Перевод с французского Ю.ЯХНИНОЙ и Н.ШАХОВСКОЙ

Марианне Верон и Эрберу Лоттману, Лоре и Тьерри де Монталамбер, Жану-Кристофу

«Станет ли сибиряк просить у неба оливковых деревьев, а провансалец – клюквы?»

Жозеф де Местр. Петербургские вечера

«Я спросил у русского писателя о методе его работы, удивившись, почему он не переводит себя сам, ведь говорил он на очень чистом французском языке, с некоторой замедленностью, вызванной изощренностью его ума.

Он признался мне, что его замораживает Академия и ее словарь».

Альфонс Доде. Тридцать лет в Париже

Часть первая

Еще ребенком я догадывался, что эта особенная улыбка для каждой женщины означает удивительную маленькую победу. Да, мимолетное торжество над несбывшимися мечтами, над грубостью мужчин, над тем, что прекрасное и подлинное встречается в здешнем мире так редко. Если бы в ту пору я мог выразить это словами, я назвал бы такую манеру улыбаться «женственностью»… Но тогда мой язык был еще слишком конкретен. Я довольствовался тем, что разглядывал женские лица на фотографиях в нашем семейном альбоме и на некоторых улавливал этот отблеск красоты.

Эти женщины знали – чтобы быть красивыми, за несколько секунд до того, как их ослепит вспышка, надо произнести по слогам таинственные французские слова, смысл которых понимали немногие: «пё-титё-помм…» И тогда рот не растягивался в игривом блаженстве и не сжимался в напряженной гримасе, а словно по волшебству образовывал изящную округлость. И все лицо преображалось. Брови чуть заметно выгибались, овал щек удлинялся. Стоило сказать «пётитё помм», и тень отрешенной, мечтательной нежности заволакивала взгляд, утончала черты, и на снимок ложился приглушенный свет минувших дней.

Чары этой фотомагии усвоили самые разные женщины. Хотя бы вот эта московская родственница на единственной цветной фотографии в наших альбомах. Жена дипломата, она обычно разговаривала сквозь зубы и вздыхала от скуки, даже не успев вас выслушать. Но на фотографии я сразу распознал влияние «пётитё помм».

Отсвет этих слов ложился на лицо бесцветной провинциалки, безымянной тетушки, о которой вспоминали, только когда речь заходила о женщинах, так и не вышедших замуж после массового истребления мужчин во время последней войны. Даже Глаша, единственная в нашей семье крестьянка, на немногочисленных фотографиях, у нас сохранившихся, демонстрировала эту чудодейственную улыбку. Был, наконец, целый рой молоденьких родственниц, которые надували губки, стараясь на несколько бесконечных секунд, пока их снимали, удержать это ускользающее французское волшебство. Шепча свое «пётитё помм», они еще могли продолжать верить, что вся предстоящая жизнь будет соткана из таких благодатных мгновений…

Эту вереницу взглядов и лиц изредка перебивало изображение женщины с тонкими правильными чертами лица и большими серыми глазами. В самых старых альбомах она была еще молодой, и улыбка ее была пронизана потаенным очарованием «пётитё помм». Потом, с годами, в альбомах, все более новых и близких нашему времени, это выражение стиралось, подергиваясь дымкой печали и простоты.

Именно эта женщина, француженка, затерявшаяся в снежной бескрайности России, и научила остальных слову, которое дарило красоту. Моя бабушка по матери… Она родилась в начале века во Франции, в семье Норбера и Альбертины Лемонье. Тайна «пётитё помм» была, быть может, самой первой легендой, очаровавшей наше детство. И вдобавок это были одни из первых слов того языка, который моя мать в шутку называла «твой родной бабушки язык».

Однажды я обнаружил фотографию, которую не должен был видеть… Я проводил каникулы у бабушки, в городе на краю русской степи, где она оказалась после войны. Жаркие летние сумерки медленно затопляли комнаты сиреневым светом. Этот как бы нереальный свет ложился на фотографии, которые я рассматривал у открытого окна. Снимки были самыми старыми в нашем альбоме. Их образы уходили за далекий рубеж революции 1917 года, воскрешали времена царей и, главное, пробивали железный занавес, в ту пору весьма плотный, перенося меня то на паперть готического собора, то в аллею сада, поражавшего безупречной геометричностью своих насаждений. Я погружался в предысторию нашей семьи… И вдруг эта фотография!

