Жительнице села в Алтайском крае бабке Маланье приходит из Москвы письмо от сына Павла. Ее приглашают погостить в столицу и обещают выслать денег на дорогу. Павел просит мать заранее дать телеграмму. Он советует лететь самолетом: так будет намного быстрее.
С Маланьей живет ее внук Шурка, ученик шестого класса. Мать отправила его к бабушке в деревню, чтобы не мешал налаживать личную жизнь. Узнав о предложении дяди, Шурка начинает мечтать о поездке в Москву. Он давно хотел побывать в далекой столице. Маланья тоже никогда не была в Москве, а детей Павла видела только на фотокарточке.
Немного поразмыслив, женщина решает взять Шурку с собой – не так будет «боязно» вдвоем. Придется только подождать школьных каникул. Посоветовавшись с соседями, Маланья окончательно решает ехать. Она диктует внуку телеграмму в Москву. В ней женщина сообщает, что приедет с Шуркой после новогодних праздников. Телеграмму Маланья составляет как письмо, полное переживаний и пространных рассуждений. На замечание внука, что обойдется такое послание рублей в двадцать, она только отмахивается.
Маланья никогда не летала самолетом и поэтому приглашает к себе школьного завхоза Егора Лизунова, бывалого путешественника. Она усаживает гостя за стол и угощает его пивом собственного изготовления. Лизунов, нахваливая напиток, рассказывает, что прямого рейса в Москву нет, до столицы можно долететь самолетом из Новосибирска. Он предостерегает, чтобы бабушка с внуком не перепутали кассы, а то и во Владивосток улететь можно.
Выпивая стакан за стаканом, Егор делится собственным опытом перелетов, объясняя опасности во всех деталях. Он начинает сочинять всякие небылицы. Лизунов рассказывает, что двигатели самолетов часто воспламеняются. Он сам был свидетелем такого происшествия: во время полета вспыхнул мотор. А еще пассажирам не раздают парашюты. Поэтому, когда самолет падает, все погибают. От человека остается всего 300 граммов вместе с одеждой.
Баба Маланья, слушая эти рассказы, приходит в ужас. Шурка сначала с большим интересом смотрит на Лизунова, а потом начинает подозревать в словах завхоза ложь. На прощание пьяный Егор советует Маланье лететь в хвостовой части салона, поскольку там безопаснее.
Бабка, не на шутку напуганная рассказами Егора, решает ехать поездом. Но Шурка замечает, что дорога в один конец займет все зимние каникулы, поэтому съездить в столицу и обратно до начала учебы они не успеют. Тогда Маланья откладывает поездку до летних каникул.
В тот же день бабка диктует внуку письмо. В нем она сообщает Павлу, что прибудет в Москву не раньше лета. Маланья хочет взять собой внука, а зимой его каникулы слишком короткие. Шурка приписывает к письму строчки от себя, в которых объясняет, что бабушка напугана глупыми рассказами Егора Лизунова. Он советует Павлу пристыдить Маланью. Сын – летчик, Герой Советского Союза, а его мать боится какого-то гражданского самолета.
Шурка просит дядю, чтобы тот уговорил бабушку лететь зимой, ведь летом много хлопот по хозяйству. Они – сельские жители и не смогут вырваться в самый разгар сезонных работ, поэтому летний вояж, скорее всего, не состоится.
Маланья сама запечатывает и подписывает конверт. Ночью бабушка и внук долго не могут уснуть, размышляют о возможном путешествии.
- «Сельские жители», анализ рассказа Шукшина
- «Солнце, старик и девушка», анализ рассказа Шукшина
- «Чудик», анализ рассказа Шукшина
- «Обида», анализ рассказа Шукшина
В южный курортный городок приехал цирк.
Плановик Чередниченко отдыхал в том городке, устроился славно, чувствовал себя вольготно, даже слегка обнаглел – делал выговор продавщицам за теплое пиво. В субботу вечером Чередниченко был в цирке.
На следующий день, в воскресенье, в цирке давали три представления, и Чередниченко ходил на все три.
Он от души смеялся, когда смуглый длинноволосый клоун с нерусской фамилией выкидывал разные штуки, тревожился, когда молодой паренек в красной рубахе гонял по арене, отгороженной от зрителей высокой клеткой, семь страшных львов, стегал их бичом… Но не ради клоуна и не ради страшных львов ухлопал Чередниченко шесть рублей, нет, не ради львов. Его глубоко взволновала девушка, которая открывала программу. Она взбиралась по веревке высоко вверх и там под музыку крутилась, вертелась, кувыркалась…
Никогда еще в своей жизни Чередниченко так не волновался, как волновался, наблюдая за гибкой, смелой циркачкой. Он полюбил ее. Чередниченко был холост, хоть разменял уже пятый десяток. То есть он был когда-то женат, но что-то такое получилось у них с женой – разошлись. Давно это было, но с тех пор Чередниченко стал – не то что презирать женщин,– стал спокоен и даже несколько насмешлив с ними. Он был человек самолюбивый и честолюбивый, знал, что к пятидесяти годам станет заместителем директора небольшой мебельной фабрики, где теперь работал плановиком. Или, на худой конец, директором совхоза. Он заканчивал сельхозинститут заочно и терпеливо ждал. У него была отличная репутация… Время работало на него. "Буду замдиректора, будет все – и жена в том числе".
В ночь с субботы на воскресенье Чередниченко долго не мог заснуть, курил, ворочался… Забывался в полусне, и мерещилось черт знает что – маски какие-то, звучала медная музыка циркового оркестрика, рычали львы… Чередниченко просыпался, вспоминая циркачку, и сердце болело, ныло, точно циркачка была уже его женой и изменяла ему с вертлявым клоуном.
