Тут смятение, набежали... главный ихний подлетел, латыш, каратель главный. Ну - видит... Пачпорт! Слазили ей за пазуху, нашли. Видят - Марфа Трофимовна Пигачова, деревни Волокуши... А им, конечно, известно, что он тоже Пигачов, той деревни, - значит, на мать наскочил, грабил-издевался, такое ужасное совпадение! А она по дороге все жалилась про горя свои... Ну, стали объяснять им про сирот, мучку вот им везла, а сын... вон он где оказался!.. у матери, у родных детей отымать стал, хуже зверя последнего... Ну, тут уж и нашвыряли им всяких слов!.. Прямо, голову народ поднял, не узнать! Ну, в такой бы час... да если бы с того пункта по всему народу пошло-о... - никакая бы сила не удержала!.. И те-то, сразу как обмокли! Такое дело, явственное... Ни-чего не сделали! Главный и говорит - может муку забирать! Приняли ее с муки, мешки в вагон подали, из публики. А старуха про муку уж не чует, бьется головой на камнях, уж не в себе. А поезду время отходить. Да уж и не до досмотра тут им... Главный ей и говорит: o"Желаете, мамаша, сына похоронить?.. мы вас сами отправим?.."

Стали ей толковать, в разум ей вложить чтобы... А она так вот, в кулаки руки зажала, к груди затиснула... - ка-ак опять затрясется!.. "Про... кля-тый!.."

Так и шарахнулись! И тут ему не дает прощения!!

Тут народ сажаться уже стал. Ее опять допрашивают, - поедешь, мать? - а она чуть стонет "О... ой... домой..." Силы-то уж не стало, истомилась. И лицо все себе о камни исколотила. Ну, велел тот карманы осмотреть у мертвого. Денег много нашли, часики золотые сняли с руки, портсигар хороший... Главный и подает старухе: "Возьмите, от вашего сына!"

Она все будто без понятия, сидит на земле, задумалась...Он ей опять, и публика стала ей внушать, - бери, мать, на сирот! Она тут поняла маленько... руками на того, на латыша, как когтями!.. Да как ему плюнет на руку!..

"Про... клятые!.."

И упала на панель, забилась... Тот сейчас - в вагон! Подхватили, в вагон на мешки поклали...

Пошел поезд. Остался тот лежать, - из вагонов народ глядел, - и те над ним стоят, коршунье... А старуха и не чует уж ничего. Стало ее трясти, рыдает-бьется... - у-у-у... у-у-у... Два перегона она так терзалась... Сколько мытарств приняла, а напоследок - вот! А которые, конечно, рады, что переполох такой случился и досмотру настоящего не было, - опять муку назад потаскали. Через ее спаслись маленько.

Стали к большой станции подходить, - что не слыхать старуху?! Глядят - голова у ней мотается! Знающие говорят - отошла старуха! Как так?! Отошла, преставилась. Подняли ей голову, а у ней изо рту жилочка уж алая, кровяная... За руки брали - не дышит живчик. Подошли к станции, а там бегут солдаты, трое... кричат "Которая тут старуха, у ней сын застрелился?.. По телефону дано знать... мешок муки ей и проводить на родину с человеком, при бумаге!.."

"Здесь, - говорят, - эта самая старуха... только примите ее, пожалуйста, приказала долго жить!.. И муку ее забирайте, можете блины печь!.."

Схватили мешки - раз, им под ноги! И старуху легонько выложили, - вся в муке!

"Ну только... - тут уж весь народ вступился, - у ней внучки-сироты голодают, имейте это в виду..".

"Ладно, - говорят, - в протокол запишем, дело разберем".

Записали в протокол, что собственной смертью померла. Были, которые настаивали, - запишите, что от горя померла, муку у ней рвали... сами свидетели!..

"Ну, вы нас не учите! - говорят. - В свидетели хотите?.. Слазьте!.."

Насилу от них отбились.

"Муку дошлем", - говорят.

Пошел поезд. А уж там - дослали, нет ли, - неизвестно.

Июнь. 1924 г. Ланды

Марина ГОЛОВАНЁВА,
г. Астрахань

Изучение рассказа И.С. Шмелёва «Про одну старуху» в 11-м классе

И.С. Шмелёв - большой писатель русского зарубежья первой волны, чьи рассказы «Мартовская капель», «За карасями» предлагаются современной школьной программой по литературе для чтения и обсуждения в 5-м классе.

П редставляется возможным и необходимым обращение к имени “самого русского из русских” писателей зарубежья также в 11-м классе. В разделе «Литература 20-х годов», где предполагается обзорное освещение “крестьянской” поэзии, поэзии экспериментаторов, русской эмигрантской сатиры, “возвращённой” публицистики, особое место занимает тема России и революции. Её трагическое осмысление прослеживается не только в творчестве поэтов старшего поколения, но и в творчестве прозаиков, ярчайшую позицию среди которых занял И.С. Шмелёв. Словно художественно “иллюстрируя” «Несвоевременные мысли» М.Горького, Шмелёв 20-х годов - «Голуби» (1918), «Солнце мертвых» (1924), «Два Ивана» (1924), «В ударном порядке» (1925), «Свечка» (1924), «Письмо молодого казака» (1925), «На пеньках» (1924), «Чёртов балаган» (1926) - ломает привычные стереотипы восприятия отполированной хрестоматийным глянцем литературы данного периода. Без произведений шмелёвского плана невозможно полное и объективное освещение литературного процесса 20-х годов.

Действующая программа не предполагает углублённого изучения творчества ни одного из названных в этом обзоре авторов. Лишь для самостоятельного чтения выделены стихотворения В.В. Маяковского, роман А.А. Фадеева «Разгром». На наш взгляд, помимо этого было бы оправданным обращение к уже изученным в разделе «Творчество М.Горького» «Несвоевременным мыслям» и развитие идей, заложенных в них, через произведения И.С. Шмелёва периода революции и гражданской войны.

Д ля глубокого анализа наиболее приемлем рассказ «Про одну старуху» (1924), дающий читателю возможность расширения исторического кругозора, напряжения эмоционального восприятия, соприкосновения с живым и чистым русским словом. Имеющий высокие художественные достоинства, рассказ как никакой другой полон ощущения трагизма всего вершащегося в России.

