Мой милый друг, вы часто говорили мне в те вечера, которые стали так редки, когда каждый говорил непринужденно, высказывал свои заветные мечты или фантазировал, или черпал что-то из воспоминаний прошлого, – вы часто говорили мне, что после Шехерезады и Подье я самый интересный рассказчик, которого вы слышали.

Сегодня вы пишете мне, что в ожидании длинного романа, какой я обыкновенно пишу и который охватывает целое столетие, вы хотели бы получить от меня рассказы, – два, четыре, шесть томов рассказов, этих бедных цветов из моего сада, которые вы хотели бы издать среди политических событий момента, между процессом Буржа и майскими выборами.

Увы, мой друг, мы живем в печальное время, и мои рассказы далеко не веселы. Позвольте мне только уйти из реального мира и искать вдохновения для моих рассказов в мире фантазии. Увы! Я очень опасаюсь, что все те, кто умственно выше других, у кого больше поэзии и мечтаний, все идут по моим стопам, то есть стремятся к идеалу, – единственное прибежище, предоставленное нам Богом, чтобы уйти из действительности.

Вот передо мной раскрыты пятьдесят томов по истории Регентства, которую я заканчиваю, и я прошу, если вы будете упоминать о ней, не советуйте матерям давать эту книгу своим дочерям. Итак, вот чем я занят! В то время как я пишу вам, я пробегаю глазами страницу мемуаров маркиза д’Аржансона «О разговорах в былое время и теперь» и читаю там следующие слова: «Я уверен, что в то время, когда Отель де Рамбулье задавал тон обществу, умели лучше слушать и лучше рассуждать. Все старались воспитывать свой вкус и ум; я встречал еще стариков, владевших разговором при дворе, где я бывал. Они умели точно выражаться, слог их был энергичен и изящен; они употребляли антитезы и эпитеты, усиливавшие смысл; прибегали к глубокомыслию без педантизма и остроумию без злобы».

Сто лет прошло с тех пор, как маркиз д’Аржансон написал эти слова, которые я выписываю из его книги. В то время, когда он их писал, он был одних лет с нами, и мы, мой друг, можем сказать вместе с ним: мы знавали стариков, которые – увы! – были тем, чем мы не можем быть, людьми из хорошего общества.

Мы видели их, но сыновья наши их не увидят. Итак, хотя мы немного значим, но все же больше, чем наши сыновья.

Правда, с каждым днем мы подвигаемся к свободе, равенству и братству, – к тем трем великим словам, которые революция 93-го года выпустила в современное общество, как тигра, льва или медведя, одетых в шкуры ягнят; пустые, увы, слова, которые можно было читать в дыму июня на наших общественных памятниках, пробитых пулями.

Я подражаю другим; я следую за движением. Сохрани меня Боже проповедовать застой! Застой – смерть. Я иду, как те люди, о которых Данте говорит, что хотя ноги их идут вперед, но головы оборачиваются к пяткам.

Я настойчиво ищу – и особенно жалею, что приходится искать в прошлом, – это общество; оно исчезает, оно растворяется, как одно из тех привидений, о которых я собираюсь рассказать.

Я ищу общество, которое создает изящество, галантность; оно создавало жизнь, которой стоило жить (прошу извинения за это выражение, я не член Академии и могу себе это позволить). Умерло ли это общество или мы убили его?

Помню, я был еще ребенком, когда мы с отцом побывали у мадам де Монтессон. То была важная дама, дама прошлого столетия. Она вышла замуж шестьдесят лет назад за герцога Орлеанского, деда короля Луи-Филиппа. Тогда ей было восемьдесят лет. Она жила в богатом отеле на шоссе д’Антен. Наполеон выдавал ей пенсию в сто тысяч экю.

Знаете, почему давалась ей пенсия, занесенная в Красную книгу, преемником Людовика XVI? Нет? Прекрасно. Мадам де Монтессон получала пенсию в сто тысяч экю за то, что сохранила в своем салоне традиции высшего общества времен Людовика XIV и Людовика XV. Ровно половину этой суммы платит теперь Палата ее племяннику, чтобы он заставил Францию забыть то, что дядя его желал, чтобы она помнила.

Вы не поверите, мой милый друг, но вот это слово, которое я по неосторожности произнес: «Палата», опять возвращает меня к мемуарам маркиза д’Аржансона.

Почему? Сейчас узнаете.

«Жалуются, – говорит он, – что в наше время во Франции не умеют вести беседу. Я знаю причину этого. Наши современники утратили способность слушать. Слушают вполуха или совсем не слушают. Я сделал такое наблюдение в лучшем обществе, в котором мне приходилось бывать».

Ну, мой милый друг, какое же лучшее общество можно посещать в наше время? Несомненно, то, которое восемь миллионов избирателей сочли достойным представлять интересы, мнения, дух Франции. Это Палата, конечно.

И что же? Войдите случайно в Палату в какой вздумается день и час. Держу пари сто против одного, что вы увидите на трибуне лицо, которое говорит, а на скамьях от пятисот до шестисот лиц, которые не слушают, а постоянно прерывают.

То, что я говорю, настолько верно, что в конституции 1848 года имеется даже специальная статья, которая запрещает прерывать речи.

Сосчитайте также количество пощечин и ударов шпаги, нанесенных в Палате со времени ее открытия, – бесчисленное количество!

Конечно, все во имя свободы, равенства и братства.

Итак, мой милый друг, как я вам сказал, я сожалею о многом, не правда ли? Хотя я уже прожил почти полжизни, из того, что осталось в прошлом, я вместе с маркизом д’Аржансоном, жившим сто лет тому назад, жалею об исчезновении галантности.

Однако во времена маркиза д’Аржансона никому не приходило в голову называться гражданином. Подумайте, если бы сказать маркизу д’Аржансону, когда он писал, например, следующие слова:

«Вот до чего мы дожили во Франции: занавес опустили; представление кончилось; раздаются только свистки. Скоро исчезнут в обществе изящные рассказчики, искусство, живопись, дворцы, останутся везде и повсюду одни завистники».

Что, если бы тогда ему сказать, когда он писал эти слова, что мы дойдем до того, что будем, как я, например, завидовать его времени? Как бы удивился бедный маркиз д’Аржансон! И что же я делаю? Я живу среди мертвецов – отчасти с изгнанниками. Я стараюсь воскресить не существующие уже общества, исчезнувших людей, от которых пахло амброй, а не сигарами, которые дрались на шпагах, а не на кулаках.

