, по мнению Салтыкова-Щедрина, самодержавие дошло до своего исторического конца.

Вскрывая корни ненавистного режима, сатирик преследовал его на всех ступенях развития и во всех его разновидностях. Галерея градоначальников раскрывает многообразие форм самодержавного произвола и самодурства, которые изображаются также с помощью гротеска.

Например, Органчик – градоначальник с «таинственной историей», которая раскрывается в ходе повествования. Этого героя «посещает часовых и органных дел мастер Байбаков. …сказывали, что однажды, в третьем часу ночи, видели, как Байбаков, весь бледный и испуганный, вышел из квартиры градоначальника и бережно нес что-то обернутое в салфетке. И что всего замечательнее – в эту достопамятную ночь никто из обывателей не только не был разбужен криком: «Не потерплю!» - но и сам градоначальник, по-видимому, прекратил на время критический анализ недоимочных реестров и погрузился в сон». И далее мы узнаем, что однажды письмоводитель градоначальника, «вошедши утром с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище: градоначальниково тело, облеченное в вицмундир, сидело за письменным столом, а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова…»

Не менее фантастично описание другого градоначальника – Прыща: «- Пахнет от него! – говорил он [предводитель] наперснику, - пахнет! Точно вот в колбасной лавке!» Своей кульминации эта история достигает тогда, когда однажды в борьбе с предводителем градоначальник «вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладостно ныло… Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно проглотил…»

Гротеск и фантастика в описании градоначальников начинается уже в «Описи градоначальникам» в самом начале романа. Кроме того, гротескны не только сами правители, но и глуповский народ, над которым поставлены эти правители. Если у градоначальников преувеличено их самодурство, тупость и лихоимство, то у народа – нерешительность, глупость, безволие. Хороши и те, и другие. Все они «достойные» герои книги великого сатирика.

Фантастика и гиперболичность «Истории одного города» объясняется самим Салтыковым-Щедриным. Это оправдывает выбранные сатириком приемы гротескного изображения образов своего произведения. Писатель замечал: «…история города Глупова прежде всего представляет собой мир чудес, отвергать который можно лишь тогда, когда отвергается существование чудес вообще. Но этого мало. Бывают чудеса, в которых, по внимательном рассмотрении, можно подметить дольно яркое реальное основание».

Жанр романа М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлёвы». Споры о жанре в литературоведении.

Традиционно «Господа Головлевы» позиционируется как роман. Если исходить из определения данного термина, зафиксированного в Большой Советской энциклопедии, то это разновидность эпоса как рода литературы, один из больших по объёму эпических жанров, который имеет содержательные отличия от другого такого же жанра? национально-исторической (героической) эпопеи. В отличие от эпопеи с её интересом к становлению общества? к событиям и положительным героям национально-историческое значения, роман проявляет интерес к становлению социального характера отдельной личности в её собственной жизни и в её внешних и внутренних столкновениях со средой. Сюда же можно добавить определение Бахтина М.М., Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975 для более полного понимания специфики данного жанра: «Роман, детализированное повествование, которое, как правило, создает впечатление рассказа о реальных людях и событиях, на самом деле таковыми не являющихся. Какого бы объема он ни был, роман всегда предлагает читателю развернутое в цельном художественном пространстве действие, а не какой-то один эпизод или яркий момент.

Рассмотрим подробнее, что из данных определений применимо для определения жанровой принадлежности такого произведения как «Господа Головлевы».

В центре повествования - одна отдельно взятая семья - Головлевых, три ее поколения показаны в своем постепенном вырождении и угасании. Следовательно, это роман-хроника, повествующий о событиях, происходящих в семейном поместье Головлевых. Но это только одна из сторон данного произведения, поскольку оно имеет много общего с достаточно разработанным в русской классической прозе жанром хроники мемуарно-семейного типа. Однако связь «Головлевых» с традиционным семейным романом чисто внешняя. «Семейным» содержанием невозможно объяснить все особенности жанровой природы романа Салтыкова. «Семейный» признак сказался в нем главным образом лишь в обозначении тематических рамок, границ определенного круга жизненных явлений.

Взгляд на семью и семейную проблематику может быть различным. Салтыков рассматривал семью преимущественно как социальную категорию, как органическую ячейку общественного организма. В 1876 году он писал Е. И. Утину: «Я обратился к семье, к собственности, к государству и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет. Что, стало быть, принципы, во имя которых стесняется свобода, уже не суть принципы даже для тех, которые ими пользуются. На принцип семейственности написаны мною „Головлевы”» М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников, 2 изд., т. 1 - 2, М., 1975. С. 113.. Из контекста явствует, что в понимание принципа семейственности Салтыков вкладывал особое содержание. Недаром семья стоит у Салтыкова в одном ряду с государством и собственностью, этими краеугольными камнями дворянско-буржуазного строя. Много страниц посвятил сатирик разоблачению разложения системы, основанной на эксплуатации и рабстве; в этом смысле «Головлевы» по своим идейным мотивам тесно переплетаются с другими произведениями Салтыкова, и в первую очередь с «Благонамеренными речами» и «Пошехонской стариной».

Здесь Салтыков выступает против установившихся традиций романа (как на русской, так и на западноевропейской почве) с его любовно-семейной сюжетностью. Выдвигая на первый план задачу создания социального романа, он находит традиционный семейный роман слишком узким. Он указывает на необходимость решительного изменения общественной основы романа и настойчиво выдвигает на первое место проблему среды. «Ведь умирал же человек из-за того, что его милая поцеловала своего милого, -- писал Салтыков, -- и никто не находил диким, что эта смерть называлась разрешением драмы Почему? -- а потому именно, что этому разрешению предшествовал самый процесс целования, т. е. драма.. Тем с большим основанием позволительно думать, что и другие, отнюдь не менее сложные определения человека тоже могут дать содержание для драмы, весьма обстоятельной. Если ими до сих пор пользуются недостаточно и неуверенно, то это потому только, что арена, на которой происходит борьба их, слишком скудно освещена. Но она есть, она существует и даже очень настоятельно стучится в двери литературы. В этом случае я могу сослаться на величайшего из русских художников, Гоголя, который давно провидел, что роману предстоит выйти из рамок семейственности».

Может показаться странным, что Салтыков, который так резко выступал против традиции «семейного романа» и выдвигал задачу освещения социальной среды, «арены, на которой происходит борьба», построил свой роман на основе «семейственности». Однако это впечатление чисто внешнее; принцип семейственности избран автором лишь для известного удобства. Он давал широкие возможности использования богатейшего материала непосредственных жизненных наблюдений.

Когда говорят о принципе семейственности, обычно подразумевают традиционный роман, в котором все жизненные конфликты, драматические ситуации, столкновения страстей и характеров изображаются исключительно через частную жизнь семьи и семейные отношения. В то же время даже в рамках традиционных, привычных представший семейный роман не есть нечто однородное и неподвижное. Это условное понятие часто служит средством обозначения лишь внешних признаков сюжета.

Основным определяющим жанровым признаком роман «Господа Головлевы» является социальный фактор. В центре внимания автора стоят общественные проблемы.