Перед анализированием произведения учителю следует ввести школьников в мир И.С. Шмелёва, показав патриархальный, счастливый, религиозный купеческий мир его замоскворецкого детства, юношество в университете, где формировались его либерально-демократические взгляды, период 1917–1920 годов, когда были написаны его «Пятна», «Неупиваемая чаша», «Сказки», полные веры в Россию и надежды на то, что русский народ сумеет справиться с разрухой, наладить пошатнувшийся порядок. Трагедия в Крыму, потеря горячо любимого сына породили в писателе настроение отчаяния, мрака и безысходности. И.С. Шмелёв создал ряд рассказов о красной России («Про одну старуху», «Въезд в Париж», «Свет разума») и эпопею «Солнце мертвых», принёсшую ему мировую известность. Он изображал гибель, разорение, крах прежней жизни, террор, голод. Жизнь разрушена, смят её порядок, и одиноки праведники, сопротивляющиеся злу посреди враждебного мира.

Праведница в рассказе - Марфа Трофимовна Пигачова, чьё имя делается известным читателю только в конце произведения, за несколько мгновений до гибели героини. На протяжении рассказа она - “старуха”, и никак не иначе, именно поэтому началом анализа рассказа должны стать размышления над семантикой заглавия. Иван Ильин, крупнейший знаток творчества И.С. Шмелёва, писал: “Заглавия Шмелёва всегда символически существенны и центральны: они выражают главное содержание художественного предмета. Таково, например, заглавие «Про одну старуху», где под «старухой» разумеется не только «эта старуха», но ещё Россия - Родина-мать, брошенная своим сыном и погибельно борющаяся за своих внучат, за грядущие поколения: это нигде не выговорено в рассказе, символ не раскрывается в виде научения, напротив, эта символика таится поддонно, молчаливо, но она зрела в душе автора и медленно зреет в душе читателя, который в конце рассказа переживает весь ужас этого прозрения” («Юность». 1990. № 9. С. 48).

А вторское жанровое обозначение этой вещи как рассказа весьма справедливо. Каноны жанра соблюдены. Пронзительная особенность творчества И.С. Шмелёва - сказовая традиция - не отброшена и в этом произведении. И на первый взгляд всё в рассказе передано от его лица, с одной “точки зрения”. Но “смена точек зрения”, однако, происходит, и этому помогает язык произведения. Рассказчик не бесстрастен, он, несмотря на специфику собственной простонародной речи, в момент изложения “вживается” в образы действующих лиц, поэтому читателю время от времени слышны и “чужое слово”, и несобственно-прямая речь, и анонимные реплики, и риторические вопросы самого рассказчика. Язык произведения “живёт” многочисленными диалектизмами (не шибко; заганул - завернул, акатник - навес) и смешением стилей (про своё объяснила досконально; нельзя так над старинным человеком; дороги не слыхать ), поговорками (как крыса на лабазе; нужда по нужде стегает ), народной этимологией (с Лёнькой она гуляла, с куманистом главным? ), искажёнными просторечием словами, граничащими с диалектизмами (дизелтир, завиствовал, задвохнулась, упокойник, пролубь, в портокол не впишут, с левольвера, рыскнула, по телехвону, страмота ). Специфические особенности языка И.С. Шмелёва - частое употребление многоточий, разбивка слов на слоги с тире и многоточиями, широчайшее использование сочетаний восклицательных и вопросительных знаков, разрядка слов, богатейшая простонародная лексика - служат автору способами вживания в образы огромного количества персонажей рассказа через центральный образ рассказчика.

Присутствие здесь рассказчика, человека хотя и не той же социальной ступени, что и героиня (его семья - “жили... в достатке, и домик в Ярославле, и в Череповце мучное дело налажено...”, с. 155 [* Oeoaou ec ?anneaca ii eca.: Oiae?a E.N. Iooe iaaaniua . I.: Niaaoneee ienaoaeu, 1991.]), но близкого ей по духу русского сострадания, по прозорливому и всепонимающему простонародному мудрому житейскому взгляду, делает эту литературную вещь ярко экспрессивной. Рассказчик в произведении не назван, он лишь обозначен местоимением “я” и первым лицом глагольных форм, но стилистически - с помощью языковых средств - автором создан своеобычный образ русского человека. Автором намеренно произведено смещение “точки видения в сферу субъекта”. Такой “субъективацией авторского повествования” (Горшков А.И. Русская словесность. Учебное пособие для 10–11-х классов. М., 1997. С. 272) И.С. Шмелёв добивается наилучшей “чистоты” и “прозрачности” ситуации, в которой читатель уже не усомнится. Особое доверие к рассказчику читатель начинает ощущать уже с первых строк, когда рассказчик сообщает: “Из Волокуш она, Любимовского уезда, за Костромой... а я-то ярославский, будто и земляки” (с. 154). Мысль автора о единении народа всей России в страданиях, в нечеловеческой изломанности судеб звучит в частом мимоходном упоминании рассказчика о сходстве испытаний, посланных и ему, и старухе: “Так вот, про старуху... А про себя лучше не ворошить <...> шибко заслабела, и в голову уж непорядки, от расстройки... Про себя скажу: во скольких уж я делах кружился и всё в голове, бывало, держу... а с семнадцатого года стал путать” (с. 154). “А сын раз всего только и написал... Своё помню: мои двое... прапорщики были...” (с. 155). “Случилось мне такими путями путать, навидался горя... Будто уж не на земле живёшь, чудно!” (с. 168).

Рассказчик не был свидетелем всех мытарств героини. Их первая встреча - ночёвка на постоялом дворе по пути к хлебному тамбовскому селу Загорёву. Вторая - за Тамбовом, в поезде, везущем старуху назад и к гибели. Понятно, что большую часть событий рассказчик передаёт со слов самой старухи, а часто - со слов других очевидцев: “Мне потом про её мытарства рассказывали, где мы-то с ней стояли...” И тем не менее слова рассказчика полны оценочного смысла, ощущения героини как бы “пережиты” им самим, что было особенно необходимо автору для достижения правдоподобия: “Ждёт старуха, трафится, как люди”; “Истомилась, а до зари досидела...”; “Повалилась как мёртвая, с устатку” (с. 168). План фразеологии, использование несобственно-прямой речи помогают автору сместиться с точки зрения создателя рассказа на точку зрения рассказчика, а с него - на точку зрения героини. Таким образом, некоторое “отчуждение” автора, “использование им... внешней позиции” (Успенский Б. Поэтика композиции. М., 1970. С. 170) служит достижению предельной реалистической ясности в произведении.

