Чтобы поправить здоровье после ранения, Печорин приезжает в Пятигорск. Здесь он встречает своего старого знакомого, с которым в глазах общества он находится в самых лучших человеческих отношениях. Это был юнкер по фамилии Грушницкий, он так же как главный герой, прибыл сюда лечиться после ранения. Несмотря на кажущиеся дружескими, их истинные отношения были другими – Печорин знал, что в скором времени им придется столкнуться друг с другом, и одному из них будет уготована печальная участь.

Среди всего местного общества, прибывшего на воды, выделялась семья Лиговских. Печорин обратил внимание на очаровательную Мэри – дочь княгини Лиговской. Тогда он решил примерить на себя роль героя-любовника, типичного персонажа дамских романов. С этого момента он поставил себе цель как можно ближе познакомиться с Мэри и ее семьей. Но княжна не торопилась заводить дружеские отношения с Печориным. Сначала она приняла его за разжалованного офицера после участия в запрещенных тогда дуэлях.

Печорин не настаивал и даже, наоборот, нарочито избегал поводов для общения, не спешил наносить визит в дом Лиговских. Своим поведением он вызвал еще больший интерес княгини и ее дочери. Доктор Вернер, с которым Печорин совсем недавно завел приятельские отношения, рассказал ему о том, какое сильное впечатление произвел Печорин на Лиговских. Еще одной причиной, почему он стремился влюбить в себя княжну Мэри, было стремление вызвать у Грушницкого, страстно влюбленного в прекрасную молодую особу, жуткую ревность.

От доктора Печорин узнал, что нынче в гостях у Лиговских пребывает его давняя возлюбленная - Вера. Увидев ее, он вновь испытал к ней нежные чувства. Но для того чтобы встречаться чаще, не провоцируя при этом ненужных разговоров вокруг, Вера советует Печорину начать открыто ухаживать за княжной. С этим он всецело соглашается, к тому же неплохо сможет провести время.

Вечером на балу Печорин вызволяет княжну из беды, спасая от навязчивых приставаний пьяного офицера. Этим он покоряет княгиню Лиговскую, и та приглашает его в свой дом. Официальный прием оказался не самым приятным для княжны событием. Печорин вел себя по отношению к ней отстраненно. Мэри не понимала причины этого и заметно злилась. Такая реакция княжны лишь прибавила их знакомству новых ярких эмоций. Все это входило в коварный план Печорина по обольщению совсем еще юной девушки. Княжна не могла думать ни о чем и ни о ком другом, кроме Печорина. Грушницкий со своими ухаживаниями лишь раздражал ее. Он видел, что причиной столь явного равнодушия с ее стороны был Печорин. Грушницкий ревновал и всячески избегал общения с ним.

Вместе с друзьями Грушницкий решает наказать Печорина за его оскорбительное поведение. Когда представится случай, он вызовет его на дуэль, а пистолет ему передаст незаряженным. Главный герой становится свидетелем бесчестного сговора, после чего придумывает новый план действий. Тем временем княжна все больше увлекалась Печориным, а Вера, приревновав его к Мэри, взяла с Печорина слово, что он не женится на ней.

Прогуливаясь с Печориным, княжна открыла ему свои чувства, но в ответ на вопрос, хочет ли он этого, услышала холодный ответ: «Зачем?». Мэри поспешила вернуться домой, а Печорин праздновал победу – он влюбил в себя несчастную девушку. Только зачем ему все это, он пока не знал.

Кругом уже ходили слухи о том, что Печорин собирается сделать княжне предложение руки и сердца. Но тот опроверг слухи и продолжил встречаться с Верой. Ночью, уходя от нее после тайного свидания, Печорин оказывается неподалеку от дома княжны и сталкивается с Грушницким и его компанией. Печорин убегает, а на следующий день Грушницкий заявляет при всех о том, что Печорин был этой ночью в спальне у княжны Мэри. Главный герой вызывает обидчика на дуэль. Роль секунданта предназначалась доктору Вернеру. Ему Печорин рассказал о предстоящей затее с пистолетами. Стреляться решили на краю скалы. Первому сделать выстрел выпало Грушницкому. Он ранит Печорина в ногу, так и не сознавшись в низком своем поступке. Печорин заявил, что его пистолет не заряжен. Ситуацию исправили, а Грушницкий настаивал на продолжении встречи. Печорин выстреливает, и тело Грушницкого падает вниз с высокой скалы.

Вера признается мужу в любви к Печорину, тот решает увезти ее из этих мест как можно дальше. Узнав об этом, Печорин бросается вдогонку, и в этот момент понимает, что Вера – настоящая любовь всей его жизни.

Печорина переводят служить на Кавказ. Перед отъездом он объясняется с княжной. Он признается ей, что вовсе не любит ее и просто смеялся над ней. В ответ он слышит гневное «Я вас ненавижу», после чего уезжает.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Лермонтов. Все произведения

• Ашик-Кериб
• Княжна Мери
• Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова
• Фаталист

Княжна Мери. Картинка к рассказу

Сейчас читают

• Краткое содержание Чуковский Серебряный герб

  Данное произведение чисто автобиографическое повествует нам о школьных годах писателя. Когда Корней Иванович вырос и стал известным человеком в области детской литературы, он решил написать повесть о своих учителях

• Краткое содержание Достоевский Крокодил

  Действие рассказа разворачивается в Санкт-Петербурге. В Пассаж, в один из магазинов, привозят крокодила. Отовсюду собираются люди, чтобы посмотреть на диковинную зверюшку.

• Краткое содержание Пришвин Золотой луг

  Мы с братом любили баловаться созревшими одуванчиками. Позову Серёжку, и летит от меня белое облако семян. А он повторяет. Мы их считали просто сорняками и рвали, только для смеха.

• Краткое содержание Пикуль Каторга

  Русский писатель Валентин Саввич Пикуль написал ряд книг о жителях Северо-Восточной и Юго-Восточной Азии. В 1987 году вышел его исторический роман «Каторга».

• Краткое содержание Пропавшая грамота Гоголя

  В этом произведении рассказывает дьяк о приключениях своего деда, которому пришлось с нечистью в карты играть. Все началось с того, что гетман поручил казаку доставить к царице грамоту.

Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растуших в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури» ; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, – а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом… Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине – чего бы, кажется, больше? – зачем тут страсти, желания, сожаления?.. Однако пора. Пойду к Елизаветинскому источнику: там, говорят, утром собирается все водяное обшество.

* * *

Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в гору; то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.

Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у них есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум. Эти дамы очень милы; и долго милы! Всякий год их обожатели сменяются новыми, и в этом-то, может быть, секрет их неутомимой любезности. Подымаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику, я обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после, составляют особенный класс людей между чающими движения воды. Они пьют – однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они играют и жалуются на скуку. Они франты: опуская свой оплетенный стакан в колодец кислосерной воды, они принимают академические позы: штатские носят светло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжи. Они исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают.

Наконец вот и колодец… На площадке близ него построен домик с красной кровлею над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя. Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, – бледные, грустные. Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидая действия вод. Между ними были два-три хорошеньких личика. Под виноградными аллеями, покрывающими скат Машука, мелькали порою пестрые шляпки любительниц уединения вдвоем, потому что всегда возле такой шляпки я замечал или военную фуражку или безобразную круглую шляпу. На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльборус; между ними было два гувернера с своими воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи.

Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу домика, стал рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос:

Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде меня. Грушницкий – юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект – их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами – иногда тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии. Грушницкого страсть была декламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи.

Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель – сделаться героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился. Оттого-то он так гордо носит свою толстую солдатскую шинель. Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях. Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в деле; он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..

Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать.

Приезд его на Кавказ – также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?» – и так далее.

Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк, останется вечною тайной между им и небесами.

Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен. Мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, я думаю, старается!

Мы встретились старыми приятелями. Я начал его расспрашивать об образе жизни на водах и о примечательных лицах.

– Мы ведем жизнь довольно прозаическую, – сказал он, вздохнув, – пьющие утром воду – вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру – несносны, как все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком. Моя солдатская шинель – как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.

В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другая молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками я не разглядел, но они одеты были по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего! На второй было закрытое платье gris de perles , легкая шелковая косынка вилась вокруг ее гибкой шеи. Ботинки couleur puce стягивали у щиколотки ее сухощавую ножку так мило, что даже не посвященный в таинства красоты непременно бы ахнул, хотя от удивления. Ее легкая, но благородная походка имела в себе что-то девственное, ускользающее от определения, но понятное взору. Когда она прошла мимо нас, от нее повеяло тем неизъяснимым ароматом, которым дышит иногда записка милой женщины.

– Однако ты уж знаешь ее имя?

– Да, я случайно слышал, – отвечал он, покраснев, – признаюсь, я не желаю с ними познакомиться. Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?

– Бедная шинель! – сказал я, усмехаясь, – а кто этот господин, который к ним подходит и так услужливо подает им стакан?

– О! – это московский франт Раевич! Он игрок: это видно тотчас по золотой огромной цепи, которая извивается по его голубому жилету. А что за толстая трость – точно у Робинзона Крузоэ! Да и борода кстати, и прическа a la moujik .

– Ты озлоблен против всего рода человеческого.

– И есть за что…

– О! право?

В это время дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Грушницкий успел принять драматическую позу с помощью костыля и громко отвечал мне по-французски:

– Mon cher, je hais les hommes pour ne pas les mepriser car autrement la vie serait une farce trop degoutante .

Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взором. Выражение этого взора было очень неопределенно, но не насмешливо, с чем я внутренно от души его поздравил.

– Эта княжна Мери прехорошенькая, – сказал я ему. – У нее такие бархатные глаза – именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу.

– Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади, – сказал Грушницкий с негодованием.

– Mon cher, – отвечал я ему, стараясь подделаться под его тон, – je meprise les femmes pour ne pas les aimer car autrement la vie serait un melodrame trop ridicule .