Но странно было бы, говоря о социальных, общественных проблемах, обойти стороной психологическую сторону данного произведения. Ведь «Господа Головлевы» раскрывают не только тему вымирания помещичьего класса, но и тему вымирания человеческой души, тему нравственности, духовности, совести в конце концов. Трагедии сломанных людских судеб черной траурной лентой вьются сквозь страницы романа, вызывая у читателя одновременно и ужас и сочувствие.

Глава рода Головлевых - потомственная помещица Арина Петровна, фигура трагическая, несмотря на то, что в коллекции слабосильных и никчемных людишек головлевской семьи, она предстает личностью сильной, властной, настоящей хозяйкой поместья. Эта женщина в течение длительного времени единолично и бесконтрольно управляла обширным головлевским имением и благодаря личной энергии успела удесятерить свое состояние. Страсть к накоплению господствовала в Арине Петровне над материнским чувством. Дети «не затрагивали ни одной струны ее внутреннего существа, всецело отдавшегося бесчисленным подробностям жизнестроительства».

В кого уродились такие изверги? -- спрашивала себя Арина Петровна на склоне лет своих, видя, как ее сыновья пожирают друг друга и как рушится созданная ее руками «семейная твердыня». Перед ней предстали итоги ее собственной жизни -- жизни, которая была подчинена бессердечному стяжательству и формировала «извергов». Самый отвратительный из них -- Порфирий, прозванный в семье еще с детства Иудушкой.

Свойственные Арине Петровне и всему головлевскому роду черты бессердечного стяжательства развились в Иудушке до предельного выражения. Если чувство жалости к сыновьям и сиротам-внучкам временами все-таки посещало черствую душу Арины Петровны, то Иудушка был «неспособен не только на привязанность, но и на простое жаленье». Его нравственное одеревенение было так велико, что он без малейшего содрогания обрекал на гибель поочередно каждого из троих своих сыновей -- Владимира, Петра и внебрачного младенца Володьку.

Мир головлевской усадьбы, когда в нем верховодит Арина Петровна, - это мир единоличного произвола, мир «властности», исходящей от одного лица, властности, не подчиняющейся никакому закону, заключенной лишь в одном принципе - принципе самодержавия. Головлевская усадьба прообразует собой, как говорили в XIX веке, - всю самодержавную Россию, закоченевшую в «оцепенении властности» (этими словами Салтыков определил самую суть правления Арины Петровны, «женщины властной и притом в сильной степени одаренной творчеством»). Лишь от нее, от Арины Петровны, исходят некие деятельные токи, лишь ей в этом головлевском мире принадлежит привилегия действования. Другие же члены головлевского мира начисто лишены этой привилегии. На одном полюсе, в лице самодержицы Арины Петровны, сосредоточены власть, деятельность, «творчество». На другом -- безропотность, пассивность, апатия. И понятно, почему, несмотря на «оцепенение», которое владеет головлевским миром, лишь в Арине Петровне еще сохраняется что-то живое.

Лишь она способна на «жизнестроительство», какое б оно ни было, лишь она живет - в своем хозяйстве, в своем приобретательском пафосе. Конечно, это жизнь весьма относительная, ограниченная очень узкими рамками, а главное - лишающая права на жизнь всех других членов головлевского мира, обрекающая их в конечном итоге на «гроб», на умирание. Ведь жизнедеятельность Арины Петровны находит удовлетворение в самой себе, ее «творчество» не имеет какой-либо цели вне себя, какого-либо нравственного содержания. И тот вопрос, который часто задает Арина Петровна: для кого тружусь, для кого коплю? - вопрос, в сущности, незаконный: ведь она копила-то даже не для себя, тем более не для детей, а в силу какого-то бессознательного, почти животного инстинкта накопления. Все было подчинено, все принесено в жертву этому инстинкту.

Но этот инстинкт, конечно, не биологический, а социальный. Накопительство Арины Петровны - по своей общественной, а потому и психологической природе - очень отличается от скупости бальзаковского Гобсека или пушкинского Скупого рыцаря.

В романе, таким образом, Салтыков поставил перед собой сложную задачу: художественно раскрыть внутренний механизм разрушения семьи. От главы к главе прослеживается трагический выход из семьи и из жизни главных представителей головлевской фамилии. Но наиболее последовательной полно все характерное для процесса разрушения помещичьей семьи обобщено в образе Порфирия Голоплева. Не случайно Салтыков счел необходимым и самом начале второй главы заметить следующее: «Семейная твердыня, воздвигнутая неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула, но рухнула до того незаметно, что она, сама не понимая, как это случилось, «делалась соучастницею и даже явным двигателем этого разрушения, настоящею душою которого был, разумеется, Порфишка кровопивец».

Следовательно, это роман психологический и трагический.

Но, кроме того, роман «Господа Головлевы» - еще и роман сатирический. Пророческий, по выражению Горького, смех салтыковской сатиры в романе проник в сознание целых поколений русских людей. И в этом своеобразном процессе общественного воспитания заключено еще одно достоинство данного произведения. Кроме того, оно открыло читающей России образ Иудушки, вошедший в галерею нарицательных мировых сатирических типов.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что роман Салтыкова-Щедрина» в своем жанровом своеобразии представляет собой уникальный синтетический сплав из романа - семейной хроники, социально-психологического, трагического и сатирического романа.

Общечеловеческий смысл образа Иудушки Головлёва. Споры о его создании и сути.

Одним из наиболее ярких образов сатирика стал Иудушка Головлев, герой романа "Господа Головлевы". Семья Головлевых, головлевская усадьба, где разворачиваются события романа - это собирательный образ, обобщивший характерные черты быта, нравов, психологии помещиков, всего уклада их жизни накануне отмены крепостного права.

Порфирий Владимирович Головлев - один из членов многочисленного семейства, один из «извергов» как называла мать - Арина Петровна - своих сыновей. «Порфирий Владимирович известен был в семействе под тремя именами: Иудушки, кровопивушки и откровенного мальчика», - эта исчерпывающая характеристика дана автором уже в первой главе романа. Эпизоды, в которых описывается детство Иудушки, показывают нам, как формировался характер этого лицемерного человека: Порфиша, в надежде на поощрение, становился ласковым сыном, заискивал перед матерью, ябедничал, лебезил, одним словом, становился «весь послушание и преданность». «Но Арина Петровна уже и тогда с какою-то подозритель­ностью относилась к этим сыновним заискиваниям» подсознательно угадывая в них коварный умысел. Но все же, не устояв перед лживым обаянием, искала для Порфиши «лучшего куска на блюде». Притворство, как один из способов достижения желаемого, стало основополагающей чертой характера Иудушки. Если в детстве показная «сыновняя преданность» помогала ему добывать «лучшие куски», то впоследствии он получил за это «лучшую часть» при разделе имения. Иудушка стал сначала полновластным хозяином поместья Головлевых, затем - имения брата Павла. Завладев всеми богатствами матери, он обрек эту ранее грозную и властную женщину на одинокую смерть в заброшенном доме.

