Евгеньев максимов жизнь и похождения тихона тростникова. Образ и характер Тростникова Жизнь и похождения Тихона Тростникова анализ Некрасов (Некрасов Н. А.)

Роман Н.А. Некрасова «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» является последним произведением из разряда жильблазовских приключенческих романов. Некрасов предпринял попытку актуализировать старую линейную пикарескную фабулу биографическим элементом, что придало произведению реалистический колорит.

Пробуя свои силы в прозе, Некрасов создаёт эклектичное по стилю произведение, в котором проявились классицистический, сентименталистский, романтический стили, а также стиль «натуральной школы». На подобное «разноголосие» обращали внимание В.Г. Белинский и В.В. Виноградов.

Антропонимика в романе продолжает традиции классицизма, так как имена, фамилии и прозвища героев «говорящие»: Тихон (тихий), Тростников (гибкий), Матильда («опасная красота»), Агаша и Параша (исконно русские имена, связанные с бедностью, простотой и сердечностью). Топонимика (единственный изображённый топос – Петербург) указывает на принадлежность романа к натуральной школе. Как известно, знаменитый сборник «Физиология Петербурга» содержит очерки, герои которых действуют в Северной столице России.

Скачать:

Предварительный просмотр:

Ономастический текст в романе Н.А. Некрасова

«Жизнь и похождения Тихона Тростникова»

Как было изложено во второй главе, ономастика представляет собой раздел современного языкознания, комплексную лингвистическую дисциплину, оснащенную своим терминологическим аппаратом, своим кругом проблем, историей исследования и собственными методами исследования. Термин «ономастика» образован от греческого onomastik – «искусство давать имена».

Опираясь на внутреннюю форму слова, положенного в основу фамилий, имён и отчеств героев, названий географических объектов, писатель находит очень яркие и неожиданные выразительные средства, например, «говорящие» имена и фамилии.

Имя главного героя – Тихон Тростников . «Будучи от природы довольно слабого сложения…» – так Некрасов внешне описывает персонажа. Тихон – тихий человек. Фамилия Тростников, образована от слова тростник. Герой, тонко понимающий жизнь, даёт точную характеристику окружающих его людей, объясняет их поступки с точки зрения человеколюбия, смирения. Тихон, как и растение, с которым ассоциируется его фамилия, испытывает на себе тяжёлые обстоятельства жизни, но не гнётся от трагических случайностей.

Действует в романе Тихон еще молодой, а пишет о себе Тихон, умудренный жизнью. Но он не филистер, а мудрец, трезво взвешивающий свои былые поиски, заблуждения, иллюзии. Между обоими Тихонами есть связь – то две стадии развития одного и того же человека. Симпатичные черты есть уже в молодом Тихоне, которого описывает старший.

Отец Тихона – мелкопоместный дворянин, но быт и обычаи его чиновничьи, он служит. Это видно из того, как отец лебезит перед губернатором, старается исхлопотать сыну, отъезжавшему в Петербург, «рекомендательное письмо». Отец – традиция, он дает наставления в послушании, угождении начальникам. Тихон отличается двумя чертами: он непрозаичен, незауряден, ему свойственна романтическая настроенность; он с самого начала подозревает, что повседневная жизнь течет не так, и одергивает себя, ставит выше эфемеров: «Я всегда был более человек положительный, нежели мечтатель», «фантазировать натощак мне казалось делом до крайности неблагоразумным» [Некрасов, 1984, т. 8, с. 430]. Упования «строго преданного подчиненности» отца на протекции он иронически отвергает: «Я уверял его, что мне никого не нужно, что сам я найду везде дорогу». Несмотря на титул поэта, «я очень мало был расположен к мечтательности» [Некрасов, 1984, т. 8, с. 435].

И вот Петербург – крушение всех надежд. Испробовано крайнее средство – протекции. «Весь век прохожу без места, но не соглашусь купить его унижением перед кем бы то ни было» [Некрасов, 1984, т. 8, с. 440]. Тихон посещает генерала – отказ, графиню – отказ, коллежского советника – отказ: «обыкновенная история» с обратным ходом – с романтизмом покончено, но пропитание не добыто. Тихон не стал чиновником, ему суждено пройти по всей лестнице скорбей до дна жизни.

Роман делится на две части: в первой – Тихон действующий, бросаемый как щепка волнами жизни, во второй – Тихон мыслящий, нашедший свою «волну», которая поднимает его на гребень выше любого разночинного героя эпохи «натуральной школы». Тихон проходит несколько стадий мытарства, закономерно готовящих его взлет. Герой живет у тетки, знакомится с Матильдой – это его первая любовь. Службы нет, определенных занятий нет. Тихон разорен, последние гроши прожиты. Он съезжает с квартиры в ночлежный дом, в котором ютилась беднота. Это и есть эпизод, изображенный в знаменитых «Петербургских углах». Жизнь в ночлежке – крайняя стадия житейских унижений Тихона. На этом «дне» обычно и погибали, не выдержав борьбы, менее стойкие герои-разночинцы. Но Тихон не потерял вкуса к жизни, благорасположения к людям. Здесь, как и в истории с Матильдой, но гораздо в большей мере, проявляются благородные качества его души. Он разглядел и среди жителей ночлежки жертв судьбы, интересных людей.

Тихон в этой части романа мало рассуждает, но его гуманизм просвечивает в каждой детали, реплике, легкой иронии. Его соседями по ночлегу оказались: «хороший человек с паспортом» (не какой-нибудь бродяга, по понятиям хозяйки); разорившийся подрядчик, строивший полковнику казармы и обманутый бессовестным образом; аккуратный и сердечный Кирьяныч, промышляющий краденными у господ собачками - голь на выдумки хитра; дворовый, отпущенный на оброк, мастер на все руки, который, как все русские, «любит петь про барыню» (это он и поет знаменитую некрасовскую песенку «В понедельник Савка мельник, а во вторник Савка шорник...»); здесь обретается и «зеленый господин», «бывший человек», выгнанный из гимназии за пьянство.

