09.06.2015 в 22:12, просмотров: 7936

После продолжительной болезни в США скончался Валерий Левенталь - известный художник, сценограф, педагог. Мастера похоронят в четверг неподалеку от Балтимора (штат Мэриленд), где он жил на своем ранчо с 1990-х. А в будущем сезоне Большой театр представит постановку «Дон Кихот», сценографию которой незадолго до смерти презентовал в Москве. Специалисты уверены, что театральное «завещаение» мэтра потрясет публику своей красотой.

Художник Валерий Левенталь (справа) и режиссер Владимир Петров в театре МХАТ им. Чехова.

Валерий Левенталь оформил более 230 опер, балетов, драматических спектаклей для разных театров на родине и за рубежом. Но самая важная страница его биографии связана с Большим театром, где он служил 30 лет, из них семь, с 1988-го по 1995-й, был главным художником. Узнаваемый стиль «золотой эпохи» Большого - утонченная праздничность в декорациях и костюмах - это все он, Валерий Левенталь.

В главный театр страны выпускник ВГИКа попал после блестящего дебюта в Театре имени М. Н. Ермоловой и в Музыкальном театре имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко в 1963 году. А с 1979-го, уже активно работая в Большом, Левенталь оформлял на сцене Художественного театра спектакли по пьесам Гельмана, Рощина, Петрушевской, Мрожека и Островского, и все спектакли по Чехову, поставленные Олегом Ефремовым, - «Чайку», «Дядю Ваню», «Вишневый сад» и «Три сестры». В то же время Левенталь успевал работать в Италии - в театрах «Ла Скала», «Коммунале» - и на других зарубежных сценах. И преподавать - во ВГИКе, Школе-студии МХАТ (где стал первым руководителем отделения по специальности «художник-постановщик театра»); Йельском университете (курс по сценографии, 1991-92 гг.). В 1990-х Левенталь переехал в Америку и больше работал как живописец. А несколько лет назад, уже зная о страшном диагнозе (онкология), мастер триумфально вернулся на сцену Большого - выступил сценографом и художником по костюмам оперы «Чародейка» в 2012-м, а в 2014-м - в постановке «Истории Кая и Герды». А совсем недавно презентовал макет новой сценографии «Дон Кихота». Замысел художника воплотят в жизнь уже без него в будущем сезоне на Исторической сцене Большого.

О том, что значит Валерий Левенталь для истории театрального искусства, «МК» побеседовал с директором театра имени Образцова, в прошлом директором музея МХАТа Ириной Корчевниковой.

Он был удивительным живописцем! Понимал режиссера, как никто другой, - говорит «МК» Ирина Леонидовна. - Он настоящий театральный художник - понимал, что такое целостность спектакля, не выпячивал свою индивидуальность, умел работать в команде. Совсем недавно он приезжал, чтобы представить сценографию к «Дон Кихоту», уже понимал, что уходит, прощался со всеми. В его декорациях - красивая жизнь! Левенталь - художник образов. Вот например - когда в спектакле «Дядя Ваня» во МХАТе открывался занавес, зрители видели холм, осыпанный осенней листвой, и становилось ясно, что жизнь всех героев - это осень. Или «Три сестры», третий акт: там сменялись времена года вместе с настроением, потрясающая образность. Мастером уровня Левенталя можно пересчитать по пальцам одной руки - и все, как говорится, «уходящая натура», «старая гвардия».

- В 1990-х Валерий Яковлевич переехал в Америку. Там его творчество пользовалось успехом?

Когда мы были в конце 1990-х со МХАТом на гастролях и сыграли там семь спектаклей «Три сестры», Левенталю аплодировали отдельно. Его там знают. Выставки живописи у него были, что-то продавалось. Но он уехал в возрасте, нужно это понимать, оценивая масштаб известности в США. Его в Америке больше волновало не признание, его ферма. На ранчо у него были лошади, даже олени…

- Его творческое наследие осталось там, или по большей части на родине?