Унаследованные от Арины Петровны черты бессердечного стяжательства, в Порфирий представлены в высшей степени своего развития. Если его мать несмотря на всю черствость ее души, иногда все-таки озаряло чувство жалости к сыновьям, внучкам-сиротам, то сын ее Порфирий был «неспособен не только на привязанность, но и на простое жаленье». Он без всяких угрызений совести обрек на гибель всех своих сыновей - Владимира, Петра и младенца Володьку

Поведение и внешний облик Иудушки могут ввести в заблуждение любого: «Лицо у него было светлое, умиленное, дышащее смирением и радостью». Глаза его «источали чарующий яд», а голос, «словно змей, заползал в душу и парализовал волю человека» Лицемерная сущность Кровопивушки, сравниваемого писателем с пауком, распознается далеко не сразу Все его близкие - мать, братья, племянницы, сыновья, все, кто с ним соприкасался, чувствовали опасность, исходящую от этого человека, скрытую за его добродушным « празднословием ».

Своей подлостью, гнусностью поступков Иудушка не может вызывать ничего, кроме омерзения. Своими речами этот кровопивец, по словам одного крестьянина, может «сгноить человека». Каждое из его слов «десять значений имеет».

Непременный атрибут иудушкиного пустословия - разного рода афоризмы, послвицы, религиозные изречения: «все мы под богом ходим», «что бог в премудрости своей устроил, так нам с тобой переделывать не приходится», «всякому человеку свой предел от бога положен» и так далее. Эти фразы Порфирий Владимирович призывает на помощь всякий раз, ко­гда хочет совершить нечто гадкое, преступающее нормы морали. Так, просившие у Иудушки помощи сыновья всегда получали вместо нее готовую сентенцию-«бог непокорных детей наказывает», «сам напутал - сам и выпутывайся», которые принимались как «камень, поданный голодному человеку». В итоге - Владимир покончил с собой, Петенька, попавший под суд за растрату казенных денег, умер по дороге в ссылку Злодейства, совершаемые Иудушкой «потихонечку, полегонечку», выглядели как самые обычные дела. И всегда он выходил из воды сухим.

Эта ничтожная во всех отношениях личность господствует над окружающими, губит их, опираясь на крепостническую мораль, на закон, на религию, искренне считая себя поборником правды.

Раскрывая образ Иудушки - «кровопивца», защищенного догматами религии и законами власти, Щедрин обличал социальные, политические и нравственные принципы крепостнического общества. Показав в последней главе романа «пробуждение одичалой совести» Иудушки, Щедрин предупреждает современников о том, что иногда это может случиться слишком поздно.

На примере Иудушки, обладающего капиталистической хваткой хищника, который, лишившись дармовой крестьянской силы, в новых условиях изощряется в иных методах выколачивания денег из вконец разорившихся крестьян, сатирик говорит, что «чумазый» есть, он уже здесь, уже идет с фальшивой мерой, и это – объективная реальность.

Семейная драма «Господ Головлевых» разворачивается в религиозном контексте: сюжетная ситуация Страшного суда охватывает всех героев и переносится на читателей; евангельская притча о блудном сыне предстает как история о прощении и спасении, которая никогда не осуществится в мире, где живут Головлевы; религиозная риторика Иудушки - способ саморазоблачения героя, полностью отделившего священные слова от подлых дел.

В поисках «скрытого» сюжета романа исследователи и обращаются к тем библейским и мифологическим образам, которыми насыщены «Господа Головлевы».

Следует сразу же подчеркнуть: Щедрин не был ортодоксальным писателем - ни в политическом, ни тем более в религиозном смысле. Трудно сказать, насколько евангельские образы «Христовой ночи», «Рождественской сказки» и тех же «Господ Головлевых» являлись для него реальностью, а насколько - удачными метафорами или просто «вечными образами». Так или иначе, но евангельские события для Щедрина неизменно оставались моделью, образцом, который повторяется из века в век с новыми действующими лицами. Об этом писатель прямо сказал в фельетоне, посвященном картине Н.Ге «Тайная вечеря» (цикл «Наша общественная жизнь», 1863): «Внешняя обстановка драмы кончилась, но не кончился ее поучительный смысл для нас. С помощью ясного созерцания художника мы убеждаемся, что таинство, которое собственно и заключает в себе зерно драмы, имеет свою преемственность, что оно не только не окончилось, но всегда стоит перед нами, как бы вчера совершившееся».

Показательно, что речь идет именно о Тайной Вечере, точнее - о моменте, когда Иуда окончательно решился на предательство. Вечным, таким образом, оказывается именно противостояние Христа и Иуды.

Как же обстоит дело в «Господах Головлевых»?

Та психологическая характеристика предателя, которую Щедрин дает в процитированном фельетоне, к характеру главного героя романа отношения не имеет.

О Тайной Вечере в романе вообще не говорится; значение для героев имеет только крестный путь Христа - от возложения тернового венца. Всё остальное (проповедь Христа и Его воскресение) - только подразумевается. Евангельские события при этом показаны с двух точек зрения: Иудушки и его «рабов». То, что крепостные настойчиво именуются рабами, разумеется, не случайно. Для них Пасха - залог будущего освобождения: «Рабыни чуяли сердцами своего Господина и Искупителя, верили, что Он воскреснет, воистину воскреснет. И Аннинька тоже ждала и верила. За глубокой ночью истязаний, подлых издевок и покиваний - для всех этих нищих духом виднелось царство лучей и свободы». Контраст между Господином-Христом и «Господами Головлевыми», вероятно, преднамеренный (напомним, что само название романа появилось на последней стадии работы - т.е. именно тогда, когда были написаны процитированные слова). Соответственно, и «рабыни» - не только крепостные Головлевых, но и «рабы Божьи».

В сознании Иудушки образ воскресения отсутствует: «Всех простил! - вслух говорил он сам с собою: - не только тех, которые тогда напоили Его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к Его губам оцет, смешанный с желчью... Ужасно! ах, это ужасно!». Порфирия ужасает то, что прежде было лишь предметом пустословия - причем пустословия утешительного: «И единственное, по моему мнению, для вас, родная моя, в настоящем случае, убежище - это сколь можно чаще припоминать, что вытерпел сам Христос».

Сюжет «Господ Головлевых» является реализацией модели, заданной в Библии; но и суд над Христом оказывается, в конце концов, метафорой: «он [Иудушка] понял впервые, что в этом сказании идет речь о какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый суд над Истиной...».

Так или иначе, именно библейский код, эксплицированный на последних страницах романа, дает нам возможность прочитать глобальный сюжет романа. Щедрин не случайно говорит, что в душе Иудушки не возникли «жизненные сопоставления» между «сказанием», которое он услышал в Страстную Пятницу, и его собственной историей. Герой и не может провести такие сопоставления, но их должен сделать читатель. Впрочем, обратим внимание и на то, что Порфирий Владимирыч, которого называли не только «Иудушкой», но и «Иудой», сам себя именует Иудой единожды - именно перед смертью, когда он мысленно кается перед Евпраксеюшкой: «И ей он, Иуда, нанес тягчайшее увечье, и у ней он сумел отнять свет жизни, отняв сына и бросив в какую-то безыменную яму». Это уже не просто «сопоставление», но - отождествление.

