Его звали Алексей Пешков, но в историю он вошёл под именем Максима Горького. Пролетарский писатель полжизни пробыл за границей, жил в особняках и стоял у истоков «социалистического реализма». Его судьба была полна парадоксов.

Босяк-богач

Горький долгое время подавался советской пропагандой как пролетарский писатель, вышедший «из народа», претерпевавший лишения и нужду. Писатель Бунин, однако, в своих воспоминаниях цитирует словарь Брокгауза и Эфрона: «Горький-Пешков Алексей Максимович. Родился в 1868 году, в среде вполне буржуазной: отец - управляющий большой пароходной конторы; мать - дочь богатого купца-красильщика». Казалось бы, это несущественно, родители писателя умерли рано, а воспитывал его дед, но однозначно то, что Горький довольно быстро стал одним из богатейших людей своего времени, а его финансовое благополучие подпитывалось не одними гонорарами.

Интересно написал о Горьком Корней Чуковский: «Сейчас вспомнил, как Леонид Андреев ругал мне Горького: «Обратите внимание: Горький – пролетарий, а все льнет к богатым – к Морозовым, к Сытину, к (он назвал ряд имен). Я попробовал с ним в Италии ехать в одном поезде – куда тебе! Разорился. Нет никаких сил: путешествует как принц». Поэтесса Зинаида Гиппиус также оставила интересные воспоминания. 18 мая 1918 года, находясь еще в Петрограде, она писала: «Горький скупает за бесценок старинные вещи у «буржуев», умирающих с голоду». Как можно понять, Горький был далеко не чужд материального благополучия, а его биография, созданная уже в советское время, хорошо сфабрикованный миф, который ещё требует подробного и беспристрастного исследования.

Патриот-русофоб

Максим Горький не раз давал повод усомниться в своем патриотизме. В годы разгула «красного террора» он писал: «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа. Трагедия русской революции разыгрывается в средe «полудиких людей». «Когда в «звeрствe» обвиняют вождей революции - группу наиболeе активной интеллигенции - я рассматриваю это обвинение, как ложь и клевету, неизбeжные в борьбe политических партий или - у людей честных - как добросовeстное заблуждение». «Недавний раб» - замeтил в другом мeстe Горький - стал «самым разнузданным деспотом».

Художник-политик

Главным противоречием жизни Горького было тесное сопряжение его литературной и политической карьеры. У него были непростые отношение как с Лениным, так и со Сталиным. Горький был нужен Сталину не меньше, чем Сталин - Горькому. Сталин обеспечил Горького всем необходимым для жизни, снабжение писателя шло по каналам НКВД, Горький обеспечивал режиму «вождя» легитимность и культурную платформу. 15 ноября 1930 года в газете «Правда» была опубликована статья Максима Горького: «Если враг не сдается – его уничтожают». Горький позволял себе «заигрывать» с советской властью, но не всегда представлял последствия своих поступков. Заголовок этой статьи стал одним из девизов сталинских репрессий. В конце жизни Горький хотел в очередной раз хотел поехать за границу, но отпустить его Сталин не мог: боялся, что пролетарский писатель не вернется. «Вождь народов» разумно полагал, что Горький за границей мог представлять опасность для советского режима. Он был непредсказуемым и слишком много знал.

Большевик, не принявший революцию

Горький долгое время позиционировался как яростный революционер, большевик, вставший у руля культурного революционного процесса, однако сразу после октябрьского переворота со страниц социал-демократической газеты «Новая жизнь» Горький яростно набрасывался на большевиков: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия». Борис Зайцев вспоминал, что однажды Горький сказал ему: «Дело, знаете ли, простое. Коммунистов горсточка. А крестьян миллионы… миллионы!.. Кого больше, те и вырежут. Предрешено. Коммунистов вырежут». Не вырезали, револьверы нашлись и у них, а Максим Горький, так негативно отзывавшийся о большевиках и коммунистах, стал трибуном нового режима.

Крестный отец-безбожник

Отношения Горького с религией нельзя назвать простыми. Горькому было свойственно духовное искательство, в молодости он даже ходил по монастырям, общался с священниками, встречался с Иоанном Кронштадским, стал крестным отцом брата Якова Свердлова Зиновия. Горький и Толстой обеспечили финансово эмиграцию на Запад христиан-молокан, но религиозным человеком Горький так и не стал. В 1929 году, на открытии Второго Всесоюзного съезда воинствующих безбожников, писатель сказал, что «в той любви, которую проповедуют церковники, христиане, - огромнейшее количество ненависти к человеку». Максим Горький был одним из тех, кто подписал письмо с просьбой уничтожить храм Христа Спасителя. Что-что, а христианское смирение было Горькому чуждо. Ещё в 1917 году в «Несвоевременных мыслях» он писал: «Я никогда ни в чём и не перед кем не каялся, ибо к этому питаю органическое отвращение. Да и не в чем мне каяться».

Друг Ягоды, гомофоб

Горький был очень нетолерантен по отношению к гомосексуалистам. Он открыто выступал против них со страниц газеты «Правда» и «Известия». 23 мая 1934 года он называет гомосексуализм «социально преступным и наказуемым» и говорит, что «уже сложилась саркастическая поговорка: «Уничтожьте гомосексуализм - фашизм исчезнет!». Тем не менее, в ближайшее окружение Горького входили в том числе и гомосексуалисты. Если не касаться творческой среды, в которой гомосексуализм был явлением если не обычным, то распространенным (Эйзенштейн, Мейерхольд), можно сказать о зампреде ОГПУ Генрихе Ягоде, с которым Горький тесно общался. Ягода писал Сталину докладные записки о том, что «педерасты развернули вербовку среди красноармейцев, краснофлотцев и отдельных вузовцев», при этом сам был не чужд осуждаемому явлению, устраивал на своей даче оргии, а после его ареста среди вещей бывшего зампреда ОГПУ был обнаружен фаллоимитатор.

Защитник писателей-сталинский трибун

Вклад Горького в организацию литературного процесса в стране невозможно отрицать. Он издавал журналы, основывал издательства, проектом Горького был Литературный институт. Именно на квартире Горького, в особняке Рябушинского был придуман термин «социалистический реализм», в русле которого долгие развивалась советская литература. Горький также возглавлял издательство «Всемирная литература» и выполнял роль своеобразного культурного «окна в Европу» для советских читателей. При всех этих несомненных заслугах Горького, нельзя также не отметить его негативной роли в деле оправдания репрессий сталинского режима. Он был редактором объемной книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», изданной в 1934 году. В ней Горький открыто не скупится на похвалы «...это отлично удавшийся опыт массового превращения бывших врагов пролетариата... в квалифицированных сотрудников рабочего класса и даже в энтузиастов государственно-необходимого труда... Принятая Государственным политуправлением исправительно-трудовая политика... еще раз блестяще оправдала себя». Кроме того, Горький одним своим присутствием на советском литературном Олимпе оправдывал проводимую Сталиным репрессивную политику. Он был всемирно известным писателем, к которому прислушивались и которому верили.

редакции. Он был страстным читателем. Каждую новую книгу он открывал с тем
горячим любопытством, с каким извлекал когда-то книги из черного сундука в
каюте пароходного повара Смурого, - удивительные книги с удивительными
названиями, вроде "Меморий артиллерийских" или "Омировых наставлений".
Когда шестидесятилетний Горький выходил к нам из своего кабинета в
Москве или в Крыму, выходил всего на несколько минут для того, чтобы
прочитать вслух глуховатым голосом, сильно ударяя на "о", какое-нибудь
особенно замечательное место в рукописи или в книжке, он был тем же юношей,
который полвека тому назад в казанской пекарне жадно переворачивал страницы
белыми от муки пальцами.
Он читал, и голос у него дрожал от ласкового волнения.
"Способный литератор, серьезный писатель", - говорил он, и было ясно,
что эти слова звучат для него по-прежнему, как в годы его юности, веско и
свежо.
И это после сорока лет литературной деятельности!
Вот он сидит у себя за высоким и просторным письменным столом. На этом
столе в боевом порядке разложены книги и рукописи, приготовлены отточенные
карандаши и стопы бумаги.
Это - настоящее "рабочее место" писателя.
Но вот Горький встает из-за стола. Как он мало похож на кабинетного
человека! Он открывает окно, и тут оказывается, что он может определить по
голосу любую птицу и знает, какую погоду предвещают облака на горизонте. Он
берет в руки какую-нибудь вещь - и она будто чувствует, что лежит на ладони
у мастера, ценителя, знающего толк в вещах. До последних лет руки этого
человека сохраняли память о простом физическом труде.
Горький и в пожилые свои годы не терял подвижности, гибкости. У него
была та свобода движений, которая приобретается людьми, много на своем веку
поработавшими и много побродившими по свету.
Помню, в Неаполитанском музее коренастые, с красными затылками
туристы-американцы - должно быть, "бизнесмены" средней руки - с любопытством
оглядывались на высокого, неторопливого человека, который ходил по залам
уверенно, как у себя дома, не нуждаясь в указаниях услужливых гидов.
Он был очень заметен.
- Кто этот - с усами? - спрашивали туристы вполголоса.
- О, это Массимо Горки, - отвечали музейные гиды не без гордости, как
будто говорили об одном из лучших своих экспонатов. - Он у нас часто бывает!
- Горки? О!..
И все глаза с невольным уважением провожали этого "нижегородского
цехового", который ходил по музею от фрески к фреске, сохраняя спокойное
достоинство, мало думая о тех, кто жадно следил за каждым его движением.

