Леонид Федоров:
«Надо запретить безвкусицу»
Лидер группы «АукцЫон» о том, почему мы живем в гениальное время, что считать искусством и куда делся пафос
W→O→S Вы сейчас будете давать сольный концерт. Чем это отличается от аукцыоновских выступлений?
Насчет публики не знаю - я со сцены привык никого не видеть. А для себя разница есть, конечно. Одному спокойнее, меньше суеты. Когда на сцене народу много, всегда пытаешься услышать кого-то, кроме себя.
W→O→S Но публику сложно не услышать.
Я ж не знаю, кто чего ждет, и потом, мне не очень это интересно. Такого прям Артист Артистовича у меня внутри нет. Пускай они «Птицу» с «Дорогой» ждут, а я, может, лучше на десять минут Хлебникова затяну, че. Мне хочется, чтобы мне самому было хорошо. Чтобы стыдно потом не было.
W→O→S А что, бывало стыдно?
Бывало, еще как! Стыдно бывает как раз, когда пытаешься понравиться. Так что лучше подумать о себе, понять, что тебе надо.
W→O→S Именно поэтому вы не вписываетесь ни в один из привычных форматов...
Терпеть не могу слово «формат». Нет никаких форматов, есть лишь то, что ты сам для себя выбираешь. Раньше в Москве была радиостанция SNC, по которой, допустим, крутили 20-минутные композиции группы Can - очень легко, чего там? В Америке сейчас масса маленьких университетских радиостанций - в Беркли, например, в Сан-Франциско. Они фигачат такие треки, что даже я не знаю, как это назвать. Все зависит от желания, а если у людей желание только фуфло гонять... Я не против, но кроме этого-то ничего нет. Вот мне Гаркуша говорил, что в Питере сейчас около пятисот групп. Пятисот! Я не говорю, что все они гениальные, но уверен, что среди этих пятисот наберется с десяток хороших. Где они? Чьему формату они соответствуют? Например, мой друг Владимир Иванович Мартынов считает, что, если композиция длится меньше десяти минут, о ней даже говорить смешно. А нас приучают слушать трехминутные треки, еще и криво порезанные и сделанные топорно, с клише столетней давности. И это не только наша беда - это всеобщая история.
W→O→S Хорошо, а из этих пятисот групп вы сами что-нибудь слышали?
К сожалению, не так много, и еще меньше мне понравилось. Вот, например, в Москве есть отличная группа «Синкопированная тишина», странная такая. А вообще я больше по западным группам. Наших я и раньше немного слушал, потому что все-таки больше музыку люблю, а тот же русский рок мало отношения к музыке имел. Да и поэзии я в нем никакой не вижу, если честно. Ну кроме там Янки, и Башлачева. А все остальное ближе к бардовской теме. Сейчас, наверное, есть что-то интересное, но специально я ничего не ищу. Я обычный потребитель, и вообще меня сейчас в музыке больше раннее барокко волнует.
Нет никаких форматов, есть лишь то, что ты сам для себя выбираешь.
Я не люблю всю эту музейную фигню - мне всегда нравилось как-то вышибаться из своего времени.
1. «Странные игры»
Команда из ленинградского Политеха сильно отличалась от рок-клубовских адептов новой волны - разухабистый ска и ритм-н-регги были нетипичны для местных болот. Участники «Странных игр» основали еще три команды: «АВИА», «Игры» и в конце 90-х - электронных «Deadушек».
Тогда
Сейчас
2. «Ночной проспект»
Один из новаторских электронно-индустриальных проектов на территории СССР. Группа пережила распад и смерть ее сооснователя, но продолжает записывать пластинки и выступать.
Тогда
Сейчас
W→O→S А в поэзии вас что сейчас волнует? Русский авангард?
Слово «авангард» тоже какое-то… Хотя вот Хлебникову оно очень подходит. Он толкает вперед даже сейчас. Просто потому, что никого равного по силе не было. И никакие Нобелевские премии, которые продолжают вручать зачем-то, ничего не решают. Хармс говорил, что есть писатели, которых назовут великими и будут защищать по ним диссертации, а есть те, кто толкает литературу. Я в Хлебникове, во Введенском чувствую какую-то сильную энергию, которая дает мне возможность развиваться. Что-то внутри у меня появляется хорошее. Злое, что важно, появляется тоже.
W→O→S А что есть во Введенском и Хлебникове, чего нет у других?
Введенский и Хлебников - это два человека, которые умудрились отодвинуть свою личность в сторону. При всей эмоциональности в их стихах могучий холод. Вот Ахматову можно читать только определенным образом, и не всякий это умеет. А Хлебникова могут читать все, и хуже он от этого не становится. Потому что здесь слова не глупы: в них нет всего того, из чего построены человеческие отношения. Наверняка во всех ахматовских «Ох, он меня разлюбил» и «Ах, я обронила перчатку» тоже что-то есть, но я этого не чувствую, потому что для меня смешно все это.
3. «Звуки Му»
Проект эксцентричного переводчика со скандинавских языков Петра Мамонова получил известность благодаря потусторонней харизме лидера и способности собрать всех деятелей андеграундной сцены того времени в одной комнате. Мамонов давно перессорился со своими музыкантами и ударился в театр и православие.
Тогда
Сейчас
4. «Джунгли»
Наименее почитаемая теперь группа Ленинградского рок-клуба. Благодаря вечному поиску в диапазоне от постпанка до Роберта Фриппа и техничной зауми в духе King Crimson команда в первых рядах выехала на гастроли за рубеж. После сотрудничества с «Аквариумом» и Курехиным и пертурбаций в составе распалась в 1990 году.
Тогда
Сейчас:
не функционирует
5. «Николай Коперник»
Команда постмодерниста Юрия Орлова существовала в относительной изоляции от процессов русского рока и записала множество психоделических опусов. Например, музыка с магнитоальбома «Родина» 1986 года положена на стихи из сборника, подготовленного к 60-летию СССР. Распавшись в 1993 году, в 2005-м группа возобновила деятельность в новом составе.
Я повелел быть крылом ворону
И небу сухо заметил: «Будь добро, умри!»
И когда мне позже приспичилось,
Я, чтобы больше и дальше хохотать,
Весь род людей сломал, как коробку спичек,
И начал стихи читать.
Был шар земной
Прекрасно схвачен лапой сумасшедшего.
- За мной!
Бояться нечего!
Сейчас:
Тогда
«Война в мышеловке», Велимир Хлебников
6. «Коллежский асессор»
Киевская группа появилась на волне психоделик-ренессанса конца 80-х и выдавала то, что можно назвать специфическим советским саундом. Формально команда не прекращала свою деятельность: последние записи датированы началом 2000-х.
W→O→S Смешно или скучно?