Параллель между Иудушкой и Иудой иногда проводится Щедриным с поразительной точностью, иногда же - уходит в подтекст. К примеру, в последние месяцы жизни Порфирия мучили «невыносимые приступы удушья, которые, независимо от нравственных терзаний, сами по себе в состоянии наполнить жизнь сплошной агонией» - очевидная отсылка к тому роду смерти, который избрал для себя евангельский Иуда. Но Порфирию его болезнь не приносит чаемой гибели. Этот мотив, возможно, восходит к апокрифической традиции, согласно которой Иуда, повесившись, не погиб, но сорвался с древа и в мучениях умер позднее. Щедрин не мог удержаться и от многозначительной инверсии: Иудушка в расцвете сил «взглянет - ну словно вот петлю закидывает».

Предательства в прямом смысле слова Иудушка не совершает ни разу, зато на его совести - убийства («умертвия») братьев, сыновей и матери. К предательству приравнивается каждое из этих преступлений (совершенных, впрочем, в рамках закона и общественной нравственности) и все они вместе. Например: как братоубийца, Иудушка, несомненно, приобретает черты Каина, и когда Порфирий целует мертвого брата, этот поцелуй, конечно же, именуется «последним Иудиным лобзанием».

В тот момент, когда Иудушка отправляет в Сибирь, а фактически на смерть, своего второго сына, Арина Петровна проклинает его. Маменькино проклятие всегда представлялось Иудушке весьма возможным и в сознании его обставлялось так: «гром, свечи потухли, завеса разодралась, тьма покрыла землю, а вверху, среди туч, виднеется разгневанный лик Иеговы, освещенный молниями». Явно имеется в виду не только материнское, но и Божье проклятие. Все детали эпизода взяты Щедриным из Евангелий, где они связаны со смертью Христа. Иудино предательство совершилось, Христос (снова) распят, но сам Иудушка этого даже не заметил - или не захотел заметить.

Трагедийность романа «Господа Головлевы» роднит его с «Анной Карениной», названным Л.Д. Опульской романом-трагедией, потому что время, отображаемое писателями в этих произведениях, действительно было наполнено драматическими событиями.

Этот драматизм особенно ощутим в финале романа «Господа Головлёвы», о котором существует несколько различных суждений.

Исследователь Макашин писал: «Величие Салтыкова-моралиста, с его почти религиозной верой в силу нравственного потрясения от пробудившегося сознания, нигде не выразилось с большим художественным могуществом, чем в конце его романа».

И, действительно, у Щедрина финал жизненной истории Иудушки «бесплоден». Художественные особенности этой части произведения проявляются в явственном различии интонации авторского повествования в сцене пробуждения совести у Иудушки и заключительных строк романа, где речь идёт о нём же. Интонация из сочувственной, страдательной становится бесчувственной, информационно-осведомительной: наступившее утро освещает только «закоченевший труп головлёвского барина».

Смена стиля после сцены пробуждения совести обусловлена возвращением автора к реальности, к окружающей его будничной действительности. Именно здесь писатель заостряет внимание на проблеме выживаемости человека и общества. Щедрин ставит человечество перед радикальной антитезой, решительным выбором – единственной альтернативы «или-или»: либо человечество, изгнав совесть, погрязнет в гнусном самоистреблении, затянутом тиной пустяков, либо выпестует то растущее маленькое дитя, в котором растёт и совесть. Других путей для человечества Щедрин не указывает.

Прозоров считает, что финал «Господ Головлёвых» в самом деле «может показаться внезапным и даже чуть ли не маловероятным». Для мира ночью ничего, кроме физического акта смерти головлевского барина, не произошло.

Литературовед В.М. Малкин, напротив, считает, что «конец Иудушки закономерен. Он, всю жизнь чтивший церковную обрядность, умирает без покаяния...». А смерть без покаяния даёт нам возможность считать её смертью преднамеренной, т.е. самоубийством.

Активная авторская позиция Щедрина просматривается в его личном отношении к происходящим событиям: писатель с болью и горечью осознает утрату духовности и гуманизма в семейных отношениях и такое состояние мира, когда на месте исчезнувшей «совести» возникает «пустота», соотносящаяся с «бессемейным» человеческим существованием.

Традиционное и новаторское в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлёвы».

Жанровые особенности: Каждая глава представляет собой как бы отдельный очерк жизни семейства Головлевых в тот или иной период времени. Публицистичность стиля усиливает сатиру, придает ей еще большую убедительность и достоверность. «Господа Головлевы» как реалистическое произведение: В произведении представлены типические характеры в типических обстоятельствах. Образ Иудушки выписан, с одной стороны, очень четко и наделен индивидуальными чертами, с другой стороны, типичен для России второй половины XIX века. Помимо социальной сатиры, в образе Иудушки можно заметить и некое философское обобщение - Иудушка не только определенный тип, характерный для определенного времени, но и тип общечеловеческий (хотя и резко отрицательный) - «иудушки» встречаются где угодно и во все времена. Однако цель Салтыкова-Щедрина вовсе не сводится к показу определенного типа или характера.

Его цель гораздо шире. Тема его повествования - история разложения и смерти семейства Головлевых, Иудушка лишь наиболее яркий образ из целого ряда.

Таким образом, в центре повествования оказывается не конкретный тип или образ, но социальное явление. Пафос произведения и сатира Салтыкова-Щедрина: Сатира Салтыкова-Щедрина носит ярко выраженный социальный характер. Разложение семьи Головлевых {пьянство, прелюбодеяние, пустомыслие и пустословие, неспособность к какому-либо созидательному труду) дается в исторической перспективе - описывается жизнь нескольких поколений. Стремясь понять и отобразить в своих произведениях особенности российской жизни, Салтыков-Щедрин берет один из наиболее характерных пластов российской жизни - быт провинциальных помещиков-дворян. Обличительный пафос произведения распространяется на все сословие - не случайно в финале все как бы «возвращается на круги своя» - в поместье приезжает дальняя родственница Иудушки, которая уже очень давно следила за тем, что происходит в Голов-леве.

Таким образом, покаяние Иудушки и его визит на могилу матери ни к чему не приводят. Ни нравственного, ни какого-либо другого очищения не происходит. В этом эпизоде содержится ирония: никакое покаяние не в силах искупить тех злодеяний, что совершил Иудушка в жизни. Традиции и новаторство: Салтыков-Щедрин в «Господах Головлевых» продолжает традиции русской сатиры, заложенной еще Гоголем. В его произведении нет положительного героя (как и у Гоголя в его «Ревизоре» и «Мертвых душах»), реалистически изображая окружающую действительность, Салтыков-Щедрин обличает пороки социальной системы и российского общественного развития, проводит социальную типизацию явлений. Его манера в отличие от гоголевской лишена налета фантастичности, она нарочито «овеществлена» (очерковый, публицистический характер повествования) с тем, чтобы придать еще более непривлекательный характер изображаемым в произведении порокам.

Тематическое многообразие сказок М.Е. Салтыкова-Щедрина. Их близость к народной сказке и отличие от неё.

М. Е. Салтыкова-Щедрина можно по праву назвать одним из величайших сатириков России. Наиболее ярко и выразительно сатирический талант Салтыкова-Щедрина проявился в сказках «Для детей изрядного возраста», как он сам их назвал.

Наверное, нет ни одной темной стороны российской действительности того времени, которая не была бы каким-нибудь прямым или косвенным образом затронута в его великолепных сказках и прочих сочинениях.