В Крыму, в Москве, в Горках - везде Алексей Максимович оставался одним
и тем же. Где был он - там говорили о политике, о литературе, о науке как о
самых близких и насущных предметах; туда стекались литераторы с рукописями,
толстыми и тонкими. И так на протяжении десятков лет.
Однако я никогда не знал человека, который менялся бы с годами больше,
чем Горький. Это касается и внешнего его облика, и литературной манеры.
Каждый раз его задача диктовала ему литературную форму, и он со всей
смелостью брался то за публицистическую статью или памфлет, то за роман,
драматические сцены, сказки, очерки, воспоминания, литературные портреты.
И во всем этом бесконечном многообразии горьковских сюжетов и жанров,
начиная с фельетонов Иегудиила Хламиды и кончая эпопеей "Жизнь Клима
Самгина", можно уловить его главную тему. Все, что он писал, говорил иделал,
было проникнуто требовательностью к людям и к жизни, уверенностью, что жизнь
должна и может статъ справедливой, чистой и умной. В этом оптимистическом
отношении Горького к жизни не было никакой идиллии. Ею оптимизм куплен очень
дорогой ценой и потому дорого стоит.
О том, чего требовал Горький от жизни, за что в ней он боролся, что
любил и что ненавидел, - он говорил мною и прямо.
Но, может быть, нигде не удалось ему передать так глубоко и нежно самую
сущность своего отношения к жизни, как это сделано им в небольшом рассказе
"Рождение человека". За эту тему в литературе не раз брались большие и
сильные мастера.
Вот и у Мопассана есть рассказ о рождении человека. Называется он "В
вагоне". Я напомню его вкратце.
Три дамы-аристократки поручили молодому, скромному аббату привезти к
ним из Парижа на летние каникулы их сыновей-школьников. Больше всего матери
боялись возможных в дороге соблазнительных встреч, которые могли бы дурно
повлиять на нравственность мальчиков. Но, увы, избежать рискованных
впечатлений путешественникам не удалось. Их соседка по вагону начала громко
стонать. "Она почти сползла с дивана и, упершись в него руками, с
остановившимся взглядом, с перекошенным лицом, повторяла:
- О, боже мой, боже мой!
Аббат бросился к ней.
- Сударыня... Сударыня, что с вами?
Она с трудом проговорила:
- Кажется... Кажется... Я рожаю...
Смущенный аббат приказал своим воспитанникам смотреть в окно, а сам,
засучив рукава рясы, принялся исполнять обязанности акушера...
В рассказе Горького ребенок тоже рождается в пути.
В кустах, у моря, молодая баба-орловка "извивалась, как береста на
огне, шлепала руками по земле вокруг себя и, вырывая блеклую траву, все
хотела запихать ее в рот себе, осыпала землею страшное нечеловеческое лицо с
одичалыми, налитыми кровью глазами...".
Ее случайный спутник (автор рассказа) был единственным человеком,
который мог оказать ей помощь. Он "сбегал к морю, засучил рукава, вымыл
руки, вернулся и - стал акушером".
Рассказ Мопассана - это превосходный анекдот, не только забавный, но и
социально-острый.
Рассказ Горького - целая поэма о рождении человека. Этот рассказ до
того реалистичен, что читать его трудно и даже мучительно. Но, пожалуй, во
всей мировой литературе - в стихах и в прозе - вы не найдете такой
торжественной и умиленной радости, какая пронизывает эти восемь страничек.
"...Новый житель земли русской, человек неизвестной судьбы, лежа на
руках у меня, солидно сопел..." - пишет Горький.
Быть может, никогда нового человека на земле не встречали более нежно,
приветливо и гордо, чем встретил маленького орловца случайный прохожий -
парень с котомкой за плечами, будущий Максим Горький.

1936

^TЖИВОЙ ГОРЬКИЙ^U

Надо, чтобы люди были счастливы. Причинить человеку боль, серьезную
неприятность или даже настоящее горе - дело нехитрое, а вот дать ему счастье
гораздо труднее.
Произнес эти слова не юноша, а пожилой, умудренный опытом, знакомый с
противоречиями и трудностями жизни писатель - Горький. Сказал он это у моря,
ночью, и слышало его всего несколько человек, его друзей.
Я записал врезавшуюся мне в память мысль Горького дословно. Жаль, что
мне не удалось так же запечатлеть на лету многое из того, о чем говорил он
со мной и при мне в редкие минуты своего досуга. Записывать его слова можно
было только тайком. Заметив руках у своего слушателя записную книжку и
карандаш, Горький хмурил брови и сразу же умолкал.

Пожалуй, не было такого предмета, который не интересовал бы Горького. О
чем бы ни заходила речь - об уральских гранильщиках, о раскопках в Херсонесе
или о каспийских рыбаках, - он мог изумить собеседника своей неожиданной и
серьезной осведомленностью.
- Откуда вы все это знаете, Алексей Максимович? - спросил я у него
однажды.
- Как же не знать! - ответил он полушутливо. - Столько на свете
замечательного, и вдруг я, Алексей Максимов, ничего знать не буду. Нельзя же
так!
В другой раз кто-то выразил восхищение его необыкновенной
начитанностью.
Алексей Максимович усмехнулся:
- Знаете ли, ежели вы прочтете целиком - от первого до последнего тома
- хоть одну порядочную библиотеку губернского города, вы уж непременно
будете кое-что знать.

Впервые увидев у себя за столом новую учительницу, которая занималась с
его внучками, он заметил, что она чувствует себя смущенной в его обществе.
Он заговорил с ней, узнал, что на свете больше всего ее интересует. А
перед следующей своей встречей с учительницей заботливо подобрал и положил
на стол рядом с ее прибором целую стопку книг и брошюр.
- Это для вас, - сказал он ей как бы мимоходом.
Он очень любил книги и чрезвычайно дорожил своей библиотекой, но готов
был отдать ценнейшую из книг, если считал, что она кому-нибудь необходима
для работы.

Насколько мне помнится, Алексей Максимович никогда не именовал себя в
печати Максимом Горьким. Он подписывался короче: "М. Горький".
Как-то раз он сказал, лукаво поглядев на собеседников:
- Откуда вы все взяли, что "М" - это Максим? А может быть, это Михаил
или Магомет?..

Горький умел прощать людям многие слабости и пороки, - ведь столько
людей перевидал он на своем веку, но редко прощал им ложь.
Однажды на квартире у Горького в Москве происходило некое редакционное
совещание.
Докладчица, перечисляя книги, намеченные издательством к печати,
упомянула об одной научно-популярной книге, посвященной, если не ошибаюсь,
каким-то новым открытиям в области физики.
- Это очень хорошо, очень хорошо, - заметил вполголоса Горький, который
в то время особенно интересовался судьбами нашей научно-популярной
литературы.
Одобрительное замечание Горького окрылило докладчицу. Еще оживленнее и
смелее стала она рассказывать о будущей книге.
- Любопытно было бы, - опять прервал ее Горький, - посоветоваться по
этому поводу с Луиджи... - И он назвал фамилию какого-то ученого, с которым
незадолго до того встречался в Италии.
- Уже советовались, Алексей Максимович! - не задумываясь, выпалила
редакторша.
Горький широко раскрыл глаза и откинулся на спинку стула.
- Откуда?.. - спросил он упавшим голосом.
Он казался в эту минуту таким смущенным и беспомощным, как будто не его
собеседница, а он сам был виноват в том, что произошло.
Больше Горький ни о чем не говорил с этой не в меру усердной
редакторшей. Иностранный ученый Луиджи... (не помню фамилии) навсегда
погубил ее репутацию.

У Алексея Максимовича было много корреспондентов - пожалуй, больше, чем
у кого-либо из современных писателей, и значительная часть писем, засыпавших
его рабочий стол, приходила от ребят и подростков.
Горький часто отвечал на эти письма сам, горячо отзываясь на те детские
беды, мимо которых многие проходят совершенно равнодушно, считая их
пустяковыми.
Помню, я видел у него на столе бандероль, приготовленную к отправке в
какой-то глухой городок на имя школьника. В бандероли были два экземпляра
"Детства".
Оказалось, что у мальчика большое огорчение: он потерял библиотечный
экземпляр этой повести и в полном отчаянии решился написать в Москву самому
Горькому.
Алексей Максимович откликнулся без промедления. Он всю жизнь помнил,
как трудно доставались книги Алеше Пешкову.

