Фритьофу посвящается
Пролог Когда река повернётся в спять
Смерть - острая игла,
Заставляющая прозреть
И увидеть свет,
Освещавший всю нашу жизнь.
Ева-Стина Бюггместар, «Трус».
Салют, команданте!
Хеннинг приподнял коробку с вином, адресуя приветствие мемориальной доске в асфальте. Пожухлая роза валялась на том самом месте, где шестнадцать лет назад был убит Улоф Пальме. Хеннинг присел на корточки и провел рукой по выпуклым буквам.
Да, - произнес он, - дрянь наши дела. Слышь, Улоф, делишки-то дрянь.
Голова раскалывалась, но вино тут было ни при чем. Прохожие шли, уставившись в землю, кое-кто сжимал виски ладонями.
Этим вечером все, казалось, предвещало грозу, но накал и без того наэлектризованного воздуха лишь усиливался. Напряжение становилось невыносимым, а развязки все не предвиделось. Ни облачка на небе, ни грозового раската вдали. В воздухе же творилось что-то неладное, незримое магнитное поле словно душило вечерний город.
Казалось, подача электричества больше не зависела от работы электростанций - часов с девяти во всем Стокгольме было невозможно ни потушить свет, ни выключить электроприборы. Если выдергивали вилку, розетка угрожающе сыпала искрами, а между контактами носились электрические разряды, не давая прибору отключиться.
А магнитное поле все росло.
Голова Хеннинга раскалывалась, точно ее обмотали колючей проволокой под напряжением. Пульсирующая боль раздирала виски. Это напоминало изощренную пытку.
Мимо с воем промчалась «Скорая» - то ли по срочному вызову, то ли просто не отключалась сирена. Кое-где на обочине стояли машины с включенными двигателями.
Бывай, команданте!
Хеннинг поднял упаковку с вином, запрокинул голову и повернул краник. Красная струя плеснула по подбородку и потекла по шее, прежде чем он успел направить ее в рот. Он зажмурился, сделал пару жадных глотков. Капли вина уже стекали по груди, смешиваясь с потом.
Еще эта чертова жара!
Вот уже пару недель прогнозы метеослужб по всей стране показывали одни только ухмыляющиеся солнечные круги. Камни мостовых и зданий дышали жаром, накопившимся за день, - и даже сейчас, в одиннадцать ночи, на улице было градусов тридцать.
Кивнув на прощание покойному премьер-министру, Хеннинг направился в сторону Туннельгатан, по маршруту убийцы. Пластиковая ручка винной упаковки оборвалась, пока он выуживал ее из окна чьей-то машины, и теперь он шел, зажимая коробку под мышкой. Собственная голова казалась ему сейчас огромной, как воздушный шар, - он даже на всякий случай потрогал лоб.
На ощупь вроде бы все было в порядке, разве что пальцы его отекли от жары и вина.
Погодка, мать твою. Чертовщина какая-то.
Улица круто поднималась вверх. Ухватившись за перила, он преодолевал ступеньку за ступенькой, осторожно переставляя ноги. Каждый нетвердый шаг отзывался гулким звоном в голове, причиняя боль. Окна по обе стороны лестницы были распахнуты настежь, повсюду горел свет. Из некоторых квартир доносилась музыка.
В эту минуту Хеннинг мучительно жаждал темноты. Темноты и тишины. Ради одного этого стоило напиться до потери сознания.
Поднявшись по лестнице, он остановился перевести дух. Ему становилось все хуже - то ли он совсем расклеился, то ли сказывалась вся эта чертовщина с электричеством. Стук в висках сменила адская боль, пронизывающая мозг насквозь.
Нет, дело было явно не в нем.
Он заметил машину, наспех припаркованную у тротуара. Двигатель включен, водительская дверь распахнута, из динамиков - «Living Doll» на полную громкость. И водитель на корточках, прямо посреди улицы - обхватил голову руками и сидит.
Хеннинг зажмурился, затем снова открыл глаза. Интересно, это ему кажется или свет в окнах действительно становится ярче?
Не к добру все это. Ох, не к добру.
Осторожно, шаг за шагом, он пересек Добельнсгатан и рухнул в тени каштанов кладбища св. Юханнеса. Идти дальше не было сил. Перед глазами все плыло, а в ушах жужжало, словно в кроне ветвей над ним вился пчелиный рой. Давление продолжало расти, голову сжимали невидимые тиски, как будто он вдруг оказался глубоко под водой. Из распахнутых окон доносились крики.
Ну вот и все. Конец.
Боль была нечеловеческой - подумать только, такой маленький череп - и столько боли. Еще чуть-чуть, и голова его лопнет, разорвавшись на тысячу кусков. Свет в окнах становился все ярче, тени каштановых листьев рисовали на его груди затейливые узоры. Хеннинг запрокинул лицо к небу и замер в ожидании неминуемого взрыва.
И все прошло.
Будто кто-то дернул рубильник. Раз - и все.
Головную боль как рукой сняло, пчелиное жужжание стихло. Все встало на свои места. Хеннинг открыл рот, пытаясь выдавить из себя хоть звук, может, даже молитву, но от долгого напряжения у него свело скулы.