В США, я знаю, Левенталь занимался очень активно станковой живописью. В Америке он вдруг это полюбил. В России он не так ей увлекался, больше делал эскизы. Я, кстати, купила у него много эскизов для музея МХАТ. Несмотря на то, что у него была параллельная жизнь (вторая семья в Москве - прим. авт.), он уехал в Америку к дочке Кате и внуку. Но в России он работал много. Два года назад поставил в Стасике шедевр! Думаю, и «Дон Кихот» будет очень красивым. Конечно, Валерий Левенталь - очень важный художник для России. Он оставил свой след как мастер создания на сцене очень образной, осмысленной красоты.

(17.8.1938, Москва – 8.6.2015)

Театральный художник. Народный художник СССР (1989).

В 1956-1962 гг. учится во ВГИКе (факультет изобразительного оформления фильма). Дебютирует как театральный художник в 1963 г. спектаклями “Мать своих детей” А. Афиногенова (Театр им. Ермоловой) и “Хари Янош” З. Кодаи (Театр им. Станиславского и Немировича-Данченко). С 1965 г. - художник-постановщик Большого театра, в 1988-1995 гг. - главный художник. Оформил более 230 опер, балетов, драматических спектаклей на родине и за рубежом.

На сцене МХАТ в 1979-2002 гг. Левенталь оформил 15 спектаклей, начав с пьесы А. Гельмана “Мы, нижеподписавшиеся” и соорудив на поворотном круге сцены на Тверском бульваре с гиперреалистической дотошностью не только вагон пассажирского поезда, что диктовалось сюжетом, но и натуральный тепловоз. Неожиданное начало для художника, зарекомендовавшего себя как активного представителя живописного направления сценографии (Левенталь постоянно и много занимался станковой живописью - натюрморты, портреты). В первой же чеховской постановке на мхатовской сцене (“Чайка”, 1980) он демонстративно и последовательно решает пьесу средствами театральной живописи: наклонный задник с перетекающими пятнами цвета, живыми, дышащими, пульсирующими, как музыкальные созвучия, система прописанных тюлевых завес и боковых подборов, скрадывающих определенность пятен - беспредметная живопись на темы русской природы, чеховского колдовского озера. Минимум мебели, никаких павильонов, никаких стен (свет вырывал нужное пространство) и единственный элемент “жесткой” декорации - ампирная беседка, которая то приближается к зрителю, то удаляется от него, где и происходит не только треплевский спектакль, но и важнейшие сцены Нины и Треплева. Основная игровая площадка уходит в глубину сцены, из которой надвигается на первый план беседка - так происходит укрупнение планов.

В “Дяде Ване” (1985) художник пропитывает декорацию воспоминаниями об искусстве чеховских современников - ассоциации с левитановскими пейзажами, с симовскими интерьерами. Разумеется, все было другое, никогда В. А. Симов не разорвал бы тщательно спланированный и безупречно обставленный дом Войницких, а у Левенталя он распахивается, как створки огромных ворот, крылья дома уходят в глубину, открывая пригорок с вросшей в него деревянной лестницей с шаткими перильцами и “тысячи верст золотой осени” вдали. Так природа входит в спектакль, в жизни героев, их судьбы, словно музыкальная тема. И своеобразным “рондо” является эпиграф и финал спектакля, когда за черным тюлевым занавесом мы видим силуэт большого двухэтажного усадебного дома (тема Дома важна для режиссера и художника) с бессонным светящимся окном. Тщательно разработанные интерьеры, обставленные разноперой, но обжитой, старой и соотносимой друг с другом мебелью, где в буфете стоит вполне “употребимая” посуда, а в стеклах буфета отражается лицо Сони, подошедшей сюда со свечой, а на стол бросает неяркий круг света высокая керосиновая лампа с матовым шаром-абажуром, на стены и мебель падают удивительно естественные тени (свет - Ефим Удлер).