Кто-то запел в присутствии Горького "Солнце всходит и заходит..." -
песню из пьесы "На дне".
Алексей Максимович нахмурился и шутливо проворчал:
- Ну, опять "всходит и заходит"!
- А ведь песня-то очень хорошая, Алексей Максимович, - виновато сказал
певец.
Горький ничего не ответил. А когда его спросили, откуда взялась мелодия
этой песни, он сказал:
- На этот мотив пели раньше "Черного ворона". "Ты не вейся, черный
ворон, над моею головой".
И Алексей Максимович припомнил еще несколько вариантов "Черного
ворона".
Он отлично знал песни народа. Недаром же он был одним из немногих
людей, которым удалось подслушать, как складывается в народе песня.
Кажется, нельзя было найти песенный текст, который был бы ему
неизвестен. Бывало, споют ему какую-нибудь песню, привезенную откуда-то из
Сибири, а он выслушает до конца и скажет:
- Знаю, слыхал. Превосходная песня. Только в Вятской - или Вологодской
- ее пели иначе.
Малейшую подделку в тексте Алексей Максимович сразу же замечал.
Однажды мы слушали вместе с ним радиолу. Шаляпин пел "Дубинушку" ("Эй,
ухнем").
Горький слушал сосредоточенно и задумчиво, как будто что-то припоминая,
а потом помотал головой, усмехнулся и сказал:
- Чудесно!.. Никто другой так бы не спел. А все-таки "Разовьем мы
березу, Разовьем мы кудряву" - это из девичьей, а не из бурлацкой песни. Я
говорил Федору - помилуй, что такое ты поешь, - а он только посмеивается:
что же, мол, делать, если слов не хватает?
Пожалуй, немногие заметили эту шаляпинскую вольность. Но Горький был
чутким и требовательным слушателем.
Я вспоминаю, как в одну из своих редких отлучек из дому он сидел
весенним вечером за столиком в неаполитанской траттории. Люди за соседними
столиками, возбужденные весной и вином, смеялись и говорили так громко, что
заглушали даже разноголосый гул, который доносился с улиц и площадей
Неаполя.
Столики затихли только тогда, когда на маленькой эстраде появился
певец, немолодой человек со впалыми, темными щеками.
Он пел новую, популярную тогда в Италии песню, пел почти без голоса,
прижимая обе руки к сердцу, а Неаполь аккомпанировал ему своим пестрым
шумом, в котором можно было разобрать и судорожное дыхание осла, и крик
погонщика, и детский смех, и рожок автомобиля, и пароходную сирену.
Бывший тенор пел вполголоса, но свободно, легко, без напряжения,
бережно донося до слушателей каждый звук, оттеняя то шутливой, то грустной
интонацией каждый поворот песни.
- Великолепно поет, - негромко сказал Горький. - Такому, как он, и
голоса не надо. Артист с головы до ног.
Алексей Максимович сказал это по-русски, но все окружающие как-то
поняли его и приветливо ему заулыбались. Они оценили в нем замечательного
слушателя.
А сам артист, кончив петь, направился прямо к столику, за которым сидел
высокий усатый "форестьеро" - иностранец, - и сказал так, чтобы его слова
слышал только тот, к кому они были обращены:
- Я пел сегодня для вас!

В одном из писем Леонид Андреев назвал Алексея Максимовича "аскетом".
Это и верно и неверно.
Горький знал цену благам жизни, радовался и солнечному дню, и пыланию
костра, и пестрому таджикскому халату.
Он любил жизнь, но умел держать себя в узде и ограничивать свои желания
и порывы.
Иной раз Алексея Максимовича могла растрогать до слез песня, встреча с
детьми, веселый, полный неожиданностей спортивный парад на Красной площади.
Часто в театре или на празднике он отворачивался от публики, чтобы скрыть
слезы. Но многие из нас помнят, каким был Горький после похорон его
единственного и очень любимого сына. Мы видели Алексея Максимовича чуть ли
не на другой же день после тяжелой утраты, говорили с ним о повседневных
делах и ни разу не слышали от него ни единого слова, в котором проявилась бы
скорбь человека, потерявшего на старости лет сына.
Что же это было - глубокое потрясение, не дающее воли слезам, или
суровая и застенчивая сдержанность?
Близкие люди знали, что Алексей Максимович умеет скрывать чувства, но
зато долго и бережно хранит их в своей душе.
Тот же Леонид Андреев когда-то бросил Горькому в письме упрек: "Ты
никогда не позволял и не позволяешь быть с тобою откровенным".
Горький ответил ему сурово и резко:
"...Я думаю, что это неверно: лет с шестнадцати и по сей день я живу
приемником чужих тайн и мыслей, словно бы некий перст незримый начертал на
лбу моем: "здесь свалка мусора". Ох, сколько я знаю и как это трудно забыть.
Касаться же моей личной жизни я никогда и никому не позволял и не
намерен позволить. Я - это я, никому нет дела до того, что у меня болит,
если болит. Показывать миру свои царапины, чесать их публично и обливаться
гноем, брызгать в глаза людям желчью своей, как это делают многие... - это
гнусное занятие и вредное, конечно.
Мы все - умрем, мир - останется жить..." {Ст. переписку М. Горького с
Леонидом Андреевым в сборнике "М. Горький. Материалы и исследования", т. I.
Издво Академии паук СССР, Л. 1934, стр. 154-155, (Прим. автора.) }
До конца своих дней Горький сохранил то мужественное отношение к себе и
миру, которое он выразил в спокойных и простых словах: "Мы все - умрем, мир
- останется жить".
Так мыслить мог только настоящий деятель, для которого нет и не может
быть личного блага вне того дела, за которое он борется. Вот почему он -
человек, знавший богатство и полноту жизни, - мог казаться суровым аскетом
тем людям, которые не понимали содержания его борьбы и работы.

1943

^TДВЕ ВСТРЕЧИ В КРЫМУ^U

Шел 1905 год.
В Питере, в Москве, во всей стране происходили большие события. Волны
этой бури докатывались и до тихой Ялты, где до тех пор жизнь текла
размеренно и привычно, где зимой на верандах полулежали укутанные в пледы и
шали больные, а весной и осенью беспечная приезжая публика каталась на
катерах и лодках, сидела за мраморными столиками на бульварах или скакала во
весь опор по набережной на горячих татарских лошадях.
Но в 1905 году обстановка изменилась и в Ялте. В горах и в самом городе
шли массовки и митинги. Ждали вестей из Севастополя - о начинавшихся
волнениях в порту и во флоте.
Даже у нас в гимназии устраивались тайные и явные сходки, выбран был
ученический комитет.
Я жил в это время в семье Горького, у Екатерины Павловны Пешковой -
сначала на углу Аутской и Морской, а потом на горе Дарсанс, на даче
художника Ярцева.
Наступали тревожные дни. Помню, однажды утром меня разбудил семилетний
сын Горького Максим.
- Там какой-то дяденька пришел... Кажется, генерал!
- Простите, не генерал, а полицейский пристав, - раздался из передней
подчеркнуто вежливый голос.
Не помню, зачем приходил в квартиру Пешковых полицейский пристав, но,
очевидно, на этот раз дело обошлось без больших неприятностей.
Вскоре Екатерина Павловна уехала в Питер на свидание с Алексеем
Максимовичем, который был незадолго до того арестован и заключен в
Петропавловскую крепость.
Из Петербурга она писала мне о том, при каких обстоятельствах довелось
ей увидеться с Алексеем Максимовичем. Это было тюремное свидание по всей
форме. Их разделяли две решетки, между которыми сидел жандарм.
"Нечего сказать, приятное свидание!" - писала Екатерина Павловна .
Прошло еще некоторое время, и вот в Ялту после заключения в крепости и
недолгого пребывания в Риге приехал Алексей Максимович.
Жесткая рыжеватая бородка, которую он отпустил в тюрьме, сильно
изменила его лицо. Он выглядел как будто суровее и сосредоточеннее.
Изменила его наружность и одежда, в которой раньше я его никогда не
видал, - обыкновенный пиджачный костюм, просторно и ловко сидевший на нем.
Многие из его подражателей еще долго носили, или, вернее, "донашивали",
горьковскую блузу, горьковскую прическу, а он с легкостью отказался от
внешнего обличия, в котором его застала пришедшая к нему слава.
В сущности, столь же смело отказался он в свое время и от
поэтически-живописного, приподнятого стиля своих ранних рассказов и
повестей, от своих прежних романтических героев, которые создали ему такой
шумный успех, и пришел к той простой и реалистической повествовательной
манере, которой отмечены его зрелые годы.
Горький легко и решительно оставлял пройденные этапы жизни, не
задерживаясь на проторенных путях.
Я увидел его в Ялте через каких-нибудь полгода после первой встречи у
Стасова. Но теперь он показался мне значительно старше.
Быть может, это объяснялось тем, что в первый раз я видел его среди
пожилых людей, в обществе Стасова, который был современником Турхенева.
А здесь, в Ялте, он был окружен людьми своего поколения. Тут был н
грузный, с монгольским лицом Куприн, только что написавший "Поединок", и
Леонид Андреев, темноволосый, темноглазый, со строгими чертами красивого
лица и несколько театральным трагизмом во взгляде, и рябоватый
Гусев-Оренбургской, сохранявший в своем новом светском обличий черты и
степенные движения сельского батюшки, каким он был незадолго до того,
иСерафимович, с загорелой, голой головой и крепкой, жилистой шеей донского
казака, и многие другие, чьи имена печатались рядом с именем Горького в
широко известных тогда сборниках "Знания" .
Кое-кто из этих людей был ровесником Алексея Максимовича или даже
немного старше его, но за Горьким всегда оставалось какое-то всеми ощутимое
старшинство.
При нем и Куприн не давал воли своим подчас озорным причудам, и Леонид
Андреев становился проще, забывая о своей трагической маске.
Право на старшинство давали Горькому его огромный житейский опыт,
сознание ответственности перед своим временем, а прежде и больше всего -
непоколебимость его воли и ясное сознание целей.
С каждым годом он становился строже, внутренне дисциплинированнее,
определеннее в своих политических суждениях.
Помню один разговор Горького с приехавшим в Ялту профессором, лицо
которого известно по великолепному репинскому портрету.
Речь шла об успехах нарастающей революции.
- Любопытно, как вы представляете себе самый момент переворота, захвата
власти? - спросил либеральный, даже радикальный профессор после долгого и
довольно сбивчивого разговора.
- Что ж, займем арсенал, возьмем главный штаб, телеграф,
государственный банк, - просто и коротко ответил, видимо устав от этой
расплывчатой беседы, Горький.
А когда он вышел из комнаты, профессор раздел руками и сказал
растерянно:
- Однако, как наивно и несложно представляет себе наш дорогой Алексей
Максимович пути истории!
Собеседники не могли понять друг друга, так как один из них верил в
совершенно реальную и близкую революцию, а для другого она была термином,
отвлеченным понятием, отдаленной туманностью.
Время показало, кто из них был наивен.
Приближалась осень 1905 года.

