В это время в Петербурге актер Ходотов написал пьесу под названием «Госпожа пошлость», которая возбудила огромный скандал, так как в пьесе были явные намеки на многих известных писателей и художников, в том числе и на Куприна. Пустили слух, что Александр Иванович собирается вызвать Ходотова на дуэль. Другие говорили, будто Куприн собирается писать ответную пьесу «Господин Хам». Но когда к Куприну пришел по этому поводу корреспондент, отец ответил: «Извините, это… буря в клистире». Однако отец, как и любой человек, конечно, не мог совсем спокойно переносить всяческую травлю, нападки и бесконечные мелкие житейские неприятности.

Зная гостеприимный нрав Александра Ивановича, к нему без конца приходили за советами и мешали работать. В «Одесских новостях» 8 октября Куприн говорит интервьюеру:

«Опасно мне иметь квартиру где-нибудь в центре города. Сильно одолевает начинающий писатель. Носит, носит рукописи без конца. Ну, хорошо, принес - оставит. Я не имею решимости отказать в просмотре, принимаю, обещаю дать ответ. Но беда-то в том, что юные собратья часто остаются недовольны моим отзывом и слишком резко выражают мне лично свое неудовольствие. Да не так уж просто, а почти с бранью и с упреками в нежелании поддержать начинающего писателя».

В Одессе в то время находился и Бунин. Вместе с художником Нилусом, умиленные, как пишет Батюшкову отец, его рассказами о Даниловском, они мечтали туда поехать втроем недели на две-три. Куприн собирался написать о Даниловском ряд очерков, вроде «Листригонов». Этот проект не осуществился.

В ноябре 1909 года мы все втроем едем под Ригу, где в Торенсбергском санатории отец уже был на излечении в 1907 году. Появляются слухи, что Куприн сошел с ума, что у него буйное помешательство. Распространяют эти слухи разные газетные листки, которых так много выходило в то время под разными названиями.

22 ноября отец уехал в Петербург, а через несколько дней - в Даниловское; здесь, а также в Круглицах и Устюжне, мы жили до середины января 1910 года.

В январе 1910 года в ответ на запрос Федора Батюшкова Куприн сообщил, что согласен продать петербургскому издательству Цетлина десять томов своих сочинений за 75 тысяч рублей, но продажа может состояться только через один-два года, так как Мария Карловна продала первый, второй и третий тома раньше на два года. Эти тома Куприн передал в собственность Марии Карловне при разводе.

В феврале 1910 года Мария Карловна вышла замуж за Н. И. Иорданского, публициста. У него был от первого брака сын Николай, приблизительно одного возраста с Лидушей.

23 февраля наша семья возвратилась из Риги в Петербург. Куприн же уехал в Москву. Он просил писателя А. М. Федорова, постоянно проживающего в Одессе, смотреть за Лизой, которая плохо себя чувствовала в то время.

Письмо Александра Ивановича Батюшкову.

«Март 24. 1910 г.

У нас было горе. Заболела Ксеночка. Она себя зовет „Нека“ и даже „бедная Нека“. Дифтерит. Отправляюсь в Одессу».

До этого Александр Иванович жил под Москвой у Софьи Ивановны Можаровой - своей старшей сестры - в Сергиевском посаде.

В начале мая 1910 года мои родители сняли дачу под Одессой вместе с семьей Богомольца, известного присяжного поверенного. У Богомольцев был сын приблизительно моего возраста. Мне рассказывали, что как-то на даче было много гостей и о детях забыли. Поздно вечером спохватились, что кроватки пусты. Стали искать - сначала в доме, потом в саду, потом на пляже, где нас и обнаружили. Мы задумчиво сидели на песке, держась за руки, в сентиментальном молчании. И когда нас спросили: «Что вы здесь делаете?» - я ответила: «Смотрим на луну». Потом в семье у нас всегда шутили, что это был мой первый роман.

В июне 1910 года отца постигло большое горе: скончалась на семидесятом году жизни Любовь Алексеевна Куприна. Отец очень любил свою мать, хотя они редко виделись. Она так и не захотела покинуть свой Вдовий дом, где провела почти всю свою жизнь. Похоронили ее на Ваганьковском кладбище. Отец поехал в Москву на похороны из Одессы.