Левенталь не мыслит Чехова без постоянного и могучего аккомпанемента природы (он подтвердил это в декорациях к балетам Р. Щедрина “Чайка” и “Дама с собачкой”). И в “Трех сестрах” (1997) он окружает сцену трехслойным панно, где за ритмически организованной вязью темных голых древесных стволов и ветвей виднеются березы, а за ними - то нежная зелень ранней весенней листвы, то пламенеющие краски осени, то мохнатые от инея кроны деревьев. Эта природная среда дышит, живет, аккомпанируя жизни людей в прозоровском доме. Дом этот опять-таки чем-то напоминает симовские декорации первых спектаклей МХТ (старое серо-коричневое дерево дощатой обшивки, застекленная веранда, парадный вход с штукатуренными колоннами, беленые карнизы и наличники окон). По первому предъявлению - дом как дом, но когда он начинает свое движение по кругу и оборачивается “изнанкой”, то вы видите интерьер особняка. На вытянутой широкой платформе - именинный стол, стулья, рояль, старое летнее плетеное кресло, жардиньерка с цветами, на стене - большой портрет генерала Прозорова и т.п. - все, что требуется не только для характеристики быта, но и для нормального актерского существования. Каждому акту соответствует свой цвет стен, меняет свои места мебель, что-то выносится на центральную часть сцены, ближе к рампе. Все достоверно, легко. Движение “стенки” постоянно в ходе всего спектакля (по кругу справа налево) и поэтому так впечатляет работа сценографии в финале. Убит Тузенбах, ушел полк, остались на огромной сцене три женские фигурки, и вдруг прозоровский дом замер и впервые, изменив своей схеме движения, стал фронтоном параллельно рампе и начал медленно и неостановимо удаляться в глубину сцены, словно уменьшаясь в размере. И если раньше художник подчеркивал, как, в сущности, мал этот дом по сравнению с бесконечным небом и вечным кружевом ветвей и стволов, то теперь это ощущение оборачивается болью. И последний аккорд художника: плоскости панно начинают первое в спектакле и единственное свое движение: они медленно опускаются, накрывая, как похоронной пеленой, удаляющийся дом. Погребение. Кончился дом Прозоровых, нет его больше.

Кроме упомянутых, Валерий Левенталь оформил на сцене МХАТ пьесы А. Гельмана “Скамейка” (1984) и “Чокнутая” (1986), “Перламутровая Зинаида” М. Рощина (1987), “Московский хор” Л. Петрушевской (1988), “Варвары” М. Горького (1989), “Вишневый сад” А. Чехова (1989), “Любовь в Крыму” С. Мрожека (1995), “Гроза” А. Островского (1996), “Венецианский антиквар” К. Гольдони (2001), “Священный огонь” С. Моэма (2002), “Вечность и ещё один день” М. Павича (2002).

Премии:

Вале́рий Я́ковлевич Левента́ль 17 августа , Москва , СССР - 8 июня , Балтимор , штат Мэриленд , США) - советский и российский театральный художник, сценограф , педагог, профессор.

Биография

С 1965 года Левенталь был художником-постановщиком Большого театра , в 1988-1995 годах - его главным художником .

Начиная с 1979 года много работал во МХАТе , а после раздела театра в 1987 году - в МХТ им. Чехова , оформил спектакли по пьесам А. Гельмана , М. Рощина, С. Мрожека , А. Островского , а также чеховские постановки Олега Ефремова : «Чайку », «Дядю Ваню », «Вишнёвый сад » и «Три сестры » .

Левенталь оформлял спектакли и за рубежом, как в драматических, так и в музыкальных театрах, в том числе в «Ла Скала » и «Коммунале» .

Последняя работа В. Левенталя в Большом театре - детская опера «История Кая и Герды» в 2014 года . В феврале 2016 года, после смерти художника, была представлены последние сделанные им декорации в балете Дон Кихот .

Он скончался в США (в Балтиморе) в клинике Джона Хопкинса. Похоронен неподалеку от Балтимора (штат Мэриленд), где он жил на своей ферме.

