Рогов К. Ю. 1987. Накануне «Горя от ума»: (Традиционное и нетрадиционное в теории «высокой» комедии) // Проблемы исторической поэтики в анализе литературного произведения. Кемерово: КГУ. С. 39–48.
Рогов К. Ю. 1988. Кишиневский замысел об Игроке // Болдинские чтения: [Материалы, 1987]. Горький: Волго-Вят. кн. изд-во. С. 200–207.
Рогов К. Ю. 1990. Из материалов к биографии и характеристике взглядов А. А. Шаховского // Пятые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и мат. для обсуждения. Рига: Зинатне. С. 69–90.
Рогов К. Ю. 1990. Портреты и карикатуры (О комедии «Обращенный Славянофил») // Новобасманная, 19. M.: Художественная литература. С. 153–180.
Рогов К. Ю. 1992. Идея «комедии нравов» в начале XIX века в России: Дисс. на соиск. учен. степ. канд. филол. наук. М.
Рогов К. Ю. 1992. Идея «комедии нравов» в начале XIX века в России. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М: МГУ им. М. В. Ломоносова.
Рогов К. Ю. 1992. Русский П. или Апология одной научной квазитрадиции: (По поводу Шестых Тыняновских чтений) // Новое литературное обозрение. № 1. С. 354–359.
Рогов К. Ю. 1992. Ильин Н. // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 2. Г – К. M.: Сов. энцикл. C. 413–415.
Рогов К. Ю. 1992. Кашкин Д. // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 2. Г – К. M.: Сов. энцикл. С. 521–522.
Рогов К. Ю. 1992. Княжнин А. // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 2. Г – К. M.: Сов. энцикл. С. 568–569.
Рогов К. Ю. 1993. «Невозможное слово» и идея стиля: [О творчестве Е. Харитонова] // Новое литературное обозрение. № 3. С. 265–273.
Рогов К. Ю. 1993. История текста - история замысла: И. П. Белкин с точки зрения стилистики и герменевтики: [Рец. на кн.: Шварцбанд С. История «Повестей Белкина». Иерусалим] // Новое литературное обозрение. № 4. С. 324–328.
Рогов К. Ю. 1994. Кокошкин Ф. // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 3. К - М. M.: Сов. энцикл. С. 18–20.
Рогов К. Ю. 1994. Марков А. // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 3. К – М. M.: Сов. энцикл. С. 524.
Рогов К. Ю. 1995/1996. Гоголь и «хромой черт» (К творческой истории «Вечеров на хуторе близ Диканьки») // Седьмые Tыняновские чтения. Тыняновский сборник. Вып. 9. 1995/1996. Рига; М. С. 130–134.
Рогов К. Ю. 1997. К истории «московского романтизма»: кружок и общество С. Е. Раича // Лотмановский сборник 2. М.: ОГИ. С. 523–576.
Рогов К. Ю. 1997. Декабристы и «немцы» // Новое литературное обозрение. № 26. С. 105–126.
Рогов К. Ю. 1998. <Ред.–сост.> Россия / Russia. Вып. 1 : Семидесятые как предмет истории русской культуры. М.: ОГИ.
Рогов К. Ю. 1998. Семидесятые: хроника художественной жизни // Россия / Russia Вып. 1 : Семидесятые как предмет истории русской культуры. М.: ОГИ, С. 29–76. <совм. с И. П. Уваровой>
Rogov K. Yu. 1998. Erben und Gegner - Die Dekabristen // Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht. 19. Jahrhundert. Von der Jahrhundertwende bis zu den Reformen Alexanders II. M?nchen. S. 181–208.
Rogov K. Yu. 1998. Russische Patrioten deutscher Abstammung // Ibid. S. 551–603.
Рогов К. Ю. 1999. Вариации «Московского текста»: к истории отношений Ф. И. Тютчева и М. П. Погодина // Тютчевский сборник: 2. Тарту. С. 68–106.
Рогов К. Ю. 1999. Невахович А. // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 4. М - П. М.: Сов. энцикл. С. 243–245. <совм. с А.Л. Зориным и А.И. Рейтблатом>
Рогов К. Ю. 1999. Невахович М. // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 4. М - П. М.: Сов. энцикл. С. 245–246.
Рогов К. Ю. 1999. Погодин М. // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 4. М - П. М.: Сов. энцикл. С. 661–672.
Рогов К. Ю. 2001. <Подготовка текстов и комментарий, совм. с И. Ю. Виницким, Е. Е. Дмитриевой, Ю. М. Манном> Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем: В 23 т. Т. 1. М.: Наследие.
Рогов К. Ю. 2001. Из истории учреждения «Московского Вестника» (к проблеме «Пушкин и Вяземский»: осень 1826 года) // Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования. М.: ОГИ. С. 106–132.
Виницкий И. Ю., Дмитриева Е. Е., Манн Ю. В., Рогов К. Ю. 2003. Комментарий // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений и писем: в 23-х т. М.: Наука; ИМЛИ РАН, Т. 1. С. 559-872.
Рогов К. Ю. 2004. (Не)известная эпиграмма Пушкина. К творческой истории VII главы «Евгения Онегина» // Лотмановский сборник: 3. М.: ОГИ. С. 196–214.
Рогов К. Ю. 2005. <Предисловие.> Евгений Харитонов. Под домашним арестом. Собрание произведений. М.: Глагол.
Рогов К. Ю. 2005. Новые примечания к «Стихам, сделанным их чужих слов» (К поэтике и эволюции малого панегирического жнра в середине XVIII века) // Шиповник: историко-филологический сборник к 60-летию Романа Давидовича Тименчика. М.: Водолей Publishers. С. 372–381.
Рогов К. Ю. 2006. Три эпохи русского барокко // Тыняновский сборник. Выпуск 12: X–XI–XII. Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М.: Водолей Publishers. С. 9–101.