У Тихона рождается желание пойти в университет. Оно только кажется случайным на самом деле это решение подготавливается исподволь, всем опытом его жизни. На гроши Тихон скупает нужные книги, готовится к вступительным экзаменам. Он учит азбуке сына хозяина квартиры, ростовщика. От ростовщика Тихон переходит к инженерному офицеру – это уже «общество порядочных людей». Тихон выдерживает экзамен, объявлен студентом, но не попадает на «казенный счет»: не оказалось «вакансии». Счастье опять ускользает от него. Тихон с сарказмом восклицает: «Итак, источник пищи духовной, наконец, предо мною раскрыт. Я могу черпать из него сколько угодно, но где же ты, вожделенный источник пищи телесной?.. Ужели еще и долго ли суждено мне скитаться?..» [Некрасов, 1984, т. 8, с. 477]. Но он выстоял и пошел вверх, пошел, выводя за собой «из мрака заблужденья», нищеты многих павших, сирых, униженных, оскорбленных. Он не просто оказывается владельцем «тысячи душ», он добр по отношению ко многим. Он достигает не того, чего первоначально хотел,- «доходного места». Нет, самый смысл жизни у него изменился

Вторая часть посвящена восхождению Тихона, но уже на другом поприще – литературном. Тихон становится литератором, сначала близким к «литературной тле», а потом к кругу своего автора, то есть Некрасова. Рост разночинца показан во всем идеологическом значении. Это не просто новое слово после Акакия Акакиевича Башмачкина и недовольного смиренномудрием Макара Девушкина. Университет не удался, но Тихона учили университеты жизни и побуждали выразить то, что кипело в душе. Тихон сам способен написать повесть о бедных людях. Тихон близок натуральной школе. Кроме того, разночинному герою присвоен тот интеллектуализм, в котором он всегда уступал героям из дворян. Характер героя и сам роман очень сложны, универсальны. Натуральная школа стремится к энциклопедизму изображения русской жизни, хотя и в форме «похождений» новейшего Жиль Блаза.

Приобретают особый интерес все стадии падения и возвышения Тихона Тростникова. Он не просто испытывает приключения, но и внутренне меняется.

Роман Некрасова «сшивной», в нем много сырых, авантюрных эпизодов, плохо связанных между собой, представляющих как бы роман в романе (например, история с Матильдой: падшую дочь ювелира любил Тихон; потом героиня жила с разными любовниками и, наконец, оказалась «замурованной» в шкафу на квартире по соседству с Тихоном; Тихон явился спасителем своей бывшей возлюбленной, когда услыхал тяжелые вздохи жертвы). Главная линия похождений Тихона, сначала ведущих его «на дно», а потом выводящих «из мрака заблужденья», перебивается неверными штрихами, свидетельствующими о постепенности созревания в сознании самого автора характера изображаемого героя.

Некрасов по неопытности несколько портил развитие интриги, прибегал к слишком дешевому трюку под влиянием «неистовых», романов диккенсовской манеры, хорошо известных в среде натуральной школы, – он облегчил скитания Тихона. Герой получил после смерти отца наследство и, хотя не сделался богат, все же материально стал независимым. Тихон не изменился внутренне. Но в построении образа Некрасов допустил явную непоследовательность. Разорвалась единая цепь материального и духовного скитальчества. Мысль романа была бы глубже, если бы герой пробился на верхи жизни вполне самостоятельно. В результате осталось только полтемы: одна духовная жажда героя, утоление которой теперь облегчено. Мысль о герое-демократе еще не вполне выношена Некрасовым. Правда, Тихон тратит средства на помощь бедным, но он им помогал и без гроша в кармане.

Став обеспеченным, Тихон не мельчает в духовном отношении – наоборот, сейчас-то он быстро и сравнительно легко достигает своих заветных целей. Характерно начало второй части: «Я не принадлежал к числу людей, удовлетворяющихся положительными житейскими целями , – пишет Тихон. – Несмотря на горячность, с которою бедность заставляла меня им предаваться, я чувствовал, что стремления к ним недостаточны для наполнения моей жизни и что в достижении их я не обрету того счастия, которого темное чувство постоянно жило в душе моей... Мне хотелось какой-нибудь цели выше тех, которые обыкновенно поглощали мою деятельность, но какой именно – сам я не знал». «Всеми помыслами души стремился я к литературной славе...» [Некрасов, 1984, т. 8, с. 459].

Тихон издает свои стихи – Некрасов вводит автобиографическую черту, припоминая историю публикации своего сборника «Мечты и звуки» и отклики критики. Самая способность Тихона метко характеризовать «литературную тлю» (Ф. Кони, Сенковского, Шевырева), от которой он едва отделался, показывает степень его разборчивости в людях и журнальных партиях. «Но всего более огорчила и оскорбила меня критика журнала , - писал Тихон, - в котором участвовали люди, недовольные настоящим порядком вещей и стремившиеся к идеалу какой-то другой, более истинной и плодотворной литературы» [Некрасов, 1984, т. 8, с. 497] (имеется в виду «партия» «Отечественных записок»). Любопытно, что Тихон сразу же констатирует оппозиционный либерализм этой «партии». Дальше Тихон с полным пониманием излагает свое кредо.

В сложной мозаике с курсивами имитируются коренные литературные «правила», почти «прописи» Белинского, высказанные в многочисленных статьях, вскользь передается резюме его отзыва о «Мечтах и звуках», впрочем без прямых цитат. Тихон напряженно раздумывал, к какому же берегу в журналистике пристать. Пришлось перешагнуть через обиды и самолюбие. Он начал сближаться с лагерем «порядочных литераторов».

В начале произведения начинающий литератор Тихон носил фамилию Мотовилов (от слова мотать, менять деятельность). Она соответствовала его характеру, он прислушивался к мнению старших, уважал порядки, установившиеся в обществе. Отец его, желая продвинуть его на литературное поприще, пишет рекомендательное письмо губернатору Закобякину (фамилия образована от слова «кобениться – сопротивляться просьбам, ломаясь и рисуясь, упрямо упираться, заставляя себя упрашивать» [Ефремова, 2000, с. 587]). Это указывает на то, что положительного результата начинающему литератору не достичь.

В романе есть ещё несколько «говорящих» фамилий и имён. Матильда («опасная красота» [Петровский, 2000, с. 378]) – первая женщина, встретившаяся на пути литератора, в действительности женщина пылкая, доверчивая, потому часто и обманутая сильной половиной общества.