Я увидел ее, когда из чистого любопытства открыл конверт, вложенный между последней страницей альбома и его обложкой. Непременная пачка фотографий, которые считаются недостойными чести фигурировать на шершавых картонных страницах альбома: пейзажи, про которые никто уже не помнит, где они сняты, лица, утратившие объемность, которую придает чувство или воспоминания. Про такую пачку каждый раз говорят, что надо бы ее рассортировать и решить судьбу этих неприкаянных душ…

Среди этих-то незнакомых людей и забытых пейзажей я ее и увидел… Молодая женщина, одежда которой странно выделялась на фоне элегантных нарядов тех, кто был изображен на других фотографиях. На ней был толстый ватник грязно-серого цвета, мужская шапка-ушанка. К груди она прижимала ребенка, завернутого в шерстяное одеяло.

«Каким образом затесалась она в общество этих мужчин во фраках и женщин в вечерних туалетах?» – пораженный, раздумывал я. И вообще вокруг нее на других фотографиях – величавые проспекты, колоннады, виды Средиземноморья. Присутствие этой женщины было анахронизмом, неуместным, необъяснимым. Вырядившаяся в одежду, в которой в наши дни расхаживали только женщины, зимой расчищавшие улицы от снежных завалов, она выглядела самозванкой в нашем семейном прошлом.

Я не слышал, как вошла бабушка. Она положила руку мне на плечо. Я вздрогнул, а потом, показав ей фотографию, спросил:

– Кто эта женщина?

На мгновение в глазах моей бабушки, всегда таких спокойных, метнулся испуг. Каким-то даже небрежным тоном она ответила вопросом на вопрос:

– Какая женщина?

Мы оба замолчали и прислушались. Комнату наполнило странное шуршание. Бабушка обернулась и, как мне показалась, обрадованно воскликнула:

– Мертвая голова! Смотри, мертвая голова!

Я увидел большую коричневую бабочку, сумеречного бражника, который трепетал, пытаясь проникнуть в обманную глубину зеркала. Я бросился к нему с вытянутой рукой, уже предвкушая, как мою ладонь защекочут его бархатистые крылышки… Но тут я заметил необычный размер бабочки.

– Да их же две! Это сиамские близнецы! – воскликнул я.

В самом деле, казалось, бабочки слиплись одна с другой. И тельца их судорожно трепыхались. К моему удивлению, бабочка-двойняшка не обращала на меня ни малейшего внимания и не пыталась спастись. Прежде чем накрыть ее ладонью, я успел заметить белые пятнышки на ее спинке – пресловутую мертвую голову. Мы больше не возвращались к разговору о женщине в ватнике… Я провожал взглядом полет отпущенной на волю бабочки – в небе она раздвоилась, и я понял, насколько способен понять десятилетний мальчик, что означало это слияние. Бабушкино смущение перестало меня удивлять.

Гонкуровский лауреат Андрей Макин о проблемах русской и французской литературы.

Пятнадцать лет назад Андрей Макин стал первым русским писателем, получившим Гонкуровскую премию за роман "Французское завещание". Его романы изданы более чем в сорока странах. В беседе с парижским корреспондентом "Известий" Андрей Макин сожалел о том, что русские - в отличие от американцев - не сумели создать "положительный образ" страны.

известия: Какую роль Гонкуровская премия сыграла в вашей жизни?

Андрей Макин: "Французское завещание" и до Гонкура имело тираж около пятидесяти тысяч экземпляров. Успех, впрочем, мало повлиял на мой стиль жизни. Я не обзавелся дорогим автомобилем, у меня нет виллы и даже скромного загородного дома. Вероятно, моя жизнь не вписывается в идеал материального преуспевания. Может быть, сказывается и ригористское советское воспитание.

и: Пригодился опыт советской жизни - минимум материального и максимум духовного?

Макин: Этот принцип мне близок. Соблазны? Вопрос "быть или не быть" звучит сегодня как "быть или иметь". Вещи, престиж, социальные роли владеют нами, превращая нас в емкости для всего лишнего. Когда обеспечен насущный минимум, стоит задуматься не о поглощении, а о сотворении.