И спользование образа рассказчика позволило И.С. Шмелёву ввести в повествование ряд лиц, событий, оценок, относящихся и не относящихся впрямую к развитию сюжета: тему Бога, философское осмысление смысла жизни, “знаки судьбы”, возвышенное и низменное в человеческом характере в минуты страшных испытаний, микросюжеты людских трагедий и особый ряд - оценки устами героев рассказа, безымянных персонажей, тех итогов, какие дала революция.

Реплика из народа: “Во как хлебушек-то теперь даётся! Прежде вон, за монетку, и в бумажку завернут, дураки-то вот когда были... а как все умные стали...” (с. 167). Оторопь рассказчика перед нынешней Россией писатель передаёт разрядкой одного-единственного слова: “Ну, а где правда-то настоящая, в каких государствах, я вас спрошу? Не в законе правда, а в человеке. Теперь вот правда!..” (с. 155). Страшная дорога на Загорёво-село обрела определение простого человека: “Одни отымают, другие охраняют, - одна шайка. А народ промежду тычется” (с. 163). Но это не частное определение единослучайной ситуации. Это определение новой власти. Вторит ему и другая реплика: “А жизнь прямо каторжная пошла... Грабежи да поборы... Только уж под жабры когда прихватило, тогда поняли... - жуликам пошло счастье!” (с. 160). А вот ещё: “А чего окаянным будет, которые эти порядки удумали?! Народу сколько загублено через их...” (с. 167). “Стали кругом говорить - смерть пришла!” (с. 169). Красный террор, геноцид, прикрываемый лозунгами “Выкидывай спекулянтов!..” (с. 169), не передать лучше, чем анонимным народным словом.

Микросюжеты, попутные вкрапления в общее развитие действия, часто не имеющие отношения к фабуле, раздвигают рамки экрана фактов. Разгул бандитизма в Костромской и Тамбовской глуши, где пролегает дорога старухи, где “опоят и обчистют” (с. 163), мужчина-удавленник на ёлке, у которого “деньги вырезали” (с. 163), мужик-возчик, у которого “во всю грудь-то... опухоль и кровью сочится”, а на нём “семеро душ, сын с войны калека...” (с. 166), насмерть придавленный мешками старик в поезде, молодуха на сносях, продавшаяся за то, чтобы попасть самой и девчонке-дочери в этот страшный поезд, “бабы-девки”, которые “при всём народе волоклись, платочки только насунули...” (с. 168), в зев “гулящей компании”, чтоб только “не отобрали” хлеб.

Е стественным и органичным, несмотря на ошеломляющую правду событий, выглядит стремление рассказчика осмыслить суть жизни. Не лирическими отступлениями, не собственно-авторской речью пользуется И.С. Шмелёв, а фразой самого рассказчика: “...поймёшь, какая это тайна - жизнь, чего показывает...” (с. 156). Не прийти к таким раздумьям герой-рассказчик не мог: смысл жизни, судьба, Бог-заступник, тяжесть креста у каждого, величина кровавого греха, объявшего страну, - всё сцепилось в рассказе в неразрубимый узел вопросов. И.С. Шмелёв не даёт ответов. Но всё, что делают его страдальцы, всё в Боге. Старуха “была божественная, хорошей жизни” (с. 158), шагу не ступала без “вербочки святой” (с. 157), “намоленной воды” (с. 158), а рассказчику “самовольно с собой распорядиться совесть не дозволяла” (с. 154). Причитания старухи: “Господи Сусе, донеси!” звучат в рассказе рефреном, превращаясь в восприятии читателя в молитву за всю страждущую Россию.

И.С. Шмелёв пророчески, как и в других рассказах («Рождество в Москве», 1945: «Страх», 1937) предсказывает очищение народа в будущем только Богом: “...либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом” (с. 156).

Божью кару, страшнее которой она и не знает, призывает старуха на голову собственному сыну, одному из тех, из “коршунья”, кого “не умолишь”. “Самые тут отпетые, ничего не признают, кресты сымают... Называются - особого назначения!” (с. 169). Им, кто “совесть продали, мучители стали, палачи” (с. 169), кричит она: “Про... клятые!” (с. 169).

У И.С. Шмелёва человеческие глаза - та особая деталь внешности любого персонажа, без которой немыслим ни один роман писателя, а в большинстве случаев и рассказы. В повести «Солнце мертвых» глаза “молящие”, “мёртвые”, “пустые” упомянуты 148 раз. “Смотрит” у Шмелёва даже солнце. В рассказе «Про одну старуху» писатель, вопреки себе, единственный раз выписывает глаза - глаза “особистов”: “...человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злю-щие!” (с. 169).

“Народные защитники пистолетом тычут”, “грабили, издевались”, попутчики старухи - “насилу от них отбились” (с. 172) - таково изображение у писателя “рабочей власти”, и тем пронзительнее его надежда на “пробуждение” народа, на его протест: безумство старухи побудило толпы к бунту: “Прямо голову народ поднял, не узнать! Ну, в такой бы час... да если бы с того пункта по всему народу пошло-о... никакая бы сила не удержала!..” (с. 171).

Автор “спрятан” в рассказе, ему не припишешь этих слов рассказчика, но упорное повторение звенящей в них мысли в рассказах «Крест» (1936), «Чёртов балаган» (1926), «Кровавый грех» (1937) заставляет усомниться в нейтральности позиции, занимаемой автором. Авторская гневная нота отчётлива и узнаваема. Горьковские «Несвоевременные мысли», к всеобщему удивлению, ещё успели выйти в «Новой жизни». Шмелёвские рассказы, написанные за границей на 5–7 лет позже и выплеснувшие пяти-, семилетний запас горечи, вызванной “днями всеобщего озверения” (М.Горький), быть прочитанными современниками в России уже не могли. Но они с мощной художественной силой иллюстрируют горьковское публицистическое: “...я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, - недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего” («Литература в школе», 1991. № 1. С. 32).