Я повернулся и пошел от него прочь. С полчаса гулял я по виноградным аллеям, по известчатым скалам и висящим между них кустарникам. Становилось жарко, и я поспешил домой. Проходя мимо кислосерного источника, я остановился у крытой галереи, чтоб вздохнуть под ее тенью, это доставило мне случай быть свидетелем довольно любопытной сцены. Действующие лица находились вот в каком положении. Княгиня с московским франтом сидела на лавке в крытой галерее, и оба были заняты, кажется, серьезным разговором. Княжна, вероятно допив уж последний стакан, прохаживалась задумчиво у колодца. Грушницкий стоял у самого колодца; больше на площадке никого не было.

Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль, и все напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание.

Княжна Мери видела все это лучше меня.

Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего не видала, кажется, тотчас же успокоилась. Когда Грушницкий открыл рот, чтоб поблагодарить ее, она была уже далеко. Через минуту она вышла из галереи с матерью и франтом, но, проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный и важный – даже не обернулась, даже не заметила его страстного взгляда, которым он долго ее провожал, пока, спустившись с горы, она не скрылась за липками бульвара… Но вот ее шляпка мелькнула через улицу; она вбежала в ворота одного из лучших домов Пятигорска, за нею прошла княгиня и у ворот раскланялась с Раевичем.

Только тогда бедный юнкер заметил мое присутствие.

– Ты видел? – сказал он, крепко пожимая мне руку, – это просто ангел!

– Отчего? – спросил я с видом чистейшего простодушия.

– Разве ты не видал?

– Нет, видел: она подняла твой стакан. Если бы был тут сторож, то он сделал бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку. Впрочем, очень понятно, что ей стало тебя жалко: ты сделал такую ужасную гримасу, когда ступил на простреленную ногу…

– И ты не был нисколько тронут, глядя на нее в эту минуту, когда душа сияла на лице ее?..

Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя. Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство – было зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно ненакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самлюбие), который бы не был этим поражен неприятно.

Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..

Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец.

Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и материалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, – поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом… Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника. У него был злой язык: под вывескою его эпиграммы не один добряк прослыл пошлым дураком; его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих больных, – больные взбеленились, почти все ему отказали. Его приятели, то есть все истинно порядочные люди, служившие на Кавказе, напрасно старались восстановить его упадший кредит.

Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов; надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной: оттого-то, может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин.

Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаруженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его одежде заметны были вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие руки красовались в светло-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет были постоянно черного цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился за это прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию. Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги! Вот как мы сделались приятелями: я встретил Вернера в С… среди многочисленного и шумного круга молодежи; разговор принял под конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях: каждый был убежден в разных разностях.

– Что до меня касается, то я убежден только в одном… – сказал доктор.

– В чем это? – спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.

– В том, – отвечал он, – что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.

– Я богаче вас, – сказал я, – у меня, кроме этого, есть еще убеждение – именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.

Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры , по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим вечером.

Я лежал на диване, устремив глаза в потолок и заложив руки под затылок, когда Вернер взошел в мою комнату. Он сел в кресла, поставил трость в угол, зевнул и объявил, что на дворе становится жарко. Я отвечал, что меня беспокоят мухи, – и мы оба замолчали.

– Заметьте, любезный доктор, – сказал я, – что без дураков было бы на свете очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране, что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово – для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше не хотим. Остается одно средство: рассказывать новости. Скажите же мне какую-нибудь новость.

Утомленный долгой речью, я закрыл глаза и зевнул…

Он отвечал подумавши:

– В вашей галиматье, однако ж, есть идея.

– Две! – отвечал я.

– Скажите мне одну, я вам скажу другую.

– Хорошо, начинайте! – сказал я, продолжая рассматривать потолок и внутренно улыбаясь.

– Вам хочется знать какие-нибудь подробности насчет кого-нибудь из приехавших на воды, и я уж догадываюсь, о ком вы это заботитесь, потому что об вас там уже спрашивали.

– Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем в душе друг друга.

– Теперь другая…

– Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь; во-первых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чем рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?

– Вы очень уверены, что это княгиня… а не княжна?..

– Совершенно убежден.

– Почему?

– Потому что княжна спрашивала об Грушницком.

– У вас большой дар соображения. Княжна сказала, что она уверена, что этот молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль..

– Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуждении…

– Разумеется.

– Завязка есть! – закричал я в восхищении, – об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно.

– Я предчувствую, – сказал доктор, – что бедный Грушницкий будет вашей жертвой…

– Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.

– Достойный друг! – сказал я, протянув ему руку. Доктор пожал ее с чувством и продолжал:

– Если хотите, я вас представлю…

– Помилуйте! – сказал я, всплеснув руками, – разве героев представляют? Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную…

– И вы в самом деле хотите волочиться за княжной?..

– Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня не понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, – продолжал я после минуты молчания, – я никогда сам не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они за люди?

– Во-первых, княгиня – женщина сорока пяти лет, – отвечал Вернер, – у нее прекрасный желудок, но кровь испорчена; на щеках красные пятна. Последнюю половину своей жизни она провела в Москве и тут на покое растолстела. Она любит соблазнительные анекдоты и сама говорит иногда неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь ее невинна как голубь. Какое мне дело?.. Я хотел ей отвечать, чтоб она была спокойна, что я никому этого не скажу! Княгиня лечится от ревматизма, а дочь бог знает от чего; я велел обеим пить по два стакана в день кислосерной воды и купаться два раза в неделю в разводной ванне. Княгиня, кажется, не привыкла повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая читала Байрона по-английски и знает алгебру: в Москве, видно, барышни пустились в ученость, и хорошо делают, право! Наши мужчины так не любезны вообще, что с ними кокетничать, должно быть, для умной женщины несносно. Княгиня очень любит молодых людей: княжна смотрит на них с некоторым презрением: московская привычка! Они в Москве только и питаются, что сорокалетними остряками.

– А вы были в Москве, доктор?

– Да, я имел там некоторую практику.

– Продолжайте.

– Да я, кажется, все сказал… Да! вот еще: княжна, кажется, любит рассуждать о чувствах, страстях и прочее… она была одну зиму в Петербурге, и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.

– Вы никого у них не видали сегодня?

– Напротив: был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная… Не встретили ль вы ее у колодца? – она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка; ее лицо меня поразило своей выразительностью.

– Родинка! – пробормотал я сквозь зубы. – Неужели?

Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно, положив мне руку на сердце:

– Она вам знакома!.. – Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного.

– Теперь ваша очередь торжествовать! – сказал я, – только я на вас надеюсь: вы мне не измените. Я ее не видал еще, но уверен, узнаю в вашем портрете одну женщину, которую любил в старину… Не говорите ей обо мне ни слова; если она спросит, отнеситесь обо мне дурно.

– Пожалуй! – сказал Вернер, пожав плечами.

Когда он ушел, то ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною: всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, – ничего!

После обеда часов в шесть я пошел на бульвар: там была толпа; княгиня с княжной сидели на скамье, окруженные молодежью, которая любезничала наперерыв. Я поместился в некотором расстоянии на другой лавке, остановил двух знакомых Д… офицеров и начал им что-то рассказывать; видно, было смешно, потому что они начали хохотать как сумасшедшие. Любопытство привлекло ко мне некоторых из окружавших княжну; мало-помалу и все ее покинули и присоединились к моему кружку. Я не умолкал: мои анекдоты были умны до глупости, мои насмешки над проходящими мимо оригиналами были злы до неистовства… Я продолжал увеселять публику до захождения солнца. Несколько раз княжна под ручку с матерью проходила мимо меня, сопровождаемая каким-то хромым старичком; несколько раз ее взгляд, упадая на меня, выражал досаду, стараясь выразить равнодушие…

– Что он вам рассказывал? – спросила она у одного из молодых людей, возвратившихся к ней из вежливости, – верно, очень занимательную историю – свои подвиги в сражениях?.. – Она сказала это довольно громко и, вероятно, с намерением кольнуть меня. «А-га! – подумал я, – вы не на шутку сердитесь, милая княжна; погодите, то ли еще будет!»

Грушницкий следил за нею, как хищный зверь, и не спускал ее с глаз: бьюсь об заклад, что завтра он будет просить, чтоб его кто-нибудь представил княгине. Она будет очень рада, потому что ей скучно.

В продолжение двух дней мои дела ужасно подвинулись. Княжна меня решительно ненавидит; мне уже пересказали две-три эпиграммы на мой счет, довольно колкие, но вместе очень лестные. Ей ужасно странно, что я, который привык к хорошему обществу, который так короток с ее петербургскими кузинами и тетушками, не стараюсь познакомиться с нею. Мы встречаемся каждый день у колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то, чтоб отвлекать ее обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, – и мне почти всегда удается. Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый день полон дом, обедают, ужинают, играют, – и, увы, мое шампанское торжествует над силою магнетических ее глазок!

Вчера я ее встретил в магазине Челахова; она торговала чудесный персидский ковер. Княжна упрашивала свою маменьку не скупиться: этот ковер так украсил бы ее кабинет!.. Я дал сорок рублей лишних и перекупил его; за это я был вознагражден взглядом, где блистало самое восхитительное бешенство. Около обеда я велел нарочно провести мимо ее окон мою черкескую лошадь, покрытую этим ковром. Вернер был у них в это время и говорил мне, что эффект этой сцены был самый драматический. Княжна хочет проповедовать против меня ополчение; я даже заметил, что уж два адъютанта при ней со мною очень сухо кланяются, однако всякий день у меня обедают.

Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон самой милой улыбкою.

– Ты решительно не хочешь познакомиться с Лиговскими? – сказал он мне вчера.

– Решительно.

– Помилуй! самый приятный дом на водах! Все здешнее лучшее общество…

– Мой друг, мне и нездешнее ужасно надоело. А ты у них бываешь?