И вас должно удивить, мой друг, что, когда я начинаю беседовать, я говорю на том языке, на котором теперь не говорят. Вот почему вы находите меня занимательным рассказчиком. Вот почему мой голос, эхо прошлого, еще слушают в настоящее время, когда так мало и неохотно слушают.

В конце концов мы, подобно тем венецианцам, которых в восемнадцатом столетии законы против роскоши заставляли носить сукно и грубые ткани, любим рассматривать шелк, бархат и золотую парчу, в которые королевская власть рядила наших отцов.

Ваш Александр Дюма

1 сентября 1831 года мой старинный приятель, начальник бюро королевских имуществ, пригласил меня в Фонтенэ для открытия с его сыном охоты.

В то время я очень любил охоту и как страстный охотник придавал большое значение тому, в какой местности каждый год ее начинать.

Обыкновенно мы отправлялись к одному фермеру, вернее, другу моего шурина; у него я впервые убил зайца и посвятил себя науке Немврода и Эльзеара Блэза. Ферма находилась между лесами Компьена и Вилье Коттере, в полумиле от прелестной деревушки Мориенваль и в миле от величественных развалин Пьерфона.

Две или три тысячи десятин земли, принадлежащие ферме, представляют собой обширную равнину, окруженную лесом; в середине расстилается красивая долина, и среди зеленых лугов и пышной листвы разнообразных деревьев виднеются дома, наполовину ею скрытые; от них поднимаются синеватые клубы дыма.

Александр Дюма

Ущелье дьявола

Глава первая Песня во время грозы

Кто были двое всадников, которые плутали среди рытвин и скал Оденвальда ночью 18 мая 1810 года, этого не смогли бы распознать в четырех шагах их ближайшие друзья - до такой степени была глубока окружавшая их тьма. Напрасно было бы в эту ночь искать на небе луну или мерцание звезд. Небо было чернее земли, а густые тучи, которые катились по нему, казались каким-то опрокинутым океаном, угрожающим миру новым потопом.

Смутная кучка двигалась по неподвижной куче - вот все, что можно было различить при самом пристальном напряжении глаз. Временами к свисту бури среди сосен примешивалось ржание испуганного коня, да из-под подков, ступавших по камням, минутами сыпались искры - только это было ощутимо для уха и глаза.

Гроза надвигалась все ближе и ближе. Ужасные пыльные вихри слепили глаза коней и всадников. При ярых порывах урагана ветви деревьев скрипели и извивались. Жалобный вой поднимался со дна долины, перекидывался и прыгал с утеса на утес, вползал на гору, которая словно качалась от бури и готовилась обрушиться. И каждый раз, когда вихрь вздымался от земли к небу, сдвинутые с места камни выкатывались из своих гранитных ячеек и с грохотом падали в бездну. Вековые деревья срывались с мест и, словно какие-то отчаянные пловцы, ныряли в пропасть.

Нет ничего ужаснее разрушения и грохота среди тьмы. Вообще, когда глаз не может видеть и оценить опасности, она вырастает свыше всякой меры, и испуганное воображение делает скачки за границу возможного.

Вдруг ветер спал, грохот бури стих, все умолкло, все стало неподвижно. Настал момент ожидания грозы, предшествующий обычно ее первому взрыву.

Эх, Самуил, какая глупая мысль пришла тебе в голову - выехать из Эрбаха в такое время и в такую погоду. Остановились мы в превосходной гостинице, такой, какой не встречали за всю неделю после нашего выезда из Франкфурта. Перед нами был выбор между теплой постелью и бурей, между бутылкой отличнейшего Гохгеймейра и ветром, рядом с которым сам самум покажется зефиром. И что же ты делаешь? Ты выбираешь бурю и ветер… Ну, ну, Штурм, - прервал свою речь молодой человек, сдерживая своего коня, метнувшегося в сторону. - Да, главное, - продолжал он, - хоть бы нас впереди ожидало что-нибудь приятное, из-за чего стоило бы поспешить, какое-нибудь очаровательное создание, в котором бы соединялись и улыбка утренней зари, и улыбка возлюбленной. Но, увы, красавица, к которой мы устремляемся, никто иной, как старая жеманница, именующаяся Гейдельбергским университетом. Вдобавок, свидание, которое предстоит нам, вероятно, будет ничто иное, как дуэль на смерть. Да, наконец, вызывали нас только к 20-му числу. Право, чем больше я раздумываю, тем более для меня выясняется, что мы поступили, как сущие дураки, что не остались там в тепле и покое. Ну, да уж видно я так устроен. Во всем я тебе уступаю. Ты идешь впереди, а я за тобой.

Чего же ты жалуешься на то, что следовал за мной, - ответил Самуил слегка ироничным тоном. - Ведь я указываю тебе путь. Если бы я не шел впереди тебя, ты давно бы уже десять раз сломал себе шею, полетел вниз головой с горы. Ну-ка, держись крепче в седле, приободрись. Смотри, вот тут сосна легла поперек дороги.

Настало минутное молчание, в течение которого слышно было, как две лошади делали прыжок через что-то.

Гоп! - крикнул Самуил. Потом, оборачиваясь к товарищу, он сказал:

Ну, так что ты говоришь, мой бедняга, Юлиус?

Я продолжаю, - сказал Юлиус, - жаловаться на твое упрямство и настаиваю на том, что я прав. В самом деле, вместо того, чтобы держаться дороги, которую нам указали, то есть ехать по берегу реки Мумлинг, которая вывела бы нас прямо к Неккару, ты поехал по другой дороге с уверенностью, что вся эта местность тебе хорошо известна, а я уверен, что на самом деле ты никогда здесь вовсе не бывал. Я хотел взять проводника. Так ведь нет. Ты говоришь: я знаю дорогу. Ну, вот тебе и знаю. Ты ее так хорошо знаешь, что мы совсем заблудились в горах и не можем теперь различить где север, где юг, вперед ли ехать, или вернуться назад. Придется всю ночь промокнуть на дожде, да еще на каком дожде-то!.. Ну вот, слышишь, он уже начался. Смейся теперь, коли тебе смешно. Ты ведь любишь уверять, что над всем смеешься.

А отчего бы мне не смеяться? - ответил Самуил. - Разве не смешно, хотя бы, например, вот это: взрослый двадцатилетний малый, гейдельбергский студент, плачется на непогоду, словно девчонка-пастушка, которая не успела вовремя загнать свое стадо. Смех! Что смех? Смех - не велика штука! Вот я сейчас примусь петь; это будет получше смеха.

