Для Сочинитель.ру

Когда вы используете первое лицо, от вас требуется говорить чужим голосом – голосом персонажа, рассказывающего историю. Безалаберный писатель заставляет всех своих героев говорить ну точь-в-точь как он сам, но если вы относитесь к делу серьезно, использование первого лица вынудит вас к созданию нового голоса для каждой истории.

Многие писатели совершали одну и ту же ошибку – особенно юмористы девятнадцатого века вроде Артемиса Ворда – делали голос рассказчика настолько эксцентричным или тяжелым, что книга получалась практически нечитабельной. Чтобы быть честным, признаюсь, что во времена Ворда существовала тенденция читать истории вслух; тяжелое повествование не замедляло темпа, так как чтение вслух уже медленно само по себе; также чтец автоматически получал инструкции, как нужно читать.

Но в общем и целом стоит попытаться выразить голос рассказчика вместе с его отношениями и прошлым, отражением уровня образованности и местным акцентом только в синтаксисе и лексике, а не в странной орфографии или бесконечных инструкциях по произношению. Не может быть ничего более ужасного, чем читать предложение за предложением что-то вроде: « Йа некогда ни придставил бы сибе, ради всего свитого, с чиго такой милай преятиль можит свехнутся и начить убевать людий». Более того, рассказчик все равно не слышит собственный акцент, так что у него нет причин так писать. Рассказчик напишет: «Я никогда не представил бы себе, ради всего святого, с чего такой милый приятель может свихнуться и начать убивать людей» . Это то, что он думает, что он сказал, и только потому что у вас совсем другой акцент, вам кажется, что его речь должна писаться иначе.

Самый дешевый способ показать необразованность героя – это волей-неволей понаставить апострофов: «Я п’шел в магаз’н, Нелл. У н’с кончил’сь пиво» . Во-первых, в неформальной речи даже очень образованные люди сглатывают буквы. Тот, кто этого не делает, - безнадежный педант. Во-вторых, опущенное g в ing-овых окончаниях имеет более древнюю традицию, чем произнесенное вслух g, и, таким образом, является теоретически более верным; то есть это всего лишь пережитки древнего разговорного языка, которые вовсе не являются показателем необразованности – ну разве что для тех, кто действительно необразован. Из этого безошибочно можно сделать вывод, что сам автор относится презрительно к людям, которые говорят в подобной манере, а это вряд ли тот самый вывод, которого вы ждали от аудитории.

Кто является первым лицом?

Основным ограничением в повествовании от первого лица является тот факт, что рассказчик должен присутствовать во всех ключевых сценах. Рассказчик, который только слышал краем уха об основных событиях в истории, вряд ли вам подойдет. Таким образом вы должны вовлечь вашего героя в действие так сильно, чтобы он присутствовал везде, где вам нужно.

Самый легкий способ – это сделать рассказчика протагонистом (или наоборот, превратить протагониста в рассказчика). Проблема здесь заключатся в том, что протагонист – это персонаж, которому аудитория симпатизирует. С протагонистом происходит много важных и интересных вещей по ходу развития истории, или он может страдать от ужасной потери или боли; насколько хорошо его голос послужит, чтобы это выразить?

Например, если одним из ключевых событий является гибель любимого ребенка протагониста, настолько адекватно он сможет описать это? Если он слишком эмоционален, то повествование превратится в мелодраму; если он слишком живо описывает события, то сцена станет невыносимо глубокой и болезненной. Если же вы отступите, и рассказ станет четким и холодным, аудитория скорее всего подумает, что протагонист бессердечен. Я не говорю, что так нельзя делать – но это требует тщательно выверенного баланса.

Робкий писатель, конечно, решит и вовсе не показывать этого события, или скорее расскажет о нем, чем покажет:

Мы наконец-то пристроили Джонни в подходящую школу, у Билла наладилось с работой, и я смогла забыть о тех людях и ужасных телефонных звонках на время. Я думала, что все будет в порядке, пока не услышала чьи-то крики и стук в нашу дверь. Те люди не забыли обо мне, они сделали что-то ужасное, прямо как обещали. Я открыла дверь. Там стояла моя соседка Рейни. «Он просто умчался!! - кричала она. – Мэтт вызвал скорую…».

Бессмысленно рассказывать о следующих днях. Если у вас есть собственные дети, вы уже знаете; если нет, то скорее всего не поймете. Те не пытались меня достать пока мы не вернулись с похорон Джонни. Может быть, это был знак вежливости – вероятно, у них есть свои дети. Но скорее всего они просто выжидали, пока я успокоюсь настолько, что смогу мыслить рационально. И слушать.

Я слушала. У меня все еще оставался муж и двое детей.

Рассказчик не стоит на улице, наблюдая, как убивают ее ребенка. Никаких ужасных моментов, вроде осознания, что грузовик выскочил на тротуар и сейчас собьет ее сына. Никаких описаний изувеченного тела на асфальте. Любые подобные описания от первого лица покажутся омерзительными. Адекватно отобразить всю гамму эмоций практически невозможно. А если описать все отстраненно, то это будет слишком цинично. Однако пробежаться по таким событиям, как в примере, довольно-таки трусливо.

Выберите что-то одно. Может быть, трусость в характере героя; может быть, персонаж циничен сам по себе. Может быть, вы достаточно хороший писатель, чтобы описать сиюминутные чувства матери, на глазах которой умирает дитя – без того, чтобы скатиться в слезливость или гротеск. Выбор перед вами.

Но нужно держать в уме и кое-что другое. Вы можете использовать другого рассказчика. Почему бы не взять соседку, Рейни? Сделайте ее доверенным лицом протагониста, и таким образом она окажется вовлечена в ее переживания. Она сможет увидеть происшествие глазами постороннего, с меньшим ужасом, без сильнейших эмоций родителя. Она находится на достаточной дистанции, чтобы остаться четким, прямым рассказчиком; и при этом достаточно близко, чтобы увидеть самое важное.

Также вы можете использовать повествование от третьего лица – со всеми недостаткам и преимуществами, из этого вытекающими. Их мы обсудим позже.

Артур Конан Дойл сделал правильно, что не позволил Шерлоку Холмсу самому рассказывать свои истории. Рассказчик в лице Ватсона позволил Дойлу утаивать информацию от читателя и при этом играть честно. Холмс знал определенные вещи, но Ватсон – нет, и поэтому Ватсон может рассказать нам все, что ему известно по мере расследования, не нарушая сюрприза. И так как Ватсон никогда не знает столько же, сколько Холмс, мы пребываем в неведении вместе с ним.

Есть и другое преимущество. Представьте, что нам бы пришлось слушать интеллектуальный, надменный голос Холмса в каждой истории. Вместо того, чтобы восхищаться его умом, мы бы нашли его невыносимо заносчивым. Он даже показался бы нам абсурдным. Так поступила с Пуаро Агата Кристи – но Пуаро никогда не был таким объектом восхищения, как Шерлок Холмс.

Голос рассказчика – ваше самое большое преимущество – и ваш самый большой недостаток. Ваш герой не может быть скучным, иначе история станет скучной. Герой не может описывать сам себя, совершающим подвиги, иначе все повествование покажется напрасным.

Вы можете многое сказать нам о герое, показывая его совершающим героический поступок и при этом совершенно не подозревающим о собственном героизме. Или он может делать что-то ужасное, по ходу дела все время объясняя, почему это вовсе не преступление, а насущная необходимость – в то время как мы будем с замиранием следить за ним.

Она все не могла успокоиться, даже когда я попытался объяснить ей, как важно не говорить этих вещей. Есть кое-что, что мужчина просто не может терпеть со стороны женщин. Ты слушаешь, как они чешут языками о своих подружках, и шоппинге, и что там сделали дети, и думаешь, что это все, что у них есть в голове. Но когда она пытается сладить с мужчиной делая то, что делают сами мужчины, это уже слишком, это невозможно терпеть. Она добивается, чтобы ты доказал ей, что ты на самом деле мужик, иногда просто потому, что ты устал или не слишком хорош в постели, так что когда она начинает так говоришь, не держи руки в карманах. Ударь ее хорошенько, чтобы она почувствовала, что в твоих руках есть сила, что ты все еще можешь быть мужчиной, какой ей нужен. Конечно, ей будет больно, но эта боль будет сладкой, вот что всегда говорил мой отец, у нее будут разбиты в кровь губы, но кровь покажется ей сладкой, потому что она поймет, что ты – настоящий мужчина. Вот только в этот раз она не успокоилась, она продолжала кричать на меня и говорить то, что я был не намерен терпеть, и затем она пыталась выйти на улицу и растрезвонить все наши семейные дела для соседей, и я не мог позволить ей этого, разве мог? Ты бы тоже не позволил, и не говори мне, что никогда не бил свою бабу чуть сильнее, чем собирался за ее нытье.

Нам может не нравится этот персонаж, но мы узнаем его лучше, слушая его версию событий, чем смогли бы это сделать через призму чужого отношения. Этот пассаж как бы защищает издевательства рассказчика над своей женой, но на самом деле раскрывает очень ясно его ужасные заблуждения о том, как думают и чувствуют другие люди. Это и есть один из лучших мотивов для использования первого лица – чтобы мы могли какое-то время пожить в чуждом и перевернутом мире, увидеть мир так, как его видит кто-то другой. И так как рассказчик – это не автор, а скорее персонаж, читатели знают, что автор совсем не обязательно согласен со своим героем. На самом деле в этом пассаже, если использовать иронию как надо, можно отчетливо показать читателю конца двадцатого века, что автор абсолютно не согласен с рассказчиком.

Без четвертой стены

Рассказчик в третьем лице перелетает, словно невидимая птица, из одного места в другое – читатели не слишком волнуются, откуда он узнал все это или зачем описывает. Рассказчик всего лишь тот, кто преподносит историю, просто и ясно; мы игнорируем его и слушаем повествование.

Но рассказчик в первом лице физически принимает участие в повести. Поэтому у него должна быть причина ее рассказывать. Косвенно, у него должно быть представление о том, кто составляет его аудиторию. Даже если вы, как автор, поддерживаете четвертую стену между персонажами и читателями, рассказчик не должен поддерживать ее между собой и теми, кому он рассказывает свою историю.

Самым привычным способом решения этой проблемы является история с обрамлением. Несколько людей собираются, разговаривают; одно тянет за собой другое, пока кто-то не начинает рассказывать остальным основную историю. Никто не ожидает, что в обрамлении произойдет что-то неожиданное – это всего лишь предлог для рассказчика поведать свою историю аудитории, которая не является читателями книги. Обрамление рассказывается в третьем лице; только «рассказ-внутри-рассказа» преподносится в первом.