и: Муки творчества - тяжкое бремя. Говорят, когда вы писали "Преступление Ольги Арбелиной", то чуть не повесились?

Макин: Это журналистское преувеличение. "Хоть в петлю лезь!" означает не намерение свести счеты с жизнью, а необходимую долю отчаяния перед недостижимостью совершенства.

и: Все ваши книги были так или иначе связаны с исторической родиной. Но пару лет назад вы сказали, что литературный континент под названием "Россия" уже освоили.

Макин: Весьма легкомысленная гипербола. Кому под силу "освоить" Россию? С юных лет я храню в памяти массу историй, целые пласты человеческих судеб из военного или тюремного прошлого. И я продолжаю открывать для себя удивительные русские судьбы. Недавно во французской Полинезии я встретил пожилую таитянку, вдову русского казачьего офицера, который после войны занимался там развитием конного спорта. Еще один островок русского архипелага.

и: Во Франции вы пишите по-французски. Но, наверное, в Красноярске, где вы родились, проба пера была на русском?

Макин: В молодости, как это часто бывает, я пробовал свои силы в поэзии. Но вопрос о выборе языка не главный. Я нередко бываю в Австралии и думаю, что, прожив там лет десять, смог бы писать книги по-английски. Но есть что-то более тонкое и глубинно личное, чем язык в его чисто лингвистическом понимании. Это ваше личное мировидение. На каком языке вы его выразите, безусловно, имеет значение, но главное - сохранить его абсолютно индивидуальную и только вам принадлежащую духовную и поэтическую суть. Бальзак и Пруст - два разных французских языка. Стендаль и Габриэль Осмонд (современный французский писатель. - "Известия") - две разные языковые реальности. Язык - лишь шифр, форма записи вашего внутреннего мира. Мира неповторимого, уникального. А если "повторимого", тогда и санскрит с латынью не сделают из него хорошую книгу.

и: Почему некоторые русские классики не любили французов? Вспомним хотя бы "француз убогий", "французик из Бордо"...

Макин: Русским казалось, что у французов много показного - гипертрофия формы в ущерб содержанию. Помните, Фонвизин удивлялся, заметив, что манжеты у французских аристократов кружевные, манишки шелковые, а рубашки из холстины? А ему отвечали: "Так под камзолом же не видно!"

и: Значит, русские более искренние?

Макин: Эта наша искренность может запросто граничить с бестактностью, с грубостью, с желанием влезть в душу. По отношению к ближнему своему мы, русские, то и дело встаем в позу всеведущего бога - судим, даем уроки. Однажды в Петербурге я видел группу крепко подвыпивших мужчин и женщин. Одна из них вынесла очень характерный для России вердикт: "Да ты передо мной ничто!" Это касалось сидящего на земле мужичка. Человек не может быть "ничто". Самый падший - это "что-то". Раздавленная - но судьба. Исковерканная - но личность.

и: Нынешних французских писателей никак не назовешь бунтарями.

Макин: Не только французских. Миру необходима духовная революция. Революция без ломания стульев, дворцов и генофонда нации. Необходимо понимание, что отсчет времени до целой череды апокалипсисов - экологического, демографического, ядерного - идет уже весьма резво. И что человечество в его нынешней техногенно-разрушительной ипостаси просто нежизнеспособно. Французам же, раз о них речь, не мешало бы для начала превозмочь эпидемию политической корректности. Большое преимущество этой нации - острая декартовская мысль, аналитический ум. Прискорбно будет, если эта интеллектуальная сила растворится в сусле выхолощенных сладковатых идеек.

и: Разве французская общественная модель так плоха?

и: Французский писатель Жан-Мари Гюстав Леклезио недавно получил Нобелевскую премию. Вас удивил этот выбор?

Макин: Это идеальный лауреат. Гуманист, защитник природы и патриархальных цивилизаций. Его персонажи всегда прекрасны. Это меня немного настораживает.

и: Каковы ваши шансы на эту награду?