В воскресенье циркачка доконала плановика. Он узнал у служителя цирка, который не пускал посторонних к артистам и львам, что та циркачка – из Молдавии, зовут Ева, получает сто десять рублей, двадцать шесть лет, не замужем.
С последнего представления Чередниченко ушел, выпил в ларьке два стакана красного вина и пошел к Еве. Дал служителю два рубля, тот рассказал, как найти Еву. Чередниченко долго путался под брезентовой крышей в каких-то веревках, ремнях, тросах… Остановил какую-то женщину, та сказала, что Ева ушла домой, а где живет, она не знала. Знала только, что где-то на частной квартире, не в гостинице. Чередниченко дал служителю еще рубль, попросил, чтобы он узнал у администратора адрес Евы. Служитель узнал адрес. Чередниченко выпил еще стакан вина и пошел к Еве на квартиру. "Адам пошел к Еве",– пошутил сам с собой Чередниченко. Он был человек не очень решительный, знал это и сознательно подгонял себя куда-то в гору, в гору, на улицу Жданова – так, ему сказали, надо идти. Ева устала в тот день, готовилась ко сну.
– Здравствуйте! – приветствовал ее Чередниченко, ставя на стол бутылку "Кокура". Он за дорогу накрутил себе хвоста – заявился смелый и решительный.– Чередниченко Николай Петрович. Плановик. А вас зовут Ева. Правильно?
Ева была немало удивлена. Обычно поклонники ее не баловали. Из всей их труппы поклонники осаждали троих-четверых: смуглого клоуна, наездницу и – реже – сестер Геликановых, силовых акробаток.
– Я не помешал?
– Вообще-то, я спать готовлюсь… Устала сегодня. А что? Я немножко не понимаю…
– Да, сегодня у вас денек… Скажите, а вот этот оркестр ваш, он не мешает вам?
– Я бы все-таки несколько поубавил его: на нервы действует. Очень громко, куда к шутам…
– Нам ничего… Привыкли.
Чередниченко отметил, что вблизи циркачка не такая уж красавица, и это придало ему храбрости. Он серьезно задумал отвезти циркачку к себе домой, жениться.
Что она была циркачкой, они скроют, никто знать не будет.
– Вы не позволите предложить вам?..– Чередниченко взялся за бутылку.
– Нет, нет,– твердо сказала Ева.– Не пью.
– Совсем?
– Совсем.
– Нисколько-нисколько?
– Нисколько.
Чередниченко оставил бутылку в покое.
– Проба пера,– к чему-то сказал он.– Я сам выпиваю очень умеренно. У меня есть сосед, инженер-конструктор… Допивается до того, что опохмелиться утром рубля нет. Идет чуть свет в одних тапочках, стучит в ворота. У меня отдельный дом из четырех комнат, ну, калитку, естественно, на ночь закрываю на запор, "Николай Петрович, дай рубль".– "Василий,– говорю,– Мартыныч, дорогой, не рубля жалко – тебя жалко. Ведь на тебя смотреть тяжело – с высшим образованием человек, талантливый инженер, говорят… До чего же ты себя доведешь!"
– Но рубль-то даете?
– А куда денешься? Он, вообще-то, всегда отдает. Но действительно, не денег этих жалко, я достаточно зарабатываю, у меня оклад сто шестьдесят рублей да премиальные… вообще, находим способы. Не в рубле дело, естественно. Просто тяжело глядеть на человека. В чем есть, в том и в магазин идет… Люди смотрят… У меня у самого скоро высшее образование будет – это же должно как-то обязывать, так я понимаю. У вас высшее?
– Училище.
– Мгм.– Чередниченко не понял – высшее это или не высшее. Впрочем, ему было все равно. По мере того как он излагал сведения о себе, он все больше убеждался, что тут не надо долго трясти кудрями – надо переходить к делу.А родители у вас есть?
– Есть. Зачем вам все это?
– Может быть, все-таки пригубите? С наперсток?.. Мм? А то мне неловко одному.
– Наливайте – с наперсток.
Выпили. Чередниченко выпил полстаканчика. "Не перебрать бы",– подумал.
– Видите ли, в чем дело, Ева… Ева?..
– Игнатьевна.
– Ева Игнатьевна.– Чередниченко встал и начал ходить по крошечной комнате – шаг к окну, два шага к двери и обратно.– Сколько вы получаете?
– Мне хватает,
– Допустим. Но в один прекрасный… простите, как раз наоборот – в один какой-нибудь трагичный день вы упадете оттуда и разобьетесь…
– Слушайте, вы…
– Нет, послушайте вы, голубушка, я все это прекрасно видел и знаю, чем все это кончится – эти аплодисменты, цветы…– Ужасно понравилось Чередниченко вот так вот ходить по комнатке и спокойно, убедительно доказывать: нет, голубушка, ты еще не знаешь жизни. А мы ее, матушку, как-нибудь изучили – со всех сторон. Вот кого ему не хватало в жизни – такой вот Евы – Кому вы потом будете нужна? Ни-ко-му.
– Зачем вы пришли? И кто вам дал адрес?
– Ева Игнатьевна, я буду с вами напрямик – такой характер. Я человек одинокий, положение в обществе занимаю хорошее, оклад, я вам уже сказал, до двухсот в целом. Вы тоже одиноки… Я второй день наблюдаю за вами – вам надо уходить из цирка. Знаете, сколько вы будете получать по инвалидности? Могу прикинуть…
– Вы что? – спросила Ева Игнатьевна.