И в самом деле молодой человек принялся напевать громким вибрирующим голосом первый куплет какой-то странной песни, которую он, вероятно, тут же и сочинил, применяясь к обстоятельствам:

Я смеюсь над дождем, Насморком небес, Что он по сравнению
с желчными слезами Глубокого сердца,
томящегося скукою!

В то время как Самуил пел последние слова своего куплета, сверкнула чрезвычайно яркая молния и осветила своим великолепным сиянием группу из двух всадников. Оба они казались одного возраста - 19-ти, 20-ти лет. Но этим и ограничивалось сходство между ними. Один из них, вероятно, тот, кого звали Юлиусом, был красивый белокурый бледный голубоглазый юноша, среднего роста и очень изящного телосложения, юноша-Фауст. Другой - по всей вероятности, тот, кого звали Самуилом, был высокий тощий, с переменчивым серым цветом глаз, с тонким, насмешливым ртом, черными волосами и бровями, высоким лбом, большим согнутым носом и казался живым портретом Мефистофеля.

Оба были одеты в короткие сюртуки темного цвета с кожаным поясом. На них были узкие панталоны, мягкие сапоги и белые шапочки с ремешками. Как можно было заключить из предыдущего разговора, оба были студенты.

Застигнутый врасплох и ослепленный молнией, Юлиус вздрогнул и закрыл глаза. Самуил, напротив, поднял голову и его взгляд спокойно встретился с молнией, после которой все вновь погрузилось в глубочайшую тьму.

Но не успела еще потухнуть молния, как ударил чрезвычайной силы гром, отзвуки которого раскатились по окружающим горам и безднам.

Милый Самуил, нам, кажется, лучше будет приостановиться. Движение может привлечь на нас молнию.

Самуил вместо ответа громко расхохотался, вонзил шпоры в бока своего коня, и тот помчался вскачь, разбрасывая копытами искорки от ударов о камень. А его всадник в это время громко пел:

Смеюсь над молнией,
Этим спичечным огоньком! Что стоит этот смешной зигзаг
По сравнению с огнем взгляда, полного горечи!

Так он сделал сотню шагов вперед, потом повернул лошадь и подскакал к Юлиусу.

Ради бога, Самуил, - вскричал тот, - стой на месте, успокойся, угомонись! К чему эти выходки! Разве теперь время петь. Ведь ты делаешь вызов самому Господу богу. Смотри, чтобы он не принял твоего вызова.

Новый удар грома, еще ужасней, чем первый, разразился прямо над их головами.

Теперь третий куплет! - вскричал Самуил. - Мне везет: само небо мне аккомпанирует, а гром поет припев.

И в то время, как гром грохотал вверху, Самуил во весь голос пропел:

Смеюсь я над громом, Припадком кашля,
одолевающим лето. Что он по сравнению с криком Любви, терзаемой безнадежностью!

На этот раз гром несколько опознал, и Самуил, подняв голову кверху, крикнул:

Ну что же ты, гром! Ты не соблюдаешь ритма! Пой припев.

Но грома не последовало, и на призыв Самуила ответил только дождь, который полил, как из ведра. А затем уже ни молнии, ни грома не пришлось призывать, потому что они разражались без перерыва. Юлиус испытывал то особенное беспокойство, которого не избегают даже самые храбрые люди перед лицом разнуздавшихся грозных сил природы. Ничтожество человека среди разгневанной природы стесняло его сердце. Самуил же, напротив, весь сиял. Какая-то дикая, зверская радость сверкала в его глазах. Он приподнялся на стременах. Он махал своей шапочкой, словно ему казалось, что опасность уходит от него, и он призывал ее обратно. Ему нравилось ощущение его мокрых волос, развевающихся от ветра и бьющих его по вискам. Он смеялся, он пел, он был счастлив.

Погоди, Юлиус, что ты такое сейчас говорил! - вскрикнул он, словно в каком-то вдохновении. - Ты говорил, что хотел остаться в Эрбахе? Хотел пропустить эту ночь? Ты значит не знаешь, еще не испытал никогда дикого восторга мчаться вскачь посреди бури. Я потому и поспешил в путь, что ожидал такой погоды. У меня весь день нервы были раздражены. А теперь я сразу вылечился и кричу «ура» в честь урагана! Что за дьявол, неужели ты не чувствуешь, какой праздник стоит кругом? Ты посмотри, как эта буря гармонирует со всем окружающим, с этими вершинами и безднами, и лесами, и развалинами? Разве тебе восемьдесят лет, когда человеку хочется, чтобы все кругом него было неподвижно и мертво, как его собственное сердце? Как ты ни спокоен, а ведь и у тебя есть свои страсти. Так предоставь же и природе дать разгул своим страстям. Что до меня, я молод. Мой 20-й год поет в глубине моего сердца. Бутылка вина пенится в моем мозгу, и я люблю гром. Король Лир называл бурю своей дочерью, а я называю ее сестрой. Не бойся, Юлиус, ничего с нами не случится. Ведь я не смеюсь над грозой, а смеюсь вместе с грозой. Я не презираю ее, а люблю. Гроза да я - мы два друга. Она не захочет вредить мне, потому что я подобен ей. Люди считают ее зловредной. Дурачье! Гроза - необходимая вещь. В ней есть чему поучиться. Этот могучий электрический взрыв, который грохочет и изрыгает пламя, правда, кое-где убивает, кое-где разрушает, но в общем придает рост и силу всему живущему. Я сам тоже человек-гроза. Теперь как раз такая минута, чтобы пофилософствовать. Я и сам не поколебался бы пройти через зло, чтобы породить благо, пустить в ход смерть, чтобы произвести жизнь. Вся штука только в том, чтобы высшая мысль одушевляла эти крайние акты и оправдывала убийственное средство благим результатом.