Вы знаете множество примеров, я уверен.Такой прием часто использовал Редьярд Киплинг; «Машина времени» Герберта Уэллса это история с обрамлением, как и множество «историй-рассказанных-в-баре». Одним из недостатков таких историй является то, что они излагаются устно, а значит в них нельзя использовать формальный язык. Другая проблема в обрамлении, с которого все начинается: если обрамление написано плохо, читатель может так и не добраться до основной истории.

Обрамление – это не единственный способ решить проблему рассказывания героем истории. Некоторые истории от первого лица пишутся в эпистолярном жанре, как письма от одного лица другому (например, «Пурпурный цвет» ). Бывают также речи, дневниковые записи, эссе, речи перед судьей, признания психоаналитику (вспомните кульминацию в «Случае Портного» ). Целью рассказчика может быть рассказать любопытную историю, убедить предполагаемую аудиторию в нужном образе действий, чтобы оправдать рассказчика в некоем преступлении. Рассказчик может пояснять, почему он так любит своего друга, который является протагонистом истории – вероятно, именно поэтому Ватсон и начал писать о Шерлоке Холмсе, а Арчи Гудвин поведал нам о подвигах Ниро Вульфа.

Выбирая рассказчика от первого лица, вы должны помнить о причине, по которой он ведет рассказ; рассказывание должно быть частью его характера. Независимо от того, объясните вы или нет его мотивы читателю, знать их для себя важно для создания и управления историей; это поможет вам определить о чем персонаж расскажет, а о чем – умолчит, о чем солжет, а о чем скажет прямо.

Ненадежные рассказчики

Что? Ваш рассказчик может лгать? Конечно. Но если вы собираетесь сделать его лжецом, вы должны найти способ показать аудитории, что на его слова не стоит полагаться.

Самый легкий способ – это дать поймать героя на лжи, в которой он признается – аудитория немедленно начнет подозревать, что и в остальном рассказчик был нечестен. И при этом аудитория имеет право ожидать от автора, что тот даст ей знать, на какие утверждения рассказчика стоит полагаться, а на какие – нет.

Один из способов дать аудитории ключ к разгадке – ввести другого персонажа, не рассказчика, словам которого мы сможем доверять, и дать ему возможность подтвердить основные события, те, которые действительно произошли. Обычно такое подтверждение происходит в сценах внутри истории, но некоторые писатели идут на риск, позволяя этому более надежному герою вторгаться в повествование и говорить от себя.

Переключение между рассказчиками на середине истории обычно неэффективно и всегда трудно, потому что это разрушает иллюзию, будто герой действительно рассказывает историю. Но если вы обнаружили, что должны поменять рассказчиков, это поможет вашим читателям найти подсказку. Например, если первые восемь глав идут от лица Норы, вставьте разделительную страницу с заголовком: «Часть 1. Нора». Когда рассказчиком становится Пит, вставьте новую страницу со словами «Часть 2. Пит». Или вы можете ввести несколько рассказчиков в историю с обрамлением – оба персонажа присутствуют в баре или зале суда, и мы ожидаем, что каждый из них расскажет свою часть истории.

Более сложно, чем переключение на надежного рассказчика, это дать нам знать о правде путем выводов. Рассказчик лжет о том, что имеет для него значение; вы должны осторожно дать нам понять его мотив для вранья, чтобы мы поняли, какие части его истории должны быть сфабрикованы, чтобы осуществить задуманное. Он скрывает данные о своих преступлениях? Тогда мы должны усомниться в его алиби или реакции на преступление. Или история является письмом, в котором рассказчик пытается убедить другого героя в своей любви? Тогда мы начнем сомневаться в том, что же действительно произошло, когда он остался в комнате наедине со своим соперником.

Использование ненадежного рассказчика может добавить привкус сомнения к истории, с регулярными проверками понимания читателями того, что произошло на самом деле. Но при плохом или чрезмерном использовании, ненадежный рассказчик заставляет читателя усомниться, зачем он вообще читает эту книгу, а нежелание писателя дать понять, что же случилось, повергает его в ярость. Это опасный метод, и только иногда его применение оправданно.

Ради исключения приведу пример, когда это было разыграно блестяще – новеллу Томаса Гэвина «Последний фильм Эмиля Вико» . Рассказчиком от первого лица является кинооператор тридцатых годов, который пишет книгу мемуаров о своих отношениях с Вико, который недавно исчез при загадочных обстоятельствах. Но скоро мы понимаем, что рассказчик, Грисворд Фэрли, подозревает себя самого в убийстве Вико – или скорее подозревает другую свою личность, которая время от времени берет над ним верх и которую он называет Спайхок. Он подозревает Спайхока, потому что Спайхок знает больше о событиях, которыми сопровождалось исчезновение Вико, чем сам Фэрли. Однако Фэрли не уверен до конца – в прошлом Спайхок уже вынуждал его чувствовать раскаяние за то, чего Фэрли не совершал. Фэрли знает, что на его собственные воспоминания полагаться не стоит; и также не может доверять ощущениям, которые вкладывает в него Спайхок. В результате вся книга выстроена как идейная – Фэрли и читатель пытаются узнать правду об исчезновении Вико и роли Фэрли в этом.

Еще одна причина обратить внимание на книгу Гэвина – то, что он мастерски обращается с повествованием от первого лица. Рассказчик видит все через глазок камеры, как будто рассматривает свою жизнь через линзу; а его альтернативная личность представляет собой что-то вроде «шпиона»-оператора. Мотив показан нам через рассказчика, это часть его сущности; через короткое время читатель перестает обращать на это внимание и рассматривает историю в обрамлении камеры.

В начале восьмой главы, когда Фэрли переходит к флешбеку, он переключается на настоящее время, так как он описывает эту часть своих воспоминаний в виде сценария. У настоящего времени есть своя задача и смысл в истории, оно не выглядит странным, неподходящим выбором; оно идеально подходит для того, что рассказчик Фэрли и автор Гэвин пытаются достичь.

Дистанция во времени

Одной из проблем, с которой сражается Гэвин в «Последнем фильме Эмиля Вико» и которая проистекает из использования первого лица, является проблема времени. Рассказчик, будучи участником событий, рассказывает о том, что произошло в прошлом. Он смотрит назад. Он отделен от самой истории.

Сравните с третьим лицом. Несмотря на то, что большая часть историй с третьим лицом рассказана в прошедшем времени, они выглядят сиюминутными. Нет никакой надобности в ощущении, что рассказчик припоминает события. Они показываются по мере того, как происходят. Дистанции во времени не существует.

Однако с третьим лицом есть дистанция в пространстве. Рассказчик, даже если он может забраться в чей-то разум, все равно не находится здесь. Это всегда невидимый наблюдатель, который наблюдает с некоторого расстояния.

Итак, первое лицо – дистанция во времени, третье – в пространстве. Сознательно или нет, писатели пытаются разрушить оба барьера и достичь сиюминутности. Использование настоящего времени и потока сознания были попытками разрушить барьер первого лица во времени – с малым успехом, должен заметить, так как обе техники отталкивают солидную часть потенциальной аудитории. Глубокое проникновение в третье лицо стало попыткой разрушить барьер расстояния рассказчика, и эта техника сработала очень хорошо; она стала наиболее распространенной (я буду объяснять «глубокое проникновение» в главе 17).

Одним из способов уменьшить дистанцию во времени – это заставить героя писать историю кусками, по мере того, как происходят события. Гэвин делает это в «Эмиле Вико» . Воспоминания начинаются в номере отеля, где рассказчик прячется, напуганный тем, что безжалостный полицейский детектив найдет улики, связывающие его с исчезновением Вико. Пока пишутся первые главы, рассказчик сам не знает, чем все кончится. Он не знает финала в начале, потому что первая часть книги, по крайней мере, написана до того, как закончилась история – и при этом решая другую проблему с рассказом от первого лица, о которой я скажу больше чуть позже.

Другим примером решения проблемы временного барьера является историческая новелла Джин Вульф «Туманный солдат» . Рассказчик – бывший солдат, выживший во время нападения персидской армии во времена сражения при Фермопилах. Рана – или проклятие богов – вызвала в нем неспособность к долгосрочной памяти. Он просыпается каждое утро и не помнит, что было накануне вечером. Так что книга написана в виде дневника, который он пишет, чтобы напомнить самому себе о своей жизни – книга становится его памятью. Каждый день он начинает с перечитывания дневника, пока он не становится слишком длинным; его друзья или попутчики также вынуждены напоминать ему читать дневник, потому что он забывает, что писал его. Поэтому существуют временные провалы, в течение которых он не помнил, что дневник существует, и то, что произошло в течение этих эпизодов, никогда не будет показано за исключением редких кусочков информации, полученной от других.

Конечно, эта книга решала проблему дистанции во времени у первого лица – но, увы, довольно высокой ценой, так как нам пришлось иметь дело с повторами и ненужностями, которые далекий от искусства персонаж неизбежно включал в свой дневник, не ради развлечения, а чтобы напоминать самому себе. Если кратко, высокая степень достоверности прорисовки сделала крайне трудным поддержание эмоционального напряжения, так как сам процесс чтения оказался нелегким из-за этих обстоятельств. В писательстве каждая удачная задумка имеет свою цену. В случаях с книгами Вульф и Гэвина задумка стоила своей цены – на мой вкус. Другие читатели, однако, могут не согласиться. Каждый автор старается преподнести своего героя как можно реалистичнее, что привлекает к нему одну группу читателей; но в процессе книга отталкивает другую группу. Так происходит с каждым выбором, который вы делаете.

Утаивание информации

Одной из главных проблем с повествованием от первого лица, возникающей вследствие дистанции во времени, является то, что рассказчик знает, чем кончится история. Ничего не удерживает его от того, чтобы рассказать все в самом начале. Представьте книгу, которая начинается так:

В Деле об Исчезнувшем Автостопщике в итоге обнаружилось, что автостопщиком была давно исчезнувшая дочь человека, согласившего подвезти ее, которая путешествовала переодетой, и он не знал об этом еще долго после того, как убил и выбросил тело в свежезалитое цементом основание офисного здания.

После этого предложения в книге не осталось никаких загадок. Однако теоретически рассказчик вполне может сказать что-то подобное в начале книги.

