ВАСИЛИЙ ГИППИУС

ВОСПОМИНАНИЯ. ПИСЬМА. ДНЕВНИКИ…

ПРЕДИСЛОВИЕ

Облики писателей со временем стираются в обращении, как стираются переплеты их сочинений: выцветает позолота, надписи теряют свою четкость, остается - как в андерсеновской сказке - «свиная кожа». Создаются штампы, столь излюбленные, например, в школьном обиходе - о гармоническом Пушкине, о смеющемся сквозь слезы Гоголе и т. п. Нельзя сказать, чтобы в них не было подчас доли правды, но правда, выдернутая из живой связи явлений, правда сплющенная, правда высушенная мало чем отличается от неправды.

Естественно возникают переоценки этих штампов, но они не всегда приводят к цели. Если переоценка поспешна и не глубока, она грозит превратиться в новый, ничуть не лучший штамп. Единственно же надежным средством против всех возможных искажений является только обращение к первоисточникам и непредубежденное их изучение. Поэтому только приветствовать можно было бы интерес к литературным мемуарам, объединяющий в последнее время широкие читательские круги, если бы любознательность и простое любопытство, интерес и простая мода всегда могли быть здесь размежеваны. Во избежание возможных недоразумений, но и в надежде на читателей-единомышленников, нужно сделать несколько необходимых предупреждений.

Первое предупреждение. Письма Гоголя, письма к Гоголю и воспоминания современников о нем рисуют не только облик Гоголя-писателя, но и облик Гоголя-человека. Механически рассечь материал по этой линии невозможно, но важно определить основную установку книги. Нас интересует прежде всего Гоголь-писатель, а в Гоголе вне его писательства - то, чтó с этим писательством связано, чтó его так или иначе объясняет. Рассказов о том, как Гоголь варил макароны и какие носил жилеты, очень много; нам важнее знать, как писал Гоголь свои повести и комедии или даже - какие книги он читал. Нам важен Гоголь не как бытовая, а как литературная фигура. Это не значит, что здесь педантически вычеркиваются черты внешнего быта; иллюстративное значение этих черт не отрицается, но они рассматриваются как фон, на котором выделяется основное: творчество Гоголя и «литературный» быт его времени.

Второе предупреждение. Нас интересует здесь индивидуальность Гоголя как результат сложных воздействий среды; Гоголь в социальном «окружении» (и опять-таки, конечно, Гоголь-писатель в этом окружении). Вот почему большое внимание уделено отзывам о Гоголе, впечатлениям читателей его книг и зрителей его пьес. Особый интерес в этом плане представляли, с одной стороны, отклики рядового читателя и зрителя (к сожалению, материал этого рода очень скуден), с другой - отзывы писателей, притом именно писателей-практиков, а не профессиональных критиков (хотя в комментариях использованы и они).

Последнее предупреждение. Письма и мемуарные материалы имеют, конечно, характер первоисточника. Но историческое значение их не безусловно. Письма и мемуары в известной мере так же литературны, как и художественные произведения, так же не просто фотографируют факты внешнего и внутреннего мира, а производят отбор этих фактов, выдвигая или подчеркивая одно, заслоняя или устраняя другое. Они тоже связаны с соответственной идеологией и с характерологическими традициями. Образ говорящего о себе автора (в письмах) и облик «знакомого писателя» (в мемуарах) всегда в известной мере литературны. Значение материалов этим отчасти подрывается, но, конечно, не до конца: не говоря уже о самостоятельном значении драгоценных фактических сведений, уясняющих условия и обстановку творчества - самая фигура писателя может быть воссоздана из пересечения разных аспектов на него. Здесь может быть невольно осуществлено то, что осуществляет романист, строящий характер героя из пересечения аспектов на него других действующих лиц. Но это заставляет с особой осторожностью относиться к отбору материала, так как аспекты заведомо недостоверные могут привести только к искажению писательского лица.

Здесь не место ставить специальные вопросы, связанные с отбором и критикой материала. «Гоголеведение» - дисциплина не новая, и сделано в ней немало, но до сих пор нет исчерпывающего исследования, которое бы со всей полнотой и со всей научной точностью рассмотрело вопрос о степени фактической достоверности и историко-литературного значения всех источников, относящихся к изучению Гоголя. Здесь нужна большая предварительная работа. В этой книге, рассчитанной на широкий круг читателей, эта работа, даже там, где она была сделана, не могла быть полностью отражена, оговорки сделаны только в самых необходимых случаях. Сомнительный же материал (напр., воспоминания Любича-Романовича, Головачевой-Панаевой, О. Н. Смирновой) вовсе не вводился.

Издание этого типа не могло также задаваться целью обновления материала, включения неизвестного и неизданного. Тем не менее некоторый новый материал, нужный для общего замысла, включен. [Эти новые публикации отмечены в оглавлении двумя звездочками] Кроме того, привлечен к делу «хорошо забытый» мемуарный материал, затерянный в старых изданиях (наряду, конечно, с общеизвестными мемуарами и письмами Гоголя и к Гоголю).

Не могла быть разрешена в подобном издании и задача критической проверки текста публикуемых материалов. Но в отношении текста гоголевских писем трудно было пойти и на простую перепечатку из собрания под редакцией В. И. Шенрока: ненадежность текстов Шенрока очевидна. Пришлось остановиться на компромиссе и сделать то, что было возможно в условиях работы. Именно: 1) письма, автографы которых составителю были известны, проверены и выправлены по автографам; [Этот материал в оглавлении отмечен одной звездочкой. ] 2) использованы позднейшие, более исправные публикации отдельных писем; 3) значительная часть писем сверена с первопечатными текстами, и хотя в этих случаях окончательные выводы были невозможны, некоторые очевидные ошибки все же удалось устранить. [Правописание - современное, но особенности орфографии Гоголя, по возможности, соблюдены. Добавленные, исправленные и переведенные слова и фразы заключены в прямые скобки. ] Задачей подстрочных примечаний было дать читателю фактические разъяснения (а не подсказывать ему выводы). Надо заметить и здесь, что в наследство от прежней гоголевской литературы остался далеко не достаточный комментарий к письмам Гоголя и тем более - к письмам и воспоминаниям его современников. Немалую часть публикуемого здесь материала пришлось комментировать впервые. Работа в этом направлении предстоит еще очень большая: в литературной биографии Гоголя и до сих пор много темных мест, много тех «сомнений и противоречий», о которых слишком четверть века назад писал А. И. Кирпичников.

Весь материал разделен на три отдела: 1) «Начало пути» (1824–1835 гг.), 2) «Вершина» (1835–1842 гг.) и 3) «Склон и гибель» (1843–1852 гг.); каждый отдел разбит на главы. Внимательный читатель заметит, что на всех этапах развития Гоголя составитель хотел бы отметить некоторые факты, обязывающие к пересмотру привычных точек зрения. И если из сопоставления всех приведенных фактов в сознании читателя прояснится облик Гоголя-писателя, если вместе с тем читатель не упрекнет составителя в излишнем редакторском субъективизме, задача книги будет исполнена.

Василий Гиппиус.

Пермь, 1929 г.

ЧАСТЬ 1 «НАЧАЛО ПУТИ»

УЧЕНИЧЕСКИЕ ГОДЫ

Н. В. ГОГОЛЬ - РОДИТЕЛЯМ

Нежин, 22 янв. 1824 г. [В это время 15-летний Гоголь учился и жил в нежинской гимназии высших наук в 5-м классе (всего было 9 классов). Родители его жили в селе Васильевке (Яновщине) Миргородского уезда Полтавской губ. ]

Дражайшие родители, папинька и маминька!

Скрипку и другие присланные вами мне вещи исправно получил. Но вы еще писали, что присылаете мне деньги на смычок, которых я не получил и не могу до сих пор узнать, почему они не дошли ко мне: или вы забыли, или что-нибудь другое.

Извините, что я вам не посылаю картин. Вы, видно, не поняли, что я вам говорил: потому что эти картины, которые я вам хочу послать, были рисованы пастельными карандашами и не могут никак дня пробыть, чтоб не потереться, ежели сейчас не вставить в рамки; и для того прошу вас и повторяю прислать мне рамки такой величины, как я вам писал, т. е. две таких, которые бы имели ¾ аршина в длину и ½ аршина в ширину, а одну такую, которая бы имела 1 ¼ длины и ¾ ширины, да еще маленьких две ¼ и 2 вершка длины и ¼ ширины.

Посылаю вам при сем Вестник Европы в целости [«Вестник Европы» издавался в это время историком и критиком Мих. Троф. Каченовским (1775–1842) и занимал позицию, враждебную романтизму и Пушкину. ] и прошу покорнейше прислать мне комедии, как то: Бедность и Благородство души, Ненависть к Людям и Раскаяние, Богатонов или Провинциал в Столице, и еще ежели каких можно прислать других, за что я вам очень буду благодарен и возвращу в целости. [Две первые пьесы - Августа Коцебу (1761–1819), немецкого драматурга, автора мещанских драм и комедий. Третья - комедия Мих. Ник Загоскина (1789–1852), впоследствии более известного в качестве исторического романиста. ] Также, ежели можете, то пришлите мне полотна и других пособий для театра. Первая пиеса у нас будет представлена Эдип в Афинах, трагедия Озерова. [Владислав Ал-др-ч Озеров (1769–1816) - популярный в начале XIX века автор чувствительных трагедий. В «Эдипе» Гоголь играл роль Креона. ] Я думаю, дражайший папинька, вы не откажете мне в удовольствии сем и прислать нужные пособия. Так, ежели можно, прислать и сделать несколько костюмов. Сколько можно, даже хоть и один, но лучше ежели бы побольше; также хоть немного денег. Сделайте только милость, не откажите мне в этой просьбе. Каждый из нас уже пожертвовал, что мог, а я еще только [?]. Как же я сыграю свою роль, о том я вас извещу.

Василий Гиппиус

Гоголь: Воспоминания. Письма. Дневники

Предисловие

Облики писателей со временем стираются в обращении, как стираются переплеты их сочинений: выцветает позолота, надписи теряют свою четкость, остается - как в андерсеновской сказке - «свиная кожа». Создаются штампы, столь излюбленные, например, в школьном обиходе - о гармоническом Пушкине, о смеющемся сквозь слезы Гоголе и т. п. Нельзя сказать, чтобы в них не было подчас доли правды, но правда, выдернутая из живой связи явлений, правда сплющенная, правда высушенная мало чем отличается от неправды.

Естественно возникают переоценки этих штампов, но они не всегда приводят к цели. Если переоценка поспешна и не глубока, она грозит превратиться в новый, ничуть не лучший штамп. Единственно же надежным средством против всех возможных искажений является только обращение к первоисточникам и непредубежденное их изучение. Поэтому только приветствовать можно было бы интерес к литературным мемуарам, объединяющий в последнее время широкие читательские круги, если бы любознательность и простое любопытство, интерес и простая мода всегда могли быть здесь размежеваны. Во избежание возможных недоразумений, но и в надежде на читателей-единомышленников, нужно сделать несколько необходимых предупреждений.

Первое предупреждение. Письма Гоголя, письма к Гоголю и воспоминания современников о нем рисуют не только облик Гоголя-писателя, но и облик Гоголя-человека. Механически рассечь материал по этой линии невозможно, но важно определить основную установку книги. Нас интересует прежде всего Гоголь-писатель, а в Гоголе вне его писательства - то, чтó с этим писательством связано, чтó его так или иначе объясняет. Рассказов о том, как Гоголь варил макароны и какие носил жилеты, очень много; нам важнее знать, как писал Гоголь свои повести и комедии или даже - какие книги он читал. Нам важен Гоголь не как бытовая, а как литературная фигура. Это не значит, что здесь педантически вычеркиваются черты внешнего быта; иллюстративное значение этих черт не отрицается, но они рассматриваются как фон, на котором выделяется основное: творчество Гоголя и «литературный» быт его времени.

Второе предупреждение. Нас интересует здесь индивидуальность Гоголя как результат сложных воздействий среды; Гоголь в социальном «окружении» (и опять-таки, конечно, Гоголь-писатель в этом окружении). Вот почему большое внимание уделено отзывам о Гоголе, впечатлениям читателей его книг и зрителей его пьес. Особый интерес в этом плане представляли, с одной стороны, отклики рядового читателя и зрителя (к сожалению, материал этого рода очень скуден), с другой - отзывы писателей, притом именно писателей-практиков, а не профессиональных критиков (хотя в комментариях использованы и они).