– Помилуй! да эдак ты гораздо интереснее! Ты просто не умеешь пользоваться своим выгодным положением… да солдатская шинель в глазах чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем.

Грушницкий самодовольно улыбнулся.

– Какой вздор! – сказал он.

– Я уверен, – продолжал я, – что княжна в тебя уж влюблена!

Он покраснел до ушей и надулся.

О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..

– У тебя все шутки! – сказал он, показывая, будто сердится, – во-первых, она меня еще так мало знает…

– Женщины любят только тех, которых не знают.

– Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! – вы победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе говорила?

– Как? она тебе уж говорила обо мне?..

– Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, – отвечал я ей, – он вечно будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я тебе не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..

Надобно заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря о женщине, с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie, если она имела счастие им понравиться.

Я принял серьезный вид и отвечал ему:

– Да, она недурна… только берегись, Грушницкий! Русские барышни большею частью питаются только платонической любовью, не примешивая к ней мысли о замужестве; а платоническая любовь самая беспокойная. Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор – никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить – а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может. Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…

Грушницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад и вперед по комнате.

Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью, этого не заметил. Явно, что он влюблен, потому что стал еще доверчивее прежнего; у него даже появилось серебряное кольцо с чернью, здешней работы: оно мне показалось подозрительным… Я стал его рассматривать, и что же?.. мелкими буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом – число того дня, когда она подняла знаменитый стакан. Я утаил свое открытие; я не хочу вынуждать у него признаний, я хочу, чтобы он сам выбрал меня в свои поверенные, и тут-то я буду наслаждаться…

* * *

Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу – никого уже нет. Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу; голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и ползали, как змеи, серые клочки облаков, задержанные в своем стремлении и будто зацепившиеся за колючий его кустарник. Воздух был напоен электричеством. Я углубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно. Я думал о той молодой женщине с родинкой на щеке, про которую говорил мне доктор… Зачем она здесь? И она ли? И почему я думаю, что это она? и почему я даже так в этом уверен? Мало ли женщин с родинками на щеках? Размышляя таким образом, я подошел к самому гроту. Смотрю: в прохладной тени его свода, на каменной скамье сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной шалью, опустив голову на грудь; шляпка закрывала ее лицо. Я хотел уже вернуться, чтоб не нарушить ее мечтаний, когда она на меня взглянула.

– Вера! – вскрикнул я невольно.

Она вздрогнула и побледнела.

– Я знала, что вы здесь, – сказала она. Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами; в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.

– Мы давно не видались, – сказал я.

– Давно, и переменились оба во многом!

– Стало быть, уж ты меня не любишь?..

– Я замужем! – сказала она.

– Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина также существовала, но между тем… – Она выдернула свою руку из моей, и щеки ее запылали.

– Может быть, ты любишь своего второго мужа?.. – Она не отвечала и отвернулась.

– Или он очень ревнив?

Молчание.

– Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься… – я взглянул на нее и испугался; ее лицо выражало глубокое отчаянье, на глазах сверкали слезы.

– Скажи мне, – наконец прошептала она, – тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий… – Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову на грудь мою.

«Может быть, – подумал я, – ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда…»

Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; ее руки были холодны как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.

Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем – тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, – и будет обманывать, как мужа… Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!

Муж Веры, Семен Васильевич Г…в, дальний родственник княгини Лиговской. Он живет с нею рядом; Вера часто бывает у княгини; я ей дал слово познакомиться с Лиговскими и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от нее внимание. Таким образом, мои планы нимало не расстроились, и мне будет весело…

Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, – теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..

Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? – оттого ли что я никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это – магнетическое влияния сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?

Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это дело!..

Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину с твердой волей, которую никогда не мог победить… Мы расстались врагами, – и то, может быть, если б я ее встретил пятью годами позже, мы расстались бы иначе…

Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается, я боюсь, чтобы не было у нее чахотки или той болезни, которую называют fievre lente – болезнь не русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия.

Гроза застала нас в гроте и удержала лишних полчаса. Она не заставляла меня клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мы расстались… Она вверилась мне снова с прежней беспечностью, – я ее не обману: она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть. Я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, на веки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда и она мне верит, хотя говорит противное.

Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обарадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок – на память?.. А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…

Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее. Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утеса на утес.

Я думаю, казаки, зевающие на своих вышках, видя меня скачущего без нужды и цели, долго мучились этой загадкой, ибо, верно, по одежде приняли меня за черкеса. Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме верхом я больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно, что касается до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди: ни одного галуна лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный, не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска темно-бурая. Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад. Я держу четырех лошадей: одну для себя, трех для приятелей, чтоб не скучно было одному таскаться по полям; они берут моих лошадей с удовольствием и никогда со мной не ездят вместе. Было уже шесть часов пополудни, когда вспомнил я, что пора обедать; лошадь моя была измучена; я выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска в немецкую колонию, куда часто водяное общество ездит en piquenique . Дорога идет, извиваясь между кустарниками, опускаясь в небольшие овраги, где протекают шумные ручьи под сенью высоких трав; кругом амфитеатром возвышаются синие громады Бешту, Змеиной, Железной и Лысой горы. Спустясь в один из таких оврагов, называемых на здешнем наречии балками, я остановился, чтоб напоить лошадь; в это время показалась на дороге шумная и блестящая кавалькада: дамы в черных и голубых амазонках, кавалеры в костюмах, составляющих смесь черкесского с нижегородским ; впереди ехал Грушницкий с княжною Мери.

Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно, поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов: он был довольно смешон в этом геройском облечении. Высокий куст закрывал меня от них, но сквозь листья его я мог видеть все и отгадать по выражениям их лиц, что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску; Грушницкий взял за повод лошадь княжны, и тогда я услышал конец их разговора:

– И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? – говорила княжна.

– Напротив… – сказала княжна, покраснев.

Лицо Грушницкого изобразило удовольствие. Он продолжал:

В это время они поравнялись со мной; я ударил плетью по лошади и выехал из-за куста…

– Mon Dieu, un Circassien!.. – вскрикнула княжна в ужасе. Чтоб ее совершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка наклонясь:

– Ne craignez rien, madame, – je ne suis pas plus dangereux que votre cavalier .

Она смутилась, – но отчего? от своей ошибки или оттого, что мой ответ ей показался дерзким? Я желал бы, чтоб последнее мое предположение было справедливо. Грушницкий бросил на меня недовольный взгляд.

Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по липовой аллее бульвара. Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни. С трех сторон чернели гребни утесов, отрасли Машука, на вершине которого лежало зловещее облачко; месяц подымался на востоке; вдали серебряной бахромой сверкали снеговые горы. Оклики часовых перемежались с шумом горячих ключей, спущенных на ночь. Порою звучный топот коня раздавался по улице, сопровождаемый скрыпом нагайской арбы и заунывным татарским припевом. Я сел на скамью и задумался… Я чувствовал необходимость излить свои мысли в дружеском разговоре… но с кем? «Что делает теперь Вера?» – думал я… Я бы дорого дал, чтоб в эту минуту пожать ее руку.

Вдруг слышу быстрые и неровные шаги… Верно, Грушницкий… Так и есть!

– Откуда?

– От княгини Лиговской, – сказал он очень важно. – Как Мери поет!..

– Знаешь ли что? – сказал я ему, – я пари держу, что она не знает, что ты юнкер; она думает, что ты разжалованный…

– Может быть! Какое мне дело!.. – сказал он рассеянно.

– Нет, я только так это говорю…

– А знаешь ли, что ты нынче ее ужасно рассердил? Она нашла, что это неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты так хорошо воспитан и так хорошо знаешь свет, что не мог иметь намерение ее оскорбить; она говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты, верно, о себе самого высокого мнения.

– Она не ошибается… А ты не хочешь ли за нее вступиться?

– Мне жаль, что не имею еще этого права…

– О-го! – подумал я, – у него, видно, есть уже надежды…

– Впрочем, для тебя же хуже, – продолжал Грушницкий, – теперь тебе трудно познакомиться с ними, – а жаль! это один из самых приятных домов, какие я только знаю...

Я внутренно улыбнулся.

– Самый приятный дом для меня теперь мой, – сказал я, зевая, и встал, чтоб идти.

– Однако признайся, ты раскаиваешься?..

– Какой вздор! если я захочу, то завтра же буду вечером у княгини…

– Посмотрим...

– Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной…

– Да, если она захочет говорить с тобой…

– Я подожду только той минуты, когда твой разговор ей наскучит… Прощай!..

– А я пойду шататься, – я ни за что теперь не засну… Послушай, пойдем лучше в ресторацию, там игра… мне нужны нынче сильные ощущения…

– Желаю тебе проиграться…

Я пошел домой.

Прошла почти неделя, а я еще не познакомился с Лиговскими. Жду удобного случая. Грушницкий, как тень, следует за княжной везде; их разговоры бесконечны: когда же он ей наскучит?.. Мать не обращает на это внимания, потому что он не жених. Вот логика матерей! Я подметил два, три нежных взгляда, – надо этому положить конец.

Вчера у колодца в первый раз явилась Вера… Она, с тех пор как мы встретились в гроте, не выходила из дома. Мы в одно время опустили стаканы, и, наклонясь, она мне сказала шепотом:

– Ты не хочешь познакомиться с Лиговскими?.. Мы только там можем видеться…

Упрек! скучно! Но я его заслужил…

Кстати: завтра бал по подписке в зале ресторации, и я буду танцевать с княжной мазурку.

Зала ресторации превратилась в залу Благородного собрания. В девять часов все съехались. Княгиня с дочерью явилась из последних; многие дамы посмотрели на нее с завистью и недоброжелательством, потому что княжна Мери одевается со вкусом. Те, которые почитают себя здешними аристократками, утаив зависть, примкнулись к ней. Как быть? Где есть общество женщин – там сейчас явится высший и низший круг. Под окном, в толпе народа, стоял Грушницкий, прижав лицо к стеклу и не спуская глаз с своей богини; она, проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой. Он просиял, как солнце… Танцы начались польским; потом заиграли вальс. Шпоры зазвенели, фалды поднялись и закружились.

Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи – счастливую эпоху мушек из черной тафты. Самая большая бородавка на ее шее прикрыта была фермуаром. Она говорила своему кавалеру, драгунскому капитану:

– Эта княжна Лиговская пренесносная девчонка! Вообразите, толкнула меня и не извинилась, да еще обернулась и посмотрела на меня в лорнет… C’est impayable!.. И чем она гордится? Уж ее надо бы проучить…

– За этим дело не станет! – отвечал услужливый капитан и отправился в другую комнату.

Я тотчас подошел к княжне, приглашая ее вальсировать, пользуясь свободой здешних обычаев, позволяющих танцевать с незнакомыми дамами.

Она едва могла принудить себя не улыбнуться и скрыть свое торжество; ей удалось, однако, довольно скоро принять совершенно равнодушный и даже строгий вид: она небрежно опустила руку на мое плечо, наклонила слегка головку набок, и мы пустились. Я не знаю талии более сладострастной и гибкой! Ее свежее дыхание касалось моего лица; иногда локон, отделившийся в вихре вальса от своих товарищей, скользил по горящей щеке моей… Я сделал три тура. (Она вальсирует удивительно хорошо). Она запыхалась, глаза ее помутились, полураскрытые губки едва могли прошептать необходимое: «Merci, monsieur» .

После нескольких минут молчания я сказал ей, приняв самый покорный вид:

– Я слышал, княжна, что, будучи вам вовсе незнаком, я имел уже несчастье заслужить вашу немилость… что вы меня нашли дерзким… неужели это правда?

– И вам бы хотелось теперь меня утвердить в этом мнении? – отвечала она с иронической гримаской, которая, впрочем, очень идет к ее подвижной физиономии.

– Если я имел дерзость вас чем-нибудь оскорбить, то позвольте мне иметь еще большую дерзость просить у вас прощения… И, право, я бы очень желал доказать вам, что вы насчет меня ошибались…

– Вам это будет довольно трудно…

– Отчего же?

– Оттого, что вы у нас не бываете, а эти балы, вероятно, не часто будут повторяться.

«Это значит, – подумал я, – что их двери для меня навеки закрыты».

– Знаете, княжна, – сказал я с некоторой досадой, – никогда не должно отвергать кающегося преступника: с отчаяния он может сделаться еще вдвое преступнее… и тогда…

Хохот и шушуканье нас окружающих заставили меня обернуться и прервать мою фразу. В нескольких шагах от меня стояла группа мужчин, и в их числе драгунский капитан, изъявивший враждебные намерения против милой княжны; он особенно был чем-то очень доволен, потирал руки, хохотал и перемигивался с товарищами. Вдруг из среды их отделился господин во фраке с длинными усами и красной рожей и направил неверные шаги свои прямо к княжне: он был пьян. Остановясь против смутившейся княжны и заложив руки за спину, он уставил на нее мутно-серые глаза и произнес хриплым дишкантом:

– Пермете… ну, да что тут!.. просто ангажирую вас на мазурку…

– Что вам угодно? – произнесла она дрожащим голосом, бросая кругом умоляющий взгляд. Увы! ее мать была далеко, и возле никого из знакомых ей кавалеров не было; один адьютант, кажется, все это видел, да спрятался за толпой, чтоб не быть замешану в историю.

– Что же? – сказал пьяный господин, мигнув драгунскому капитану, который ободрял его знаками, – разве вам не угодно?.. Я таки опять имею честь вас ангажировать pour mazure… Вы, может, думаете, что я пьян? Это ничего!.. Гораздо свободнее, могу вас уверить…

Я видел, что она готова упасть в обморок от страху и негодования.

Я подошел к пьяному господину, взял его довольно крепко за руку и, посмотрев ему пристально в глаза, попросил удалиться, – потому, прибавил я, что княжна давно уж обещалась танцевать мазурку со мною.

– Ну, нечего делать!.. в другой раз! – сказал он, засмеявшись, и удалился к своим пристыженным товарищам, которые тотчас увели его в другую комнату.

Я был вознагражден глубоким, чудесным взглядом.

Княжна подошла к своей матери и рассказала ей все, та отыскала меня в толпе и благодарила. Она объявила мне, что знала мою мать и была дружна с полдюжиной моих тетушек.

– Я не знаю, как случилось, что мы до сих пор с вами незнакомы, – прибавила она, – но признайтесь, вы этому одни виною: вы дичитесь всех так, что ни на что не похоже. Я надеюсь, что воздух моей гостиной разгонит ваш сплин… не правда ли?

Я сказал ей одну из тех фраз, которые у всякого должны быть заготовлены на подобный случай.

Кадрили тянулись ужасно долго.

Наконец с хор загремела мазурка; мы с княжной уселись.

Я не намекал ни разу ни о пьяном господине, ни о прежнем моем поведении, ни о Грушницком. Впечатление, произведенное на нее неприятною сценою, мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело; она шутила очень мило; ее разговор был остер, без притязания на остроту, жив и свободен; ее замечания иногда глубоки… Я дал ей почувствовать очень запутанной фразой, что она мне давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела.

– Вы странный человек! – сказала она потом, подняв на меня свои бархатные глаза и принужденно засмеявшись.

– Я не хотел с вами знакомиться, – продолжал я, – потому что вас окружает слишком густая толпа поклонников, и я боялся в ней исчезнуть совершенно.

– Вы напрасно боялись! Они все прескучные…

– Все! Неужели все?

Она посмотрела на меня пристально, стараясь будто припомнить что-то, потом опять слегка покраснела и, наконец, произнесла решительно: все!

– Даже мой друг Грушницкий?

– А он ваш друг? – сказала она, показывая некоторое сомнение.

– Он, конечно, не входит в разряд скучных…

– Но в разряд несчастных, – сказал я смеясь.

– Конечно! А вам смешно? Я б желала, чтоб вы были на его месте…

– Что ж? я был сам некогда юнкером, и, право, это самое лучшее время моей жизни!

– А разве он юнкер?.. – сказала она быстро и потом прибавила: – А я думала…

– Что вы думали?..

– Ничего!.. Кто эта дама?

Вот мазурка кончилась, и мы распростились – до свидания. Дамы разъехались… Я пошел ужинать и встретил Вернера.

– А-га! – сказал он, – так-то вы! А еще хотели не иначе знакомиться с княжной, как спасши ее от верной смерти.

– Я сделал лучше, – отвечал я ему, – спас ее от обморока на бале!..

– Как это? Расскажите!..

– Нет, отгадайте, – о вы, отгадывающий все на свете!

Около семи часов вечера я гулял на бульваре. Грушницкий, увидав меня издали, подошел ко мне: какой-то смешной восторг блистал в его глазах. Он крепко пожал мне руку и сказал трагическим голосом:

– Благодарю тебя, Печорин… Ты понимаешь меня?..

– Нет; но, во всяком случае, не стоит благодарности, – отвечал я, не имея точно на совести никакого благодеяния.

– Как? а вчера? ты разве забыл?.. Мери мне все рассказала…

– А что? разве у вас уж нынче все общее? и благодарность?..

– Послушай, – сказал Грушницкий очень важно, – пожалуйста, не подшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем… Видишь: я ее люблю до безумия… и я думаю, я надеюсь, она также меня любит… У меня есть до тебя просьба: ты будешь нынче у них вечером… обещай мне замечать все; я знаю, ты опытен в этих вещах, ты лучше меня знаешь женщин… Женщины! женщины! кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят, а звук их голоса отталкивает… То они в минуту постигают и угадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных намеков… Вот хоть княжна: вчера ее глаза пылали страстью, останавливаясь на мне, нынче они тусклы и холодны…

– Это, может быть, следствие действия вод, – отвечал я.

– Ты во всем видишь худую сторону… матерьялист! – прибавил он презрительно. – Впрочем, переменим материю, – и, довольный плохим каламбуром, он развеселился.

В девятом часу мы вместе пошли к княгине.

Проходя мимо окон Веры, я видел ее у окна. Мы кинули друг другу беглый взгляд. Она вскоре после нас вошла в гостиную Лиговских. Княгиня меня ей представила как своей родственнице. Пили чай; гостей было много; разговор был общий. Я старался понравиться княгине, шутил, заставлял ее несколько раз смеяться от души; княжне также не раз хотелось похохотать, но она удерживалась, чтоб не выйти из принятой роли; она находит, что томность к ней идет, – и, может быть, не ошибается. Грушницкий, кажется, очень рад, что моя веселость ее не заражает.

Через какое-то время Печорин приехал в Пятигорск и нанял квартиру на краю города, у подножия Машука. Утром он пошел к целебному источнику, где собиралось все здешнее общество. На площадке около колодца был построен домик с красной кровлей над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя. На скамейке сидело несколько офицеров, по галерее прохаживались дамы. Печорин остановился передохнуть, и тут его окликнул старый знакомый, Грушницкий, раненный в ногу и приехавший на воды на неделю раньше.

Грушницкий — юнкер. но из какого-то франтовства носит толстую солдатскую шинель, с георгиевским солдатским крестом. Ему не больше двадцати одного года, хотя он старается выглядеть взрослее. Он поминутно крутит усы левой рукой, потому что в правой у него костыль.

Грушницкий из тех людей, что на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы; его цель — сделаться героем романа. Он не любит Печорина, хотя внешне они в приятельских отношениях. Григорий Александрович отвечает тем же, предчувствуя, что однажды столкнется с ним на узкой дорожке и одному из них несдобровать.