Там же, в Крыму, произошла и последняя моя встреча с Горьким. Было это
в 1936 году, месяца за три до его смерти.
Горький зимовал в Тессели, под Байдарскими воротами, в старинном
одноэтажном доме, расположенном среди парка, у моря.
Только в январе выпал в эту зиму первый снежок. На ветвях деревьев
посвистывали синицы. Дул влажный морской ветер.
Горький много работал тогда в угловой комнате - в своем кабинете,
который был так разительно похож на ею рабочий кабинет в Сорренто, в Москве
на Малой Никитской или под Москвой, в Горках. Казалось, он возит свою
рабочую комнату с собой.
Невысокий каменный дом с большой стеклянной верандой был затерян среди
деревьев у пустынного берега моря, в стороне от проезжей дороги.
Но только что вышедшие книги, журналы, письма, газеты, радио и
постоянные гости со всех концов Советского Союза связывали Горького с
большим миром, которым он теперь интересовался живее, чем когда-либо.
В эти последние годы жизни он не хотел терять ни одной минуты.
Он брал на свой особый учет каждого попадавшего в поле его зрения
живого человека, который мог пригодиться литературе, науке, делу воспитания
юношества.
Он вел огромную переписку с людьми самых разных профессий и судеб,
приглашал их к себе, связывая друг с другом.
Не раз получал я письма от неизвестных корреспондентов, которых
направлял ко мне Горький. То это был гидрограф, участник смелой морской
экспедиции, то краевед - знаток кустарной игрушки, то молодой писатель,
которому посчастливилось быть другом Мичурина, свидетелем его замечательных
опытов.
Так широк был круг интересов Горького в эти годы. Где бы он ни
находился - в Москве, или на даче в Горках, или в Капо ди Сорренто, где из
окна его кабинета был виден дымящийся Везувий, - всюду его окружали люди, с
которыми он обсуждал и большие события в жизни родины, и последнюю книжку
литературного журнала.
Не был он оторван от общей кипучей жизни и здесь, на пустынном Крымском
побережье под Байдарскими воротами.
Сюда, на Форосский берег, приехал и я повидаться с Алексеем
Максимовичем.
Рано утром, выйдя из вагона в Севастополе, я сразу нашел на маленькой
площади перед вокзалом знакомый синий автомобиль, присланный из Тессели за
гостями. Мы помчались по извилистой дороге, добрались до Байдарских ворот и
там, где на каменистой площадке стоит, будто игрушечная, церковь, круто
свернули, точно обрушились вниз к морю.
У нас еще кружилась голова от бесконечных поворотов дороги, когда мы
вошли в просторную прихожую и услышали низкий, мягкий, как бы приглушенный,
голос Горького.
Алексей Максимович ждал нас и за работу еще не принимался. Вот он -
высокий, строгий, с нависшими, еще не поседевшими до конца рыжеватыми усами,
с ровным ежиком ничуть не поредевших волос. Походка его легка и уверенна,
как прежде.
Утро было в этот день солнечное, но прохладное. В кабинете затопили
камин. Горький усадил нас, приезжих, у огня. Первый разговор был короткий -
о Москве, о литературных новостях. Многие из этих новостей опередили наш
поезд.
Меня Алексей Максимович подробно расспрашивал о нашей детской
литературе и о той войне, которая все еще шла у писателей с педологами
различных толков. Эти педанты, претендовавшие на глубокое знание детской
психологии, пуще огня боялись фантазии и запрещали сказочным животным ивещам
говорить по-человечьи.
- Ну что, позволили наконец разговаривать чернильнице со свечкой? -
спрашивал Алексей Максимович. - Сошлитесь на меня. Я сам слышал, как они

От невыносимой жизни со своим зверем мужем запила моя старшая сестра; вино явилось ей какой-то необходимостью и наконец превратилось в страшную потребность, и когда она разошлась с мужем, то во время запоя была убита. Я видел ее истерзанное тело, видел палку… но не плакал. Лучше – не мучиться теперь… Вторая еще жила кое-как, а третья, девушка, нашла приют в веселых домах. Брат старался перещеголять отца, и только я чувствовал к вину какое-то дикое отвращение. Двадцати четырех лет я бросил гильзовое ремесло и взялся за шапочное. Тогда-то чтение толкнуло меня попробовать стать писателем или поэтом. Первые опыты показались мне удачными, и я решил, что это мое назначение.

И вот муза моя начала мне мешать и спать и работать. Один раз я не мог заснуть девять ночей, воспевая бессонницу, и даже примирился с мыслью сойти с ума, но, на счастье, меня пригласили в один увеселительный притон музыкантом. С радостью ухватился я за это: вечером и ночью играл, утром до обеда спал и в свободное время писал в бане. В то же время отец помер, не получив прощения от изнасилованной им ранее младшей моей сестры.

Около двух лет упражнялся я в стихотворном искусстве и только после того понял, что у меня не достает очень важного – знания грамматики, о существовании которой я, признаться, и не подозревал до сего времени, изучить же ее мне представлялось китайской грамотой, и я махнул рукой, надеясь понять премудрости языка, следя за каждым знаком при чтении, – и тем избежать ужасающей меня зубрежки учебника.

Наконец, нашелся один странствующий адвокат, который взял меня к себе, объявив, что гению не место в публичном. Мы жили как братья. Он был настоящая забубенная головушка и в то же время замечательный виртуоз на кварт-гитаре; слушая его вдохновенные фантастические композиции, я рыдал на его плече и тогда впервые почувствовал в своем сердце вдохновенный творческий огонь. Но скоро этот друг запил непробудную, и я убежал от него в мастерскую. Половину работал, половину писал.

В 1905 г. участвовал в освободительном движении, от погрома спасся в деревне. Во время краткой декабрьско-январской свободы на устроенном социал-демократической группой литературном вечере читал свое стихотворение «Егорка», получился успех. После того участвовал в забастовке шапочников. Отсидел полмесяца в тюрьме. Пресса не приняла моих длинных стихов, нужно было коротеньких. Я этого тоже не знал. Пришлось писать на новый лад. Мне удалось и это. Почти все мои стишки были напечатаны, и – так сбылась моя мечта: я попал в печать. Ошиблись все утверждавшие, что это нелепо в моем положении.

Встретил младшую, но уже тридцатилетнюю, сестру, она жила по публичным заведениям, из которых ее часто выгоняли за невозможное пьянство и держали только из жалости… Сестренка моя горемычная. Красавица, гордость и радость моя бывшая. Что осталось от тебя… Что осталось от нашей семьи… В моем кармане хранилось письмо из Барнаула с извещением, что брат чуть не сгорел от вина, а пьянствующую сестру муж избил до полусмерти, выдергал волосы, выбил зубы и проломил скулу молотком… Ух ты! Что это?..»

Максим Горький как загадка русской природы

Максим Горький (1868-1936), он же Алексей Максимович Горький и
Алексей Максимович Пешков, -- российский и советский прозаик,
драматург, поэт (в молодости немного), публицист, критик, редак-
тор, литературный и общественный деятель. Одна из наибольших
российских знаменитостей конца XIX и первой половины XX века.

Горький называл себя революционером, и это не было большим
преувеличением. В революционной партии он состоял, революционной
пропагандой занимался, со своих гонораров деньги на революционную
работу давал, вдобавок ещё выдуривал их иногда на ту же цель у
других. За революционную пропаганду у него даже была короткая
отсидка в престижной Петропавловской крепости. А если он не
активничал на политическом поприще ещё больше, то потому ведь,
что надо было и творчеством заниматься. Осенью 1905 г. Горький
вступил в РСДРП, а в 1907 г. даже побывал делегатом V партийного
съезда. В общем, революционер, причём из очень приличных,
поскольку и сам репрессиями не занимался, и других призывал не
злоупотреблять ими. А ещё за многих репрессированных заступался.

С другими выдающимися русскими писателями ситуация много проще:
скажем, Алексей Толстой -- приспособленец, Александр Фадеев --
честный коммунист, Михаил Булгаков --- несоветский человек с
лёгкой претензией на мистицизм, Иван Бунин -- антисоветский
человек и эстет-нытик, воображавший себя выразителем дворянской
души, и т. д. А вот с Горьким непонятно. Капризничающий попутчик
большевиков. Порядочный, но шибко компромиссный. В молодости --
не без позёрства и вольностей в личной жизни. Весьма крепкий
автор, но слишком человек своего времени, так что ныне читать его
в основном уже скучновато. Скажем, большевистский блюдолиз
Алексей Толстой -- многообразнее, занимательнее и на текущий день
интереснее.

Загадки Максима Горького:
1. Будучи туберкулёзником и курильщиком, дотянул до 68 лет, да и
то есть подозрение, что умер не своей смертью.