И то и другое. Если бы там было «Ах, мне отрубили голову», было бы хоть страшно. А большая часть поэзии - это про перчатки ронять. А когда время головы рубить, появляются Введенский или Хармс. На мой взгляд, эмоции должны быть максимально напряженными или их не должно быть вообще.
W→O→S Но для многих «Ах, я обронила перчатку» так и остается самой напряженной эмоцией.
Мы живем в гениальное время с совершенно другим информационным фоном. После того как я, допустим, в интернете увидел, как солдаты головой в футбол играют, попробуй скажи мне про оброненную перчатку. Почему я должен читать эти стихи? Че вы мне тут лепите горбатого - я каждый день могу увидеть такое, что не снилось даже нашим отцам! А у тех ребят была своя жизнь - да мне плевать на нее! Я не люблю всю эту музейную фигню - мне всегда нравилось как-то вышибаться из своего времени.
W→O→S Ну музейная фигня всегда существовала для среднего читателя и зрителя.
Мы с Лидочкой (женой. - W→O→S) ходили как-то в Русский музей на выставку. И там была чумовая картина Филонова, помните, где сидит он, она, младенец, а на переднем плане петух такой шикарный. И мы уперлись так восхищенно, а рядом один другому говорит: «Ну че это такое, вот лучше посмотри» - и указывает на копию с манерных итальянских картинок, где долина, а по ней Иисус идет. А выставка называлась что-то типа «Христианство в русской живописи». Ну понятно, христианство - значит Иисус, живопись - значит природа. Черт подери, рядом стоит шедевр, который вообще ни на что не похож, на него часами можно смотреть! Но людям лень глаза открывать, и они искусством считают открытку. И таких очень много. Вот стоит стол, но, если он будет без скатерти, для них это уже плохой стол.
Тогда
Сейчас:
современных видеозаписей в открытом доступе нет.
«Крестьянская семья»
Павел Филонов
1914
W→O→S Вы восхищаетесь глобальностью Введенского, а при этом не раз говорили, что сейчас надо избегать любого пафоса.
А пафоса больше и нет. Весь XX век сама возможность пафоса методично уничтожалась. Дело не только в диктатурах и мировых войнах. Вот, допустим, никогда не было ничего пафоснее смерти, да? А сейчас ощущение сакральности смерти потеряно - нет ничего более обыденного, чем убийство: зашел в парадную, пырнул ножом, взял мобильник и убежал. Пафос героический тоже невозможен, потому что впервые за многие века в войнах погибают в первую очередь не те, кто воюет, а гражданское население.
W→O→S А если говорить о музыке?
Прямой пафос в чистом виде уже нельзя выдать. Мы уже знаем что-то страшнее. Это хорошо понял этот, как его, который «Меланхолию» снял... Триер. Он же пафос этот перегоняет в дикий-дикий гротеск. «Меланхолия» вообще одна из самых убедительных вещей, которые я видел. А если о каком-нибудь «Кольце Нибелунгов» говорить по нашим меркам, то с точки зрения драматургии это же вообще никак. Скучно и пошло, по-моему.
W→O→S А если говорить о вашей музыке?
Боязнь погрузиться в пафос на самом деле приводит к тому, что ты везде стараешься его сбить, везде начинаешь иронизировать. Музыка «АукцЫона» предполагает и пафос, и рефлексию над ним. И поэтому она всегда для меня остается незаконченной. Как с альбомом «Девушки поют», который все-таки хотелось сделать более прямым.
W→O→S И несмотря на ощущение незаконченности, долго что-то выпиливать вы так и не научились.
Ну уж нет, вымученные истории сразу себя выдают, и за них потом жуть как обидно. Поэтому в какой-то момент я решил, что буду делать все спонтанно. И потом, я же записываю альбом и никогда его больше не переслушиваю. Потому что музыка существует сейчас и больше никогда. Ну а раз запись такая вышла, что делать, такая и будет. Здесь опять же нет никакого пафоса: мы не делаем незыблемую Вещь. Я, честно говоря, такого пути боюсь: вот у меня что-то родилось, потом я это сделал, и теперь есть такой граненый, блин, графин. Тогда возникает вопрос: «А что дальше? Все?» Это и называется творческим тупиком.
W→O→S А вам нравится, как ваша музыка в кино звучит? У Балабанова, например?
Нет. У Балабанова мне в последнем фильме только понравилось, как он поставил «Голову-ногу», но это единственный пример. А в остальном, я считаю, могла бы быть любая другая. Кино - вещь субъективная. Особенно в случае с Балабановым. Вот он так видел, так слышал, ну и ради бога.
W→O→S А не жалеете, что не смогли сняться у него?
Я счастлив, что не смог, если честно. Я же никогда не стремился в кино сниматься. Это вот Гаркуша любит.
W→O→S Вы редко даете интервью, поэтому, видимо, вас принято спрашивать об актуальных общественно-политических событиях. Не хочется сейчас подробно разбирать борьбу с американцами, геями и матом. Просто интересно: у вас правда есть какая-то гражданская позиция по всем этим вопросам?
Все это глупости какие-то. На мой взгляд, эти вещи обсуждают только для того, чтобы сбить с толку людей, отодвинуть от каких-то других вещей. Свободы, например, элементарной. Никто даже не вспоминает, что у нас существует такое явление, как прописка. Еще Ельцин говорил, что его надо отменить, что это ни в какие ворота не лезет. Или вот то, о чем Эдичка Лимонов написал: пока все эту чушь мусолят, провели закон, по которому человек, состоявший в любой так называемой экстремистской организации, не имеет права участвовать в политической жизни. Такого не было в Европе со времен Гитлера. Ну то есть реально здесь мы первые после наци. Их волнует, а меня волнует безвкусица. Надо ее запретить. Вот Саакашвили, например, в свое время запретил во всех кабаках играть блатняк - это, я считаю, закон офигенный.
* Спасибо клубу «Мастерская» за помощь в проведении интервью.
Дмитрием Лисиным он беседовал долго и обстоятельно, результатом чего и стала публикация, цитируемая ниже.
Леонид Федоров: «Нашу страну сейчас как раз корежит»
ПЕВЕЦ И МУЗЫКАНТ — О НОВОМ АЛЬБОМЕ «ПОСТОЯНСТВО ВЕСЕЛЬЯ И ГРЯЗИ», СПЕКТАКЛЯХ КИРИЛЛА СЕРЕБРЕННИКОВА И АБСУРДЕ В ГОСУДАРСТВЕ
6 апреля в московском ЦДХ, а 8 апреля в петербургской «Эрарте» состоится презентация нового альбома Леонида Федорова и израильского музыканта Игоря Крутоголова «Постоянство веселья и грязи» на тексты Даниила Хармса. Дмитрий Лисин поговорил с лидером «АукцЫона» о том, как появилась эта работа, а также о многом другом — от жизни в эмиграции до картин Хаима Сутина и Амедео Модильяни.