Макин: Я буду следующим (смеется) и приглашу вас в Стокгольм как корреспондента "Известий". Есть поговорка: "Награды не надо просить, от них не надо отказываться, их не надо носить". В свое время Бунин был в восторге. Я менее чувствителен к почестям. Может, мне не хватает тщеславия.

и: Ну а кому из русских вы дали бы Нобелевскую премию?

Макин: Довлатову. Я его ставлю выше Чехова, хотя сравнения такого рода лишены большого смысла. Но ему бы пришлось давать премию посмертно. А это, по-моему, не практикуется.

и: Вы много путешествуете по Франции. Какое отношение к русским? Общественное мнение формируют СМИ?

Макин: Во французской прессе трудно найти не то что статью, а пару добрых слов о России. Мы сами в этом виноваты. Не сумели создать "положительный образ" страны. Американцы не жалеют средств, фабрикуя свой имидж. В России же между литературно-киношной "чернухой" и эстрадной клоунадой - лишь скучный официоз. А ведь удачи в создании героического образа были - возьмите того же Штирлица. По сравнению с ним Джеймс Бонд - умственно отсталый садист и пошлый эротоман, падкий на второразрядные алкогольные коктейли.

и: Значит, надо заниматься пропагандой?

Макин: Скажем, показать лучшее. Чтобы о России не судили по тому, что в ней есть худшего, которого, увы, хватает. Можно спокойно и терпеливо объяснять западному читателю то, чем была для нашего народа война и эпоха сталинизма - не только на полях сражений и в лагерях, но и в памяти о миллионах павших, которые продолжали незримо жить среди нас и чье духовное присутствие научило нас думать, сострадать, не забывать. Надо говорить об этом здесь, на Западе. Иначе получится как в недавней книге моего знакомого журналиста: освобождение Белграда Советской Армией в его описании - это грабежи, изнасилования и прочая дикость. Непонятно, кто в таком случае воевал. То же теперь пишут о взятии Берлина. Этот бред становится нормой.

и: Россия не может жить без сильной руки?

Макин: Ни одна страна не может. Без сильной власти, без сильных демократических институтов, без мощной независимой и профессионально ответственной прессы, без титанически сильной культуры. С культуры, впрочем, и надо было бы начинать этот перечень. У англичан есть выражение: "Стальная рука в бархатной перчатке". Такой должна быть власть в стране, которая хочет выжить в бурном и агрессивном мире. Но ведь перья писателей и журналистов тоже стальные. Мы должны об этом правителям время от времени напоминать.

и: Известный писатель Доминик Фернандес недавно издал книгу "Русская душа". Он считает, что у французов души нет.

Макин: Уверяю вас, есть! Другая, чем у нас, более рациональная, ну и слава Богу. У них никогда не было таких бесконечных просторов, где можно бы отдаться хаосу и анархии, отвести душу, не к слову будь сказано. С галло-романских времен пространство во Франции очень сжато. В XIII веке хроникер писал: "Страна полна, как куриное яйцо".

и: В нынешнем столетии она настолько полна, что ей грозит исламизация?

Макин: Все будет зависеть от способности Франции ассимилировать афро-мусульманскую иммиграцию. Будут ли французы через сто лет говорить на новом франко-арабском наречии? Или же мир вспыхнет в пламени тотальной войны цивилизаций? Не думаю, что у человечества в запасе сто лет для размышлений. Действовать надо сегодня.

СПРАВКА "ИЗВЕСТИЙ"

Андре Макин (Андрей Сергеевич Макин) родился в Красноярске в 1957 году, вырос в Пензе. Согласно легенде, внук французской эмигрантки, жившей в России с 1917 года. Окончил филологический факультет МГУ, преподавал в Новгородском педагогическом институте. В 1987 году по программе обмена учителями поехал во Францию, где попросил политического убежища. Автор двенадцати романов на французском языке.

December 16th, 2016 , 10:02 am

Русская кровь французской литературы

Современная французская литература щедро и постоянно подпитывается свежей русской кровью. Эльза Триоле, Анри Труайа (Лев Тарасов), Натали Саррот (Черняк), Владимир Волков, Артюр Адамов, Ален Боске (Анатолий Биск), Владимир Янкелевич, Александр Кожев (Кожевников), Элен Каррер д"Анкосс (Зурабишвили), Роман Гари (Карцев), Андрей Макин.