Последнее предупреждение. Письма и мемуарные материалы имеют, конечно, характер первоисточника. Но историческое значение их не безусловно. Письма и мемуары в известной мере так же литературны, как и художественные произведения, так же не просто фотографируют факты внешнего и внутреннего мира, а производят отбор этих фактов, выдвигая или подчеркивая одно, заслоняя или устраняя другое. Они тоже связаны с соответственной идеологией и с характерологическими традициями. Образ говорящего о себе автора (в письмах) и облик «знакомого писателя» (в мемуарах) всегда в известной мере литературны. Значение материалов этим отчасти подрывается, но, конечно, не до конца: не говоря уже о самостоятельном значении драгоценных фактических сведений, уясняющих условия и обстановку творчества - самая фигура писателя может быть воссоздана из пересечения разных аспектов на него. Здесь может быть невольно осуществлено то, что осуществляет романист, строящий характер героя из пересечения аспектов на него других действующих лиц. Но это заставляет с особой осторожностью относиться к отбору материала, так как аспекты заведомо недостоверные могут привести только к искажению писательского лица.

Здесь не место ставить специальные вопросы, связанные с отбором и критикой материала. «Гоголеведение» - дисциплина не новая, и сделано в ней немало, но до сих пор нет исчерпывающего исследования, которое бы со всей полнотой и со всей научной точностью рассмотрело вопрос о степени фактической достоверности и историко-литературного значения всех источников, относящихся к изучению Гоголя. Здесь нужна большая предварительная работа. В этой книге, рассчитанной на широкий круг читателей, эта работа, даже там, где она была сделана, не могла быть полностью отражена, оговорки сделаны только в самых необходимых случаях. Сомнительный же материал (напр., воспоминания Любича- Романовича, Головачевой-Панаевой, О. Н. Смирновой) вовсе не вводился.

Издание этого типа не могло также задаваться целью обновления материала, включения неизвестного и неизданного. Тем не менее некоторый новый материал, нужный для общего замысла, включен. [Эти новые публикации отмечены в оглавлении двумя звездочками] Кроме того, привлечен к делу «хорошо забытый» мемуарный материал, затерянный в старых изданиях (наряду, конечно, с общеизвестными мемуарами и письмами Гоголя и к Гоголю).

Не могла быть разрешена в подобном издании и задача критической проверки текста публикуемых материалов. Но в отношении текста гоголевских писем трудно было пойти и на простую перепечатку из собрания под редакцией В. И. Шенрока: ненадежность текстов Шенрока очевидна. Пришлось остановиться на компромиссе и сделать то, что было возможно в условиях работы. Именно: 1) письма, автографы которых составителю были известны, проверены и выправлены по автографам; [Этот материал в оглавлении отмечен одной звездочкой. ] 2) использованы позднейшие, более исправные публикации отдельных писем; 3) значительная часть писем сверена с первопечатными текстами, и хотя в этих случаях окончательные выводы были невозможны, некоторые очевидные ошибки все же удалось устранить. [Правописание - современное, но особенности орфографии Гоголя, по возможности, соблюдены. Добавленные, исправленные и переведенные слова и фразы заключены в прямые скобки. ] Задачей подстрочных примечаний было дать читателю фактические разъяснения (а не подсказывать ему выводы). Надо заметить и здесь, что в наследство от прежней гоголевской литературы остался далеко не достаточный комментарий к письмам Гоголя и тем более - к письмам и воспоминаниям его современников. Немалую часть публикуемого здесь материала пришлось комментировать впервые. Работа в этом направлении предстоит еще очень большая: в литературной биографии Гоголя и до сих пор много темных мест, много тех «сомнений и противоречий», о которых слишком четверть века назад писал А. И. Кирпичников.

Весь материал разделен на три отдела: 1) «Начало пути» (1824–1835 гг.), 2) «Вершина» (1835– 1842 гг.) и 3) «Склон и гибель» (1843–1852 гг.); каждый отдел разбит на главы. Внимательный читатель заметит, что на всех этапах развития Гоголя составитель хотел бы отметить некоторые факты, обязывающие к пересмотру привычных точек зрения. И если из сопоставления всех приведенных фактов в сознании читателя прояснится облик Гоголя-писателя, если вместе с тем читатель не упрекнет составителя в излишнем редакторском субъективизме, задача книги будет исполнена.

Василий Гиппиус.

Пермь, 1929 г.

«Начало пути»