https://www.сайт/2017-10-24/politolog_kirill_rogov_kak_rossiya_mozhet_ryvkom_dognat_ostalnoy_mir

«Люди, сидящие наверху, жесткие, недобрые - но не идиоты»

Политолог Кирилл Рогов: как Россия может рывком догнать остальной мир

Написать и принять хорошую экономическую программу мало. Изменения должны начаться с запроса населения и элитKremlin.Ru

«В 1991 году мы были объяты некоторой идеалистической эйфорией. Мой друг, филолог, культуролог Андрей Зорин назвал это „исторически прогрессивным заблуждением“. Нам казалось, что коммунизм кончился, и теперь, разумеется, будет демократия. Потому что коммунизм — это диктатура, которая мешала демократии, а поскольку коммунистический режим пал, мы перейдем из одной „комнаты“ в другую. Конечно, ее надо как-то обставить, то есть принять какие-то законы, но в принципе никакого другого пути нет. Сейчас-то мы знаем, что большинство стран в мире не являются ни коммунистическими диктатурами, ни демократиями, а находятся между этими полюсами, совершают движения то туда, то сюда и довольно долго болтаются в этом пространстве. Почему же мы не попали в ту „комнату“? Почему на смену эйфории и энтузиазму пришел пессимизм? Раз мы должны были оказаться в демократии, да не оказались, значит, нас кто-то предал, обманул, кто-то был неправ, виноват? Ельцин, Гайдар, Чубайс?» — так начал свою лекцию в Ельцин Центре известный политолог Кирилл Рогов. По мнению Кирилла Юрьевича, исторические корни сегодняшней «государственно-частной олигархии» — гораздо глубже.

Как сталинская модель модернизации развалила СССР

— Здесь важно взглянуть на годы, прожитые в коммунистическом режиме. Чем был этот режим? Те, кто пришел к власти в октябре 1917 года, были марксистами, но режим, который они начали строить после захвата власти, ничего общего с марксизмом не имел. Марксизм понимал социализм как следующую стадию после зрелого капитализма и переход к новой стадии. Россия же отставала от Западной Европы примерно на полвека, в ней не прошла индустриализация, а марксизмом не предполагалось, что можно строить коммунизм в такой отсталой стране. Но в конце 20-х годов Сталин принял план построения социализма в отдельно взятой стране, стал обосновывать, что это возможно, и — в некотором смысле спонтанно — возникла совершенно новая экономическая модель.

Такая модель характерна для стран, находящихся в «ловушке отсталости»: из-за нехватки ресурсов, инвестиций они не могут преодолеть дисбаланса между секторами, прежде всего аграрным и промышленным, не могут двинуть вперед индустриальный сектор и перейти к росту. Сталинская модель была моделью нерыночной индустриализации, когда государство захватывает все ресурсы в стране и начинает решать рыночную проблему, не решаемую рыночным способом, в условиях диктатуры, жесткого репрессивного режима: перераспределяет средства из аграрного сектора в промышленный, недоплачивает работникам и увеличивает долю инвестиций — и таким образом совершает большой рывок. Учитывая количество крестьянских восстаний в начале 30-х годов и то, как они подавлялись, это фактически была еще одна гражданская война, в ходе которой Сталин подчинил деревню, огосударствил ее, захватил ресурсы аграрного сектора и насильственно перераспределил их в индустриальный.

Сайт ММК

Нужно отметить, что сталинская модернизация была довольно эффективной: давала быстрый результат, позволявший выскочить из «ловушки отсталости» и начать строить промышленность. В 30-е годы советская экономика развивалась довольно быстрыми темпами, а к концу 50-х — началу 60-х сложилось большое городское население, мы достигли технологического паритета с США: первыми запускали спутники, первыми полетели в космос. И в военной сфере тоже стали второй сверхдержавой. Потом «подвернулась» целина, в 60-е годы начали осваивать западносибирские нефть и газ, и это дало сильный толчок экономике, а в 70-е годы выросли цены на нефть, и это позволило продлить жизнь системе. Система просуществовала худо-бедно около 70 лет, более того — она «заразила» полмира. Да, Восточная Европа находилась под советской оккупацией, но социалистические режимы на Балканах возникли без особого вмешательства Сталина, этой «болезнью» заболела и бОльшая часть Азии: Китай, Корея, Вьетнам, Лаос. Теперь некоторым кажется, что крах коммунистического режима был почти случайным — если бы не падение цен на нефть, если бы не Горбачев…

Однако дело в том, что в 70-80-е годы в той же Азии начинает формироваться другая модель преодоления ловушки отсталости — модель экспортно ориентированной модернизации: с помощью дешевой рабочей силы вы за очень маленькие деньги производите товары для рынков богатых стран, к вам идут инвестиции — вы производите и продаете еще больше товаров, и происходит быстрая индустриализация. То есть если сталинская модель была основана на искусственном, управляемом государством перераспределении между секторами внутри страны, то эта — на перераспределении между странами. Это оказалось эффективнее и выгоднее. Советская система переживает кризис: к этому времени, в отличие от сталинской поры, СССР оказывается уже слишком интегрированным в мировую торговлю, у нас уже большие доходы от экспорта и большой импорт, при этом на внешнем рынке цены гибкие, а в СССР — жесткие, и это приводит к неминуемому кризису и развалу.