2. Будучи только 34 лет от роду, чуть не попал в почётные акаде-
мики Императорской Академии Наук (император не утвердил стату-
са, но от этого факт избрания не померк).

3. Будучи членом большевистской партии с дореволюционным стажем,
жил в фашистской Италии -- после того, как разошёлся с Советс-
кой властью в некоторых практических вопросах.

4. Будучи чистокровным русским, тяготел к евреям, а о русских
допускал очень критические высказывания (правда, совсем не
часто).

5. Будучи честным человеком с мировой славой и кое-каким доходом
от заграничных публикаций, участвовал в сталинских пропаган-
дистских спектаклях, маскировавших массовые репрессии, по
большей части абсурдные.

6. Будучи автором качественным, плодовитым, довольно разнообраз-
ным, а вдобавок самым известным и уважаемым из советских писа-
телей, вышел, однако, из употребления к последней четверти XX
века. Школьниками и студентами-филологами чтение Горького
воспринималось обычно как тяжкий крест.

В начале XXI века ещё худо-бедно держатся писатели, творившие
много раньше Горького: Александр Дюма, Вальтер Скотт, Фенимор
Купер, Майн Рид, Эдгар По и др. Даже Жан-Батист Мольер, Даниэль
Дефо и Джонатан Свифт, не говоря уже о Вильяме нашем, о Шекспире.
А вот Горький сошёл. У старшего поколения на него что-то вроде
аллергии, а младшее им не интересуется вовсе. Горький непопулярен
отчасти потому, что на него переносится отношение к советскому
социализму.

Надо заметить, что Горький не пользуется спросом только у чита-
тельских масс, тогда как среди литературоведов он вызывает нор-
мальный интерес, а может, даже и повышенный -- по нескольким при-
чинам: во-первых, он почти 40 лет был в центре "литературного
процесса" своего времени; во-вторых, он оставил обильные и, разу-
меется, содержательные и качественные мемуары; в-третьих, с ним
считались Ленин, Сталин и многие деятели помельче. Можно сказать,
Мкксим Горький около 40 лет был одним из духовных лидеров россий-
ского общества. Он -- ключ к пониманию этого общества, только не
простой ключ, так что надо сперва понять его самого.

Серьёзный читатель, вперившийся в Горького, чтобы разобраться
посредством него в эпохе, в людях вообще, найдёт у этого автора
много чего нескучного. Из того, что у Горького надо бы читать в
первую очередь, можно назвать следующее:
"Макар Чудра"
"Землетрясение в Калабрии и Сицилии 15/28 декабря 1908 г."
"Литературные портреты"
...

Горький поселился в 1924 году не просто в Италии (Сорренто): он
осел в уже ФАШИСТСКОЙ Италии, из чего следует, что фашисты в то
время были не таким уж большим пугалом, каким стали в среде
добропорядочных дураков впоследствии. И, кстати, присутствие
Горького в Италии положительно говорит о Муссолини -- тоже далеко
не однозначном человеке.
Благоденствие коммуниста Горького в фашистской Италии было
идеологически очень неудобным для ВКП(б) обстоятельством, тем
более что на Южном побережье Крыма климат почти такой же, как и
на острове Капри.

Писательская слава пришла к Горькому рано и быстро: в 1892 г.
(возраст 24 года) он публикует первый рассказ ("Макар Чудра"), а
в 1902 году (возраст 34 года) его уже выдвигают в почётные акаде-
мики Императорской Академии Наук по разряду изящной словесности.
И дальше до самой смерти он -- в числе самых-самых, мировая зна-
менитость, могучий моральный авторитет.
На границе XIX и XX веков Горький был чрезвычайно популярен в
России. Став выдающейся фигурой, он почувствовал личную ответст-
венность за эпоху и стал вести себя соответственно.
Высокомерным Горький не был. Чужие творческие достижения ува-
жал. Со многими знаменитыми современниками водился, со многими
переписывался.
Наладив отношения со Сталиным, Горький достойно отрабатывал
свой статус великого писателя и, так сказать, уполномоченного
по советской литературе.
На титана советской литературы Горький вполне тянет -- особенно
если сложить его литературную деятельность с литературно-органи-
заторской, редакторской и общественной. Горький много сделал для
коллег-писателей, много помогал начинающим авторам. Его моральный
авторитет был заслуженным.
Среди прочего, Горький инициировал всякие книжные серии: "Исто-
рия фабрик и заводов", "История гражданской войны", "Библиотека
поэта", "История молодого человека XIX столетия", продолжил
стартовавшую ещё до революции книжную серию "Жизнь замечательных
людей". За государственные деньги он основал несколько газет и
журналов: журнал "Литературная учёба"...
Объём написанного Горьким впечатляет. Сложность -- с оценкой
значимости написанного.
Один из лучших специалистов по Максиму Горькому -- Иван Бунин.
На склоне лет этот эксперт отзывался о Горьком не особо уважи-
тельно, но блистательный в критике Бунин вообще имел обыкновение
нехорошо отзываться о своих российских коллегах, так что надо
делать скидку на его придирчивость.

* * *
Бунин в своё время посвятил Горькому свою первую свою поэму --
"Листопад". А Куприн -- свою повесть "Поединок". Позже оба автора
убрали эти посвящения.

Горький о Бунине, в письме к Чехову:
"Он очень тонко чувствует все красивое, и когда он искренен --
то великолепен, если этот человек не напишет вещей талантливых,
он напишет вещи тонкие и умные."
И Бунин написал тонкие и умные вещи -- о Горьком.

Итак, Иван Бунин о Максиме Горьком (глава из "Воспоминаний",
1936 г.):
"Кто знает его биографию достоверно? И почему большевики,
провозгласившие его величайшим гением, издающие его несметные
писания миллионами экземпляров, до сих пор не дали его биографии?
Сказочна вообще судьба этого человека. Вот уже сколько лет
мировой славы, совершенно беспримерной по незаслуженности,
основанной на безмерно счастливом для ее носителя стечении не
только политических, но и весьма многих других обстоятельств, -
например, полной неосведомленности публики в его биографии.
Конечно, талант, но вот до сих пор не нашлось никого, кто сказал
бы наконец здраво и смело о том, что такое и какого рода этот
талант, создавший, например, такую вещь, как "Песня о соколе", -
песня о том, как совершенно неизвестно зачем "высоко в горы
вполз уж и лег там", а к нему прилетел какой-то ужасно гордый
сокол. Все повторяют: "босяк, поднялся со дна моря народного..."
Но никто не знает довольно знаменательных строк, напечатанных а
словаре Брокгауза: "Горький-Пешков Алексей Максимович. Родился в,
68-м году, в среде вполне буржуазной: отец - управляющий большой
пароходной конторы; мать - дочь богатого купца-красильщика..." "

"...высокий и несколько сутулый, рыжий парень с зеленоватыми,
быстрыми и уклончивыми глазками, с утиным носом в веснушках, с
широкими ноздрями и желтыми усиками, которые он, покашливая, все
поглаживает большими пальцами: немножко поплюет на них и
погладит. Пошли дальше, он закурил, крепко затянулся и тотчас же
опять загудел и стал взмахивать руками. Быстро выкурив папиросу,
пустил в ее мундштук слюны, чтобы загасить окурок, бросил его и
продолжал говорить, изредка быстро взглядывая на Чехова, стараясь
уловить его впечатление. Говорил он громко, якобы от всей души, с
жаром и все образами и все с героическими восклицаниями, нарочито
грубоватыми, первобытными. Это был бесконечно длинный и
бесконечно скучный рассказ о каких-то волжских богачах из купцов
и мужиков, - скучный прежде всего по своему однообразию
гиперболичности, - все эти богачи были совершенно былинные
исполины, - а кроме того и по неумеренности образности и пафоса.
Чехов почти не слушал, но Горький все говорил и говорил."

"Теперь это был совсем другой человек, чем на набережной, при
Чехове: милый, шутливо-ломающийся, скромный до самоунижения,
говорящий уже не басом, не с героической грубостью, а каким-то
все время как бы извиняющимся, наигранно-задушевным волжским
говорком с оканьем. Он играл и в том и в другом случае, - с
одинаковым удовольствием, одинаково неустанно, - впоследствии я
узнал, что он мог вести монологи хоть с утра до ночи и все
одинаково ловко, вполне входя то в ту, то в другую роль, в
чувствительных местах, когда старался быть особенно убедительным,
с легкостью вызывая даже слезы на свои зеленоватые глаза. Тут
обнаружились а некоторые другие его черты, которые я неизменно
видел впоследствии много лет. Первая черта была та, что на людях
он бывал совсем не тот, что со мной наедине или вообще без
посторонних, - на людях он чаще всего басил, бледнел от
самолюбия, честолюбия, от восторга публики перед ним, рассказывал
все что-нибудь грубое, высокое, важное, своих поклонников а
поклонниц любил поучать, говорил с ними то сурово и небрежно, то
сухо, назидательно, - когда же мы оставались глаз на глаз или
среди близких ему людей, он становился мил, как-то наивно
радостен, скромен и застенчив даже излишне. "

"Он, худой, был довольно широк в плечах, держал их всегда
поднявши и узкогрудо сутулясь, ступал своими длинными ногами с
носка, с какой-то, - пусть простят мне это слово, - воровской
щеголеватостью, мягкостью, легкостью, - я немало видал таких
походок в одесском порту. У него были большие, ласковые, как у
духовных лиц, руки. Здороваясь, он долго держал твою руку в
своей, приятно жал ее, целовался мягкими губами крепко, взасос.
Скулы у него выдавались совсем по-татарски. Небольшой лоб, низко
заросший волосами, закинутыми назад в довольно длинными, был
морщинист, как у обезьяны - кожа лба и брови все лезли вверх, к
волосам, складками."