Ученические годы

Я держу в руках школьную потрепанную тетрадь – дневник мальчика из села Слабин Черниговского района, который пережил немецкую оккупацию. Сейчас это всеми уважаемый пенсионер Малецкий Иван Григорьевич. На основе этих записей, которые приводятся дословно, и возник наш рассказ.
* * *
« У Слабині почули розриви снарядів, почався потужний артобстріл, може, від страху, але весь час здавалось, що вони летять прямо на наші будинки й городи. Люди з жахом покидали свої домівки й тікали понад Десною в ліси. Там копали окопи, накривали їх колодами та гілками, а зверху землею й сиділи в них, чакаючи страшної смерті. Уночі приходили додому по хліб, який пекли самі, або ще за чим-небудь. Ми з матір’ю разом ще з однією родиною пізно увечері підводою виїхали до лісу й сиділи там, завмираючи від жаху, прислухалися до розривів. Але, слава Богу, нас не зачепило. Через кілька днів ми повернулися додому».
Ваня открыл глаза. За окном только начинало светать, а мать уже управлялась по хозяйству у печи с чугунами да ухватами, похожими на коровьи рога. Старалась все делать бесшумно, чтобы не разбудить его. Святая наивность и желание любящих родителей как можно дольше продлить наше беззаботное существование и как можно больше влить в него любви и счастья. И вечная тревожность, что жизнь будет нас несправедливо им обделять. Мать была похожа на гоголевскую Солоху, вся в колдовской пляске огня, и привычные ее движения, размешивающие тесто, казались старинным священным обрядом.
Деревянным щербатым половником мать плескала на шипящую недовольную сковородку тесто, чуть наклоняла вправо-влево, потом держала над огнем около минуты, вытащив, ловко перекидывала блин на обратную сторону, снова в горячую печь, но теперь уже на несколько секунд – и золотой, как подсолнух, блин соскальзывал в тарелку. Ваня улыбнулся: как это мамка предугадывает все его желания? Горячие блины с медом – это же царское кушанье! Он потянул носом и уже ощутил у себя на языке сладкую текучесть на теплом мякише блина, хрустящую корочку ободка. Кто придумал первый блин? Наверное, за такое изобретение его сделали святым и отправили на небеса. Он и сковородку придумал, а может, и не он! Учитель рассказывал, что раньше был каменный век, значит и сковородки были каменные. Ване они представлялись в виде плоских камней с чуть заметной выемкой внутри. Доставали такую сковородку из огня и шлепали на нее муку, разведенную водой.
Мальчишка смотрел на слаженные материнские движения, и чувствовал, как в нем растет спокойная радость, поднимается откуда-то из самых пяток и чистотой просвечивается в глазах. Пусть папка воюет, они с такой мамкой не пропадут! Собственные харчи есть, кабанчик Рыльчик в хлеву, да Майка на пастбище. А еще мамка натаскала с колхозной пасеки бидон меда, все таскали, чтобы немцам не досталось.
Ванюша из тайников, ведомых только ему, вытащил тетрадку, разложил ее на подоконнике и записал на украинском языке:
«Перед наступом на Україну німці кидали з літаків листівки, у яких російською мовою було написано: «Комиссары долой! Бойцы домой! Войне конец!» Такі листівки, кружляючи в повітрі, осідали на всіх вулицях Слабина. Німці прагнули, щоб народ здався в їхнє рабство, але народ наш дружний, волелюбний і не підкрориться фашистській чумі».
Ваня поднял цветастую подушку, а под ней целое сокровище – стопка разноцветной бумаги, что немцы сбрасывали с самолетов. Правда, это не совсем была бумага, на одной ее стороне было крупными буквами отпечатано: «Комиссары долой! Бойцы домой! Войне конец!» Вот гады, сколько бумаги перевели! Сначала слабинцы с интересом наблюдали, как кружится необычным фейерверком цветной дождик, почитали без всякого энтузиазма вражьи призывы, удивляясь немецкой тупости. А когда листовки начали собирать дети, сами смекнули, что пригодится на разные хозяйские нужды или просто на нужды.
Ваня перевернул листовку и на чистой стороне вывел карандашом ярко и отчетливо: «Комиссары вперед! Бойцы на фронт! Войне конец, а Гитлеру…» и задумался. Очень ловко подходило сюда одно бранное словечко, ну просто просилось, аж визжало! Но Ваня сдержался и написал: копец! Конечно же, оно не выражало так всей емкости первого, но смысл отражало верно. Довольный собой, он повесил листовку между портретом отца и иконой божьей матери со строгим младенцем на руках. Таких серьезных младенцев Ваня отродясь не видел, но он понимал, что это Иисус, который ведь тогда уже знал или догадывался, что с ним сделает человечество, поэтому так строго на всех и смотрел.
Когда гул боя затих между Козерогами и Слабином, они с матерью вылезли из погреба. Затишье, такое уютное после обстрелов, заставило многих покинуть свои «схованки» и высыпать на улицу. И тут же стихийно возникло славянское вече во главе с местным мудрецом Пахомом. Оставшиеся
мужики собрали оружие, документы и схоронили до лучших времен. Красноармейцев решили хоронить в самом центре кладбища. Вот только загвоздка в чем: ставить им крест или нет? Отпевать православно или нет?
- Да вы шо? - Выступила вперед в драной фуфайке Нюрка.
- Они ж космовольцы, богоборцы значит! И у них святые свои бородатые – Маркса и Энгельса называются. А рай у них – это коммунизм! Сдается мне, что это не православная вера!
Все подавленно замолчали: поминальная молитва над погибшими выглядела бы как издевательство над их верой в коммунизм. И тут же кто-то припомнил, что комсомольцы в Ладанке пытались взорвать церковь.
- Закопать людей просто так, как скот? – тетка Шура скорчила плачущую мину, готовая вот-вот разреветься в три реки. – Грех нам будет за это!
- А брать у мертвых вещи – это не грех? – возразила ей бойкая на язычок Анисья.
- Грех и не грех!
- Как же так?
- Грех забирать что бы то ни было и у кого бы то ни было у живых. А у мертвых – не грех. Грех - добро в землю схоронить, а самим сверкать голыми пятами! – заступилась за товарку Марфа.
- Надо отчитать молитвы да и кресты поставить, а там власти вернуться и все сделают по-своему. Но мы то свой долг перед погибшими выполним! – дед Пахом неспешно снял замшелый картуз, который казался таким ветхим, что выглядел старше на четверть века своего хозяина, и неспешно перекрестился.
- Крещеные, православные, как и мы! – толпа одобрительно загудела. – Заблудшие души…
- Живые могут замолить грехи, а мертвые –никогда!
- Где дьячка возьмем? Власть разогнала всех служителей церкви…Многие для вида стали атеистами.
- Есть в Козерогах дьячок один, только он не правит…
- А шо так?
- Дал властям слово, что не будет народ опиумом отравлять! – подвел нерадостный итог сведуший старичок - фельдшер Денисович.
- Так где они – те власти? Мы сейчас в эпоху безвластия живем! А народу он слово такое заклятое не давал!
- Уговорим, как пить дать!
Снова вперед выдвинулась Нюркина фуфайка:
- А немцев хоронить будем?
Народ примолк, все ударились в размышления, и чей-то робкий голос напомнил:
- Они тоже крещеные… и мы крещеные.
- Мы как единое православное братство! – не совсем разумно подытожил Федор.
- Бог велел любить всех, - неожиданно вступилась за врагов мать Вани.
- Тебя, Федор, послушать, так и уши отпадут, и не только уши! – старый фельдшер мотнул недовольно головой. –
Можно подумать, что Робинтроп и Гитлер - твои названные братья! Тьфу на тебя!
- Люди ведь! – не сдавался Федор. – Ноги, руки, голова! Сами говорили здесь, что с людьми не надо, как со скотом!
Все оглянулись на Пахома, а тот молчал, как сама вечность.
- Куда они идут этими ногами? На нашу землю идут! Бандиты, следовательно! А руки загребущие, чтоб нас грабить и убивать! С глузду ты, Федор, съехал, чтоб вражину хоронить!
- А глаза! –подхватила Нюрка и по-бойцовски распахнула фуфайку на груди. - Да этими глазами на карту бы посмотрели, прежде чем нападать!
Все помолчали, видно, припоминая политическую карту мира, которая висела в клубе. А вспомнив, некоторые даже вздохнули, пожалев немцев: куда прут? Такая махина навалится, что им и небо с овчинку покажется! Пожалели, впрочем чисто по-человечески, не разрушая чувств патриотизма…
Мужики в который раз задымили и вежливо помолчали.
Не высказывался только немой Трофим да ленивый Семен, он все время чухал свою башку да приговаривал:
- От дела! Мать честна!
И вот когда все склонились единодушно к мнению, что врагов хоронить нельзя, а как самый грамотный в селе озвучил это мнение старичок фельдшер:
- Следовательно, врагов и бандитов хоронить не надо!
- Надо! – возвысил голос Пахом, и многие засомневались уже в его мудрости.
- А зачем?
- А затем, что мы не бандиты. Мы –люди!
Это было сказано с такой убежденностью, что никто больше не рискнул возразить. Пахом надвинул древний картуз на седую голову и поднялся с колоды, давая таким образом всем понять, что сборы закончены.
Ваня натянул также отцовский картуз себе на глаза (был велик) и с гордостью взирал на деда. Он теперь казался ему древним воином Ильей Муромцем, что освободил от черной силы город Чернигов и дорогу прямоезжую на Киев-град. Потом богатырь постарел и осел в их родном селе Слабин. Вот ума палата, и не учился нигде, обычный краснодеревщик, правда, знатный на всю округу. Может, потому и мудр, что с деревьями жизнь работает – они и нашептали ему столько мудрости.
Запуганный до смерти воинами-атеистами дьячок прочел молитвы за упокой и над холмом возвысили дубовый крест, который сотни лет простоит. Дед Пахом делал его для себя, но тут пожертвовал всем погибшим. Подростки из жести вырезали звезду и покрасили в красный цвет, все решили, что она должна быть в центре креста – так причудливо смерть объединила два символа веры: борьбы и смирения.
Всех смущало, что воины в одной могиле, но это смущение развеял старый Пахом:
- В одном бою сгинули – в одном месте и ждать суда небесного! Супостатов прогоним – разберемся.
На бугорке за кладбищем захоронили немцев, поставили им один на всех березовый крест. Голос у дьячка временами срывался, то возвышался, то падал вниз, как бы стелился по кладбищенской щедрой траве. Он отпеть согласился сразу, на удивление народа. Одним словом, человек веры! И когда ему все поклонились, он тихо обрадовался, ч то вера у народа не вытравлена ни плакатами, ни лекциями, ни плевками в святыни. И в глубоких морщинах его лица, в его бесхитростных, как у ребенка, глазах приветливо светилось непонятное чувство. Ваня поглядывал на дьячка и не умел понять это чувство.
А через какое-то время партизаны повесили на дереве этого тихого пожилого человека с глазами ребенка за то, что отпевал немцев. Всем было не по себе, раздирал стыд изнутри, ведь это по их просьбе он принял смерть от удушения. А Ваня теперь понял выражение его лица и сияющих глаз: это чувство было сродни жертвенности. Человек уже тогда предощущал свою смерть за этот поступок, знал, что понесет наказание и все равно согласился! Ваня раскрыл дневник, хотел написать об этом и не смог. Настолько переполняли его сильные эмоции этого подвига. Знал, что ждет его верная смерть, и все-таки согласился отпевать! Это не Поступок, как он думал написать с большой буквы, это подвиг. Сдвиг, воздвиг, движение… против кого? Против смерти?
Нет, надо думать… за что? Тихое мужество этого человека среди мужества миллионов воинов потрясло сознание подростка на всю оставшуюся жизнь… Ваня понял, что у него не хватит таких подходящих слов, чтобы это все поведать бумаге. И было еще одно затаенное ощущение, ему стало страшно, что часть красоты этого подвига сотрется в его душе, если он перенесет на бумагу. Он записал следующее:
« У нашій місцевості німці наступали фронтом між
селами Слабин і Козероги. Почалася жорстока битва, і наші війська змушені були відступати, залишаючи вбитих. Після бою сільські жінки ходили й знімали із загиблих шинелі, чоботи й приносили додому. Моя ж мати не брала в цьому участі. А двоє підлітків там побачили тяжко поранену нашу медсестру, яка лежала на траві, вона просила тих хлопців перевезти її в село на лікування. Але вони боялися, що німці дізнаються й розстріляють усю сім’ю. Саме тоді фашисти як раз проходили через село. Коли ж наступного дня хлопчаки поїхали забрати медсестру, то знайшли тільки скелет, по якому повзали мурахи. Видно, бідненьку з’їли дикі звірі. Хлопці перелякались, побачивши таке, але зібрали ті кістки, щоб поховати в братській могилі. Їхній переляк коштував життя цієї жіночки. Про це мені розказав один із цих хлопців…»
Немцы входили в село. Впереди всей угрюмой толпы выделялся Митрофан, подпоясанный красным кушаком, в белой вышитой рубахе, в начищенных до зайчиков сапогах. Старый Пахом пожевал фразу да и вымолвил:
- Чего ты, дурень, вырядился? Разве на похороны матери обряжаются?
Ваня так и не понял олицетворение деда, ведь мать Митрофана была жива -здорова и стояла тут же в полосатом фартуке, спрятав под него руки.
- Не понимаешь ты, дед, ни бельмеса, это дипломатия; мы к ним по-людски, и они к нам по-людски! И нечего на меня так зыркать, как на коня в тулупе!
Парубок фатовато двинул плечом и отошел от толпы
Немцы вползали в село колонной по четыре солдата, многие несли ручные пулеметы. Вид празднично разодетого парубка на фоне устало вышагивающей пыльной колонны смотрелся неотразимо глупо. Один из немцев подозвал его кивком головы и положил на плечи тяжелое оружие. Митрофан крякнул от неожиданности, но ему ничего не оставалось делать, как под дружный хохот всей колонны нести пулемет. А тут еще больше усилились страдания от его «дипломатии», когда они проходили мимо ядовитого от своей мудрости деда Пахома. Митрофан бурел лицом и шеей и старался смотреть строго себе по ноги, чтоб не встретить презрение к себе и насмешку в чьих-то глазах.
«На іншій вулиці села, коли входили в нього німці, один чоловік вирішив пом’якшити вороже ставлення до наших людей. Одягнувшись святково, підперезавшись старовинним червоним поясом, вийшов з повагою зустріти німців. Вони йшли строєм, озброєні ручними кулеметами, які несли на плечах. Один з них свій кулемет переклав на цього чоловіка, щоб він ніс за нього, і той примусово ніс нелегкий кулемет дуже далеко, потім німці відпустили його. Коли прийшли наші війська, то забрали захищати рідну Батьківщину всіх чоловиків, хто був дома, забрали й цього на війну.
У Захадній Україні, коли наші війська наступали, цей чоловік побачив полотняну вишиту ікону Божої Матері, він підняв її и поклав за пазуху, і вона берегла його всю війну. І жодна ворожа куля його не зачепила. Про це розказував він особисто мені. Так свята сила зберагла його життя й він дожив до своєї смерті».
Немцы оккупировали Слабин. Ваня стоял рядом с матерью и наблюдал, как колонна автоматчиков рассыпалась на группки, проверяли каждое подворье. Мальчишка слышал, как у матери колотится сердце. Он даже знал, о чем она думает. Немцы подошли к их дому и потребовали открыть все помещения. Кто-то по шаткой лестнице полез в погреб, кто-то на чердак, остальные зашли в дом. И вот тут с порога мать уперлась глазами в розовую листовку, она стала пунцовой от волнения и страха, засуетилась у стола, совала немцам в руки все, что видела.
- Яйца возьмите! Чтоб вам было чем подавиться! А ты, лысый черт, огурчики попробуй! Малосольные. Молоко свежее, чтоб на вас «швидка Настя» напала!
- Лысый шорт! – отчетливо услышала она и застыла от смущения.
- Так вы по-нашему гомоните? Понимаете?
Гомоните, то есть говорите… Одно из любимых Ваней слов, гомонить – значит уподобляться в речах водам и травам, птицам и ветрам! Какая сила славянской поэзии застряла в этом слове!
Лысый немец ухмыльнулся снисходительно:
- Понимаю, я переводчик! Не прячешь партизан? Нигде?
- Я их сроду не видела! Нет их тут!
Мать косилась на дверь и думала, чтобы поскорее они ушли, чтоб, не дай-то Бог, не прочли листовку, а уж потом она задаст этому сорванцу по первое число! Немцы еще потоптались в сенях и ушли искать партизан на соседнем подворье.
- Мам, ну какие же они дурни! Не в лесу ищут партизан, а на печи!
- Ах, они дурни, а ты разумник! «Войне копец, Гитлеру- конец» значится?
Мать в волнении все перепутала и давай стегать полотенцем непутевого сына. Надо пугой было отстегать, да жаль - больно-то сыночку сделать.