Тишина. Темнота. Точка в небе, падающая вниз. Хеннинг заметил ее, лишь когда маленькая завитушка очутилась в миллиметре от его лица. Насекомое?.. Хеннинг вздохнул, наслаждаясь запахом сухой земли. Под затылком было что-то твердое и прохладное, и он слегка повернул голову, чтобы остудить щеку.
Мраморная плита. Он почувствовал щекой неровности камня. Буквы. Приподняв голову, он прочитал:
4.12.1918-18.7.1987
16.9.1925-16.6.2002
И дальше еще несколько имен. Семейный склеп. Карл, значит, муж, а Грета - сначала жена, потом вдова. Пятнадцать лет одиночества. Все ясно. Хеннинг представил себе маленькую седовласую старушку - вот она выползает из дома, опираясь на ходунок, а вот уже родные и близкие делят имущество после ее кончины.
Краем глаза он заметил какое-то движение и покосился на плиту. Гусеница. Белая, как сигаретный фильтр. Она так отчаянно извивалась на черном мраморе, что Хеннингу стало ее жаль, и он подтолкнул ее пальцем, чтобы стряхнуть в траву. Но гусеница осталась лежать на камне плиты.
Это еще что такое?..
Хеннинг присмотрелся и снова пошевелил ее пальцем. Она будто вросла в мрамор. Хеннинг достал из кармана брюк зажигалку, посветил. Гусеница уменьшалась на глазах. Хеннинг чуть ли не носом уткнулся в плиту, слегка подпалив волосы огнем зажигалки. Нет, гусеница не уменьшалась, она ввинчивалась в камень, и теперь на поверхности оставался лишь маленький хвостик.
Да нет, не может быть...
Фритьофу посвящается
Пролог Когда река повернётся в спять
Смерть - острая игла,
Заставляющая прозреть
И увидеть свет,
Освещавший всю нашу жизнь.
Ева-Стина Бюггместар, «Трус».
УЛ. СВЕАВЕГЕН, 13 августа, 22.49
Салют, команданте!
Хеннинг приподнял коробку с вином, адресуя приветствие мемориальной доске в асфальте. Пожухлая роза валялась на том самом месте, где шестнадцать лет назад был убит Улоф Пальме. Хеннинг присел на корточки и провел рукой по выпуклым буквам.
Да, - произнес он, - дрянь наши дела. Слышь, Улоф, делишки-то дрянь.
Голова раскалывалась, но вино тут было ни при чем. Прохожие шли, уставившись в землю, кое-кто сжимал виски ладонями.
Этим вечером все, казалось, предвещало грозу, но накал и без того наэлектризованного воздуха лишь усиливался. Напряжение становилось невыносимым, а развязки все не предвиделось. Ни облачка на небе, ни грозового раската вдали. В воздухе же творилось что-то неладное, незримое магнитное поле словно душило вечерний город.
Казалось, подача электричества больше не зависела от работы электростанций - часов с девяти во всем Стокгольме было невозможно ни потушить свет, ни выключить электроприборы. Если выдергивали вилку, розетка угрожающе сыпала искрами, а между контактами носились электрические разряды, не давая прибору отключиться.
А магнитное поле все росло.
Голова Хеннинга раскалывалась, точно ее обмотали колючей проволокой под напряжением. Пульсирующая боль раздирала виски. Это напоминало изощренную пытку.
Мимо с воем промчалась «Скорая» - то ли по срочному вызову, то ли просто не отключалась сирена. Кое-где на обочине стояли машины с включенными двигателями.
Бывай, команданте!
Хеннинг поднял упаковку с вином, запрокинул голову и повернул краник. Красная струя плеснула по подбородку и потекла по шее, прежде чем он успел направить ее в рот. Он зажмурился, сделал пару жадных глотков. Капли вина уже стекали по груди, смешиваясь с потом.
Еще эта чертова жара!
Вот уже пару недель прогнозы метеослужб по всей стране показывали одни только ухмыляющиеся солнечные круги. Камни мостовых и зданий дышали жаром, накопившимся за день, - и даже сейчас, в одиннадцать ночи, на улице было градусов тридцать.
Кивнув на прощание покойному премьер-министру, Хеннинг направился в сторону Туннельгатан, по маршруту убийцы. Пластиковая ручка винной упаковки оборвалась, пока он выуживал ее из окна чьей-то машины, и теперь он шел, зажимая коробку под мышкой. Собственная голова казалась ему сейчас огромной, как воздушный шар, - он даже на всякий случай потрогал лоб.
На ощупь вроде бы все было в порядке, разве что пальцы его отекли от жары и вина.
Погодка, мать твою. Чертовщина какая-то.
Улица круто поднималась вверх. Ухватившись за перила, он преодолевал ступеньку за ступенькой, осторожно переставляя ноги. Каждый нетвердый шаг отзывался гулким звоном в голове, причиняя боль. Окна по обе стороны лестницы были распахнуты настежь, повсюду горел свет. Из некоторых квартир доносилась музыка.