"...каждое новое произведение Горького тотчас делалось
всероссийским событием."

Попытка Бунина объяснить это:
"Ко времени первой моей встречи с ним слава его шла уже по всей
России. Потом она только продолжала расти. Русская интеллигенция
сходила от него с ума, и понятно почему. Мало того, что это была
пора уже большого подъема русской революционности, мало того, что
Горький так отвечал этой революционности: в ту пору шла еще
страстная борьба между "народниками" и недавно появившимися
марксистами, а Горький уничтожал мужика и воспевал "Челкашей", на
которых марксисты, в своих революционных надеждах и планах,
ставили такую крупную ставку."

Ещё Бунин (там же):
"В гостях, в обществе было тяжело видеть его: всюду, где он
появлялся, набивалось столько народу, не спускавшего с него глаз,
что протолпиться было нельзя. Он же держался все угловатее, все
неестественнее, ни на кого из публики не глядел, сидел в кружке
двух, трех избранных друзей из знаменитостей, свирепо хмурился,
по-солдатски (нарочито по-солдатски) кашлял, курил папиросу за
папиросой, тянул красное вино, - выпивал всегда полный стакан, не
отрываясь, до дна, - громко изрекал иногда для общего пользования
какую-нибудь сентенцию или политическое пророчество и опять,
делая вид, что не замечает никого кругом, то хмурясь, то барабаня
большими пальцами по столу, то с притворным безразличием поднимая
вверх брови и складки лба, говорил только с друзьями, но и с ними
как-то вскользь, - хотя и без умолку, - они же повторяли на своих
лицах меняющиеся выражения его лица и, упиваясь на глазах публики
гордостью близости с ним, будто бы небрежно, будто бы независимо,
то и дело вставляли в свое обращение к нему его имя:

Совершенно верно, Алексей: Нет, ты не прав, Алексей... Видишь
ли, Алексей... Дело в том, Алексей..."

"Ходил он теперь всегда в темной блузе, подпоясанной кавказским
ремешком с серебряным набором, в каких-то особейных сапожках с
короткими голенищами, в которые вправлял черные штаны. Всем
известно, как, подражая ему в "народности" одежды, Андреев,
Скиталец и прочие "Подмаксимки" тоже стали носить сапоги с
голенищами, блузы и поддевки. Это было нестерпимо."
Слово "подмаксимки" было запущено в оборот Зинаидой Гиппиус.

Бунин продолжает свои откровения:
"Мы встречались в Петербурге, в Москве, в Нижнем, в Крыму, -
были и дела у нас с ним: я сперва сотрудничал в его журнале
"Новая жизнь", потом стал издавать свои первые книги в его
издательстве "Знание", участвовал в "Сборниках Знания". Его книги
расходились чуть не в сотнях тысяч экземпляров, прочие - больше
всего из-за марки "Знания", - тоже неплохо. "Знание" сильно
повысило писательские гонорары. Мы получали в "Сборниках Знания"
кто по 300, кто по 400, а кто И по 600 рублей с листа, он - 1000
рублей: большие деньги он всегда любил. Тогда начал он и
коллекционерство: начал собирать редкие древние монеты, медали,
геммы, драгоценные камни; ловко, кругло, сдерживая довольную
улыбку, поворачивал их в руках, разглядывая, показывая. Так он и
вино пил: со вкусом и с наслаждением (у себя дома только
французское вино, хотя превосходных русских вин было в России
сколько угодно). "

"Я всегда дивился - как это его на все хватает: изо дня в
день на людях, -- то у него сборище, то он на каком-нибудь
сборище, -- говорит порой не умолкая; целыми часами, пьет сколько
угодно, папирос выкуривает по сто штук в сутки, спит не больше
пяти, шести часов -- и пишет своим круглым, крепким почерком
роман за романом, пьесу за пьесой! Очень было распространено
убеждение, что он пишет совершенно безграмотно и что его рукописи
кто-то поправляет. Но писал он совершенно правильно (и вообще с
необыкновенной литературной опытностью, с которой и начал
писать). А сколько он читал, вечный полуинтеллигент, начетчик!"

Максим Горький -- важное нечто на пути к пониманию феномена
социалистической революции в России.
Ну не было в той эпохе однозначности, и трудно было отделять
"перегибы на местах" от неизбежно присущего коммунистическому
подходу. Умели большевики не только карать, но и пускать пыль в
глаза, красиво и убедительно обещать и оправдываться, причём они
ведь и сами в свои обещания по преимуществу верили.

Так что в отношении титанизма Горького можно сказать скорее ДА,
чем НЕТ. Титан. Но за счёт обильной литераторской и общественной
активности, а также моральной позиции, а не за счёт глубины
мысли.
Разумеется, можно было сочинять и позанимательнее: не "Жизнь
Клима Самгина", а, скажем, "Клим Самгин и окровавленный мальчик",
"Клим Самгин и тайна запломбированного вагона" и т. п. Я не
согласен с А. П. Чеховым, что всякая литература хороша, кроме
скучной, но титаническими романами массовые сердца не завоёвыва-
ются, а массовые умы не подправляются.

Зрелый Алексей Толстой -- почти что Моцарт советской литерату-
ры, а зрелый Максим Горький -- почти что Сальери: правильный, но
в своих толстых произведениях довольно пресный.

Уступки Горького верным ленинцам и сталинцам шли не от стремле-
ния сохраниться в роли великого деятеля, а от понимания того, что
гладкость в революционной деятельности получается скорее как
исключение, а не как правило. (Да и вообще не ясно ведь, так ли
уж надо щадить людей в условиях всё усугубляющейся перенаселён-
ности планеты. К примеру, некоторые в печали подсчитывают, сколь-
ких миллионов дураков недостаёт в нынешней России из-за Гражданс-
кой войны, голодомора, репрессий и пр. У них выходит, что не
хватает приблизительно половины, хотя россияне даже при своей
нынешней, урезанной численности страшно загаживают седьмую часть
суши и едва в состоянии кормиться распродажей природных
ресурсов.)

С формальным образованием у Горького было нехорошо. Попытка
поступить в университет не дала нужного результата. Всякие знания
Максим Горький черпал самостоятельно, но в немалом количестве.
Правда, о специальных вещах, которые требовали систематичного
образования или даже кое-какой научной подготовки, он рассуждать
и не пытался, то есть он подходил к себе довольно критично.

Все русскоязычные культурные люди знают, что Горький вывел в
русской литературе образ романтичного босяка без определённого
места жительства и определённых занятий. Сам Горький в ранней
молодости тоже послонялся по России в познавательных целях. В
отличие от советского времени, при царизме можно было заниматься
этим без осложнений: система прописки была недоразвитая, на
военную службу загребали не через одного, а реже, необходимость
думать о трудовом стаже и очереди на жильё отсутствовала.

Горький хорошо написал про мессинскую катастрофу (Горький М.,
Мейер В. "Землетрясение в Калабрии и Сицилии 15/28 декабря 1908
г." Спб., 1909.). Эта его вещь -- может быть, даже на уровне
чеховского "Острова Сахалин". Горький лично и добровольно участ-
вовал в ликвидации последствий этой катастрофы, а потом в книжке
"Землетрясение..." рассказал в основном то, что видел и слышал
сам, и в общем всё это характеризует его очень положительно. В
тех ужасных событиях честь русской литературы была сохранена и
умножена, как и честь русского флота, отправившего своих моряков
на помощь выжившим итальянцам.

Горький и евреи. Это то ещё нечто. Нельзя сказать, что Горького
на евреях совсем уж клинило, но он, похоже считал своей священной
обязанностью воздаяние евреям за муки, которые они претерпели за
последние два тысячелетия от европейцев вообще и от восточных
славян в частности. Неуёмная интеллигентская совесть довела Горь-
кого даже до усыновления Зиновия Пешкова (1884-1966) -- старшего
брата будущего председателя ВЦИК Якова Свердлова (1885-1919).
Зиновию надо было обосноваться в Москве, а для этого пришлось
креститься, и Горький стал ему крёстным отцом, а впоследствии как
бы и приёмным.

Я полагаю, что Горького отчасти (а может, и по большей части)
"раскрутила" в своё время еврейская пресса в рамках кампании по
подрыву российского самодержавия. Нельзя сказать, что он не за-
служивал внимания как автор, но чтобы не просто стать известным,
а заделаться кумиром, требовался регулярный восторженный трындёж
про него в газетах. И трындёж был ему обеспечен.
Кстати, отельные неприятности Горького в США показывают, что
евреи в Соединённых Штатах начала XX века отнюдь не рулили. По
крайней мере, "подраскрутить" там Горького и обеспечить ему бес-
проблемный сбор средств на русскую (=еврейскую) революцию они не
сумели.

Горький был евреелюбом, зато под настроение очень критично от-
зывался о русском народе. Но делал он это не регулярно, так что
считать Горького русофобом -- большая ошибка. У него это была
самокритика. Наверное, он полагал, что того требует порядочность
русского интеллигента и что через такие вещи проявляется широта
русской души.