Литературная деятельность и учёба у начинающего литератора успеха не имела, он нищенствовал, икал себе пропитание и кров, встречался с простолюдинами. Они, в основном, имён собственных не имели, а только нарицательные: «бородач» (угрюмый, неразговорчивый человек), «зелёный человек» (пьяница, но человечный), «дворовый человек» (прислуга). Также используется сокращённое отчество (Кирьяныч), что создаёт некую пренебрежительность и незначимость их общественного положения.

В эпизоде, когда Тихон продаёт свои стихи, чтобы их напечатали, книгопродавец советует ему взять псевдонимы тех людей, стихи которых разбирают читатели: Свистунов («хвалят его да спрашивают» ) , Ежов, Ершов – «совсем одинаковые фамилии», «книжечки у них маленькие» [Некрасов, 1984, т. 8, с. 450]. На такой бессовестный поступок, как присвоить чужой псевдоним, Тихон не идёт. В главе «Необыкновенный завтрак» издатель под аббревиатурой Х.Х.Х., что означает его обезличивание, желание остаться незамеченным, чтобы не платить за литературные труды. А друзья у него – князь Зезюкин (от слова зюзюкать (шепелявить), Кудимов, Анкудимов (фамилии, не имеющие русских корней), Хапкевич (от слова хапать).

Женские исконно русские имена – Параша, Агаша, отношение к ним у Тростникова святое, он ценит духовные мир женской души, поэтизирует их образы. Его отношение к женщине разделяет и хозяин трактира. Имя его возлюбленной Амалия (незапятнанная, чистая), хотя она обманула доверчивого литератора. Значение её имени противопоставлено её поступкам.

Ещё одно женское прозвище Дурандиха (по фамилии мужа Дурандин).

Она, униженная трудной жизнью женщина, олицетворяла суровую женскую долю во времена Некрасова. Страсть к деньгам превратила её в «настоящую фурию». Агаша (хорошая, добрая) – племянница её, существо нежное, любящее, стала очень близкой Тростникову.

Как видно, проанализированный роман Н.А. Некрасова «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» является последним произведением из разряда жильблазовских приключенческих романов. Некрасов предпринял попытку актуализировать старую линейную пикарескную фабулу биографическим элементом, что придало произведению реалистический колорит.

Пробуя свои силы в прозе, Некрасов создаёт эклектичное по стилю произведение, в котором проявились классицистический, сентименталистский, романтический стили, а также стиль «натуральной школы». На подобное «разноголосие» обращали внимание В.Г. Белинский и В.В. Виноградов.

177-180. ИЗ РОМАНА "ЖИЗНЬ И ПОХОЖДЕНИЯ ТИХОНА ТРОСТНИКОВА"

Как тут таланту вырасти,

Как ум тут развернешь,

Когда в нужде и сырости

И в холоде живешь!

Когда нуждой, заботою

Посажен ты за труд

И думаешь, работая:

Ах, что-то мне дадут!

Меняешь убеждения

Из медного гроша -

На заданные мнения

Глупца иль торгаша.

Преступным загасителем

Небесного огня,

Искусства осквернителем -

Прозвали вы меня.

Пусть так!.. Я рад: губительно

Стремленье ко всему,

Что сердцу так мучительно,

Что сладко так уму.

Я рад, что стал похожее

С бесчувственной толпой,

Что гаснут искры божии

В груди моей больной,

Что с каждым днем недавние,

Под гнетом суеты,

Мне кажутся забавнее,

Порывы и мечты…

Я рад!.. О, бремя тяжкое

Валится с плеч…

……………………..

Скорей, скорей!..мучители,

Готов я променять

Завидный чин художника,

Любимца горних стран,

На звание сапожника,

Который вечно пьян.

(1843)

Нарядов нет – прекрасный пол

Капризится, тоскует, плачет;

Наряды есть – прекрасный пол

Под потолок в восторге скачет.

(1841,1843)

В понедельник

Савка мельник,

А во вторник

Савка шорник,

С середы до четверга

Савка в комнате слуга,

Савка в тот же четверток

Дровосек и хлебопек,

Чешет в пятницу собак,

Свищет с голоду в кулак,

В день субботний всё скребет

И под розгами ревет,

В воскресенье Савка пан -

Целый день как стелька пьян.

(1843 или 1844)

Ужели должен я страдать?

Ужели мой удел – могила?

Как догадаться, как понять,

За что она мне изменила?..

Я угождать старался ей,

Любил так страстно, так глубоко…

И даже пред свиданьем с ней

Читал романы Поль де Кока!

(1843 или 1844)

… И он их не чуждался в годы оны

И вычитал оттуда, что она

Курит сигары, носит панталоны

И с мужем развелась и влюблена

В какого-то повесу…

1843 или 1844

182-183. ИЗ ФЕЛЬЕТОНА "ХРОНИКА ПЕТЕРБУРСКОГО ЖИТЕЛЯ"

По свету я бродил: повсюду люду тощи

Рассудком и душой, а телом толстяки;

Здесь человечество волнуется, как дрожжи,

И производит – пустяки!

(1844)

Расторгнут наш союз корыстью кровожадной,

И счастье и любовь судьбина отняла,

Теперь и слезы лью над банкою помадной,

Которую она на память мне дала.

Теперь не радость я – позор на сердце чую

И вот уж третий день не ел,

И скоро, может быть, туда перекочую,

Где всем страданиям предел!..

Один из домов *** улицы был освещен великолепно. У подъезда беспрестанно останавливались экипажи, из которых лакеи высаживали мужчин, дам, девиц, вдов и сирот… Виноват, сирот, может быть, не было… но я так привык слышать их непосредственно следующих за вдовами, что не могу произнести одного слова без другого. Так, вспомнив какую-нибудь знаменитость, вы иногда невольно вспоминаете другое лицо, которое ставили с нею рядом современники или услужливые приятели… Привычка! Зала наполнялась народом… Таковский - надо вам знать, что мы у него в доме, - как-то необыкновенно сиял. На днях Марья Сергеевна, дочь его превосходительства, сочеталась законным браком с известным нам адъютантом, по обоюдному их согласию, как было сказано и в обыске… Ныне бал по случаю их свадьбы. Было людно и, кажется, весело. Молодые, по обыкновению, открыли бал, и танцы пошли своим порядком. За вистом сидело множество сослуживцев хозяина, начальников разных департаментов и отделений. Степан Глебыч был тут же целиком, то есть с дражайшею своею половиною. Владимир третьей степени красовался на его беспорочной манишке; играя в вист, он беспрестанно поглядывал то на него, то на свою милую супругу, которая сидела подле него и заботливо подбирала его взятки. Самое приличное занятие для супруги чиновного человека.