Михаил Ковалевский/Facebook Кирилла Рогова

Одно из проблемных наследий нерыночной индустриализации — локация ресурсов. Ресурсы распределялись по стране в соответствии не с рыночными стимулами, а с централизованными задачами. В 90-е годы обнаружилось, что в определенных отраслях всего два-три, а то и одно крупнейшее предприятие, которое производит львиную долю продукции. И попробуй тут устроить рынок, если есть готовая, сложившаяся монополия, которую нельзя разрушить: не будем же мы резать пополам огромный комбинат. Оказалось, что на эти предприятия завязаны целые города, районы, регионы, и когда у такого предприятия кончаются ресурсы, никто не получает зарплату, а рабочей силе некуда податься. В рыночной экономике она перетекает в другие сектора, а если у вас останавливается танковый завод, который обеспечивает работой и деньгами половину области, то денег нет у всех. И никуда не перетечешь, ни в какой рыночный сектор, потому что рыночный сектор развивается тогда, когда люди несут туда деньги, а денег у них нет, им не платят.

Как наследие Сталина привело к власти «банды» олигархов

— Нерыночная индустриализация — фундаментальное событие в русской истории. Вообще, то, как проходит индустриализация, важнейший момент в истории любого государства. В Западной Европе именно с индустриализацией связано становление и модели промышленного роста, и социальной модели общества: там индустриализация проходила прежде всего за счет частного капитала, главными агентами были частные фирмы. За частными фирмами, корпорациями тянутся частные банки, за ними — целая система социальных институтов, политические партии. Возникает протодемократия, совсем не похожая на современную: достаточно коррумпированная, грязная, но, раз частным фирмам нужен доступ к рынкам и конкуренция, то и социальная система подстраивается под экономических агентов.

Соответственно, в России всего этого нет. В сталинской модели единственным агентом модернизации было государство, которое, наоборот, подавляло всех других агентов, чтобы проводить индустриализацию «железной рукой». И в момент, когда падает коммунистическая система, у нас нет ничего из западноевропейской социально-политической инфраструктуры. У нас государство все корпоративизировало, подмяло под себя все структуры — нет никакой традиции частных корпораций и политических партий, то есть объединений граждан.

Мы принимаем законы, правила, создаем институты, но нет агентов, которые должны ими пользоваться, заинтересованы в них и поддерживают их. У нас эти агенты еще не выросли, мы обставляем «комнату», а в ней некому жить. Мы вводим выборы, но нет состоявшихся партий, нет навыка социального доверия, который поддерживает их настолько, что они могут продолжать существовать внеличностным образом, то есть не связанными с конкретными лицами, делающими их влиятельными, за гранью жизни этих лиц, без них. У нас не только партии — министерства или области сильны тогда, когда их возглавляют «сильные руководители», которые, используя свои связи, выстраивают замкнутую на себя систему личностных отношений, дающих министерству или области определенные преимущества по сравнению с другими. Это патримониальные, или патрональные, отношения: все общество состоит из системы патронов с их клиентеллами, все выстраивается в патрональные пирамиды и держится на межличностных отношениях.

Viktor Chernov/Russian Look

Например, одно из больших завоеваний России в 1990-2000-х годах — это создание в Москве нового, большого и хорошего, лучшего сейчас в стране университета — Высшей школы экономики. Его огромным трудом создал Ярослав Кузьминов с соратниками. Но при этом Кузьминов — бессменный ректор университета, никому и в голову не приходит, что ректоров меняют. Потому что у Кузьминова очень сильные связи в правительстве, в администрации президента, в политических кругах (отметим, что Ярослав Кузьминов — супруг председателя Центробанка РФ Эльвиры Набиуллиной. — Ред.), и все понимают, что, если Кузьминов уйдет, Высшая школа экономики окажется под ударом: неизвестно, кого пришлют и что он будет делать. И нужно сохранять Кузьминова, потому что только он может прикрыть и развить это прекрасное учебное заведение.

На этом примере мы видим, что механизм патрональных отношений действует не только на самом верху политической пирамиды, а воспроизводит себя на всех этажах: исключает внеличностные институты, работающие для всех, и подменяет их отношениями отдельных личностей, которые подчиняют организации: я назначаю тебя генеральным прокурором, ты будешь моим генеральным прокурором. Эта институциональная ловушка — огромная, ключевая проблема нашего общества.

Почему так произошло? В 90-е годы в России возникли и действовали не столько частные корпорации и политические партии, а скорее банды. В бандах с низким социальным капиталом главным ремеслом было насилие, в бандах с более высоким социальным капиталом, которые формировались на периферии советских корпоративистских институтов — комсомола, спортивных секций, — складывались кружки с высоким межличностным доверием, готовые захватывать пространство, собственность, власть. Партии — это широкие горизонтальные структуры с открытым доступом, банды — небольшие вертикальные структуры с закрытым доступом. И так как ввиду отсутствия традиции и инфраструктуры, социальное доверие в обществе было низким, малые группы с высоким межличностным доверием оказывались сильнее широких, аморфных структур. Партии 90-х годов — это чистые клиентеллы разных промышленных, олигархических, бюрократических групп. Такие партии зависят не от избирателей, которые помогают им прийти к власти и через партии обретают власть, а от лиц, которые уже получили власть и создают партию, чтобы эту власть поддерживать. Такую систему, сложившуюся в середине 90-х и до начала 2000-х годов, я называю «конкурентная олигархия». Это плюралистическо-олигархический режим, он сложился не только в России, но также на Украине, в Молдавии, Армении, а также в Грузии 90-х.