Символ, “подсмотренный” в названии Иваном Ильиным, высвечивается автором и композиционно: повествование о развитии событий не ломает хрестоматийной схемы, где на своём строгом месте расположены экспозиция, завязка, кульминация и так далее. Это бесхитростное следование канону необходимо автору для проведения параллели - одна человеческая жизнь, как жизнь всей истерзанной русской земли, и эта намеренная традиционность роднит произведение И.С. Шмелёва с творчеством Л.Н. Толстого, любившего следовать за естественным ходом событий, расширяя эпические возможности произведения. Единственная вольность автора - наведение “крупного” и “мелкого” планов изображения на предмет. Пять частей, обозначенных писателем, не равновесны по скоплению отобранных рассказчиком событий. Первая часть - экспозиция, где старуха, в передаче рассказчика, ведает “про горя свои”, и заключительный аккорд главы - она “рыскнула”, двинулась в путь - завязка. 2–4-я главы - развитие событий, держащих читателя в жёстком напряжении душевных сил, но также и в надежде на Божью помощь страдалице, Божью справедливость. 5-я глава, где кульминационная сцена встречи матери с сыном и его самоубийство дают повод усомниться в несвержимости “рабочей власти”, завершается развязкой - смертью старухи. И эта сцена должна повергнуть читателя, по замыслу автора, в отчаяние от главной мысли: эта власть чудовищна, перед ней бессильно всё. Последняя фраза: “А уж дослали, нет ли (муку) - неизвестно” - лишает наблюдателя надежды даже на крохотную справедливость, на участие Бога, отступившегося от страны.

По мере приближения к концу, к развязке, план “укрупняется”. Все “горя” старухи, переданные рассказчиком пусть неторопливо и методично, всё же не столь велики, как все предметы вагона, через который её продирают вместе с мешками муки, в которые она “пальцы закрючила”. И “маленькая, и тощая”, а вот пальцы эти, мешки, заголённая нога, голова вся в муке - как огромные кадры широкоформатного чёрно-белого кино. Не случайно детали укрупнены и делаются почти осязаемыми для читателя именно в тот момент, когда автором сведены в одной точке рассказа два образа, два полюса антитезы - сын и мать. Символ разрушения и безбожия и символ жизни.

Р ассказ И.С. Шмелёва «Про одну старуху» по степени эмоционального воздействия на читателя настолько силён, что в его воспитательной значимости для школьников не может быть сомнений. Реализм И.С. Шмелёва, его неподражаемая “русскость”, историческая правда воспроизведённых событий, развенчание мифа о безгрешной советской власти - как раз те черты его произведения, какие должны быть присущи литературе, изображающей процесс 1920-х годов.

И. С. Шмелёв - большой писатель русского зарубежья первой волны, чьи рассказы «Мартовская капель», «За карасями» предлагаются современной школьной программой по литературе для чтения и обсуждения в 5-м классе.

Представляется возможным и необходимым обращение к имени “самого русского из русских” писателей зарубежья также в 11-м классе. В разделе «Литература 20-х годов», где предполагается обзорное освещение “крестьянской” поэзии, поэзии экспериментаторов, русской эмигрантской сатиры, “возвращённой” публицистики, особое место занимает тема России и революции. Её трагическое осмысление прослеживается не только в творчестве поэтов старшего поколения, но и в творчестве прозаиков, ярчайшую позицию среди которых занял И. С. Шмелёв. Словно художественно “иллюстрируя” «Несвоевременные мысли» М. Горького, Шмелёв 20-х годов - «Голуби» (1918), «Солнце мертвых» (1924), «Два Ивана» (1924), «В ударном порядке» (1925), «Свечка» (1924), «Письмо молодого казака» (1925), «На пеньках» (1924), «Чёртов балаган» (1926) - ломает привычные стереотипы восприятия отполированной хрестоматийным глянцем литературы данного периода. Без произведений шмелёвского плана невозможно полное и объективное освещение литературного процесса 20-х годов.

Действующая программа не предполагает углублённого изучения творчества ни одного из названных в этом обзоре авторов. Лишь для самостоятельного чтения выделены стихотворения В. В. Маяковского, роман А. А. Фадеева «Разгром». На наш взгляд, помимо этого было бы оправданным обращение к уже изученным в разделе «Описание событий в романах и других произведениях М. Горького» «Несвоевременным мыслям» и развитие идей, заложенных в них, через произведения И. С. Шмелёва периода революции и гражданской войны.

Для глубокого анализа наиболее приемлем рассказ «Про одну старуху» (1924), дающий читателю возможность расширения исторического кругозора, напряжения эмоционального восприятия, соприкосновения с живым и чистым русским словом. Имеющий высокие художественные достоинства, рассказ как никакой другой полон ощущения трагизма всего вершащегося в России.

Перед анализированием произведения учителю следует ввести школьников в мир И. С. Шмелёва, показав патриархальный, счастливый, религиозный купеческий мир его замоскворецкого детства, юношество в университете, где формировались его либерально-демократические взгляды, период тысяча девятисот семнадцатого–1920 годов, когда были написаны его «Пятна», «Неупиваемая чаша», «Сказки», полные веры в Россию и надежды на то, что русский народ сумеет справиться с разрухой, наладить пошатнувшийся порядок . Трагедия в Крыму, потеря горячо любимого сына породили в писателе настроение отчаяния, мрака и безысходности. И. С. Шмелёв создал ряд рассказов о красной России («Про одну старуху», «Въезд в Париж», «Свет разума») и эпопею «Солнце мертвых», принёсшую ему мировую известность. Он изображал гибель, разорение, крах прежней жизни, террор, голод. Жизнь разрушена, смят её порядок, и одиноки праведники, сопротивляющиеся злу посреди враждебного мира.

Праведница в рассказе - Марфа Трофимовна Пигачова, чьё имя делается известным читателю только в конце произведения, за несколько мгновений до гибели героини. На протяжении рассказа она - “старуха”, и никак не иначе, именно поэтому началом анализа рассказа должны стать размышления над семантикой заглавия. Иван Ильин, крупнейший знаток творчества И. С. Шмелёва, писал: “Заглавия Шмелёва всегда символически существенны и центральны: они выражают главное содержание художественного предмета. Таково, например, заглавие «Про одну старуху», где под «старухой» разумеется не только «эта старуха», но ещё Россия - Родина-мать, брошенная своим сыном и погибельно борющаяся за своих внучат, за грядущие поколения: это нигде не выговорено в рассказе, символ не раскрывается в виде научения, напротив, эта символика таится поддонно, молчаливо, но она зрела в душе автора и медленно зреет в душе читателя, который в конце рассказа переживает весь ужас этого прозрения” («Юность». 1990. № 9. С. 48).