Награды и звания

Напишите отзыв о статье "Левенталь, Валерий Яковлевич"

Примечания

Литература

Луцкая Е. Валерий Левенталь. - М .: Советский художник, 1989.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Левенталь, Валерий Яковлевич

Старый граф поехал домой; Наташа с Петей обещались сейчас же приехать. Охота пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел всех своих охотников.
Насупротив от Николая были зеленя и там стоял его охотник, один в яме за выдавшимся кустом орешника. Только что завели гончих, Николай услыхал редкий гон известной ему собаки – Волторна; другие собаки присоединились к нему, то замолкая, то опять принимаясь гнать. Через минуту подали из острова голос по лисе, и вся стая, свалившись, погнала по отвершку, по направлению к зеленям, прочь от Николая.
Он видел скачущих выжлятников в красных шапках по краям поросшего оврага, видел даже собак, и всякую секунду ждал того, что на той стороне, на зеленях, покажется лисица.
Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и Николай увидал красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив трубу, торопливо неслась по зеленям. Собаки стали спеть к ней. Вот приблизились, вот кругами стала вилять лисица между ними, всё чаще и чаще делая эти круги и обводя вокруг себя пушистой трубой (хвостом); и вот налетела чья то белая собака, и вслед за ней черная, и всё смешалось, и звездой, врозь расставив зады, чуть колеблясь, стали собаки. К собакам подскакали два охотника: один в красной шапке, другой, чужой, в зеленом кафтане.
«Что это такое? подумал Николай. Откуда взялся этот охотник? Это не дядюшкин».
Охотники отбили лисицу и долго, не тороча, стояли пешие. Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки. Охотники махали руками и что то делали с лисицей. Оттуда же раздался звук рога – условленный сигнал драки.
– Это Илагинский охотник что то с нашим Иваном бунтует, – сказал стремянный Николая.
Николай послал стремяного подозвать к себе сестру и Петю и шагом поехал к тому месту, где доезжачие собирали гончих. Несколько охотников поскакало к месту драки.
Николай слез с лошади, остановился подле гончих с подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений о том, чем кончится дело. Из за опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому барину. Он издалека снял шапку и старался говорить почтительно; но он был бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз был у него подбит, но он вероятно и не знал этого.
– Что у вас там было? – спросил Николай.
– Как же, из под наших гончих он травить будет! Да и сука то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его лисицей ну катать. Вот она, в тороках. А этого хочешь?… – говорил охотник, указывая на кинжал и вероятно воображая, что он всё еще говорит с своим врагом.
Николай, не разговаривая с охотником, попросил сестру и Петю подождать его и поехал на то место, где была эта враждебная, Илагинская охота.
Охотник победитель въехал в толпу охотников и там, окруженный сочувствующими любопытными, рассказывал свой подвиг.
Дело было в том, что Илагин, с которым Ростовы были в ссоре и процессе, охотился в местах, по обычаю принадлежавших Ростовым, и теперь как будто нарочно велел подъехать к острову, где охотились Ростовы, и позволил травить своему охотнику из под чужих гончих.
Николай никогда не видал Илагина, но как и всегда в своих суждениях и чувствах не зная середины, по слухам о буйстве и своевольстве этого помещика, всей душой ненавидел его и считал своим злейшим врагом. Он озлобленно взволнованный ехал теперь к нему, крепко сжимая арапник в руке, в полной готовности на самые решительные и опасные действия против своего врага.
Едва он выехал за уступ леса, как он увидал подвигающегося ему навстречу толстого барина в бобровом картузе на прекрасной вороной лошади, сопутствуемого двумя стремянными.
Вместо врага Николай нашел в Илагине представительного, учтивого барина, особенно желавшего познакомиться с молодым графом. Подъехав к Ростову, Илагин приподнял бобровый картуз и сказал, что очень жалеет о том, что случилось; что велит наказать охотника, позволившего себе травить из под чужих собак, просит графа быть знакомым и предлагает ему свои места для охоты.
Наташа, боявшаяся, что брат ее наделает что нибудь ужасное, в волнении ехала недалеко за ним. Увидав, что враги дружелюбно раскланиваются, она подъехала к ним. Илагин еще выше приподнял свой бобровый картуз перед Наташей и приятно улыбнувшись, сказал, что графиня представляет Диану и по страсти к охоте и по красоте своей, про которую он много слышал.
Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше.