Интересно, что 2000-е годы, когда денег стало больше, мы перешли к азиатскому, авторитарному типу. Россия — двусмысленное государство, оно то там, то там. В 91-м году оно, наряду с Балтией, наиболее продвинутое государство с точки зрения влиятельности демократической коалиции; сегодня у нас плюрализма нет. Есть глубокое разочарование в демократических институтах. Это структурная проблема, в которой никто конкретно не виноват, это реальность, которая наступила после того, как мы прошли нерыночную индустриализацию, не создав институций, которые в ходе своей индустриализации создавала Западная Европа.

Как нефтяные доходы умерщвляют российскую демократию

— По мнению экономиста, нобелевского лауреата Дугласа Норта и его соавторов, нет отдельно политических, отдельно — экономических институтов, они взаимодействуют и поддерживают друг друга. Конкурентные экономические институты поддерживают конкурентные политические институты, так создаются порядки открытого доступа; порядки ограниченного доступа устроены так же. Порядок открытого доступа — вовсе не царство всеобщей справедливости, он не исключает ренты: вы изобрели что-то такое, что все хотят купить, но вы не даете узнать, как оно устроено, и вы как единственный производитель получаете ренту.

Ренты подрывают экономику, но открытый доступ обеспечивает доступ к ренте и других агентов, и чем больше людей устремляются в сферу ренты, тем меньше сама рента и тем динамичнее развивается общество, поскольку рента не становится пробкой в экономике и не подрывает ее. То есть порядок открытого доступа обеспечивает высокую внутреннюю конкурентность, и — главное — он гораздо адаптивнее к вызовам, внешним изменениям, чем порядок закрытого доступа. В порядках закрытого доступа правительство или какие-то группы немедленно начинают захватывать источник ренты, контролировать его и стараются никого к нему не допускать. Иногда они даже пытаются организовать справедливое распределение, но в любом случае на многие годы и десятилетия их задачей становится консервация ренты.

Нефть — вот что еще сильно исказило нашу траекторию. Если бы не нефть, мы бы оставались в рамках очень незрелого, клиентелистского плюрализма 90-х годов. И все же это была бы довольно конкурентная ситуация. Но в 2000-е годы из-за роста нефтяных цен стала меняться и экономическая, и политическая инфраструктура страны. Первый нефтяной бум начался в 2003-м и завершился в 2008-м, второй произошел в 2010-2015 годах. Да и теперешние цены на нефть не являются низкими, они близки к средним за период с 70-х годов, а еще в 2005 году мы считали такие цены очень высокими.

Kremlin.Ru

Что мы видим? Что если во время первого бума росли и нефтяные цены, и российская экономика, то после 2009 года цены опять огромные, а экономика не растет, мы перешли к затяжной стагнации. Наш ВВП сегодня почти не отличается от ВВП 2008 года, экономика практически не выросла. В цифрах картина еще более устрашающая. В 1992-1998 годах, во время глубокого трансформационного кризиса, наш экспорт составил 1 трлн долларов, а экономика падала в среднем на 5% в год. В 2000-2008 годах экспорт составил вдвое больше — 2,2 трлн долларов, а экономика ежегодно росла на 7%. В 2009-2016 годах экспорт опять удвоился — до 4,15 трлн долларов, а экономика растет примерно на 0,5% в год. То есть во время второго нефтяного бума мы получили совсем плохую ситуацию, когда денег много, а экономика не растет.

Это значит, что экономические агенты, которые живут от роста, не выигрывают, а выигрывают те экономические агенты, которые живут от распределения денег, приходящих в страну. Деньги распределяются двумя способами — через формальные сети (это бюджет) и неформальные — это рента, которая разными путями оседает на руках чиновников, связанных с ними фирм и корпораций. Такие распределительные сети создают мощную коалицию, частно-государственную олигархию, когда не понимаешь, где кончается частное и начинается государственное. Сегодня не бизнесмен, а прокуратура и Следственный комитет — самые важные персоны, вот кто ездит на супердорогих машинах. А бизнесмены уже не выглядят «белой кастой», как это было в 90-е, они «перебиваются». Частно-государственная олигархия — вот главный бенефициар и правящая элита страны, управляющая этой моделью и охраняющая ее.

Почему у России все-таки есть шанс на прорыв

— Однако у нас нет и не предвидится системной экономической катастрофы, как в 80-е годы в СССР или как сейчас в Венесуэле. Надо постараться, чтобы превратить Россию в Венесуэлу. При этом люди, сидящие у нас наверху, жесткие, недобрые, любят себя и деньги и не хотят никого подпускать к деньгам, но нельзя сказать, что они идиоты. Что делать?

Существенный сдерживающий фактор — демография. У нас стареющее население: продолжительность жизни увеличивается, а рождаемость слабая, молодежи мало. И неплохо бы поучиться у Китая. В конце 70-х годов китайская элита была в ужасе, было ясное осознание, что они не могут прокормить такое количество страшно бедного населения. В следующие 30 лет с Китаем произошел парадокс: он научился продавать свою проблему и зарабатывать на ней. Именно огромное и бедное население стало главным конкурентным преимуществом Китая и позволило ему совершить громадный рывок.