Авторское жанровое обозначение этой вещи как рассказа весьма справедливо. Каноны жанра соблюдены. Пронзительная особенность творчества И. С. Шмелёва - сказовая традиция - не отброшена и в этом произведении. И на первый взгляд всё в рассказе передано от его лица, с одной “точки зрения”. Но “смена точек зрения”, однако, происходит, и этому помогает язык произведения. Рассказчик не бесстрастен, он, несмотря на специфику собственной простонародной речи, в момент изложения “вживается” в образы действующих лиц, поэтому читателю время от времени слышны и “чужое слово”, и несобственно-прямая речь, и анонимные реплики, и риторические вопросы самого рассказчика. Язык произведения “живёт” многочисленными диалектизмами (Не шибко; Заганул - завернул, Акатник - навес) и смешением стилей (Про своё объяснила досконально; нельзя так над старинным человеком; дороги не слыхать ), поговорками (Как крыса на лабазе; нужда по нужде стегает ), народной этимологией (С Лёнькой она гуляла, с куманистом главным? ), искажёнными просторечием словами, граничащими с диалектизмами (Дизелтир, завиствовал, задвохнулась, упокойник, пролубь, в портокол не впишут, с левольвера, рыскнула, по телехвону, страмота ). Специфические особенности языка И. С. Шмелёва - частое употребление многоточий, разбивка слов на слоги с тире и многоточиями, широчайшее использование сочетаний восклицательных и вопросительных знаков, разрядка слов, богатейшая простонародная лексика - служат автору способами вживания в образы огромного количества персонажей рассказа через центральный образ рассказчика.

Присутствие здесь рассказчика, человека хотя и не той же социальной ступени, что и героиня (его семья - “жили... в достатке, и домик в Ярославле, и в Череповце мучное дело налажено...”, с. 155 [ Oeoaou ec? anneaca ii eca.: Oiae? a E. N. Iooe iaaaniua. I.: Niaaoneee ienaoaeu, 1991.]), но близкого ей по духу русского сострадания, по прозорливому и всепонимающему простонародному мудрому житейскому взгляду, делает эту литературную вещь ярко экспрессивной. Рассказчик в произведении не назван, он лишь обозначен местоимением “я” и первым лицом глагольных форм, но стилистически - с помощью языковых средств - автором создан своеобычный образ русского человека. Автором намеренно произведено смещение “точки видения в сферу субъекта”. Такой “субъективацией авторского повествования” (Горшков А. И. Русская словесность. Учебное пособие для 10–11-х классов. М., 1997. С. 272) И. С. Шмелёв добивается наилучшей “чистоты” и “прозрачности” ситуации, в которой читатель уже не усомнится. Особое доверие к рассказчику читатель начинает ощущать уже с первых строк, когда рассказчик сообщает: “Из Волокуш она, Любимовского уезда, за Костромой... а я-то ярославский, будто и земляки” (с. 154). Мысль автора о единении народа всей России в страданиях, в нечеловеческой изломанности судеб звучит в частом мимоходном упоминании рассказчика о сходстве испытаний, посланных и ему, и старухе: “Так вот, про старуху... А про себя лучше не ворошить <...> шибко заслабела, и в голову уж непорядки, от расстройки... Про себя скажу: во скольких уж я делах кружился и всё в голове, бывало, держу... а с семнадцатого года стал путать” (с. 154). “А сын раз всего только и написал... Своё помню: мои двое... прапорщики были...” (с. 155). “Случилось мне такими путями путать, навидался горя... Будто уж не на земле живёшь, чудно!” (с. 168).

Использование образа рассказчика позволило И. С. Шмелёву ввести в повествование ряд лиц, событий, оценок, относящихся и не относящихся впрямую к развитию сюжета: тему Бога, философское осмысление смысла жизни, “знаки судьбы”, возвышенное и низменное в человеческом характере в минуты страшных испытаний, микросюжеты людских трагедий и особый ряд - оценки устами героев рассказа, безымянных персонажей, тех итогов, какие дала революция.

Естественным и органичным, несмотря на ошеломляющую правду событий, выглядит стремление рассказчика осмыслить суть жизни. Не лирическими отступлениями, не собственно-авторской речью пользуется И. С. Шмелёв, а фразой самого рассказчика: “...поймёшь, какая это тайна - жизнь, чего показывает...” (с. 156). Не прийти к таким раздумьям герой-рассказчик не мог: смысл жизни, судьба, Бог-заступник, тяжесть креста у каждого, величина кровавого греха, объявшего страну, - всё сцепилось в рассказе в неразрубимый узел вопросов. И. С. Шмелёв не даёт ответов. Но всё, что делают его страдальцы, всё в Боге. Старуха “была божественная, хорошей жизни” (с. 158), шагу не ступала без “вербочки святой” (с. 157), “намоленной воды” (с. 158), а рассказчику “самовольно с собой распорядиться совесть не дозволяла” (с. 154). Причитания старухи: “Господи Сусе, донеси!” звучат в рассказе рефреном, превращаясь в восприятии читателя в молитву за всю страждущую Россию.

И. С. Шмелёв пророчески, как и в других рассказах («Рождество в Москве», 1945: «Страх», 1937) предсказывает очищение народа в будущем только Богом: “...либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом” (с. 156).

У И. С. Шмелёва человеческие глаза - та особая деталь внешности любого персонажа, без которой немыслим ни один роман писателя, а в большинстве случаев и рассказы. В повести «Солнце мертвых» глаза “молящие”, “мёртвые”, “пустые” упомянуты 148 раз. “Смотрит” у Шмелёва даже солнце. В рассказе «Про одну старуху» писатель, вопреки себе, единственный раз выписывает глаза - глаза “особистов”: “...человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злю-щие!” (с. 169).

Автор “спрятан” в рассказе, ему не припишешь этих слов рассказчика, но упорное повторение звенящей в них мысли в рассказах «Крест» (1936), «Чёртов балаган» (1926), «Кровавый грех» (1937) заставляет усомниться в нейтральности позиции, занимаемой автором. Авторская гневная нота отчётлива и узнаваема. Горьковские «Несвоевременные мысли», к всеобщему удивлению, ещё успели выйти в «Новой жизни». Шмелёвские рассказы, написанные за границей на 5–7 лет позже и выплеснувшие пяти-, семилетний запас горечи, вызванной “днями всеобщего озверения” (М. Горький), быть прочитанными современниками в России уже не могли. Но они с мощной художественной силой иллюстрируют горьковское публицистическое: “...я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, - недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего” («Литература в школе», 1991. № 1. С. 32).