Грушницкий начал рассказывать Печорину о людях, приехавших на воды, в частности, о московской княгине Литовской с дочерью Мэри, с которыми он незнаком, виной чему его солдатская шинель. В это время мимо них к колодцу прошли две дамы: одна пожилая, другая молоденькая. Одеты они были с большим вкусом. молодая очень понравилась Печорину своей грацией. Грушницкий сказал, что это и есть Литовские, а после стал разговаривать намеренно громко, чтобы княжна обратила на него внимание, и добился своего: она посмотрела на него долгим любопытным взглядом. Печорин заметил, что у девушки очень красивые глаза. Затем они с Грушницким расстались.

Григорий Александрович немного погулял по виноградным аллеям, но стало жарко, и он отправился домой. проходя мимо сернокислого источника, офицер увидел, что Грушницкий намеренно уронил свой стакан и безуспешно пытается его поднять, всем своим несчастным видом показывая, как мешает ему раненая нога. К юнкеру подбежала княжна Мэри и подала стакан, покраснев при этом ужасно. Когда Грушницкий хотел поблагодарить ее, девушка была уже далеко. Проходя через какое-то время с матерью мимо раненого, она приняла чинный и важный вид.

Заметив Печорина, юнкер обратил его внимание на поступок девушки, но Григорий Александрович заявил, что в нем нет ничего особенного: ему хотелось позлить фата. Приятели вместе спустились в город и проследовали мимо дома Литовских — одного из лучших домов Пятигорска, где увидели княжну, сидящую у окна. Она благосклонно улыбнулась юнкеру и с негодованием посмотрела на Печорина, разглядывавшего ее в лорнет.

Через два дня к Григорию Александровичу зашел доктор Вернер. Это был человек, наружность которого на первый взгляд неприятно поражает, но потом о ней совершенно забываешь благодаря его уму. Они с Печориным были приятелями, отлично друг друга понимали и всегда находили, о чем поговорить. Печорин попросил Вернера рассказать ему здешние новости и услышал, что княжна думает, будто Грушницкий разжалован в солдаты из-за дуэли, а княгиня удивлена, почему Григорий Александрович не приходит к ним с визитом, и рассказывает всем о его похождениях в Петербурге, Мэри же слушает эти светские сплетни с большим вниманием. Еще доктор упомянул, что в город приехал а молодая дама, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая и очень больная. У нее на щеке родинка. Эта новость весьма заинтересовала Печорина: по описанию он узнал свою давнюю возлюбленную, с которой расстался несколько лет назад.

После обеда Григорий Александрович отправился на бульвар. Около Литовских собрался небольшой кружок молодых людей. Печорин сел на скамейку, остановил двух знакомых офицеров и начал рассказывать им смешные истории и анекдоты. Понемногу все мужчины, окружавшие княжну, покинули ее и перешли к Григорию Александровичу, что раздосадовало Мэри, хотя она изо всех сил старалась казаться равнодушной. Грушницкий следил за княжной хищным взглядом, И Печорин был уверен, что завтра же он попросит кого-нибудь, чтобы его представили Литовским.

Григорий Александрович всячески старался раздразнить любопытство княжны. Он не хотел быть ей представленным, но старался отвлечь от нее всех ее обожателей. Когда девушка пожелала купить персидский ковер, он переплатил сорок рублей и сам купил его, а вечером провел мимо окон Мэри своего коня, покрытого этим ковром, что привело княжну в бешенство. Грушницкий нашел случай познакомиться с Лиговскими и теперь проводил с ними много времени. Печорин сказал приятелю, будто княжна наверняка уже в него влюблена. Тот покраснел и надулся, хотя было ясно, что это наблюдение ему приятно.

Однажды Григорий Александрович встал поздно и пришел к источнику, когда там никого уже не было. Он думал о Вере — женщине с родинкой на щеке — и вдруг увидел ее в прохладной тени грота. Они оба сразу почувствовали, что все так же любят друг друга. Вера рассказала, что второй раз вышла замуж, что муж ее стар, богат и страдает ревматизмом и что она уважает его как отца. Оказалось, что муж — дальний родственник княгини и Вера часто бывает у них, поэтому Печорин дал слово познакомиться с Лиговскими и волочиться за Мэри, чтобы отвлечь внимание от своей связи с Верой. Вернувшись домой, Печорин сел на коня и ускакал в степь, чтобы развеяться: давняя возлюбленная действительно выглядела очень больной. Было уже шесть часов, когда он вспомнил, что пора обедать. Возвращаясь, Григорий Александрович увидел кавалькаду всадников, возглавлял которую Грушницкий с княжной Мэри. Поздно вечером, встретив юнкера, возвращавшегося от Литовских, Печорин заявил, что, если захочет, завтра же будет у княгини и даже намерен поухаживать за княжной, только подождет. пока ей наскучит Грушницкий.

Прошло около недели, а Григорий Александрович все еще не познакомился с Литовскими. Как-то у источника он встретился с Верой, упрекнувшей его, что он не бывает в доме у княгини, и на следующий вечер Печорин решил отправиться на бал в ресторацию. На балу он пригласил Мэри на вальс и получил настоящее удовольствие: танцевала она превосходно. После танца они начали беседовать, и девушка дала понять, что двери ее дома закрыты для Печорина. Тут к княжне подошел сильно пьяный господин в сопровождении драгунского офицера и пригласил девушку на мазурку. Мэри растерялась: мать ее находилась далеко, знакомых кавалеров рядом не было, и заступиться за девушку было некому. Но Григорий Александрович крепко взял пьяного господина за руку и веско сказал, что княжна обвешала танцевать мазурку с ним.

Господин удалился, а Мэри, поблагодарив Печорина, рассказала все матери. Княгиня тут же пригласила офицера бывать у них. Во время мазурки Мэри и Григорий Александрович заговорили о Грушницком. Княжна пожалела его, а Печорин будто к слову упомянул, что приятель — юнкер. Девушка была несколько разочарована отсутствием романтической истории разжалования за дуэль. На следующий вечер, гуляя по бульвару, Григорий Александрович встретил Грушницкого. который поблагодарил его за помощь княжне на балу и признался, что любит ее. Они вместе отправились к княгине.

Чуть позже в гостиную вошла Вера. Литовская представила ей Печорина, и тот весь вечер был очень любезен и развлекал гостей. Пока княжна пела, Вера предупредила возлюбленного, что не хочет его знакомства со своим мужем. Когда Мэри спросила, понравилось ли офицеру ее пение, тот дерзко ответил, что любит музыку лишь после обеда, потому что под нее хорошо спится, и оставшуюся часть вечера провел с Верой, вдоволь наговорившись с ней о прошлом. С этого дня Печорин стал часто видеться с княжной и много рассказывал ей о себе, будто нарочно стараясь показать себя с самой плохой стороны, поэтому девушка заинтересовалась им не на шутку.

Однажды к приятелю зашел Грушницкий с радостной новостью: его произвели в офицеры. Бывший юнкер решил не видеться с княжной, пока не будет готов новый мундир, на который он возлагал большие надежды. Вечером Печорин опять долго разговаривал с Мэри, красуясь своим разочарованием в жизни, и добился того, что девушка явно начала упрекать себя в холодности к нему. Тем временем Вера мучила его своей ревностью и требовала, чтобы Григорий Александрович доказал свою любовь, Проследовав за ней в Кисловодск, куда она с мужем отправляется послезавтра. Они будут жить в одном доме с княгиней, но та приедет позже, а рядом есть пустая квартира, принадлежащая тому же хозяину. Печорин обещал и тотчас нанял эту квартиру.

Назавтра должен был состояться бал, и зашедший к Григорию Александровичу Грушницкий радостно объявил, что мундир готов и он собирается пригласить княжну на мазурку. Вечером Печорин встретился с Мэри и сам пригласил ее на мазурку. На следующий день, войдя в зал, Григорий Александрович сразу увидел Грушницкого с княжной. Девушка, явно скучая, слушала собеседника в новом мундире с неимоверной величины эполетами. Весь вечер бывший Юнкер старался не отходить от княжны, а та явно тяготилась его вниманием. То, что мазурка оказалась отдана Печорину, чрезвычайно взбесило Грушницкого, и за ужином он долго о чем-то шептался с драгунским офицером.

Утром Вера уехала в Кисловодск. Григорий Александрович заходил к княгине, но Мэри не вышла, сказавшись больной, и он вдруг понял, что ему чего-то не хватает. Уж не влюбился ли он? На следующий день им удалось встретиться наедине. Девушка была очень Взволнована и пыталась вызвать его на откровенность, но Григорий Александрович отвечал очень холодно. А позже по городу поползли слухи, что Печорин женится на княжне Мэри. Офицер догадался, что эти слухи распространяет Грушницкий.

Через несколько дней Печорин последовал за Верой в Кисловодск и каждый день Встречался с ней у источника. Вскоре в городе появился н Грушницкий, делавший вид, что не замечает бывшего приятеля. Наконец приехали Литовские. Княгиня не отходила от дочери, а Вера нещадно ревновала Печорина к княжне.

Как-то, возвращаясь с верховой прогулки, Григорий Александрович оказался с Мэри один на один. Они переезжали быструю речку, и внезапно девушке стало дурно. Печорин обнял ее, чтобы помочь, а потом поцеловал в щеку. Мэри призналась ему в любви, вынуждая сделать ответное признание, но услышала в ответ равнодушное – «зачем?». Княжна стегнула лошадь хлыстом и ускакала. Григорий Александрович же уехал в горы, провел там время до самой ночи, а возвращаясь, в одном из домов заметил свет и заглянул в окно. Там шла военная пирушка. Он увидел Грушницкого с драгунским капитаном, которые говорили о нем. Драгун излагал свой план: Грушницкий вызывает Печорина на дуэль с условием стреляться с шести шагов. Хитрость состоит в том, что пуль в пистолеты капитан не положит, но противник знать этого не будет и струсит, а они насладятся этим зрелищем. К восторгу всех присутствующих Грушницкий согласился.

