Книга «Последний поклон» советского писателя Виктора Астафьева представляет собой повесть в рассказах, которая носит народный характер, складывающийся из сострадания, совести, долга и красоты. В повести задействовано много героев, но главные - бабушка и ее внук. Мальчик-сирота Витя живет вместе с бабушкой Катериной Петровной, ставшей обобщенным образом всех русских бабушек, воплощением любви, доброты, заботы, нравственности и душевного тепла. И в то же время она была строгой и иногда даже суровой женщиной. Иногда могла подтрунить над внуком, но однако сильно любила его и заботилась о нем безгранично.

Ценности, привитые детством

Настоящая дружба - это самая драгоценная и очень редкая награда для человека, считал Астафьев. "Фотография, на которой меня нет" - рассказ, в котором писатель хотел показать, как герой относится к своим друзьям. Для автора это было немаловажно. Ведь дружба иногда сильнее, чем родственные связи.

Рассказ «Фотография, на которой меня нет» представлен отдельной частью в повести «Последний поклон». В нем автор изобразил все волнующие моменты своего детства.
Чтобы сделать анализ рассказа, необходимо прочитать краткое содержание.

"Фотография, на которой меня нет": сюжет

Сюжет рассказывает о том, что однажды специально приехал фотограф, чтобы сфотографировать учеников школы. Дети сразу стали думать, как и где им встать. Они решили, что прилежные хорошисты должны сидеть на переднем фоне, те, кто учится удовлетворительно - в середине, а плохих надо поставить сзади.

Витька и его Санька, по идее, должны были стоять сзади, так как не отличались прилежной учебой и тем более поведением. Чтобы доказать всем, что они совсем ненормальные люди, мальчишки в снег пошли кататься с такого обрыва, с какого ни один нормальный человек никогда бы не стал. В итоге, извалявшись в снегу, они разбрелись по домам. Расплата за такую горячность не заставила себя ждать, и вечером у Витьки разболелись ноги.

Бабушка самостоятельно поставила ему диагноз «рематизни». Мальчик не мог встать на ноги, выл и стонал от боли. Катерина Петровна очень сильно сердилась на внука и причитала: «Говорила тебе, не студися!» Однако она тут же отправилась за лекарствами.

Хоть и ворчит бабушка на внука, и передразнивает его, но относится к нему с огромной нежностью и сильной привязанностью. Дав ему затрещину, она принимается долго натирать внуку ноги нашатырным спиртом. Катерина Петровна глубоко сострадает ему, так как он сирота: его мама по роковой случайности утонула в речке, а у отца уже образовалась другая семья в городе.

Дружба

Так начиналось краткое содержание. «Фотография на которой меня нет» как литературное произведение рассказывает о том, что из-за своей болезни мальчик Витя все-таки пропускает одно из важнейших событий - фотографирование с классом. Он очень сожалеет об этом, бабушка тем временем утешает внука и говорит, что как только он выздоровеет, то они сами поедут в город к «самолучшему» фотографу Волкову, и он сделает любые снимки, хоть на портрет, хоть на «пачпорт», хоть на «ероплане», хоть на коне, хоть на чем.

И вот тут к самому важному моменту подходит сюжет. Краткое содержание («Фотография на которой меня нет») описывает, что друг Витьки Санька на утро приходит за другом и видит, что тот не может стоять на ногах, и тогда он моментально решает тоже не идти фотографироваться. Санька поступает как истинный друг, который не хочет расстраивать Витьку еще больше и поэтому тоже пропускает это событие. Даже несмотря на то что Санька готовился и надел новую телогрейку, он начинает успокаивать Витьку, что не в последний раз приезжает к ним фотограф, и в следующий раз они попадут в кадр.

«Фотография, на которой меня нет»: отзыв и анализ

Хоть и рассматривается здесь дружба деревенских мальчишек на совсем детском уровне, но этот эпизод скажется на развитии личности героя. В дальнейшем он будет очень важным: не только бабушкино воспитание и забота повлияли на его отношение к окружающему миру, но и добропорядочные отношения с друзьями.