Леониду Фёдорову 55 лет, и он продолжает взбираться на музыкальный олимп, ставший для его творчества вполне обэриутским. Да и поэзия автора большинства песен «АукцЫона» Дмитрия Озерского тоже в этой традиции. Слушая новый альбом «Постоянство веселья и грязи» Леонида Фёдорова и Игоря Крутоголова на тексты Даниила Хармса, замечаешь, прежде всего, насколько эта музыка сложно устроена при внешней простоте, то есть при огромном «фирменном» количестве разномастных звуков простые мелодические линии врезаются в память. Первым результатом слушания является непреложный и странный факт: песенка «Фефюлинька» не выходит больше из головы, потому что ты моя фефюлинька, куколка-дружок, ты моя тетюлинька, ягодка-кружок . И никогда уже не сможешь отвязаться от ударных слоганов «Пиф-паф»: вся вся вся женитьба пуф . В первой, заглавной, песне альбома «Постоянство веселья и грязи» проявился фёдоровский бас, рисующий инфернального дворника-смотрителя наших снов, во второй песне «Шарик» — трогательный детский вокал Лидии Фёдоровой, в «Овце» — контратенор Крутоголова, а всеми песнями правит мелодический дар Фёдорова. Есть и песня «Четверть дыма», сделанная губами без инструментов, причём там инфразвук, не удающийся большому барабану. Есть «Сажени» с нездешним ритмическим рисунком, много чего есть, целых 14 композиций. Музыка разделена на два характерных, очень разных потока, Федоров и Крутоголов написали по четыре песни и четыре совместно. Важно, что две песенки спеты Лидой Фёдоровой, то есть находятся на детско-женском полюсе «инь», отвечая за веселье альбома. А за грязь, тяжесть, абсурд и мрак человеческой жизни отвечают абсурдистско-пророческая поэтика Хармса и ударная бас-гитара Крутоголова.
— Какова история появления альбома «Постоянство веселья и грязи»?
— Игорь Крутоголов давно и прочно любит Хармса и долго меня уговаривал, а я почему-то не хотел. Он сочинил песни «Новый год» и «Сажени», и какое-то время мы думали, что это войдет в фильм «Дау» Ильи Хржановского. Не вошло. А потом Лида вдруг придумала две песни — одну прямо в машине, вторую в нью-йоркском баре, где тут же и записали на диктофон. И я понял, что пришло время Хармса. Здесь важно, что музыка писалась на тексты, как и на «аукцыонном» диске «На Солнце», где я брал готовые стихи Димы Озерского. Обычно-то мы на музыку пишем тексты.
Леонид Федоров и Игорь Крутоголов Владимир Лаврищев
— У Хармса конгениальный современности и тому, что с нами сейчас происходит, язык. А вообще говоря, как присутствуют большие поэты в современности?
— В Европе, мне кажется, все поэты считаются современными, там читатели без особого пиетета к ним относятся. Ну, Гете. А всё, что написал Данте, — это современный итальянский язык, и в любом итальянском городе можно увидеть человека, читающего вслух Данте. Если бы в Лондоне вышел человек и начал в саду читать Чосера, который чуть-чуть позже Данте творил, ни один англичанин бы ничего не понял. То есть Данте сделал современный итальянский язык еще в XIII веке. А за сто лет до Данте писал Франциск Ассизский. И у нас до Пушкина, построившего русский язык, были поэты круче Державина: вот сейчас издали Василия Петрова, близкого друга князя Потемкина-Таврического.
— Что с сегодняшней модой на рэп, как думаешь? Театроведы вдруг стали восхищаться рэп-баттлами и приписывать их то к «Театру. doc », то к постдраматическому театру.
— Да, был и у нас редкий опыт, ты же знаешь, как «часто» мы ходим в театры. В конце позапрошлого года ко мне подгрёб Лёша Агранович, говорит — играю Вальсингама у Серебренникова в «Маленьких трагедиях». Я сел и за вечер написал песню, после чего пошли знакомиться с Кириллом Серебренниковым. На спектакль мы ходили в декабре, и на половине первого действия я понял, что мне это активно не нравится. Лида говорит — терпи, а я не могу уже. Потом вышел Лёша, сказал свой монолог круче Смоктуновского, и стало более-менее. А до этого момента не важно, какой был текст, вместо Пушкина могла быть Агния Барто. Вся молодежь на сцене — как будто их нет, а потом вышел рэпер Хаски, которого ещё больше нет. Ладно, можно не произносить текст Пушкина, но надо было сделать нечто, адекватное этой мощи. В результате я ушёл и пил коньяк один в баре. Вот если бы нас было сто человек в баре, тогда да, а так и расстраиваться нечего — говорю Лёше. А в конце играли мощные бабушки, и было всё нормально. Помню, когда с рэпом появился Кинчев, там была энергия. Идеи Серебренникова понятны, полёт над гнездом кукушки, но не хватало как раз живого присутствия режиссёра. Для сравнения скажу, что другие вещи Серебренникова, которые удалось увидеть, намного круче. «Машина Мюллер» — офигенный спектакль. «Обыкновенная история» по Гончарову — хорошая, не вызвала желания уйти. В «Машине Мюллер» играли Костя Богомолов и прекрасная Сати Спивакова, остальные голые. И всё держалось на этой парочке: и она хороша, и Богомолов классный, у него что-то есть внутри, он спокоен.
Лида Федорова Дмитрий Лисин
— А какие тебе ещё актёры нравятся кроме Богомолова и Аграновича?
— Вот фирменный актер Стеллан Скарсгорд есть у Ларса фон Триера, он дед в «Нимфоманке», и в «Рассекая волны», и везде. А тут мы посмотрели мрачнейший сериал «Ривер», он там один на фоне других, и понимаешь его мощь. Никто и близко не там, где он, просто Солоницын какой-то. Он улыбается — и ты смеёшься, нахмурится — ты плачешь.
— И что думаешь о хармсовском кошмаре, накрывшем медным тазом всех, кому дорого занятие искусствами? Имею в виду «театральное дело», начавшееся с того, что прокурор объявил: не было спектаклей «Седьмой студии», а рецензии вы только что придумали и послали в газеты, выходившие пять лет назад.