муил еще до рассвета вышел из своего подземелья и, расположившись в своей царской палатке, как и подобало верховному правителю, принялся за составление двух объявленных программ – научной и увеселительной. Оба плана он составил с одной целью: подстрекнуть любопытство Христины, заставить ее задуматься, разжечь в ней интерес к своей особе и тем, быть может, побудить ее прийти в лагерь, поскольку сам он не мог явиться в замок. Кроме того, как человек практичный, он взял на себя все заботы по осуществлению своих проектов, обеспечив материальную и техническую базу. Он разослал посыльных в Дармштадт и Мангейм с поручениями закупить там все необходимое по части продовольствия и развлечений. Окончив приготовления, Самуил вышел из палатки, встреченный единодушными приветственными возгласами, и распорядился, чтобы его прокламации были прикреплены на деревьях. Студенты были в полном восхищении от всех трудов и распоряжений своего короля. Особенный восторг вызвало объявление о том, что в один из ближайших вечеров состоится представление «Разбойников» Шиллера, причем главная роль – Карла Моора – будет исполнена самим Самуилом Гельбом. Вот это настоящий король, озабоченный развлечением своих подданных! Из всех правителей лишь Нерона волновала подобная забота. Поэтому-то его имя до сих

сочувствующим видом ответил: «Ты видишь сам, что я был прав: я обидел петуха, а мне отвечает дуэлянт». И тут же прибавил: «Впрочем, мне все равно, я одинаково согласен и на кружку, и на рапиру». – Хорошо сказано! – заметил Самуил. – Ну, а что было дальше? – Тут он наконец начал понимать, в чем дело. «Если ты замышляешь бой на кружках, – сказал он, – то этим доставишь мне большое удовольствие, потому что у меня горло заржавело. Я пойду к моему сеньору Отто Дормагену и попрошу его быть моим секундантом». – «А мой сеньор Самуил Гельб будет моим», – ответил я. «Какое же оружие ты избираешь?» – спросил он. Я ответил: «Вино и ликеры». Ну и вот, в синем кабинете все готово для этого удивительного сражения. Дормаген и Фрессванст уже там. – Не будем же заставлять их ждать, – сказал Самуил. И они в сопровождении Юлиуса прошли в синий кабинет. Поединки на пиве и на вине не являлись редкостью в германских университетах. Эта «жидкая» дуэль имела свои правила и законы, так же как и обыкновенная. Она проводилась в известной последовательности, которую нельзя было нарушать. Каждый из участников по очереди поглощал определенное количество напитка, а затем обращался с бранью к своему противнику, который должен был выпить столько же и ответить удвоенной руганью. В дуэлях на пиве решающее значение имели размеры посудины. Но в поединках на вине существовали известные ограничения, связанные с крепостью напитка. Точно так же и в перебранке была принята шкала нарастания крепости бранных

Что важнее — человеческая душа или удовлетворение низменных потребностей? Хотели бы вы иметь силу, способную повелевать над всем миром? Самоуверенный и циничный Самуил Гельб, бастард немецкого барона фон Гермелинфельда жаждет такой власти. Он мечтает управлять судьбами других, подчинив своей власти даже смерть. Будучи незаконнорожденным и выросшим в обедневшем еврейском квартале, главный герой романа Александра Дюма «Ущелье дьявола» дал себе зарок, что вопреки всему он возьмет себе всё, что принадлежит ему по праву…

Порой нам не хватает проявить твёрдость в некоторых делах, дать отпор обидчику или повернуть ту или иную ситуацию в свою пользу. Мы доходим до такой степени озлобленности на окружающий мир, что готовы заключить сделку с самим дьяволом. Перед человеком всегда стоит развилка двух путей: добра и зла. И горе тому, что избрал последнее! Книга Александра Дюма «Ущелье дьявола» — это тонкая психологическая история человека, идущего по головам ради достижения желанной цели. Действие этой истории происходит в Германии 1810-1812 гг. Центральным персонажем романа является Самуил Гельб — тот, кто называет себя скульптором живых душ, тот, кто желает бросить вызов самой судьбе. Это сам сатана в человеческом образе, возомнивший себя владыкой земли и неба, однако такая метаморфоза происходит с этим мужчиной не сразу.

В начале романа «Ущелье дьявола» Александра Дюма, главный герой предстоит перед нами, как обычный человек со своими достоинствами и недостатками. Да, в нём есть определённое коварство и самоуверенность, однако эти черты характера можно списать на тяжёлое детство. Однако в процессе развития сюжета этот мужчина открывается нам всё новыми, неизведанными гранями. Показывается его связь с тайным обществом Тугендбунд, лидером которого он желает стать. Также в книге описываются и непомерные амбиции этого человека: он является инициатором покушения на жизнь Наполеона. Постепенно для этого человека не остаётся ничего святого. Он предаёт своего лучшего брата и друга, Юлиаса фон Гермелинфельда. Адская бездна, постепенно разверзается перед душой Самуила, и уже готова сжечь его в своём полыхающем костре…

Даже любовь не властна спасти человека, который продал душу силам Тьмы. Казалось бы, романтическая линия Самуила и Христины могла бы хоть как-то скрасить эту мрачную, окутанную немецким фольклором и мистикой историю, однако чувства мужчины были не настолько глубоки, чтобы помочь ему бороться со своими искушениями. А Христина была ещё слишком чиста и молода, чтобы помочь ему в этом. Ей была уготована участь лишиться всего по вине этого мужчины… Как сложится дальнейшая жизнь незаконнорожденного сына барона фон Гермелинфельда, способен ли он будет подчинить себе волю других людей, будет ли он счастливым, и самое главное, последует ли кара за его тяжкие прегрешения, вы узнаете, дочитав до конца тонкую, психологическую историю о борьбе тёмного и светлого в душе человека под названием «Ущелье дьявола».

На нашем литературном сайте сайт вы можете скачать книгу Александр Дюма «Ущелье дьявола» бесплатно в подходящих для разных устройств форматах — epub, fb2, txt, rtf. Вы любите читать книги и всегда следите за выходом новинок? У нас большой выбор книг самых разных жанров: классика, современная фантастика, литература по психологии и детские издания. К тому же мы предлагаем интересные и познавательные статьи для начинающих писателей и всех тех, кто хочет научиться красиво писать. Каждый наш посетитель сможет найти для себя что-то полезное и увлекательное.