Произведение «Фотография, на которой меня нет» раскрывает образ истинных русских бабушек, как они жили в своих деревнях, вели свое хозяйство, украшали и утепляли свои окна мхом, потому что он "сырость засасывает", ставили уголек, чтобы не обмерзало стекло, и рябину вешали от угара. По окну судили, какая хозяйка живет в доме.

Учитель

В школу Витя не ходил больше недели. Однажды к ним пришел учитель и принес фотографию. Катерина Петровна с огромным радушием и гостеприимством встретила его, мило беседовала, угостила чаем и поставила на стол угощения, какие только могут быть в деревне: «брусницу», «лампасейки» (леденцы в жестяной баночке), городские пряники и сушки.

Учитель у них в деревне был самым уважаемым человеком, ведь он учил детей грамоте, а также помогал местным жителям писать нужные письма и документы. За такую доброжелательность люди помогали ему дровами, молоком, за дитем присмотреть, а бабушка Екатерина Петровна его малышу заговорила пупок.

Заключение

Вот на этом, пожалуй, можно закончить краткое содержание. «Фотография, на которой меня нет» - это небольшой по размеру рассказ, который помогает читателю как можно лучше понять образы главных героев, увидеть их нравственные души, приоритеты и жизненные ценности.

Кроме этого, мы понимаем, насколько важна для этих людей фотография, потому что она составляет своеобразную летопись и настенную историю русского народа. И какими бы смешными, иногда нелепыми и напыщенными ни были эти старинные фотографии, все равно отсутствует желание над ними смеяться, хочется просто улыбнуться, потому что понимаешь, что многие из позировавших полегли в войну, защищая свою землю.

Астафьев пишет, что дом, в котором была размещена его школа и на фоне которого была сделана фотография, был построен еще его прадедом, раскулаченным большевиками. Семьи раскулаченных в то время выгоняли прямо на улицу, но родня не давала им погибнуть, и они расселялись по чужим домам.

Вот обо всем этом и старался писать в своем творчестве Астафьев. «Фотография, на которой меня нет» - это маленький эпизод из жизни писателя и всего простого, но поистине великого народа.

Виктор Петрович Астафьев

Фотография, на которой меня нет

Глухой зимою, во времена тихие, сонные нашу школу взбудоражило неслыханно важное событие.

Из города на подводе приехал фотограф!

И не просто так приехал, по делу - приехал фотографировать.

И фотографировать не стариков и старух, не деревенский люд, алчущий быть увековеченным, а нас, учащихся овсянской школы.

Фотограф прибыл за полдень, и по этому случаю занятия в школе были прерваны.

Учитель и учительница - муж с женою - стали думать, где поместить фотографа на ночевку.

Сами они жили в одной половине дряхленького домишка, оставшегося от выселенцев, и был у них маленький парнишка-ревун. Бабушка моя, тайком от родителей, по слезной просьбе тетки Авдотьи, домовничавшей у наших учителей, три раза заговаривала пупок дитенку, но он все равно орал ночи напролет и, как утверждали сведущие люди, наревел пуп в луковицу величиной.

Во второй половине дома размещалась контора сплавного участка, где висел пузатый телефон, и днем в него было не докричаться, а ночью он звонил так, что труба на крыше рассыпалась, и по телефону этому можно было разговаривать. Сплавное начальство и всякий народ, спьяну или просто так забредающий в контору, кричал и выражался в трубку телефона.

Такую персону, как фотограф, неподходяще было учителям оставить у себя. Решили поместить его в заезжий дом, но вмешалась тетка Авдотья. Она отозвала учителя в куть и с напором, правда, конфузливым, взялась его убеждать:

Им тама нельзя. Ямщиков набьется полна изба. Пить начнут, луку, капусты да картошек напрутся и ночью себя некультурно вести станут. - Тетка Авдотья посчитала все эти доводы неубедительными и прибавила: - Вшей напустют…

Что же делать?

Я чичас! Я мигом! - Тетка Авдотья накинула полушалок и выкатилась на улицу.