Сам хозяин играл также в карты; партнерами его были три генерала. Один со звездой и с лысиной; другой со звездой, без лысины; третий без звезды и без лысины. Хозяйка не сводила глаз с своих милых детей, то есть зятя и дочери; в промежутках танцев подходила к ним, целовала их в голову, в губы, в усы, во что попало.

Ах, - говорила она со слезами, - желание мое исполнилось… Брак по любви - истинное счастье.

Счастье, большое счастье! - говорил в то же время в другой комнате хозяин, выигравший три роббера кряду.

Несчастная партия! Я погиб! - говорил тогда же экзекутор, которому шли дурные карты.

Вдруг все смутились, замолкли, стали прислушиваться.

Пустите, пустите… мне непременно нужно! - кричал кто-то в прихожей нечеловечески громко, неистово… Затем послышалось какое-то отчаянное усилие, падение сбитого с ног человека и потом скорые неровные шаги в танцевальном зале…

Сумасшедший! сумасшедший! - раздалось там во всех углах. Игроки вздрогнули и переглянулись между собою; экзекутор вскочил и бросился к двери, но в то же время в комнату, где сидели игроки, быстро вошел герой наш. Огонь дикого отчаяния горел в глазах его; он, очевидно, был в припадке безумного самозабвения…

Сумасшедший, сумасшедший! - повторилось со всех сторон.

Ваше превосходительство! - кричал он. - Я согласен, я женюсь… только скорее, скорее…

И он искал глазами генерала…

Экзекутор смекнул, в чем дело; он схватил его за руку с намерением вывести вон…

Опомнитесь, опомнитесь!

Клим оттолкнул его, сделал несколько шагов вперед и обвел глазами комнату; испуганный хозяин сидел как окаменелый на своем кресле, закрыв картами лицо…

Сударыня! - закричал Клим, увидев Марью Ивановну. - Я люблю вас, я согласен… где они? - скажите, скажите им… я согласен…

Экзекутор опять с силой схватил его за руку…

Вы помешались! - воскликнул он. - Что вы делаете… Вы компрометируете мою жену!

Вашу жену… а? я опоздал, опоздал…

Клим бросился вон; собравшиеся лакеи хотели остановить его, но он растискал всех и исчез.

Несколько минут длилось глубокое молчание. Первая опомнилась генеральша; она ужасно бесилась на лакеев и откомандировала Степана Глебыча в прихожую с каким-то секретным поручением. Потом подошла к мужу, шепнула ему, что он дурак, и велела опомниться. Таковский отнял карты от лица, робко взглянул кругом и сказал, будто рассуждая сам с собою:

Сумасшедший, решительно сумасшедший!

Кто он?.. мне кажется, я видел его где-то, - произнес генерал с звездой и лысиной…

И мне лицо его как будто знакомо, - подхватил генерал со звездой без лысины.

Странно, господа! и я как будто помню его, - дополнил генерал без звезды и без лысины.

Кто же он!.. вы его знаете?

Все трое обратились с вопросительным взором к хозяину.

Не знаю, господа, право, не знаю… Он был у меня только раз… приходил просить места.

Ах, позвольте! вспомнил! Он и ко мне приходил за тем же!

И ко мне!

Все трое вспомнили, что действительно видели героя нашего по одному и тому же случаю…

Что же вы ему сказали?

Мне, признаться, было тогда не до того… дело было перед крестинами… Я вышел к нему. Он заговорил что-то о бедности, о усердии. Я сейчас заметил, что он человек ненадежный… у него какие-то странные идеи…

И я тоже заметил…

Он и тогда уже сбивался в речах…

Осмелюсь доложить, - смиренно произнес экзекутор, недавно возвратившийся из экспедиции. - Он еще тогда уж был не в своем уме, я сейчас догадался… Я ему предсказал - сумасшедший дом!

Справедливо, и я заметил, что он был немножко помешан…

Ну вот, право, и я тоже заметил.

И потому я отказал ему наотрез.

И я отказал…

Все повторили: "И я".

И хорошо мы сделали, что все отказали ему… Что бы мы стали делать с сумасшедшим… Он бы только портил всё… и никакого толку от него не было бы… Служба бы от него ничего не выиграла, да и он от службы тоже…