Раскрытие финала в начале является фатальной ошибкой только для идейных книг; многие характерные книги или событийные, или книги об окружении процветают на ниве горькой иронии, которая проистекает от знания итога в начале. Однако тот факт, что рассказчик не сообщает нам развязку, является постоянным и неосознанным напоминанием об уловке. Она постоянно держит нас в подозрении. Кроме случаев, когда рассказчик является автором детективов, оставлять читателя в неведении может быть совершенно для него нетипично.

Однако это не большая проблема, так как современное общество писателей и читателей выработало соглашение, по которому в историях от первого лица стоит играть честно. Читатели позволяют рассказчику скрывать финал, в обмен на то, что на каждой стадии истории он рассказывает все, что ему было известно на тот момент.

Если рассказчик является детективом, он излагает нам все, что официантка в баре раскрыла ему после того, как получила десять баксов. Он не говорит: «Она сказала мне даже больше, но я не осознал важности услышанного в тот момент» , после чего скрывает информацию до самого конца книги – если он поступит так больше, чем пару раз, мы разозлимся и вполне заслуженно. Автор жульничает. Он создает большое расстояние между нами и историей, и превращает рассказчика в мошенника, нашего врага в поиске информации, а не союзника. Автор, который так поступает, полагает, что тем самым он увеличивает напряжение. Но на самом деле он уменьшает его, снижая вовлеченность читателя и доверие к рассказчику.

Это был самый простенький пример. Бывают и хуже – и если вы припомните свою реакцию на них, то книга вызывала отторжение, эти приемы оказались неэффективными и отталкивающими. Например, вместо фразы «Она сказала мне даже больше» , заменяющей разговор, некоторые авторы не говорят вообще ничего – они просто заставляют героя вспомнить об этой беседе позже, в какой-то из ключевых моментов: «Я подумал и припомнил кое-что еще, сказанное официанткой, что-то, не показавшееся мне важным на тот момент» . Если он вспомнил то, что было показано читателю, то игра честная; но если эта информация для читателя внове, мы имеем полное право почувствовать себя обманутыми.

Худший случай – если персонаж отказывается сообщить нам что-то, что сделал он сам. Некоторые из блестящих авторов позволяли себе такое, но от этого подобное не становилось менее ошибочным. Перед вами пассаж ближе к концу мистического романа:

Теперь в моем мозгу все прояснилось. Осталось сделать совсем немного, чтобы все пошло как надо. Я позвонил Джиму и попросил сделать пару телефонных звонков, а потом остановился у «Севен-Элевен», чтобы купить обычную кухонную утварь. Затем я поехал в особняк Мейнарда и позвонил в дверь. Сегодня ночью все собрались здесь, я знал это.

До этого момента рассказчик честно излагал нам все, что он делал. Но теперь он спокойно утаивает информацию – кому он попросил позвонить Джима и что за утварь купил. Если бы было заявлено, что рассказчик пишет мистический роман (как Арчи Гудвин в книгах Рекса Стаута), тогда нарушение правила честного рассказа было бы полностью оправдано. Но если рассказчик не был преподнесен как автор мистической истории, эта техника нарушит образ героя и привнесет фальшь в повествование.

Тот факт, что рассказчик рассказывает историю, делает очевидным то, что как бы сильно он не рисковал в течение книги, он смог это пережить, так что смертельная опасность не будет такой уж убедительной. Но существуют другие виды опасности, которые сработают на отлично. Хотя рассказчик от первого лица не может умереть, это не значит, что с ним не могут произойти ужасные и необратимые изменения. В «Мизери» Стивена Кинга одним из ужасов являлось то, что хотя рассказчик и выжил, он потерял конечности и другие части тела из-за действий своего сумасшедшего похитителя. Когда похититель начинает делать с ним ужасные вещи, мы понимаем, что эти вещи действительно могли случиться; опасность выглядит достаточно убедительной.

Упущения

Все эти недостатки повествования от первого лица становятся проблемами, если вы развиваете вашего героя достаточно хорошо. Увы, я вынужден сказать вам, что первое лицо – это достаточно трудно. Хотя первое лицо – это обычно первый же выбор новичка, потому что смотрится просто и естественно, с ним гораздо тяжелее иметь дело, чем с третьим лицом, так что новичок обычно оказывает самому себе медвежью услугу.

Откуда возникают ошибки? Обычно на первой же странице новичок признается, что первое лицо – это фальшивка, всего лишь маска, за которой прячется некомпетентный

Я смотрел, как Нора шла через комнату, ее руки плясали в воздухе как сумасшедшие танцовщицы, грациозные и вместе с тем слишком назойливые. Она волновалась о предстоящей сделке. Люди, пытавшиеся заговорить с ней, казались скучными, а их слова – незначительными; но она пыталась вести себя так, словно заинтересована, даже возбуждена разговором, так что у посторонних не было шанса угадать ее напряжение. Она вспомнила, как все начиналось, все те годы в Роттердаме перед тем, как она встретила Пита и ее жизнь превратилась в руины…

Можно не продолжать, правда? Рассказчик никак не может знать, о чем волнуется Нора, или ее мотивы во время бесед с другими людьми. Однако он может догадываться о ее мотивах или мыслях – пока мы не доходим до последнего предложения, где он просто вторгается в ее голову ради флешбека. Это попросту невозможно – это техника повествования от третьего лица, которая совершенно недоступна рассказчикам от первого, если только они не обладают сверхчеловеческими возможностями. Однако вы поразитесь, как много молодых писателей совершают эту ошибку.

Ошибки в следующем примере более тонкие:

Я проснулся с жесткой головной болью. Моя рука сбросила с подушки лист бумаги, когда я тянулся через кровать. Я открыл глаза и моргнул от яркого света, лившегося в окна. Чувство ужасной потери охватило меня; печаль пронзила меня снова. Я встал и потащился в ванную комнату, при каждом шаге в мою голову вонзался кинжал. Я взял с полки упаковку аспирина, потряс ее. Я включил воду и встал под душ. Он бил по моей голове, струился по лицу, ручьями стекая по телу и очищая его. Я насухо вытерся, и оделся в ту же одежду, которую бросил на пол в ванной. Я мог думать только о горе, горе настолько сильном, что подступала тошнота. На кухне не было другой еды кроме арахисового крема, пшеничных крекеров и пищевой соды. Я высыпал полную ложку соды в стакан воды и залпом выпил.

Промах здесь не в том, что пассаж холоден и мелодраматичен – хотя он в действительности именно таков. Промах в том, что рассказчик словно смотрит на себя со стороны, не заглядывая себе в голову. Он видит то, что он делает, и не видит почему. Мы смотрим на него словно через камеру – но так как он рассказчик, он не может видеть сам себя, он может только припоминать, что делал это, изнутри.

Он не рассматривал свои действия, когда они на самом деле происходили, он просто совершал их. Однако мы не получаем ни одного намека, что могут означать все эти поступки. Может быть, он страдает от похмелья, а может быть – он болен. И почему так много разговоров про душ? Что этот душ означает? Почему он важен? Он похож на все остальные души. Мы все мокнем в душе. Нас всех бьет по голове вода и стекает по лицу; сам факт существования душа говорит о том, что его предназначение в очищении. Нет никакой причины, чтобы мы наблюдали за этим конкретным душем, потому что он ничем не отличается от других, а рассказчик не дал нам никакого повода думать, что в нем есть что-то необычное.

По сути, если ваш друг рассказывает вам историю и внезапно отклонится от темы, рассказывая о своем душе – «вода так приятно била по моей голове, стекала по лицу, очищая меня» - разве вы не скажете ему забыть об этом дурацком душе и продолжать рассказ? Конечно, скажете. Так почему читатель, который вам вовсе не друг (и вряд ли им станет, если будете так писать), должен терпеть эту непонятную чушь?

Единственным исключением выглядят два мелодраматических предложения о сильных чувствах: «Чувство потери переполняло меня..» и «Я мог думать только о горе…» . И даже здесь нам не говорится, от чего он так страдает. Так что это с натяжкой относится к попаданию внутрь головы рассказчика. Вместо этого нам дают абстрактные ярлыки эмоций, а не переживания этих эмоций, или хотя бы причины, почему рассказчик их испытывает.

Если и есть смысл в использовании первого лица, то ради переживания всех событий через его восприятие, окрашивания через призму его отношений, побуждения через его мотивы – однако в приведенном примере ничего такого нет. Этот предположительно отчет от первого лица на самом деле так же безличен, как телефонный справочник. И опять же огромное количество новичков пишут именно так.

Перед вами тот же пассаж, как он должен звучать от первого лица:

Я проснулся утром с ужасной головной болью. Я потянулся, как обычно, к Норе, но кровать была пуста. Только клочок бумаги, который я смахнул с моей подушки, не слишком заботясь, что там написано. Это не от нее. Ее не было здесь много дней. Месяцев. Когда я перестану тосковать по ней? Я смею надеяться обнаружить ее у моего смертного ложа и снова оказаться обманутым? Нет, вот как раз перед смертью она скорее всего придет, чтобы насладиться процессом, сука.

Я открыл глаза и тут же пожалел об этом – солнечный свет немилосерден к человеку с таким похмельем, как у меня. Я встал и дополз до ванной комнаты, каждый шаг отзывался ударом ножа в голове. Душ оказался слишком холодным, затем слишком горячим, и еще не изобрели такой марки мыла, которое бы давало мне ощущение чистоты. Упаковка аспирина оказалась пустой, конечно же, но это не важно – в мире не хватило бы всего аспирина, чтобы справиться с головной болью вроде моей.

Я насухо вытерся, наказывая себя за то, что был болваном, проснувшимся в одинокой постели. Затем оделся. Не то чтобы я был совсем нецивилизован – я подумал о том, чтобы одеть чистую одежду. Но усилия того не стоили. Я натянул ту же одежду, что снял в ванной комнате.

В кухне не было еды кроме арахисового крема, пшеничных крекеров и пищевой соды. Арахисовый крем и крекеры вызывали у меня несварение. Я насыпал полную ложку пищевой соды в стакан с водой и выпил. Получилось еще хуже, чем я ожидал. Я отправился назад в ванную и проблевался. Что за чудесное утро.

Эта версия, хотя в ней по-прежнему не говорится почему Нора ушла, как минимум дает нам несколько причин волноваться о том, что происходит. Мы видим рассказчика не снаружи, а изнутри – как раз так, как и положено с историей от первого лица.