Фотограф был пристроен на ночь у десятника сплавконторы. Жил в нашем селе грамотный, деловой, всеми уважаемый человек Илья Иванович Чехов. Происходил он из ссыльных. Ссыльными были не то его дед, не то отец. Сам он давно женился на нашей деревенской молодице, был всем кумом, другом и советчиком по части подрядов на сплаве, лесозаготовках и выжиге извести. Фотографу, конечно же, в доме Чехова - самое подходящее место. Там его и разговором умным займут, и водочкой городской, если потребуется, угостят, и книжку почитать из шкафа достанут.

Вздохнул облегченно учитель. Ученики вздохнули. Село вздохнуло - все переживали.

Всем хотелось угодить фотографу, чтобы оценил он заботу о нем и снимал бы ребят как полагается, хорошо снимал.

Весь длинный зимний вечер школьники гужом ходили по селу, гадали, кто где сядет, кто во что оденется и какие будут распорядки. Решение вопроса о распорядках выходило не в нашу с Санькой пользу. Прилежные ученики сядут впереди, средние - в середине, плохие - назад - так было порешено. Ни в ту зиму, ни во все последующие мы с Санькой не удивляли мир прилежанием и поведением, нам и на середину рассчитывать было трудно. Быть нам сзади, где и не разберешь, кто заснят? Ты или не ты? Мы полезли в драку, чтоб боем доказать, что мы - люди пропащие… Но ребята прогнали нас из своей компании, даже драться с нами не связались. Тогда пошли мы с Санькой на увал и стали кататься с такого обрыва, с какого ни один разумный человек никогда не катался. Ухарски гикая, ругаясь, мчались мы не просто так, в погибель мчались, поразбивали о каменья головки санок, коленки посносили, вывалялись, начерпали полные катанки снегу.

Бабушка уж затемно сыскала нас с Санькой на увале, обоих настегала прутом. Ночью наступила расплата за отчаянный разгул у меня заболели ноги. Они всегда ныли от «рематизни», как называла бабушка болезнь, якобы доставшуюся мне по наследству от покойной мамы. Но стоило мне застудить ноги, начерпать в катанки снегу - тотчас нудь в ногах переходила в невыносимую боль.

Я долго терпел, чтобы не завыть, очень долго. Раскидал одежонку, прижал ноги, ровно бы вывернутые в суставах, к горячим кирпичам русской печи, потом растирал ладонями сухо, как лучина, хрустящие суставы, засовывал ноги в теплый рукав полушубка ничего не помогало.

И я завыл. Сначала тихонько, по-щенячьи, затем и в полный голос.

Так я и знала! Так я и знала! - проснулась и заворчала бабушка. - Я ли тебе, язвило бы тебя в душу и в печенки, не говорила: «Не студися, не студися!» - повысила она голос. - Так он ведь умнее всех! Он бабушку послушат? Он добрым словам воньмет? Загибат теперь! Загибат, худа немочь! Мольчи лучше! Мольчи! - Бабушка поднялась с кровати, присела, схватившись за поясницу. Собственная боль действует на нее усмиряюще. - И меня загибат…

Она зажгла лампу, унесла ее с собой в куть и там зазвенела посудою, флакончиками, баночками, скляночками - ищет подходящее лекарство. Припугнутый ее голосом и отвлеченный ожиданиями, я впал в усталую дрему.

Где ты тутока?

Зде-е-е-ся. - по возможности жалобно откликнулся я и перестал шевелиться.

Зде-е-еся! - передразнила бабушка и, нашарив меня в темноте, перво-наперво дала затрещину. Потом долго натирала мои ноги нашатырным спиртом. Спирт она втирала основательно, досуха, и все шумела: - Я ли тебе не говорила? Я ли тебя не упреждала? И одной рукой натирала, а другой мне поддавала да поддавала: - Эк его умучило! Эк его крюком скрючило? Посинел, будто на леде, а не на пече сидел…

Я уж ни гугу, не огрызался, не перечил бабушке - лечит она меня.

Выдохлась, умолкла докторша, заткнула граненый длинный флакон, прислонила его к печной трубе, укутала мои ноги старой пуховой шалью, будто теплой опарой облепила, да еще сверху полушубок накинула и вытерла слезы с моего лица шипучей от спирта ладонью.