— Больше на Кафку похоже. Не вижу особой новизны, потому что бред жизни в государстве никуда и не уходил, поэтому Кафка и Хармс — великие писатели. Государственные люди вряд ли понимают, что такое абсурд, — это же их нормальное состояние. Мы на какой-то момент, в 90-е годы, подумали, что абсурд уйдёт, но не случилось. Если шире смотреть, такое везде в мире происходит. Любой запрет абсурден. Почему нельзя пить пиво на улице? А когда-то можно было жрать людей. Один друг мне рассказал подслушанное в «Сапсане» — едут двое в костюмчиках, и тот, что постарше, учит молодого: запомни, самое главное — это уметь подчиняться. Вот тебе и орден послушания, абсурд жизни по приказу. Я-то думал, ещё сильнее шарахнет. Приходится к этому относиться по-хармсовски, потому что и в быту, и в судах масса историй абсурда. Посадить могут любого, вменив ему в вину то, что обычный человек считает подвигом. Тексты абсурдистов — непридуманные вещи.
— Лучше бежать куда-нибудь. Вы сколько с Лидой времени в Москве проводите и сколько за кордоном?
— Последние два года каждый месяц не больше недели в Москве были, то есть три четверти времени мы в Европе. Если здесь сидим месяц подряд, наступает очень странное ощущение — что же это мы никуда не едем.
— Чистый туризм?
— Не сказал бы, это одновременно с делом происходит. Последние два года часто в Лондон стали ездить, причём каждый месяц. В Италии стараемся три раза в год появиться. В Португалии были в прошлом году, а в этом первый раз ездили в Грецию, в Салоники. Там клёвая страна и люди. У них чувство собственного достоинства, и при этом они ненавязчивы, открыты и доброжелательны. (Лида добавляет: «В Израиле смешно по сравнению с Москвой: когда прилетаем, идём по улице, заходим в кофейню, и нам говорят — доброе утро, вам как обычно? Дедушка-газетчик кричит: “Доброе утро!” — а если я иду одна, вопрошает: “А где Ромео?” Идём дальше, выбегает из кафе человек и предлагает срочно сделать фреш. А здесь, на родной Серпуховке, мы ходим в один и тот же магазин 13 лет, говорим одной и той же продавщице “здрасьте”, а она сидит, смотрит исподлобья и не отвечает».)
— То есть сложно встроиться в мировую экономику жизни?
— «Ты кто вообще такой?» — задает тебе город вопрос. Молодые из волны эмиграции 90-х постарели и уехали из Нью-Йорка: слишком дорого жить. Встроены в Америку только те, кто уехал детьми. Лондон — дорогущий город, но бывшие дети, приехавшие в 90-х, встроились, потому что вписались в страну и экономику. И в Европе, и в Израиле то же самое: выросло поколение людей, приехавших маленькими или родившихся там. Причём родители остались в кругу русских, а дети, занимающиеся кино, театром и музыкой, — натуральные израильтяне, соединяющие две культуры в себе. Мы в эту реку не сможем войти. Хотя в монокультурных странах — Германии, Австрии, Чехии, Словакии, Черногории, Венгрии, где у нас есть знакомцы, это легче происходит, потому что там ты — просто эмигрант. А в Нью-Йорке испанский язык сейчас второй, есть испаноязычная премия «Грэмми» и свои радиостанции, где никогда не бывает «чёрной» музыки, блюза и рэпа. То есть там ты — не просто эмигрант, а должен ещё и показывать свою культуру среди прочих. И провинциальный Израиль всё равно имеет, условно говоря, свою русскую литературу. А в Берлине, мультинациональном центре электронной музыки, IT -технологий и театра, понимаешь, что немцы здесь — главное и всё для немцев.
— Ого, ты социолог практически. Скажи тогда в общем и целом: как менялась востребованность профессий эмигрантов?
— Это интересно, потому что в США приезжала публика художественная в 70-х годах, а в 90-е понаехали программисты, причём половина из них переехала по еврейским завязкам. А последние пять лет туда масса народа едет из всего бывшего СССР, в основном из России, Украины и Казахстана. И они совсем другие — в основном 30-летние инженеры со своими семействами. Они прекрасно владеют английским языком и сразу находят себе работу. И это для меня удручающе выглядит. Потому что одно дело, когда творческой интеллигенции, владеющей кисточкой, смычком и словом, не дают делать вещи, когда у них десятилетиями нет реализации и они срываются в другие страны. А тут поехали люди российской глубинки, инженеры, врачи и экономисты, никак не связанные с искусством. Год назад играл в Лондоне сольник, потом на автографы выстроилась очередь метров сто со всего бывшего СССР. Я офигел: никогда раньше такого не видел.
— А сейчас невозможно давать туры по клубам Европы?
— Изменилась система. Тогда был промоушен для огромного количества команд второго эшелона — индийцев, русских, англичан, немцев, венгров, болгар, кого угодно. Вывешивалась афишка на заборе, и через неделю в Берлине у нас был полный зал на две с половиной тысячи человек. Был первый эшелон на стадионах и фестивалях — Sting , U2 и прочие, и был огромный второй эшелон, включая даже King Crimson , которые играли тогда в тех же клубах, что и мы. Почему рухнула эта система для наших команд — не знаю. Вернее, понятно, что и здесь Россия в дауне. Помню, после концерта в Париже пресса очень хвалила Звуки Му и АукцЫон , а вот Кино прохладно описывали, потому что у них такой музыки много. Но всё равно публика пошла на Кино , к России был огромный интерес. А теперь русские слушают русских в Европе, и, какой бы ты ни был модный, само слово «русский» ушло в негатив.
— Остались бы в Германии? Заняли бы место Rammstein ?
— Да разные варианты. Мы бы запросто вписались в местную музыкальную жизнь, нас там любили. Знаю, что легко могли бы остаться, когда рухнула стена, после путча 1991 года, надо только было зайти в консульство в Гамбурге.
— Можно ли признать твоих ушедших друзей, Алексея Хвостенко и Анри Волохонского, наследниками Хармса и Введенского?
— Они — наследники традиции, не обэриутства. У Хвоста и Анри нет ужаса в текстах, в отличие от Хармса и особенно Введенского, который мрачен больше всей русской литературы. И есть повесть «Старуха» Хармса, тоже рекорд мрачности. Когда Барышников и Дефо в «Старухе» Роберта Уилсона в Нью-Йорке произнесли фразу «что может быть страшнее мертвых старух — только дети», никто не засмеялся. На выходе люди говорили: да это чисто русский юмор. На самом деле им непонятно, в чём юмор и где ужас.
— Хорошо, а твои вспоминания советского жизненного абсурда — они вполне хармсовские?
— Недавно вспомнил, что отец, когда уходил с работы в 1986 году, подсмеивался надо мной: давай-давай, сочиняй свои песенки до 30 лет, богемой станешь. А отец работал с 14 до 60 лет и уезжал на работу в семь утра. Я — ранняя пташка, но просыпался в девять, что для него уже было богемой. Помню, приехал летом в дом родителей, батя на пенсии и ремонтирует чего-то. Утром говорит: ты прав, круто не вставать в семь, не ехать работать, не показывать пропуск на входе.