– У меня большой дом из лиственницы… Но я в нем один. Нужна хозяйка… То есть нужен друг, нужно кому-то согреть этот дом. Я хочу, чтобы в этом доме зазвенели детские голоса, чтобы в нем поселился мир и покой. У меня четыре с половиной тысячи на книжке, сад, огород… Правда, небольшой, но есть где отвести душу, покопаться для отдыха. Я сам из деревни, люблю в земле копаться. Я понимаю, что говорю несколько в резонанс с вашим искусством, но, Ева Игнатьевна… поверьте мне; это же не жизнь, как вы живете. Сегодня здесь, завтра там… ютитесь вот в таких комнатушках, питаетесь тоже… где всухомятку, где на ходу. А годы идут…
– Вы что, сватаете меня, что ли? – никак не могла понять циркачка.
– Да, я предлагаю вам поехать со мной.
Ева Игнатьевна засмеялась.
– Хорошо! – воскликнул Чередниченко.– Не надо мне верить на слово. Хорошо. Возьмите на неделю отпуск за свой счет, поедемте со мной – посмотрите. Посмотрите, поговорите с соседями, сходите на работу… Если я хоть в чем-нибудь обманул вас, я беру свои слова назад. Расходы – туда и обратно – беру на себя. Согласны?
Сашку Ермолаева обидели. В субботу утром он собрал пустые бутылки из-под молока и сказал маленькой дочери: «Маша, пойдёшь со мной?» - «Куда? Гагазинчик?» - обрадовалась девочка. «И рыбы купите», - заказала жена. Саша с дочкой пошли в магазин. Купили молока, масла, пошли смотреть рыбу, а там за прилавком - хмурая тётя. И почему-то продавщице показалось, что это стоит перед ней тот самый парень, что вчера дебош пьяный в магазине устроил. «Ну как - ничего? - ядовито спросила она. - Помнишь про вчерашнее?» Сашка удивился, а та продолжала: «Чего глядишь?.. Глядит, как Исусик...» Почему-то Сашка особенно оскорбился за этого «Исусика». «Слушайте, вы, наверно, сами с похмелья?.. Что вчера было?» Продавщица засмеялась: «Забыл». - «Что забыл? Я вчера на работе был!» - «Да? И сколько плотют за такую работу?.. Да ещё стоит, рот разевает с похмелья!» Сашку затрясло. Может, оттого он так остро почувствовал обиду, что последнее время наладился жить хорошо, забыл даже, когда выпивал... И оттого, что держал в руке маленькую руку дочери. «Где у вас директор?» И Саша ринулся в служебное помещение. Там сидела другая женщина, завотделом: «В чем дело?» - «Понимаете, - начал Сашка, - стоит... и начинает ни с того ни с сего... За что?» - «Вы спокойнее, спокойнее. Пойдёмте выясним». Сашка и завотделом прошли в рыбный отдел. «Что тут такое?» - спросила завотделом у продавца. «Напился вчера, наскандалил, а сегодня я напомнила, так ещё вид возмущённый делает». Сашку затрясло: «Да не был я вчера в магазине! Не был! Вы понимаете?» А между тем сзади уже очередь образовалась. И стали раздаваться голоса: «Да хватит вам: был, не был!» «Но как же так, - обратился Сашка к очереди. - Я вчера и в магазине не был, а мне скандал какой-то приписывают». - «Раз говорят, что был, - ответил пожилой человек в плаще, - значит, был». - «Да вы что?» - попытался что-то ещё сказать Сашка, но понял, что бесполезно. Эту стенку из людей не прошибёшь. «Какие дяди плохие», - сказала Маша. «Да, дяди... тёти...» - бормотал Сашка.
Он решил дождаться этого в плаще и спросить, зачем он угодничает перед продавцом, ведь так мы и плодим хамов. И тут вышел этот пожилой, в плаще. «Слушайте, - обратился к нему Сашка, - хочу поговорить с вами. Почему вы заступились за продавца? Я ведь действительно не был вчера в магазине». - «Иди проспись сначала! Он ещё будет останавливать... Поговоришь у меня в другом месте», - заговорил мужчина в плаще и тут же кинулся в магазин. Милицию пошёл вызывать, понял Сашка и, даже немного успокоившись, пошёл с Машей домой. Он задумался о том человеке в плаще: ведь мужик. Жил долго. И что осталось: трусливый подхалим. А может, он и не догадывается, что угодничать нехорошо. Сашка и раньше видел этого человека, он из дома напротив. Узнав во дворе у мальчишек фамилию этого человека - Чукалов - и номер квартиры, Сашка решил сходить объясниться.
Чукалов, открыв дверь, сразу же позвал сына: «Игорь, вот этот человек обхамил меня в магазине». - «Да это меня обхамили в магазине, - попытался объясниться Сашка. - Я хотел спросить, почему вы... подхалимничаете?» Игорь сгрёб его за грудки - раза два стукнул головой о дверь, протащил к лестнице и спустил вниз. Сашка чудом удержался на ногах - схватился за перила. Все случилось очень скоро, ясно заработала голова: «Довозмущался. Теперь унимай душу!» Сашка решил сбегать домой за молотком и разобраться с Игорем. Но едва выскочил он из подъезда, как увидел летящую по двору жену. У Сашки подкосились ноги: с детьми что-то случилось. «Ты что? - спросила она заполошно. - Опять драку затеял? Не притворяйся, я тебя знаю. На тебе лица нет». Сашка молчал. Теперь, пожалуй, ничего не выйдет, «Плюнь, не заводись, - взмолилась жена. - О нас подумай. Неужели не жалко?» У Сашки навернулись слезы. Он нахмурился, сердито кашлянул. Дрожащими пальцами вытащил сигарету, закурил. И покорно пошёл домой.
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Василий Шукшин. Экзамен
Почему опоздали? - строго спросил профессор.
Знаете… извините, пожалуйста… прямо с работы… срочный заказ был… - Студент - рослый парняга с простым хорошим лицом - стоял в дверях аудитории, не решаясь пройти дальше. Глаза у парня правдивые и неглупые.
Берите билет. Номер?