Спи, пташка малая, Господь с тобой и анделы во изголовье.

Заодно бабушка свою поясницу и свои руки-ноги натерла вонючим спиртом, опустилась на скрипучую деревянную кровать, забормотала молитву Пресвятой Богородице, охраняющей сон, покой и благоденствие в дому. На половине молитвы она прервалась, вслушивается, как я засыпаю, и где-то уже сквозь склеивающийся слух слышно:

И чего к робенку привязалася? Обутки у него починеты, догляд людской…

Не уснул я в ту ночь. Ни молитва бабушкина, ни нашатырный спирт, ни привычная шаль, особенно ласковая и целебная оттого, что мамина, не принесли облегчения. Я бился и кричал на весь дом. Бабушка уж не колотила меня, а перепробовавши все свои лекарства, заплакала и напустилась на деда:

Дрыхнешь, старый одер!.. А тут хоть пропади!

Да не сплю я, не сплю. Че делать-то?

Баню затопляй!

Середь ночи?

Середь ночи. Экой барин! Робенок-то! - Бабушка закрылась руками: - Да откуль напасть такая, да за что же она сиротиночку ломат, как тонку тали-и-инку… Ты долго кряхтеть будешь, толстодум? Чо ишшэш? Вчерашний день ишшэш? Вон твои рукавицы. Вон твоя шапка!..

Утром бабушка унесла меня в баню - сам я идти уже не мог. Долго растирала бабушка мои ноги запаренным березовым веником, грела их над паром от каленых камней, парила сквозь тряпку всего меня, макая веник в хлебный квас, и в заключение опять же натерла нашатырным спиртом. Дома мне дали ложку противной водки, настоянной на борце, чтоб внутренность прогреть, и моченой брусники. После всего этого напоили молоком, кипяченным с маковыми головками. Больше я ни сидеть, ни стоять не в состоянии был, меня сшибло с ног, и я проспал до полудня.

Не может он, не может… Я те русским языком толкую! - говорила бабушка. - Я ему и рубашечку приготовила, и пальтишко высушила, упочинила все, худо, бедно ли, изладила. А он слег…

Бабушка Катерина, машину, аппарат наставили. Меня учитель послал. Бабушка Катерина!.. - настаивал Санька.

Не может, говорю… Постой-ко, это ведь ты, жиган, сманил его на увал-то! - осенило бабушку. - Сманил, а теперича?..

Бабушка Катерина…

Я скатился с печки с намерением показать бабушке, что все могу, что нет для меня преград, но подломились худые ноги, будто не мои они были. Плюхнулся я возле лавки на пол. Бабушка и Санька тут как тут.

Все равно пойду! - кричал я на бабушку. - Давай рубаху! Штаны давай! Все равно пойду!

Да куда пойдешь-то? С печки на полати, - покачала головой бабушка и незаметно сделала рукой отмашку, чтоб Санька убирался.

Санька, постой! Не уходи-и-и! - завопил я и попытался шагать. Бабушка поддерживала меня и уже робко, жалостливо уговаривала:

Ну, куда пойдешь-то? Куда?

Пойду-у-у! Давай рубаху! Шапку давай!..

Вид мой поверг и Саньку в удручение. Он помялся, помялся, потоптался, потоптался и скинул с себя новую коричневую телогрейку, выданную ему дядей Левонтием по случаю фотографирования.

Ладно! - решительно сказал Санька. - Ладно! - еще решительней повторил он. - Раз так, я тоже не пойду! Все! - И под одобрительным взглядом бабушки Катерины Петровны проследовал в середнюю. - Не последний день на свете живем! - солидно заявил Санька. И мне почудилось: не столько уж меня, сколько себя убеждал Санька. - Еще наснимаемся! Ништя-а-ак! Поедем в город и на коне, может, и на ахтомобиле заснимемся. Правда, бабушка Катерина? - закинул Санька удочку.

Виктор Петрович Астафьев

Фотография, на которой меня нет

Глухой зимою, во времена тихие, сонные нашу школу взбудоражило неслыханно важное событие.

Из города на подводе приехал фотограф!

И не просто так приехал, по делу - приехал фотографировать.