Демографическая проблема России тоже может стать конкурентным преимуществом. Наша яркая особенность: у нас невероятно много территории. Плотность населения — 8 человек на квадратный километр, если не учитывать зоны, неблагоприятные для жизни, не больше 25 человек. Если бы Россия привлекла 20-30 миллионов человек, это позволило бы совершить экономический рывок, примерно похожий на китайский. Это и 20-30 миллионов дополнительных потребителей, увеличение емкости внутреннего рынка. Приток мигрантов — важнейшее условие для начала развития России. Пока, надо сказать, наше правительство стоит на разумных позициях, понимая критическую важность притока мигрантов для экономики. Но у мигрантов очевидные проблемы с оформлением из-за коррумпированности этой сферы, и нам предстоит побороться с другими странами за привлечение рабочей силы.

У России много территории и мало людей. Наш шанс — привлечение мигрантовSergey Kovalev/Global Look Press

Еще одна структурная задача, которую нужно и можно решить, — федерализм. У нас диспропорция в представительстве территорий в политической системе страны, в их влиянии на эту систему. Посмотрим, как Россия выбирала депутатов Госдумы по партийным спискам. Меньше всего процентов «Единая Россия» получила в основном в больших городах. Там проживают 47% всех избирателей, явка составила примерно 38%, в среднем столько же получила и «Единая Россия». В национальных республиках проживают 14% всех избирателей, явка — где-то 75%, в среднем за «Единую Россию» голосовали 78%: там другая политическая культура, никаких наблюдателей, что начальство записало — то и есть. В результате 14% избирателей дают больше трети всех голосов, полученных «Единой Россией», и мы имеем то, что имеем: Россия больших городов представлена в три раза меньше, чем Россия национальных республик, а в парламенте — политическая монополия.

Нужен реальный федерализм. Россия состоит из территорий, которые находятся в разных исторических циклах. И важно придумать такую федеративную конструкцию, которая, с одной стороны, обеспечит непротиворечивую связанность территорий, а с другой — даст этим территориям значительную автономию социально-экономических моделей. Чтобы, к примеру, Дагестан или Тыва не транслировали свои социальные и политические привычки в Москву, и наоборот, чтобы они сосуществовали в одной стране, но при этом развивались в тех традициях и модернизационных траекториях, которые для них адекватны и комфортны. Сейчас все ровно наоборот.

Третья ключевая проблема — экономический рост. У нас есть серьезные ограничения — стареющее население, огромные пенсионные обязательства государства, дорогая рабочая сила, большая доля труда в ВВП. С другой стороны, у нас довольно мощная культура городских агломераций, большой рынок и хорошо образованное население. Поэтому с потенциалом роста все непросто, но он есть. Тем более что современный мир дает возможности интегрироваться в цепочки создания добавленной стоимости и так развивать экономически рост. Раньше было так: чтобы обеспечить себе экономический рост, нужно было построить всю промышленность. Сегодня достаточно войти в мировое производство в очень узких сегментах и таким образом быстро ворваться в ядро мирового технологического процесса. К примеру, некоторые европейские страны не могут позволить себе создать такие же мощные университеты, как частные университеты в Америке, но они выбирают одну-две узкие специализации, конкурируют с самыми передовыми университетами и научными центрами и выходят из периферии. То есть сейчас на экономическое лидерство может претендовать и страна с плохими стартовыми данными.

Zamir Usmanov/Russian Look

В общем, на самом деле все не так плохо. Правда, с такими режимами, как наш, случается, что они сами совершают нечто, что их сильно разбалтывает. Иногда говорят, что если Кудрин сочинит правильную программу реформ, даст ее Путину, Путин ее примет и начнет осуществлять, то у нас будет хороший, самоподдерживающийся экономический рост. Это не так, и так не будет. Реформы обычно не сочиняются какой-то группой экономистов и не вводятся декретом президента. Они начинаются при наличии групп населения и элит, заинтересованных снимать ограничения для экономического роста в виде неадекватных институтов, в том числе политических. Но что мы видим? Если в 1999 году оборот 60 крупнейших компаний равнялся 20% ВВП, в 2013 году — уже более чем 50%, сегодня половину ВВП России составляет оборот всего 50 компаний. Собери в одном зале 70 человек — это будет 70% ВВП. Чудовищная концентрация. В этой системе трудно ожидать что-то, кроме политической монополии, которая будет поддерживать монополию в экономике.

Важнейшее препятствие, как уже сказал, — нефть, запасы ренты от которой остаются значительными. Поэтому нефть должна «немножко кончиться» и, вероятно, все к этому и идет. Где-то с 2003-2004 годов «Газпром» и «Роснефть» уверяли нас, что сланцевая нефть — полная ерунда. Однако «сланцевая революция» произошла, и необратимо. Шансы на то, что нефтяная эра заканчивается и сегодняшнее снижение цен не предел, довольно велики. Мы видим мощную подготовку мировых корпораций и правительств: это разработки и планы крупнейших автомобильных компаний по выпуску электромобилей, законодательство, которое запрещает использование негибридных, а то и бензиновых двигателей после 2030 года. И когда игроки на нефтяном рынке осознают, что возможен необратимый или долгосрочный разворот к низким ценам, то включится механизм, обратный логике, которая сейчас превалирует в ОПЕК — продавать нефти поменьше, чтобы цены были повыше. В определенный момент крупнейшие игроки осознают, что уже никогда не продадут свои запасы нефти по высоким ценам и выгодно продать как можно больше нефти. Случится драматическое падение цен.