- Расстреляют, хату сожгут!
Мама, видно, так переволновалась, что сил на расправу совсем не оставила, повисла на спинке деревянной кровати и разрыдалась…хоть горело ухо и щека от материнской руки, Ваня понимал, что надо пересилить себя и простить.
- Мам, не плачь! Я все сделаю, чтоб тебя обрадовать, обещаю!
Сколько наших обещаний хоронит жизнь, но самые нестойкие из них –это обещания самому себе!
«Німецький запасний полк розташувався на відпочинок у нашому селі в колгоспних конюшнях. Було їх вісім, вони стояли підряд недалеко від нашої хати, на відстані 250 митрів. Кожного ранку німці з казанками ходили по хатах і
забирали все, що бачили, шастали по каморах, у погребах.
Протистояти їм люди боялися.
Одного ранку до нашої хати заходить ворожий солдат, мати визначила, що він поляк. вона топила піч, а я ще спав на хатніх нарах. Він прийшов по продукти, а мати вирішила обдурити його й каже:
- У мене хвора дитина.
Я розплющив очі, він підійшов до мене й говорить ломаною мовою:
- Шинок, шинок!
Дістав грошей і дав мені. А потім пішов і на вулиці всім солдатам казав, що в цій хаті хвора дитина. І з того часу ніхто з ворожих солдат до нашої хати не підходив…»
Ваня, мучаясь в душе, что нарушил обещание никуда не ходить и вспоминая заплаканное лицо матери, а потому такое беззащитное, шел к перелеску с Митрофаном. Уж очень ему хотелось побывать на месте боя. От жути кололо в пятки и само по себе прекращалось дыхание. Один пойти он бы не рискнул, а вот с ним –другое дело. Правда, авторитет Митрофана рухнул безнадежно, можно сказать, обвалился, а чтобы его хоть как-то восстановить, тот рассказывал похабные историйки, какой у него «лось» в штанах – прямо рвется наружу и как девки пищат от удовольствия и удачи, что встретили его – такого азартного мужика! А мужику и девятнадцати еще нет!
Ваня слушал его в глубоком смущении, девок он стеснялся и открыто их никогда не рассматривал.
Соседку - кареглазую Галку наблюдал из укрытия, и ему было приятно следить за ее быстроногими движениями или слушать, как она поет на огороде или ругает строптивого телка. Она была на том нежном перепутье, когда уже отошла от подростковой неуклюжести, но еще не расцвела в девку. Спелые вишни ее глаз брызгали в мир столько азарта и удали, что они ему казались горячими, а еще он никогда не верил, да и сейчас не верит, что родилась она у кривоногого животновода Федора и тетки Шуры с вечной скорбью на лице: на кого бы еще пожаловаться? Не на мужика, так на бригадира, не на хвори, так на наседку, не на сорняки, так на скотинку.Ване казалось, что она свою жизнь превращает в сплошную жалобную книгу. И ночами не спит, как все нормальные люди, а передумывает: на кого еще не жаловалась? Галка
на бесконечность жалоб целовала ее в щеку и запевала песню. Так на его глазах добродушие побеждало ворчливость. Сейчас-то он смекает, что к чему, а раньше недоумевал: зачем тетка спрятала за пазуху две дыни, которые возлежат на самой крупной тыкве; ведь они вот-вот прорвут ситец платья! Так и хотелось ей спеть: « Баба полет кукурузу, сиськи хлопают по пузу!»
Он боялся писать о своих «открытиях» в дневнике, но подозревал неземное происхождение соседки. Во-первых, она была окутана сиянием, когда он прищуривал глаза, то очень хорошо различал этот свет, а во-вторых, ее карие глаза были горячи! Ну вот у Митрофана, скажем, самые обычные козьи глаза, как оловянные пуговки с дырочкой-зрачком.
И так заливает, так заливает…Ваня видел во взаимоотношении полов что-то низменное и постыдное, не зря мужики облагали это действие матерными частушками да издевками-словечками, может, отсюда и идут горькие корни его стыда. Послушал он Митрофана, да и выпалил:
- А Галка?
Веснушки, разлапистые и неровные, запрыгали у того на лице, и он скривился.
- Фу ты, ну ты! Гордячка!
- Вот то-то и говорят, что поворот от ворот тебе показала
- Да брешут! Злыдни! Мне ни одна девка еще во всей округе не отказала! Сам не захотел связываться…
Ваня знал, что не зря прозвище было у Митрофана Троцкий, знал, что он краснобай и хвалько. Обычно прозвище передается от прадеда к внуку по наследству, как незримое имущество, а в этой семье произошел исторический сбой. Прадед, дед и отец был Пута, путали, наверное, божий дар с яичницей, свое с чужим. А внук -вот тебе раз! - Троцкий!
Митрофан Троцкий резко остановился и в упор глянул сверху вниз на подростка:
- А шо про нее спросил? Приглянулась?
- На кой мне надо! Связываться с бабами, что с чертами!
- Не сказани так больше: « На кой мне?» Галка будет девка видная, вот чуток в грудях попышнеет, да в бедрах раздасться…
Троцкий мечтательно прикрыл козьи глаза-пуговки: представлял Галку пышнотелой и грудастой.
- Беда от нее будет!
Смирному Ване так хотелось заехать по брехливой роже, что еле удержался: разные весовые категории и разный опыт уличных боев.
- Какая от нее беда? Вот от немцев беда, на разбой каждое утро выходят, как на работу, скоро и кур во всем Слабине не останется!
- Красотой своей эта девка беды наделает!
Ваня задумался: он не мог представить, как это красота может наделать бед, в том числе и женская? Красота возвеличивает жизнь, она, как цветы, собирает самые яркие оттенки мира, самые тонкие ароматы и скапливает их в себе. Чем причудливее в ней сочетание красок и запахов, тем больше восторга она вызывает. Жаль, не все понимают красоту… Вот сегодня, прямо с утра, подросток пострадал из-за недостатка красоты в мире.
Мать развесила его и свои застиранные трусы прямо у соседей на виду! Галка мимо по воду ходит. Некрасиво как! Сбежал Ваня с крыльца и сорвал мокрые тряпки, и забросил на ветвистую яблоню.
Мать во дворе достирывала и тут же хлестнула его по спине мокрым полотенцем:
- Ты что, поганец, вытворяешь?
- А тебе не стыдно трусы напоказ всем выставлять?
Он захлебнулся обидой и убежал…
«Удень я вийшов на вулицю та побачив, як два німецьких солдати тягли до конюшен, де жили, застреленого кабана, кров текла з боку живота. Також німці ходили по вулицях і прислухались, де замукає бичок; заходили й без дозволу забирали.
Я й двоє моїх ровесників гуляли посеред подвір’я. У нашому хліві замукав здоровий бичок. Раптом з’явився німець, м"ясистий чолов’яга, і швидким, азартним кроком прямує до дверей хліва. Я здогадався, чого йде й кричу: Мамо! Мамо!
Вибігає з хати мати, біжить до німця й собою заступає двері. Вона була сильна людина і його обдурила, сказавши, що її чоловік помер. Вона приклала руку до щоки й хропе, як людина, що помирає, і показує: у мене троє дітей, їх нічим годовати. Він подивився й пішов».
Путники пришли к месту боя и остановились обескураженные. Здесь еще пахло кровью и потом, гарью и ненавистью, которая пропитала землю и воздух. Птицы не пролетали, а на низких осинках осело само страдание, смешанное с ужасом горя. Этот перелесок еще не пришел в себя, напуганный чуждыми звуками смерти и застыл, окаменел. Парням расхотелось говорить и сделалось как-то не по себе. Митрофан первым разорвал круг молчания.
- Сдается мне, что опоздали мы, все оружие пособирали
и все ценное! Эх, разявы! Упредить бы всех…
- Мать твоя принесла пару сапог да шинели, не в обиде чай..
- Твоя могла бы принести, если б клювом не щелкала!
Зачем мертвякам обмундирование: на тот свет принимают босых и голых!
Ваню передернуло: он представил, как Марфа, мать Митрофана, присев на корточки, переворачивает мертвые тела, пыжится, чтобы с закоченевших ног содрать сапоги, а все ее лицо выражает нелюдскую жадность.
- Мать не хотела этого и не пошла! – строго сказал Ваня.
- Грех это большой - мертвяков обирать!
Конечно, подросток погорячился, особенно с последней фразой, пожалел и досадливо наморщил лоб. Но сказанное и на тройке лошадей не догонишь. Троцкий заржал жеребцом.
- Грех? Го- го –го! Да грехи отменил марксизм-ленинизм. Отсталый ты! А,может, не брешут люди, ты и дневник ведешь?
Смех был назойливый и издевательский, он лез Ване в за пазуху, в карманы просторных штанов, перешитых и перелицованных из отцовских, за ветхий ворох ситцевой рубахи. Митрофан даже пригнулся, чтобы лучше рассмотреть его смущение. А потом дурашливо выпалил:
- Ну ты и Гоголь! Книгочерпий! Го-го го!
Ваня покосился на кулаки бывшего приятеля и напустил на лицо безразличие, пусть думает, что его не задели обзывательства. А дневник он пишет потому, что хочет стать писателем, вот и присоветовал ему Алексей Петрович записывать свои мысли.
« Улітку вночі ходили по хатах партизани з порханням до людей, щоб у великому колгоспному льосі для них набрали картоплі. Були і в нас молоді красиві хлопці. Пішла й мати зі мною до льоху. Пам’ятаю: на небі були зірниці на спеку назавтра. Люди охоче допомагали народним месникам…»
« Мати приходила до сусідів гулять, а там розташувались німці. Мати питає в німців: « Ти хочеш воювати?» він дивиться не разуміючи. Вона показує пальцем, як пістолетом: піу-піу хочеш? Він киває головою: ні! Мати питає знову: «Скажи: помідор!», а він протяжно говорить: «памітоль!» Усі регочуть. А на літнього німця вона каже: «дідько лисий!» і він почав гладити свою лисину. Люди кажуть на матір, щоб вона мовчала, бо застрелять, з ними жарти погані!»
Ваня свернул в лесок, Митрофан, насвистывая, углубился в розыски чего-то полезного на поле боя. Досада грызла мальчишку за болтливость, и он со злостью стегал прутиком кусты. Вдруг он остановился: из небольшой канавки раздался стон. Ваня прислушался: может, у него под сапогами так протяжно хрустнули ветки? Стон повторился тихий и безнадежный. Мальчишка осторожно подкрался и раздвинул колючие ветки елей: под ними лежал окровавленный красноармеец. Ярким шрамом выделялись на щетине лица запекшиеся губы, запавшие глаза были прикрыты, а русые волосы взмокшими прядками прилипли ко лбу. Первое чувство – страх – сменился у Вани на глубокое сочувствие. Он ощутил какую-то непонятную боль изнутри, пытавшуюся вырваться из него, а губы вмиг стали сухими и горячими.
- Дяденька! – Ваня осторожно тронул за плечо раненого.
Тот громче застонал, видно, от боли потерял сознание.
Он никогда так быстро не бегал, как тогда, подгоняемый чувством страха, что не успеет спасти. Оглянулся раза два только для того, чтоб лучше запомнить место.
Мать взглянула на него и ахнула:
- Ванюшка, тебя напугал кто-то!
И от сердечной щедрости прижала его к груди. Ваня не сразу, чтоб не обидеть мать, но отстранился.
- Мам! Мы едем в лес по траву немедля! Волчка я запряг, коса на телеге.
Ваня, набирая воду в бутыль, договаривал последнюю фразу.
– Да и возьми пару чистых полотенец.
Под вечер Волчок, общественный коняка из выбраковки, подъехал к их подворью. По улице шли вооруженные полицаи и шумно перебрасывались грубыми шутками. Мать застыла от страха, что вот-вот все раскроется, и их всех троих сволокут к оврагу и расстреляют. Мелькнула занозой мысль: скажу, что я все затеяла, пусть сына не тронут, пусть меня расстреляют!
- Когда ты, Анисья, мне свиданку назначишь? – полицай Грицко, средних лет мужик, направлялся к возу, походка его стала похотливо непринужденной.
Анисья страх загнала внутрь себя и беспечно отвечала:
- Так вы все партизан ищите, вам не до свиданок!
- Для тебя могу выделить ночку потемней да подлинней!
- Дитя бы постыдился, что ты такое гомонишь?
- Парубок, а не дитя! Самому,небось, девки по ночам снятся! – Грицко шутливо подтолкнул Ваню в бок.
Семь полицаев остановились недалеко на перекур и топтались на дороге, поджидая набивавшегося в «кавалеры» Грицко.
- Ты шо рот разявив? – неожиданно грубо набросилась мать на сына, коня заводи да распряги! Неча разговоры такие слушать!
- Строга! Ну таких строгих я и люблю!
Ворота быстро за подводой закрылись, и Ваня еще долго слышал, как полицай «залицается» к матери…насилу она от него отвязалась.
Раненого перенесли в кладовую, запрятали за старую скрыню, а старичок фельдшер Виктор Денисович осмотрел его и перевязал рану.
- Надо переправить его к партизанам, вот пусть окрепнет маленько.
- Это сколько – «маленько?» - насторожилась мать. – Рядом немцы, полицаев, как собак нерезаных, по селу развелось, а один негодник в любовники напрашивается!
- Все понимаю, – закряхтел старичок, как будто он явился причиной этого переполоха, – без ухода боец пропадет, но его спасение может обернуться для вас…
Он не договорил, а печально опустил седую голову.
Ваня ощущал, как мучительно боролись в душе матери два чувства: желание спасти беспомощного человека и как можно скорее обезопасить свой дом, но сострадание к чужому победило.
«Я вийшов на вулицю й бачу, як два німецьких солдати несли застреленого кабана до конюшень, де вони жили. По вулиці, біля своєї хати, бігав хлопчик приблизно мого віку. Німці зустріли його й застрелили прямо на моїх очах. Батько цього хлопчика загинув на фінській війні, до війни він працював на колгоспній фермі підвізчиком кормів для телят. Застрелили заради разваги…»
Ваня закрыл дневник, так как в окошко тихо постучали. Из сеющихся сумерек он различил белое пятно с глубокими впадинами глаз, нос потерял свою форму – настолько плотно прижался к стеклу, а голос был незнакомый и прерывающийся. Когда он выбежал на крыльцо, то столкнулся нос к носу с Митрофаном, вернее тем человеком, которого он знал когда-то, как Митрофана,
по прозвищу Троцкий. Парня трясло так, что челюсти его и плечи вздрагивали, он водил бессмысленно руками и пялился на Ваню, но сказать ничего не мог.
- Митряй, да что стряслось? Ты заболел?
Тот открывал рот и только всхлипы слышались из горла и
мелкий перестук зубов. Ваня беспомощно оглянулся, за его спиной стояла мать и поспешила им обоим на выручку.
- Перелякался, детинко?
А «детинка» та выше ее на голову - слабо всхлипнула и утвердительно качнула головой.
Как только они рассорились с Ваней, Митряй походил еще по обугленной просеке, и решил дорогу домой сократить через молодой березняк. Он не видел еще никого, но услышал властный голос старшего полицая:
- Шо, суки, спрятались? А ну выходи!
Митрофан думал, что это касается его, и чуть было не выскочил из своего укрытия, но вовремя через ветки рассмотрел, что полицай стоит к нему спиной. Он вдавился в густую пахучую траву ни жив ни мертв и стал ждать, что будет дальше. Полицай выстрелил над копной сена вверх и из нее несмело вышел дядька Панас, теребя картуз в руках, и два подростка, один был его сын, а второй соседский мальчик. Панас миролюбиво сказал:
- Грицко, не стреляй. Не балуйся! Ты нас всех знаешь!
- В партизаны подались?
- Да нет же, сено тут сгребали…
- Знаю я вашу натуру сволочную: «не стреляй!», а завтра мне в спину выстрелишь!
- Да ты шо! И оружия нет у меня никакого!
- Да ты спишь и видишь, как меня убить!
Полицая переполняла злоба, и выход ей дать могло только действие. В этой злобе слилось все: и презрение к нему насмешливое сельчан, которые как от чумных сторонились их или прятались, и превосходство немцев, которые помыкали ими, как собаками, и все личные неудачи – все рвалось и клокотало, просилось наружу. А еще вспомнилось, что как-то Панас (постарше его года на четыре) высмеял его перед девкой на посиделках и сам пошел провожать ее. И имя той девки, и лицо ее забыл, а вот воспаленная боль осталась в душе и взыграла.
В момент опасности интуиция обостряется и чувствуется много необъяснимых понятий. Панас стоял перед ним с разведенными в стороны руками и понял его застаревшую обиду.
- Коль я виноват перед тобой, застрель меня, а хлопцев отпусти! Прошу как человека!
- А так я не человек! Ах ты падаль, договорился!
Грицко чудилась насмешка, а он стремился вызвать страх всей своей сущностью, голосом и взглядом. Стремился вызвать к себе почтение, но его не было! Не было полусогнутой спины, дрожания в голосе и холодного омертвения глаз у просящего. Грицко показалось, что эта расправа над «партизанами» заставит всех бояться его, а немцев не так снисходительно обходиться с ним. Он злобно ощерился, и очередь из автомата положила всех троих.