И фотографировать не стариков и старух, не деревенский люд, алчущий быть увековеченным, а нас, учащихся овсянской школы.

Фотограф прибыл за полдень, и по этому случаю занятия в школе были прерваны.

Учитель и учительница - муж с женою - стали думать, где поместить фотографа на ночевку.

Сами они жили в одной половине дряхленького домишка, оставшегося от выселенцев, и был у них маленький парнишка-ревун. Бабушка моя, тайком от родителей, по слезной просьбе тетки Авдотьи, домовничавшей у наших учителей, три раза заговаривала пупок дитенку, но он все равно орал ночи напролет и, как утверждали сведущие люди, наревел пуп в луковицу величиной.

Во второй половине дома размещалась контора сплавного участка, где висел пузатый телефон, и днем в него было не докричаться, а ночью он звонил так, что труба на крыше рассыпалась, и по телефону этому можно было разговаривать. Сплавное начальство и всякий народ, спьяну или просто так забредающий в контору, кричал и выражался в трубку телефона.

Такую персону, как фотограф, неподходяще было учителям оставить у себя. Решили поместить его в заезжий дом, но вмешалась тетка Авдотья. Она отозвала учителя в куть и с напором, правда, конфузливым, взялась его убеждать:

Им тама нельзя. Ямщиков набьется полна изба. Пить начнут, луку, капусты да картошек напрутся и ночью себя некультурно вести станут. - Тетка Авдотья посчитала все эти доводы неубедительными и прибавила: - Вшей напустют…

Что же делать?

Я чичас! Я мигом! - Тетка Авдотья накинула полушалок и выкатилась на улицу.

Фотограф был пристроен на ночь у десятника сплавконторы. Жил в нашем селе грамотный, деловой, всеми уважаемый человек Илья Иванович Чехов. Происходил он из ссыльных. Ссыльными были не то его дед, не то отец. Сам он давно женился на нашей деревенской молодице, был всем кумом, другом и советчиком по части подрядов на сплаве, лесозаготовках и выжиге извести. Фотографу, конечно же, в доме Чехова - самое подходящее место. Там его и разговором умным займут, и водочкой городской, если потребуется, угостят, и книжку почитать из шкафа достанут.

Вздохнул облегченно учитель. Ученики вздохнули. Село вздохнуло - все переживали.

Всем хотелось угодить фотографу, чтобы оценил он заботу о нем и снимал бы ребят как полагается, хорошо снимал.

Весь длинный зимний вечер школьники гужом ходили по селу, гадали, кто где сядет, кто во что оденется и какие будут распорядки. Решение вопроса о распорядках выходило не в нашу с Санькой пользу. Прилежные ученики сядут впереди, средние - в середине, плохие - назад - так было порешено. Ни в ту зиму, ни во все последующие мы с Санькой не удивляли мир прилежанием и поведением, нам и на середину рассчитывать было трудно. Быть нам сзади, где и не разберешь, кто заснят? Ты или не ты? Мы полезли в драку, чтоб боем доказать, что мы - люди пропащие… Но ребята прогнали нас из своей компании, даже драться с нами не связались. Тогда пошли мы с Санькой на увал и стали кататься с такого обрыва, с какого ни один разумный человек никогда не катался. Ухарски гикая, ругаясь, мчались мы не просто так, в погибель мчались, поразбивали о каменья головки санок, коленки посносили, вывалялись, начерпали полные катанки снегу.

Бабушка уж затемно сыскала нас с Санькой на увале, обоих настегала прутом. Ночью наступила расплата за отчаянный разгул у меня заболели ноги. Они всегда ныли от «рематизни», как называла бабушка болезнь, якобы доставшуюся мне по наследству от покойной мамы. Но стоило мне застудить ноги, начерпать в катанки снегу - тотчас нудь в ногах переходила в невыносимую боль.

Я долго терпел, чтобы не завыть, очень долго. Раскидал одежонку, прижал ноги, ровно бы вывернутые в суставах, к горячим кирпичам русской печи, потом растирал ладонями сухо, как лучина, хрустящие суставы, засовывал ноги в теплый рукав полушубка ничего не помогало.