Идейное и тематическое разнообразие этих сказок, конечно, очень велико, как, собственно, велико и количество проблем в России. Однако некоторые темы можно назвать основными - они являются как бы сквозными для всего творчества Салтыкова-Щедрина. Прежде всего это политическая тема. В сказках, в которых она затрагивается, автор или высмеивает глупость и косность правящих классов, или иронизирует над современными ему либералами. Это такие сказки, как «Премудрый пескарь», «Самоотверженный заяц», «Карась-идеалист» и многие другие.

В сказке «Премудрый пескарь», например, можно разглядеть сатиру на умеренный либерализм. Главный герой был так напуган опасностью попасть в уху, что всю жизнь просидел, не высовываясь из норы. Только перед смертью пескаря осеняет, что если бы все так жили, то «весь пескариный род давно перевелся бы». Салтыков-Щедрин высмеивает здесь обывательскую мораль, обывательский принцип «моя хата с краю».

Сатиру на либерализм можно найти и в таких сказках, как «Либерал», «Здравомыслящий заяц» и другие. Обличению высших слоев общества автор посвящает сказки «Медведь на воеводстве» и «Орел-меценат». Если в первой из них Салтыков-Щедрин высмеивает административные принципы России, а также идею о необходимом историческом кровопролитии, то во второй - псевдопросветительство, рассматривает проблему соотношения деспотической власти и просвещения.

Ко второй, не менее важной для писателя теме можно отнести сказки, в которых автор показывает жизнь народных масс в России. Последней теме посвящено больше всего сказок Салтыкова-Щедрина, и несомненно, что это почти все самые удачные и самые известные его сказки. Это и «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», и «Дикий помещик», и еще многие другие. Сближает все эти сказки одно - едкая сатира на разные типы господ, которые, вне зависимости от того, помещики ли они, чиновники или купцы, одинаково беспомощны, глупы и высокомерны.

Так, в «Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил» Салтыков-Щедрин пишет: «Служили генералы в какой-то регистратуре... следовательно, ничего не понимали. Даже слов никаких не знали». Вполне естественно, что, оказавшись вдруг на острове, эти генералы, которые всю жизнь считали, что булки на деревьях растут, чуть не умерли с голоду. Эти генералы, которые по заведенному тогда в России порядку считались господами, вдали от мужика демонстрируют полную свою неприспособленность к жизни, глупость и даже готовность к полному озверению. В то же время простой мужик показан автором настоящим молодцом, он и суп в пригоршне сварит, и мяса добудет. В этой сказке мужик предстает как подлинная основа существования государства и нации. Но Салтыков-Щедрин не щадит мужика. Он видит, что в нем неискоренима привычка подчиняться, он просто не представляет жизнь без господина.

Салтыков-Щедрин затрагивает в своих сказках еще много других тем, например высмеивает собственническую мораль и капиталистические идеалы современного ему общества, разоблачает психологию обывательщины и т. д. Но какую бы тему ни взял писатель, сказка неизменно получается у него злободневной и острой. В этом и проявляется великий талант.

«Сказки» Салтыкова-Щедрина - уникальное явление русской литературы. Они представляют собой сплав фольклорной и современной автору реальности и были призваны обнажать общественные пороки 19 века.

Для чего писатель использовал в своем творчестве жанр сказки? Я думаю, он стремился донести свои мысли до простого народа, призвать его к активным действиям (известно, что Щедрин был сторонником революционных преобразований). А сказка, ее язык и образы лучше всего могли сделать мысли художника доступными народу.

Писатель показывает, насколько беспомощен и жалок, с одной стороны, и деспотичен и жесток, с другой, правящий класс. Так, в сказке «Дикий помещик» главный герой брезгливо презирает своих крепостных и приравнивает их к бездушным предметам, однако без них его жизнь превращается в ад. Потеряв своих крестьян, помещик моментально деградирует, принимает вид дикого животного, ленивого и неспособного позаботиться о себе.

В противовес этому герою народ в сказке показан как живая творческая сила, на которой держится вся жизнь.

Часто героями сказок Щедрина, вслед за фольклорной традицией, становятся животные. Используя иносказание, эзопов язык, писатель критикует политические или общественные силы России. Так, в сказке «Премудрый пескарь» его иронии и сарказма удостаиваются трусливые либеральные политики, боящиеся правительства и не способные, несмотря на благие побуждения, на решительные действия.

Создавая свои ««Сказки для взрослых», Салтыков-Щедрин использует гиперболу, гротеск, фантастику, иронию. В доступной, понятной всем слоям населения форме он критикует российскую действительность и призывает к изменениям, которые должны прийти, по его мнению, «снизу», из народной среды.

Творчество Салтыкова – Щедрина пестрит народной поэтической словесностью. Его сказки – это итог многолетних жизненных наблюдений автора. Писатель донёс их до читателя в доступной и яркой художественной форме. Слова и образы для них он брал в народных сказках и легендах, в пословицах и поговорках, в живописном говоре толпы, во всей поэтической стихии живого народного языка. Подобно Некрасову, Щедрин писал свои сказки для простых людей, для самых широких читательских кругов. Поэтому и не случайно был выбран подзаголовок: «Сказки для детей изрядного возраста». Эти произведения отличались истинной народностью. Используя фольклорные образцы, автор творил на их основе и в их духе, творчески раскрывал и развивал их смысл, брал их у народа, чтобы вернуть потом идейно и художественно обогащёнными. Он мастерски использовал народный язык. Сохранились воспоминания о том, что Салтыков – Щедрин «любил чисто русскую крестьянскую речь, которую знал в совершенстве». Часто он говорил о себе: «Я – мужик». Таков в основном и язык его произведений.

Подчёркивая связь сказки с реальной действительностью Салтыков – Щедрин соединял элементы фольклорной речи с современными понятиями. Автор употреблял не только обычный зачин («Жили – были…»), традиционные обороты («ни в сказке сказать, ни пером описать, «стал жить да поживать»), народные выражения («думу думает», «ума палата»), просторечия («распостылая», «погублять»), но и вводил публицистическую лексику, канцелярский жаргон, иностранные слова, обращался к эзоповой речи. Он обогащал фольклорные сюжеты новым содержанием. В своих сказках писатель создавал образы животного царства: жадного Волка, хитрой Лисы, трусливого Зайца, глупого и злого Медведя. Эти образы читатель хорошо знал и по басням Крылова. Но Салтыков – Щедрин вводил в мир народного творчества злободневные политические темы и с помощью привычных персонажей раскрывал сложные проблемы современности.

Самое поразительное и оригинальное в литературном творчестве Николая Семеновича Лескова – это русский язык. Его современники писали и старались писать ровным и гладким языком, избегая слишком ярких или сомнительных оборотов. Лесков же жадно хватал каждое неожиданное или живописное идиоматическое выражение. Все формы профессионального или классового языка, всевозможные жаргонные словечки – все это можно встретить на его страницах. Но особенно любил он комические эффекты просторечного церковнославянского и каламбуры «народной этимологии». Он позволял себе в этом отношении большие вольности и изобрел множество удачных и неожиданных деформаций привычного смысла или привычного звучания. Другая отличительная черта Лескова: он, как никто другой из современников, владел даром рассказа. Как рассказчик он, пожалуй, занимает в современной литературе первое место. Его рассказы – просто анекдоты, рассказанные с колоссальным смаком и мастерством; даже в своих больших вещах он любит, характеризуя своих персонажей, рассказать о них несколько анекдотов. Это было противоположно традициям «серьезной» русской литературы, и критики стали считать его просто гаером. Самые оригинальные рассказы Лескова так набиты всевозможными случаями и приключениями, что критикам, для которых главное были идеи и тенденции, это казалось смешным и нелепым. Слишком очевидно было, что Лесков просто наслаждается всеми этими эпизодами, как и звуками и гротескными обличьями знакомых слов. Как ни старался он быть моралистом и проповедником, он не мог пренебречь случаем рассказать анекдот или скаламбурить.