— Ежи Гротовский говорил актёрам: уберите тюрьму из головы, научите зрителей свободе, даже если они в ужасе разбегутся. Даже если их будет корёжить от вашей йоги, они научатся внутренней свободе.
— Это правильное слово — «корёжить». Нашу страну сейчас как раз корёжит. Назад пути нет, но это не так просто. Европа этим путём шла 500 лет.
— Причем «учение свободы» в области искусств отменяет, прежде всего, любовь начальства, популярность в народе и кассу.
— Да полно таких экспериментаторов — в балете и музыке, везде. Понимаешь, это всё накладывается на то, как мы выскочили из всех общих путей благодаря 1917 году. В этой дыре мы уже сто лет. Мы никакого отношения не имеем к огромной культуре Российской империи. Это такое же отношение, что имеют нынешние китайцы к временам Жёлтого императора и даосизма. Ну да, что-то было великое, да прошло. Все бросились произносить тосты за величие, вспоминать, экранизировать и гордиться — а поздно, с каждым десятилетием нас уносит всё дальше. Литературоведы ничего уже не могут сказать о сути «Воскресения» толстовского, например. Или что такое «Братья Карамазовы» Достоевского. Невозможно представить, какой силы были эти романы в момент выхода. Поражает, насколько эти люди были такие же, как мы, но делали нечто, для нас давно недоступное.
— А как бы ты в трёх словах описал историю искусств XX века?
— Сложно сравнить любого нынешнего композитора с Чайковским. Может, Шостакович? Прокофьев, Рахманинов? Нет. И не потому, что они хуже. Арво Пярт, наверное, самый важный сейчас композитор в мире. Но Чайковский — чемпион по количеству исполнений, потому что он всем нравится. Вагнер был Джоном Ленноном своего времени, но прошло сто лет, и он растворился в лучах Верди, который нравится всем. Так же Чехова ставят в самом маленьком театре мира. «Дядя Ваня» или комедия «Чайка» есть в каждом городе, где есть театр. Бесконечно возникают новые переводы Чехова, и все хотят поймать непереводимый смысл, ужас и юмор одновременно. Смотри: когда начался XX век, Мейерхольд и Эйзенштейн, Малевич и Кандинский стали гигантскими людьми. Но и они несопоставимы с Достоевским.
— А Владимир Иванович Мартынов с массой оригинальных теорий?
— Он уникален и пишет для других таких же уникальных. А музыкальный мир у него не вычитает ничего. Короче говоря, зря мы о музыке, запутанная история, нет соответствия разнокачественных вещей, нет критериев сравнения Бетховена и какой-нибудь музыки нойз. Как раз Мартынов и говорит, что мы в то время, когда варятся новейшие дела, не можем определить, что происходит.
— В «Книге перемен» Мартынова это общая идея — сколько кости ни бросай, современности не увидать.
— И чего говорить: мы не можем оценить ничего по сути, ну, можем сказать какую-то хрень типа «красиво» — и всё. А вкусовщина бессмысленна для определения искусства. Мы с Васей Аземшей обсуждали, кто такие Хаим Сутин и Модильяни. Оба друга, итальянский и русский, — великие. Уродство в красоте один ищет, а другой — красоту в уродстве. В Питере выставка, где есть два портрета девочки, нарисованной обоими. Эти портреты сравнить невозможно, хотя оба гениальны. Модильяни изображает сгусток красоты, но ты понимаешь, что американский экспрессионизм и все, кто позднее Фрэнсиса Бэкона, всё равно вышли из Сутина. Эстетизация уродства Сутиным оказалась круче всего Модильяни. Деревенскому еврею Сутину было запрещено рисовать портреты людей; это странным образом сделало из него гиганта. Причём дарования в искусстве совсем не зависят от образования. Образованнейший, утончённый эстет Модильяни, выбравший богемный образ жизни, и простой трудолюбивый Сутин, при получении первых денег немедленно уехавший из своего улья. На степень таланта ничто внешнее не влияет. Когда Сутин уже покупал себе драгоценные перстни и ходил на ужины в салоны князей, жена стояла на рынке и продавала его гравюры.
— По сравнению с другими деятелями культуры ты очень много читаешь.
— Это всё фигня по сравнению с газетой «Смена». Не рассказывал тебе? Когда началась гласность, я выписывал эту газету, потому что на последней странице Михаил Садчиков писал про рок-клуб. Там и стихи были, я впервые Введенского прочитал. Я вырезал эти стихи, показал Димке Озерскому и говорю: смотри, есть питерский чувак Саша Введенский, он думает, как и мы, наверное, наш ровесник и печатается в «Смене», надо бы с ним познакомиться. А однажды, на самом пике перестройки, разворачиваю газету и вижу гигантскую статью какого-то майора КГБ, пишущего: чего вы радуетесь, думаете, ваше время пришло? Думаете, этот ваш с пятном чего-то стоит? Наивные. Вот увидите: не пройдет и десяти лет, как мы придём к власти, потому что вся деятельность нашей организации посвящена изучению истории нашего народа и его характерных внутренних черт. Я это прочитал и забыл. Но вздрогнул и вспомнил, когда Ельцин откуда-то вынул и показал всем Путина. Пророческая газета «Смена», но ещё страшнее было, когда мы ехали в метро после путча 1991-го, а старички уже достали портреты Ленина. Мы тогда придумали песню «Птица». И было чувство, что всё изменилось. А записывали мы «Птицу» во время танковой атаки в октябре 1993-го, и всякая надежда ушла. Тогда Анри Волохонский работал на «Радио Свобода» в Мюнхене, приехал, и мы познакомились. И он в ответ на мои сомнения сказал: всё-таки ушла гигантская 70-летняя ложь, когда белое называлось чёрным и наоборот. Но сейчас я думаю, как легко всё может вернуться, и Илья Хржановский об этом думал, запуская гигантский проект «Дау», с чего мы и начали разговор.
Лидер группы «АукцЫон» Леонид Федоров рассказал « Дискурсу » об «архаистах» Анри Волохонском и Алексее Хвостенко – фигурах, произведения которых занимают важное место в его жизни и музыке.
– Месяц назад(19 марта) поэту, переводчику Анри Волохонскому, с которым вас связывают дружеские отношения, исполнилось 80 лет. В 2012 году Анри Гиршевичу была присуждена Премия Андрея Белого «за выдающийся вклад в развитие русской литературы» . Как вы познакомились? Каково ваше видение фигуры Волохонского в контексте отечественной культуры?