На следующее утро княжна потребовала, чтобы Печорин прямо сказал, любит ли он ее, и Григорий Александрович ответил, что не любит. Он понимал, что поступил неблагородно по отношению к девушке, но сама мысль о женитьбе внушала ему отвращение: превыше всего он ценил свободу.

Через пару дней в Кисловодск приехал фокусник, и все общество собралось на концерт. Вера прислал а Печорину записку, что муж ее уехал, а она купала билеты всей прислуге и будет ждать возлюбленного вечером у себя. Княгиня тоже отправилась на концерт, и в доме остались только Вера и Мэри. Вечером Григорий Александрович заглянул в зал, убедился, что княгиня и прислуга там, и пошел к Вере. По дороге ему показалось, что за ним кто-то следит. Около двух часов ночи он уходил от Веры через окно и не удержался, чтобы не заглянуть в
окно княжны, в котором горел свет. Мэри сидела на своей постели и была очень грустна.

Он спрыгнул с балкона, и его настигли драгунский капитан и Грушницкий. Печорин ударил капитана кулаком по голове, сшиб его с ног и бросился в свою комнату, где быстро разделся и лег. Вскоре в дверь постучали. Григорий Александрович отвечал, что спит.

На следующий день он случайно оказался свидетелем разговора, который решил участь Грушницкого. Последний рассказывал, что был свидетелем того, как ночью Печорин спускался с балкона княжны Мэри. Внезапно бывший юнкер поднял глаза и Увидел Григория Александровича, который обвинил его в клевете. Грушницкий не согласился отказаться от своих слов и получил вызов на дуэль. Драгyн заявил, что будет его секундантом.

После этого Печорин пошел к Вернеру, поведал о своих отношениях с Верой, о ночных событиях и о подслушанном ранее заговоре и попросил стать его секундантом. Доктор отправился к Грушницкому согласовывать условия дуэли, а вернувшись, сказал, что случайно услышал там пару фраз, из которых понял, что заговор изменился: пистолет Грушницкоro будет заряжен. Вернер попытался отговорить Григория Александровича от дуэли, но тот был непреклонен.

В два часа ночи Печорин еще не спал, Он думал о прожитой жизни н был готов к любому исходу поединка. Рано утром он принял нарзановую ванну, а вернувшись из купальни, уже нашел у себя доктора. Они верхом отправились к месту дуэли. долго ехали молча, только Вернер спросил, написал ли Печорин завещание, и офицер ответил, что это совершенно лишнее. противники уже ждали их. Доктор предложил дуэлянтам объясниться и обойтись без поединка.

Печорин заявил, что готов, Грушницкий тоже согласился было, но узнав, что Григорий Александрович требует публичного извинения и Отказа от клеветы, решил стреляться. Печорин предложил провести дуэль на узкой площадке над пропастью, чтобы убитый или раненый соперник упал в пропасть, а после доктор вынет пулю из тела, н смерть можно будет объяснить несчастным Случаем. Бросили жребий. Первому выпало стрелять Грушницкому. Он оказался перед тяжким выбором, так как понимал, что целится в безоружного, а условия поединка смертельны. Он начал было целиться и вдруг опустил дуло пистолета, сказав «не могу», но драгун обозвал его трусом, и Грушницкий выстрелил. Пуля оцарапала Печорину калено. после Грушницкий с капитаном обнялись, и первый занял место на краю площади.

Тут Григорий Александрович покончил с Фарсом, сказав, что секундант противника, вероятно, забыл положить пулю в его пистолет, и попросил перезарядить. Растерявшийся драгун не соглашался, утверждая, что это против правил, тогда Печорин предложил ему завтра драться на тех же условиях. Грушницкий стоял смущенный и мрачный. Доктор зарядил пистолет. Григорий Александрович еще раз предложил бывшему приятелю отказаться от клеветы и извиниться, но тот отказался. Печорин выстрелил. Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было.

Григорий Александрович отправился домой, и на сердце у него был камень. Не доезжая слободки, он повернул лошадь и целый день блуждая в горах, на квартиру вернулся, когда солнце уже салилось. дома лакей подал ему две записки. Первая была от Вернера. Тот сообщал, что пуля из трупа вынута и доказательств против Печорина нет. Во второй записке Вера писала, что во всем призналась мужу, тот велел закладывать лошадей и сейчас они уезжают. Она говорила о горечи своей любви и прощалась навсегда. Григорий Александрович, как безумный, вскочил на коня и пустился во весь дух по дороге в Пятигорск. Он беспощадно гнал коня, пока тот не упал замертво. Ноги не слушались Печорина. Он упал на траву и долго горько плакал. Пешком вернувшись в Кисловодск рано утром, Григорий Александрович лег в постель и заснул мертвым сном. Он проспал до самого вечера, когда появился Вернер с известием, что о дуэли узнали.

Печорин приехал в Пятигорск, который славится (как и соседний Кисловодск) своими целебными водами. Описывается скучающая, приехавшая отдохнуть публика – мужчины, женщины, дети. Печорин идет к источнику и встречает там Грушницкого, с которым познакомился раньше в действующем отряде. Грушницкий – самовлюбленный провинциальный юноша, который пошел на военную службу из романтических побуждений, был ранен в ногу и награжден Георгиевским крестом, так он оказался в Пятигорске.

Здесь Печорин встречает еще одного старого знакомого – доктора Вернера, умника и скептика. Обсуждая местную публику, они приходят к выводу, что самая интересная из «курортниц» - это княжна Мэри, единственная дочь московской княгини Лиговской. Мэри умна, красива, молода и стильно одевается. Печорин решил завоевать ее сердце, в первую очередь, назло заносчивому Грушницкому, хотя и ему самому девушка весьма симпатична.

Кампания Печорина оказалась успешной. Уже через одиннадцать дней на одном из публичных балов Печорин получает приглашение от Лиговской-старшей запросто бывать у них дома, после того, как спас ее дочь от приставаний пьяного мужлана. Обстоятельства усложнились, когда на воды приехала родственница княгини Вера, бывшая возлюбленная Печорина. Вера замужем, богатый старый муж не оставляет ее без присмотра, а Вера все еще неравнодушна к Печорину. Мэри делится своими переживаниями с кузиной. Вера тайно ревнует Печорина и берет с него клятву, что он никогда не женится на Мэри, а взамен обещает ему ночное свидание в своем будуаре. Когда почти весь город идет на представление приехавшего мага и фокусника, Печорин пытается проникнуть к Вере, за ним следят Грушницкий со своим дружком, они поднимают шум, думая, что Печорин тайно встречается с Мэри. Весь курорт смакует сплетни, распускаемые Грушницким о княжне. Печорин вынужден вызвать его на дуэль. Грушницкий принимает вызов и задумывает коварный план убийства Печорина на дуэли, но погибает сам.

Его смерть не снимает напряжения в сложившейся ситуации. Муж Веры догадывается об ее отношении к Печорину и тут же увозит жену от греха подальше. Получив ее прощальную записку, Печорин пытается их догнать, осознав, что любит Веру по-настоящему. Загнав лошадь, он ни с чем возвращается обратно. Княгиня Лиговская, видя страдания дочери, предлагает Печорину жениться на Мэри. Он помнит свою клятву, которую дал Вере, идет к княжне и говорит, что волочился за ней от скуки, ради смеха. Он игрок по своей натуре и, не желая того, губит все живое на своем пути.

Пересказ для Вас подготовила nadezhda84

Над романом «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтов работал в 1838-1840 гг. Идея его родилась еще во время ссылки писателя на Кавказ в 1838 году. Первые части романа были изданы в течение одного года в журнале «Отечественные записки». Они вызывали интерес со стороны читателей. Лермонтов, видя популярность этих произведений, объединил их в один большой роман.

В названии автор стремился обосновать актуальность своего творения для современников. В издание 1841 года было включено также предисловие писателя в связи с теми вопросами, которые возникали у читателей. Предлагаем вашему вниманию краткое содержание «Герой нашего времени» по главам.

Главные герои

Печорин Григорий Александрович – центральный герой всего повествования, офицер царской армии, натура чувствительная и возвышенная, но эгоистическая. Красив, великолепно сложен, обаятелен и умен. Тяготится своим высокомерием и индивидуализмом, но не хочет преодолеть ни того, ни другого.

Бэла – дочь черкесского князя. Вероломно похищенная своим братом Азаматом, становится возлюбленной Печорина. Бэла красива и умна, чиста и прямодушна. Погибает от кинжала влюбленного в нее черкеса Казбича.

Мери (княжна Лиговская) – знатная девушка, с которой Печорин случайно познакомился и приложил все силы для того, чтобы влюбить ее в себя. Образованна и умна, горда и великодушна. Разрыв с Печориным становится для нее глубочайшей трагедией.

Максим Максимыч – офицер царской армии (в чине штабс-капитана). Добрый и честный человек, начальник и близкий приятель Печорина, невольный свидетель его любовных похождений и жизненных коллизий.

Рассказчик – проезжий офицер, ставший случайным знакомым Максима Максимовича и выслушавший и записавший его рассказ о Печорине.

Другие персонажи

Азамат – черкесский княжич, неуравновешенный и корыстолюбивый юноша, брат Бэлы.

Казбич – молодой черкес, влюбленный в Бэлу и ставший ее убийцей.

Грушницкий – молодой юнкер, человек самолюбивый и несдержанный. Соперник Печорина, убитый им на дуэли.

Вера – бывшая возлюбленная Печорина, появляется в романе как напоминание о его прошлом в Петербурге.

Ундина – безымянная контрабандистка, поразившая Печорина своей внешностью («ундина» – это одно из имен русалок, настоящего имени девушки читатель так и не узнает).

Янко – контрабандист, друг Ундины.

Вернер – доктор, умный и образованный человек, знакомый Печорина.

Вулич – офицер, серб по национальности, молодой и азартный человек, знакомый Печорина.