Семнадцать.
Что там?
- «Слово о полку Игореве» - первый вопрос. Второй…
Хороший билет. - Профессору стало немного стыдно за свою строгость. - Готовьтесь.
Студент склонился над бумагой, задумался.
Некоторое время профессор наблюдал за ним. Перед его глазами за его длинную жизнь прошла не одна тысяча таких вот парней; он привык думать о них коротко - студент. А ведь ни один из этой многотысячной армии не походил на другого даже отдалённо. Все разные.
«Все меняется. Древние профессора могли называть себя учителями, ибо имели учеников. А сегодня мы только профессора», - подумал профессор.
Василий Шукшин. До третьих петухов
Как-то в одной библиотеке, вечером, часов этак в шесть, заспорили
персонажи русской классической литературы. Еще когда библиотекарша была на
месте, они с интересом посматривали на нее со своих полок -- ждали.
Библиотекарша напоследок поговорила с кем-то по телефону... Говорила она
странно, персонажи слушали и не понимали. Удивлялись.
Да нет, -- говорила библиотекарша, -- я думаю, это пшено. Он же
козел... Пойдем лучше потопчемся. А? Нет, ну он же козел. Мы потопчемся,
так? Потом пойдем к Владику... Я знаю, что он баран, но у него "Грюндик" --
посидим... Тюлень тоже придет, потом этот будет... филин-то... Да я знаю,
что они все козлы, но надо же как-то расстрелять время! Ну, ну... слушаю...
Ничего не понимаю, -- тихо сказал некто в цилиндре -- не то Онегин, не
то Чацкий -- своему соседу, тяжелому помещику, похоже, Обломову.
На скамейке, у ворот, сидел старик. Он такой же усталый, тусклый, как
этот теплый день к вечеру. А было и у него раннее солнышко, и он шагал по
земле и легко чувствовал ее под ногами. А теперь -- вечер, спокойный, с
дымками по селу.
На скамейку присел длиннорукий худой парень с морщинистым лицом. Такие
только на вид слабые, на деле выносливые, как кони.
Парень тяжело вздохнул и стал закуривать.
Моя кровать -- в углу, его -- напротив. Между нами -- стол, на столе -- рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что перечитал последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут.
Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще чело садится писать? Я, например. Меня же никто не просит.
Протягиваю руку к столу, вынимаю из пачки "беломорину", прикуриваю. Кто-то хорошо придумал -- курить.
... Да, так на каком основании человек бросает все другие дела и садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно -- до боли и беспокойства -- хочется писать? Вспом мой друг Ванька Ермолаев, слесарь. Дожил человек до тридцати лет -- не писал. Потом влюбился (судя по всему, крепко) и стал писать стихи.
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Василий Шукшин. На кладбище
Ах, славная, славная пора!.. Теплынь. Ясно. Июль ме-сяц... Макушка
лета. Где-то робко ударили в колокол... И звук его -- медленный, чистый --
поплыл в ясной глубине и высоко умер. Но не грустно, нет.
Эта история о том, как Михаил Александрович Егоров, кандидат наук, длинный, сосредоточенный очкарик, чуть не женился.
Была девушка… женщина, которая медленно, ласково называла его – Мишель. Очкарика слегка коробило, что он Мишель, он был русский умный человек, поэтому вся эта… весь этот звякающий чужой набор – «Мишель», «Базиль», «Андж» – все это его смущало, стыдно было, но он решил, что он потом, позже, подправит свою подругу, она станет проще. Пока он терпел и «Мишеля», и многое другое. Ему было хорошо с подругой, легко. Ее звали Катя, но тоже черт возьми – Кэт. Мишель познакомился с Кэт у одних малознакомых людей. Что-то такое там отмечалось, день рождения, что ли, была Кэт. Мишель чуть хватил лишнего, осмелел, как-то само собой получилось, что он проводил Кэт домой, вошел с ней вместе, и они весело хихикали и болтали до утра в ее маленькой милой квартирке. Мишеля приятно удивило, что она умная женщина, остроумная, смелая… Хотя опять же – эта нарочно замедленная речь, вялость, чрезмерная томность… Не то что это очень уж глупо, но зачем? Кандидат, грешным делом, подумал, что Кэт хочет ему понравиться, и даже в душе погордился собой. Хочет казаться очень современной, интересной… Дурочка, думал Мишель, шагая утром домой, в этом ли современность! Кандидат нес в груди крепкое чувство уверенности и свободы, редкое и дорогое чувство. Жизнь его обрела вдруг важный новый смысл. «Я постепенно открою ей простую и вечную истину: интересно то, что естественно. Чего бы это ни стоило – открою!» – думал кандидат.
Студент медицинского института Прохоров Володя ехал домой на каникулы. Ехал, как водится, в общем вагоне, ехал славно. Сессию сдал хорошо, из деревни писали, что у них там все в порядке, все здоровы - на душе у Володи было празднично. И под вечерок пошел он в вагон-ресторан поужинать и, может быть, выпить граммов сто водки - такое появилось желание. Пошел через вагоны и в одном, в купейном, в коридоре, увидел землячку свою, тоже студентку, кажется, пединститута. Она была из соседней деревни, в позапрошлом году они вместе ездили в райцентр сдавать экзамены по английскому языку и там познакомились. Володе она тогда даже понравилась. Он потом слышал, что она тоже прошла в институт, но в какой и в каком городе, толком не знал. Вообще как-то забыл о ней. Он было обрадовался, увидев ее у окошка, но тут же оторопел: забыл как ее звать. Остановился, отвернулся тоже к окну, чтоб она пока не узнала его… Стал вспоминать имя девушки. Напрягал память, перебирая наугад разные имена, но никак не мог вспомнить. То ли Алла, то ли Оля… Что-то такое короткое, ласковое. Пока он так гадал, уткнувшись в окно, девушка оглянулась и тоже узнала его.