Заметьте, что в этот раз мы получили более детальную прорисовку, чем в первый раз. Мы знаем, почему рука скользнула по подушке; знаем, почему он не поднял записку. Мы знаем, что он чувствует к Норе – не только смутную и мелодраматичную грусть, но четкое, определенное отношение и эмоции. Он не описывает душ, он реагирует на него – чувство, а не фотография. Мы знаем, почему он решил одеть вчерашнюю одежду.

Ваш рассказчик может оказаться человеком, который не раскрывает так просто своих мотивов или чувств. Конечно, в этой ситуации кто-то удивится, зачем этот герой вообще пишет историю, или почему автор склонен к такому мазохизму, чтобы писать книгу от лица столь неразговорчивого субъекта. Если по каким-то причинам вы решили писать историю именно от такого персонажа, даже в таком случае он бы не написал что-то, похожее на первую версию примера. Если он не в настроении для признаний, он вообще не станет описывать это утро. В частности, он не признается в том, что одел грязную одежду; а также не коснется таких интимных вещей, как душ.

Если рассказчик не хочет откровенничать о чем-то личном, это также является его характеристикой, и должно быть отражено в повествовании:

Все, что случилось за это утро? Ок, я проснулся на рогах и в номере не было ни грамма аспирина. Я попытался разобраться с головной болью с помощью пищевой соды и все закончилось перденьем. Я одел грязную одежду, вышел и провел остаток утра, выкрикивая непристойности проезжавшим водителям и дразня собак и маленьких детей. Я пообедал в Макдональдсе, не выбросил за собой остатки и не поставил поднос в стопку. Это заняло меня до полудня. Вы это хотели знать?

Повествование от первого лица должно раскрыть характер героя, или игра не стоит свеч. Рассказчик должен быть типом, который может рассказать историю, свои мотивы, и чье отношение должно проявиться в книге. Если вы обнаружите, что не можете сделать этого, у вас есть три пути: вы можете признать, что первое лицо не сработает в вашей истории и переключиться на третье; продумать как следует вашего персонажа и проработать его голос через раскрытие его отношений, мотивов, ожиданий и прошлого; или попытаться с другим героем, пока не найдете того, которого действительно можете создать.

ЦВЕТЫ С ДЕВИЧКИ

Не знаю, кто как, но прежде я всегда недолюбливал 8 Марта, а однажды просто возненавидел этот день. Но теперь нет особой причины вспоминать недобрым словом тогдашний женский праздник, потому что цветы — главная забота моей молодости — продаются чуть ли не на каждом углу, а тридцать лет назад это был необыкновенный дефицит.

В ту пору, приехав после армии в Москву, я только-только выучился на водителя троллейбуса и начал работать самостоятельно. Был полон оптимизма и радовался каждой минуте жизни, без устали мотаясь по маршруту №15 между Лужниками и Неглинкой. Когда же получил первую настоящую получку, которую, правда, почти всю роздал за долги, то настроение и вовсе стало отличное, известное каждому человеку, у которого появлялась перспектива жить по-человечески.

Даже не особенно огорчал сосед по комнате Федя Пешехонов, взявший напрокат аккордеон и пиликавший каждый вечер до одиннадцати, пытаясь разучить известный полонез и забывая о том, что большинству обитателей общежития надо вставать в четыре-пять утра. Полонез был Огинского, но Федю почему-то прозвали Шостаковичем.

Это, конечно, лишь мимолетное впечатление того времени, и оно особенно не волновало, а вот приближение женского праздника заставляло призадуматься. Ведь предстояло дарить цветы Галочке, с которой встречался почти месяц, познакомившись в Добрынинском универмаге, где она работала кассиром, и куда я попал, отправившись с остатками первой получки за мелкими покупками. Галочка была круглолица, улыбчива и призывно смотрела зелеными глазами, немножко нахальными, а я возьми да спроси, тоже нахально: «Как вас зовут?» Так запросто и познакомились, потому что у нас, лимитчиков, была мода знакомиться с москвичками, знакомиться из-за прописки, и у многих парней это получалось... Жила она в Кунцеве, в угловом доме на пересечении Можайского шоссе с Аминьевским. Хотя наше знакомство было недолгим, но я уже успел пригласить Галочку к себе на Малую Пироговскую. Правда, лишь попили чаю, посмотрели мои армейские фотографии и волей-неволей послушали пиликанье Шостаковича, видимо, из вредности не пожелавшего оставить меня с гостьей наедине; сам он ни с кем не встречался и даже не пытался, словно аккордеон заменял ему все на свете.

Аккордеон он брал на два месяца, и то ли времени не хватило, то ли слух подвел, но когда, так ничему и не научившись, хотел возвратить, то инструмент не приняли, и пришлось Феде тащиться в ателье ремонта. Наученный прокатчиками, Пешехонов с музыкой покончил, но прозвище за ним так и осталось, потому что за время учебы он всем надоел до невозможности. Правда, ему все это — как с гуся вода. Поэтому я все сильнее проникался иронией к этому парню, у которого все вечно происходило не так, как у других, вечно он кому-то мешался или попадал в неприятные истории. Но и это мелочи, а по-настоящему обижало то, что он не проявил в нужный момент мужскую солидарность.

Но обострять отношений с Федором не стал, старался не задираться, расчетливо планируя на праздник пригласить Галочку еще раз, а его как-нибудь да выкурить. Только однажды не удержался от смеха, узнав историю, от которой хохотал весь троллейбусный парк, — это когда Пешехонов, видимо, представил себя водителем трамвая и, пересекая рельсы, покатил на троллейбусе по трамвайному маршруту... Но далеко не уехал — сошли штанги с проводов. Пришлось вызывать тягач и писать объяснительную начальнику маршрута, после чего у Феди отобрали водительское удостоверение и отправили на месяц ходить по двору с метлой.

Он запомнил мой смех и перестал разговаривать, на ужин ходил один: в буфете брал два пончика с повидлом, бутылку кефира и все это мгновенно проглатывал, по-гусиному вытягивая длинную шею и комично шевеля ушами. И тогда впервые стало жаль его. Ведь, если взглянуть на него по-настоящему, он — неплохой парень. Ну, смешной, неуклюжий — зато начитанный, знающий, мог часами говорить о родном уральском городе... Правда, был упрям и, как все упрямые, на все имел свое мнение, но что значили его стариковские ворчания, когда меня одолевали иные заботы.

Еще накануне праздника я удачно запасся трехрублевой бутылкой «CinZano» в кулинарии ресторана «Узбекистан» и шоколадкой «Аленка» за восемьдесят копеек. Оставалось купить цветов. Воспользовавшись знакомством, попытался заранее договориться о гвоздиках в цветочном магазине на Кропоткинской, где однажды с наставником по-тихому покупали цветы, но то ли продавщица запамятовала меня, то ли не сумел войти в доверие, но остался без цветов, и уже знал, что нигде их не куплю (в очередях стоять не было времени, а о рынке не мечтал, потому что они там очень и очень дорогие). К тому же с юности не был приучен дарить покупные цветы, потому что в сельской местности это совершенно не принято: зачем покупать, когда летом и в лугах, и палисадниках их полным-полно, а зимой, как ни ищи, нигде не сыщешь, даже покупных.

Пятнадцатый маршрут пролегал в окрестностях Новодевичьего, в ту пору малолюдных, а предпоследняя остановка была около цветочного магазина при кладбище, которое мы запросто называли Девичкой... И в какой-то момент меня осенило: «Здесь тоже продаются цветы! И никакой очереди!» Заканчивая очередной рейс, выскочил на минутку из троллейбуса, купил пяток гвоздик (я уже знал, что дарят нечетное количество) и, довольный, вернулся в кабину, запомнив удивленный взгляд продавщицы. Она явно восхитилась моей находчивостью, даже пригласила: «Приходите еще...» — «Обязательно приду!» — пообещал ей, хотя более думал о Пешехонове: вот ему-то подсказать не мешало бы, потому что он собирался в гости к двоюродной сестре. Купив цветы, он уж наверняка уедет из общежития, чего я и добивался, чтобы нам с Галочкой никто не мешал спокойно отметить праздник.

Поэтому, хочешь не хочешь, а, вернувшись с работы, похвалился цветами Федору:

— Могу подсказать, где можно купить без очереди!

— Где же?

— На Девичке... Ни одного человека!

— А что — идея! — сразу заинтересовался Федор, забыв об обиде, правда, загадочно усмехнулся: — Завтра поеду к сестре и заскочу туда. Только нашим орлам не говори, а то все расхватают.

После таких окрыляющих слов сразу простил его причуды, даже впервые он показался настоящим товарищем, на которого можно положиться и который никогда не подведет.

На следующий, праздничный, день я не чаял, как побыстрее отмотать шесть кругов между Лужниками и Неглинкой, и, сменившись, позвонил Галке с конечной станции. Напомнил, что жду ее, не скрывая радости, намекнул, что Шостакович уедет, но, выслушав меня, она неожиданно сама пригласила в гости и предупредила, что, кроме нее, будет еще мать и старший брат с женой — компания для меня не самая подходящая, но что делать, если Галка, видимо, почувствовала коварность моих замыслов. Это немного расстроило, и я отругал себя за излишнюю болтливость, но ничего не оставалось, как ехать в Кунцево, потому что других вариантов в этот день не имелось. Быстренько отправился в общежитие, побрился и переоделся. Как всегда опаздывал, и, собравшись и выскочив на улицу, на счастье увидел свободное такси. Махнул рукой — оно остановилось. С выпирающей из внутреннего кармана пальто бутылкой «CinZano», с завернутой в газету шоколадкой и празднично шуршащим букетом гвоздик я, долговязый, неловко уселся на переднее сиденье, но сказал важно и строго, будто каждый день ездил на такси:

— Шеф, в Кунцево!

Пожилой водитель сразу погрустнел, словно услышал что-то печальное. Когда с Бородинского моста выехали на Дорогомиловскую улицу, он уточнил:

— На Кунцевское кладбище, что ли?

— Почему на кладбище?!

— С бумажными цветами только туда ездят...

От его убийственного замечания сразу вспотел лоб под тесной кроличьей шапкой и непривычно кольнуло сердце от пугающей мысли, что делаю что-то не так, делаю постыдно, и невольно насторожился, еще не понимая до конца юмор таксиста, но начиная догадываться, что он что-то не договаривает, шельма! И тут же отругал себя: «Какие еще слова нужны, чтобы самому сообразить?!» И сразу вспомнил удивленную продавщицу на Девичке, едкую усмешку Шостаковича... И если на продавщицу совсем не обижался, то соседа в эту минуту готов был разорвать. Тотчас решил после праздника написать заявление коменданту и переселиться в другую комнату, все равно какую, потому что после такой подлости спокойно смотреть на него, ушастого, более не смогу. Но это будет только завтра, а пока решил занять денег и — кровь из носа — купить своей Галочке живые цветы, и приказал таксисту:

— Поехали назад!