И я завыл. Сначала тихонько, по-щенячьи, затем и в полный голос.

Так я и знала! Так я и знала! - проснулась и заворчала бабушка. - Я ли тебе, язвило бы тебя в душу и в печенки, не говорила: «Не студися, не студися!» - повысила она голос. - Так он ведь умнее всех! Он бабушку послушат? Он добрым словам воньмет? Загибат теперь! Загибат, худа немочь! Мольчи лучше! Мольчи! - Бабушка поднялась с кровати, присела, схватившись за поясницу. Собственная боль действует на нее усмиряюще. - И меня загибат…

Она зажгла лампу, унесла ее с собой в куть и там зазвенела посудою, флакончиками, баночками, скляночками - ищет подходящее лекарство. Припугнутый ее голосом и отвлеченный ожиданиями, я впал в усталую дрему.

Где ты тутока?

Зде-е-е-ся. - по возможности жалобно откликнулся я и перестал шевелиться.

Зде-е-еся! - передразнила бабушка и, нашарив меня в темноте, перво-наперво дала затрещину. Потом долго натирала мои ноги нашатырным спиртом. Спирт она втирала основательно, досуха, и все шумела: - Я ли тебе не говорила? Я ли тебя не упреждала? И одной рукой натирала, а другой мне поддавала да поддавала: - Эк его умучило! Эк его крюком скрючило? Посинел, будто на леде, а не на пече сидел…

Я уж ни гугу, не огрызался, не перечил бабушке - лечит она меня.

Выдохлась, умолкла докторша, заткнула граненый длинный флакон, прислонила его к печной трубе, укутала мои ноги старой пуховой шалью, будто теплой опарой облепила, да еще сверху полушубок накинула и вытерла слезы с моего лица шипучей от спирта ладонью.

Спи, пташка малая, Господь с тобой и анделы во изголовье.

Заодно бабушка свою поясницу и свои руки-ноги натерла вонючим спиртом, опустилась на скрипучую деревянную кровать, забормотала молитву Пресвятой Богородице, охраняющей сон, покой и благоденствие в дому. На половине молитвы она прервалась, вслушивается, как я засыпаю, и где-то уже сквозь склеивающийся слух слышно:

И чего к робенку привязалася? Обутки у него починеты, догляд людской…

Не уснул я в ту ночь. Ни молитва бабушкина, ни нашатырный спирт, ни привычная шаль, особенно ласковая и целебная оттого, что мамина, не принесли облегчения. Я бился и кричал на весь дом. Бабушка уж не колотила меня, а перепробовавши все свои лекарства, заплакала и напустилась на деда:

Дрыхнешь, старый одер!.. А тут хоть пропади!

Да не сплю я, не сплю. Че делать-то?

Глухой зимой нашу школу взбудоражило невероятное событие: к нам едет фотограф из города. Фотографировать он будет «не деревенский люд, а нас, учащихся овсянской школы». Возник вопрос - где селить такого важного человека? Молодые учителя нашей школы занимали половину ветхого домишки, и у них был вечно орущий малыш. «Такую персону, как фотограф, неподходяще было учителям оставить у себя». Наконец фотографа пристроили у десятника сплавной конторы, самого культурного и уважаемого человека в селе.

Весь оставшийся день школьники решали, «кто где сядет, кто во что оденется и какие будут распорядки». По всему выходило, что меня и левонтьевского Саньку посадят в самый последний, задний ряд, поскольку мы «не удивляли мир прилежанием и поведением». Даже подраться не получилось - ребята просто прогнали нас. Тогда мы начали кататься с самого высокого обрыва, и я начерпал полные катанки снега.

Ночью у меня начали отчаянно ныть ноги. Я застудился, и начался приступ болезни, которую бабушка Катерина называла «рематизня» и утверждала, что я унаследовал её от покойной мамы. Бабушка лечила меня всю ночь, и уснул я только под утро. Утром за мной пришёл Санька, но пойти фотографироваться я не смог, «подломились худые ноги, будто не мои они были». Тогда Санька заявил, что тоже не пойдёт, а сфотографироваться успеет и потом - жизнь-то долгая. Бабушка нас поддержала, пообещав свезти меня к самому лучшему фотографу в городе. Только меня это не устраивало, ведь на фото не будет нашей школы.