– Мне кажется, что он, по меньшей мере – гигант. Мне сложно сказать точнее, потому что он мой друг, и я с ним дружу уже лет двадцать, а может, и больше. Познакомил нас Хвост (Алексей Хвостенко. - Я.В.), и я даже не помню в каком году, мне кажется, в 1990, или 1991, с его подачи заехали к Анри в гости, тогда мы часто ездили в Германию, приехали к нему, он в Мюнхене тогда жил, с тех пор дружим. Понимаете, мне сложно говорить о его месте в литературе, культуре. На протяжении этих двадцати лет мы делали с Волковым то, что делали, у нас много идей, и у меня есть другие работы, которые я делаю с Анри. Для меня он является не то что важным, а, наверное, одним из самых важных людей.
Леонид Федоров и Алексей Хвостенко. Фото: Константин Хошан
– В 2012 году издательство «Новое литературное обозрение» выпустило собрание сочинений Волохонского в трех томах, и это, в целом, оказалось каким-то «внутренним» делом – для своих, для узкого круга специалистов.
– Да, это так. С одной стороны, Анри автор хита «Под небом голубым» , но, мало кто знает, что он, собственно, автор этой песни. Помимо всего прочего, они с Хвостом создали важный культурный пласт, у нас же все любят такие, скажем так, концептуальные, или идеологические вещи, а они абсолютно, мне кажется, оказались оторваны. Может, недаром они и уехали: Хвост вообще был «человеком Мира» – не принадлежал ничему, был абсолютно свободным, Анри уехал более осмысленно, не хотел здесь жить, даже не то что жить, он не хотел жить с этими людьми и поэтому не хотел ни в той, ни в другой идеологии существовать. Они уехали давно и, поэтому, мне кажется, Гребенщиков – один из немногих, кто их знал, в том числе и я. С ними мы познакомились опосредованно через Сережу Курехина: он сказал моему приятелю, а приятель, когда мы поехали во Францию, рассказал про Хвоста. Собственно, мне это имя ничего не говорило, не слышал и не читал тем более. Сейчас уже можно говорить о том, что это классики – что один, что второй. Но насколько они имеют какое-то влияние, мне сложно судить: я не занимаюсь литературой. Может, на молодежь какую-то, но это поколение дальше, – вам виднее, на самом деле.
– В многотомной антологии «У голубой лагуны», составленной Константином Кузьминским и посвященной неофициальной литературе Москвы и Ленинграда, Анри Волохонский и Алексей Хвостенко представлены как группа «Архаисты» . Вполне вероятно, что традиции, которые были присущи им – эти разнообразные средневековые, барочные жанры, для вас оказываются не менее значимыми. Неслучайно новый альбом может иметь неожиданные связи с текстами Алексея Хвостенко в альбоме «Романсы» , написанном на произведения того же Александра Введенского?
– Мне сложно по этому поводу что-то сказать – наверное, потому что это делают одни и те же люди. Как, почему мы работали и с Анри, и с Хвостом – хотя работой это сложно назвать? Я, честно говоря, с тех пор не встречал людей, настолько расслабленных и свободных, – свободных в том числе от всякого рода условностей, но, при этом – не разнузданных, вот что удивительно. Я знал людей, свободных от условностей – панков каких-то, они были брутальными, жесткими, а Анри с Хвостом очень умные, образованные люди и это не школьное образование. Волохонский вообще энциклопедист, ему нравится изучать тексты, с ним очень интересно разговаривать о вещах, касающихся абсолютно любых текстов любой эпохи. У него очень трезвый, точный ум, он говорит в каких-то случаях интуитивно, но есть много вещей, которые он конкретно знает, потому что их изучал и изучает. Он рационален, разрушает мифы, которые складываются у людей. Один из показательных моментов: Анри говорит, что Пушкин не мог написать строчку «Три девицы под окном пряли поздно вечерком», потому что, на самом деле, «под окном» нельзя было прясть: «у окна» можно прясть, а Пушкин был очень точный человек и он так не написал бы. Наверняка было «срали», конечно, или «беседовали», поэтому Анри говорит, что такое глупое слово «пряли» – это не пушкинское, а явно исправленное. Много таких вещей, с ним интересно такие места разбирать, причем не только в русских текстах.
– Это было удивительно, их союз «А.Х.В.» , насколько они друг друга понимали.
– Удивительно, потому что они еще и очень разные. Я сначала подружился с Хвостом, мы были очень близки, ко мне он относился не очень, да и мне он казался таким книжником, – потом это изменилось с годами. Они настолько разные, даже по темпераменту. Волохонский, например, очень закрытый человек – вне каких-то стеснений, просто никогда не любил быть на публике, при этом он не отказывается от интервью, может спокойно говорить на любые темы. Хвостенко был, наоборот, публичный. В области знаний он, конечно, проигрывал Волохонскому, но при этом был креативным, такой пассионарий: все было интересно, очень любил музыку, в отличие от Анри, который к музыке относился спокойно, Хвост интересовался кино и еще много чем, Анри, в большей степени – литературой. Волохонский считает Хвоста абсолютным гением, и я рад, потому что Хвост был моим другом.
– Если посмотреть на вашу работу, особенно на данный момент, то складывается впечатление, что вам ближе работать с текстами Волохонского, чем Хвостенко.
– Мне просто интересно и чем дальше, тем интереснее: столько всего необычного. На таком уровне, на котором он переводит и пишет, я не думаю, что кто-то работает. Сейчас вышла книга богослужебных текстов – это довольно сильный удар и был резонанс. Часть текстов написана давно и это точные переводы на русский язык, в них особое звучание и за границей, в Париже, по-моему, уже служат по этим переводам. Мне кажется, что Анри с таким же успехом переводит, например, Каббалу. Он всегда относится к тому или иному документу как к тексту, самое главное, что он выводит его на очень высокий уровень, классический пример – это «Леди Дай» .
Для Анри любой текст важен, любая никчемность всегда возводится в ранг очень важного, в этом и заключается необычность. Это интересно, потому что у тебя сразу появляется гигантский диапазон, который …
– Больше, чем медиатор.
– Конечно. Нет, таких людей у нас да и нет совсем, – работающих в таком диапазоне, именно литературном. Все, понимаешь, люди искусства, они любят себя. А здесь этого вообще нет, плюс то, что делает Волохонский, он делает, опираясь на конкретное знание, не так, что взбрело в голову «псалмы поперевожу». Его перевод псалмов – это самый точный перевод на русский язык с иврита, не переработанный, я читал. Что мне в нем очень нравится, так это то, что у него всегда присутствует самоирония, но при этом есть и достоинство – это не мешает ему как человеку относиться к себе с достоинством. И к остальным так же.
Вроде и надо о чем-то пожалеть, но как-то не жалеется. Гадости, понятно, делают все, но я никогда не делал их намеренно.