Пока возвращались, придумал месть Шостаковичу. Чтобы он понял, что я тоже не лыком шит, сплел из бумажных гвоздик траурный венок. В комнате повесил венок над изголовьем его кровати, как вешают на столбах вдоль дорог.

Потом занял у соседей двадцатку и, улыбающийся, вернулся к машине.

— Шефчик, пожалуйста, в Кунцево, но теперь с заездом на рынок! — ласково, как отца родного, попросил таксиста, спасшего меня от великого позора.

Да, позора удалось избежать, но вот уж почти тридцать лет, накануне очередного праздника 8 Марта, Галочка или теперь Галина Ивановна, ставшая директором цветочного магазина, всякий раз напоминает с легкой иронией:

— Владимир Дмитриевич, пора на Девичку за цветами!

И я не обижаюсь, потому что когда-то сам рассказал ей эту историю.

Ведь это очень легко — рассказать о том, что могло случиться, но не случилось.

ЛЕГКАЯ ДОРОГА

В это путешествие я собирался давно, но все было недосуг: то отпуск неподходящий, то с погодой не везло, то настроения не хватало. Да и зачем идти пешком, когда на машине можно, надо только с погодой подгадать.

Капризы собственной души длились несколько лет, и вот подошел такой момент, когда откладывать поход более не хватало сил, будто человек, сидевший во мне, сдался и пустил мое желание на волю, а я это сразу почувствовал, но до поры это казалось тайной, я пытался сохранить ее, но ничего не получилось, когда однажды встал пораньше и начал собираться. Матушка сборы сразу заметила, и пришлось все рассказать, чтобы избавить ее от лишних волнений. А она, как узнала, что собрался я к тетушке в Болотово, то сразу и сама засобиралась, и огорчилась, узнав о моем намерении идти пешком, стала отговаривать:

— Не ходи сегодня, — сказала она обиженно, — у меня ужотко рука ломила... Дождь будет! Или еще какая напасть!

Рука у матери — барометр. Сломала она ее лет тридцать назад, кости срослись неправильно и плохо и чуть что — болят, особенно к непогоде. И вот она знающе начала стращать, убеждать, а мне не хотелось с ней спорить, я лишь потихоньку гнул свое, не желая до конца выдавать тайных мыслей, хотя теперь и не тайных, а сокровенных чувств, не очень понятных и объяснимых даже самому себе. Поэтому, наверное, необходимость отправиться в дорогу именно сегодня — подавила все иные желания. Видимо, такой момент подошел, а я окончательно созрел.

Тетя Паша — одна из семи сестер матери... Был у них еще и брат. На войне погиб. Не помнил я и самых старших теток, а вот с остальными виделся часто, рос у них на виду. Исключением являлась только болотовская тетя Паша. Она жила, как считали мы, жившие кустом, в дальней деревне, и поэтому виделись с ней редко. Прежде мать встречалась с ней чаще всего в церкви или на базаре, а в последнее время больше на похоронах. Тетушки умирали одна за другой, и я чувствовал, что вместе с ними уходит что-то необъяснимое из моей жизни, но нужное, без которого жизнь делалась иной, и которое всегда хотелось объяснить. И вот теперь, собираясь в Болотово, я словно бы пускался вдогонку за этим необъяснимым. Хотел идти налегке, но матушка, уверовавшись в моем твердом намерении, засуетилась, забегала и в конце концов вручила рыхлый узелок в виде завязанного крест-накрест платка. Отказаться я, понятно, не мог, поскольку тогда опять возник бы разговор о надвигающемся дожде, а мне хотелось отправиться побыстрей, пока желание не утомилось от затянувшихся сборов.

И вот я за селом, и быстро вспотел, а на первом подъеме вспомнил слова о дожде, потому что парило, что с утра бывает довольно редко. Не долго думая, снял тенниску, подвернул джинсы, словно мне не хватало воздуха, и я решил дышать всем телом.

Дорогу до Болотова никто никогда не мерил, но, по слухам, до деревеньки этой километров двенадцать. И большая часть пути — лесом. И вскоре я подступил к нему и пошел сначала опушкой, а потом, за старой, заросшей бурьяном шоссейкой, негустыми дубками. Когда они закончились — спелым смешанным лесом. Чем глубже входил в него, тем шагал осторожнее, остерегаясь наступить на сухой сучок и невольно проникаясь таинственность леса. Казалось, что за мной кто-то следит из темной зелени листвы, и невольно стал сдерживать дыхание. Вдоль едва заметной дороги в еще росистой с ночи траве виднелась спелая земляника, иногда я наклонялся, срывал ягоды, но делал это, невольно оглядываясь, будто за мной кто-то действительно следил и мог схватить. Навалившиеся страхи смешили, но от этого они не становились менее страшными, и невольно вспоминалось, что в пору охотничьей молодости, возвращаясь с вальдшнепиной тяги или еще где-то припозднившись, я запросто шагал ночным лесом и даже старался наделать побольше шума, чтобы все знали (а кто — все?), что иду я! Теперь я почему-то не шел, а крался, ругая себя за неосторожное движение, которым иногда выдавал себя. Тогда вновь и вновь хотелось оглянуться, но всякий раз я останавливал себя, не желая поддаваться навалившимся мнимым страхам. И тогда я закричал на весь лес, да так громко, что от собственного голоса побежали мурашки по всему телу.

— О-у-у-у, — протяжно, как лось во время гона, заорал я и повторил крик несколько раз.

От духоты ли, от волнения ли я основательно вспотел, и когда, приостановившись, услышал — как запоздалый ответ — далекий гром, то обрадовался ему. И чем сильнее он гремел и приближался, тем свободнее я чувствовал себя... Вспомнилось, как давным-давно, когда и в школу-то еще не ходил и был жив отец, мы ездили в Болотово на лошади, которую брали у колхозного объездчика за четвертинку. Ездили этой же самой дорогой к престольному празднику. Когда возвращались, отец гнал лошадь, чтобы успеть до темноты и дождя. С той поры осталось ощущение жуткой скачки; мама взвизгивала, когда пролетку подбрасывало на корнях, а отец что-то кричал — то ли ей, то ли на лошадь — и крепче прижимал меня к себе. Тогда мы от дождя ускакали, а сейчас я шел навстречу ему все быстрей и быстрей. И побежал бы, но неожиданно увидел впереди просвет и вскоре очутился на опушке. Сразу заревел ветер, заскрипел деревьями, и я невольно стал искать защиту от наступавшего дождя и нашел ее под шершавым неохватным дубом.

Первых капель я не ощутил и не заметил, что дождь уже идет. Только когда все вокруг утонуло в белесой водяной пыли ливня и, взорвавшись над ухом, оглушил гром, и молния жиганула, казалось, в мой дуб, заставив прижаться к колючей коре, только тогда я вспомнил, что в грозу нельзя стоять на опушке леса да еще под высоким деревом. Но искать другое пристанище было поздно, и, чему-то веселясь, я представил, увидел как бы со стороны, что молния впилась в моего спасителя.

У меня не оказалось часов, — специально оставил дома — и поэтому не мог точно определить, сколько времени отстоял под дубом. Наверное, не очень долго, так как буквально на глазах туча запрокинулась, крутнулась разорванными краями и сползла в ту сторону, откуда я прибыл, заслонившись крутобокой радугой. Оставив пристанище, пошел по мокрой траве, высоко поднимая ноги, а, вымокнув, пошел смелее, ощущая всем телом посвежевший воздух, радуясь синему-синему небу над головой и дороге, которая ждала впереди, и волшебство разлилось по душе от этого ожидания. Сумрачность леса сменилась раздольем полей, и казалось невозможным надышаться и наглядеться простором. Я шлепал полевой дорогой и не замечал размокшей и парящей под солнцем земли, а любовался намытыми в колеях разноцветными камешками, и хотелось пройти по этим камешкам босиком. В лощинах окатывал себя водой с кустов орешника и радовался ей, хотя совсем недавно прятался от дождя. Теперь я всему радовался, и чем ближе к Болотову, тем большая радость оживала во мне. Поэтому не огорчило, что раз или два сбился, когда пошел не раскисшей дорогой, а прямиком, как мне показалось, березовыми посадками и набрел на луг, усеянный спелой клубникой, и не смог устоять перед ней. Ползая на коленях по мокрому лугу, наелся до оскомины, потерял мамин узелок, нашел его и пошел дальше, и одни коршуны в высоком небе провожали меня, о чем-то изредка переговариваясь меж собой.

Первоначальные планы придерживаться той дороги, какой ездил когда-то в гости, окончательно забылись, и мне в этот день казалось смешно строить какие-то планы. Ну их... Только в этот день, так мне казалось, я ощутил нынешний отпуск и уже не представлял, что я — московский шофер, и, не будь отпуска, крутился бы сейчас по угарным улицам, боясь вздохнуть всей грудью.

Мысли, мысли. Они вели все дальше и дальше. В конце концов, я окончательно заблудился в беспредельных просторах, но это нисколько не огорчило и не испугало, потому что я чувствовал, знал, что именно сегодня нужно заблудиться, именно сегодня я должен куда-то идти и идти.

МОЙ ДРУГ АХМЕТ

Был День десантника.

Изрядно побродив по парку Горького и надеясь встретить кого-нибудь из сослуживцев, я никого не нашёл, но всё равно возвращался домой навеселе, потому что перед этим прибился к компании псковитян, которых особенно полюбил в последние годы за их шестую роту, почти полностью погибшую в горах Кавказа, но не пропустившую боевиков. Хорошенько отметил праздник в кругу «скопских», а потом распрощался с ними, когда они отправились купаться в фонтане. Был бы помоложе, то, возможно, вместе с ними окунулся, но когда самому за пятьдесят, то, хочешь не хочешь, надо подавать хоть какой-то положительный пример. Хотя, понятно, и не пытался этого делать: бессмысленно, да и учитель из меня неважный. Расставшись с удалой компанией, я, пройдясь по Крымскому мосту, спустился в метро.

Через полчаса был на «Щукинской» и благополучно заскочил в автобус, где сразу увидел загорелого, широкоплечего парня в тельняшке и голубом берете, лихо сдвинутом на затылок. Не церемонясь, подошёл к нему, подал руку:

— С праздником, десант!