Глава 14 В девять часов утра его слуга вошел с чашкой шоколада на лоток и открыл ставни. Дориан спал довольно мирно, лежа на правом боку, с одной стороны, под его щеки. Он был похож на мальчика, который был загнал с игрой, или учиться. Человек должен был прикоснуться к нему два раза по плечу, прежде чем он проснулся, и, как он открыл глаза слабая улыбка прошла по его губам, как будто он был потерян в некоторых восхитительный сон. Тем не менее он не мечтал вообще. Его ночь была обращая внимания любые изображения удовольствия или боли. Но молодость улыбки, без какой-либо причине. Это один из ее начатками прелести. Он обернулся и, опершись на локоть, начал потягивать его шоколадом. Мягкий ноября взошло солнце потоковое в комнату. Небо было светло, и не было гениального тепло в воздух. Это было почти как майское утро. Постепенно события предыдущей ночи прокрался с тихим, окровавленные ноги в его мозг и реконструированных себя там со страшной отчетливостью. Он поморщился при воспоминании о всем, что он страдал, и на мгновение же любопытно Чувство отвращения к Василию Hallward, что сделало его убить его, когда он сидел в кафедра вернулась к нему, и он рос холодным со страстью. Мертвец все еще сидел там, также, и в солнечном свете сейчас. Какой ужас, что было! Такие отвратительные вещи были для тьмы, а не за день. Он чувствовал, что если он размышлял о том, что он пережил, он заболеет или расти с ума. Существовали грехи чьи обаяние было больше памяти, чем в делаю из них, странные триумфы, что удовлетворен гордости больше, чем страсти, и дал интеллект ускорил чувство радости, больше чем любая радость, которую они принесли или могут когда-нибудь принести, к чувствам. Но это был не один из них. Это была вещь, чтобы быть изгнаны из ума, чтобы наркотики с маками, чтобы быть задушен, чтобы это не может задушить себя один. Когда полчаса ударил, он провел рукой по лбу, а затем встал наскоро оделся и с еще большим, чем его обычный уход, давая много внимание на выборе галстука и булавка для галстука и изменение его кольца более одного раза. Он долго и за завтраком, дегустация разнообразных блюд, разговаривая с его камердинер о каких-то новых ливреях, что он думал о получении сделаны для служащих в Селби, и прохождение его корреспонденции. В какой-то из букв, он улыбнулся. Три из них ему скучно. Один он прочитал несколько раз, а затем порвал с легким видом раздражения в его лицо. "Это ужасно, память женщины!", Как Лорд Генри как-то сказал. После того как он выпил чашку черного кофе, он вытер губы медленно, с салфеткой, сделал знак своему слуге ждать, и переходя к столу, сел и написал два букв. Один он положил в карман, другую он передал камердинер. "Возьмите этот раунд до 152, Хертфорд-стрит, Фрэнсис, и если г-н Кэмпбелл выходит за город, получить его адрес. " Как только он остался один, он закурил сигарету и начал эскиз на листе бумаги, рисунок первые цветы и бит архитектуры, а потом человеческие лица. Вдруг он заметил, что каждое лицо, которое он привлек, казалось, фантастические подобию с Василием Hallward. Он нахмурился и, встав, перешел на книжный шкаф и достал объем при опасности. Он был полон решимости, что он не будет думать о том, что случилось, пока не стало Абсолютно необходимо, чтобы он это сделать. Когда он лег на диван, он посмотрел на титульном листе книги. Это был Готье и др. Emaux Camees, японо-бумажного издания Шарпантье, с травления Жакмар. Связывание цитрона-зеленой кожи, с дизайном из позолоченной решеткой, работы и пунктирные гранаты. Оно было дано ему Адриан Singleton. Как он перелистывал, его взгляд упал на стихотворение о руке Lacenaire, холодной желтой руке "дю supplice бис мал Lavee", с его пушистыми рыжими волосками и его "doigts де фауне". Он взглянул на свои белые пальцы конические, слегка дрожа, несмотря на себя, и передана дальше, пока пришел в те прекрасные строфы от Венеции: Сюр ипе Gamme chromatique, Ле-де Сейн peries ruisselant, La Venus De L"Adriatique Сортировать де L"Eau сын корпуса выросли и др. блан. Les куполов, сюр l"берег де ла Волн Suivant фразу а.е. пур контур, S"enflent Comme де ущелья rondes Que souleve ООН soupir d"Amour. L"esquif aborde и др. меня свергнуть, Jetant сын amarre а.е. Pilier, Devant ипе фасад розы, Sur Le Marbre d"ООН Эскалиер. Как изысканное они были! Как читать их, одного, казалось, плавающих вниз зеленые водные пути из розовых и жемчужно города, сидя в черной гондоле с нос серебро в начале и конце шторы. Простой линии посмотрел на него, как эти прямые линии бирюзово-синий, что следуют один за одним выталкивает на Лидо. Внезапные вспышки цвета напоминают ему блеск опал и автодиафрагмой горлом птиц, которые развеваются вокруг высоких сотовой Campanile, или стебель, с таким величественный благодати, через тусклое, пыли, окрашенных аркад. Откинувшись с полузакрытыми глазами, он повторял снова и снова для себя: "Devant ипе фасад розы, Sur Le Marbre d"ООН Эскалиер". Вся Венеция была в этих двух линий. Он вспомнил осень, что он передал там, и прекрасной любви, которая перемешивают, чтобы он сумасшедший восхитительные глупости. Был роман во всяком месте. Но Венеция, как Оксфорд, держал фоном для романтики, и, к истинной романтические, фон все, или почти все. Василий был с ним часть времени, и ушел дикой над Tintoret. Бедный Василий! Какой ужасный способ для человека, чтобы умереть! Он вздохнул, взял, на объем вновь, и постарался забыть. Он читал о том, что ласточки летают и из маленьких кафе в Смирне, где Hadjis сидеть считая их янтарные бусы и тюрбанах купцов дыма длинные кистями труб и поговорить серьезно, чтобы каждый другие, он читал о обелиск на площади Конкорд, что проливает слезы гранита в своей одинокой тусклый изгнании и жаждет вернуться на горячем, лотоса покрыты Нила, где Есть сфинксы, и розово-красные ибисы, и белые грифы с золочеными когтями, и крокодилы с маленькими глазами берилл, которые ползают за пару зеленых грязь, он начал размышлять над теми, стихи, которые, опираясь Музыка от поцелуя, окрашенных мрамор, рассказывают о любопытно, что статуя, которая Готье сравнивает с голосом