В школу я не ходил больше недели. Через несколько дней к нам зашёл учитель и принёс готовую фотографию. Бабушка, как и остальные жители нашего села, относилась к учителям очень уважительно. Они ко всем были одинаково вежливы, даже к ссыльным, и всегда готовы были помочь. Даже Левонтия, «лиходея из лиходеев», наш учитель смог утихомирить. Помогали им деревенские, как могли: кто за дитём посмотрит, кто горшок молока в избе оставит, кто воз дров привезёт. На деревенских свадьбах учителя были самыми почётными гостями.

Работать они начинали в «доме с угарными печами». В школе не было даже парт, не говоря уже о книжках с тетрадками. Дом, в котором разместилась школа, срубил ещё мой прадед. Я там родился и смутно помню и прадеда, и домашнюю обстановку. Вскоре после моего рождения родители отселились в зимовье с протекающей крышей, а ещё через некоторое время прадеда раскулачили.

Раскулаченных тогда выгоняли прямо на улицу, но родня не давала им погибнуть. «Незаметно» бездомные семьи распределялись по чужим домам. Нижний конец нашего села был полон пустых домов, оставшихся от раскулаченных и высланных семей. Их-то и занимали люди, выброшенные из родных жилищ накануне зимы. В этих временных пристанищах семьи не обживались - сидели на узлах и ждали повторного выселения. Остальные кулацкие дома занимали «новожители» - сельские тунеядцы. За какой-нибудь год они доводили справный дом до состояния хибары и переселялись в новый.

Из своих домов люди выселялись безропотно. Только один раз за моего прадеда заступился глухонемой Кирила. «Знавший только угрюмую рабскую покорность, к сопротивлению не готовый, уполномоченный не успел даже и о кобуре вспомнить. Кирила всмятку разнёс его голову» ржавым колуном. Кирилу выдали властям, а прадеда с семьёй выслали в Игарку, где он и умер в первую же зиму.

В моей родной избе сперва было правление колхоза, потом жили «новожители». То, что от них осталось, отдали под школу. Учителя организовали сбор вторсырья, и на вырученные деньги купили учебники, тетради, краски и карандаши, а сельские мужики бесплатно смастерили нам парты и лавки. Весной, когда тетради кончались, учителя вели нас в лес и рассказывали «про деревья, про цветки, про травы, про речки и про небо».

Уже много лет прошло, а я всё ещё помню лица моих учителей. Фамилию их я забыл, но осталось главное - слово «учитель». Фотография та тоже сохранилась. Я смотрю на неё с улыбкой, но никогда не насмехаюсь. «Деревенская фотография - своеобычная летопись нашего народа, настенная его история, а ещё не смешно и оттого, что фото сделано на фоне родового, разорённого гнезда».

Рассказ Астафьева «Фотография, на которой меня нет» – это небольшое автобиографическое произведение, где автор описывает приезд фотомастера в его родную деревню. Фотограф снимал сельских школьников, а сам мальчик, не вовремя заболевший, не попал на снимок, отсюда и смысл названия рассказа. Предлагаем ознакомится с кратким анализом произведения «Фотография, на которой меня нет». Материал может быть использован при подготовке к уроку литературы в 8 классе по данному плану.

Краткий анализ

Год написания – 1968 г.

История создания – Приезд фотографа в глухую деревушку. Фотография, попавшая в руки писателя, напомнила о прошлом, и так началась история создания рассказа.

Тема – В своем рассказе писатель раскрывает тему семейных традиций, тему патриотизма и любви к родине, к ее истории.

Композиция – Особенность композиции рассказа Астафьева заключается в том, что повествование идет от рассказчика сначала от маленького мальчика, а заканчивается зрелым взглядом взрослого человека.

Жанр – Автобиографический рассказ.

Направление – Реализм.

История создания

Виктор Астафьев создал большое автобиографическое произведение, одной из частей которого является рассказ «Фотография, на которой меня нет». Сам писатель говорит о том, что хотел написать о своей родной Сибири, о людях, ее населяющих, о своем детстве.