Символ, “подсмотренный” в названии Иваном Ильиным, высвечивается автором и композиционно: повествование о развитии событий не ломает хрестоматийной схемы, где на своём строгом месте расположены экспозиция, завязка, кульминация и так далее. Это бесхитростное следование канону необходимо автору для проведения параллели - одна человеческая жизнь, как жизнь всей истерзанной русской земли, и эта намеренная традиционность роднит произведение И. С. Шмелёва с творчеством Л. Н. Толстого, любившего следовать за естественным ходом событий, расширяя эпические возможности произведения. Единственная вольность автора - наведение “крупного” и “мелкого” планов изображения на предмет. Пять частей, обозначенных писателем, не равновесны по скоплению отобранных рассказчиком событий. Первая часть - экспозиция, где старуха, в передаче рассказчика, ведает “про горя свои”, и заключительный аккорд главы - она “рыскнула”, двинулась в путь - завязка. 2–4-я главы - развитие событий, держащих читателя в жёстком напряжении душевных сил, но также и в надежде на Божью помощь страдалице, Божью справедливость. 5-я глава, где кульминационная сцена встречи матери с сыном и его самоубийство дают повод усомниться в несвержимости “рабочей власти”, завершается развязкой - смертью старухи. И эта сцена должна повергнуть читателя, по замыслу автора, в отчаяние от главной мысли: эта власть чудовищна, перед ней бессильно всё. Последняя фраза: “А уж дослали, нет ли (муку) - неизвестно” - лишает наблюдателя надежды даже на крохотную справедливость, на участие Бога, отступившегося от страны.

Рассказ И. С. Шмелёва «Про одну старуху» по степени эмоционального воздействия на читателя настолько силён, что в его воспитательной значимости для школьников не может быть сомнений. Реализм И. С. Шмелёва, его неподражаемая “русскость”, историческая правда воспроизведённых событий, развенчание мифа о безгрешной советской власти - как раз те черты его произведения, какие должны быть присущи литературе, изображающей процесс 1920-х годов.

Очень кратко Старая румынка вспоминает свою бурную молодость и рассказывает две легенды: о сыне орла, обречённом за гордыню на вечное одиночество, и о юноше, который пожертвовал собой, чтобы спасти родное племя.

Фрагмент иллюстрации С. А. Сорина

Названия глав условные и не соответствуют оригиналу. Повествование ведётся от лица рассказчика, имя которого в рассказе не упоминается. Воспоминания старухи Изергиль изложены от её имени.

Рассказчик встретил старуху Изергиль, когда собирал виноград в Бессарабии. Однажды вечером, отдыхая на морском берегу, он беседовал с ней. Вдруг старуха указала на тень от низко плывущего облака, назвала его Ларрой и рассказала «одну из славных сказок, сложенных в степях».

Легенда о Ларре

Много тысяч лет назад в «стране большой реки» жило племя охотников и земледельцев. Однажды одну из девушек этого племени унёс огромный орёл. Девушку долго искали, не нашли и забыли о ней, а через двадцать лет она вернулась со взрослым сыном, которого родила от орла. Сам орёл, почувствовав приближение старости, покончил с жизнью - упал с огромной высоты на острые скалы.

Сын орла был красивым парнем с холодными, гордыми глазами. Он никого не уважал, а со старейшинами держался как с равными себе. Старейшины не захотели принимать парня в своё племя, но это только насмешило его.

Он подошёл к красивой девушке и обнял её, но та оттолкнула его, потому что была дочерью одного из старейшин и боялась гнева своего отца. Тогда сын орла убил девушку. Его связали и начали придумывать «казнь, достойную преступления».

Один мудрец спросил, зачем он убил девушку, и сын орла ответил, что хотел её, а она его оттолкнула. После долгого разговора старейшины поняли, что парень «считает себя первым на земле и, кроме себя, не видит ничего». Он не хотел никого любить и желал брать то, чего ему хотелось.

За всё, что человек берёт, он платит собой: своим умом и силой, иногда - жизнью.

Старейшины поняли, что сын орла обрекает себя на страшное одиночество, решили, что это станет для него самой суровой карой, и отпустили его.

Сына орла назвали Ларрой - отверженным. С тех пор он жил «вольный, как птица», приходил в племя и похищал скот и женщин. В него стреляли, но убить не могли, потому что тело Ларры было закрыто «невидимым покровом высшей кары».

Так жил Ларра много десятилетий. Однажды он приблизился к людям и не стал защищаться. Люди поняли, что Ларра хочет умереть, и отступили, не желая облегчить его участь. Он ударил себя в грудь ножом, но нож сломался, он попытался разбить голову о землю, но земля отстранилась от него, и люди поняли, что Ларра не может умереть. С тех пор он скитается по степи в виде бесплотной тени, наказанный за свою великую гордость.

Воспоминания старухи Изергиль

Старуха Изергиль задремала, а рассказчик сидел на берегу, слушая шум волн и далёкие песни сборщиков винограда.

Внезапно проснувшись, старуха Изергиль начала вспоминать тех, кого любила в своей долгой жизни.

Она жила с матерью в Румынии на берегу реки, ткала ковры. В пятнадцать лет она влюбилась в молодого рыбака. Он уговаривал Изергиль уйти с ним, но к тому времени рыбак ей уже надоел - «только поёт да целуется, ничего больше».

Бросив рыбака, Изергиль влюбилась в гуцула - весёлого, рыжего карпатского молодца из разбойничьей шайки. Рыбак не смог забыть Изергиль и тоже пристал к гуцулам. Так их и повесили вместе - и рыбака, и гуцула, а Изергиль ходила смотреть на казнь.

Затем Изергиль встретила важного и богатого турка, целую неделю прожила в его гареме, потом соскучилась и сбежала с его сыном, темноволосым, гибким мальчиком много младше её, в Болгарию. Там её ранила ножом в грудь некая болгарка, то ли за жениха, то ли за мужа - Изергиль уже не помнит.