— Взаимно! — легко отозвался он, будто мы были знакомы сто лет.

Мы обнялись и сразу разговорились, выяснив, кто где служил, использовав излюбленную тему десантников, особенно, когда они хотят завести разговор. Познакомившись, узнал, что мой новый друг Витёк служил в тульской дивизии, а я признался, что отдал два года рязанской спецбригаде. После этого белобрысый Витёк сразу по-иному посмотрел, потому что моя десантная бригада считалась элитной:

— Володь, а почему тогда без берета ходишь в такой день?! — спросил он, словно укорил.

Пришлось улыбнуться, хотя — из-за солидной комплекции, что ли? — я редко когда позволяю себе быть легкомысленным:

— В те годы, когда я служил, а ты, наверное, не родился (так и хотелось сказать «сынок»), мы носили общевойсковое хэбэ. Правда, десантная амуниция для учений имелась, маскхалаты зимние и летние, а вот тельняшки да береты только-только вводились в ту пору.

— Тогда забирай мой! Дарю!

Коротко стриженный Витёк торопливо снял берет, словно он мешал, и отдал мне. Ничего не оставалось, как сразу же надеть его. Этого оказалось достаточно, чтобы стать друзьями. Правда, я всё-таки спросил:

— Сам-то с чем останешься?!

— У меня ещё есть!

Скрывать не буду, приятно стать обладателем подарка, о котором всегда мечтал. Сразу захотелось отблагодарить отзывчивого парня, пленившего открытостью и добротой, и узнать, кто он, чем занимается, но не хотелось спешить. Поэтому не стал любопытничать; ведь тогда бы пришлось и о себе рассказать, быть может, со временем подарить собственную книгу, но не хотелось в такой день выглядеть слишком «умным».

— Не против? — вместо объяснений, спросил я по-простому и построил фигуру из двух пальцев, приглашая выпить.

— Володь, не суетись! — сказал Витёк, узнав, где я намереваюсь сойти. — На следующей остановке выскочим. Там у меня друган есть!

«Друг так друг, — подумал я. — Всё равно кому платить».

Через пять минут мы были в небольшом кафе типа забегаловки, в котором продавали пиво и водку на разлив. Здесь и бутерброды имелись, и шашлыки. Стоявшие за столиками мужики сразу подвинулись, увидев двух увесистых десантников, начали поздравлять с праздником. Я сразу попытался занять место у стойки, чтобы сделать заказ, но Витёк оттеснил, сказав твёрдо и уверенно, словно хозяин:

— Не суетись… Ахметка сейчас всё устроит!

И, правда: не успел Витёк поздороваться с носатым кавказцем, как тот сразу принёс по пиву, а чуть позже и шашлыки в одноразовых тарелках, пластиковые вилки и ножи. Был он невысокого роста, худой и, может, поэтому крутился вокруг нас юлой. Я продолжал держать деньги, и Витёк приказал:

Деньги я убрал, но не смог убрать с лица вопрос об оплате. Мой друг это понял и усмехнулся:

— У нас тут всё схвачено… Не переживай!

От его слов у меня сразу испортилось настроение. Я понял, что стал соучастником чего-то нехорошего, но отказываться было поздно. Тем более что сам напросился к Витьку в друзья. Так и хотелось спросить: «Ты что, крутой спортсмен?!» Но, понятное дело, не спросил, когда всё и так стало ясно. И от этой ясности сделалось не очень-то и приятно. Сразу пиво показалось разбавленным, а шашлык не прожаренным. Хотя я и переживал, но понемногу пивко цедил, а Витёк поторопил:

— Пей, пей… Он ещё принесёт!

И тогда я придумал, как выкрутиться из щекотливого положения и доказать свою независимость. Я быстро допил кружку и сразу направился к стойке, чтобы опередить друга и не заставлять Ахметку наливать пиво задарма. Витёк шумно запротестовал, но было поздно. Я взял два пива, почти силой сунул деньги Ахметке, и уж с другим настроением поставил кружки перед Витьком и тихо сказал:

— А то перед людьми неудобно…

— Где ты видишь людей?! — громко спросил он и усмехнулся, а я постарался не придавать значения его ухмылке, понимая, что он пошутил.

Допив пиво, мы распрощались с хозяином, вышедшим проводить и долго трясшим нам руки своими влажными ручонками, отправились на берег Москвы-реки, где весь вечер провели в открытом кафе, многие посетители которого мелькали голубыми беретами. И тогда я понял, как нас много, — десантников разных лет службы, — что мы очень даже неслабая сила! И это создало определённое настроение. И то ли от него, то ли от чего-то иного, но в тот вечер мы с Витьком подпили изрядно. Праздник ведь!

На следующий день, конечно, вчерашние приключения подзабылись, лишь поход к Ахметке стоял перед глазами. И почему-то более всего было стыдно от выпитой за чужой счёт кружки пива, от шашлыков, а более — оттого, что я в глазах Ахметки оказался, ну если уж не крутым местным спортсменом, то человеком из их окружения, а, значит, заслуживал безусловного преклонения. Единственное, что радовало, — так это то, что нет особой нужды ещё раз появляться в том кафе, где я прежде никогда не был.

Но дня через три, играя в волейбол на берегу реки, неожиданно увидел Ахмета, необыкновенно нарядного. Был он в белой рубашке и светло-бежевых брюках, а рядом бегали трое тёмноголовых мальчиков. Увлёкшись игрой, я не смог подойти к нему, а надо бы, чтобы не подумал, что чураюсь. А он постоял-постоял, посмотрел на меня задумчивыми чёрными глазами и пошёл дальше. Мы так и не поговорили.

Увидел его лишь через месяц, в начале осени, когда случайно шёл мимо кафе, а он оказался около выхода и окликнул. Пришлось зайти, взять кружку пива, поболтать. Тем более что Ахмет был рад встрече. Он так и вертелся около меня; у стойки даже собралась небольшая очередь. А когда я собрался уходить, он опять подскочил ко мне, чтобы проводить, и попросил заходить, не пропадать. Просил и Виктору передавать привет.

Просить-то просил, но где мне теперь искать Витька, если записку с номером его телефона я потерял в первый же вечер знакомства. К тому же, признаваясь самому себе, и не особенно хотелось звонить, встречаться с ним и о чём-то говорить. Душа противилась. А время бежало, даже летело. Я нет-нет да заходил к Ахмету, выпивал кружку пива, иногда и сто граммов позволял себе, и, поговорив, расставался до следующей встречи. Постепенно отношения становились всё более приятельскими, почти дружескими, не испачканными несправедливыми отношениями, какими они виделись мне в самом начале знакомства. Тем более что однажды Ахмет грустно сообщил, что Виктора недавно схоронили: попал в какую-то историю. Какую именно — Ахмет не сказал, а я не стал допытываться, потому что догадывался — в какую именно. Правда, жуковые глаза кавказца при этом блестели совсем не печально, хотя меня грустное известие по-настоящему огорчило, независимо от того, кем был Витёк. Он хотя и оказался для меня случайно мелькнувшим человеком, но всё равно стало не по себе. И с этой грустью я жил несколько месяцев, иногда поглядывая на голубой берет, висящий над рабочим столом, как память о прошедшем Дне десантника и самом Витьке.

А что может быть лучше для погибших людей, чем добрая память о них.

…Незаметно прошла осень, зима, а к весне у меня вышла книга, в которую успел вставить и рассказ о памятном знакомстве. Рассказ этот вы, дорогие читатели, только что прочитали. В книге он заканчивался предыдущим абзацем, который перед вашими глазами, и мне теперь немного совестно за несовершенство композиции, вялый сюжет. По сути — это очерк, к тому же никудышный. Но уж что есть, то есть. Как говорится, из песни слова не выкинешь. Хотя какая это песня?! Хриплый отголосок — не более! Но так случается почти всегда, когда рассказываешь о себе самом, забывая о художественном вымысле, считая, что важна любая деталь, и нет сил избавиться от лишних. К тому же спешил, хотелось, чтобы новый рассказ успел войти в книгу.

Всё это верно, но и заниматься бесконечным самобичеванием тоже нельзя. Главное — книга вышла, и называется, по-моему, симпатично: «Лица друзей». Ну, как такую не подарить Ахмету?! Он, думаю, не настолько уж силён в русской литературе, что может профессионально судить о достоинствах или недостатках того или иного рассказа. Ему будет достаточно упоминания его имени, упоминания о его детишках. Думаю, будет приятно и то, что я не уподобился спортсмену-налётчику (прости, Господи), а проявил уважение. Поэтому, когда подарил книгу, то будто рассчитался с застарелым, безмерно тяготившим долгом, о котором теперь и упоминать-то не хотелось. И этим себя успокоил. Хотя, конечно, не до конца. Нерадостная мысль о творческой неудаче постоянно преследовала, и я дал себе зарок впредь никогда более не браться за «рассказы» о самом себе.

Правда, неожиданно изменившееся отношение Ахмета заставило по-иному посмотреть на этот рассказ и на всё, что нас связывало. Даже на то, что лежала глубоко в душе. Сперва я не мог понять, что произошло? Мне казалось, что, подарив собственную книгу, я сделал, хотя и символичный, но ясный жест. Мне казалось, что уж теперь-то станем настоящими друзьями, навсегда забудем подробности нашего знакомства, по крайней мере, я готов был это сделать в ту же минуту, даже улыбнулся.

Но ошибся. Дружбы не получилось. Это надо признать. Хотя я это понял не сразу, а лишь тогда, когда сообразил, что Ахмет перестал без Витька видеть во мне крутого спортсмена! Можно понять удивление Ахмета, когда он вдруг узнал, что подозрительно неулыбчивый десантник… пописывает книжонки! Это ли не обман, не насмехательство?! Почти год человек извивался впустую неизвестно перед кем. От такого прозрения любому станет обидно, даже оскорбительно сделается. Подобного он простить не мог и начал шпынять при встречах, даже издеваться, всякий раз говоря с почему-то усиливающимся в такой момент акцентом:

— О, гаспадын писатэл! — громко говорил он, словно призывал к расправе, вынуждая посетителей кафе недоброжелательно оглядываться, а меня хмуриться.

Отпустив кружку пива, он демонстративно отворачивался, начинал о чём-то говорить с помощницей на родном языке. Когда же я пиво выпивал и собирался уходить, он исчезал в подсобке, чтобы не пожимать мне руку при расставании, как обычно это делал, и делал весьма заискивающе.