контральто, "monstre Charmant ", что диваны в порфира зал Лувра. Но через некоторое время книги выпал из его руки. Он нервничал, и ужасный приступ ужаса охватило его. Что, если Алан Кэмпбелл должна быть из Англии? Дни бы пройти, прежде чем он смог вернуться. Возможно, он мог бы отказаться в будущем. Что он мог сделать тогда? Каждый момент был жизненно важное значение. Они были большими друзьями однажды, пять лет назад - почти неразлучны, действительно. Затем близость пришла внезапно к концу. Когда они встретились в обществе сейчас, это было только Дориан Грей который улыбался: Алан Кэмпбелл никогда не делал. Он был очень умный молодой человек, хотя у него не было реального курса видимый искусства, и все, что мало смысла в красоте поэзии он обладал он получил полностью от Дориана. Его доминирующая интеллектуальная страсть к науке. В Кембридже он провел большую часть своего времени, работая в лаборатории, и был приняты хороший класс в природных Tripos науки своего года. В самом деле, он все еще был посвящен изучению химии, и имел лаборатории своего собственный, в котором он используется для заперся в течение всего дня, в значительной степени к неудовольствию его матери, которая, поставив ее сердце на его баллотироваться в парламент и имели смутное представление о том, что химик был человек, который сделал до рецептов. Он был прекрасным музыкантом, впрочем, как и играл как скрипка и фортепиано лучше, чем большинство любителей. По сути, это была музыка, которая впервые принесла ему и Дориан Грей вместе - музыка и что неопределимое привлекательность, которая, казалось, Дориан иметь возможность осуществлять всякий раз, когда он хотел - и, действительно, осуществляется часто не сознавая этого. Они встретились у леди Беркшир ночь, что Рубинштейн играл там, а после, которые раньше всегда видели вместе в оперу и там, где хорошая музыка, что происходит. За полтора года их близость продолжалась. Кэмпбелл всегда был либо в Селби Королевского или на Гросвенор-сквер. Для него, как и многим другим, Дориан Грей был типа все, что есть замечательный и увлекательной жизни. Будь или не ссора произошла между ними никто никогда не знал. Но вдруг заметил, что люди они почти не говорили, когда они встретились, и что Кэмпбелл казалось, всегда уходят раньше от какой-либо партии, на котором Дориана Грея было настоящее время. Он тоже изменился - было странно меланхолии время от времени, появились почти на неприязнь слушание музыки, и никогда не будет сам играть, приведя в качестве своего оправдания, когда он был призван, что он был настолько поглощен науки, что у него не остается времени, в котором на практике. И это было действительно так. Каждый день он, казалось, стали более заинтересованы в биологии, и его имя появились один или два раза в некоторых научных обзоров, в связи с некоторые любопытные эксперименты. Это был человек, Дориан Грей и ждал. Каждую секунду он поглядывал на часы. Как прошло минут он стал ужасно взволнован. Наконец он встал и начал ходить взад и вперед по комнате, глядя, как красивая клетке вещь. Он взял длинный скрытый шагами. Его руки были любопытством холодно. Напряжение стало невыносимым. Время, казалось, ему быть кишит ногами свинца, в то время как он чудовищными ветрами в настоящее время прокатилась по отношению к зубчатым краем некоторых черный расселине пропасти. Он знал, что ждет его там, видел это, действительно, и, содрогаясь, измельченные с промозглый руки его сжигания крышками, как будто бы он ограбил очень мозг зрение и отвезли глазные яблоки обратно в свои пещеры. Это было бесполезно. Мозг имеет свои собственные продукты питания, на котором он латами, и воображение, сделанные гротеск с помощью террора, витая и искаженным, как живое болью, танцевали, как некоторые фол марионетка на стенде и усмехнулся сквозь движущиеся маски. Затем, внезапно, время остановилось для него. Да: это слепой, медленно пополз дыхание вещь не больше, и ужасные мысли, Пока мертвых, мчался проворно впереди, и потащил отвратительное будущем от его могилы, и показал ему. Он уставился на него. Его очень ужаса сделали его камнем. Наконец дверь открылась, и вошел его слуга. Он повернулся остекленевшими глазами на него. "Г-н Кэмпбелл, сэр ", сказал мужчина. Вздох облегчения вырвался из его пересохших губ и цвет вернулся к его щекам. "Спросите его, чтобы прийти в сразу, Фрэнсис". Он чувствовал, что он сам был еще раз. Его настроение в трусости скончался. Человек поклонился и вышел в отставку. Через несколько мгновений, Алан Кэмпбелл вошел, выглядит очень суровый и весьма бледно, его бледность усиливается его угольно-черные волосы и темные брови. "Алан! Это мило с вашей стороны. Я благодарю вас за внимание. " "Я никогда не намеревался, чтобы войти в ваш дом снова, Грей. Но ты сказал, что это вопрос жизни и смерти ". Его голос был жестким и холодным. Он говорил медленно обсуждения. Существовал вид презрения в пристальным взглядом поиска, который он включил Дориан. Он держал руки в карманах пальто Астрахани, и, казалось, не имеют заметил жест, с которым он был встречен. "Да: это вопрос жизни и смерти, Алан, и более чем одним человеком. Садись ". Кэмпбелл взял стул у стола, и Дориан сидел напротив с ним. Глаза двое мужчин встретились. В Дориана была бесконечная жалость. Он знал, что то, что он собирался сделать, было ужасно. После напряженной минутой молчания, он перегнулся через и сказал очень тихо, но наблюдать эффект каждого слова в лицо ему, что он послал за ", Алан, в запертой комнате, в верхней части этого дома, комнате, куда никто, кроме меня есть доступ, мертвый человек, сидящих за столом. Он был мертв десять часов сейчас. Не перемешивать, и не смотрите на меня так. Кто этот человек, почему он умер, как он умер, это вопросы, которые вас не касаются. То, что вы должны сделать, это - "" Стоп, Грей. Я не хочу ничего знать больше. Независимо от того, что вы сказали мне, верно или не верно меня не касается. Я полностью отказаться быть замешан в вашей жизни. Держите ужасные секреты при себе. Они не интересуют меня больше "." Алан, они должны будут Вам интересны. Это одно