Мне нравится заниматься музыкой. Но делать из этого труд, рутину, профессию, мне кажется, довольно глупо.
Публика в моем понимании не участвует в творческом процессе. Отношения на сцене, музицирование — для меня в этом есть соль. А вот это: «Привет, друзья, привет, Москва» — я этого не понимаю.
Мне жалко тратить время на изучение языков.
В конце 1980-х — начале 1990-х здесь самая жуть была — эта талонная система, запрещали играть… При этом мы как-то легко ко всему относились, с удовольствием занимались своим делом, не имея на это права. Но у меня нет никакой ностальгии абсолютно. Все было настолько мерзко вокруг, настолько лживо.
Мне главное, чтобы концерт состоялся внутри. Если этого не происходит, то какой бы он ни был хороший, для меня он плохой. И наоборот, он может быть неудачный внешне, но если внутри все совпало, то нормально.
Введенский — он органично мой. Я когда делал пластинки на его стихи, понял, что легко могу спеть весь двухтомник.
Последнее время вообще ничего не читаю, кроме биографий или книг об искусстве, о религии, дневников людей, которые мне интересны. Романы, большинство стихов — не могу себя заставить просто. Мне кажется, все это бессмысленно, дико.
Какие-то мелкие задачи ставит у нас искусство.
В России так и не появилась музыкальная индустрия, на что все рассчитывали, раз уж у нас капитализм. Гаркуша мне недавно сказал, что в Питере пятьсот рок-групп. Во времена рок-клуба мы были, по‑моему, пятьдесят четвертыми. Ну, может, было сто групп на весь город. А сейчас — пятьсот! Где это все? Где-то же они играют. Вот это мне непонятно.
Интернет — это инструмент, который ты можешь использовать как угодно. Самое трагическое событие, какое могло произойти в стране, произошло — это Беслан. По моральным понятиям он сравним с войной. И об этом говорили, ну, год. А потом ничего. Что толку в этом вашем потоке информации? Это все болтовня. Просто сейчас она стала более обширной — не вдесятером мы разговариваем на кухне, а нас 500 человек. Обсуждаем какую-то херню: Медведев, Путин. Фигня полная! Никакого отношения к реальной жизни это не имеет. Вот Беслан имеет — к нашей сегодняшней жизни.
Ну пришли на твой концерт 10 тысяч человек. И ты их поразил. А дальше-то что?
Глобальная задача не требует больших физических сил — она требует другого внимания. От мелочи ты можешь отмахнуться, а глобальная задача будет тебя держать.
Когда берешь любую поэму Хлебникова и начинаешь в нее въезжать, понимаешь, что он решал глобальные задачи. Понятные или непонятные, интересные тебе или нет, они изначально такие громадные, что у нас даже поставить рядом некого.
Помню, на одном из концертов Курехина, в «Октябрьском», над сценой на цепях качалась лодка, в которой сидела Алла Пугачева и вязала. И ни звука не издавала.
Курехин говорил, что музыка — вещь сиюминутная. Абсолютно с ним согласен. Это сродни тому, о чем писал Джойс. Он был уверен, что все величие, весь кайф писателя надо искать в записных книжках — именно в них вдохновение, которое его только что посетило. Все, что удачнее или неудачнее, выплескивается затем в готовое произведение, уже не то.
Был момент, когда меня учили нотам, но я честно все забыл и не хочу даже влезать в это.
Прямая речь ушла, не только из литературы, а из жизни вообще. Я бы посмотрел в глаза тому поэту, который сейчас напишет «Я вас любил, любовь еще быть может…». Мы разучились говорить: «Я вас люблю».
Западная история про оскудение, вымораживание религии — не религии даже, а именно бога — все это мне совершенно не нравится. Ведь ничего взамен-то нет — только безрадостная и тупая унылость. И я не понимаю, чем она, собственно, хороша.
Мы живем в абсурде. Мы просто этого не понимаем, но это так.
Рулевой обожаемого свободной частью нашего общества "АукцЫона" Леонид Федоров и авангардный мультиинструменталист Владимир Волков презентовали в столичном ЦДХ свой новый альбом. Перед этим событием с Леонидом пообщался обозреватель "Известий".
Уже не в первый раз под Новый год питерский рокер Леня Федоров в содружестве с Владимиром Волковым конструирует и записывает в своей московской квартире замысловатые альбомы на стихи поэтов, увлеченных переливами звуков. Три года назад Федоров в обход "АукцЫона" сварганил пластинку "Безондерс" на стихи репрессированного обэриута Александра Введенского. Затем появилась "Красота" на тексты Андрея Смурова и Артура Молева. А сейчас вот - "Сноп снов", связанный из малоизвестных сочинений недавно ушедшего от нас хиппового пиита-эмигранта Алексея "Хвоста" Хвостенко и его друга Анри Волохонского.
Впрочем, с определением "малоизвестные" применительно к "Снопу" надо быть аккуратнее. Среди десятка интернациональных треков альбома, названных "Языческая песнь", "Португальская", "Английская", "Афроамериканская", "Русская" и т.п., есть гиперизвестный народу "Рай". Только именовать его привыкли "Город золотой", а то и "Под небом голубым", и слушать в исполнении Бориса Гребенщикова. В "Снопе снов" знаменитый стих Волохонского пропевает Хвост и вроде бы делает это с тем смыслом и интонациями, какие подразумевал сам автор произведения.
вопрос: К творчеству Хвостенко и Волохонского вы с Волковым обращались неоднократно. После "Снопа" возникает ощущение, что вы отыскали подходящее вам поэтическое месторождение и решили вычерпать его целиком. Стремитесь, чтобы ничего из написанного Хвостом и Анри не осталось неспетым?
Ответ: Мне это просто интересно. Я пытаюсь найти музыку, которой нет, и считаю, что данные авторы - одни из лучших для достижения такой цели. Их стихи гораздо интереснее всего прочего современного материала, который мне известен.
в: А ты глубоко "копал"?
О: Ну, я слышу, что звучит по радио, в интернете, что-то читаю и пока ничего, превосходящего сочинения Хвостенко и Волохонского, не встретил. "Рай", например, как сказал один мой приятель, - это на самом деле наш гимн типа "Дня Победы". Это про нас. У меня была пара треков с голосом Хвоста, которые он записал незадолго до смерти у Анри дома, в Германии. Мне Волохонский их прислал. Захотелось поработать с этим материалом, потом возникла идея записать альбом.
в: То, что ты в свое время стал несколько отдаляться от "АукцЫона", объяснить несложно. Тебе захотелось иного самовыражения, каких-то креативных поворотов. Но теперь получается, ты опять уткнулся в одну форму, скажем так, авангардно-камерных проектов в тандеме с Волковым. Ваша совместная дискография скоро уже сравняется в объеме с "аукцыоновской"...