Митрофану из его засады это показалось чем-то страшно неправдоподобным, все трое упали, как будто их дернули за ноги, а руками они ловили воздух, пытаясь обрести в нем опору. Грицко вытирал долго потное лицо и руки нижней рубахой, стараясь не глядеть на трупы, немного отошел и справил малую нужду. Плечи его осели, он сгорбился даже, стал ниже, и почему-то не спешил покидать место расправы.
А Митрофана душил крик изнутри, словно огромный змей – наверное, это был скопившийся в нем страшный страх, то есть кошмар. Он кусал большой палец до крови, чтоб не закричать. Когда пришел в себя, полицая нигде не было, он подбежал к убитым – вдруг кто-то ранен? Хлопцы не дышали. Дядька Панас смотрел на облака застывшими синими глазами, а раскинутые вширь руки пытались обнять часть неба.
Бабочка с темной каймой на чутких крыльях перелетала и трепетала вдоль его неподвижного тела. Ситцевая темная рубаха вздымалась, будто дядька глубоко дышал. Жив! - мелькнуло в голове парня, но когда присмотрелся, то легкую ткань вздымала бьющая фонтанчиком из раны кровь. Митрофан с немым криком кинулся прочь от страшного места казни: он не кричал голосом, а кричала, протестовала его душа. Когда он споткнулся на стерне и со всего роста упал и вдавился лицом в пырей, потерял сознание и пролежал до сумерек.
А потом пришел к ним…
Утешив несчастного, мать напоила его мятным отваром, и отвела домой. Утро принесло в село плач и горечь.
«Одного разу під час німецької окупації у жнивну пору стояли на полі копички зжатого жита, і в их сховався партизан зі зброєю. По полю їхала німецька вантажівка з солдатами. Він обстріляв її й убив сім фашистів, а деякі залишилися живі. Партизан утік у ліс. Убитих поховали на околиці села. А потім повідомили родинам загиблих, вони приїхали й забрали їх останки до Німеччини. Партизани знищували фашистів усюди.
У центрі сусіднього села Ладанка на перехресті вулиць було розтошовано німецьке кладовище - могили в чотири рівні ряди. Над кожним пагорбом стояв березовий хрест, а на ньому – каска, мов колона солдат іде в бій. Коли прийшли радянські війська, то це кладовище ліквидували».
Старичок фельдшер приходил к ним каждое утро, как бы к заболевшей матери. А чтобы все выглядело достоверно, цветущая здоровая женщина каждое утро доставала уголек из печи и чернила у себя под глазами так, что они, казалось, плавали в темных омутах. Платок повязывала низко по линии бровей и ходила, опустив голову и слегка ссутулив плечи. Время от времени покашливала в платок.
Столкнувшись как-то в калитке с Грицко, фельдшер пропустил его, а потом как бы невзначай бросил:
- Тебе по-родственному скажу: не захаживай ты сюда!
- Что-то многие мне в родичи набиваются! Ишь ты – заметили!
В это время Грицко и староста села, разгульный и бессовестный старик, составляли списки молодых людей для отправки в Германию, поэтому тщеславие полицая было польщено. Всем хотелось ему угодить, чтоб не попали родные в тот проклятый список.
- Подозреваю у Анисьи чахотку. Быстротечную, вон как сдала за последнее время – не узнать!
Грицко топтался на крыльце и недоверчиво поглядывал на уходящую спину старика с опущенными плечами. Мать, притаив дыхание, из-за занавески следила за ним, Ваня тут же за столом завтракал, но кусок хлеба не лез в горло, а молоко казалось безвкусным, как вода из болота. Как только дверь в сенях стукнула, мать стала надсадно кашлять, слезы выступили на глаза от натуги, а щеки порозовели. Она опустилась на скамью и вся сжалась в комочек, то ли от страха, то ли так замечательно играла роль, которую ей подсказал мудрый старичок, чтобы отвадить назойливого кавалера с автоматом.
- Заходите, пан Грицко! Чего в дверях застряли? – мать старалась говорить тихим голосом, будто совсем мало сил у нее и нечего их тратить по пустякам.
- Анисья, да тебя не узнать! – он зыркал недоверчиво по ее ввалившимся глазам. – Дедок не набрехал, точно, болеешь…
- Да проходите, на скамью присядьте…
Мать протянула к нему руки, но он брезгливо отшатнулся, хотел что-то сказать и закашлялся.
- Ну вот и вы кашляете…
Грицко замахал на нее руками, чтоб и не провожала его, и даже не приближалась к нему, а сам задом ретировался в сени, а потом во двор. Поправив на плече автомат, он бодрым шагом направился к соседям, а Ваня выронил стакан с молоком.
- Сынок, перелякался? Тьфу на него черта потлатого!
- Мам, он ведь Галку в Германию отправит! – у него задрожал голос и сердце сдавил болезненно огненный обруч. – Пропадет она там…
Последние слова упали внутрь его, как в гулкую пустоту: он даже слышал эхо от их падения.
- Может, откупятся. Жаловалась Шура, что ниву свою отдали ему да кабанчика отвезли.
- Чего же лазит к ним? – со злобой вскрикнул подросток, а мать внимательно присматривалась к нему. И Ваню шарахнула мысль: все поняла, вон как глазом сверкнула!
- Продажная шкура, убийца! Придут наши, придушат эту крысу!
- Придут сынок! – мать прижала голову Вани к себе и поцеловала. – Скорей бы уже, сколько мне еще бабу чахоточную разыгрывать?
- Мамка, ты молодец! Храбра, как казак! Как ты ему тихо да ласково: «проходите, пан», а он от тебя ка-а-ак шарахнется! А что Денисович сказал?
- Жар спал, поел немного бульона, сейчас спит. Не переживай, будет жить твой спасенный!
- Мам, а если его не прятать, а как больного родича представить? Чтоб не так подозрительно было?
- Ох, сыну, думали и об этом. Откуда родич взялся? Проверят обязательно. И ранение у него огнестрельное.
Грицко, самодовольный с покрасневшей широкой харей, подкручивал усы на крыльце соседей. За ним выбежала тетка Шура, кланялась, что-то совала ему в карманы. Но Ваня готов был ей все кривляния простить, только бы спасла Галку. Строго глянув на их окна, Грицко важно откашлялся и пробасил:
- Не так все просто, тетка! Будем думать, а просят все!
Он привычно дернул плечом, но не почувствовал тяжести оружия. Тетка, совсем как молодуха, скакнула в хату и вынесла его автомат, на ходу протирая полотенцем. Грицко крякнул обескураженный, но как только оружие было на плече, принял вид сорвавшегося с цепи быка: голову наклонил вперед, а ноги расставил пошире. В общем его вид выражал хозяйскую смекалку и открытую угрозу тому, кто не признает его хозяином Слабина.
-О-ё-ёй! Лапоть тьмутараканский дремучий! А пыжится изо всех силенок быть паном! – мать символически плюнула и отошла от окна.
Ваня пошел в Кирьянову пустошь, так назывались леса, тянувшиеся вдоль Десны, за лозой, из которой делают веники. Он не заметил под травой коряги, зацепился ногой и полетел с кручи в кусты. Еще не опомнившись, он почувствовал, что кто-то подхватил его и крепко держит за руки, отведенные назад. Он только успел заметить несколько фигур в немецкой зеленой форме и уловил дымок самосада.
- Отпусти, отпусти меня, Гитлер проклятый! – Ваня вырывался изо всех сил, рискуя вывернуть себе руки, но в ответ услышал дружелюбный смех, самый лучший смех, который ему доводилось в жизни слышать.
Конечно же, после Галкиного: эта девушка смеялась не только глазами, но и чистой душой. Среди этих партизан был и тот статный красавец, который заходил к ним домой. Партизаны той же ночью вывезли раненого бойца в надежное место. А красавец так матери и ему сказал:
- Не волнуйтесь, у нас госпиталь есть и врачи, поднимут вашего бойца!
Открыто улыбнулся и пожал крепко Ване руку. Вопрос свой Ваня так и не задал, хоть тот и вертелся на языке: зачем вы повесили дьякона? Зачем?
Партизаны так досадили немцам, что те подогнали пушки и решили устроить артобстрел по прилегающим к Десне лесам. Под этот страшный шквал огня попали и села. Воздух сгустился и загудел, потом стал накаляться и заполнился адскими воплями – с такими звуками летели снаряды и от них сотрясалась земля. Как только Ваня с матерью заскочили в погреб, она набросала на его крышку подушки и положила перину. Наивная надежда, что все это задержит осколки снарядов! Вой слышен был и здесь, и от толчков сотрясались земляные стены, казалось, что они исходят из центра земли, а темнота еще больше углубляла весь этот кошмар. «Ваня, сынок, молись! Чтоб не сойти с ума – молись!» Челюсти у него так свело и язык занемел, что он не мог выговорить ни словечка. В разорванное страхом сознание толкнулась мысль: как же папке страшно на передовой!
Когда вышли на улицу из душной влаги подземелья, услышали дикие вопли из соседнего двора. Трудно было поверить, что это кричит женщина, скорее несколько воинствующих сирен слили свой голос воедино, чтобы выкричать из себя все живое. Мать побежала на этот призыв к состраданию, а Ваня застыл, как вкопанный, и не мог сдвинуться. Он не понял, а скорее почувствовал, что на этой Земле нет больше Галки. Она с отцом сегодня отправлялась ранним утром на сенокос, и дружески махнула ему косынкой, сверкнув горячими глазами в его сторону. Он сейчас раскопал это отражение повернутого к нему лица в своем сознании, и еще сильнее сжало горячим обручем сердце. Почему так недолговечно все благородное и красивое? Это по какому такому жестокому закону оно перестает существовать? Мать повернула к нему лицо и что-то кричала. Он не мог понять ее слов, всякое движение мысли и крови в нем остановилось. Наконец она подошла и обняла его.
- Не ходи туда, девочки уже нет! А что осталось – уже не она!
С таким добрым нравом и чистым смехом не умирают и с такими глазами неземной красоты! Такое передают, как фамильное сокровище, по наследству детям и внукам, но закон несправедливости сильнее закона преемственности.
Ваня шел к кладбищу по тропинке, пробирался к свежему бугорку пятидневной давности весьма осторожно
Вчера он чуть не столкнулся вот на этом изгибе с Митрофаном, тот потому его и не заметил, что был сильно расстроен и смотрел вниз. Хотя смотрел под ноги, но спотыкался, как пьяный и что-то бормотал, зажимая в руке картуз. Иван положил несколько смолок с лиловыми пушками на этот жуткий бугорок - среди них затесался какой-то неприкаянный василек. Долго оставаться здесь он не мог, уж слишком давил на него вот этот закон несправедливости.
Он сбежал с обратной стороны кладбища и оказался в колхозном саду. Ему казалось, что еще чуть-чуть, и он постигнет тот закон, который умертвил красоту. «Нет, видно глуповат я, и голова моя мала для такого понятия, чувств премного, а разума мало, - размышлял Иван. – Насколько мудр старик Пахом, но и тот говорит: есть такие вопросы, на которые ищут ответы всю жизнь. А многие вопросы так и уносят с собой, чтобы было чем заняться на том свете…»
Уже в сумерках подходя к дому, он различил фигуру матери, видно, не хотела сидеть одна дома и поджидала его. Ивана охватило чувство благодарности к ней, что смогла понять неловкость и стыдливость его первой любви. И никогда больше не вывешивала нижнее белье перед домом, и не лезла в душу со всякими взрослыми премудростями.
Через полгода пришло освобождение. Кое-кто из полицаев сбежал, а вот Грицко и старосту мужики прикрыли в погребе и вывели всенародно только затем, чтобы сдать красноармейцам. Грицко ненавистно на всех посматривал и молчал, а когда выволокли в разорванном пиджаке и с подбитым глазом старосту, тот народу стал кланяться в пояс и умолять о пощаде. Над разноголосой толпой взлетел крик Пахома:
- Предателям – первый кнут! Они пострашнее ворога будут! Нет на Земле такого народа, который приветствовал бы предательство!
Староста начал мямлить, что его заставляли, а он делал все, чтобы сохранить жизни.
- А скольких, вражья морда, ты в Германию отправил? Нет тебе прощения!
Вдруг возбужденная толпа раздалась на обе стороны, некоторых толкнули так, что они упали. Вначале никто ничего не понял и галдели, как грачи на весеннем посеве, потом все стихло.
Перед Грицко стоял старший брат Панаса и размахивал топором. Мужики, ведущие предателей, отскочили в сторону, и те остались один на один с разъяренным мужиком. Староста пытался дать задний ход, но то ли споткнулся, то ли связанные сзади руки мешали, он повалился, как мешок с мякиной, а потом стал отползать. Грицко же не двигался, решил перед народом не плошать, только ниже опустил голову, показывая противнику, что и он готов ринуться на него.
- За брата зарублю суку! – заорал мужик и лезвие топора блеснуло у него над головой.
Женщины и дети завизжали от ужаса предстоящей расправы, но этот визг перекрыл голос Денисовича:
- Не годится так, Степан! По закону надо!
Степан шарил обезумевшими глазами по толпе, пытаясь отыскать того, кто такое сказал. Глаза были страшные от переполнявшей сердце ненависти с мертвыми зрачками.
- По закону? Какой закон для сволочей? Говори, какой? – гаркнул он в толпу так неистово, что резко крутнулась его кудлатая голова.
Иван стоял неподалеку и видел, как весь сжался под одеждой Грицко, так сжался, что она показалась с чужого плеча. Его воля и мышцы напряглись в едином желании хищника – выжить, мокрые пряди прилипли к выпуклому лбу, глаза приобрели неестественный волчий блеск. Колючие зрачки расширились, и он явно вел какой-то свой расчет в уме. И когда между ними было пространство в метр, Грицко выгнулся и вильнул в сторону. А Степана перевесила та мощная сила, которую вложил во взмах топора, и он чуть не упал. Толпа, выдохнув едино, подалась на обе стороны подальше от них. Никто не ожидал свежей прыти от пожилого мужика, но какая-то сила подхватила его, развернула и бросила на врага. Грицко же, одержав первую победу, приободрился, и лицо его, хищнически выдвинутое вперед, имело вид злорадного азарта. Степан, по-бычьи наклонив голову и широко расставив кряжестые ноги, медленно и теперь уже с расчетом подходил к нему. Грицко с силой отпружинил от земли и снова уклонился от удара, на этот раз не подпуская мстителя так близко к себе. От досады Степа крякнул и ухватил топорище обеими руками, а хитрый Грицко сделал ложный выпад влево, а сам, изогнувшись, отскочил вправо. Степан не удержал равновесия и на этот раз рухнул, а лезвие топора по рукоять вонзилось в землю. Тут подскочили мужики, вырвали топор и заломали ему руки.
- Ты думал: легко человека убить? – кричал ему в слепое лицо раззадоренный победой Грицко. –Спробовал? Га-га-га!
Степа, вспотевший и взлахмоченный, рвался из цепких мужичьих лап, но те держали надежно.
Предателей увезли в Чернигов, а народ еще долго толковал: вот осудили бы Степана за смертоубийство полицая или нет? Пока старик Пахом, похожий на древнего Илью Муромца, не положил конец всем этим пересудам. Сняв свой древний картуз (всегда его снимал с головы, когда с кем-то говорил) он сказал:
- Хорошо, что не хватило духа убить Грицко, своею слабостью он спас свою душу…
И многие тогда подумали: спас! А еще подумали и решили готовиться к посевной, хотя все понимали, как на коровах да выбракованных клячах тяжко запахать земли. Да и с семенами туго. «Все с себя продадим, а семян добудем! – в каждом доме повторяли слова Пахома.- Не
годится, чтоб земли прадедов заросли хмызняком! Перед прадедами грех, а перед мертвыми стыдно!»
Митрофана со странным прозвищем «Троцкий» призвали, как и его сверстников, в армию. На прощание он хлопнул Ивана по плечу:
- Пиши свой дневник, Гоголь! Может, для истории пригодится!
Ивану так не хотелось думать о Галке, такой неземной красавице, как о мертвой, и он в сердцах как-то высказался тетке Шуре:
- Чего вы каждый день на кладбище ходите?
- Как же чего? Галочка обидится…
- Вы по правде верите, что она под землей? Да на небе она, почаще на небо смотрите!
Тетка удивленно глянула на него и подняла выплаканные темные пятна вверх – к небу.
Мать вытряхивала из кладовки мешки, а Иван подумал: ну вот началось – вдохновение весеннего азарта. Он смотрел на мать и размышлял.« Я обещаю, мама, никогда тебя не огорчать, за себя и за папу обещаю! Не знаю, смогу ли тебе когда-нибудь признаться, что я сжег похоронку на отца, когда получал почту на станции. Это был какой-то обряд, когда я сжигал то страшное известие. Мне казалось, что если сильно зажмурить глаза и сильно пожелать, то на секунды можно отмотать время назад – и осколки пролетят мимо отца в каком-то неизвестном городе с угрожающим названием – Кенисберг. Каждый человек имеет право хоть раз в жизни на чудо. Война еще не кончилась, пусть страшное известие будет ошибкой. Пусть будет чудо!