Предисловие

В предисловии автор обращается к читателям. Он указывает на то обстоятельство, что читатели поразились негативным чертам главного героя его произведения и упрекают в этом автора. Однако Лермонтов указывает на то, что его герой – есть воплощение пороков его времени, поэтому он современен. Автор также полагает, что нельзя все время кормить читателей сладкими историями и сказками, они должны видеть и понимать жизнь такой, какая она есть.

Нами сокращенно представлено произведение автора.

Действие произведения происходит на Кавказе в начале XIX века. Частично на этой территории Российской империи ведутся боевые операции против горцев.

Часть первая

I. Бэла

Начинается эта часть с того, что рассказчик-офицер встречает по пути на Кавказ немолодого штабс-капитана Максима Максимовича, который производит на него положительное впечатление. Рассказчик и штабс-капитан становятся приятелями. Попав в буран, герои начинают вспоминать о событиях своей жизни, и штабс-капитан рассказывает о молодом офицере, которого он знал около четырех с половиной лет назад.

Звали этого офицера Григорий Печорин. Был он красив лицом, статен и умен. Однако характер имел странный: то жаловался по пустякам как девица, то бесстрашно скакал на лошади по скалам. Максим Максимович в то время был комендантом военной крепости, в которой под его началом и служил этот таинственный молодой офицер.

Вскоре чуткий капитан заметил, что его новый подчиненный стал тосковать в глуши. Будучи человеком добрым, он решил помочь своему офицеру развеяться. В то время его как раз пригласили на свадьбу старшей дочери черкесского князя, который жил недалеко от крепости и стремился наладить хорошие отношения с царскими офицерами.

На свадьбе Печорину приглянулась младшая дочь князя – прекрасная и грациозная Бэла.

Спасаясь от духоты в помещении, Максим Максимович вышел на улицу и стал невольным слушателем разговора, который состоялся между Казбичем (черкесом с внешностью разбойника) и братом Бэлы Азаматом. Последний предлагал Казбичу любую цену за его великолепного коня, доказывая, что за коня он даже готов украсть для него свою сестру. Азамат знал, что Казбич неравнодушен к Бэле, однако гордый черкес Казбич лишь отмахивался от назойливого юноши.

Максим Максимович, выслушав этот разговор, ненароком пересказал его Печорину, не зная, что задумал в своем сердце его молодой сослуживец.

Оказалось, что Печорин позже предложил Азамату украсть Бэлу для него, обещав взамен способствовать тому, что конь Казбича станет его.

Азамат выполнил уговор и провез красавицу-сестру в крепость к Печорину. Когда же Казбич пригнал баранов в крепость, Печорин отвлек его, а Азамат в это время украл его верного коня Карагеза. Казбич поклялся отомстить обидчику.

Позже в крепость пришли известия о том, что Казбич убил черкесского князя – родного отца Бэлы и Азамата, подозревая его в соучастии в похищение своего коня.

Тем временем Бэла стала жить в крепости у Печорина. Он обращался с ней необыкновенно бережно, не обижая ни словом, ни делом. Печорин нанял черкешенку, которая стала прислуживать Бэле. Сам же Печорин ласкою и приятным обхождением покорил сердце гордой красавицы. Девушка влюбилась в своего похитителя. Однако, добившись расположения красавицы, Печорин потерял к ней интерес. Бэла почувствовала охлаждение со стороны своего возлюбленного и стала сильно тяготиться этим.

Максим Максимович, полюбив девушку как родную дочь, пытался всеми силами ее утешить. Однажды, когда Печорин уехал из крепости, штаб-офицер предложил Бэле прогуляться с ним за стенами. Издалека они увидели Казбича верхом на коне отца Бэлы. Девушке стало страшно за свою жизнь.

Прошло еще некоторое время. Печорин общался с Бэлой все реже, она начала тосковать. В один из дней Максима Максимовича и Печорина не было в крепости, когда они вернулись, то издалека заметили лошадь князя и в седле Казбича, который вез на ней какой-то мешок. Когда офицеры погнались за Казбичем, то черкес раскрыл мешок и занес над ним кинжал. Стало понятно, что в мешке он держал Бэлу. Казбич бросил свою добычу и стремительно ускакал прочь.

Офицеры подъехали к смертельно раненной девушке, бережно подняли ее и отвезли в крепость. Бэла смогла прожить еще два дня. В бреду она вспоминала Печорина, говорила о своей любви к нему и жалела, что они с Григорием Александровичем находятся в разных верах, поэтому, по ее мнению, не смогут встретиться в раю.

Когда Бэлу похоронили, Максим Максимович больше не говорил о ней с Печориным. Потом пожилой штабс-капитан пришел к выводу, что смерть Бэлы была лучшим выходом из сложившейся ситуации. Ведь Печорин в конце концов оставил бы ее, а она не смогла бы пережить такого предательства.

После службы в крепости под началом Максима Максимовича Печорин уехал для продолжения ее в Грузию. Никаких вестей он о себе не подавал.

На этом рассказ штабс-капитана закончился.

II. Максим Максимыч

Рассказчик и Максим Максимыч расстались, каждый отправился по своим делам, однако вскоре они неожиданно встретились вновь. Максим Максимыч с возбуждением рассказал, что вновь совершенно неожиданно встретил Печорина. Он узнал, что тот вышел теперь в отставку и решил поехать в Персию. Пожилой штаб-капитан хотел пообщаться со старым другом, которого не видел около пяти лет, однако Печорин вовсе не стремится к такому общению, чем сильно обидел старого офицера.

Максим Максимыч не мог всю ночь уснуть, но на утро опять решил поговорить с Печориным. Но тот проявил холодность и показное равнодушие. Штаб-капитан сильно опечалился.

Рассказчик, увидев Печорина лично, решил передать читателям свои впечатления от его внешности и манеры держаться. Это был человек среднего роста с красивым и выразительным лицом, которое всегда нравилось женщинам. Он умел держаться в обществе и говорить. Печорин одевался хорошо и без вызова, его костюм подчеркивал стройность его тела. Однако во всем его облике поражали глаза, которые смотрели на собеседника холодно, тяжело и проницательно. Печорин в общении практически не использовал жестикуляции, что являлось признаком скрытности и недоверчивости.

Уехал он стремительно, оставив о себе только яркие воспоминания.

Рассказчик сообщил читателям о том, что Максим Максимович, видя его заинтересованность личностью Печорина, передал ему его журнал (то есть дневник). Некоторое время дневник лежал у рассказчика без дела, однако после смерти Печорина (а умер тот скоропостижно в возрасте двадцати восьми лет: неожиданно заболев по дороге в Персию) рассказчик решил опубликовать некоторые его части.
Рассказчик, обращаясь к читателям, попросил их о снисхождении к личности Печорина, ведь тот, несмотря на свои пороки, был хотя бы искренен в подробном описании их.

Журнал Печорина

I. Тамань

В этой части Печорин рассказывал о забавном (по его мнению) приключении, которое произошло с ним на Тамани.

Приехав в это малоизвестное место, он в силу свойственной ему подозрительности и проницательности понял, что слепой мальчик, у которого он остановился на ночлег, что-то скрывает от окружающих. Проследив за ним, он увидел, что слепец встречается с красивой девушкой, которую сам Печорин называет Ундиной («русалкой»). Девушка и мальчик ждали человека, которого они называли Янко. Янко вскоре появился с какими-то мешками.

На следующее утро Печорин, подстрекаемый любопытством, попытался выяснить у слепца, что за узлы привез его странный приятель. Слепой мальчик молчал, делая вид, что не понимает своего гостя. Печорин встретился с Ундиной, которая попыталась заигрывать с ним. Печорин сделал вид, что поддался ее чарам.

Вечером вместе со знакомым казаком он пошел на свидание с девушкой на пристань, приказав казаку быть начеку и, если случится что-то непредвиденное, спешить к нему на помощь.

Вместе с Ундиной Печорин сел в лодку. Однако их романтическое путешествие вскоре оборвалось тем, что девушка попыталась столкнуть в воду своего спутника (при этом Печорин не умел плавать). Мотивы поведения Ундины понятны. Она догадалась, что Печорин понял, чем занимается Янко, слепой мальчик и она, и поэтому он мог бы донести в полицию о контрабандистах. Однако Печорину удалось одержать победу над девушкой и сбросить ее в воду. Ундина при этом умела плавать достаточно хорошо, она бросилась в воду и поплыла на встречу Янко. Тот забирал ее к себе на борт своей лодки, и вскоре они растворились в темноте.

Вернувшись, после столь опасного плаванья, Печорин понял, что слепой мальчик украл у него его вещи. Приключения прошедшего дня развлекли скучающего героя, однако он был неприятно раздосадован тем, что мог бы и погибнуть в волнах.

Утром герой навсегда уехал из Тамани.

Часть вторая

(окончание журнала Печорина)

II. Княжна Мери

Печорин рассказал в своем журнале о жизни в городе Кисловодске. Тамошнее общество ему наскучило. Герой искал развлечения и нашел их.

Он познакомился с молодым юнкером Грушницким, горячим и пылким юношей, влюбленным в красавицу княжну Мери Лиговскую. Печорина потешало чувство молодого человека. Он в присутствии Грушницкого стал говорить о Мери так, как будто это не девушка, а скаковая лошадь, имеющая свои достоинства и недостатки.

Поначалу Печорин раздражал Мери. При этом герою нравилось злить юную красавицу: то он стремился первым купить дорогой ковер, который хотела приобрести княжна, то высказывал в ее адрес злые намеки. Печорин доказывал Грушницкому, что Мери принадлежит к породе тех женщин, которые будут кокетничать со всеми подряд, а замуж выдут за человека никчемного по воле своей маменьки.