О: Да, сравняется, но я пока не чувствую в нашем союзе предела. Кстати, Волков сейчас и с "АукцЫоном" играет - сам, по собственному желанию. Я его к этому не принуждал. Я не задаюсь вопросом, почему мы с ним продолжаем работать вместе. На мой взгляд - классно, что каждый год у нас получается записывать по альбому, а то и по два. Мы нашли оригинальную, не скучную форму.
в: Видимо, вам надо полистать еще сборники Крученых, Хармса...
О: Хармса, на мой взгляд, вообще невозможно петь. Так же, как и Заболоцкого. Я не слышу в их стихах музыки. У тех, кого я перечислил, такой дар в текстах есть.
в: А Мандельштам музыкален?
О: Нет. У него страсть в каждом стихотворении присутствует. А нужны люди холодные как лед. У того же Хармса страсти много, а вот у Введенского ее вообще нет.
в: То есть ты ищешь в поэзии и музыке абсолютный полюс холода?
О: Потому что это - свобода. Таким текстам ты можешь придавать любое настроение. Я вообще к страстной поэзии отношусь сдержанно. Мой друг, композитор Владимир Иванович Мартынов, например, считает, что поэзия такая кончилась давным-давно.
в: Что ж у нас осталось-то? Рок-н-ролл мертв, поэзия кончилась...
О: Конец культуры. На самом деле это не так смешно, как кажется. Заявление Мартынова выглядит обидным абсурдом, но я вижу в нем намного больше правды, чем в размахивании руками с криками о самобытности и величии нашей культуры.
в: И "АукцЫон" не поэтичен?
О: Естественно. Мы с поэзией в песнях спокойно разобрались. Ее там просто нет.
в: То есть творчество Дмитрия Озерского (основной автор "аукцыоновских" текстов. - "Известия") ты зачеркиваешь?
О: Почему? Он же не поэт в чистом виде. Хотя сейчас он как раз делает свой стихотворный сборник. Хороший. Но в "АукцЫоне" Дима занимается текстами песен - он сам это говорил, - а никак не поэзией. Более того, половину текстов "АукцЫона" он переписал бы, если бы их решили издать отдельной книгой. Там куча неправильных фраз. Мы иногда специально вставляли какие-то неблагозвучные слова и делали песни, у которых существует своя гармония. При этом с сожалением констатирую, что наши с Озерским песни не бесстрастны.
Страстность, она ведь всегда по какому-то поводу, а повод - сиюминутен. Повод уходит, и страстность становится глупой. В любой страстности, на мой взгляд, изначально заложена человеческая глупость. А хочется отстраненности, холодности, как у Цоя, Лори Андерсон, Введенского... В этом проявляется какой-то могучий покой.
в: В "Сноп снов" вошло раритетное исполнение Хвостом "Рая". Или это уже его поздняя версия, после "Города золотого" БГ?
О: Хвост записал ее буквально за год до своего ухода. А о том, как должен звучать "Рай", мы говорили с ним достаточно давно.
в: Тебе не нравится вариант Гребенщикова?
О: Не то чтобы... Просто, когда я прочел текст, услышал, как поет эту песню Хвост, поговорил непосредственно с автором стихотворения Анри Волохонским, то многое понял. Волохонский, в отличие от Хвостенко, к версии "Аквариума" относился весьма отрицательно. Ему не нравилась романсовость "Города золотого". А жене Хвоста Римме не нравилось то, что Гребенщиков перевирал текст. Но главное, он таким образом расписывался в полном непонимании сути песни. Она же называется "Рай" и начинается строкой "Над небом голубым...", а не "Под небом...". Улавливаешь разницу? Это разные образы. Но человек, очевидно, не понимал, о чем этот текст, и сделал из него городской романс. А это не романс, это гимн! И таковым его Волохонский, Хвостенко и представляли.
в: Я так понимаю, Борисом Борисовичем ты сейчас не сильно вдохновлен. А ведь он остается одним из немногих в нашей рок-музыке, кто отличается от исполнителей из обоймы "Нашего радио".
О: Возможно, "Аквариум" действительно самое интересное из того, что у нас сейчас есть. Я ни в коем случае не хочу его критиковать. Но мне в целом не нравится то, что происходит в этой стране. Потому что ничего не происходит. То, что у нас сейчас играют и слушают молодые люди, - смешно. Какую группу или исполнителя ни возьми - все уровень ленинградского рок-клуба начала 80-х. Мне это неинтересно в принципе. Я слушаю другую музыку, преимущественно западную. Когда-то, помнится, я впервые услышал "Странные игры" и обалдел. Они играли и мыслили тогда на уровне передовых андеграундных групп Нью-Йорка, Лондона. Но, пардон, это было в 1982 году.
И сейчас наверняка кто-то у нас делает что-то качественное, но я этого не встречаю. А то, что звучит по радио, особенно по "Нашему радио", на 99 процентов - глупости какие-то. Лучшее, что я там слышу, это Цой. В остальном - такое же советское радио "Маяк", "по заявкам дорогих радиослушателей". Для тех, кто слушает, скажем, Алену Апину, проблем нет. Для остальных же у нас никаких источников информации, кроме интернета, не существует.
Вот приезжала в Москву одна из лучших певиц за все историю мирового рока - Лори Андерсон, а в зале сидели только несколько сотен ценителей. Хотя, мне кажется, всем нашим сегодняшним певичкам надо было бежать туда и раскрыв рот слушать эту 60-летнюю тетю, которая до сих пор делает всех. Я лучшего концерта в Москве не слышал. У нас даже близко никто к ней не приближается.
в: У россиян есть певица Земфира...
О: И Бог с ней! Я понимаю, что это очень модно, но мне неинтересно. На мой взгляд, это музыка прошлого века. Подобным музицированием у нас занимались раньше на танцах. Собирались несколько музыкантов и распределяли: ты играешь басовые партии, ты - соло, а я - песни пою... Но времена "Битлз" прошли. С тех пор изменилось очень многое. Был уже и великий арт-рок, и панк, и гранж... Наверное, кому-то по-прежнему надо что-то вроде "лица стерты, краски тусклы...", но мне это скучно.
в: Ты согласен с предположением, что Федоров зарабатывает с "АукцЫоном", чтобы потом иметь возможность заниматься андеграундным сольным творчеством?
О: Ничего подобного. Наоборот. Я сольно и с Вовой зарабатываю сейчас значительно больше. А "АукцЫон" - это моя дань дружбе и удовольствие от совместного выступления с его участниками.
в: Готов к тому, что "Сноп снов" окажется одним из самых трудно воспринимаемых публикой твоих альбомов?