Николай Лесков. Жизнь и наследие. Лекция Льва Аннинского

Толстой любил рассказы Лескова и наслаждался его словесной эквилибристикой, но пенял ему на перенасыщенность его стиля. По мнению Толстого, главным недостатком Лескова было то, что он не умел удержать свой талант в рамках и «перегружал свой воз добром». Этот вкус к словесной живописности, к быстрому изложению запутанного сюжета разительно отличается от методов почти всех остальных русских романистов, особенно Тургенева , Гончарова или Чехова . В лесковском видении мира нет никакой дымки, нет атмосферы, нет мягкости; он выбирает самые кричащие цвета, самые грубые контрасты, самые резкие контуры. Его образы предстают при беспощадном дневном свете. Если мир Тургенева или Чехова можно уподобить пейзажам Коро, то Лесков – это Брейгель-старший, с его пестрыми, яркими красками и гротескными формами. У Лескова нет тусклых цветов, в русской жизни он находит характеры яркие, живописные и пишет их мощными мазками. Величайшая добродетель, из ряда вон выходящая оригинальность, большие пороки, сильные страсти и гротескные комические черты – вот его любимые предметы. Он одновременно и служитель культа героев, и юморист. Пожалуй, можно даже сказать, что чем героичнее его герои, тем юмористичнее он их изображает. Этот юмористический культ героев и есть самая оригинальная лесковская черта.

Лесковские политические романы 1860-70-х гг., навлекшие на него тогда враждебность радикалов , сейчас почти забыты. Но рассказы, которые он писал в то же самое время, не потеряли своей славы. Они не так богаты словесными радостями, как рассказы зрелого периода, но в них уже в высокой степени проявлено его мастерство рассказчика. В отличие от поздних вещей они дают картины безвыходного зла, непобедимых страстей. Пример тому Леди Макбет Мценского уезда (1866). Это очень сильное исследование преступной страсти женщины и дерзкого цинического бессердечия ее любовника. Холодный беспощадный свет льется на все происходящее и обо всем рассказано с крепкой «натуралистической» объективностью. Другой замечательный рассказ того времени – Воительница , колоритная история петербургской сводницы, которая относится к своей профессии с восхитительно-наивным цинизмом и глубоко, совершенно искренно обижена на «черную неблагодарность» одной из своих жертв, которую она первая толкнула на путь позора.

Портрет Николая Семеновича Лескова. Художник В. Серов, 1894

За этими ранними рассказами последовали серия Хроник выдуманного города Старгорода. Они составляют трилогию: Старые годы в селе Плодомасове (1869), Соборяне (1872) и Захудалый род (1875). Вторая из этих хроник – самое популярное из лесковских произведений. Речь в ней идет о старгородском духовенстве. Глава его, протопоп Туберозов – одно из самых удавшихся Лескову изображений «праведника». Дьякон Ахилла – великолепно написанный характер, из самых изумительных во всей портретной галерее русской литературы. Комические эскапады и бессознательное озорство огромного, полного сил, совершенно бездуховного и простодушного как ребенок дьякона и постоянные реприманды, которые он получает от протопопа Туберозова, известны каждому русскому читателю, а сам Ахилла стал общим любимцем. Но вообще Соборяне вещь для автора нехарактерная – слишком ровная, неторопливая, мирная, бедная событиями, нелесковская.

1. Общая характеристика творчества

Н.С. Лесков принадлежит к числу самых оригинальных мастеров художественного слова. «Писатель будущего»,-так охарактеризовал Лескова его современник Л.Н. Толстой. Писатель является создателем особого лесковского способа описания, духовно-аналитического подхода к изображаемому человеку, миру. В творчестве Лескова отразились самобытность русского народа, русский дух.

Начало творчества Лескова относится к 60-м гг. XIX века, когда он начал публиковать в печати очерки, фельетоны, публицистические статьи и литературные-критические обозрения на тему общественной жизни (например, «Русские женщины и эмансипация», «О рабочем классе»). Главным вопросом для Лескова стал вопрос о народе, о его нравственном преображении. Первые беллетристический опыт Лескова – деревенская трилогия рассказов «Засуха», «Разбойник», «В тарантасе», посвященные людям деревни. Из рассказов 1860-х гг. особо выделяется «Овцебык» и «Леди Макбет Мценского уезда».

Герой первого рассказа писателя – Богословский – человек сложной противоречивой судьбы, переживший в жизни множество приключений. Это личность находящася в поиске ответов на вопросы русской жизни, ведущая активный духовный поиск. Отсюда его неприкаянность, положение «белой вороны». Утрата Бога в душе героя рождает разлад с миром, разлад с самим собой, решение уйти из жизни. Образ овцебыка – первое художественное открытие Лескова. Это образ человека, пережившего глубокую внутреннюю драму утраты духовного восприятия мира и остро осознающего эту утрату. Рассказ положил начало трем основным темам в творчестве Лескова: темы праведничества, темы нигилизма и темы изображения крестьянской жизни, драматических народных характеров.

Именно такой характер исследован Лесковым в очерке «Леди Макбет Мценского уезда». Лесков изобразил обычную исторю любви, которую страстная широкая натура героини – Катерины Измайловой – превращает в кровавую семейную драму. Страсть, не сдерживаемая ни верой, ни добрым воспитанием, рождает в героине стремление отстоять свою любовь любыми – вплоть до убийства свекра, мужа и племянника – средствами. Возмездие приходит к Катерине Измайловой не только с арестом и судом, но и с предательством любимого человека. В изображении переживая героини Лесков достиг вершин психологизма, создал цельный характер разрушительницы своей и чужих жизней в шекспировском смысле. Основными приемами создания характера главной героини стали разнообразие речевых средств, стилизация речи.

В конце 1860 – начале 1870-х гг. Лесков обратился к созданию романов «Некуда», «Обойденный», «Соборяне», «На ножах» - в которых он поставил важные вопросы русской жизни: вопрос о защите человеческих традиций, вопрос о драматической судьбе революционной демократии («Некуда»), вопрос о добре и красоте, живущих в душе каждого человека, вопрос о свободе, прежде всего духовно-нравственной и бытовой, а не политической. Смысл первого романа «Некуда» заключался в осознании того, что уйти от естественного, родного, семейно-родового начала некуда. Роман «Некуда» завершает первый этап творчества Н.С. Лескова. Он был вызван к жизни наблюдениями писателя над современной политической жизнью, в которой новое и старое находилось в остром конфликте.