Справедливо, справедливо! - подхватили все…

Был тут человек, который думал иначе…

Клим прибежал домой…

Толпа нищих наполняла его комнату…

Главa IV

Родственница и ее постоялки

Окончив посещения важных и неважных особ, к которым я имел рекомендательные письма, я пошел к одной бедной дальней родственнице, которая издавна жила в Петербурге и в письмах к моим родителям нередко осведомлялась об моем здоровье и посылала мне свои поклоны, когда я еще жил в деревне. Муж ее когда-то был землемером в одном из губернских городов, но по неосторожности попался в одном слишком явном плутовстве и был отдан под суд; с тех пор он перевез семейство в Петербург и посвятил себя ходатайству по делам; он также брался частным образом у богатых помещиков приводить в известность количество их земель и составлял планы их владений; такие занятия могли бы с избытком обеспечить его семейство, но, к сожалению, Иван Иванович (имя отставного землемера) крепко любил зашибаться хмелем. Когда я посетил старушку в первый раз, она мне горько жаловалась на беспечность своего мужа и объявила, что бот уже больше года, как он уехал в*** губернии: с тех пор об кем пи слуху ни духу, ни сам не возвращается, ни денег не шлет. "Чем же вы живете?" -- спросил я с участием родственника и простодушием провинциала, незнакомого с петербургской жизнью. Старушка смутилась и ничего не отвечала. Я понял, что сделал глупость, и спешил переменить разговор. Через полчаса подали кофей; я выпил чашку и взялся за шляпу, но старушка убедительно просила меня остаться обедать. Я остался. Неопрятная кривая женщина, при появлении которой в комнате тотчас распространился запах поджаренного масла и луку, накрыла стол серо-желтого цвета салфеткой и поставила четыре прибора: три -- с серебряными ложками, четвертый -- с деревянного. "Мы будем обедать вчетвером?" -- спросил я у моей родственницы. "Да,-- отвечала она протяжно, как бы обдумывая каждое слово,-- квартира, которую я нанимаю, заключается не в одной комнате, которую вы видите; есть еще две комнаты, каждая с особенным ходом: в одну ход -- через кухню, в другую -- прямо из сеней. Когда жил со мною Иван Иванович да еще племянник Алеша (он теперь в Горном корпусе), мы занимали все три комнаты; но когда я осталась одна, трех комнат стало для меня много; две я отдала внаймы. Благодаря бога нашлись очень хорошие постоялки: одна -- дочь ювелира, сирота, очень хорошая девица! Другая -- жена какого-то англичанина, который уехал на родину; кто говорит, по торговым делам, кто -- просто-запросто от жены. Ну да мне что за дело; жила бы она честно у меня да деньги исправно платила, а там какая она себе -- мне что за дело! Женщина тоже очень хорошая, вот увидите; никогда я за ней худого ничего не замечала, даже слова от нее не слыхала дурного, только очень крепкий чай любит... Из-за чаю у нас с ней всегда ссора: поверите ли, горсть положу -- всё не крепок! Иногда поворчу, а иногда просто отдам ей чайницу в руки: клади сколько хочешь!
За несколько минут до обеда пришла одна из "нахлебниц", молодая девушка, та самая, которая указала мне дверь в комнату родственницы. Я сейчас узнал ее, и сердце мое забилось сильнее обыкновенного. Ей было, по-видимому, осьмнадцать лет; глаза у ней были голубые, чрезвычайно острые и подвижные, волосы русые, зачесанные кверху и сплетенные назади в несколько небольших кос, которые прикреплены были к голове маленькими гребенками в самом живописном виде; на лице ее было несколько тех интересных ямок, которые не только не портят хорошо устроенного лица, но даже придают ему особенную прелесть; по моему мнению, нос в изображении красавицы должен занимать такое же место, как и прочие ее принадлежности: потому я намерен посвятить несколько строк описанию носа молодой девушки, которая -- очень важное для меня обстоятельство -- была первою моею любовью. Нос ее, строго пропорциональный со всеми частями физиономии, был несколько вздернут кверху; руки ее были белы и прозрачны; ножки уютные, обутые в очень красивые башмачки. Она была одета в белое простое платьице и в бархатный лиловый спензер, который (пошлая фраза!) живописно обрисовывал ее талию л придавал молодой девушке какой-то ребяческий вид. Она обошлась со мною как с человеком уже совершенно знакомым, наделала мне кучу вопросов, на которые я отвечал очень неловко, краснея и смущаясь при каждом ее взгляде, и заключила поток своей невинной болтливости жалобою на нестерпимую скуку.
Потом она села к окну и начала говорить более сама с собою, чем с нами. Что она говорила? "Какая ужасная скука!.. Право, в Петербурге, кажется, никогда не будет хорошей погоды!.. Поутру дождь, в полдень град, к вечеру снег... а ночью, как на смех, тепло, тихо, ни дождя, ни снегу, ни граду... Я нынче почти целую ночь сидела у окна -- ехал какой-то пьяный чиновник на извозчике... ха! ха! ха!.. и упал прямо против моего окошка с дрожек... Я хохотала ужасно! А теперь мне хочется спать! А-аха-а! (она зевнула). Если бы я была мужчиной, я бы всё гуляла по ночам... Потом прошел нищий, также, кажется, не очень твердым шагом; прежде шел очень скоро, а увидя меня -- начал хромать и стал просить милостыни... ха! ха! ха! Я бросила ему недокуренную пахитоску! Потом прошел офицерик такой хорошенький, черные усики, белый султан; остановился против окошка и стоит, я воротилась-- а он всё еще тут... кланяется... делает ручкой... Я и не смотрю на него, а он всё стоит. Я рассердилась и ушла спать... Завтра гулянье в Петергофе. Вы не пойдете, тетенька? (так она звала мою родственницу). И я не пойду... Все гуляют, а я должна сидеть дома... Если б у меня был муж, я бы взяла его под руку... и потащим гулять... Вчера я проходила через Щукин двор; сколько там разных фруктов: яблоки, дыни, арбузы, вишни... поверите ли, тетенька? такие огромные вишни, что вы не поверите... чудесные... так бы все и купила. Какой-то толстяк накупил всего целую корзинку... так бы и отняла у него... Тетенька, пойдемте сегодня покупать вишни..."
И так далее. До самой той минуты, как суп был поставлен на стол, она говорила без умолку, хохотала, хлопала рукой об руку и с необыкновенной живостью вертелась на своем стуле, по временам бросая на меня взоры, в которых человек более меня смелый и опытный непременно увидел бы, говоря романическим слогом, зарю будущего блаженства. Я слушал с жадным вниманием невинные глупости, которые она говорила, и находил в них неизъяснимую прелесть: дело понятное! Я ничего подобного не видел.