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

Василий Гиппиус
Гоголь: Воспоминания. Письма. Дневники

Предисловие

Облики писателей со временем стираются в обращении, как стираются переплеты их сочинений: выцветает позолота, надписи теряют свою четкость, остается – как в андерсеновской сказке – «свиная кожа». Создаются штампы, столь излюбленные, например, в школьном обиходе – о гармоническом Пушкине, о смеющемся сквозь слезы Гоголе и т. п. Нельзя сказать, чтобы в них не было подчас доли правды, но правда, выдернутая из живой связи явлений, правда сплющенная, правда высушенная мало чем отличается от неправды.

Естественно возникают переоценки этих штампов, но они не всегда приводят к цели. Если переоценка поспешна и не глубока, она грозит превратиться в новый, ничуть не лучший штамп. Единственно же надежным средством против всех возможных искажений является только обращение к первоисточникам и непредубежденное их изучение. Поэтому только приветствовать можно было бы интерес к литературным мемуарам, объединяющий в последнее время широкие читательские круги, если бы любознательность и простое любопытство, интерес и простая мода всегда могли быть здесь размежеваны. Во избежание возможных недоразумений, но и в надежде на читателей-единомышленников, нужно сделать несколько необходимых предупреждений.

Первое предупреждение. Письма Гоголя, письма к Гоголю и воспоминания современников о нем рисуют не только облик Гоголя-писателя, но и облик Гоголя-человека. Механически рассечь материал по этой линии невозможно, но важно определить основную установку книги. Нас интересует прежде всего Гоголь-писатель, а в Гоголе вне его писательства – то, чтó с этим писательством связано, чтó его так или иначе объясняет. Рассказов о том, как Гоголь варил макароны и какие носил жилеты, очень много; нам важнее знать, как писал Гоголь свои повести и комедии или даже – какие книги он читал. Нам важен Гоголь не как бытовая, а как литературная фигура. Это не значит, что здесь педантически вычеркиваются черты внешнего быта; иллюстративное значение этих черт не отрицается, но они рассматриваются как фон, на котором выделяется основное: творчество Гоголя и «литературный» быт его времени.

Второе предупреждение. Нас интересует здесь индивидуальность Гоголя как результат сложных воздействий среды; Гоголь в социальном «окружении» (и опять-таки, конечно, Гоголь-писатель в этом окружении). Вот почему большое внимание уделено отзывам о Гоголе, впечатлениям читателей его книг и зрителей его пьес. Особый интерес в этом плане представляли, с одной стороны, отклики рядового читателя и зрителя (к сожалению, материал этого рода очень скуден), с другой – отзывы писателей, притом именно писателей-практиков, а не профессиональных критиков (хотя в комментариях использованы и они).

Последнее предупреждение. Письма и мемуарные материалы имеют, конечно, характер первоисточника. Но историческое значение их не безусловно. Письма и мемуары в известной мере так же литературны, как и художественные произведения, так же не просто фотографируют факты внешнего и внутреннего мира, а производят отбор этих фактов, выдвигая или подчеркивая одно, заслоняя или устраняя другое. Они тоже связаны с соответственной идеологией и с характерологическими традициями. Образ говорящего о себе автора (в письмах) и облик «знакомого писателя» (в мемуарах) всегда в известной мере литературны. Значение материалов этим отчасти подрывается, но, конечно, не до конца: не говоря уже о самостоятельном значении драгоценных фактических сведений, уясняющих условия и обстановку творчества – самая фигура писателя может быть воссоздана из пересечения разных аспектов на него. Здесь может быть невольно осуществлено то, что осуществляет романист, строящий характер героя из пересечения аспектов на него других действующих лиц. Но это заставляет с особой осторожностью относиться к отбору материала, так как аспекты заведомо недостоверные могут привести только к искажению писательского лица.

Здесь не место ставить специальные вопросы, связанные с отбором и критикой материала. «Гоголеведение» – дисциплина не новая, и сделано в ней немало, но до сих пор нет исчерпывающего исследования, которое бы со всей полнотой и со всей научной точностью рассмотрело вопрос о степени фактической достоверности и историко-литературного значения всех источников, относящихся к изучению Гоголя. Здесь нужна большая предварительная работа. В этой книге, рассчитанной на широкий круг читателей, эта работа, даже там, где она была сделана, не могла быть полностью отражена, оговорки сделаны только в самых необходимых случаях. Сомнительный же материал (напр., воспоминания Любича-Романовича, Головачевой-Панаевой, О. Н. Смирновой) вовсе не вводился.

Издание этого типа не могло также задаваться целью обновления материала, включения неизвестного и неизданного. Тем не менее некоторый новый материал, нужный для общего замысла, включен. [Эти новые публикации отмечены в оглавлении двумя звездочками] Кроме того, привлечен к делу «хорошо забытый» мемуарный материал, затерянный в старых изданиях (наряду, конечно, с общеизвестными мемуарами и письмами Гоголя и к Гоголю).