Писатель хотел донести до читателя идею родства, связи поколений. В рассказе описываются главные герои – бабушка и внук, их теплые, родственные отношения, что показывает преемственность поколений. Именно бабушка дает понятия внуку о доброте и дружбе, о сострадании и заботе о ближнем, она учит его жизни.

Тема

Автобиографический рассказ Астафьева повествует о жизни сибирской деревни в довоенные годы.

В «Фотографии, на которой меня нет» анализ произведения дает понять, какой глубокий смысл содержит это творение автора. В рассказе четко прослеживается основная мысль, касающаяся каждого человека. Историческая тема, тема родственных отношений , о которых должен помнить каждый человек, тема дружбы и взаимопонимания, верности и любви – все эти проблемы охвачены в этом небольшом, но содержательном рассказе.

В своей истории писатель рассказывает о приезде в деревню городского фотографа. Действие происходит в довоенное время, и это считается значительным событием для каждого из сельчан.

Главный герой, вместе со своим другом, намокнув в снегу, заболел, и не смог пойти в школу. Бабушка всеми средствами пытается вылечить внука, чтобы он смог сходить сфотографироваться, но усилия любящей бабушки тщетны, болезнь крепко приковала мальчика к постели. К нему приходит друг Санька, и когда видит, что Витя не может идти, тоже отказывается сниматься. Так проверяется настоящая дружба, какое великодушное сердце и какую сильную волю надо иметь, чтобы отказаться от такого события, которое, может, больше и не повторится. На примере Санька, становится ясно, чему учит рассказ, а именно, умению отказаться ради дружбы от всего дорогого, важного и неповторимого, Санька понял, что именно такой поступок, в данный момент, является самым важным, и не только для больного друга, но и для него самого. Это настоящий пример самоотверженности и великодушия.

В рассказе проблематика отношений касается не только главного героя, но и всех жителей деревни.

В рассказе присутствует образ учителя , уважаемого человека в деревне. Это интеллигентный, образованный человек, вежливый и дружелюбный. Жители деревни относятся к нему с уважением, прислушиваются к его мнению. Женщины приносят ему деревенские угощения, помогают его жене с маленьким ребенком, делают это ненавязчиво и незаметно. Подшивают учителю валенки, помогают с дровами. Городской житель, он полностью отдается своей работе, самоотверженно променяв городскую жизнь на воспитание и обучение деревенских ребятишек. Именно учитель принес Вите фотографию, где сняты деревенские школьники, а самого Вити нет. Это тоже пример доброты и сопереживания.

Повзрослев, Витя смотрит на эту фотографию, где запечатлены школьники на фоне его родового дома, и перед ним встают образы тех людей, которые жили с ним рядом, учились и работали. Фотография хранит в себе события тех далеких дней, являясь летописью истории.

Композиция

В композиции произведения, автор использует характерную для него особенность рассказа – два автора . На протяжении всей истории, события довоенного времени, описываются глазами ребенка, наивного и непосредственного, верящего в счастливое будущее. И лишь в самом конце появляется взрослый автор, который смотрит на старое фото, и видит все прошедшее время глазами человека, пережившего войну, потерявшего на ней многих из тех, кто остался лишь на этой фотографии. Довоенный период и война, все это проходит перед глазами читателя. Хотя в рассказе и нет описания военной трагедии, это подразумевается само собой, и в этом заключается особенность композиционного построения рассказа. Сделав такой вывод, читатель по-другому начинает относиться к жизни, к старым фотографиям, в которых хранится история.

Главные герои

Жанр

Небольшой рассказ «Фотография, на которой меня нет», входит в автобиографическое произведение писателя «Последний поклон», чей жанр определяется как повесть, состоящая из рассказов. Рассказ «Фотография, на которой меня нет» является одной из глав «Последнего поклона».

Произведение писателя автобиографично не только для него, но и для читателей. Все события близки и узнаваемы, герои настолько реальны, что многие из читателей узнают в них себя и своих близких, и дальних родственников. В создание этой книги, писатель вложил всю свою душу, и поэтому, она так дорога и понятна.