Список французских писателей русского происхождения внушителен, имена их прочно вошли в историю французской литературы, премии и награды - вызвают зависть у коллег французов. Каков таков секрет русских писателей, который открывает им дорогу в мастера и даже в Академики французский словесности? Талант? Традиции Достевского и Толстого, впитанные с молоком матери? Славянский свежий глаз? Попробуем разобраться в причинах на примере двух успешных писательских биографий: Андрей Макин, Ромен Гари.

Андрей Макин/ род 1957г / человек русский, а писатель иностранный (из 11 имеющихся книг ни одной на родном языке) — и даже награжденный Гонкуровской премией, которую французы, как известно, только своим и дают

Однажды я была в гостях у французов, вместе мы смотрели передачу, посященную дискуссии об мусульманских вуалях. Передача называлась Бульон культуры, приглашенным на нее был в тот раз Андрей Макин. Писатель сказал, что Вольтер и Жан Жак Руссо- великие просветители 18 века, перевернулись бы в гробу, узнав, чем сегодня занимается французский народ, на полном серьезе обсуждая тему, носить ли девочкам мусульманкам платки в школу. Хозяин дома чуть не прослезился от такой смелости Андрея Макина

Ну почему же вы, французы, сами открыто не говорите об этом?- спросила его я

Мы не можем говорить об этом Нужно, чтоб нам сказали обо всем этом со стороны- ответил мне месье, между прочим, Кавалер Ордена Почетного Легиона, потомок хорошей аристократической фамилии.

Сегодня, суммарный тираж романов Макина во Франции составил более 3 млн экземпляров; книги переведены и изданы в 40 странах — России, что примечательно, в этом списке нет. Единственный его роман, переведенный на русский (то самое «…завещание»), вышел в № 12 журнала «Иностранная литература» за 1996 год — и все.

Пушкин говорил, что в литературе нельзя стать знаменитым без легенды.У Андрея Макина с легендой все в порядке. Романтичный микс из сказок- Золушка- Золотая птица- с примесью триллера- жизнь в склепе на парижском кладище.

Эмигрировав из СССР во Францию в 1987, Макин написал роман, который во Франции замечен не был, равно как второй и третий. Писатель вел нищенский образ жизни, мерз, голодал и ночевал не то на вокзале, не то на кладбище и только после всех этих мучений ему, наконец, повезло. Мадам Галлимар - владелица одноименного издательства, прочитав рома н /четвертый роман!/ безвестного Макина («Французское завещание»), издала книгу огромным тиражом.

В 1995−м «Французское завещание» было номинировано на Гонкуровскую премию и конкурирующую премию Медичи — и получило обе, чего практически не случается. Сразу вслед за премией Макин приобрел и французское гражданство: это выглядело как признание неоспоримых заслуг перед французской литературой

«Французское завещание» считают романом автобиографическим потому, что его главной фигурой является бабушка рассказчика, француженка Шарлотта Лемонье, переехавшая в Россию в незапамятные времена и теперь обитающая в волжских степях, в провинциальном русском городке Саранза. Имевшуюся в детстве франкоговорящую бабушку, к тому же образованную, элегантную и доброжелательную, французы сочли достаточным объяснением того удивительного факта, что внучок-эмигрант пишет теперь книжки на французском как на родном.

Эту Францию, возникшую, точно галлюцинация, на берегу Волги рассказчик проносит через все детство и забирает с собой во взрослую жизнь. Эта страна была и остается для него не какой-то конкретной заграницей, но воплощением всего родного, светлого, несоветского, но при этом, пожалуй, русского. А язык этой эфемерной страны так и не становится языком одной из стран Западной Европы, оставшись навсегда интимным семейным кодом… И вот вам результат — десяток стоящих книг на хорошем, чуть старомодном (эту особенность с умилением подчеркивают все критики и литературоведы, всерьез изучающие творчество Гонкуровского лауреата) французском языке.

И все же иногда - со стороны французских литераторов - по отношению к Макину ощущается некоторая высокомерная и ничем не оправданная снисходительность мол, глядите, он почти такой же, как и мы... Впрочем, по некоторым признаниям Макина можно судить, что и он сам не считает, что творит в традициях французской литературы, скорее, преобразует ее, несмотря на очевидное "сопротивление материала"".