Выходили Изергиль в женском монастыре. У монашки-польки, которая за ней ухаживала, в соседнем монастыре был брат. С ним Изергиль и сбежала в Польшу, а молоденький турок умер от избытка плотской любви и тоски по дому.

Поляк был «смешной и подлый», мог словами, как кнутом ударить. Однажды сильно обидел он Изергиль. Она взяла его на руки, бросила в реку и ушла.

Никогда не встречалась после с теми, которых когда-то любила. Это нехорошие встречи, всё равно как бы с покойниками.

Люди в Польше оказались «холодные и лживые», Изергиль было трудно жить среди них. В городе Бохнии её купил один жид, «не для себя купил, а чтобы торговать». Изергиль согласилась, желая заработать денег и вернуться домой. К ней ходили пировать «богатые паны», золотом её осыпали.

Многих любила Изергиль, а больше всего красавца-шляхтича Аркадэка. Он был молод, а Изергиль уже прожила четыре десятка лет. Тогда Изергиль рассталась с жидом и жила в Кракове, была богата - большой дом, слуги. Аркадэк долго добивался её, а добившись - бросил. Потом он пошёл биться с русскими и попал в плен.

Изергиль, прикинувшись нищей, убила часового и сумела вызволить любимого Аркадека из русского плена. Он обещал любить её, но Изергиль с ним не осталась - не хотела, чтобы её любили из благодарности.

После этого Изергиль уехала в Бессарабию и осталась там. Её муж-молдаванин умер, и теперь старуха живёт среди молодых сборщиков винограда, рассказывает им свои сказки.

С моря наплывала грозовая туча, и в степи начали появляться голубые искры. Увидев их, Изергиль поведала рассказчику легенду о Данко.

Легенда о Данко

В старину, между степью и непроходимым лесом жило племя сильных и смелых людей. Однажды из степи явились более сильные племена и прогнали этих людей вглубь леса, где воздух был отравлен ядовитыми испарениями болот.

Люди стали болеть и умирать. Из леса надо было уходить, но позади были сильные враги, а впереди дорогу преграждали болота и деревья-великаны, создававшие вокруг людей «кольцо крепкой тьмы».

Люди не могли вернуться в степь и биться насмерть, потому что у них были заветы, которые не должны были исчезнуть.

Ничто - ни работа, ни женщины не изнуряют тела и души людей так, как изнуряют тоскливые думы.

Тяжкие думы породили страх в сердцах людей. Всё громче звучали трусливые слова о том, что надо вернуться в степь и стать рабами сильнейших.

И тут молодой красавец Данко вызвался вывести племя из леса. Люди поверили и пошли за ним. Труден был их путь, люди гибли в болотах и каждый шаг давался им с трудом. Вскоре измученные соплеменники начали роптать на Данко.

Однажды началась гроза, на лес опустился непроглядный мрак, и племя пало духом. Сознаваться в собственном бессилии людям было стыдно, и они стали упрекать Данко в неумении управлять ими.

Усталые и злые люди стали судить Данко, он же отвечал, что соплеменники сами не сумели сохранить силы на долгий путь и просто шли как стадо овец. Тогда люди захотели убить Данко, и в их лицах уже не было ни доброты, ни благородства. От жалости к соплеменникам сердце Данко вспыхнуло огнём желания помочь им, и лучи этого могучего огня засверкали в его глазах.

Увидев, как горят глаза Данко, люди решили, что он рассвирепел, насторожились и стали окружать его, чтобы схватить и убить. Данко понял их намерение и стало ему горько, а сердце разгорелось ещё ярче. Он «разорвал руками себе грудь», вырвал пылающее сердце, высоко поднял его над головой и повёл очарованных людей вперёд, освещая им путь.

Наконец, лес расступился и племя увидело широкую степь, а Данко радостно рассмеялся и умер. Его сердце ещё пылало рядом с телом. Какой-то осторожный человек увидел это и, чего-то испугавшись, «наступил на гордое сердце ногой». Оно рассыпалось в искры и угасло.

Иногда в степи перед грозой появляются голубые искры. Это остатки горящего сердца Данко.

Окончив рассказ, старуха Изергиль задремала, а рассказчик смотрел на её иссохшее тело и гадал, сколько ещё «красивых и сильных легенд» она знает. Прикрыв старуху лохмотьями, рассказчик прилёг рядом и долго смотрел на покрытое тучами небо, а рядом «глухо и печально» шумело море.

Рассказ «Про одну старуху»

Использование образа рассказчика позволило И.С. Шмелёву ввести в повествование ряд лиц, событий, оценок, относящихся и не относящихся впрямую к развитию сюжета: тему Бога, философское осмысление смысла жизни, “знаки судьбы”, возвышенное и низменное в человеческом характере в минуты страшных испытаний, микросюжеты людских трагедий и особый ряд -- оценки устами героев рассказа, безымянных персонажей, тех итогов, какие дала революция.

Реплика из народа: “Во как хлебушек-то теперь даётся! Прежде вон, за монетку, и в бумажку завернут, дураки-то вот когда были... а как все умные стали...”. Оторопь рассказчика перед нынешней Россией писатель передаёт разрядкой одного-единственного слова: “Ну, а где правда-то настоящая, в каких государствах, я вас спрошу? Не в законе правда, а в человеке. Теперь вот правда!..”. Страшная дорога на Загорёво-село обрела определение простого человека: “Одни отымают, другие охраняют, -- одна шайка. А народ промежду тычется”. Но это не частное определение единослучайной ситуации. Это определение новой власти. Вторит ему и другая реплика: “А жизнь прямо каторжная пошла... Грабежи да поборы... Только уж под жабры когда прихватило, тогда поняли... -- жуликам пошло счастье!”. А вот ещё: “А чего окаянным будет, которые эти порядки удумали?! Народу сколько загублено через их...”. “Стали кругом говорить -- смерть пришла!”. Красный террор, геноцид, прикрываемый лозунгами “Выкидывай спекулянтов!..”, не передать лучше, чем анонимным народным словом. Микросюжеты, попутные вкрапления в общее развитие действия, часто не имеющие отношения к фабуле, раздвигают рамки экрана фактов. Разгул бандитизма в Костромской и Тамбовской глуши, где пролегает дорога старухи, где “опоят и обчистют”, мужчина-удавленник на ёлке, у которого “деньги вырезали”, мужик-возчик, у которого “во всю грудь-то... опухоль и кровью сочится”, а на нём “семеро душ, сын с войны калека...”, насмерть придавленный мешками старик в поезде, молодуха на сносях, продавшаяся за то, чтобы попасть самой и девчонке-дочери в этот страшный поезд, “бабы девки”, которые “при всём народе волоклись, платочки только насунули...”, в зев “гулящей компании”, чтоб только “не отобрали” хлеб.