В эту минуту Хеннинг мучительно жаждал темноты. Темноты и тишины. Ради одного этого стоило напиться до потери сознания.
Поднявшись по лестнице, он остановился перевести дух. Ему становилось все хуже - то ли он совсем расклеился, то ли сказывалась вся эта чертовщина с электричеством. Стук в висках сменила адская боль, пронизывающая мозг насквозь.
Нет, дело было явно не в нем.
Он заметил машину, наспех припаркованную у тротуара. Двигатель включен, водительская дверь распахнута, из динамиков - «Living Doll» на полную громкость. И водитель на корточках, прямо посреди улицы - обхватил голову руками и сидит.
Хеннинг зажмурился, затем снова открыл глаза. Интересно, это ему кажется или свет в окнах действительно становится ярче?
Не к добру все это. Ох, не к добру.
Осторожно, шаг за шагом, он пересек Добельнсгатан и рухнул в тени каштанов кладбища св. Юханнеса. Идти дальше не было сил. Перед глазами все плыло, а в ушах жужжало, словно в кроне ветвей над ним вился пчелиный рой. Давление продолжало расти, голову сжимали невидимые тиски, как будто он вдруг оказался глубоко под водой. Из распахнутых окон доносились крики.
Ну вот и все. Конец.
Боль была нечеловеческой - подумать только, такой маленький череп - и столько боли. Еще чуть-чуть, и голова его лопнет, разорвавшись на тысячу кусков. Свет в окнах становился все ярче, тени каштановых листьев рисовали на его груди затейливые узоры. Хеннинг запрокинул лицо к небу и замер в ожидании неминуемого взрыва.
И все прошло.
Будто кто-то дернул рубильник. Раз - и все.
Головную боль как рукой сняло, пчелиное жужжание стихло. Все встало на свои места. Хеннинг открыл рот, пытаясь выдавить из себя хоть звук, может, даже молитву, но от долгого напряжения у него свело скулы.
Тишина. Темнота. Точка в небе, падающая вниз. Хеннинг заметил ее, лишь когда маленькая завитушка очутилась в миллиметре от его лица. Насекомое?.. Хеннинг вздохнул, наслаждаясь запахом сухой земли. Под затылком было что-то твердое и прохладное, и он слегка повернул голову, чтобы остудить щеку.
Мраморная плита. Он почувствовал щекой неровности камня. Буквы. Приподняв голову, он прочитал.
... Об удивительных вещах, но совершенно бестолково.
Чем больше мне в руки попадается произведений скандинавских авторов, тем чаще они ставят меня в тупик. Такое ощущение, что скандинавы возводят страдания в наивысший литературный культ, причём страдания именно моральные. Сколько персонажей ни встречала, все они только и делают, что упиваются своими мучениями. Не пытаются с ними бороться, как принято описывать в литературе, чтобы подавать пример сильных духом мужчин и женщин, а непременно погружаются в самую наичернейшую пучину скорби и душевных терзаний. И обязательно всё окрашено самыми глубокими цветами уныния, чтобы уж даже малейшего просвета для яркого лучика не оставить.
Если уж конкретно говорить о книге "Блаженны мёртвые", то её посыла я не поняла. Любить и ценить близких, пока они рядом? Сложно увидеть любовь к родным, когда люди с радостью избавлялись от воскресших родственников. Да и кому способны навевать светлые чувства полуразложившиеся трупы? Или мораль произведения в том, что нужно оставаться человечным даже по отношению к воскресшим мертвецам? Надо уметь преодолеть страх и отвращение (что я считаю вполне закономерной реакцией психически здорового человека) и помочь растерянным мертвякам обустроиться среди живых? М-да, Линдквист безусловно сумел поставить перед читателями сложную задачу. Однако, что автор на самом деле показал нового и впечатляющего, такого, чтобы не было жаль потраченного на чтение времени? Для меня ответ однозначен - НИЧЕГО.
Помню, какое сильное впечатление на меня произвела книга Аннабель Питчер "Моя сестра живет на каминной полке ", в которой прекрасно раскрыта тема, как важно вовремя суметь отпустить своих умерших родных. Вот там действительно чувствуешь и понимаешь, для чего автор поднимает столь тяжёлую тему. А "Блаженны мёртвые" - это сумбурное произведение с великолепной задумкой, но отвратительное в исполнении.
Безумно, до зубовного скрежета раздражала религиозно-фанатичная бабуля, вопящая о спасении душ. Да она сама с лёгкостью и без сожаления спихнула воскресшего мужа в руки властей, а потом возомнила себя избранной! Просто зашкаливающие двуличность и высокомерие. Конечно же, проще обратиться в сторону живых, чем попытаться понять и помочь растерянным мертвецам.
Всё-таки надо отдать должное автору за нетривиальный сюжет и способ его воплощения. Никогда бы не подумала, что при воскрешении мёртвых главными в книге окажутся не сами покойники, а глюки и тараканы в голове у живых. Сделать из хорошей задумки унылое и нудное произведение тоже надо уметь.