– Моя покойная мать на вопрос, где ее сын, отвечала: «Поехал вырубать вишневый сад». Я оформлял эту пьесу бесчисленное количество раз. С Эфросом мы потом делали его в Японии и в Финляндии, но «таганская» постановка была первой. Помню, как Анатолий Васильевич горел желанием работать у Любимова – они были тогда в очень теплых отношениях. Я же, придя на подмостки, где исповедовалась идея «бедного театра» и где Давид Боровский великолепно обнажал сцену, решил сделать «антитаганку» – прикрыть все, что является театральным оборудованием, и сделать сцену более-менее традиционной. Поработав с Эфросом, я понял, что на такой драматургии, как Чехов, художник должен заниматься магическим реализмом. Когда, допустим, капля, падающая с потолка, может привлечь внимание всего зала своей магией. Этого магического реализма я пытался достичь позднее, оформляя «Вишневый сад» Олега Ефремова в МХАТе. Например, я придумал, что стена вдруг делается прозрачной и сквозь нее катится мячик, который толкнул еще покойный сын Раневской. Этот эффект мне удался, но в спектакле Ефремова он был ни к селу ни к городу…

– Почему?

– Олег Ефремов был почвенно-русским художником, и мои западнические соображения были ему не нужны. После каждого спектакля с Ефремовым я давал себе слово больше с ним не работать. Потом он набирал мой телефон и говорил своим замечательным голосом: «Валь, ну давай встретимся!» Мы встречались, и его необыкновенное обаяние и человечность вызывали у меня желание продолжать работать. Ефремов мучительно хотел понять проблему пространства. Ему часто ставили в вину, что он не эстет. Зато он, как подлинный актер, ощущал пространство собственным телом. Ефремов, как и Эфрос, был актерским режиссером, говорил с актерами на каком-то странном языке. С художниками так разговаривать невозможно – нужно апеллировать либо к нашим жизненным впечатлениям, либо находить аналоги в истории искусств. Помню, как Эфрос, взявшись за «Вишневый сад», сказал мне две фразы о клоунской кампании героев и о том, что все они обречены. Поэтому я и разместил их, как воробушков, на белой клумбе, среди могильных крестов.

– Когда «Вишневый сад» Эфроса сняли с репертуара «Таганки», его оформление просто вынесли на улицу. Как вы относитесь к судьбам своих декораций?

– Есть бородатый анекдот про цыгана, который приходит в дом, видит кучу грязных детей и спрашивает у жены: «Ну что – вымоем этих или сделаем новых?» В Америке бывают аукционы, на которых можно купить куски декораций, даже бутафорию из спектакля, а в России все это выкидывают. С другой стороны, ведь и сам спектакль жив очень недолгий период. Если ты художник, у тебя есть возможность написать холст. Если он хорошо написан, то с годами, как вино, станет еще лучше. И переживет тебя. А театральное искусство – эфемерность. Актерам в этом смысле гораздо тяжелее. Никогда не забуду, каким застенчивым становился на репетициях Эфроса Володя Высоцкий, игравший Лопахина. Он меня все спрашивал: «Как же я надену белый костюм и желтые ботинки – ведь я маленького роста?!» В этой роли, которая не совпадала с его обычным имиджем, он был необыкновенно искренним. И таким же незабываемым Лопахиным был Андрей Миронов в Театре сатиры.

– Вы и спектакль Плучека оформляли?

– Да, он шел на малой сцене. Плучек, к сожалению, работал в театре, который не соответствовал тогдашнему кодексу интеллигенции. Его постановка была замечательна какими-то маленькими деталями. И потрясающей работой Миронова. От его игры хотелось плакать, он вызывал почти катарсис.

– Я знаю, что время от времени вы преподаете американским студентам-сценографам и разбираете с ними «Вишневый сад»…

– На первом занятии в Йельском университете я попросил студентов нарисовать все ремарки Чехова. Они принесли рисунки, а я сказал: «Теперь сдвиньте на рисунках всю мебель в левый угол». – «Почему?!» – «Потому что в России нет порядка расположения мебели. В американском доме есть центры компоновок, законы меблировки, а в России все алогично…» Они были очень удивлены.

– Почему вы не хотите преподавать в Москве?