Анна Ивановна послала кухарку доложить англичанке, что обед подан.
Пришла женщина чрезвычайно высокого роста, необыкновенно прямая, стройная, с голосом грубым и резким, со взором постоянно угрюмым и однообразно спокойным. Она была бы недурна собою, если б умела сообщить своей физиономии некоторую живость: черты лица ее были правильны и выразительны, зубы белы как жемчуг; волосы не до такой степени рыжи, чтобы их нельзя было назвать русыми. Когда мы уселись, родственница моя, занявшая место на диване против прибора с деревянной ложкой, нагнулась и достала из-под дивана полуштоф с водкой. Она выпила рюмку и попотчевала меня; я отказался. Обед был очень веселый. Англичанка сохраняла во время обеда важный и спокойный вид и сказала одно только слово: "перцу", зато мы говорили без умолку. Матильда Александровна (так звали молодую девушку) была по-прежнему весела и говорила преимущественно со мною, продолжая смотреть на меня с большею, как мне казалось, нежностью, чем на англичанку и свою хозяйку. Я также с своей стороны осмелился бросить на нее "пламенный взгляд", улучив удобную минуту, когда англичанка и "тетушка", заняты были разрезыванием жареных, немножко пригорелых грибов, которыми заключился обед. Заметив, что она нисколько не рассердилась, я почувствовал себя на седьмом небе и чуть было в восторге не проглотил пары мух, которые прилипли к грибу, доставшемуся на мою долю, и очень сочно вместе с ним обжарились. Матильда Александровна предупредила меня быстрым движением, которое сопровождалось восклицанием: "Не ешьте! У вас на грибе мухи!" Таким образом ее предусмотрительностью я был спасен от ужасных последствий одного из тех неприятных случаев, которые Жюль Жанен называет "маленькими несчастиями человеческой жизни". Это, по-видимому, ничтожное обстоятельство закрепило уже начинавшийся союз наших сердец и как-то необыкновенно нас сблизило; с той минуты обхождение наше сделалось свободнее и глаза мои стали гораздо послушнее моему сердцу, которое беспрестанно заставляло их пылать огнем благодарности... Между тем как совершалась маленькая драма, которую я сейчас рассказал, сковорода опустела; грибы перешли в желудки. Анна Ивановна опять налила и выпила рюмку водки, говоря, что после грибов, которые были очень жирны, непременно нужно что-нибудь крепкое, и советовала мне сделать то же. Я начал отказываться. "Выпейте!" -- сказала Матильда Александровна своим ангельским голосом, и я не смел противиться. Что касается до англичанки, то она в продолжение обеда пила водку раза четыре...
К вечеру пришел студент Медицинской академии, ветеринарного отделения,-- что можно было заметить по его одежде. Он поцеловал руку у хозяйки и спросил ее о здоровье. Она стала жаловаться на частые головные боли и беспрестанно возобновляющуюся икотку. Студент посоветовал ей пить какую-то траву и обещал при следующем посещении принести с собою лекарство. "Константин Васильевич,-- говорила мне хозяйка, рекомендуя своего доктора,-- хотя и по другой части, однако ж я всегда доверю ему свое здоровье охотнее, чем какому-нибудь знатному медику: он меня, могу сказать, несколько раз поднимал из гроба. Притом же, как хотите, лекарь -- всё уж лекарь. Разве мы не такие же животные, как и все прочив? Всё тот же прах, суета; из одной земли сделаны и в землю все возвратимся". Анна Ивановна глубоко вздохнула.
Студент самодовольно улыбнулся и сказал: "Э! матушка! Что ваши знатные медики... Ведь не боги горшки-то обжигают: такие же, как мы, грешные люди. Если хотите, так сами вы, матушка, отличнейший медик, не хуже тех, которые разъезжают на парочках да дерут за визит по два да по три целковеньких! Знал бы человек грамоту -- вот он и медик! Ведь не сами они лекарства выдумывают: в тех же книгах вычитывают! Еще я вам скажу, наше-то дело потрудней, чем ихное; человека можно расспросить, что у него болит, в каком месте, жар ли у него, холодно ли ему; он всё тебе скажет... а лошадь, к примеру, или корова -- стоит, понурив голову, да глядит в землю; ничего от нее не добьешься. Скотина так и есть скотина! Иное дело засечка, опухоль или, например, сап; тут сейчас видно: глаза гноятся, сопли текут ручьем -- давай ей антимонии, да серы горючей, да девясильного корня, авось и поправится. А бывают такие болезни, что, хоть будь семи пядей во лбу, не узнаешь. Да и тут лечим!.. Нет ли у вас, матушка Анна Ивановна, водки?"
Анна Ивановна нагнулась и достала водку. Выпив рюмку, студент убедительно просил хозяйку последовать его примеру: "Лучше, матушка, -- говорил он, -- головную боль вашу разгонит. Икотки тоже не опасайтесь... возьмите сахарку кусочек да пососите... У вас, должно быть, что-нибудь такое на желудке... Правда?.. Видите, я сейчас угадал! Завтра я принесу вам лекарства-- у нас в казенной аптеке даром отпустят -- выпишу на себя... Всё как рукой снимет... Только вы уж дайте мне волю: лошадиный прием закачу! Ха! ха! ха! Ей-богу, закачу лошадиный!"
Студент залился страшным хохотом; успокоившись, он хотел запить свою остроумную шутку водкой, но прилив смеха возвратился к нему в ту самую минуту, когда он нагнул рюмку, поднесенную ко рту; брызги полетели во все стороны, и часть их попала мне в лицо и на платье Матильды, несмотря на то что мы сидели довольно далеко: в стороне у окошка. Студент сильно закашлялся и кашлял около пяти минут так громко и пронзительно, что окна нашей комнаты тряслись и звенели.
"Преловкий молодой человек! -- сказала Матильда, обтирая свое платье.-- Вечно чего-нибудь наделает! Фыркает, как лошадь! Точно сейчас из конюшни! Замарал мне всё платье... Ах, да и на вас попало!" -- воскликнула она, заметив на моем лице капли красноватой жидкости, и тотчас же, приблизившись ко мне, начала вытирать мое лицо своим белым платочком. "Бедненький!" -- продолжала она, смотря прямо мне в глаза и ударив в заключение легонько по моей щеке оконечностями своих пальчиков.-- Вы не хотите пить водки, так они вас обливают!" Я был как в лихорадке; огонь пробегал по моим жилам.