Наконец, если мы посмотрим на социальные навыки, на то, как организуются сети, гражданские организации, как люди умеют взаимодействовать в некоторых ситуациях, мы увидим, что наше общество в принципе гораздо больше готово к демократии, чем в начале 90-х, когда никто не понимал, как взаимодействовать, договариваться, создавать гражданские объединения и так далее. Частные организации, и в экономике, и политике, все-таки существовали все эти 25 лет, и у нас есть определенный капитал, рано или поздно он себя проявит.

В Ельцин Центре в Екатеринбурге 22 октября состоялась лекция политолога Кирилла Рогова «Сто лет назад – сто лет вперед. Что советский и постсоветский опыт говорит нам о будущем России». Она продолжила в цикл лекций «Будущее России в развивающемся мире», который открыла политолог .

– В 1991 году мы пребывали в состоянии эйфории, – рассказал Кирилл Рогов. – Казалось, что коммунизм кончился – и наступит демократия. Как будто мы из одной комнаты вышли – и должны были попасть в другую. Сегодня мы знаем, что большинство стран не являются ни диктатурами, ни демократиями, а находятся между двух полюсов. Однако то, что мы, образно говоря, «не попали в другую комнату», привело к всплеску пессимизма в социуме.

Назад Вперед

1 / 6

Лекция Кирилла Рогова

Фото Артура Селезнева

2 / 6

Лекция Кирилла Рогова. Ведущий - Евгений Енин

Фото Артура Селезнева

3 / 6

Лекция Кирилла Рогова

Фото Артура Селезнева

4 / 6

Лекция Кирилла Рогова

Фото Артура Селезнева

5 / 6

Лекция Кирилла Рогова

Фото Артура Селезнева

6 / 6

Лекция Кирилла Рогова

Фото Артура Селезнева

Для того, чтобы понять суть происходящего в России в последние годы и заглянуть в будущее, Кирилл Рогов произвел вместе с аудиторией экскурс в прошлое.

– Люди, которые пришли к власти в 1917 году, были марксистами, но режим, который они стали строить после захвата власти, не имел с марксизмом ничего общего, – поделился своей точкой зрения Рогов. – Россия отставала от Западной Европы примерно на 50 лет. Возникла новая экономическая модель, смысл которой заключался в том, что все ресурсы сконцентрировались в руках государства, которое начало распределять их между секторами. Сталинская модель была моделью нерыночной индустриализации, с жестким административным управлением. Единственным агентом индустриализации было государство. Нерыночная индустриализация стала фундаментальным моментом российской истории.

Данная модель, отметил Рогов, давала быстрый эффект индустриализации, что особенно было востребовано теми странами, чья экономика не позволяла осуществить быстрый индустриальный рывок, зато в результате во второй половине 50-х - первой половине 60-х, по оценке Рогова, СССР и США достигли технологического паритета.

При этом после распада коммунистической системы Россия оказалась без традиции частной собственности, опыта многопартийной системы и конкуренции, одновременно активизировались бандформирования, сложившиеся на базе спортивных и иных сообществ. Эти структуры Рогов охарактеризовал как высокомотивированные и сплоченные межличностным доверием.

– Главная моя идея – в том, что история России 90-х годов была драматична, потому что предыдущие 70 лет мы двигались по траектории, отличной от траектории Западной Европы, –сформулировал Кирилл Рогов. – В 90-е появляются выборы, но нет навыка социального доверия, которое бы поддерживало существование партий.

Сложности, с которыми, по мнению Рогова, приходится справляться России на пути к будущему, – в огромной территории, демографической проблеме, стареющем населении, а также в необходимости формирования такой модели федерализма, которая сочетала бы связность, непротиворечивость и одновременно автономность развития традиций и укладов жизни, сложившихся на различных территориях. В качестве примера явной разницы укладов политолог привел Москву и Дагестан.

Лекция Кирилла Рогова в Ельцин Центре

Видео: Александр Поляков

Назад Вперед

1 / 2

Лекция Кирилла Рогова

Фото Артура Селезнева

2 / 2

Лекция Кирилла Рогова

Фото Артура Селезнева

Во время диалога, который состоялся после лекции, аудиторию интересовало отношение спикера к религии, а также трудности, связанные с миграцией и модернизацией.

Кирилл Рогов посетил музей первого президента России и оценил его с точки зрения современной политологии.

– Экспозиция Музея Ельцина мне очень понравилась, – признался Рогов. – Я профессионально занимаюсь 90-и и очень многое знаю про это время. В 90-е я был взрослым человеком, участником некоторых событий тех лет. Музей производит сильное впечатление, он классно сделан. Мне очень понравился ролик, прямолинейный, красивый и впечатляющий. Вообще замечательно, что есть Ельцин Центр. Ельцин Центр великолепен, он очень живой, это один из центров жизни Екатеринбурга и поднимает город на новую высоту. И во многом благодаря этому Екатеринбург становится исторической столицей России, во всяком случае, здесь находится один из фокусов российской истории. Один из драматических моментов этой истории: когда Ельцин сносит Дом Ипатьева, а потом, будучи в ином качестве, Борис Николаевич поворачивает историю в другую сторону.

– Участвует в упокоении останков царской семьи в Петропавловской крепости в 1998 ?

– Да, и в этом поступке – драматизм времени. В самой исторической фигуре Ельцина воплощена неоднозначность русской истории. Также для меня остается загадкой, как Ельцин во время конфликта с Лигачевым пошел ва-банк… А в 1991 году я стоял во внутреннем кольце и защищал вход в Белый дом.

– Тоже отчасти пошли ва-банк. Испытывали ли вы тогда страх, и возникало ли ощущение, что вы меняете историю России?