В «Петербургской газете» от 19 июня 1910 года Куприн посвятил ей статью. «Все политические и литературные движения России моя мать переживала, всегда становилась на сторону нового, молодого, - писал он в частности. - Мать умерла современным человеком, она пережила даже декадентщину».

Вернувшись в Одессу, отец снова надевает костюм водолаза и в присутствии мамы, у брекватера Хлебной гавани, опускается на морское дно.

В августе 1910 года выслана в издательство первая глава второй части «Ямы».

В своих воспоминаниях борец и силач Иван Заикин описывает первую встречу с Куприным в 1910 году. Произошло это в кафе, куда привел Заикина его друг Саша Диабели.

«В кафе вошли еще двое.

Вон, смотри, - шепнул Саша. - Куприн.

Один из вошедших был высоким, представительным господином.

Другой - низенький, квадратный, с толстой шеей, маленькими прищуренными глазами, тридцатилетний мужчина; одет он был в потертый пиджачок, на голове, подстриженной под ежик - пестрая татарская тюбетейка. Короткая каштановая бородка, мягкие усы показались мне всклокоченными. Саша встал, направился к нему навстречу.

Иван Заикин, - представил он меня. Потом жест в сторону высокого мужчины. - Журналист Горелик. - Затем поклон низенькому в тюбетейке: - Писатель Куприн.

Я был разочарован. Вот если бы писателем оказался аристократического вида Горелик, то другое дело, а этот, квадратненький, совсем не походит на знаменитость; и одежонка на нем простенькая, и сам простоват с виду.

А вы много написали книжек? - спрашиваю из вежливости.

Куприн смотрит на меня, прищурив маленькие смеющиеся глаза.

Разве вы не читаете книг?

Да нет, милый, некогда было учиться.

Жаль. Такой ядреный образец человеческой породы и вдруг безграмотный.

Удивительное дело: мы с ним как-то сразу перешли на „ты“.»

Так началась многолетняя дружба между добродушным неграмотным великаном и Куприным. Многих иногда удивляла и даже возмущала эта дружба и вообще любовь Куприна к циркачам, рыбакам и всякому живописному люду. Но никогда бы не были написаны многие и многие рассказы, повести и очерки, если бы мой отец не испробовал все возможные ремесла, не общался бы с самыми разнообразными людьми, не выслушивал бы часами их иногда яркие, иногда нудные профессиональные разговоры.

В ноябре 1910 года Куприн возвращается из Риги в Одессу. Он совершает свой знаменитый полет с Заикиным, который кончился катастрофой.

Этот полет вызвал, как все, что делал Куприн, много шума.

Гораздо позднее Иван Заикин вспоминает о событиях этого дня немного не так, как их описал Куприн в очерке «Мой полет».

Заикин в тот же день уже поднимался в воздух благополучно два раза. Он пишет:

«Третьим должен лететь Александр Иванович.

Я готов, Ваня.

Признаться, меня охватило беспокойство.

Александр Иванович, может, не полетим? Не стоит рисковать тебе жизнью. Аппарат мой несовершенный…

Беспокоило то, что мы оба дяди весьма тяжеловесные - по семи пудов каждый, а аэроплан не рассчитан на такой груз.

Попросил француза:

Жорж, подлей бензину и масла с таким расчетом, чтобы полетать час-два, до самого темна.