Благодетельное действие, произведенное надо мною историею с грибами, которую я рассказал выше, еще оолее усилилось после истории с кашлем: я сделался необыкновенно смел. В то время как достойный представитель скотоврачебной науки, выпивая рюмку за рюмкой, рассказывал своей собеседнице,-- щеки которой горели алым румянцем, доказывавшим, что она строго держится советов своего доктора,-- разные удачные эпизоды из своей практики, где главными действующими лицами были большею частию коровы и лошади,-- между нами происходил совершенно другой разговор, хотя столь же бессвязный, но имевший тогда для меня неизъяснимую ценность. Не знаю, который разговор сильнее заинтересовал бы постороннего слушателя, но твердо уверен, что я не взял бы тогда тысячи анекдотов о лошадях, коровах, собаках, на которые почтенный "доктор" был большой мастер, за десятую долю того, что мы говорили в тот вечер. А между тем, как теперь припоминаю, мы говорили сущие пустяки!..
Но полное торжество мое было еще впереди. После чая, К которому куплен был полуштоф французской водки, мы сели играть в вист. Мне досталось место против Матильды; сначала мы сидели довольно спокойно, вдруг нога Матильды случайно коснулась моей ноги; я весь вспыхнул н спешил отодвинуться назад, устремив на Матильду взор, умоляющий о пощаде за невольную дерзость. Но, к изумлению и радости, не заметил в лице ее ни малейших признаков гнева: оно, казалось, сияло необыкновенным счастием. Ободренный, я протянул ноги несколько вперед; спустя четверть часа я снова почувствовал толчок в правую ногу и вслед за тем нажатие в левую; я осмелился отвечать тем же, протянув ноги как можно далее,-- и таким образом между нами завязался живой и красноречивый разговор, от которого меня бросало то в жар, то в холод. С час пробыл я в таком мучительно-сладком положении; наконец я не мог долее терпеть; нужна была хоть капля на взрыв пожара, который кипел в моем сердце: я умышленно уронил карту под стол, нагнулся за ней и поцеловал одну из маленьких ножек Матильды. Усевшись, я взглянул на нее, всё еще с некоторым страхом. Она сложила свои розовые губки в поцелуй и улыбнулась...
Я обезумел от радости. В бедной низкой комнате, тускло освещенной сальным огарком, озарявшим картину подгулявшей бедности, -- старые карты, полуштоф с зеленой печатью и пестрой виньеткой, закапанной сургучом, четверть фунта икры и кусок хлеба на лоскутке грязной бумаги, щипцы, из которых поминутно дымилось смрадное испарение свечного нагара, да испещренную мухами рюмку с выбитым краем,-- среди жалкой и бледной действительности, окружавшей меня, я был счастлив так, как не бывал счастлив уже никогда впоследствии.
Целую ночь я не спал. Любовь моя, в один день достигшая полного своего развития самыми простыми и естественными путями (грибы, водка, сальные карты), отсюда приняла характер чисто романический: в голове моей закружилось множество планов безумных и несбыточных или до того ребячески простодушных, что впоследствии при одном воспоминании об них я краснел и горько сам над собою смеялся; вздохам и воззваниям к ней не было конца и умолку; к утру явились даже стихи. Я их не приведу здесь, потому что они очень глупы.
Каждый день начал я посещать тетушку. Заметив, что у нее не всегда доставало денег на водку, которую она очень любила, я однажды без церемонии предложил ей свой кошелек; с тех пор она начала очень исправно им пользоваться. В то время как она распивала с неизменным спутником своим, долгоносым студентом, вино, купленное на мои деньги, мы болтали с Матильдой в уединенном углу или уходили гулять. Прогулки наши были очень забавны: осмотревшись кругом, через каждые десять минут мы останавливались, пожимали друг другу руки, целовались и продолжительно обнимались. Иногда заходили в кондитерскую (самую уединенную), ели мороженое, пили кофе, читали журналы (Матильда была большая охотница до стихов); Матильда играла моими волосами, приговаривая "плутик", "душка" и другие нежные имена; потом она брала афишку и хвалила пиесы, назначенные на следующие представления; на другой день я спешил к ней с билетом. Иногда, проходя мимо женского магазина, Матильда засматривалась на какую-нибудь безделку, которую я спешил тотчас купить. Когда погода не позволяла ходить, мы брали извозчика и разъезжали по улицам без всякой цели.
Во время наших прогулок Матильда очень часто спрашивала меня, был ли я влюблен прежде. Сначала я молчал, но наконец однажды откровенно рассказал ей все мои детские шалости и порывания, имевшие отношение к предмету ее вопроса. Матильда бросилась обнимать и целовать меня с необыкновенным жаром и говорила смеясь: "Только-то? И больше ничего, Тиша, ничего? Признайся!" -- "Ничего",-- отвечал я и был совершенно прав, ибо до встречи с нею короткость моя с женщинами действительно не заходила далее пожатия руки, поцелуя или невинного объятия...
Однажды, когда мы были в кондитерской, Матильда шепнула мне, что ей хочется шампанского. "Так, что-то страшно! -- прибавила она.-- Я никогда не пью, а сегодня бы выпила". Я велел подать полубутылку. Матильда выпила четыре бокала, я только два. Потом мы сели в карету (Матильда проговорилась, что она давно не езжала в карете). "Куда же теперь?" -- спросила Матильда. Я понимал, что следовало отвечать: "Ко мне", но язык мой не двигался: на меня напала ужасная робость. Матильда прижалась лицом к моему плечу и засунула горящую руку свою мне под жилет. "Куда же?" -- повторила она шепотом над самым моим ухом, на котором в то же время отразился горячий след ее поцелуя. Я сделал усилие над собою, и уста мои произнесли невнятный звук, который Матильда перевела очень удачно. "К тебе, душенька?" -- сказала она с живостью. "Да!" -- отвечал я протяжным шепотом. Робость моя наконец уступила место другому чувству, более сильному, которое она доселе заглушала. С каждой минутой нетерпение мое увеличивалось; во всем теле я чувствовал боль и дрожь.