– Да, было страшно. Потому что советская власть держалась на том, что она принимала такие решения, каковым мог стать штурм Белого дома. Штурм по логике должен был состояться. Пространство около главного входа было открыто с трех сторон. Я не понимаю, почему этого не сделали.

– Почему было принято мирное решение, как вы думаете?

– Командиры частей, которые могли это сделать, по всей видимости, не хотели так поступать. Минуты были драматические. Была тонкая грань…

– Видели ли вы выступление Бориса Николаевича тогда?

– Да, конечно. Первое выступление было еще до приезда танков, он выступал с балкона. Людей 19 августа было еще мало, как и в ночь с 19 на 20 августа. А потом стало много. Люди, очевидно, поначалу еще не понимали, что можно выступить, и ничего за это не сделают. И на второй день, когда я спускался в метро, там было много подъезжающих людей.

– Возникло ли потом ощущение, что страна уже другая?

– Да, конечно. Не то, что другая, – было чувство, что мы победили. Советская система была деморализована.

– Можно ли говорить, что в 90-е, благодаря Ельцину, Россия опробовала под руководством нескольких премьеров разные модели своего будущего?

– Был период мощной хаотичной трансформации. То, что мы видели в 90-е, было историческим творчеством россиян, это было то, что могла произвести Россия. Колоссальная заслуга Ельцина в том, что он не хотел устанавливать твердую власть. У него были жесты русского самодержца, но, по сути, по содержанию, в нем этого не было. И это огромное достоинство.

– Какова роль 1917 года в истории России?

– Это был драматический поворот. Февральская революция стала правильным переходом к республике. Что касается октября, эта дата выдумана во многом большевиками. С февраля по октябрь они запускали механизм гражданской войны. Если мы посмотрим, как обычно ведут себя политические силы, то убедимся, что они стремятся не допустить гражданскую войну, большевики же действовали наоборот. Они хотели натравить одних на других.

– Когда в истории России исчезнут белые пятна?

– Только тогда, когда будут учитываться разные точки зрения, без игнорирования какой-либо из них.

Пейзаж с семьей, городом на Неве и русским лесом

Возникнув осенью 2001 года, эта коллизия поначалу казалась "схваткой бульдогов под ковром". Потом выяснилось, что это никакая не схватка, а пиар-акция одного пиарщика. Однако Кириллу Рогову кажется, что все куда серьезнее

кремлевская интрига (conspiracy theory)

Так или иначе, борьба «питерских» и «Семьи» в качестве главной кремлевской интриги стала одной из базовых картинок, определяющих представление о текущем политическом процессе наиболее информированной и заинтересованной публики. И если в СМИ принято описывать этот конфликт намеками и несколько окольно, то в «кухонном» (ресторанном) информационном пространстве собеседники, как правило, стремительно переходят на два незамысловатых термина и оперируют ими как ключевыми для описания текущих коллизий и событий. Конфликт, таким образом, излагается в традиционной для русского политического пост-тоталитарного менталитета поэтике «придворной интриги» с бизнес-подоплекой, в поэтике - conspiracy theory. Идеологий нет, есть группы (команды) и их бизнес интересы.

Ближайшее окружение Ельцина, спланировавшее и осуществившее операцию «Преемник», стремится и дальше контролировать (контролирует) нового президента, защищая и гарантируя таким образом прежде всего свои прямые (и весьма обширные) экономические интересы. Это одна сторона медали. «Чекисты», составляющие органическое окружение Путина и его естественную опору, постепенно захватывают ключевые посты в Кремле, оттесняют «семейных», расставляя своих людей на финансовые потоки и стремясь сконцентрировать максимум экономической и политической власти в подконтрольных им институциях государства. Это взгляд с другой стороны.

Нет сомнения, что conspiracy theory обладает значительным интерпретационным потенциалом. Говоря проще – близка к правде. Хотя бы потому, что ее концептуальные структуры характерны и органичны не только для наблюдателей событий (удаленных и приближенных), но и для их непосредственных участников. И тут уж не поспоришь, казалось бы. Вопросы собственности и ее перераспределения интересуют сегодня общественное сознание более всего.

происхождение Семьи

Очевидно уязвимым местом в этой картинке является, конечно, понятие «Семья». Какая уж Волошин, Ванин или Сурков Ельцину семья? Даже люди со вкусом и пониманием оперируют этим понятием. Видимо, за неимением лучшего.

Между тем термин «Семья» был введен в употребление политтехнологами Гусинского и популяризован посредством НТВ с вполне прагматическими целями: он призван был стать (да и стал) одним из ключевых концептов информационной подготовки президентских выборов 1999-2000. В широкой панораме скандалов с делами Mabetex, «Аэрофлота», Bony, карточками Ельцина и пр. термин «Семья» должен был стать концептуальным кодом, интегрирующей идеологемой в утверждении представления о Кремле конца 90-х как о мафиозном клане. Само слово «Семья» недвусмысленно проецировало эти скандалы на классический образ итальянской организованной преступности.

Эффектность и убедительность понятия «Семья» при этом определялась не только и не столько тем, что администрацией Ельцина реально руководили Татьяна Дьяченко и Валентин Юмашев. Никому и в голову не приходило именовать семьей руководство «Газпрома» или московские власти, хотя основания к тому были ничуть не меньшие. Глубинное правдоподобие термина состояло в том, что «ближний круг» - молодые парвеню раннего русского капитализма – оказались практически единственной опорой больного Ельцина, лишившегося поддержки практически всех традиционных хозяйственных и бюрократических элит. Именно эта неукорененность, а вовсе не родственность и реальный объем перераспределяемых при помощи властного ресурса средств, придавали правдоподобие картинке компрадорского заговора против России со штабом в Кремле.