Еврей (ладно, ПОЛУ-еврей) Владислав Ходасевич (1886-1939), ко-
торый нашего великого пролетарского писателя хорошо знал, потому
что одно время даже "жил в семье М. Горького" (не знаю, как это:
у меня дома из посторонних только мелкие животные обитали),
сказал, что у того "крайне запутанное отношение к правде и лжи,
которое обозначилось очень рано и оказало решительное воздействие
как на его творчество, так и на всю его жизнь". Я это понимаю
так, что Горький был человеком, мягко говоря, компромиссным, но
уровень его компромиссности был непостоянным: зависел от настрое-
ния и текущих информационных влияний.

В советском обществе 1930-х Максим Горький ненадолго занял
место, похожее на то, какое занимал Лев Толстой в царской России
в конце XIX и начале XX века: крупнейший писатель и моральный
авторитет, которому пишут и к которому ходят-ездят всякие начина-
ющие писатели и просто акцентуированные. Правда, Толстой был не в
ладах с властью, а Горький -- скорее в ладах, хотя и не без
больших трений.

Побывав в какой-нибудь стране, Горький впоследствии обычно
поливал грязью её буржуазию и интеллигенцию в своей страстной
партийной публицистике.

Афоризмы и крылатые выражения от Горького:

"В жизни всегда есть место подвигам." ("Старуха Изергиль")

"Человек -- это звучит гордо!" ("На дне")

"С кем вы, мастера культуры?" ("С кем вы, мастера культуры?")

"Если враг не сдаётся, его уничтожают" (название статьи
М. Горького, опубликованной 15 ноября 1930 г. в газетах
"Правда" и "Известия")

"На день надо смотреть как на маленькую жизнь."

"Не зная прошлого, невозможно понять подлинный смысл настоящего
и цели будущего."

"Предрассудки - обломки старых истин."

"Рожденный ползать - летать не может!"

"Хорошее всегда зажигает желание лучшего."

"Высота культуры определяется отношением к женщине."

"Безумство храбрых - вот мудрость жизни!"

"Атеистическое наше время, усмехаясь над библейской легендой,
считает, что Бог - это псевдоним человеческой глупости."

И т. д.

Всё это -- дешёвенькое, неглубокое: годилось для газетного
тра-та-та, но не более того.
Горький -- человек довольно правильный, порядочный, старатель-
ный, отнюдь не слабый на голову, но -- ПОВЕРХНОСТНЫЙ. Кстати,
своей популярностью он отчасти этой поверхностности и обязан:
масса образованцев не находила у него ничего особо нового, сильно
расходящегося с типовыми образованческими представлениями о хоро-
шем и плохом, поэтому он более-менее тянул на роль выразителя
российских интеллигентских чаяний как до революции, так и после.

В СССР Горький позиционировался как великий пролетарский
писатель и основатель литературного метода "социалистического
реализма". Ну да, приблизительно так оно и было.

Положительное у Горького -- это, среди прочего, его настроен-
ность против гомосексуалистов и вообще дегенератов.

Много печатая свою публицистику в советское время, Горький, на-
верное, старался повысить нравственный уровень советского общест-
ва. Когда во второй половине 1980-х пошла волна "перестроечных"
разоблачений, Горькому вменили в вину хвалебный отзыв о Соловец-
ком лагере особого назначения, который тот посетил в 1931 году в
рамках своего визита из Италии в СССР по приглашению Сталина.
Между тем, причиной хвалебности могло быть не столько то, что
Горькому не всё показали или что он стремился понравиться
Сталину, сколько то, что он хотел поддержать положительное. Ведь
Словецкий лагерь задумывался не для массового уничтожения, а для
массового перевоспитания заодно со строительством канала. Жесто-
кости, лишения, гибель людей в лагере были следствием эксцессов
и бесхозяйственности, а не реализации установок "сверху".

Славословие Сталину у Горького имеется. Правда, в виде цитат из
писем трудящихся. Хитрое такое решение.

Умер Горький в окружении трёх своих жён. В детях он был
несчастлив, как и большинство великих людей.

В своё время нашумела оригинальная пьеса Горького "На дне",
действие которой происходит в ночлежке. Ныне это произведение
воспринимается как нелепость: опыт сверхсытой и сверхгуманизиро-
ванной Западной Европы конца XX, начала XXI века вполне отчётливо
показывает, что социальное "дно" порождается не столько слабостью
спроса на неквалифицированную рабочую силу, жилищными трудностями,
недостаточным предоставлением элементарной помощи страждущими и
т. п., а тем, что в каждом поколении какая-то доля людей получа-
ется бракованной: не способной ни к систематическому трудовому
усилию, ни к поддержанию здоровых отношений с другими людьми, ни
даже просто к соблюдению правил гигиены. Для понимания этого
явления Горький ничего не дал.

К 1970-м Горький был всё ещё очень уважаем, но почти не читаем
в добровольном порядке. Впрочем, такими же непопулярными к тому
времени стали Тургенев, Гончаров, Достоевский, Чехов, Короленко,
Гаршин, Пришвин, Леонид Андреев, даже Лев Толстой. Отчасти это
объясняется тем, что люди хотят читать о современниках, отчасти --
тем, что русская литература разрослась неимоверно, а ещё тем, что
несколько изменились личные и общественные проблемы.
"Серьёзные" писатели быстрее становятся малоинтересными, чем
"несерьёзные": когда теряют остроту общественные вопросы, которы-
ми "серьёзные" авторы озадачивались, тогда теряют привлекатель-
ность и эти авторы. Из приблизительных современников Максима
Горького до сих пор популярны и даже экранизируемы:
Роберт Льюис Стивенсон
Райдер Хаггард
Брем Стокер
Джером Джером
Артур Конан Дойль
Марк Твен
Роберт Уэллс
Карел Чапек
Ярослав Гашек
Генрих Сенкевич
Михаил Булгаков

А кто сегодня будет добровольно читать, к примеру, Рабиндраната
Тагора или Ромена Роллана? И кто сегодня решится экранизировать
Максима Горького? Конечно, можно было бы взять у него что-то за
основу и надобавлять отсебятины в современном стиле, но возможных
зрителей отпугнёт уже сама фамилия "Горький": у получавших светс-
кое образование от неё давняя оскомина. И причина не только в
отвращении к социализму (у многих оно уже прошло) и не только в
развившейся привычке к динамичным сюжетам и happy-end-ам.

Сегодня люди охотно читают и смотрят ужастики, но не хотят чи-
тать и смотреть душераздирающие обличительные драмы. Дело отчасти
в стремлении меньше обращать внимания на проблемы, чтобы меньше
ими травмироваться. Неужели это стремление сегодня сильнее, чем
тогда, когда создавались всякие шедевры критического и социалис-
тического реализма?

Максим Горький как поэт.
"Легенда о Марко" (1901):

А вы на земле проживете,
Как черви слепые живут:
Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют.

Красиво сказано. Но если вдуматься, то, вообще говоря, можно
отнести этот упрёк к 99,9% населения, и это хорошо, иначе песен и
сказок было бы немеряно, так что большинство из них пребывало бы
вне широкого употребления, но и попавшие в оборот были бы насто-
лько многочисленны, что люди, слышавшие схожие их наборы, сопри-
касались бы между собой так редко, что это бурное сказочно-песен-
ное творчество не смогло бы отразиться в идиомах и понятиях. У
людей отсутствовали бы общие базовые образы типа Колобка, Курочки
Рябы, Бабы-Яги, Ивана-дурака, Змея Горыныча и т. п., то есть,
этнос оказался бы без культурной связки и распался бы. Разумеет-
ся, можно писать песни и сказки не об индивидах, а об их больших
группах, что резко сокращает количество текстов и расход сил на
их создание, но тогда возникает неопределённость в вопросе, отно-
сишься ли ты к какой-нибудь увековеченной группе. Хорошо, если
группа выделяется каким-то знаком, к примеру, медалью "За
отвагу". А если не выделяется?!

Далее, презрительный отзыв Горького о червях был биологически
некорректным, за что черви потом съели Горького: показали таки,
кто есть кто. Для природы все её твари равноценны, слепые они или
зрячие. Вообще, я не понимаю, как люди, выступающие за равнопра-
вие этносов, человеческих рас, полов, религий и т. п., проявляют
при этом жуткий спесизм (от species -- вид (организмов)) в отно-
шении нелюдей: употребляют в презрительном смысле слова "свинья",
"осёл", "козёл", "шакал", "собака" и пр., хотя существуют такие
выразительные слова, как "мразь", "сволочь", "ничтожество",
"дегенерат" и пр.

Кстати, что такое сделал этот Марко, о котором Горький свой
стишок написал? А он всего лишь УТОПИЛСЯ. В Дунае. От несчастной
любви к русалке.
В афоризмах от Горького всякие такие нелепицы -- обычное дело.

Оценка Максима Горького как поэта. Есть следующий забавный миф
(Григорий Горин, "Истории"):
"Эту историю я слышал в Ялте примерно в году 1970-м на семинаре
молодых писателей, одним из руководителей которого был наш
прославленный писатель и знаток литературы В.Б. Шкловский."
"- А знаете ли, молодые люди, - сказал нам как-то Виктор
Борисович, - что убийца Пушкина и Алексей Максимович Горький
встретились?... И не просто встретились, а вступили в конфликт,
переросший в дуэль. Мне об этом поведал сам Алексей Максимович...
Хотя и неохотно. Очевидно, ему не очень нравилось вспоминать
этот эпизод собственной биографии...
- Так вот, Виктор, - говорил мне Горький, - говорил нам Виктор
Борисович, наседая на "о!" и как бы показывая произношение
Алексея Максимовича, - как вы знаете, убийца Пушкина Жорж Дантес
прожил довольно долгую и благополучную жизнь. Монархист,
реакционер, аристократ, барон де Геккерен свою глубокую старость
встретил, окруженный многочисленной родней и... почитателями. Да,
дорогой! Очень большая часть общества (и не только французы!)
считала, что этот Жорж в конфликте с Пушкиным поступил достойно,
защищая честь влюбленной в него Натали и пытаясь утихомирить
неоправданный взрыв ревности обманутого мужа... Достоверно
доказано, что Дантес позже встречался с Натали и ее мужем Ланским
и благородно вернул Натали все компрометирующие ее письма...)