Проездом из Петербурга в Крым полковник генерального штаба Возницын нарочно остановился на два дня в Москве, где прошли его детство и юность. Говорят, что умные животные, предчувствуя смерть, обходят все знакомые, любимые места в жилье, как бы прощаясь с ними. Близкая смерть не грозила Возницыну, - в свои сорок пять лет он был еще крепким, хорошо сохранившимся мужчиной. Но в его вкусах, чувствах и отношениях к миру совершался какой-то незаметный уклон, ведущий к старости. Сам собою сузился круг радостей и наслаждений, явились оглядка и скептическая недоверчивость во всех поступках, выветрилась бессознательная, бессловесная звериная любовь к природе, заменившись утонченным смакованием красоты, перестала волновать тревожным и острым волнением обаятельная прелесть женщины, а главное, - первый признак душевного увядания! - мысль о собственной смерти стала приходить не с той прежней беззаботной и легкой мимолетностью, с какой она приходила прежде, - точно должен был рано или поздно умереть не сам он, а кто-то другой, по фамилии Возницын, - а в тяжелой, резкой, жестокой, бесповоротной и беспощадной ясности, от которой на ночам холодели волосы на голове и пугливо падало сердце. И вот его потянуло побывать в последний раз на прежних местах, оживить в памяти дорогие, мучительно нежные, обвеянные такой поэтической грустью воспоминания детства, растравить свою душу сладкой болью по ушедшей навеки, невозвратимой чистоте и яркости первых впечатлений жизни. Он так и сделал. Два дня он разъезжал по Москве, посещая старые гнезда. Заехал в пансион на Гороховом поле, где когда-то с шести лет воспитывался под руководством классных дам по фребелевской системе. Там все было переделано и перестроено: отделения для мальчиков уже не существовало, но в классных комнатах у девочек по-прежнему приятно и заманчиво пахло свежим лаком ясеневых столов и скамеек и еще чудесным смешанным запахом гостинцев, особенно яблоками, которые, как и прежде, хранились в особом шкафу на ключе. Потом он завернул в кадетский корпус и в военное училище. Побывал он и в Кудрине, в одной домовой церкви, где мальчиком-кадетом он прислуживал в алтаре, подавая кадило и выходя в стихаре со свечою к Евангелию за обедней, но также крал восковые огарки, допивал "теплоту" после причастников и разными гримасами заставлял прыскать смешливого дьякона, за что однажды и был торжественно изгнан из алтаря батюшкой, величественным, тучным старцем, поразительно похожим на запрестольного бога Саваофа. Проходил нарочно мимо всех домов, где когда-то он испытывал первые наивные и полудетские томления любви, заходил во дворы, поднимался по лестницам и почти ничего не узнавал - так все перестроилось и изменилось за целую четверть века. Но с удивлением и с горечью заметил Возницын, что его опустошенная жизнью, очерствелая душа оставалась холодной и неподвижной и не отражала в себе прежней, знакомой печали по прошедшему, такой светлой, тихой, задумчивой и покорной печали... "Да, да, да, это старость, - повторял он про себя и грустно кивал головою. - Старость, старость, старость... Ничего не поделаешь..." После Москвы дела заставили его на сутки остановиться в Киеве, а в Одессу он приехал в начале страстной недели. Но на море разыгрался длительный весенний шторм, и Возницын, которого укачивало при самой легкой зыби, не решился садиться на пароход. Только к утру страстной субботы установилась ровная, безветренная погода. В шесть часов пополудни пароход "Великий князь Алексей" отошел от мола Практической гавани. Возницына никто не провожал, и он был этим очень доволен, потому что терпеть не мог этой всегда немного лицемерной и всегда тягостной комедии прощания, когда бог знает зачем стоишь целых полчаса у борта и напряженно улыбаешься людям, стоящим тоскливо внизу на пристани, выкрикиваешь изредка театральным голосом бесцельные и бессмысленные фразы, точно предназначенные для окружающей публики, шлешь воздушные поцелуи и наконец-то вздохнешь с облегчением, чувствуя, как пароход начинает грузно и медленно отваливать. Пассажиров в этот день было очень мало, да и то преобладали третьеклассные. В первом классе, кроме Возницына, как ему об этом доложил лакей, ехали