Нет, теперь всё круто изменилось. Своим поведением, даже ужимками, он явно издевался. Мне хватило двух раз, чтобы понять это. И, как ни странно, не имелось на него никакой обиды. Даже радовало, что эта история завершилась так, как завершилась. Теперь, при следующем издании или публикации, я спокойно отправлю в печать этот рассказ в теперешнем виде, и, надеюсь, впредь никто не сможет упрекнуть меня, сказать что-нибудь язвительное при оценке его художественности. Даже Ахметка, к которому я быстро забыл дорогу, а если иногда начинал вспоминать, то она почему-то казалась долгой-предолгой — целая остановка от моего дома.

Псевдоправила повествования от первого и третьего лица

и прочие мифы

Какую бы форму повествования вы ни избрали, помните, что рассказчик - это один из персонажей и относиться к нему нужно соответственно. Не верьте псевдоправилам, которые гласят, что при повествовании от первого лица вы можете позволить себе то, чего нельзя сделать в третьем лице, и наоборот.

Возьмем роман Камю «Посторонний», где повествование ведется от первого лица для придания ему так называемой «интимности». Вам наверняка говорили, что рассказ от третьего лица не дает подобного эффекта. В приведенной ниже сцене рассказчик входит в морг, где лежит его покойная мать:

«Вслед за мной вошел сторож; должно быть, он бежал, так как совсем запыхался. Слегка заикаясь, он сказал:

Он уже подошел к гробу, но я остановил его. Он спросил:

Вы не хотите?

Я ответил:

Он прервал свои приготовления, и мне стало неловко, я почувствовал, что не полагалось отказываться. Внимательно поглядев на меня, он спросил:

– Почему? - Но без малейшего упрека, а как будто из любопытства.

Я сказал:

Сам не знаю.

И тогда, потеребив седые усы, он произнес, не глядя на меня:

Что ж, понятно».

Эпизод написан безупречно и в тоне повествования действительно заучат интимные, сокровенные ноты. Здесь прекрасно передано ощущение неловкости и печали, обычных в подобной ситуации, давайте посмотрим что произойдет, если написать эту сцену от третьего лица.

«Вслед за Мерсо вошел сторож; должно быть, он бежал, так как совсем запыхался. Слегка заикаясь, он сказал:

Мы закрыли гроб, но я сейчас сниму крышку, чтобы вы могли посмотреть на покойницу.

Он уже подошел к гробу, но Мерсо остановил его. Сторож спросил:

– Вы не хотите?

Нет, ответил Мерсо.

Он прервал свои приготовления, и Мерсо стало неловко, он почувствовал, что не полагалось отказываться. Внимательно поглядев на Мерсо, сторож спросил:

Почему? - Но без малейшего упрека, а как будто из любопытства.

Сам не знаю, - сказал Мерсо.

И тогда, потеребив седые усы, он произнес, не глядя на

Что ж, понятно».

Потеряли ли мы в "интимности"? Ничуть не бывало. Ни капельки. Вариант, написанный в третьем лице, вызывает то же ощущение неловкости и печали, что и сцена, описанная от первого лица.

Приведем другой пример. Теперь возьмем фрагмент из романа «Кэрри», который написан Стивеном Кингом от третьего лица, что якобы делает тон повествования менее интимным:

"…Он, не дав ей договорить, перегнулся и начал ее целовать, ползая руками по талии и груди. От него резко пахло табаком, брилкримом и потом. Крис наконец вырвалась и, переведя дыхание, взглянула на себя. К жирным пятнам на кофточке прибавились новые пятна грязи. двадцать семь пятьдесят в магазине Джордан Марш, но теперь кофточка годилась разве что для мусорного бака. Однако Крис чувствовала только острое, почти болезненное возбуждение".

Попробуем изменить этот эпизод, что, согласно теории «интимности повествования от первого лица», придаст его тону соответствующий оттенок:

"…Он, не дав мне договорить, перегнулся и начал целовать меня, ползая руками по талии и груди. От него резко пахло табаком, брилкримом и потом. Наконец я вырвалась и, переведя дыхание, взглянула на себя. К жирным пятнам на кофточке прибавились новые пятна грязи. Двадцать семь пятьдесят в магазине Джордан Марш, но теперь кофточка годилась разве что для мусорного бака. Однако я чувствовала только острое возбуждение".

Переключиться на первое лицо было не слишком сложно. Пришлось убрать слово «болезненный» – оно явно не из лексикона данной героини. Тем не менее в этой версии не утрачено ни одной ценной для читателя детали. Первое лицо не прибавило фрагменту никакой интимности.

Пусть так, скажете вы, но если рассказчик - более колоритный герой, нельзя переключиться на третье лицо, не потеряв этот колорит. Что ж, давайте посмотрим на повествование, которое ведется от лица подобного персонажа:

«Меня зовут Дейл Кроу-младший. Я говорил Кэти Бейкер – она мой инспектор, следит за теми, по получил срок условно, - что я ничего плохого не сделал, Я просто заглянул в бар повидаться с приятелем и, пока ждал его, выпил кружку пива, всего одну кружку, я сидел и никого не трогал, и тут к моему столику подвалила эта шлюшка и принялась танцевать для меня, хотя никто ее об этом не просил.

Они раздвигают тебе колени, начинают прижиматься, а потом от них не отвяжешься. Ее звали Ирлин. Я сказал ей, что меня она не интересует. Но она не унималась, и я встал и пошел к выходу. Она завопила, что я должен ей пять баксов, и тут ко мне подошел вышибала и понес бог знает что. Я двинул ему разок, всего один раз, выхожу, а там уже поджидает машина с мигалкой. Тут вышибала решил показать, какой он крутой, и начал выделываться, Я двинул ему еще разок, чтобы вправить мозги и чтобы помощник шерифа понял, по первый заварил эту кашу. Но не успел я и рта разинуть, эти мерзавцы надели на меня наручники и сунули в машину. Выходит, потом они введут мои данные в специальный компьютер? Потом один из них заявляет: "Эй, взгляните-ка! Оказывается, он осужден условно. Ударил офицера полиции". Ничего, придет время, я им устрою. Ясное дело, меня подставили!"

Кажется, что подобный эпизод невозможно рассказать от третьего лица, не потерян колоритности персонажа. Но на самом деле я изменил авторский текст, и в оригинале повествование ведется от третьего лица. Это начало романа Элмора Леонарда «Боб Максимум».

Дейл Кроу-младший сказал Кэти Бейкер - она инспектор и следит за теми, кто получил срок условно, - что он ничего плохого не сделал. Он просто заглянул в бар повидаться с приятелем и, пока ждал его, выпил кружку пива, всего одну кружку, он сидел и никого не трогал, и тут к его столику подвалила эта шлюшка и принялась танцевать для него, хотя никто ее об этом не просил.

"Они раздвигают тебе колени, начинают прижиматься, - рассказывал Дейл, - а потом от них не отвяжешься. Ее звали Ирлин. Я сказал ей, что меня она не интересует. Но она не унималась, и я встал и пошел к выходу. Она завопила, что я должен ей пять баксов, и тут ко мне подошел вышибала и понес бог знает что. Я двинул ему разок, всего один раз, выхожу, а там уже поджидает машина с мигалкой. Тут вышибала решил показать, какой он крутой, и начал выделываться. Я двинул ему еще разок, чтобы вправить мозги и чтобы помощник шерифа понял, кто первый заварил эту кашу. Но не успел я и рта разинуть, эти мерзавцы надели на меня наручники и сунули в машину. Выходит, потом они введут мои данные в специальный компьютер? Потом один из них заявляет: "Эй, взгляните-ка! Оказывается, он осужден условно. Ударил офицера полиции". Ничего, придет время, я им устрою. Ясное дело, меня подставили!""

Обратите внимание, что, давая читателю возможность оценить манеру речи Кроу, автор использует длинную цитату. Ну так что же? Это вполне допустимый прием, который позволяет познакомиться с персонажем поближе. Это всего лишь еще один способ сохранить интимность, повествуя от третьего лица. Фокус в том, чтобы передать неповторимый характер персонажа, взглянув на происходящее его глазами. Но даже это правило не является непреложным. Так, в романе Кена Кизи «Песня моряка» (1992) рассказчик, повествуя от третьего лица, выражается весьма сочным языком:

"Билли Кальмар был отвратительным напыщенным мерзавцем, но президент из него получился неплохой. Он оживил деятельность ордена, оплодотворив его своей неуемной творческой энергией и подкрепив химическими препаратами".

Значит, псевдоправило, которое гласит, что рассказ от первого лица приближает нас к персонажу и позволяет сделать его более колоритным, - сущая чепуха. В действительности любые достоинства произведения, интимность, атмосфера, колорит, - да все что угодно, можно с равным успехом сохранить и в том и в другом варианте.

Зато верно обратное, скажете вы. Всем известно, что, ведя рассказ от первого лица, вы не можете описать сцены, которые происходят без участия рассказчика. Существует железное правило – повествование от первого лица накладывает значительно больше ограничений, чем третье лицо.

Это тоже чепуха.

Начинающим писателям постоянно твердят, что не следует писать книгу от первого лица, потому что это не позволит показать читателю сцены, которые происходят без участия рассказчика. Но это не так. Вот пример повествования от всевидящего третьего лица из романа Стивена Кинга:

"В доме ни звука.

Она ушла.

На ночь глядя.

Маргарет Уайт медленно прошла из своей спальни в гостиную. Сначала кровь и грязные фантазии, что насылает вместе с кровью дьявол. Затем эта адская сила, которой наделил ее все тот же дьявол. И случилось это, разумеется, когда настало время кровотечений. О, уж она-то знает, что такое Дьявольская Сила: с ее бабкой было то же самое. Случалось, она разжигала камин, даже не вставая с кресла-качалки у окна. .."

Псевдоправило гласит: если книга написана от первого лица (в данном случае, от лица Кэрри), повествователь не может заглянуть в мысли Маргарет Уайт, что позволяет третье лицо, давайте проверим, так ли это. Все, что для этого нужно, - немного набить руку. Представим, что повествование ведется от лица Кэрри, которая только что отправилась на выпускной бал вопреки желанию матери:

«Когда я ушла, в доме скорей всего воцарилась полная тишина.

Мама наверняка сидит у себя в спальне, думая только об одном: "Она ушла. На ночь глядя. Ушла".