Совхозный механик Роман Звягин любил после работы полежать на самодельном диване, послушать, как сын Ва учит уроки. Роман заставлял сына учить вслух, даже задачки Валерка решал вслух.
-- Давай, давай, раскачивай барабанные перепонки -- дольше влезет, -- говорил отец.
Особенно любил Роман уроки родной литературы. Тут мыслям было раздольно, вольно... Вспоминалась невозврат молодость. Грустно становилось.
Однажды Роман лежал так на диване, курил и слушал. Валерка зубрил "Русь-тройку" из "Мертвых душ".
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Василий Шукшин. Обида
По степи, приминая низкорослый, нерадостный хлеб, плыл с востока
горячий суховей. Небо мертвенно чернело, горели травы, по шляхам поземкой текла седая пыль, трескалась выжженная солнцем земляная кора, и трещины, обугленные и глубокие, как на губах умирающего от жажды человека, кровоточили глубинными солеными запахами земли.
Железными копытами прошелся по хлебам шагавший с Черноморья неурожай.
В хуторе Дубровинском жили люди до нови. Ждали, томились, глядя на застекленную синь неба, на иглистое солнце, похожее на усатый колос пшеницы-гирьки в колючем ободе усиков-лучей.
Надежда выгорела вместе с хлебом.
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Василий Шукшин. Мастер
Жил-был в селе Чебровка Семка Рысь, забулдыга, но непревзойденный
столяр. Длинный, худой, носатый -- совсем не богатырь на вид. Но вот Семка
снимает рубаху, остается в одной майке, выгоревшей на солнце... И тогда-то,
когда он, поигрывая топориком, весело лается с бригадиром, тогда-то видна
вся устрашающая сила и мощь Семки. Она -- в руках... Руки у Семки не
комкастые, не бугристые, они ровные от плеча до кисти, толстые, словно
литые. Красивые руки. Топорик в них -- игрушечный. Кажется, не знать таким
рукам усталости, и Семка так, для куража, орет:
-- Что мы тебе, машины? Тогда иди заведи меня -- я заглох. Но подходи
осторожней -- лягаюсь!
Первое знакомство с городом.
Перед самой войной повез нас отчим в город Б. Это -- ближайший от нас, весь почти деревянный, бывший купе, ровный и грязный.
Как горько мне было уезжать! Я невзлюбил отчима и, хоть не помнил родного отца, думал: будь он с нами, тятя-то, никуда бы мы не засобирались ехать. Назло отчиму (теперь знаю: это был человек редкого сердца -- добрый, любящий... Будучи холостым парнем, он взял маму с двумя детьми), так вот назло отчиму, папке назло -- чтобы он разозлился и при в отчаяние, -- я свернул огромную папиросу, зашел в уборную и стал "смолить" -- курить. Из уборной из всех ще повалил дым. Папка увидел... Он никогда не бил меня, но всегда грозился, что "вольет". Он распахнул дверь убор и, подбоченившись, стал молча смотреть на меня. Он был очень красивый человек, смуглый, крепкий, с карими умными глазами... Я бросил папироску и тоже стал смотреть на него.
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Василий Шукшин. Миль пардон, мадам!
Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:
-- А вот Бронька Пупков... он у нас мастак по этим делам. С ним не соскучитесь. -- И как-то странно улыбаются.
Бронька (Бронислав) Пупков, еще крепкий, ладно скро-енный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был на фронте, но покалечен-ная правая рука -- отстрелено два пальца -- не с фронта: пар-нем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два пальца закрывали дуло. Затвор берданки был на предохранителе, сорвался и -- один палец отлетел напрочь, другой бол-тался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца -- указа-тельный и средний -- принес домой и схоронил в огороде. И даже сказал такие слова:
Жена называла его - Чудик. Иногда ласково.
Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось.
Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории -
мелкие, впрочем, но досадные.
Вот эпизоды одной его поездки.
Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не
виделись.
- А где блесна такая... на-подвид битюря?!- орал Чудик из кладовой.
- Я откуда знаю?
- Да вот же все тут лежали!- Чудик пытался строго смотреть круглыми
иссиня-белыми глазами.- Все тут, а этой, видите ли, нету.
- На битюря похожая?
- Ну, щучья.
Идет! -- крикнул Славка. -- Гусь-Хрустальный идет!
-- Чего орешь-то? -- сердито сказала мать. -- Не можешь никак
потише-то?.. Отойди оттудова, не торчи.
Славка отошел от окна.
-- Играть, что ли? -- спросил он,
-- Играй. Какую-нибудь... поновей.
-- Какую? Может, марш?
-- Вот какую-то недавно учил!..
-- Я сене одолел еще. Давай "Вянет, пропадает"?
-- Играй. Она грустная?
-- Помоги-ка снять. Не особенно грустная, но за душу возьмет.
Мать сняла со шкафа тяжелый баян, поставила Славке на колени. Славка
заиграл: "Вянет, пропадает".
У Проньки Лагутина в городе Н-ске училась сестра. Раз в месяц Пронька ездил к ней, отвозил харчи и платил за квартиру. Любил поболтать с девушками-студентками, подругами сестры, покупал им пару бутылок красного вина и учил:
Вы, главное, тут… смотрите. Тут народ разный. Если он к тебе: «Вы, мол, мне глянетесь, то-се, разрешите вас под ручку», - вы его по руке: «Не лезь! Мне, мол, сперва выучиться надо, а потом уж разные там дела. У меня, мол, пока одна учеба на уме».
В один из таких приездов Пронька, проводив утром девушек в институт, решил побродить до поезда по городу. Поезд уходил вечером.