Русские писатели любят подчеркнуть его статус «иностранного» пистателя. В журнале Знамя Татьяна Толстая довольно злоречиво напишет о Макине:: : «Так не пишет русский для русских, так пишет русский для французов… [Макин] пришел все с тем же багажом путешествующего циркача: траченным молью зайцем из цилиндра, разрезанной пополам женщиной, дрессированными собачками — “Сибирью”, “русским сексом”, “степью”, картонным Сталиным, картонным Берией… — пришел, и ведь добился внимания, и ведь собрал все ярмарочные призы». Утвержать даже после такой оценки, что Макин не нужен России- глупо. Стоит только посмотреть в интернете сайты фанов писателя и розыски его книг в рунете.

Ромен Гари (1914-1980) дважды — в 1956 и 1975 гг. — удостоен Гонкуровской премии, что, кстати, не допускалось правилами.

.
Роман Кацев родился в Москве. Мать — опереточная субретка Нана Борисовская. Сохранилась ее переписка со знаменитым актером русского немого кино Иваном Мозжухиным, возникла даже версия, что французский писатель был незаконным сыном русского актера.
После революции мать с сыном покинули Москву, оказались в Вильно, затем в Варшаве, потом в Париже. Мать стала модисткой, шила шляпки. Когда клиенты выставили ее из какой-то богатой литовской квартиры, она кричала обидчикам, что ее сын станет героем, генералом, послом Франции, кавалером ордена Почетного Легиона, писателем не хуже Габриэля Д"Аннунцио!

Провидение матери сбылось. Сын стал сперва лицеистом в Ницце, позже в Париже он изучал право. Как водится, студент подрабатывал то официантом, то рассыльным и даже снимался в кино, в массовках.

Призванный накануне Второй мировой войны в армию, он стал летчиком. Летал над Северной Африкой, вступил в армию Сопротивления, которым командовал де Голль. Прославился как отчаянный храбрец, совершил много боевых вылетов, был ранен, переболел тифом. Тогда же начал писать, псевдоним возник из русского слова «гореть». Уже в конце войны выходят в свет романы «Европейское воспитание» и «Лес гнева», связанные с темой антифашистского Сопротивления во Франции и в Польше.
В романе «Обещание на рассвете» он рассказал о матери. История, которая не может оставить равнодушным никого: его мать умерла в 1942 г., но зная, что неизлечимо больна, она заранее написала 250 писем сыну, которые он, летчик, ежедневно рисковавший жизнью, получал, не ведая, что ее уже нет в живых.

Ромен Гари подолгу жил в разных странах: в Болгарии, Англии, Швейцарии, затем в США, занимая пост пресс-атташе при ООН. Знавшие о его многочисленных любовных победах называли красавца Ромена Гари «секс-атташе».
Писатель стремился к успеху, добился его и стал глубоко несчастен. Несчастье пришло к нему в облике очаровательной Джин Себерг, американской актрисы, сыгравшей в сущности самое себя в фильме Жана Люка Годара «На последнем дыхании» Ей двадцать один год, Гари — сорок пять, однако причина трагедии — не разница в возрасте. Джин была связана с анархистами, к тому же она не могла жить без наркотиков. Джин переносила анархистские вольности и в личную жизнь. У нее родился чернокожий ребенок, который вскоре умер.

Неожиданно, Ромен Гари устраняется из литературного процесса. Вместо него появляется некий Эмиль Ажар, которого кое-кто из критиков ставил ему в пример. «Жизнь впереди» (1975) — история трогательная и смешная о жизни старой проститутки, открывшей приют для детей ее товарок. Арабский мальчонка по прозвищу Момо боготворит Розу, которая уже при смерти. Он ухаживает за ней, как нянька, он не хочет расстаться с ней, когда она умирает. Роман был встречен французской публикой с восторгом.