придется вас интересуют. Я ужасно жаль тебя, Алан. Но я не могу с собой поделать. Вы тот человек, который способен спасти меня. Я вынужден принести вам этот вопрос. У меня нет другого выбора. Алан, вы научный. Вы знаете, о химии и вещи такого рода. Вы сделали экспериментов. То, что вы должны сделать это уничтожить вещь, которая находится наверху - уничтожить его так, что не след от него не останется. Никто не видел этого человека прийти в дом. Действительно, в настоящий момент он должен быть в Париже. Он не будет не хватать в течение нескольких месяцев. Когда он пропустил, не должно быть никаких следов о нем здесь. Вы, Алан, вы должны изменить его, и все, что принадлежит ему, в Горстка пепла, что я может разлететься в воздухе. " "Вы с ума сошли, Дориан". "Ах! Я ждал тебя называть меня Дориан ". "Вы с ума сошли, я говорю вам - ума представить себе, что я бы палец о палец, чтобы помочь вам, ума, чтобы сделать это чудовищное признание. Я буду иметь никакого отношения к этому вопросу, какой бы она есть. Как вы думаете, я собираюсь опасности свою репутацию для вас? Что это такое со мной, какая работа дьявола вы делаете? " "Это было самоубийство, Алан." "Я рад, что. Но кто довел его к этому? Вы, я должен фантазии. "" Ты по-прежнему отказываются сделать это для меня? " "Конечно, я отказываюсь. Я буду иметь абсолютно ничего общего с его. Мне все равно, что стыд сойдет на вас. Вы заслуживаете всего этого. Я бы не сожалеем, что Вы опальный, публично опозорен. Как ты смеешь просить меня, всех людей в мире, смешать себе в этот ужас? Я бы думал, вы знаете больше о характерах людей. Ваш друг лорд Генри Уоттон не научил вас много о психологии, независимо от еще он научил вас. Ничто не заставит меня размешать шаг к помочь вам. Ты пришел, чтобы не того человека. К некоторым из ваших друзей. Не подходи ко мне "." Алан, это было убийство. Я убил его. Вы не знаете, что он заставил меня страдать. Что бы ни моя жизнь, у него было больше общего с изготовление или портя его, чем бедным Гарри имел. Возможно, он не предназначен он, результат был тот же. " «Убийство! Боже мой, Дориан, что то, что у вас есть пришли? Я не буду сообщать на вас. Это не мое дело. Кроме того, без моего перемешивание в этом вопросе, вы наверняка арестуют. Никто никогда не совершает преступление, не делает что-то глупое. Но у меня не будет иметь ничего общего с ней. "" Вы должны что-то делать с этим. Подождите, подождите несколько секунд, послушайте меня. Только послушайте, Алан. Все, что я прошу у вас есть для выполнения определенных научный эксперимент. Вы идете в больницу и мертвых домов, и ужасы, которые вы там не влияют Вас. Если в некоторых отвратительных вскрытии комнаты или зловонной лаборатории вы нашли этого человека, лежащего на свинцовые стол с красной желоба зачерпнул в ней ток крови по вы просто смотреть на него как замечательную тему. Вы бы не превратить волосы. Вы не поверите, что вы делали ничего плохого. Напротив, вы, вероятно, чувствуете, что вы влачили жалкое существование человеческого рода, или увеличение суммы знаний в мире, или приятно интеллектуальной любопытство, или что-то в этом роде. То, что я хочу, чтобы ты всего лишь то, что вы часто делали раньше. Действительно, чтобы разрушить тело должно быть гораздо меньше, чем ужасно то, что вы привыкли к работать. И, помните, это только часть доказательств против меня. Если он будет обнаружен, то я пропал, и он обязательно будет обнаружен, если вы мне помочь ". "У меня нет желания, чтобы помочь вам. Вы забываете, что. Я просто равнодушны ко всему этому. Это не имеет ничего общего со мной "." Алан, прошу вас. Подумайте о позиции я нахожусь Просто, прежде чем пришел я чуть не упал в обморок от ужаса. Вы можете знать террора себя когда-нибудь. Нет! Не думаю об этом. Посмотрите на дело чисто с научной точки зрения. Вы не выясняют, где мертвые вещи, на которой вы экспериментируете родом. Не узнать сейчас. Я сказал вам слишком много, как это. Но я прошу вас сделать это. . Мы были друзьями когда-то, Алан "," Не говорите о тех днях, Дориан, - они мертвы. " "Мертвые иногда задерживаться. Человек наверху не уйдет. Он сидит за столом с опущенной головой и вытянутыми руками. Алан! Алан! Если вы не придете мне на помощь, я разрушен. Почему, они будут меня повесить, Алан! Неужели вы не понимаете? Они будут повесить меня за то, что я сделал. "" Существует ничего хорошего в продлении этой сцене. Я абсолютно отказываются что-либо делать в этом вопросе. Он безумен, чтобы вы спросите меня. " "Вы отказываетесь?" "Да". "Я умоляю вас, Алан." "Это бесполезно". Тот же вид жалости вступил в глазах Дориана Грея. Затем он протянул руку, взял лист бумаги и написал что-то на нем. Он прочитал ее в два раза, сложил его в тайне, и толкнул ее через стол. Сделав это, он встал и подошел к окну. Кэмпбелл посмотрела на него с удивлением, а затем взял бумаги, и открыл ее. Когда он читал, лицо его стало ужасно бледным и он упал на спинку стула. Ужасное чувство болезни пришли к нему. Ему казалось, что его сердце билось себя до смерти в какой-нибудь пустой котловины. После двух или трех минут жуткая тишина, Дориан повернулся и пошел, и стоял за его спиной, положив руку ему на плечо. "Я так жаль тебя, Алан," пробормотал он, "но ты оставишь меня нет альтернативы. У меня есть письмо, написанное уже. Вот он. Видите адрес. Если вы не поможете мне, я должен отправить его. Если вы не поможете мне, я пошлю его. Вы знаете, что будет результат. Но вы собираетесь помогать мне. Это невозможно для вас, чтобы отказаться сейчас. Я пытался избавить вас. Вы будете делать мне справедливости признать, что. Ты был суровый, жесткий, наступательный. Вы обращались со мной как ни один человек никогда не осмелился относятся ко мне - не живой человек, во всяком случае. Я носил все это. Теперь это для меня, чтобы диктовать свои условия ". Кэмпбелл закрыл лицо руками, и дрожь прошла через него. "Да, это моя очередь диктовать свои условия, Алан. Вы знаете, какие они есть. Дело в том, достаточно прост. Ну, не работать себе в эту лихорадку. Дело должно быть сделано. Лицо его, и сделать это. " Стон