Тем временем Печорин познакомился в городе с Вернером, местным доктором, человеком умным, но желчным. Вокруг него в городе ходили самые нелепые слухи: кто-то даже считал его местным Мефистофелем. Вернеру нравилась такая столь экзотическая слава, и он всеми силами ее поддерживал. Будучи проницательным человеком, доктор предугадал будущую драму, которая может произойти между Печориным, Мери и юным юнкером Грушницким. Однако он особо не распространялся на эту тему.

События тем временем шли своим чередом, внося новые штрихи в портрет главного героя. В Кисловодск приехала светская дама и родственница княжны Мери – Вера. Читатели узнали, что Печорин когда-то был страстно влюблен в эту женщину. Она также сохранила в своем сердце светлое чувство к Григорию Александровичу. Вера и Григорий встретились. И здесь мы увидели уже другого Печорина: не холодного и злого циника, а человека больших страстей, ничего не забывшего и чувствующего страдание и боль. После встречи с Верой, которая будучи замужней женщиной, не могла соединиться с влюбленным в нее героем, Печорин бросился в седло. Он скакал по горам и долам, сильно измучив своего коня.

На изможденном от усталости коне Печорин случайно встретился с Мери и испугал ее.

Вскоре Грушницкий с пылким чувством стал доказывать Печорину, что после всех его выходок его никогда не будут принимать в доме у княжны. Печорин поспорил со своим приятелем, доказывая обратное.
Печорин пошел на бал к княгине Лиговской. Здесь он стал вести себя необыкновенно учтиво по отношению к Мери: он танцевал с ней как прекрасный кавалер, защищал от подвыпившего офицера, помогал справиться с обмороком. Мать Мери стала смотреть на Печорина другими глазами и пригласила его в свой дом на правах близкого друга.

Печорин стал бывать у Лиговских. Он заинтересовался Мери как женщиной, однако героя все равно притягивала Вера. На одном из редких свиданий Вера сказала Печорину, что она смертельно больна чахоткой, поэтому оно просит его пощадить ее репутацию. Также Вера добавила, что всегда понимала душу Григория Александровича и принимала его со всеми его пороками.

Печорин, тем не менее, сошелся с Мери. Девушка призналась ему, что ей наскучили все поклонники, включая Грушницкого. Печорин, используя свое обаяние, от нечего делать влюбил в себя княжну. Он даже сам не мог себя объяснить, для чего это ему нужно: то ли, чтобы поразвлечься, то ли для того, чтобы позлить Грушницкого, а, может быть, показать Вере, что он тоже кому-то нужен и, тем самым, вызывать ее ревность.

Григорию удалось то, чего он хочет: Мери влюбилась в него, однако поначалу она скрывала свои чувства.

Тем временем Веру стал беспокоить этот роман. На тайном свидании она попросила Печорина никогда не жениться на Мери и пообещала ему взамен ночную встречу.

Печорин же стал скучать в обществе как Мери, так и Веры. Ему надоел и Грушницкий с его страстью и мальчишеством. Печорин специально стал вести себя вызывающее на людях, чем вызывал слезы со стороны влюбленной в него Мери. Людям он казался безнравственным безумцем. Однако юная княжна Лиговская понимала, что тем самым он только больше привораживал ее.

Грушницкий начал всерьез ревновать. Он понимал, что сердце Мери отдано Печорину. Того же забавляло то, что Грушницкий перестал с ним здороваться и стал отворачиваться при его появлении.

Весь город уже говорил о том, что Печорин скоро сделает предложение Мери. Старая княгиня – мать девушки – со дня на день ждала к себе сватов от Григория Александровича. Однако тот стремился не делать предложения Мери, а подождать, когда девушка сама признается ему в любви. На одной из прогулок Печорин поцеловал княжну в щеку, желая посмотреть на ее реакцию. На следующий день Мери призналась в любви Печорину, но он в ответ холодно заметил, что не испытывает к ней любовного чувства.

Мери почувствовала себе глубоко униженной словами любимого ей человека. Она ждала чего угодно, но только не этого. Героиня поняла, что Печорин от скуки посмеялся над ней. Она сравнила себя с цветком, который злой прохожий сорвал и бросил на пыльной дороге.

Печорин же, описывая в своем дневнике сцену объяснения с Мери, рассуждал том, почему поступил столь низко. Он написал, что не хочет жениться потому, что гадалка когда-то сказала его матери, что ее сын погибнет от злой жены. В своих записях герой заметил, что ценит собственную свободу превыше всего, боится быть благородным и казаться окружающим смешным. И просто-напросто полагает, что не способен никому принести счастье.

В город приехал знаменитый фокусник. Вся образованная публика поспешила на его представление. Отсутствовали там только Вера и Мери. Печорин, движимый страстью к Вере, поздним вечером пошел в дом Лиговских, где та проживала. В окне он увидел и силуэт Мери. Грушницкий же выследил Печорина, полагая, что у того назначено свидание с Мери. Несмотря на то, что Печорину удалось вернуться к себе в дом, Грушницкий полон обиды и ревности. Он вызывал Григория Александровича на дуэль. В качестве секундантов выступили Вернер и малознакомый ему драгун.

Перед дуэлью Печорин долго не мог успокоиться, он размышлял о своей жизни и понимал, что мало кому принес хорошее. Судьба уготовила ему роль палача для многих людей. Кого-то он убивал своим словом, а кого-то и делом. Он любил ненасытной любовью только самого себя. Он искал человека, который смог бы его понять и все ему простить, но ни одна женщина, ни один мужчина не смогли это сделать.

И вот он получил вызов на дуэль. Быть может, его соперник убьет его. Что останется после него в этой жизни? Ничего. Только пустые воспоминания.

Следующим утром Вертер старался примирить Печорина и его оппонента. Однако Грушницкий был непреклонен. Печорин хотел проявить великодушие к сопернику, надеясь на его взаимность. Но Грушницкий был зол и обижен. В итоге дуэли Печорин убил Грушницкого. Чтобы скрыть факт дуэли, секунданты и Печорин дали показания, что молодого офицера убили черкесы.

Однако Вера понял, что Грушницкий погиб именно на дуэли. Она призналась мужу в своих чувствах к Печорину. Тот увез ее из города. Печорин, узнав о скором отъезде Веры, сел на лошадь и попытался догнать свою возлюбленную, понимая, что дороже ее у него никого нет на свете. Он загнал лошадь, которая погибла на его глазах.

Возвратившись в город, он узнал, что слухи о дуэли просочились в общество, поэтому ему назначено новое место службы. Он пошел проститься в дом к Мери и ее матери. Старая княгиня предложила ему руку и сердце дочери, но Печорин отверг ее предложение.

Оставшись наедине с Мери, он унизил гордость этой девушки так, что самому стало неприятно.

III. Фаталист

В завершающей части романа рассказывается о том, что Печорин по делам службы оказывался в станице казаков. Среди офицеров однажды вечером произошел спор относительного того, существует ли в жизни человека роковое стечение обстоятельств. Человек – волен сам выбирает себе жизнь или его судьба заранее записана «на небесах»?

Во время жаркого спора слово взял серб Вулич. Он заявил, что по своим убеждениям является фаталистом (человеком, который верит в судьбу). Поэтому он придерживался мнения, что если ему сегодня ночью не дано умереть свыше, то смерть не заберет его, как бы он сам к ней не стремился.

В доказательство своих слов Вулич предложил пари: он выстрелит себя в висок, если он прав, то останется жив, а если неправ, то умрет.

Никто из собравшихся не хотел соглашаться на такие странные и страшные условия пари. Согласился лишь Печорин.

Посмотрев в глаза своему собеседнику, Печорин твердо произнес, что тот сегодня умрет. Тогда Вулич взял пистолет и выстрелил себе в висок. Пистолет дал осечку. Тогда он же сделал второй выстрел в сторону. Выстрел был боевой.

Все стали громко обсуждать случившееся. Но Печорин настаивал на том, что сегодня Вуличу предстоит умереть. Никто не понимал его настойчивости. Раздосадованный Вулич покинул собрание.

Печорин пошел домой переулками. Он увидел лежащую на земле разрубленную напополам шашкою свинью. Очевидцы рассказали ему, что так «чудит» один из их казаков, который любит прикладываться к бутылке.
Утром Печорина разбудили офицеры и рассказали ему, что Вулича ночью зарубил этот самый пьяный казак. Печорину стало не по себе, однако он тоже захотел испытать судьбу. Вместе с другими офицерами он пошел ловить казака.

А тем временем казак, протрезвев и поняв, что натворил, сдаваться на милость офицеров не собирался. Он заперся в своей хате и грозит убить каждого, кто туда проникнет. Смертельно рискуя, Печорин вызывался наказать буяна. Он через окно забирался в его хату, однако остался живым. Казака связали подоспевшие офицеры.

После такого происшествия Печорин должен был стать фаталистом. Однако он не спешил с выводами, полагая, что в жизни все не так просто, как кажется со стороны.

А добрейший Максим Максимович, которому он пересказал эту историю, заметил, что пистолеты часто дают осечки, да и что кому на роду написано, то и будет. Пожилой штабс-капитан также не захотел стать фаталистом.

На этом роман заканчивается. Читая краткий пересказ «Героя нашего времени», не забывайте о том, что само произведение куда интереснее, чем рассказ о его основных эпизодах. Поэтому читайте это знаменитое произведение М. Ю. Лермонтова и получайте наслаждение от прочитанного!

Заключение

Произведение Лермонтова «Герой нашего времени» сохраняет свою актуальность для читателей на протяжении почти двухсот лет. И это неудивительно, ведь в произведении затронуты важнейшие смысложизненные проблемы бытия человека на земле: любви, предназначения личности, судьбы, страсти и веры в высшие силы. Это произведение никого не оставит равнодушным, поэтому оно и входит в сокровищницу классических произведений русской литературы.

Тест по роману

После прочтения краткого содержания произведения Лермонтова – попробуйте пройти тест:

Рейтинг пересказа

Средняя оценка: 4.4 . Всего получено оценок: 14705.