– В свое время я открыл отделение театральных художников в Школе-студии при МХАТе. На семь студентов-сценографов приходилось восемь профессоров. Все это закончилось в 1995 году, когда мне предложили брать со студентов плату за обучение. С этим я был категорически не согласен и ушел. Я вообще считаю, что преподавать искусство за деньги невозможно. Сын богатых родителей, чья мама рассказывает, какие у него замечательные акварели, статистически не так талантлив, как человек, обуреваемый страстью к искусству. А эта страсть, как правило, вспыхивает в неимущих семьях.

– Как складываются судьбы ваших выпускников?

– Я успел выпустить нескольких хороших художников. Например, Борис Лысиков, работающий в «Школе современной пьесы», Николай Вагин, оформляющий спектакли по всей Сибири… Но вообще мои ученики вышли не в то время – они сейчас никому не нужны. Сейчас принято создавать на сцене пустое пространство, это своего рода эксгибиционизм – «вот я таков». Но недаром же Бог дает художнику глаз и способность вложить тайну в белую стенку – значит, на сцене должно быть что-то, помимо минимализма. А сейчас у многих возникло ощущение, что сцена – подобие витрины Hugo Boss, Kelvin Klein и т.д. – но это глубокое заблуждение. Не путайте сцену с витриной!

– Бывая в России, вы часто ходите в театр?

– Редко. Волею обстоятельств я с конца 60-х годов начал много работать на Западе, видел все наиболее значительные спектакли. Мне очень странно, что сейчас во всем мире за авангард выдается то, что я уже когда-то видел. Москва – очень эмоциональный город, тут периодически поднимаются волны трепета по поводу каких-то явлений, которые со стороны кажутся ничтожными. Впрочем, не хочу раздавать всем пилюли и пинки – это дурной тон.

– А чем вы сейчас занимаетесь в Америке?

– В основном живописью. Живу у себя на ферме, там у меня студия, оборудованная в бывшем коровнике. В мире есть несколько коллекционеров, которые заинтересованы в моих картинах.

– Как насчет ностальгии?

– Расскажите мне, что это такое. Я всю жизнь перемещаюсь по миру и везде нахожу для себя что-то интересное. Сейчас даже рад, что в радиусе 100 км от меня нет ни одного интеллигентного человека. Я бываю в Нью-Йорке, поскольку там живут мои дочь и внук, но нью-йоркский период у меня уже прошел, а тусовки я не люблю.

– Вы сейчас получаете предложения поработать в России?

– Редко. Театр должны делать молодые, потому что театр – это страсть. Его могут делать и такие старцы, как я, но они должны заниматься только тем искусством, которое они исповедуют, а мне нравится театр сложный, многослойный, не поддающийся быстрому анализу. Его трудно делать, это дорогое и не очень нужное сейчас удовольствие. С другой стороны, хорошо, что в нынешней Москве театр больше не приравнивается ни к кафедре, ни к храму. Это был явный кризис сознания. Когда-то я делал «Доходное место» с Марком Захаровым, так вся Москва перешептывалась, что спектакль закрывают. А я в то время уже начал работать на Западе и понимал, что этот ажиотаж ни к чему.

– Понятен ажиотаж, поскольку Захаров сделал спектакль с аллюзиями на знаменитую постановку Мейерхольда…

– Нет, это все придумали позднее. Просто он сделал спектакль, где Папанов жрал газету «Правда». И все возбудились. Сейчас это, слава богу, ушло. Но еще не появилась та высоколобая публика, которая сформирует другой театр.

– Эфрос делал такой театр?

– Он не этим брал. На каком-то острие его странных слов вдруг возникало что-то, от чего актеры начинали по-особому двигаться и говорить. Но Эфрос никогда не вел интеллектуальных разговоров. И Ефремов не вел. Все, кто всерьез чем-либо занимался, говорили просто. Вот я вам говорю о высоколобых, но, прости меня, Господи, театр должен быть глуповатым. Он может вызывать слезы, катарсис – но вы заплачете над своей судьбой, потому что театр обращается непосредственно к вам. И художник, оформляя спектакль, все равно хочет протоптаться к вам, чтобы у вас родились какие-то личные ассоциации. Чтоб вы взглянули на сцену и сказали: «Это – про меня».