Меня же лично, дорогой Виктор Борисович, все это раздражало...
Я был молодой поэт (хотя считался прозаиком, но стихи писать
любил более, чем прозу), и имя Пушкина, как и его моральный
облик, были для меня святы...

И вдруг, представляете, во время первой своей недолгой поездки
в Европу (примерно в 1895-м) в городке под Парижем, в ресторане,
меня знакомят с высоким строго одетым старичком, почетным
сенатором... Знакомьтесь, мол, месье барон, это - популярный
русский писатель Максим Горький! Он так чуть улыбнулся и руку мне
протягивает... Я говорю: "Извините, господин хороший, но руку,
убившую величайшего русского поэта, я пожать не могу!" Я это тихо
сказал и по-русски. Переводчик мой, Андре, смутился, но Дантес,
видно, и по-русски кое-что помнил... Он вскочил и зло ответил
(по-французски, но мне перевели): мол, вы - глупый и невоспитан-
ный молодой человек! А что касается моей руки, то она не убивала,
а защищала честь... И может это сделать в любом возрасте!

Мне тоже, знаете ли, тут вожжа под хвост, кричу: "Я хоть и не
дворянин, и дуэли ваши считаю барской глупостью, но, как
говорится, всегда к вашим услугам, месье! Мой адрес - такой-то!"
И ушел в гостиницу ждать секунданта... Ночь не спал. Не то чтоб
боялся, все-таки и в тюрьме сидел, и с босяками в драках
ножичками баловался, но ощущение перед дуэлью... да еще перед
такой... оно как бы особое...

Только под самое утро задремал. Проснулся от стука в дверь.
Входит мой переводчик Андре (он вообще-то наш, русский Андрей, но
офранцузился, поскольку жил там долго...) и передает послание от
Дантеса. "Мол, уважаемый господин Горький, я не был с Вами зна-
ком, был взбешен и, несмотря на разность в возрасте и положении,
готов был немедленно наказать Вас за дерзость... Но тут мои рус-
ские друзья дали мне ознакомиться с вашими сочинениями, которые
привели меня в истинный восторг... Особенно стихи! Даже в перево-
де они звучат столь чарующе, что я заколебался и понял, что не
могу лишить русскую поэзию ее восходящего солнца!... В связи с
этим наш конфликт прошу считать исчерпанным! Ваш Жорж Дантес".
Честно скажу, я растерялся... С одной стороны, звучало как насме-
шка. Какое я, к черту, "солнце" рядом с Пушкиным? А с другой -
может, ему мои стишки и в самом деле очень понравились?! Но что
есть тогда комплимент поэту от убийцы Пушкина?... Дня два я му-
чался, потом решил как поступить: записку эту, хвалебно-позоря-
щую, порвал... И с той поры стихи писать бросил, что и считаю
своим вкладом в великую русскую поэзию"...

Суицидальность у Горького. В анамнезе у него попытка самоубийс-
тва: 12 декабря 1887 г. он попробовал застрелить себя. Дело было
в Казани.
А ещё, к примеру. Владимир Гиляровский такое рассказывает
("Москва газетная", очерк "Встречи с Горьким" о совместном время-
провождении в Нижнем Новгороде):
"Лазали вдвоём по развалинам кремля и снимали кодаком друг дру-
га, стараясь повснуть где-нибудь над пропастью. Алексею Максимо-
вичу нравились такие порывы удали."
Как ни странно, оба любителя пропастей дожили до старости (шеи
себе сворачивали провоцированные ими другие).

Деструктивность у Горького. Очень подозрительным представляет-
ся, к примеру, следующее его стихотворение:

Иду межой среди овса
На скрытую, в кустах, дорогу,
А впереди горят леса -
Приносит леший жертву богу.

Над жёлтым полем - жёлтый дым,
И крепко пахнет едким чадом.
Ёж пробежал, а вслед за ним
Крот и мышонок мчатся рядом.

Ползут ватагой муравьи
И гибнут на земле горячей,
В пыли дорожной колеи
Навозный жук свой шарик прячет.

Желтеет робкий лист осин,
Ель - рыжей ржавчиной одета,
А солнце - точно апельсин -
Совсем оранжевого цвета.

Тяжёл полёт шмелей и пчёл
В угарном дыме надо мной.
Вот - можжевельник вдруг расцвёл
Неопалимой Купиной.

Огней собачьи языки
Траву сухую жадно лижут,
И вижу я, что огоньки
Ползут ко мне всё ближе, ближе.

Смотрю на них, едва дыша
Горячей, едкой влагой смрада,
И странная моя душа
Поёт, чему-то детски рада.

Налицо большая природная катастрофа, страдают всякие невинные
твари, а у Алексея Пешкова -- любование ужасом. И он сам же по
существу признаёт, что такое поведение НЕНОРМАЛЬНО: "странная
моя душа".

Лев Разгон ("Непридуманное", стр. 276-278) описывает работу
"Политического Красного креста" -- организации, существовавшей
в начальные годы "сталинских репрессий":
"Одним именем Горького нельзя объяснить, каким образом
Екатерине Павловне Пешковой удалось получить необыкновенное право
легально помогать политическим заключённым и их родственникам;
право узнавать, кто где находится, кого куда этапировали... Всё
то, что позже составляло глубокую государственную тайну, тогда
запросто можно было узнать в странном учреждении..."

"Сюда обращались родственники эсеров, меньшевиков, анархистов;
родственники людей из "партий", "союзов" и "групп", созданных,
придуманых в доме за углом направо."
"Откуда брались эти продукты, эта одежда, эти, совсем немалые,
деньги? Они приходили главным образом из-за границы. От АРА --
американской администрации помощи, от социал-демократических
партий и учреждений, от разных благотворительных обществ, от
богатых людей. А может, и совсем не богатых..."

Екатерина Павловна Пешкова (1876-1965) -- первая жена Горького.
Родила ему сына Максима. Разошлась с Горьким в 1903 г. Член пар-
тии эсеров. С 1913 г. работала в Красном кресте всяких разновид-
ностей.
Одним именем Горького нельзя объяснить существование Политичес-
кого Красного креста в 1922-1938 гг., но частично-то объяснить
можно: хоть гражданка Пешкова и сама по себе была видной фигурой,
на ней вдобавок была горьковская благодать.

О странности Горького говорил ещё Лев Толстой. Правда, нам это
известно со слов Горького), но, думаю, слов искренних, потому
что, наверное, Горький и сам не вполне понимал, что он такое, и
был непрочь разобраться в своём собственном феномене.
Горький в воспоминаниях о Чехове рассказывает, что рассказал
ему Чехов о рассказе Толстого о самом Горьком во время совмест-
ного пребывания трех писателей в Крыму в 1901 году:
"Горький -- злой человек." "У него душа соглядатая, он пришел
откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривает-
ся, всё замечает и обо всем доносит какому-то богу. А бог у него
-- урод, вроде лешего или водяного деревенских баб."

Страшен был этот глыбочеловечище Толстой -- своей способностью
разглядывать суть и выражать её сильными образами, правда, не
очень уж ясными. Поймём его так: по мнению Льва Толстого, с
Максимом Горьким было ЧТО-ТО НЕ В ПОРЯДКЕ.

Причины гигантской популярности Горького в своё время:

1. Горький сочинительствовал хорошо: талант у него таки был.

2. Горького отличала огромная психическая выносливость, позво-
лявшая ему много мелькать: затевать, встревать, реагировать.
Он был в состоянии оказываться всякой бочке затычкой и в то
же время что-то ещё сочинять.

3. Горький много кому помогал, а большинству людей неблагодар-
ность не свойственна, тем более что, поддерживая и расширяя
культ Горького, они косвенно возвеличивали и самих себя как
его "крестников".

4. Выраженная либерально-демократическая направленность творчест-
ва Горького была в годы его писательской молодости очень вос-
требованной.

5. Массе так или иначе нужны идолы: это обусловлено человеческим
инстинктом подчинения вожаку стаи. Идолов у человека массы
может быть несколько, но не много (это тоже заложено в
инстинкте). Горькому повезло оказаться в подходящем месте в
подходящий момент с востребованным набором качеств.

Горький являлся "выразителем чаяний" довольно большого коли-
чества образованных и полуобразованных людей. А вот, скажем, у
Бунина "социальная база" была гораздо меньше горьковской. Бунин
завидовал популярности Горького, хотя лучше было бы задуматься о
собственной "социальной базе" и либо заняться её расширением,
либо смириться со своим не самым выдающимся местом в массовом
сознании.

Литература:

Разгон Лев "Непридуманное", Москва, Изд-во "Книга", 1989.

Басинский Павел "Страсти по Максиму. Документальный роман
о Максиме Горьком". http://lib.rus.ec

Http://neizvestnyj-gorkij.de