Не могла быть разрешена в подобном издании и задача критической проверки текста публикуемых материалов. Но в отношении текста гоголевских писем трудно было пойти и на простую перепечатку из собрания под редакцией В. И. Шенрока: ненадежность текстов Шенрока очевидна. Пришлось остановиться на компромиссе и сделать то, что было возможно в условиях работы. Именно: 1) письма, автографы которых составителю были известны, проверены и выправлены по автографам; [Этот материал в оглавлении отмечен одной звездочкой. ] 2) использованы позднейшие, более исправные публикации отдельных писем; 3) значительная часть писем сверена с первопечатными текстами, и хотя в этих случаях окончательные выводы были невозможны, некоторые очевидные ошибки все же удалось устранить. [Правописание – современное, но особенности орфографии Гоголя, по возможности, соблюдены. Добавленные, исправленные и переведенные слова и фразы заключены в прямые скобки. ] Задачей подстрочных примечаний было дать читателю фактические разъяснения (а не подсказывать ему выводы). Надо заметить и здесь, что в наследство от прежней гоголевской литературы остался далеко не достаточный комментарий к письмам Гоголя и тем более – к письмам и воспоминаниям его современников. Немалую часть публикуемого здесь материала пришлось комментировать впервые. Работа в этом направлении предстоит еще очень большая: в литературной биографии Гоголя и до сих пор много темных мест, много тех «сомнений и противоречий», о которых слишком четверть века назад писал А. И. Кирпичников.

Весь материал разделен на три отдела: 1) «Начало пути» (1824–1835 гг.), 2) «Вершина» (1835–1842 гг.) и 3) «Склон и гибель» (1843–1852 гг.); каждый отдел разбит на главы. Внимательный читатель заметит, что на всех этапах развития Гоголя составитель хотел бы отметить некоторые факты, обязывающие к пересмотру привычных точек зрения. И если из сопоставления всех приведенных фактов в сознании читателя прояснится облик Гоголя-писателя, если вместе с тем читатель не упрекнет составителя в излишнем редакторском субъективизме, задача книги будет исполнена.

Василий Гиппиус.

Пермь, 1929 г.

Часть 1
«Начало пути»

Ученические годы

Н. В. Гоголь – родителям

Нежин, 22 янв. 1824 г. [В это время 15-летний Гоголь учился и жил в нежинской гимназии высших наук в 5-м классе (всего было 9 классов). Родители его жили в селе Васильевке (Яновщине) Миргородского уезда Полтавской губ.]

Дражайшие родители, папинька и маминька!

Скрипку и другие присланные вами мне вещи исправно получил. Но вы еще писали, что присылаете мне деньги на смычок, которых я не получил и не могу до сих пор узнать, почему они не дошли ко мне: или вы забыли, или что-нибудь другое.

Извините, что я вам не посылаю картин. Вы, видно, не поняли, что я вам говорил: потому что эти картины, которые я вам хочу послать, были рисованы пастельными карандашами и не могут никак дня пробыть, чтоб не потереться, ежели сейчас не вставить в рамки; и для того прошу вас и повторяю прислать мне рамки такой величины, как я вам писал, т. е. две таких, которые бы имели ¾ аршина в длину и ½ аршина в ширину, а одну такую, которая бы имела 1 ¼ длины и ¾ ширины, да еще маленьких две ¼ и 2 вершка длины и ¼ ширины.

Посылаю вам при сем Вестник Европы в целости [ «Вестник Европы» издавался в это время историком и критиком Мих. Троф. Каченовским (1775–1842) и занимал позицию, враждебную романтизму и Пушкину. ] и прошу покорнейше прислать мне комедии, как то: Бедность и Благородство души, Ненависть к Людям и Раскаяние, Богатонов или Провинциал в Столице, и еще ежели каких можно прислать других, за что я вам очень буду благодарен и возвращу в целости. [Две первые пьесы – Августа Коцебу (1761–1819), немецкого драматурга, автора мещанских драм и комедий. Третья – комедия Мих. Ник Загоскина (1789–1852), впоследствии более известного в качестве исторического романиста. ] Также, ежели можете, то пришлите мне полотна и других пособий для театра. Первая пиеса у нас будет представлена Эдип в Афинах, трагедия Озерова. [Владислав Ал-др-ч Озеров (1769–1816) – популярный в начале XIX века автор чувствительных трагедий. В «Эдипе» Гоголь играл роль Креона. ] Я думаю, дражайший папинька, вы не откажете мне в удовольствии сем и прислать нужные пособия. Так, ежели можно, прислать и сделать несколько костюмов. Сколько можно, даже хоть и один, но лучше ежели бы побольше; также хоть немного денег. Сделайте только милость, не откажите мне в этой просьбе. Каждый из нас уже пожертвовал, что мог, а я еще только [?]. Как же я сыграю свою роль, о том я вас извещу.

Уведомляю вас, что я учусь хорошо, по крайней мере, сколько дозволяют силы. Вы пишете, что я вас не извещаю о том, что у нас делается и случается со мною. Позвольте мне вам сказать, что мне бы самому очень бы было любопытно знать, что делается как с вами, так и с посторонними лицами. Например, к величайшему моему сожалению, узнал я о смерти Василия Васильевича Капниста, [Вас. Вас. Капнист (р. 1757 г., ум. 28 окт. 1823 г.) – поэт и драматург (автор «Ябеды»), земляк Гоголей по Миргородскому уезду. ] но вы мне об этом ничего не сказали, как будто бы я еще о сю пору ребенок и еще не в совершенных летах, и будто бы на меня ничего нельзя положиться.

Я думаю, дражайший папинька, ежели бы меня увидели, то точно бы сказали, что я переменился как в нравственности, так и успехах. Ежели бы вы увидели, как я теперь рисую! (Я говорю о себе без всякого самолюбия)…

«Письма», I, стр. 18–19.

Н. В. Гоголь – отцу, В. А. Гоголю

[Вас. Афан. Гоголь (р. 1780 г.) умер в апреле 1825 г. С осени 1824 г. Н. В. Гоголь в 6-м классе.]

Дражайший папинька!

Письмо ваше получил я 28-го сентября. Весьма рад, находя вас здоровыми; за деньги вас покорнейше благодарю. Вы писали мне про стихи, которые я точно забыл: 2 тетради с стихами и одна Эдип, которые, сделайте милость, пришлите мне скорее. Также вы писали про одну новую балладу и про Пушкина поэму Онегина; то прошу вас, нельзя ли мне и их прислать? [Об «Евгении Онегине» Гоголь-отец мог писать только по слухам, так как первые отрывки «Онегина» появились в печати не раньше декабря 1824 г. ] Еще нет ли у вас каких-нибудь стихов? то и те пришлите.

Сделайте милость, объявите мне, поеду ли я домой на Рождество; то по вашему обещанию прошу мне прислать роль. Будьте уверены, что я ее хорошо сыграю. Чем я вам буду много благодарен.

Между прочим, прошу вас еще: нельзя ли каким-нибудь образом достать «Собрание Образцовых Сочинений в Стихах и Прозе»? [ «Собрание образцовых Русских сочинений в стихах и прозе», изданное Ал-дром Тургеневым, В. Жуковским и А. Воейковым, 12 частей, 1-е издание – П., 1815–1817 гг.; 2-е издание (с исторической и теоретической частью) – 1822–1824 гг. ] ибо мы теперь, проходя поэзию и части эстетики, весьма нуждаемся в примерах, – с тем только, чтоб на время, и я вам в чистоте их пришлю переписавши.

Еще прошу уведомить меня: не приедете ли вы в Нежин когда-нибудь посетить нас и осчастливить меня своим присутствием?

Прощайте, дражайший папинька!.. Ваш послушнейший и покорнейший сын

Николай Гоголь-Яновский.

«Письма», I, стр. 21–22.

Из воспоминаний школьных товарищей Гоголя

По рассказу Г. И. Высоцкого, [Герасим Ив. Высоцкий был двумя выпусками старше Гоголя; познакомиться же Гоголь и Высоцкий могли еще в Полтаве, где учились в одном училище. ] соученика Гоголя и друга первой его юности, охота писать стихи выявилась впервые у Гоголя по случаю его нападок на товарища Бороздина, которого он преследовал насмешками за низкую стрижку волос и прозвал Расстригою Спиридоном. Вечером, в день именин Бороздина, [Мнимых именин: Бороздина звали Федор, а не Спиридон. ] 12-го декабря, Гоголь выставил в гимназической зале транспарант собственного изделия с изображением черта, стригущего [монаха], и со следующим акростихом:

Се образ жизни нечестивой,
Пугалище монахов всех,
Инок монастыря строптивый,
Расстрига, сотворивший грех.
И за сие-то преступленье
Достал он титул сей.
О чтец! имей терпенье,
Начальные слова в устах запечатлей.

Вскоре затем (рассказывает г. Высоцкий) Гоголь написал сатиру на жителей города Нежина под заглавием «Нечто о Нежине, или Дуракам Закон не писан» и изобразил в ней типические лица разных сословий. Для этого он взял несколько торжественных случаев, при которых то или другое сословие наиболее выказывало характерные черты свои, и по этим случаям разделил свое сочинение на следующие отделы: 1) «Освящение Церкви на Греческом Кладбище»; 2) «Выбор в Греческий Магистрат»; 3) «Всеедная Ярмарка»; 4) «Обед у Предводителя П***»; 5) «Роспуск и Съезд Студентов». Г. И. Высоцкий имел копию этого довольно обширного сочинения, списанную с автографа; но Гоголь, находясь еще в гимназии, выписал ее от него из Петербурга под предлогом будто бы потерял подлинник и уже не возвратил.

Другой соученик и друг детства и первой молодости Гоголя, Н. Я. Прокопович, [Прокопович Ник. Як. (1810–1857) – школьный товарищ (следующего выпуска) и друг Гоголя; впоследствии – учитель гимназии в Петербурге. Писал и сам – в стихах и прозе. ] сохранил воспоминание о том, как Гоголь, бывши еще в одном из первых классов гимназии, читал ему наизусть свою стихотворную балладу под заглавием «Две Рыбки». В ней под двумя рыбками он изобразил судьбу свою и своего брата – очень трогательно, сколько припомнит г. Прокопович тогдашнее свое впечатление.

Наконец сохранилось предание еще об одном ученическом произведении Гоголя – о трагедии «Разбойники», написанной пятистопным ямбом. [Кроме того, Г. П. Данилевский, со слов матери Гоголя, говорит о его поэме «Россия под игом татар», начинавшейся: «Раздвинув тучки среброрунны, явилась трепетно луна». ] Не ограничиваясь первыми успехами в стихотворстве, Гоголь захотел быть журналистом, и это звание стоило ему больших трудов. Нужно было написать самому статьи почти по всем отделам, потом переписать их и, что всего важнее, сделать обертку наподобие печатной. Гоголь хлопотал изо всех сил, чтобы придать своему изданию наружность печатной книги, и просиживал ночи, разрисовывая заглавный листок, на котором красовалось название журнала «Звезда». Все это делалось, разумеется, украдкою от товарищей, которые не прежде должны были узнать содержание книжки, как по ее выходе из редакции. Наконец первого числа месяца книжка журнала выходила в свет. Издатель брал иногда на себя труд читать вслух свои и чужие статьи. Всё внимало и восхищалось. В «Звезде», между прочим, помещена была повесть Гоголя «Братья Твердиславичи» (подражание повестям, появлявшимся в тогдашних современных альманахах) и разные его стихотворения. Все это написано было так называемым «высоким» слогом, из-за которого бились и все сотрудники редактора. Гоголь был комиком во время своего ученичества только на деле: в литературе он считал комический элемент слишком низким.

Но журнал его имеет происхождение комическое. Был в гимназии один ученик с необыкновенною страстью к стихотворству и с отсутствием всякого таланта, – словом, маленький Тредьяковский. Гоголь собрал его стихи, придал им название «альманаха» и издал под заглавием «Парнасский навоз». От этой шутки он перешел к серьезному подражанию журналам и работал над обертками усердно в течение полугода или более… [В воспоминаниях В. И. Любича-Романовича (малодостоверных) рисуется другая картина: журнал («Парнасский навоз») издавался Кукольником и Базили, отрицательно относившимися к писаниям Гоголя. Известно только о существовании журнала «Метеор литературы», издававшегося (кем – неизвестно) в 1826 г.]