только дама с дочерью. "И прекрасно", - подумал офицер с облегчением. Все обещало спокойное и удобное путешествие. Каюта досталась отличная - большая и светлая, с двумя диванами, стоявшими под прямым углом, и без верхних мест над ними. Море, успокоившееся за ночь после мертвой зыби, еще кипело мелкой частой рябью, но уже не качало. Однако к вечеру на палубе стало свежо. В эту ночь Возницын спал с открытым иллюминатором, и так крепко, как он уже не спал много месяцев, если не лет. В Евпатории его разбудил грохот паровых лебедок и беготня по палубе. Он быстро умылся, заказал себе чаю и вышел наверх. Пароход стоял на рейде в полупрозрачном молочно-розовом тумане, пронизанном золотом восходящего солнца. Вдали чуть заметно желтели плоские берега. Море тихо плескалось о борта парохода. Чудесно пахло рыбой, морскими водорослями и смолой. С большого баркаса, приставшего вплотную к "Алексею", перегружали какие-то тюки и бочки. "Майна, вира, вира помалу, стоп!" - звонко раздавались в утреннем чистом воздухе командные слова. Когда баркас отвалил и пароход тронулся в путь, Возницын спустился в столовую. Странное зрелище ожидало его там. Столы, расставленные вдоль стен большим покоем, были весело и пестро убраны живыми цветами и заставлены пасхальными кушаньями. Зажаренные целиком барашки и индейки поднимали высоко вверх свои безобразные голые черепа на длинных шеях, укрепленных изнутри невидимыми проволочными стержнями. Эти тонкие, загнутые в виде вопросительных знаков шеи колебались и вздрагивали от толчков идущего парохода, и казалось, что какие-то странные, невиданные допотопные животные, вроде бронтозавров или ихтиозавров, как их рисуют на картинах, лежат на больших блюдах, подогнув под себя ноги, и с суетливой и комической осторожностью оглядываются вокруг, пригибая головы книзу. А солнечные лучи круглыми яркими столбами текли из иллюминаторов, золотили местами скатерть, превращали краски пасхальных яиц в пурпур и сапфир и зажигали живыми огнями гиацинты, незабудки, фиалки, лакфиоли, тюльпаны и анютины глазки. К чаю вышла в салон и единственная дама, ехавшая в первом классе. Возницын мимоходом быстро взглянул на нее. Она была некрасива и немолода, но с хорошо сохранившейся высокой, немного полной фигурой, просто и хорошо одетой в просторный светло-серый сак с шелковым шитьем на воротнике и рукавах. Голову ее покрывал легкий синий, почти прозрачный, газовый шарф. Она одновременно пила чай и читала книжку, вернее всего французскую, как решил Возницын, судя по компактности, небольшому размеру, формату и переплету канареечного цвета. Что-то страшно знакомое, очень давнишнее мелькнуло Возницыну не так в ее лице, как в повороте шеи и в подъеме век, когда она обернулась на его взгляд. Но это бессознательное впечатление тотчас же рассеялось и забылось. Скоро стало жарко, и потянуло на палубу. Пассажирка вышла наверх и уселась на скамье, с той стороны, где не было ветра. Она то читала, то, опустив книжку на колени, глядела на море, на кувыркавшихся дельфинов, на дальний красноватый, слоистый и обрывистый берег, покрытый сверху скудной зеленью. Возницын ходил по палубе, вдоль бортов, огибая рубку первого класса. Один раз, когда он проходил мимо дамы, она опять внимательно посмотрела на него, посмотрела с каким-то вопрошающим любопытством, и опять ему показалось, что они где-то встречались. Мало-помалу это ощущение стало беспокойным и неотвязным. И главное - офицер теперь знал, что и дама испытывает то же самое, что и он. Но память не слушалась его, как он ее ни напрягал. И вдруг, поравнявшись уже в двадцатый раз с сидевшей дамой, он внезапно, почти неожиданно для самого себя, остановился около нее, приложил пальцы по-военному к фуражке и, чуть звякнув шпорами, произнес: - Простите мою дерзость... но мне все время не дает покоя мысль, что мы с вами знакомы или, вернее... что когда-то, очень давно, были знакомы. Она была совсем некрасива - безбровая блондинка, почти рыжая, с сединой, заметной благодаря светлым волосам только издали, с белыми ресницами над синими глазами, с увядающей веснушчатой кожей на лице. Свеж был только ее рот, розовый и полный, очерченный прелестно изогнутыми линиями. - И я