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Василий Шукшин. Нечаянный выстрел
Нога была мертвая. Сразу была такой, с рожденья: тон-кая, искривленная... висела, как высохшая плеть. Только чуть шевелилась.
До поры до времени Колька не придавал этому значения. Когда другие учились ходить на двух ногах, он научился на трех -- и все. Костыли не мешали. Он рос вместе с другими ребятами, лазил по чужим огородам, играл в бабки -- и как играл! -- отставит один костыль, обопрется на него левой ру-кой, нацелится -- бац! -- полдюжины бабок как век не было на кону.
Но шли годы. Колька вырастал в красивого крепкого парня. Костыли стали мешать. Его одногодки провожали уже девчонок из клуба, а он шагал по переулку один, поскрипы-вая двумя своими постылыми спутниками.
Василий Шукшин. Космос, нервная система и шмат сала
Старик Наум Евстигнеич хворал с похмелья. Лежал на печке, стонал. Раз в
месяц -- с пенсии -- Евстигнеич аккуратно напивался и после этого три дня
лежал в лежку. Матерился в бога.
-- Как черти копытьями толкут, в господа мать. Кончаюсь...
За столом, обложенным учебниками, сидел восьмиклассник Юрка, квартирант
Евстигнеича, учил уроки.
-- Кончаюсь, Юрка, в крестителя, в бога душу мать!..
-- Не надо было напиваться.
-- Молодой ишо рассуждать про это.
Пауза. Юрка поскрипывает пером.
Его звали – Васека. Васека имел: двадцать четыре года от роду, один восемьдесят пять рост, большой утиный нос… и невозможный характер. Он был очень странный парень – Васека.
Кем он только не работал после армии! Пастухом, плотником, прицепщиком, кочегаром на кирпичном заводе. Одно время сопровождал туристов по окрестным горам. Нигде не нравилось. Поработав месяц-другой на новом месте, Васека приходил в контору и брал расчет.
Все началось с того, что Моня Квасов прочитал в какой-то книжке, что
вечный двигатель -- невозможен. По тем-то и тем-то причинам -- потому хотя
бы, что существует трение. Моня... Тут, между прочим, надо объяснить, почему
-- Моня. Его звали -- Митька, Дмитрий, но бабка звала его -- Митрий, а
ласково -- Мотька, Мотя. А уж дружки переделали в Моню -- так проще, кроме
того, непоседливому Митьке имя это, Моня, как-то больше шло, выделяло его
среди других, подчеркивало как раз его непоседливость и строптивый характер.
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Василий Шукшин. Степка
Василий Шукшин. Суд
Пимокат Валиков подал в суд на новых соседей своих, Гребенщиковых. Дело было так.
Гребенщикова Алла Кузьминична, молодая, гладкая дура, погожим весенним днем заложила у баньки пимоката, стена которой выходила в огород Гребенщиковых, парниковую грядку. Натаскала навоза, доброй землицы… А чтоб навоз хорошо прогрелся, она его, который посуше, подожгла снизу паяльной лампой, а сверху навалила что посырей и поставила ша"ять на ночь. Он шаял, шаял, высох и загорелся огнем. И стена загорелась… В общем, банька к утру сгорела. Сгорели еще кое-какие постройки, сарай дровяной, кизяки, плетень… Но Ефиму Валикову особенно жалко было баню: новенькая баня, год не стояла, он в ней зимой пимы катал… Объяснение с Гребенщиковой вышло бестолковое: Гребенщикова навесила занавески на глаза и стала уверять страхового агента, что навоз загорелся сам.
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Василий Шукшин. Психопат
Живет на свете человек, его зовут Психопат. У него есть, конечно, имя – Сергей Иванович Кудряшов, но в большом селе Крутилине, бывшем райцентре, его зовут Психопат – короче и точнее. Он и правда какой-то ненормальный. Не то что вовсе с вывихом, а так – сдвинутый.
Один случай, например.
Заболел Психопат, простудился (он работает библиотекарем, работает хорошо, не было, чтоб у него в рабочее время на двери висел замок), но, помимо работы, он еще ходит по деревням – покупает по дешевке старинные книги, журналы, переписывается с какими-то учреждениями в городе, время от времени к нему из города приезжают… В один из таких походов по деревням он в дороге попал под дождь, промок и простудился. Ему назначили ходить на уколы в больницу, три раза в день.
Уколы делала сестричка, молодая, рослая, стеснительная, очень приятная на лицо, то и дело что-то все краснела. Стала она искать иголкой вену у Психопата, тыкала, тыкала в руку, покраснела… Психопат стиснул зубы и молчал, ему хотелось как-нибудь приободрить сестричку, потому что он видел, что она сама мучается.
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Василий Шукшин. Микроскоп
На это надо было решиться. Он решился. Как-то пришел домой -- сам не
свой -- желтый; не глядя на жену, сказал:
-- Это... я деньги потерял. -- При этом ломаный его нос (кривой, с
горбатинкой) из желтого стал красным. -- Сто двадцать рублей.
У жены отвалилась челюсть, на лице появилось проси-тельное выражение:
может, это шутка? Да нет, этот кривоносик никогда не шутит, не умеет. Она
глупо спросила:
Дни горели белым огнем. Земля была горячая, деревья тоже были горячие.
Сухая трава шуршала под ногами. Только вечерами наступала прохлада. И
тогда на берег стремительной реки Катуни выходил древний старик, садился
всегда на одно место -- у коряги -- и смотрел на солнце. Солнце садилось за
горы. Вечером оно было огромное, красное. Старик сидел неподвижно. Руки
лежали на коленях -- коричневые, сухие, в ужасных морщинах. Лицо тоже
морщинистое, глаза влажные, тусклые. Шея тонкая, голова маленькая, седая.
Под синей ситцевой рубахой торчат острые лопатки.
