Ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, бог знает как и за что – заставлял, где и кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.
От этого он в кругу своих знакомых играл роль большой сторожевой собаки, которая лает на всех, не дает никому пошевелиться, но которая в то же время непременно схватит на лету кусок мяса, откуда и куда бы он ни летел.
Таковы были два самые усердные посетителя Обломова.
Зачем эти два русские пролетария ходили к нему? Они очень хорошо знали зачем: пить, есть, курить хорошие сигары. Они находили теплый, покойный приют и всегда одинаково если не радушный, то равнодушный прием.
Но зачем пускал их к себе Обломов – в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпился рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни: им скучно без лишнего на свете. Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или поднимет упавший на пол платок? Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать истолкования? Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству – не самим же мыкаться!
Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное. Посещения Алексеева Обломов терпел по другой, не менее важной причине. Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы. Он мог так пробыть хоть трои сутки. Если же Обломову наскучивало быть одному и он чувствовал потребность выразиться, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, – тут был всегда покорный и готовый слушатель и участник, разделявший одинаково согласно и его молчание, и его разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы он ни был.
Другие гости заходили не часто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какою-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его: все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе.
Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее – и Обломов хотя был
История создания песни "Два друга"
Одной из популярных песен во время войны была «Песня о двух друзьях». Но это уже потом закрепилось такое название, а сначала как только ее ни называли: и «Костромская-калужская», и «Два друга», и «Дай жизни, Калуга!», и «Ходи веселей, Кострома!». Она звучала на фронте, во время проводов на фронт, пели ее и на освобожденных от врага землях.
«Песня эта и мне самому очень памятна и дорога... На ней мы, собственно говоря, и познакомились с Лебедевым-Кумачом. Помню, как он сам пел ее, вернее, подпевал мне во время работы над нею. Были у нас с ним потом и другие совместные песни, и все-таки «Два друга» я счи-таю самой главной с ним песенной удачей».
Анатолий ЛЕПИН
«...Боевые дела и подвиги героев-моряков, многие из которых сменили море на сушу и сражались в отрядах морской пехоты, вдохновили на эту песню авторов. И получилась прекрасная песня, посвященная морской дружбе и взаимовыручке, готовности прийти на помощь друг другу в тяжелую критическую минуту. Вместе с моим неизменным акком-паниатором Д. Ашкенази мы выступали с ней и в осажденном Ленин-граде - городе моего детства, и перед моряками-североморцами. Восто-рженно ее принимали не только моряки, но и воины других родов войск. В ту пору ее распевали повсюду - и на фронте, и в тылу. Часто звучала она и по радио».
Вадим КОЗИН
Первую публикацию «Песни о двух друзьях» (таково ее окончательное название) удалось отыскать в январском номере журнала «Краснофлотец» за 1943 год. После того как она была опубликована, ее взяли себе в репертуар и другие певцы; ее пели, например, Георгий Абрамов , Ефрем Флакс, В. Козин . Нередко сам автор, композитор Анатолий Яковлевич Лепин (1907-1984) аккомпанировал певцам, выступая в концертах перед воинами и населением. Об одном из таких его выступлений вспоминает в своем письме В. П. Важнова из города Воскресенска Московской области:
«Шел 1943 год. Была весна. То ли март, то ли апрель, сейчас уже не помню. Но хорошо помню, что я провожала брата на фронт с Курского вокзала. В ожидании поезда мы зашли с ним в зал, где собралось уже много солдат... Как сейчас помню временные подмостки, сцену. На этих подмостках - рояль. Объявили, что сейчас выступит композитор и бу-дут исполнены его песни. На сцену вышли два артиста - один малень-кий, а другой - на голову выше. Представили автора, который сел за рояль. И зазвучала песня про двух друзей-товарищей из Калуги и Кост-ромы. Ох, как же хорошо они ее исполняли! Много лет прошло, а она до сих пор в ушах звенит...»
В. ВАЖНОВА, г. Воскресенск
«Настало время, когда врага вышвырнули с нашей Полтавщины, и песни, которые принесли с собой дорогие наши воины-освободители, буквально ошеломили нас, пробудили в нас то, что фашисты пытались растоптать. Одну из них я впервые услышал от нашей учительницы - Марии Трофимовны Роздайбиды. Еще гремели пушки под Кременчугом, а мы собрались у своей школы, и не с книгами и портфелями, а со стульчиками, чтоб было на чем сидеть,- ведь школа была разграблена. Потом построились в круг, и наша учительница под собственный акком-панемент на гитаре запела нам песню о двух моряках из Костромы и Калуги».