схватка двух олигархий

К выборному рубежу 1999-2000 гг. в России сформировалось два управленческих класса, обладавших достаточными навыками и ресурсами для того, чтобы бороться за власть и установление того или иного экономического и политического порядка. Два типа олигархии. Финансовое могущество и управленческая эффективность и той, и другой опирались на два соответствующих – и принципиально разных – механизма ренты.

Первый, традиционно и именуемый «олигархическим», опирался на ренту сырьевую – экспорт нефти, металла и пр. И на управление «чужими» финансовыми потоками, прежде всего - потоками государственных инфраструктурных монополий (МПС, ГТК и пр.), которые он «оптимизировал» применительно к своим целям и интересам. Второй – муниципальная олигархия – опирался на механизмы административно-территориальной ренты, на традиционный административный рэкет: вести бизнес на подконтрольной территории можно лишь при участии местного административно-хозяйственного клана или делясь с ним. Штабом первого был Кремль, второй собирал под свои знамена московский мэр.

Исход выборов подтвердил, кажется, что первый принцип оказался все же несколько более высокотехнологичным. Разница заключалась в том, что олигархи федеральные использовали административный ресурс для захвата источников ренты – собственно ресурсов или монопольного (привилегированного) положения на рынке. В то время как муниципальные олигархи рассматривали само администрирование как постоянный источник перераспределения. Кроме того, залогом успеха первой группы стало то, что в отличие от муниципальной олигархии, естественным лидером которой стал московский мэр, Кремль решился выдвинуть не своего лидера. Именно потому, что источники богатства этой олигархии в меньшей степени зависели от прямого администрирования, были приватизированы. В то время как муниципальные олигархи, напротив, приватизировали сами административно-распорядительные функции.

есть такой город

Такое понимание событий 1998-2000 гг. позволяет, кажется, произвести некоторые мыслительные упражнения и со словом «питерский». Или, говоря иначе, попытаться описать социально-политическую природу «партии Путина».

В сущности, речь идет ровно о тех, кто по тем или иным причинам не вписался в партии двух олигархий. И был лишен причитающейся ему доли ренты. Именно потому в этом не слишком оформленном конгломерате уживаются сегодня либеральные управленцы и кадровые чекисты (совокупно именуемые «питерскими»), а в одном флаконе с ними – надежды и чаяния простого российского обывателя, так называемого «электорального болота». И недовольные результатами первичных реформ либералы, и отодвинутые от власти профессиональные «государственники» из органов, и вечно опаздывающие на праздник жизни обыватели равно восприняли полковника Путина как своего человека в Кремле .

Сама мифология Питера в русской истории последнего века – отвергнутой столицы, просвещенного города не удел – оказалась в известном смысле адекватна мифологии «третьего пути», отвергающего олигархическую Москву и вотчинный, неповоротливый и инертный капитализм провинций. В общем - есть такой город, который готов взять на себя всю полноту власти. Город интеллигенции и чекистов. Город честных, приличных людей.

исторический треугольник

Столкновение питерской партии с партией олигархического менеджмента, определявшей лицо Кремля все последние годы, является, таким образом, отнюдь не только подковерной кремлевской интригой, но отражением вполне серьезной и содержательной политической борьбы. Вполне себе исторической коллизией. И логикой этой коллизии, в конечном счете, политически мотивированы все конкретные позиционные бои и столкновения, в непосредственной подоплеке которых, естественно, лежат и более приземленные управленческие и финансовые интересы.

При этом партия Путина-Питера выступает в двух своих ипостасях попеременно, так сказать – в образах доброго и злого следователя. С одной стороны - либералы с проектами системных ограничений для обеих олигархий, сокращающими для них возможности административного бизнеса. С другой - беспредельщики-силовики, всякий раз готовые выступить с проектом прямого перераспределения собственности (отнять и посадить!). Соответственно, рознятся и представления этих двух групп о новом собственнике – о том, который должен придти на смену региональному и федеральному олигарху в качестве альтернативного героя капиталистических будней. С точки зрения либералов, это все тот же давно искомый средний класс и массовый собственник, с точки зрения вторых – могущественное и честное, с холодными руками и головой Государство.

По мере того, как реформистские проекты покрывались налетом бюрократических будней, силовики все более захватывали общественное внимание и политическую площадку. А последние месяцы стали эпохой их почти триумфа. Борьба с медиа-олигархами и битва за «Газпром», как и другие силовые акции по «возвращению собственности государству», напугали столичную и либеральную общественность, но в целом населением были восприняты скорее как позитивные события. Дело в том, что партия передела и партия легального капиталистического порядка конкурируют не только в административной команде президента Путина, но и в тех самых «надеждах и чаяньях обывателя», которые являются главным личным политическим ресурсом питерского президента. По мере того как вторая теряет очки, первая – выходит в авангард. Просто потому что борьба против двух олигархий – всенародный политический мандат, выданный президенту Путину на прошлых выборах. Не мытьем – так катаньем. Таков наказ медвежий.

Можно предположить, что коллизия взаимоотношений в треугольнике «менеджеры – либералы – силовики» близка к кульминации. Хотя бы потому, что начинающийся уже через год выборный цикл зафиксирует новую расстановку сил и задаст (даже при том же президенте) новую конфигурацию правящей коалиции. По крайней мере именно так дело складывалось на прежних российских выборах. Демократия есть демократия. Пусть и слегка лесная.