Естественным и органичным, несмотря на ошеломляющую правду событий, выглядит стремление рассказчика осмыслить суть жизни. Не лирическими отступлениями, не собственно-авторской речью пользуется И.С. Шмелёв, а фразой самого рассказчика: “...поймёшь, какая это тайна -- жизнь, чего показывает...”. Не прийти к таким раздумьям герой-рассказчик не мог: смысл жизни, судьба, Бог-заступник, тяжесть креста у каждого, величина кровавого греха, объявшего страну, -- всё сцепилось в рассказе в неразрушимый узел вопросов. И.С. Шмелёв не даёт ответов. Но всё, что делают его страдальцы, всё в Боге. Старуха “была божественная, хорошей жизни”, шагу не ступала без “вербочки святой”, “намоленной воды”, а рассказчику “самовольно с собой распорядиться совесть не дозволяла”. Причитания старухи: “Господи Сусе, донеси!” звучат в рассказе рефреном, превращаясь в восприятии читателя в молитву за всю страждущую Россию.

И.С.Шмелёв пророчески, как и в других рассказах («Рождество в Москве», 1945: «Страх», 1937) предсказывает очищение народа в будущем только Богом: “...либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом”.

Божью кару, страшнее которой она и не знает, призывает старуха на голову собственному сыну, одному из тех, из “коршунья”, кого “не умолишь”. “Самые тут отпетые, ничего не признают, кресты сымают... Называются -- особого назначения!”. Им, кто “совесть продали, мучители стали, палачи”, кричит она: “Про... клятые!”.

У И.С. Шмелёва человеческие глаза -- та особая деталь внешности любого персонажа, без которой немыслим ни один роман писателя, а в большинстве случаев и рассказы. В повести «Солнце мертвых» глаза “молящие”, “мёртвые”, “пустые” упомянуты 148 раз. “Смотрит” у Шмелёва даже солнце. В рассказе «Про одну старуху» писатель, вопреки себе, единственный раз выписывает глаза -- глаза “особистов”: “...человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злющие!”.

“Народные защитники пистолетом тычут”, “грабили, издевались”, попутчики старухи -- “насилу от них отбились” -- таково изображение у писателя “рабочей власти”, и тем пронзительнее его надежда на “пробуждение” народа, на его протест: безумство старухи побудило толпы к бунту: “Прямо голову народ поднял, не узнать! Ну, в такой бы час... да если бы с того пункта по всему народу пошло-о... никакая бы сила не удержала!..”.

Автор “спрятан” в рассказе, ему не припишешь этих слов рассказчика, но упорное повторение звенящей в них мысли в рассказах «Крест» (1936), «Чёртов балаган» (1926), «Кровавый грех» (1937) заставляет усомниться в нейтральности позиции, занимаемой автором. Авторская гневная нота отчётлива и узнаваема. Горьковские «Несвоевременные мысли», к всеобщему удивлению, ещё успели выйти в «Новой жизни». Шмелёвские рассказы, написанные за границей на 5-7 лет позже и выплеснувшие пяти-, семилетний запас горечи, вызванной “днями всеобщего озверения” (М.Горький), быть прочитанными современниками в России уже не могли. Но они с мощной художественной силой иллюстрируют горьковское публицистическое: “...я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, -- недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего”.

Символ, “подсмотренный” в названии Иваном Ильиным, высвечивается автором и композиционно: повествование о развитии событий не ломает хрестоматийной схемы, где на своём строгом месте расположены экспозиция, завязка, кульминация и так далее. Это бесхитростное следование канону необходимо автору для проведения параллели -- одна человеческая жизнь, как жизнь всей истерзанной русской земли, и эта намеренная традиционность роднит произведение И.С. Шмелёва с творчеством Л.Н. Толстого, любившего следовать за естественным ходом событий, расширяя эпические возможности произведения. Единственная вольность автора -- наведение “крупного” и “мелкого” планов изображения на предмет. Пять частей, обозначенных писателем, не равновесны по скоплению отобранных рассказчиком событий. Первая часть -- экспозиция, где старуха, в передаче рассказчика, ведает “про горя свои”, и заключительный аккорд главы -- она “рыскнула”, двинулась в путь -- завязка. 2-4-я главы -- развитие событий, держащих читателя в жёстком напряжении душевных сил, но также и в надежде на Божью помощь страдалице, Божью справедливость. 5-я глава, где кульминационная сцена встречи матери с сыном и его самоубийство дают повод усомниться в несвержимости “рабочей власти”, завершается развязкой -- смертью старухи. И эта сцена должна повергнуть читателя, по замыслу автора, в отчаяние от главной мысли: эта власть чудовищна, перед ней бессильно всё. Последняя фраза: “А уж дослали, нет ли (муку) -- неизвестно” -- лишает наблюдателя надежды даже на крохотную справедливость, на участие Бога, отступившегося от страны.

По мере приближения к концу, к развязке, план “укрупняется”. Все “горя” старухи, переданные рассказчиком пусть неторопливо и методично, всё же не столь велики, как все предметы вагона, через который её продирают вместе с мешками муки, в которые она “пальцы закрючила”. И “маленькая, и тощая”, а вот пальцы эти, мешки, заголённая нога, голова вся в муке -- как огромные кадры широкоформатного чёрно-белого кино. Не случайно детали укрупнены и делаются почти осязаемыми для читателя именно в тот момент, когда автором сведены в одной точке рассказа два образа, два полюса антитезы -- сын и мать. Символ разрушения и безбожия и символ жизни.

Рассказ И.С. Шмелёва «Про одну старуху» по степени эмоционального воздействия на читателя настолько силён, что в его воспитательной значимости для школьников не может быть сомнений. Реализм И.С.Шмелёва, его неподражаемая “русскость”, историческая правда воспроизведённых событий, развенчание мифа о безгрешной советской власти -- как раз те черты его произведения, какие должны быть присущи литературе, изображающей процесс 1920-х годов.