Тема нигилизма как отказа от духовных начал и традиций была продолжена Лесковым в романе «На ножах». Этот роман, написанный не на «злобу дня», вызвал широкий общественный резонанс. Писателя тревожили «перерождение» нигилизма, акцентирование в нем факта отрицания сложившихся этических принципов социального поведения и поэтому он выступил против крайностей нигилизма, одновременно показан в романе героев удивительного обояния, верных высоким идеалам.

В другом направлении был написан роман «Соборяне», в котором Лесков изобразил мир героев-праведников и создал оригинальный способ изложения описываемых событий: соединил авторское повествование с памятными записями главного героя. Герои романа – жители «старогородской соборной поповки» - люди симпатичные, добрые, богатые духом, проповедывающие истину, добро, красоту. Их объединяет сила добра. Воплощением темы деятельного правдолюбия является протопоп Туберозов, натура поэтическая и гражданская, «человек разума и живой веры». Роман «Соборяне» - это роман о человеческой душе, верной своим принципам и несгибаемой ни перед какими препятствиями. Конфликт романа отразил разрушение традиционных верований и проникновение в жизнь новых прогрессивных идей; противопоставление цельного, верующего в свой идеал, человека неверующим людям, живущим модой, бездумно увлеченными новыми веяниями. Духовно целомудрие героев-праведников Лесков связывал с прошлым, в котором живут вечные и непреложные нравственные устои. По его мысли, каждая новая историческая эпоха должна их заново обнаружить. Лесков не просто изобразил быт и нравы русской провинции, но создал образ космического масштаба – прежде всего, образ природы, с которой соотносятся образы героев, возвышаясь тем самым над обыденностью. Символические пейзажи раздвигают рамки хроники, в центре которой оказываются Россия, та ее духовная жизнь, к которой русская литература еще не обращалась.

1870-е гг. – время работы Лескова нал темой праведничества, которое писатель понимал, как выражение русского национального характера. Ряд произведений, напсанный Лесковым в течение 1870-х гг объединяется общей темой «праведничества». Эпиграфом цикла о праведниках стала фраза: «Без трех праведных несть граду стояния». Тема праведничества, заявленная еще в романе «На ножах» (1870 – 1871), становится главной в его творчестве (роман «Соборяне»). Прежде всего, Лесков задался целью «искать праведных». В 1880 году в свет выходит цикл рассказов «Три праведника и один шерамур» («Однодум», «Пигмей», «Кадетский монастырь», «Русский демократ в Польше», «Шерамур»). Связывающим фактором в цикле является мотив поиска пути. В последующие 1880-1890 гг. последовало продолжение работы над избранной темой: «Несмертельный голован», «Инженеры-бесребренники», «Левша», «Очарованный странник», «Человек на часах».

Кто такие праведники? В полном православном богословском энциклопедическом словаре сказано: «Праведники – это название святых, пребывавших в мире не в отшельничестве или монашестве, а в обычных условиях семейно-общественной жизни»; «Праведники – святые, еще не канонизированные церковью». Лесков не только показал праведную жизнь таких людей, но и запечатлел процесс творения легенды о них. Их основные заповеди:

1. Живу по слову Божьему, по закону любви и по правде, по заповедям Христа;

2. Любовь, доброта, прощение, милосердие, единение, вера, жизнь – свойства натуры;

3. Смысл жизни – в деятельной нравственности, сострадание и помощь другим;

4. Незаметность, скромность в свершении подвига, доброго участия и помощи другим.

В образах своих героев-праведников Лесков воплотил христианскую концепцию мира и человека, которая являлась следствие глубокой религиозной веры самого писателя. Кроме того, именно в образах этих персонажей писатель выразил свое понимание русского национального характера. Разгадку тайны русской жизни, русской души Лесков искал не в переходящих социальных типах, а в героях эпического масштаба, наделенных автором неподвластными ходу времени свойствами национального сознания и характера. Писатель создал образ героя-праведника особыми способами и приемами. Это, прежде всего сказовая форма повествования.

Что такое национальный характер? Прежде всего, характер в литературе – это способ воплощения содержания художественного образа, который предполагает изображение характера героя, описание его поступков, воспроизведение высказываний, в которых раскрываются как индивидуальный свойства героя, как личности, так и типичные черты, выявляющие принадлежность персонажа к общей среде и исторической эпохе. Создавая характер персонажа, писатель использует приемы социально-психологической типизации и индивидуальности. Однако изображение свойств характера подчиняется стремлению автора к объединению всех структурных уровней литературного образа. В описании характера героя отражаются философско-нравственные искания писателя, его отношение к вопросам «вечного» и «сиюминутного бытия». Постановка проблемы национальной жизни, национального самосознания позволяет вычленить те свойства в характере героя, которые определяются его национальной принадлежностью. На внешнем уровне характер – это то, что отличает одну этническую общность от другой (привычки, поведение, эмоционально-психологический и идеологический комплекс, потребности, вкус, система ценностных ориентиров). То есть подчеркивание того, что присуще герою, как представителю народа. Но у каждого писателя есть свое представление о нации, о национальном характере. И понятию «национальный характер» в индивидуальном творчестве может быть приписаны самые разные свойства, объединяющиеся вокруг доминантной идеи, носителем которой по общему мнению, является народ.

Своеобразие национального характера (его создание и воплощение) в творчестве Н.С. Лескова обусловлено национальной идеей самого писателя. Исследования образа героя при решении проблемы воплощения национального характера предполагает три аспекта: 1) герой характеризуется как объединенный человек в конкретно-исторических, социальных проявлениях, как эмоционально-психический тип; 2) вычлененная национально-историческая идея, носителем которой является герой; 3) анализ приемов и способов художественного воплощения в образе героя авторской идеи национального характера.

Обратимся к повести Н.С. Лескова «Очарованный странник», в которой писатель открыл важнейшую сторону русского человека – его «прирожденную веру». Ярким воплощением такого человека является главные герой повести Иван Северьянович Флягин. Кто такой Флягин? При ответе на этот вопрос необходимо учитывать следующие факторы: социальное положение героя; индивидуальные черты характера героя; историю жизни героя; поиски героем смысла жизни.

Основными мотивами повести являются: мотив жизни по совести – жизни по Божьим заповедям и связанный с ним мотив странничества и дороги как сюжетообразующий фактор; житийный мотив «моленного» сына, божьего младенца, обладающего даром пророчества (божьей благодатью), подобно юродивым; мотив борьбы с бесами, искуплением; мотив богатырства.

Чертами характера Флягина являются правдоискание и богопознание, детальная любовь к людям и самопожертвование. Веровать и искать – доминантная черта русского человека. Именно идея деятельного добра как исполнения в жизни Божьих заповедей, осознанная потребность любить других определяет русский национальный характер героя, в основе которого являются вера, любовь, помощь. Герою повести Флягину присущи сострадание, демократизм, патриотизм. Вместе взятые эти черты составляют русский национальный характер лесковского «очарованного странника».

2. Поэтика творчества Н.С. Лескова

Творчество Лескова разнородно по своему жанровому, тематическому составу, в нем представлены многие национальные типы, что не исключает единства поэтики писателя, в основе которой лежит русская фольклорная и литературная традиции.

В центре творчества Лесков – человек-личность, жизнь, воспринимаемая определенной личностью. Это особая художественная точка зрения, так как мир предстает у Лескова через восприятие героя, по-своему думающего и чувствующего в соответствии со своими индивидуальными, национальными, социальными, историческими особенностями, личным опытом и взглядом на жизнь.