Выскочив из кареты, я прямо бросился к колокольчику и начал звонить изо всей силы; когда калитка была отворена, я взял Матильду за руку и через темный коридор ввел в свою комнату. В то время как она переходила из угла в угол, вероятно отыскивая стул, на котором бы могла сесть, я ощупал лежавший на окне ящичек со спичками и шаркнул одну из спичек об стену. Спичка вспыхнула, разгорелась и озарила четыре голые стены желтого цвета, разостланный среди полу ковер и на нем подушку и одеяло, расшнурованный чемодан, из которого торчали разные принадлежности мужской одежды, в правом углу узел грязного белья, на котором покоилась хозяйская кошка, в левом -- худые сапоги и замаранные засохшей грязью калоши; на одном окошке чайник, с поврежденным носом, без крышечки, чашку и блюдечки, бутылку, в которой торчала свеча, щепоть чаю на крышечке от чайника, обернутой кверху, и кусок сахару, выглядывавший из лоскутка синей бумаги; на другом -- две банки: с помадой и ваксой, сапожную щетку, гребенку, три сальных свечки и несколько русских романов; на третьем и последнем -- умывальник, коротенькую трубку и горсть табачной золы. Около ковра -- единственный предмет роскоши -- стоял деревянный трехногий стул, обтянутый кожею, из которой выглядывала мочала; на стуле стояла чернильница и лежал лист бумаги с недописан-ньтми стихами; подле стула на полу валялось несколько тетрадей и листков стихотворного содержания. Такова была комната, в которой я жил. Торопясь выехать из гостиницы, где за каждые сутки нужно было платить не менее двух рублей, я нанял первую попавшуюся комнатку в твердом намерении на другой же день купить несколько необходимой мебели (так как я намеревался пробыть в Петербурге, я мог бы нанять квартиру и с мебелью, но за мебель нужно было платить дороже по крайней мере пятью рублями в месяц), но русский человек предполагает, а случай располагает; на другой день мне было недосуг, на третий -- я очень устал, дежуря в приемных важных людей, на четвертый -- влюбился! Таким образом случилось, что я спал чуть не на голом полу, пил чай из худого хозяйского чайника и писал стихи на трехногом хозяйском стуле, подогнув под себя ноги по-турецки.
"На что же ты засветил свечу? -- сказала Матильда с улыбкою, которою старалась скрыть удивление, возбужденное в ней неустройством моей квартиры.-- Неужели ты спишь при огне? Или ты думаешь делать что-нибудь вместо того, чтобы спать?.."
Она задула свечу и попросила меня расстегнуть ее платье; с непривычки я очень долго копался над верхним крючком, который никак не хотел уступить моим усилиям; наконец верхний крючок был побежден; Матильда очутилась передо мной в одной белой юбочке; я припал устами к полуобнаженной груди ее в сильном порыве страсти. "Что ты со мной делаешь, Тиша? Ты хочешь погубить меня! Ах! Боже мой! Как я дрожу! Как мне страшно чего-то! -- шептала она голосом невинности, которой угрожает опасность.-- Отпусти меня, я уйду домой... Лх, боже мой! Я не знаю, что делаю... я так молода... так неопытна!.." Я отскочил в ужасе в противоположный угол комнаты: слова Матильды показались мне голосом, исходящим из глубины души, возвратившейся к добродетели. Роль обольстителя, которою я так часто гнушался в романах, предстала передо мною во всей черноте своей. "Клянусь, Матильда! -- сказал я трагическим голосом.-- Ты здесь вне опасности! Завтра рано ты уйдешь отсюда столь же чистою, как вошла сюда. Я более к тебе не приближусь..."
Но Матильда вдруг переменила тон и сказала очень весело: "Ах, боже!.. у меня есть до тебя еще просьба: ты расстегнул мне платье, а о корсете-то я и забыла! Вот Тут-то ты помучишься!"
Я действительно расстегнул корсет с большим усилием; мне было не до того. Матильда села на ковер и стала снимать с себя башмаки. "Что ж ты не раздеваешься? -- сказала она.-- Или ты хочешь простоять целую ночь на одном месте? Раздевайся же, Тиша! Мне холодно без тебя!" Она подбежала ко мне и начала теребить меня за рукав, приговаривая: "Раздевайся, раздевайся, раздевайся!" Через минуту я лежал рядом с нею. Через полчаса...
Около двух месяцев я был занят одною любовью; позабыл совершенно цель, для которой приехал, и не писал даже ни строчки к отцу. К счастию, одно обстоятельство меня образумило.
Однажды я пришел по обыкновению к тетушке и застал ее немного навеселе, в сильной ссоре с Матильдою. Матильда при моем появлении тотчас ушла в свою комнату, говоря, что всеми мерами постарается переменить квартиру как можно скорее. Я спросил тетушку о причине размолвки.
Анна Ивановна вместо ответа на мои слова после некоторого молчания сказала с важностию:
-- Послушайте, Тихон Александрыч, вы человек молодой, неопытный, очень еще неопытный. Я хочу нас предостеречь. Матильда девушка очень хорошая и честная, но она вам не пара; поверьте мне, можно найти девушку, которая будет гораздо меньше вам стоить. Здесь, в Петербурге, такого товара не занимать стать (тетушка усмехнулась). Можно найти, пожалуй, и лучше.
Язык, которым говорила тетушка, был для меня дик и странен. Я решительно не понимал, каким образом можно найти девушку лучше той, которую любишь; однако ж удержался от возражений, нетерпеливо желая узнать, к чему поведет тетушкино вступление. Она продолжала:
-- Я говорю с вами как родственница, много вас любящая и желающая вам добра. Матильда избалована богатыми любовниками, и ваших денег ей надолго не станет. (Я ведь знаю, что вы небогаты.)
-- Как, тетушка? -- воскликнул я с запальчивостию.-- У Матильды были любовники?
-- Не только были, но даже есть и теперь, мой друг.
-- Не может быть,-- возразил я с жаром, и глаза мои засверкали.-- Вы клевещете или шутите. Не сами ли вы называли ее честною девушкою и хвалили как образец добродетели?.. Впрочем,-- продолжал я, спохватившись, гораздо спокойнее,-- зачем я так горячусь: ведь она мне не родственница! Право, не понимаю, с чего вам вздумалось говорить со мною об ее поведении.
Тетушка усмехнулась и сказала с упреком:
-- Грех вам, Тихон Александрыч, я говорю с вами как добрая родственница, а вы от меня "скрываетесь". Как будто я не вижу, что вы и ко мне-то ходите для нее только; каждый день водите ее по гуляньям да по театрам, накупаете ей разных нарядов, водите ее по кондитерским...
Тетушка говорила целый час без умолку. Она описала мне Матильду самыми черными красками; божилась, что у нее есть два любовника: один -- военный, очень хороший человек, нанимает для нее квартиру и, благодаря бога (тетушка умиленно подняла глаза кверху), каждый месяц очень аккуратно расплачивается; другой -- купец, находится теперь в Нижнем на ярмарке, откуда еще недавно прислал цибик чая. "Если вы не верите, -- заключила тетушка, -- моим словам, то я их могу доказать. Пробудьте только у нас когда-нибудь часов до двенадцати: вы услышите за стеной в Матильдиной комнате мужской голос и стук сапогов со шпорами".