Г. ШЕВЧЕНКО
Два друга
Стихи В. ЛЕБЕДЕВА-КУМАЧА, Музыка А. ЛЕПИНА
Дрались по-геройски, по-русски
Два друга в пехоте морской
Один паренек был калужский
Другой паренек – костромской.
Они, точно братья, сроднились,
Делили и хлеб и табак.
И рядом их ленточки вились
В огне непрерывных атак.
В штыки ударяли два друга,
И смерть отступала сама.
- А ну-ка, дай жизни, Калуга!
- Ходи веселей, Кострома!
Но вот под осколком снаряда
Упал паренек костромской.
- Со мною возиться не надо...
Он другу промолвил с тоской.
Я знаю, что больше не встану,-
В глазах беспросветная тьма...
- О смерти задумал ты рано,
Ходи веселей, Кострома!
И бережно поднял он друга,
Но сам застонал и упал...
- А ну-ка, дай жизни, Калуга..
Товарищ чуть слышно сказал.
Теряя сознанье от боли,
Себя подбодряли дружки,
И тихо по снежному полю
К своим доползли моряки...
Умолкла свинцовая вьюга,
Пропала смертельная тьма.
- А ну-ка, дай жизни, Калуга,
- Ходи веселей, Кострома!
От этого он в кругу своих знакомых играл роль большой сторожевой собаки, которая лает на всех, не дает никому пошевелиться, но которая в то же время непременно схватит на лету кусок мяса, откуда и куда бы он ни летел.
Таковы были два самые усердные посетителя Обломова.
Зачем эти два русские пролетария ходили к нему? Они очень хорошо знали зачем: пить, есть, курить хорошие сигары. Они находили теплый, покойный приют и всегда одинаково если не радушный, то равнодушный прием.
Но зачем пускал их к себе Обломов - в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпился рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни: им скучно без лишнего на свете. Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или поднимет упавший на пол платок? Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать истолкования? Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству - не самим же мыкаться!
Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное. Посещения Алексеева Обломов терпел по другой, не менее важной причине. Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы. Он мог так пробыть хоть трои сутки. Если же Обломову наскучивало быть одному и он чувствовал потребность выразиться, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, - тут был всегда покорный и готовый слушатель и участник, разделявший одинаково согласно и его молчание, и его разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы он ни был.
Другие гости заходили не часто, на минуту, как первые три гостя, с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какою-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе, всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его: все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе.
Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя, он любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее - и Обломов хотя был ласков со всеми, но любил искренне его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
Он был в отлучке, но Обломов ждал его с часу на час.
IV
Здравствуй, земляк, - отрывисто сказал Тарантьев, протягивая мохнатую руку к Обломову. - Чего ты это лежишь по сю пору, как колода?
Не подходи, не подходи: ты с холода! - говорил Обломов, прикрываясь одеялом.
Он хотел приподнять Обломова с постели, но тот предупредил его, опустив быстро ноги и сразу попав ими в обе туфли.
Я сам сейчас хотел вставать, - сказал он зевая.
Знаю я, как ты встаешь: ты бы тут до обеда провалялся. Эй, Захар! Где ты там, старый дурак? Давай скорей одеваться барину.
А вы заведите-ка прежде своего Захара, да и лайтесь тогда! - заговорил Захар, войдя в комнату и злобно поглядывая на Тарантьева. - Вон натоптали как, словно разносчик! - прибавил он.
Ну, еще разговаривает, образина! - говорил Тарантьев и поднял ногу, чтоб сзади ударить проходившего мимо Захара, но Захар остановился, обернулся к нему и ощетинился.
Только вот троньте! - яростно захрипел он. - Что это такое? Я уйду… - сказал он, идучи назад к дверям.
Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный! Ну что ты его трогаешь? - сказал Обломов. - Давай, Захар, что нужно!
Захар воротился и, косясь на Тарантьева, проворно шмыгнул мимо его.
Обломов, облокотясь на него, нехотя, как очень утомленный человек, привстал с постели и, нехотя же перейдя на большое кресло, опустился в него и остался неподвижен, как сел.
Захар взял со столика помаду, гребенку и щетки, напомадил ему голову, сделал пробор и потом причесал его щеткой.
Умываться теперь, что ли, будете? - спросил он.
Немного погожу еще, - отвечал Обломов, - а ты поди себе.
Ах, да и вы тут? - вдруг сказал Тарантьев, обращаясь к Алексееву в то время, как Захар причесывал Обломова. - Я вас и не видал. Зачем вы здесь? Что это ваш родственник какая свинья! Я вам все хотел сказать…
Какой родственник? У меня никакого родственника нет, - робко отвечал оторопевший Алексеев, выпуча глаза на Тарантьева.
Ну, вот этот, что еще служит тут, как его?.. Афанасьев зовут. Как же не родственник? - родственник.