Задача воссоздания личностного переживания, ощущения и воззрения на жизнь привела Лескова в необходимости представлять все в живом изложении от имени героя-рассказчика. Сознание и облик героя при этом складывались не под влиянием чувства, сердца. События, переданные через восприятия и мироощущения героя, отражались в его монологе. Такой способ повествования требовал особого языка, что и определило речевой стиль Лескова. Герой – выходец, как правило, из народной среды. В произведении он сначала рассказывает о себе, а автор дает его лаконичный портрет (если рассказ от имени героя-рассказчика). Яркий пример – повесть «Очарованный странник».

Если сюжет произведения у Лескова связан с событиями не из жизни героя, то на первый план выступают анекдот, история, случай («Леди Макбет Мценского уезда»). Таким образом, в произведениях Лескова функционируют два основных типа рассказчика:

1. рассказчик, повествующий о себе и о жизни;

2. рассказчик, передающий какой-то эпизод, а потом уже сообщающий о себе как об очевидце или участнике событий.

Воспроизведение живой речи героя достигается через стилизацию, уподобление ее особенностям разговорного стиля людям той или иной этнической, социально-бытовой, сословной группы. Но стилизации у Лескова строится монолог, т.е. произведение приобретает форму сказа.

Стилизация и сказовая форма повествования способствовали созданию полнокровного образа личности, обладающей самобытным мироощущением, характером, этнографическими, социально-историческими и моральными свойствами. Так возникает иллюзия самостоятельности рассказчика, доведенная Лесковым до высокой художественности.

Воспроизводя жизнь через речь героя-простолюдина, Лесков использовал типические для нас формы концентрации жизненного опыта (народная этимология «Левша»), прибаутки, бывальщины, короткие сказки, анекдоты). Анекдотизм – также черта поэтики Лескова.

Овладев языком и образом мышления масс, воплотив этот образ мыслей и чувств в речи героев-личностей из народа, придав им черты яркого национального своеобразия, Лесков внес огромный вклад в развитие русской литературы.

Писатель обогатил литературу картинами прошлого и истинными образами-характерами, изображая нравы, обычаи, речь людей той или иной эпохи. Он не только воссоздал жизнь человек как таковую, но жизнь человеческой души, наметил духовную перспективу характера, ту полноту восприятия мира, которая складывается из соединения обыденных представлений и религиозного переживания. Новизна художественных решений Лескова сказалась в единстве изображения насущного, плотского и духовного, мира земного и мира небесного.

Лесков – не только национальный писатель, создавший национальный характер и национальные типы, картины национальной истории, но и писатель, вышедший к общечеловеческим темам, - к пониманию и утверждению человека, к пониманию осознания человеческого родства со всем миром.

3. Сказовая форма повествования

Н.С. Лесков вошел в русскую литературу как один из «богатейших лексикаторов» (М. Горький). За ним давно и прочно утвердилась слава замечательного мастера сказа, писателя, виртуозно владеющего сокровищами народной речи, часто обращавшегося к словотворчеству и языковой игре.

Сказ – более поздняя литературная форма, и именного Лесков первым ввел в официальный оборот большой профессиональной литературы это слово. Сказ – это новое литературное явление в русской литературе последней трети XIX века.

А.П. Квятовский в своем «Поэтическом словаре» дает такое определение понятия сказа: «Это особая форма авторской речи, проводимая на протяжении всего художественного произведения в духе языка и характера того лица, от имени которого ведется повествование». В соответствии с этим определением сказ следует рассматривать как доведенное до предела цитирование: формально это речь повествователя, то есть как бы автора, а по существу автор скрывается за сплошной цитатой. Сказ – относительно «молодая» нарративная форма. Показательна его судьба. Возникший как композиционно-речевая форма, обладающая значительными жанрообразующими потенциями, сказ в дальнейшем используется как тип повествования различными прозаическими жанрами (сказовая новелла, повесть-сказ, роман-сказ).

У Лескова сказ – это форма, ориентированная на социально-характреную речь конкретного рассказчика. Сказ предполагает «художественную имитацию монологической речи, которая, воплощая в себе повествовательную фабулу, как будто строится в порядке ее непосредственного говорения» (В.В. Виноградов). Конструктивными признаками сказа являются:

1. имитация устного рассказа и создание иллюзии «непосредственного говорения»;

2. адресованность и создание иллюзии синхронного восприятия рассказа;

3. «отчужденный» характер повествования и установка на «социальную характерность» речи.

Главным средством создания образа рассказчика является его речь: в ней отражаются мирочувствование и миропонимание героя, его характер и социальное положение.

«Повествуют так, что пишет будто бы раз один благочинный высокопреосвященному владыке, что будто бы, говорит, так и так, этот попие ужасная пьяница, - вьет вино и в приходе не годится. И оно, это донесение, по одной сущности было справедливо,» - это один из примеров воспроизведения устной разговорной интонации. Иллюзию устной речи героя автор создает за счет повторений, междометий. Можно воспроизводить интонацию, мимику, жесты говорящего – это иллюзия «театрально импровизированного монолога».

С этими признаками связана определенная система речевых сигналов сказа:

1. средства имитации контакта со слушателями (обращение, императивы, вопросительное предложение, метаречевые комментарии);

2. средства, имитирующие «устность» речи (конструкции с нереализованными валентностями, прерванные конструкции, конструкции с присоединительной связью).

М. Горький, раскрывая новаторство Лескова-художника, писал: «Лесков – волшебные слова, но он писал не патетически, а - рассказывал и в этом искусстве не имеет себе равного… Толстой, Тургенев любили создавать вокруг своих людей тот или иной фон, который еще более красиво оживлял их героев, они широко пользовались пейзажем, описаниями хода мысли, игры чувств человека, - Лесков почти всегда избегал этого, достигая тех же результатов искусным плетением нервного кружева разговорной речи…»

Писатели-дворяне знали крестьян, купцов, мещан. Но знали их все же сверху, со стороны. Лесков дал слово персонажу из народа, ставшему рассказчиком собственной жизни, что позволило оформиться сказу как новому взгляду на язык как способ воссоздания многообразия типов из народной среды, говорящих о себе и о мире не с авторского голоса, а от себя лично.

Б.М. Эйхенбаум писал: «Жанр сказа у Лескова – отчасти лубочный, отчасти антикварный», что подтверждает высказывание самого Лескова: «Этот народный, вульгарный и вычурный язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинен не мною, а подслушан у мужика, у полуинтеллигентов, у краснобаев, у юродивых и святош».

Необходимым условием бытования сказовой формы повествования является иллюзия самостоятельности героя-рассказчика. Приемом, с помощью которого автор создает эту видимость, становится разграничение речи повествователя и рассказчика. Речь повествователя литературно правильная, его образ в большей мере нейтрален, он лишен ярко выржаенных индивидуальных черт.

Функции сказа:

1. раскрытие сложного внутреннего мира героя: рассказчик самовыражается в слове;

2. индивидуализация характера героя;

3. средство типизации героя: это русский человек, передан стиль его речи, художественная окрашенность речи героя (эстетическое мышление народа, его мировидение);