Ромен Гари покончил с собой в 1980, ровно через год после самоубийства своей жены- Джин Себерг. Надел на себя красную шапку и выстерил в рот.
В начале своего вышедшего посмертного текста он заявляет, что мир сегодня задает писателю убийственный „вопрос о никчемности“. Литература долго считала себя и хотела быть вкладом в свободное развитие человека и в его прогресс, но теперь от этого не осталось даже поэтической иллюзии».
Ромен Гари прожил жизнь ярко, незаурядно, талантливо, заметив в предсмертной записке: «Я здорово повеселился».

Кстати, книги Романа Гари есть в кажом уважающем себя французском доме. Жаль, что он этого уже не узнает...

Итак- два русских писателя, два мэтра французской литературы. Разные стили, образы жизни, но объединяет их общее- успех, который пришел к ним в стране изощренных вкусов- Франции. Проанализировав их биографии и книги, можно увидеть нечто общее: прекрасный, изощренный французский язык, литературный талант и чувство эмигрантской ущемленности, положение бастарда, что часто вызывает к жизни огромный творческий потенциал...

Татьяна МАСС, специально для "Русской мысли" Andreï Makine р. 10 сентября , Красноярск) - французский прозаик. Лауреат Гонкуровской премии (1995) .

Биография

Во Франции Макин подрабатывал уроками русского языка и в свободное время писал романы на французском языке. Убедившись, что издатели скептически относятся к прозе русского эмигранта, он стал выдавать свои первые два романа («Дочь Героя Советского Союза» и «Время реки Амур») за переводы с русского. Третий роман «Французское завещание» () попал к главе известного издательства и был опубликован значительным тиражом .

В одном из интервью Макин отмечал: «Меня спасло то, что я получил хорошую советскую закалку… выносливость, умение довольствоваться малым. Ведь за всем - готовность пренебречь материальным и стремиться к духовному» . Сам себя он считает французским писателем, в одном из интервью высказывался так: «Есть такая национальность - эмигрант. Это когда корни русские сильны, но и влияние Франции огромно» .

Неизменным лейтмотивом произведений Макина является попытка ухода от действительности, - отмечает профессор Д. Гиллеспи . Действие практически всех романов Макина происходит в СССР .

Признание

• 1995, «Французское завещание»: Гонкуровская преми, Премия Медичи, Гонкуровская премия лицеистов
• 1998, «Французское завещание»: финская литературная премия Эвы Йоэнпелто
• 2001, «Музыка жизни»: литературная премия телевизионной компании RTL и журнала «Lire» (Лир)
• 2005: премия Фонда Принца Пьера Монакского за вклад в литературу

Библиография

• La fille d’un héros de l’Union soviétique , 1990, Robert Laffont (ISBN 1-55970-687-2)
• Confession d’un porte-drapeau déchu , 1992, Belfond (ISBN 1-55970-529-9)
• Au temps du fleuve Amour , 1994, Editions du Félin (ISBN 1-55970-438-1)
• Le Testament français , 1995, Mercure de France (ISBN 1-55970-383-0)
• Le Crime d’Olga Arbelina , 1998, Mercure de France (ISBN 1-55970-494-2)
• Requiem pour l’Est , 2000, Mercure de France (ISBN 1-55970-571-X)
• La Musique d’une vie , 2001, Éditions du Seuil (ISBN 1-55970-637-6)
• La Terre et le ciel de Jacques Dorme , 2003, Mercure de France (ISBN 1-55970-739-9)
• La femme qui attendait , 2004, Éditions du Seuil (ISBN 1-55970-774-7)
• L’Amour humain , 2006, Éditions du Seuil (ISBN 0-340-93677-0)
• «Le Monde selon Gabriel», 2007, Éditions du Rocher
• La Vie d’un homme inconnu , 2009, Editions du Seuil
• Une femme aimée , 2013, Editions du Seuil

Исследования

• www.unn.ru/pages/issues/vestnik/99999999_West_2009_6(2)/19.pdf
• Йотова, Рени. Образът на Франция и Русия във Френското завещание на Андрей Макин. - В: Езици и култури в диалог: Традиции, приемственост, новаторство. Конференция, посветена на 120-годишната история на преподаването на класически и нови филологии в Софийския университет «Св. Климент Охридски». София, УИ, 2010.
• www.lihachev.ru/pic/site/files/lihcht/2012_Sbornik/2012_Dokladi/2012_plen/015_2012_plen.pdf

Напишите отзыв о статье "Макин, Андрей"

Примечания

Ссылки

• в «Журнальном зале »

Отрывок, характеризующий Макин, Андрей

Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.

Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.

Писатель Андрей Макин, француз и русский, родившийся в Красноярске и прославившийся в Париже, стал вчера членом Французской академии. Рассказывает парижский корреспондент “Ъ” АЛЕКСЕЙ ТАРХАНОВ.

Андрей Макин в Academie francaise - на своем месте. Он столь страстный поклонник французского языка, каким может быть только человек, родившийся за границами Франции. Но при этом не стал латинизировать своего имени, оставшись для новой родины Andrei Makine.

59-летний Макин родился в Красноярске. Французскому его выучила бабушка по имени Шарлотта Лемоннье, которую история ХХ века навсегда заперла в Сибири. Выпускник филфака МГУ, он преподавал французский в педагогическом институте в Новгороде, а в 1987 году, поехав во Францию, попросил там убежища.

История его первых лет жизни в чужой тогда стране кажется сочиненной беллетристом, начисто лишенным макинского чувства меры. Чего стоит хотя бы преждевременное поселение на кладбище Пер-Лашез в склепе, где, по счастью, были и свет, и вода. Он зарабатывал уроками русского и изо всех сил пытался напечататься во Франции. Никто не верил, что русский с сомнительными документами может писать по-французски. Так продолжалось до тех пор, пока он не выдал одну из своих книг за перевод с русского. Издатель поверил - и роман «Дочь Героя Советского Союза» вышел во Франции «в переводе Альбера Лемоннье», как потом и «Время реки Амур». Среди его 16 произведений некоторые подписаны Габриэль Осмонд, но к счастью, ему не пришлось далее множить псевдонимы.

Живя с переводчиком в редком согласии, он все-таки оставил своего Лемоннье истории и опубликовал под собственным именем «Французское завещание». В 1995 году «Завещание» принесло ему Гонкуровскую премию - патент на то, чтобы считаться французским писателем, давно будучи таковым. Множество последовавших премий окончательно примирили его с издателями и, главное, с иммиграционными властями. В том же году он получил долгожданное французское гражданство.

Андрей Макин делит к Франции и России и любовь, и неприязнь. У него есть претензии к каждому из своих отечеств, и каждое он не склонен давать в обиду. Его считали то сторонником, то противником путинской России или саркозистско-олландовской Франции, но он считает, что занят в жизни гораздо более важным и одиноким делом, чем высказыванием мнений о политике. Когда его спрашивают, кто же он, русский или француз, он отвечает: «Есть такая национальность - эмигрант. Это когда корни русские сильны, но и влияние Франции огромно».

Макин считает, что его книги в России еще ждут своих переводчиков, и готов не спешить с этим до тех пор, пока таковые не появятся и не будут им одобрены в мелочах. Пример многоязычного Набокова его не привлекает. Его кумир скорее Иван Бунин. Диссертацию по его творчеству, названную «Поэтика ностальгии», он защищал в Сорбонне в 1991 году и утверждает, что «Бунин, не эмигрируй он, никогда бы не написал “Жизнь Арсеньева”, не залетел бы на такую высоту».

В этом есть, несомненно, и много личного. Макин не раз подчеркивал, что ему в его собственной истории очень пригодился советский опыт выживания. Он не склонен себя недооценивать - недаром в этом году выдвинул свою кандидатуру на вступление во Французскую академию. 40 ее пожизненных членов, именуемых «бессмертными», считаются верховными авторитетами во французском языке и литературе.

Макин - пятый за историю Academie francaise выходец из России, занявший место среди «бессмертных». Предшественниками были Жозеф Кессель и его племянник Морис Дрюон, Анри Труайя и нынешняя секретарь академии Элен Каррер д`Анкос. Будем ждать вступительной речи (которую по традиции Макин должен посвятить человеку, кресло №5 которого сейчас займет, франко-алжиркой писательнице Ассии Джебар, скончавшейся в феврале нынешнего года). А также возможности взглянуть на писателя в вышитом золотом зеленом мундире-фраке и при обязательной по этому случаю шпаге.