вырвался из губ Кэмпбелл, и он дрожал всем телом. Тиканье часов на каминной полке, казалось, ему быть деления времени на отдельные атомы муки, каждое из которых было слишком страшно, чтобы иметь. Ему казалось, что железное кольцо в настоящее время медленно затянуть вокруг лба, как будто позор, с которым ему угрожали уже пришел на него. Руку на плечо весил как рукой свинца. Это было невыносимо. Казалось, чтобы раздавить его. "Ну, Алан, вы должны решить сразу." "Я не могу это сделать", сказал он, механически, как будто слова могут изменить вещи. "Ты должен. У вас нет выбора. Не откладывайте ". Он немного поколебался. "Есть ли пожар в комнате наверху"? "Да, есть газовая плита с асбестом." "Я должен буду пойти домой и привести некоторые вещи из лаборатории. " "Нет, Алан, вы не должны выходить из дома. Выпишите на листок почтовой бумаги, что вы хотят, и мой слуга будет взять такси и принести вещи обратно к вам. " Кэмпбелл нацарапал несколько строк, смыл их, и обратился к его конверт помощник. Дориан взял записку и прочитал тщательно. Затем он позвонил и передал его камердинер, с приказанием вернуться, как только возможно и принести вещи с ним. Как зала дверь, Кэмпбелл начал нервно, и, встал из-за стул, подошел к камину. Он дрожал с какой-то лихорадке. В течение почти двадцати минут, ни один из мужчин говорил. Муха жужжала шумно по комнате, и тиканье часов было как бить от молотка. Как звон ударил одного, Кэмпбелл обернулся и, глядя на Дориана Грея, увидел, что его глаза были полны слез. Существовал что-то в чистоте и уточнение, что грустное лицо, что, казалось, разозлит его. "Вы печально известный, абсолютно позорный!", Он бормотал. "Тише, Алан. Вы спасли мне жизнь ", сказал Дориан. "Ваша жизнь? Боже мой! то, что жизнь, что это! Вы ушли от коррупции до коррупции, и теперь у вас есть завершились преступления. При этом, что я собираюсь делать - то, что вы заставляете меня сделать - это не из вашей жизни, что Я имею в виду ". "Ах, Алан", пробормотал Дориан со вздохом: "Я желаю вам было тысячной доли жалости для меня, что у меня есть для тебя ". Он отвернулся, как он говорил и стоял глядя на сад. Кэмпбелл ничего не ответил. Примерно через десять минут постучали в дверь, и вошел слуга, неся большая грудь из красного дерева с химическими веществами, с длинной катушки проволоки стали и платины и два довольно любопытно хомуты железа. "Должен ли я оставить вещи здесь, сэр?" Он спросил Кэмпбелл. "Да", сказал Дориан. "И я боюсь, Фрэнсис, что у меня есть другое поручение для вас. Что такое имя человека в Ричмонде, который поставляет Селби с орхидеями? " "Харден, сэр." "Да - Харден. Вы должны спуститься в Ричмонде сразу см. Харден лично, и скажи ему, чтобы отправить вдвое больше орхидей, как я приказал, а также иметь несколько белых насколько это возможно. В самом деле, я не хочу никаких белых. Это прекрасный день, Франсис, и Ричмонд, очень красивое место - в противном случае я не будет беспокоить вас об этом. "" Ничего страшного, сэр. В какое время мне вернуться? " Дориан посмотрел на Кэмпбелла. "Как долго будет ваш эксперимент взять, Алан?" сказал он в спокойной равнодушным голосом. Присутствие третьего человека в комнате Казалось, чтобы дать ему необыкновенное мужество. Кэмпбелл нахмурился и закусил губу. "Это займет около пяти часов", он ответ. "Это будет достаточно времени, то, если Вы назад в половине восьмого, Фрэнсис. Или пребывания: просто оставить свои вещи за заправкой. Вы можете иметь вечер к себе. Я не столовой дома, поэтому я не буду хочу тебя. " "Благодарю вас, сэр", сказал человек, выходя из комнаты. "Теперь, Алан, нет момента, будут потеряны. Как это тяжелая грудь! Я возьму это за вас. Вы приносите других вещей. " Он говорил быстро и авторитетным образом. Кэмпбелл чувствовала доминируют его. Они вышли из комнаты вместе. Когда они добрались до верхней площадки, Дориан вынул ключ и повернул его в замке. Затем он остановился, и встревоженный взгляд пришел ему в глаза. Он вздрогнул. "Я не думаю, я могу пойти в, Алан", он бормотала. "Это ничто для меня. Я не требуют от вас ", сказал Кэмпбелл холодно. Дориан приоткрыл дверь. Как он это сделал, он увидел лицо своего портрет искоса смотря на солнце. На полу перед ним разрывается Занавес лежал. Он вспомнил, что накануне вечером он забыл, в первый раз в жизни, скрыть фатальные холст, и собирался бросаться вперед, когда он отступил с содроганием. Что это был за отвратительный красный роса блестела, мокрый и блестящий, на одной из руки, как бы холст был потел кровью? Как ужасно это ни было -! Более ужасное, ему казалось, на данный момент, чем молчит, что Он знал, протянулась через стол, вещь которого гротеск деформированные тень на ковер пятнистый показал ему, что он не пошевелился, но был все еще там, как он ее оставил. Он испустил глубокий вдох, открыл дверь пошире, и с полузакрытыми глазами и предотвратить голову, быстро пошел в, установлено, что он не будет выглядеть еще когда- покойник. Затем, наклонившись и, взяв золото-фиолетовый повешение, он бросил его прямо над картину. Там он остановился, чувствуя, боясь повернуться, и его глаз сами по сложности картина перед ним. Он слышал, Кэмпбелл привлечения тяжелой груди, и утюги, и другие вещи что у него необходимых для его ужасной работы. Он начал задаваться вопросом, если он и Василий Hallward когда-либо встречал, и, если да, то, что они мысли друг друга. "Оставьте меня сейчас", сказал строгий голос за его. Он повернулся и поспешил, так же осознает, что покойник был тяги обратно в стул и, что Кэмпбелл была глядя в блестящие желтые лица. Когда он шел по лестнице, он услышал, ключ, повернул в замке. Это было давно, когда после семи Кэмпбелл вернулся в библиотеку. Он был бледен, но совершенно спокойным. "Я сделал то, что вы спросили меня, чтобы сделать," он бормотал "А теперь, до свидания. Давайте никогда не будем видеть друг друга снова. "" Ты спас меня от гибели, Алан. Я не могу забыть, что, "сказал Дориан просто. Как только Кэмпбелл ушел, он поднялся на второй этаж. Был ужасный запах азотной кислоты в комнате. Но то, что сидел за столом уже не было.