Василий Шукшин. Дядя Ермолай
Вспоминаю из детства один случай.
Была страда. Отмолотились в тот день рано, потому что заходил дождь. Небо - синим-сине, и уж дергал ветер. Мы, ребятишки, рады были дождю, рады были отдохнуть, а дядя Ермолай, бригадир, недовольно поглядывал на тучу и не спешил.
Не будет никакого дождя. Пронесет все с бурей, - ему охота было домолотить скирду. Но… все уж собирались, и он скрепя сердце тоже стал собираться.
Your browser does not support HTML5 audio + video.
Василий Шукшин. Критики
Деду было семьдесят три, Петьке, внуку, -- тринадцать. Дед был сухой и
нервный и страдал глухотой. Петька, не по возрасту самостоятельный и
длинный, был стыдлив и упрям. Они дружили.
Больше всего на свете они любили кино. Половина дедовой пенсии уходила
на билеты. Обычно, подсчитав к концу месяца деньги, дед горько и весело
объявлял Петьке:
-- Ухайдакали мы с тобой пять рубликов!
Петька для приличия делал удивленное лицо.
Annotation
В эту книгу талантливейшего русского писателя, актера и сценариста Василия Макаровича Шукшина вошли следующие рассказы:
«Чередниченко и цирк», «Приезжий», «В профиль и анфас», «Беседы при ясной луне», «Критики», «Заревой дождь», «Горе», «Хозяин бани и огорода», «Космос, нервная система и шмат сала», «Крепкий мужик», «Мастер», «Материнское сердце», «Мой зять украл машину дров», «Одни», «Осенью», «Срезал», «Солнце, старик и девушка», «Степка», «Сураз», «Упорный», «Вянет, пропадает», «Верую!», «Волки!», «Жена мужа в Париж провожала», «Алеша Бесконвойный».
Василий Шукшин
Чередниченко и цирк
Приезжий
В профиль и анфас
Беседы при ясной луне
Заревой дождь
Хозяин бани и огорода
Космос, нервная система и шмат сала
Крепкий мужик
Шире шаг, Маэстро
Материнское сердце
Мой зять украл машину дров
Охота жить
Солнце, старик и девушка
Вянет, пропадает
Жена мужа в Париж провожала
Алеша Бесконвойный
Василий Шукшин
Рассказы
Чередниченко и цирк
В южный курортный городок приехал цирк.
Плановик Чередниченко отдыхал в том городке, устроился славно, чувствовал себя вольготно, даже слегка обнаглел – делал выговор продавщицам за теплое пиво. В субботу вечером Чередниченко был в цирке.
На следующий день, в воскресенье, в цирке давали три представления, и Чередниченко ходил на все три.
Он от души смеялся, когда смуглый длинноволосый клоун с нерусской фамилией выкидывал разные штуки, тревожился, когда молодой паренек в красной рубахе гонял по арене, отгороженной от зрителей высокой клеткой, семь страшных львов, стегал их бичом… Но не ради клоуна и не ради страшных львов ухлопал Чередниченко шесть рублей, нет, не ради львов. Его глубоко взволновала девушка, которая открывала программу. Она взбиралась по веревке высоко вверх и там под музыку крутилась, вертелась, кувыркалась…
Никогда еще в своей жизни Чередниченко так не волновался, как волновался, наблюдая за гибкой, смелой циркачкой. Он полюбил ее. Чередниченко был холост, хоть разменял уже пятый десяток. То есть он был когда-то женат, но что-то такое получилось у них с женой – разошлись. Давно это было, но с тех пор Чередниченко стал – не то что презирать женщин,– стал спокоен и даже несколько насмешлив с ними. Он был человек самолюбивый и честолюбивый, знал, что к пятидесяти годам станет заместителем директора небольшой мебельной фабрики, где теперь работал плановиком. Или, на худой конец, директором совхоза. Он заканчивал сельхозинститут заочно и терпеливо ждал. У него была отличная репутация… Время работало на него. "Буду замдиректора, будет все – и жена в том числе".
В ночь с субботы на воскресенье Чередниченко долго не мог заснуть, курил, ворочался… Забывался в полусне, и мерещилось черт знает что – маски какие-то, звучала медная музыка циркового оркестрика, рычали львы… Чередниченко просыпался, вспоминая циркачку, и сердце болело, ныло, точно циркачка была уже его женой и изменяла ему с вертлявым клоуном.
В воскресенье циркачка доконала плановика. Он узнал у служителя цирка, который не пускал посторонних к артистам и львам, что та циркачка – из Молдавии, зовут Ева, получает сто десять рублей, двадцать шесть лет, не замужем.
С последнего представления Чередниченко ушел, выпил в ларьке два стакана красного вина и пошел к Еве. Дал служителю два рубля, тот рассказал, как найти Еву. Чередниченко долго путался под брезентовой крышей в каких-то веревках, ремнях, тросах… Остановил какую-то женщину, та сказала, что Ева ушла домой, а где живет, она не знала. Знала только, что где-то на частной квартире, не в гостинице. Чередниченко дал служителю еще рубль, попросил, чтобы он узнал у администратора адрес Евы. Служитель узнал адрес. Чередниченко выпил еще стакан вина и пошел к Еве на квартиру. "Адам пошел к Еве",– пошутил сам с собой Чередниченко. Он был человек не очень решительный, знал это и сознательно подгонял себя куда-то в гору, в гору, на улицу Жданова – так, ему сказали, надо идти. Ева устала в тот день, готовилась ко сну.
– Здравствуйте! – приветствовал ее Чередниченко, ставя на стол бутылку "Кокура". Он за дорогу накрутил себе хвоста – заявился смелый и решительный.– Чередниченко Николай Петрович. Плановик. А вас зовут Ева. Правильно?