…Еще мы знаем автора «Мертвых душ» в роли хранителя книг, которые выписывались им на общую складчину. Складчина была невелика, но тогдашние журналы и книги нетрудно было и при малых средствах приобресть все, сколько их ни выходило. Важнейшую роль играли «Северные Цветы», издававшиеся бароном Дельвигом; [ «Северные Цветы» – альманах, издававшийся с 1825 г. бар. Ант. Ант. Дельвигом (1798–1831) при участии многих поэтов пушкинского литературного кружка. ] потом следовали отдельно выходившие сочинения Пушкина и Жуковского, далее – некоторые журналы. Книги выдавались библиотекарем для чтения по очереди. Получивший для прочтения книгу должен был в присутствии библиотекаря усесться чинно на скамейку в классной зале, на указанном ему месте, и не вставать с места до тех пор, пока не возвратит книги. Этого мало; библиотекарь собственноручно завертывал в бумажки большой и указательный пальцы каждому читателю, и тогда только вверял ему книгу. Гоголь берег книги, как драгоценность, и особенно любил миниатюрные издания. Страсть к ним до того развилась в нем, что, не любя и не зная математики, он выписал «Математическую энциклопедию» Перевощикова на собственные свои деньги, за то только, что она издана была в шестнадцатую долю листа. Впоследствии эта причуда миновалась в нем, но первое издание «Вечеров на хуторе» еще отзывается ею.

(П. Кулиш) [Пант. Алдр. Кулиш (1819–1897) – украинский и русский писатель, первый биограф Гоголя. ] «Записки», т. I, стр. 24–28.

Н. В. Гоголь – матери, М. И. Гоголь

…Думаю, удивитесь вы успехам моим, которых доказательства лично вручу вам. Сочинений моих вы не узнаете: новый переворот настигнул их. Род их теперь совершенно особенный. Рад буду, весьма рад, когда принесу вам удовольствие. [Об опытах истолкования этого письма см. Вас. Гиппиус. «Гоголь», стр. 13–15.]

«Письма», I, стр. 54.

Из воспоминаний Ник. Юр. Артынова

[Школьный товарищ Гоголя (следующего выпуска).]

В гимназии Гоголь был тем только и замечателен, что имел слишком остроконечную бороду, да еще, пожалуй, тем, что постоянно бывало ходит на Магерки. Магерки – это предместье Нежина. Гоголь имел там много знакомых между крестьянами. Когда у кого из них бывала свадьба или другое что, или когда просто выгадывался погодливый праздничный день, то Гоголь уж непременно был там. Учился же Гоголь совсем не замечательно. От профессора русской словесности Никольского получал постоянно тройку [Отметки Гоголя у П. И. Никольского колебались между тройкой и четверкой (по четырехбалльной системе). ] В сочинениях его по словесности бывала пропасть грамматических ошибок. Особенно плох был Гоголь по языкам. Классы языков составляли тогда у нас три особые, независимые от других классов отделения, которые студенты всех курсов проходили по мере успехов. Гоголь окончил курс гимназии, но по языкам не дошел до 3-го отделения. [На самом деле отделений было четыре, и Гоголь 27 авг. 1827 г. был переведен в 4-е (по экзамену). Его отметки по франц. яз. были от 3 до 4, по немецкому – от 2 до 3. Впоследствии Гоголь свободно читал (хотя и плохо говорил) по-французски; немецкий язык знал хуже. ] Вообще Гоголь был самая обыкновенная посредственность, и никому из нас и в голову не приходило, чтобы он мог впоследствии прославиться на поприще русской литературы. Впрочем, нужно сказать правду, Гоголь любил чтение книг и особенно любил самые книги…

Н. Ю. Артынов.

Из воспоминаний Н. В. Кукольника

[Нестор Вас. Кукольник (1809–1868) – товарищ Гоголя по Гимн, высших наук (следующего выпуска), впоследствии известный драматург и исторический беллетрист.]

Парф. Ив. Никольский, коллежский советник и старший профессор российской словесности в Гимназии высших наук кн. Безбородко с 1820 по 1833 год, родился в 1782 г. Происходя из духовного звания, П. Ив. принужден был поступить в Московскую духовную академию, но, окончив там курс наук, перешел в С.-Петербургский педагогический институт, откуда по окончании полного курса назначен был 26 декабря 1807 г. старшим учителем философии, изящных наук и политической экономии в Новгородскую губернскую гимназию.

…Когда в начале 1821 г., назначенный к нам младшим профессором российской словесности, он явился в Нежин, мы не могли знать его литературных верований, потому что он начал преподаванием грамматики по Ломоносову.

…Личность П. И. чрезвычайно интересна. Несмотря на то, что в литературе и философии он был решительный старовер, нам, собственно, оказал он много пользы своею доступностью, добросердечием, наконец, самою оппозициею современным эстетическим направлениям. Он спорил с нами, что называется, до слез, заставляя нас насильно восхищаться Ломоносовым, Херасковым, даже Сумароковым; проповедывал ex cathedra [С высоты кафедры. ] важность и значение эпопеи древних форм, а байроновские поэмы тех времен называл велегласно побасенками.

…он знакомил нас с так называемыми русскими классиками, а мы на каждой лекции подкладывали ему для исправления вместо своих стихи Пушкина, Козлова, [Ив. Ив. Козлов (1779–1840) – поэт; в печати с 1821 г. Наибольший успех имела его «байроническая» поэма «Чернец» (1824); в школьные годы Гоголя она была свежей литературной новостью. ] Языкова [Николай Мих. Языков (1803–1846) – поэт, впоследствии лично близкий Гоголю. В печати с 1822 г. ] и других. Он марал их нещадно, причем мы не могли довольно надивиться изворотливости его от природы острого ума. Заметил ли П. И. обман или и сам стал чувствовать неловкость своей оппозиции, только на одной из лекций вдруг неожиданно услышали мы разбор поэмы Пушкина «Руслан». В конце лекции П. И., разбив в пух и прах новую школу, возгласил, что если он нашел в ней что-либо хорошее и достойное внимания, так это поэма «Хиосский сирота», [Поэма Плат. Григ. Ободовского (1805–1864), изданная в 1828 г. в пользу сироты, бежавшего с матерью из гарема; на этом «истинном происшествии» поэма и была основана. ] которая и составила предмет его второй лекции.

Гербель, стр. 292–296.

Н. В. Гоголь – матери

Во-первых, прежде всего я должен благодарить вас за посылку: сестру за песни, из которых особенно та что: «Що се братця як барятця!» очень характерна и хороша; но более всего одолжили вы меня присылкою старинной тетради с песнями: между ними есть многие очень замечательные. Сделаете большое одолжение, если отыщете подобные той тетради с песнями, которые, я думаю, более всего водятся в старинных сундуках между старинными бумагами у старинных панов или у потомков старинных панов…

«Письма», I, стр. 264.

Из книги Полутораглазый стрелец автора Лившиц Бенедикт Константинович

47. МАТЕРИ Сонет-акростих Так строги вы к моей веселой славе, Единственная! Разве Велиар, Отвергший всех на Босховом конклаве, Фуметой всуе увенчал мой дар? Иль это страх, что новый Клавдий-Флавий, Любитель Велиаровых тиар, Иезавелью обречется лаве - Испытаннейшей из

Из книги Запечатленный труд (Том 2) автора Фигнер Вера Николаевна

К Матери Если, товарищ, на волю ты выйдешь, Всех, кого любишь, увидишь, обнимешь, То не забудь мою мать! Ради всего, что есть в жизни святого, Чистого, нежного, нам дорогого, Дай обо мне ты ей знать! Ты ей скажи, что жива я, здорова, Что не ищу я удела иного Всем идеалам

Из книги Путь автора Адамова-Слиозберг Ольга Львовна

Дар матери В нашу камеру попали мать и дочь. Это был единственный случай, когда родных не разъединили по каким-то соображениям. Матери было семьдесят лет, дочери - сорок.Мать, внучка сосланного в Сибирь декабриста, чистенькая, домовитая старушка, очень религиозная,

Из книги Синий дым автора Софиев Юрий Борисович

Матери Провожать тебя я выйду, Ты махнёшь рукой… М.Лермонтов Мой детский мир такой уютно-тёплый, Под маленькой иконкой в головах. И через замороженные стёкла Звезда рождественская в небесах. Обсажен ёлками каток на речке. И вот домой врываешься едва, Уже трещат в

Из книги Уроки жизни автора Гамзатов Расул Гамзатович

Из книги Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1 автора

IV. Переезд в Петербург. - Инстинкт таланта. - Письмо к матери о петербургской жизни. - Значение матери в жизни Гоголя. - Просьбы к ней о материалах для сочинений. - Первые попытки в стремлении к известности. - Сожжение поэмы в стихах. - Выписки из нее. - Неудавшееся желание

Из книги Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 2 автора Кулиш Пантелеймон Александрович

VIII-. Книги, в которых Гоголь писал свои сочинения. - Начатые повести. - Гоголь посещает Киев. - Аналогия между характером Гоголя и характером украинской песни. В письмах к г. Максимовичу Гоголь ненароком открывает местами, под какими впечатлениями и влияниями писал он

Из книги Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники автора Гиппиус Василий Васильевич

XVII. Письмо к С.Т. Аксакову из Петербурга. - Заботы о матери (Письмо к Н.Д. Белозерскому). - Письма к С.Т. Аксакову о пособиях для продолжения "Мертвых душ"; - о первом томе "Мертвых душ"; - о побуждениях к задуманному путешествию в Иерусалим. - Письмо к матери о том, какая молитва

Из книги автора

Из книги автора

Н. В. Гоголь – матери, М. И. Гоголь 23 нояб. 1826 г. [Гоголь в это время в 8-м (предпоследнем) классе.]…Думаю, удивитесь вы успехам моим, которых доказательства лично вручу вам. Сочинений моих вы не узнаете: новый переворот настигнул их. Род их теперь совершенно особенный. Рад буду,

Из книги автора

Н. В. Гоголь – матери Пб., 30 апр. 1829 г.…Теперь вы, почтеннейшая маминька, мой добрый ангел-хранитель, теперь вас прошу, в свою очередь, сделать для меня величайшее из одолжений. Вы имеете тонкий, наблюдательный ум, вы много знаете обычаи и нравы малороссиян наших, и потому, я

Из книги автора

Н. В. Гоголь – матери Пб., 22 мая 1829 г.…Я думаю, вы не забудете моей просьбы извещать меня постоянно об обычаях малороссиян. Я всё с нетерпением ожидаю вашего письма. Время свое я так расположил, что и самое отдохновение, если не теперь, то вскорости принесет мне существенную

Из книги автора

Н. В. Гоголь – матери Пб., 2 апр. 1830 г.…Вы теперь, кажется, не получаете никакого журнала. Посылаю вам один, который, по важности своих статей, почитается здесь лучшим и который достается мне даром, по причине небольшого моего участия в издании его. [ «Отечественные Записки»,

Из книги автора

Н. В. Гоголь – матери Пб., 19 дек. 1830 г.…Но мне больно то, что вы сами, маминька, обо мне говорите худое. Я здесь разумею письмо ваше, писанное вами перед этим. Вы мне приписываете те сочинения, которых бы я никогда не признал своими ни за какие деньги. Зачем марать мое доброе,

Из книги автора

Н. В. Гоголь – матери Пб., 19 сентября 1831 г.Поздравляю вас, бесценная и несравненная маминька, с радостным днем вашего ангела; желаю вам провесть его в полном удовольствии. Очень жалею, что не могу прислать вам хорошего подарка. Но вы и в безделице видите мою сыновнюю любовь к

Из книги автора

Н. В. Гоголь – матери Пб., 1833 г., ноября 22.Во-первых, прежде всего я должен благодарить вас за посылку: сестру за песни, из которых особенно та что: «Що се братця як барятця!» очень характерна и хороша; но более всего одолжили вы меня присылкою старинной тетради с песнями.