Потом мама выйдет из спальни в гостиную, думая, что сначала была кровь и грязные фантазии, которые дьявол насылал на меня, ее дочь, вместе с кровью. Затем эта адская сила, которой наделил меня все тот же дьявол. И случилось это, разумеется, когда настало время кровотечений. Она убеждена, что уж она-то знает, что такое Дьявольская Сила: с ее бабкой было то же самое. Мама помнит, как ее бабка разжигала камин, не вставая с кресла-качалки у окна.."

Все достоинства произведения сохранились - атмосфера, интимность, образность - ничто не утрачено. Теперь вы видите, что, избрав любой подход, вы ничем не ограничены. Разумеется, потери возможны, если персонаж, от лица которого вы ведете повествование, отличается зоркостью и проницательностью или изъясняется ярким, неповторимым языком. Или погибает раньше, чем кончится книга.

Независимо от формы и тона повествования, которые вы избрали, нужно максимально использовать их преимущества, не зацикливаясь на недостатках. Некоторые писатели имеют природную склонность к той или иной форме, и, кроме того, следует учитывать требования жанра. В детективных романах про крутых парней рассказчиком часто становится один из таких парней, и повествование ведется от первого лица. В то же время в любовных романах повествование почти всегда ведется от третьего лица цветистым, мелодраматическим языком.

Текст от первого лица может как многое дать вам, так и многое отобрать. Все зависит от того, почему и зачем вы решили выбрать именно этот способ повествования. Как вы собираетесь его использовать и насколько умело разводите по углам личность автора и личность персонажа. Насколько вас вообще заводит эта игра.

Жапризо, к примеру, играет с повествованием от первого лица безупречно. Я понимаю, какие безграничные возможности для своего таланта он так открывает. Мечта писателя: сыграть одну партию за всех, показать одно и то же с разных сторон, с разных ракурсов, от людей разного возраста, образования, менталитета… Скажем, девятерых. И пусть все они окажутся женщинами. (Жапризо. «Любимец женщин»). Плюс это держит сюжет: понятно, почему этот детектив не мог быть написан от третьего лица.

А вот авторы рукописей для детей, выбирая «я»-повествование, используют другие мотивы. Главный мотив, насколько я могу судить, вызвать у ребенка ощущение, что текст написан его ровесником. (Без осознания: а зачем это нужно?) Второстепенный: Носов так делал - все дети читают. И получается вот что:

«Сегодня на завтрак бабушка сварила манную кашу, папа её с удовольствием съел и не все усы вытер – полоска осталась. Вид у него был, как у клоуна в цирке, только красного носа не хватало. Бабушка сказала: "В детство впадать не мешает в любом возрасте" и стала мыть посуду. Я то же промолчал: не виню себя за то, что папа всегда торопится и не смотрит в зеркало, думаю, сослуживцы на работе его оценят, а то все говорят, что папа – очень серьёзный человек.»

Во-первых, автору не удается убедить читателя в том, что повествование ведет семилетка. Сложносочиненные предложения, лексика, вводные слова и обороты с первых строк выдают обман. Во-вторых, непонятно, зачем, с какой целью был выбран этот вариант. С целью позволить себе использовать странные конструкции и отсутствие сюжета?

«Скоро звонок раздался в дверь: это был Вовка – сосед и мы пошли в школу. Мой сосед – классный друг, хотя и старше меня.» Или «Сегодня было классно на уроке физкультуры. Нам раздали деревянные лопатки и велели накачивать мышцы – снег убрать во дворе школы. Пришла машина: мы – малыши снег подскребали, а взрослые мальчики его бросали в машину.»

У меня в запасе много таких рукописей. Но я больше не стану приводить цитаты. Я лучше сразу скажу: в детской литературе повествование от первого лица крайне редко бывает уместным. Уместные требуют значительных интеллектуальных затрат, юной души и особенного восприятия мира.

Если нет юной души и особенного восприятия, как автор вы больше теряете: ограничиваете себя по словарному запасу, обедняете свое произведение, отказываясь от литературных приемов и средств художественной выразительности. При этом вы все время привязаны к одному взгляду на события - взгляду вашего персонажа. Если он не слишком оригинален, это не так уж и интересно. Если оригинален - есть опасность, что не удастся найти отклик в душе читателя.

Любопытной для автора, на мой взгляд, могла бы стать идея повести от лица подростка. Именно в этот период в жизни происходят значимые, переворачивающие мир события. И вообще это фантастически захватывающе - снова оказаться в подростковой шкуре, уже со своим, взрослым, опытом. При этом, даже если вы пишете, как Бог, никто не обвинит вас в подтасовке: в историю о гении от гормонов все легко поверят. (Кроме меня, ха-ха.)

В моей редакторской практике был один весьма удачный опыт: десятки тысяч подростков рыдали над романом-дневником девушки-подростка. Это была чистой воды мистификация, без которой терялся смысл романа. Все встречи с автором проходили на сетевых форумах и никогда - в оффлайне. Наш обман раскрывался "на раз". Мы с замиранием сердца ждали разоблачения… Однако нас не раскрыли. Никого не смутила даже гибель героини, разумеется, от первого лица...

Но все же я считаю наиболее выигрышным в детской и подростковой литературе вариант «я»-рассказа о давно прошедшем событии уже подросшим персонажем. Это дает возможность не всегда находиться на грани нервного срыва, как в случае с текстом от лица подростка, иногда останавливаться и выдыхать. Смотреть на вещи со стороны. Видеть ситуацию вперед.

1. Всегда спрашивайте себя: почему и зачем мне нужно повествование от первого лица. Выиграет от этого текст или проиграет.
2. Просчитывайте, сможете ли вы от первого лица дать читателю ту полноту картины, которую позволяет дать обычная форма повествования.

1. Никогда не начинайте повествование с раннего утра, завтрака или звонка будильника - каждый редактор читал сто миллионов рукописей с таким началом.

1. Не забывайте, что автор и персонаж художественного произведения - это не одно лицо.
2. Вы можете давать текст «от первого лица» не во всем произведении, а частями, там, где это действительно необходимо для лучшего представления героя, развития сюжета или выражения идеи произведения. Так исчезает необходимость все время находиться «в образе». Самый очевидный ход: персонаж пишет кому-то письма, ведет радиопередачи или сочиняет рассказы.

1. Ничто не мешает вам в обычной форме повествования «от автора» надеть маску. В этом случае ваш авторский текст превратится в своеобразное повествование не от вас лично, а от «закадрового персонажа». Все, что вам для этого надо, придумать себе его, спросив: «а кто он, какой он - автор?» Часто это здорово помогает текстам.

Все замечания, пожелания, контраргументы присылайте, пожалуйста, на мою электронную почту,

Повествовательная точка зрения

Под повествовательной точкой зрения в художественном тексте подразумевается позиция нарратора по отношению к излагаемым событиям. Достаточно популярной в нарратологии является аналогия между ролью нарратора художественного текста и оператором в кинематографе, который может снимать с некоторой внешней точки зрения, охватывая пространство событий целиком, может быть в центре действия, держа ручную камеру, использовать несколько камер и т. д.

Повествование от первого лица

В этом режиме повествования нарратором является рассказчик, одновременно выступающий в роли персонажа и обозначающий себя с помощью местоимения первого лица «я» или - гораздо реже - «мы» (как в «Толстой тетради» Аготы Кристоф). Обычно такой тип рассказчика дает возможность эффективно выражать скрытые и недоступные внешнему наблюдателю мысли и чувства рассказчика, открывает путь разнообразным формам самонаблюдения и рефлексии персонажа, что сближает его с дневниковым письмом. Нередко рассказчиком выступает герой, чьи мысли оказываются доступны читателю, но обычно не другим действующим лицам. Повествование от первого лица предрасполагает к конструированию нарративного идиостиля рассказчика, с особым выбором лексики, идиоматики, другими языковыми особенностями. Повествование от первого лица может сближаться с объективированным повествованием от третьего лица, когда повествующее «я» словно не отдает себе отчёта в том, что излагает историю, и наоборот, на самом факте рассказывания может сделан акцент, если «я»-рассказчик подчёркивает, кому, зачем, когда и где он осуществляет акт наррации. Такой эксплицитный рассказчик обычно является участником описываемых событий: главным героем (Печорин в повестях «Тамань», «Княжна Мери», «Фаталист» из «Героя нашего времени» М.Ю.Лермонтова), второстепенным участником событий (Максим Максимыч из повести «Бэла» из «Героя нашего времени» М.Ю.Лермонтова), случайным свидетелем (офицер-рассказчик в повести «Максим Максимыч» из «Героя нашего времени» М.Ю.Лермонтова), последовательным хроникёром, практически не участвующим в действии (Антон Лаврентьевич Г-в из «Бесов» Ф.М.Достоевского). Также возможно совмещение и переключение этих ролей (доктор Ватсон из «Записок о Шерлоке Холмсе» совмещает роли хроникёра и второстепенного персонажа).

Фундаментальными чертами персонажа-рассказчика от первого лица являются субъективность в подаче и осмыслении событий и трактовке мотивов действий других персонажей, неполнота сведений, которыми он располагает, эксплицитный психологизм его оценок других действующих лиц. Кроме того, такой «я»-рассказчик может иметь цель ввести адресата в заблуждение или дать намеренно искажённый образ событий. «Я»-нарратив предполагает, что читатель выстраивает свой образ рассказчика и в ходе восприятия текста корректирует конструируемый рассказчиком образ реальности, восстанавливая, что «на самом деле» произошло. Характерной приметой литературы нового времени стали повествования от нестандартного первого лица, где в роли нарраторов выступают люди с психическими нарушениями, асоциальные типы, животные и даже неодушевлённые предметы («Чёрный кот» Э.А.По, «Житейские воззрения кота Мурра» Э.Т.А.Гофмана и многие другие). Рассказы от лица животных и предметов довольно быстро стали использоваться в детской литературе (ср. «Дневник фокса Микки» Саши Чёрного).

Фигура рассказчика от первого лица накладывает и известные ограничения на авторское повествование, в частности потому, что вовлечённый в действие герой, находящийся в определённом месте в определённое время, не может достоверно знать, что происходит в другом месте, что осложняет естественное воплощение параллельных сюжетных линий. Для преодоления этих ограничений используется целых ряд сюжетных ходов, превратившихся в штампы (подслушивание разговоров, чтение чужих писем и проч.)

Долгое время в качестве терминологического обозначения этой повествовательной формы, в том числе и в работах М.М.Бахтина, использовался немецкий термин Ich-erzählung .