Ева была немало удивлена. Обычно поклонники ее не баловали. Из всей их труппы поклонники осаждали троих-четверых: смуглого клоуна, наездницу и – реже – сестер Геликановых, силовых акробаток.
– Я не помешал?
– Вообще-то, я спать готовлюсь… Устала сегодня. А что? Я немножко не понимаю…
– Да, сегодня у вас денек… Скажите, а вот этот оркестр ваш, он не мешает вам?
– Я бы все-таки несколько поубавил его: на нервы действует. Очень громко, куда к шутам…
– Нам ничего… Привыкли.
Чередниченко отметил, что вблизи циркачка не такая уж красавица, и это придало ему храбрости. Он серьезно задумал отвезти циркачку к себе домой, жениться.
Что она была циркачкой, они скроют, никто знать не будет.
– Вы не позволите предложить вам?..– Чередниченко взялся за бутылку.
– Нет, нет,– твердо сказала Ева.– Не пью.
– Совсем?
– Совсем.
– Нисколько-нисколько?
– Нисколько.
Чередниченко оставил бутылку в покое.
– Проба пера,– к чему-то сказал он.– Я сам выпиваю очень умеренно. У меня есть сосед, инженер-конструктор… Допивается до того, что опохмелиться утром рубля нет. Идет чуть свет в одних тапочках, стучит в ворота. У меня отдельный дом из четырех комнат, ну, калитку, естественно, на ночь закрываю на запор, "Николай Петрович, дай рубль".– "Василий,– говорю,– Мартыныч, дорогой, не рубля жалко – тебя жалко. Ведь на тебя смотреть тяжело – с высшим образованием человек, талантливый инженер, говорят… До чего же ты себя доведешь!"
– Но рубль-то даете?
– А куда денешься? Он, вообще-то, всегда отдает. Но действительно, не денег этих жалко, я достаточно зарабатываю, у меня оклад сто шестьдесят рублей да премиальные… вообще, находим способы. Не в рубле дело, естественно. Просто тяжело глядеть на человека. В чем есть, в том и в магазин идет… Люди смотрят… У меня у самого скоро высшее образование будет – это же должно как-то обязывать, так я понимаю. У вас высшее?
– Училище.
– Мгм.– Чередниченко не понял – высшее это или не высшее. Впрочем, ему было все равно. По мере того как он излагал сведения о себе, он все больше убеждался, что тут не надо долго трясти кудрями – надо переходить к делу.А родители у вас есть?
– Есть. Зачем вам все это?
– Может быть, все-таки пригубите? С наперсток?.. Мм? А то мне неловко одному.
– Наливайте – с наперсток.
Выпили. Чередниченко выпил полстаканчика. "Не перебрать бы",– подумал.
– Видите ли, в чем дело, Ева… Ева?..
– Игнатьевна.
– Ева Игнатьевна.– Чередниченко встал и начал ходить по крошечной комнате – шаг к окну, два шага к двери и обратно.– Сколько вы получаете?
– Мне хватает,
– Допустим. Но в один прекрасный… простите, как раз наоборот – в один какой-нибудь трагичный день вы упадете оттуда и разобьетесь…
– Слушайте, вы…
– Нет, послушайте вы, голубушка, я все это прекрасно видел и знаю, чем все это кончится – эти аплодисменты, цветы…– Ужасно понравилось Чередниченко вот так вот ходить по комнатке и спокойно, убедительно доказывать: нет, голубушка, ты еще не знаешь жизни. А мы ее, матушку, как-нибудь изучили – со всех сторон. Вот кого ему не хватало в жизни – такой вот Евы – Кому вы потом будете нужна? Ни-ко-му.
– Зачем вы пришли? И кто вам дал адрес?
– Ева Игнатьевна, я буду с вами напрямик – такой характер. Я человек одинокий, положение в обществе занимаю хорошее, оклад, я вам уже сказал, до двухсот в целом. Вы тоже одиноки… Я второй день наблюдаю за вами – вам надо уходить из цирка. Знаете, сколько вы будете получать по инвалидности? Могу прикинуть…
– Вы что? – спросила Ева Игнатьевна.
– У меня большой дом из лиственницы… Но я в нем один. Нужна хозяйка… То есть нужен друг, нужно кому-то согреть этот дом. Я хочу, чтобы в этом доме зазвенели детские голоса, чтобы в нем поселился мир и покой. У меня четыре с половиной тысячи на книжке, сад, огород… Правда, небольшой, но есть где отвести душу, покопаться для отдыха. Я сам из деревни, люблю в земле копаться. Я понимаю, что говорю несколько в резонанс с вашим искусством, но, Ева Игнатьевна… поверьте мне; это же не жизнь, как вы живете. Сегодня здесь, завтра там… ютитесь вот в таких комнатушках, питаетесь тоже… где всухомятку, где на ходу. А годы идут…
– Вы что, сватаете меня, что ли? – никак не могла понять циркачка.
– Да, я предлагаю вам поехать со мной.
Ева Игнатьевна засмеялась.
– Хорошо! – воскликнул Чередниченко.– Не надо мне верить на слово. Хорошо. Возьмите на неделю отпуск за свой счет, поедемте со мной – посмотрите. Посмотрите, поговорите с соседями, сходите на работу… Если я хоть в чем-нибудь обманул вас, я беру свои слова назад. Расходы – туда и обратно – беру на себя. Согласны?
Ева Игнатьевна долго, весело смотрела на Чередниченко. Тот открыто, тоже весело, даже игриво принял ее взгляд… Ему нравилось, как он действует: деловито, обстоятельно и честно.
– Мне сорок второй год, забыл вам сказать. Кончаю сельхозинститут заочно. Родни мало осталось, никто докучать не будет. Подумайте, Ева. Я не с бухты-барахты явился к вам… Не умею я говорит...