тоже, представьте себе. Я все сижу и думаю, где мы с вами виделись, - ответила она. - Моя фамилия - Львова. Это вам ничего не говорит? - К сожалению, нет... А моя фамилия - Возницын. Глаза дамы вдруг заискрились веселым и таким знакомым смехом, что Возницыну показалось - вот-вот он сейчас ее узнает. - Возницын? Коля Возницын? - радостно воскликнула она, протягивая ему руку. - Неужели и теперь не узнаете? Львова - это моя фамилия по мужу... Но нет, нет, вспомните же наконец!.. Вспомните: Москва, Поварская, Борисоглебский переулок - церковный дом... Ну? Вспомните своего товарища по корпусу... Аркашу Юрлова... Рука Возницына, державшая руку дамы, задрожала и сжалась. Мгновенный свет воспоминания точно ослепил его. - Господи... Неужели Леночка?.. Виноват... Елена... Елена... - Владимировна. Забыли... А вы - Коля, тот самый Коля, неуклюжий, застенчивый и обидчивый Коля?.. Как странно! Какая странная встреча!.. Садитесь же, пожалуйста. Как я рада... - Да, - промолвил Возницын чью-то чужую фразу, - мир в конце концов так тесен, что каждый с каждым непременно встретится. Ну, рассказывайте же, рассказывайте о себе. Что Аркаша? Что Александра Милиевна? Что Олечка? В корпусе Возницын тесно подружился с одним из товарищей - Юрловым. Каждое воскресенье он, если только не оставался без отпуска, ходил в его семью, а на пасху и рождество, случалось, проводил там вез каникулы. Перед тем как поступать в военное училище, Аркаша тяжело заболел. Юрловы должны были уехать в деревню. С той поры Возницын потерял их из виду. Много лет тому назад он от кого-то вскользь слышал, что Леночка долгое время была невестой офицера и что офицер этот со странной фамилией Женишек - с ударением на первом слоге - как-то нелепо и неожиданно застрелился. - Аркаша умер у нас в деревне в девяностом году, - говорила Львова. - У него оказалась саркома головы. Мама пережила его только на год. Олечка окончила медицинские курсы и теперь земским врачом в Сердобском уезде. А раньше она была фельдшерицей у нас в Жмакине. Замуж ни за что не хотела выходить, хотя были партии, и очень приличные. Я двадцать лет замужем, - она улыбнулась грустно сжатыми губами, одним углом рта, - старуха уж... Муж - помещик, член земской управы. Звезд с неба не хватает, но честный человек, хороший семьянин, не пьяница, не картежник и не развратник, как все кругом... и за это слава богу... - А помните, Елена Владимировна, как я был в вас влюблен когда-то! - вдруг перебил ее Возницын. Она засмеялась, и лицо ее сразу точно помолодело. Возницын успел на миг заметить золотое сверкание многочисленных пломб в ее зубах. - Какие глупости. Так... мальчишеское ухаживание. Да и неправда. Вы были влюблены вовсе не в меня, а в барышень Синельниковых, во всех четверых по очереди. Когда выходила замуж старшая, вы повергали свое сердце к ногам следующей за вею... - Ага! Вы все-таки ревновали меня немножко? - заметил Возницын с шутливым самодовольством. - Вот уж ничуть... Вы для меня были вроде брата Аркаши. Потом, позднее, когда нам было уже лет по семнадцати, тогда, пожалуй... мне немножко было досадно, что вы мне изменили... Вы знаете, это смешно, но у девчонок - тоже женское сердце. Мы можем совсем не любить безмолвного обожателя, но ревнуем его к другим... Впрочем, все это пустяки. Расскажите лучше, как вы поживаете и что делаете. Он рассказал о себе, об академии, о штабной карьере, о войне, о теперешней службе. Нет, он не женился: прежде пугала-бедность и ответственность перед семьей, а теперь уже поздно. Были, конечно, разные увлечения, были и серьезные романы. Потом разговор оборвался, и они сидели молча, глядя друг на друга ласковыми, затуманенными глазами. В памяти Возницына быстро-быстро проносилось прошлое, отделенное тридцатью годами. Он познакомился с Леночкой в то время, когда им не исполнилось еще и по одиннадцати лет. Она была худой и капризной девочкой, задирой и ябедой, некрасивой со своими веснушками, длинными руками и ногами, светлыми ресницами и рыжими волосами; от которых всегда отделялись и болтались вдоль щек прямые тонкие космы. У нее по десяти раз на дню происходили с Возницыным и Аркашей ссоры и примирения. Иногда случалось и поцарапаться... Олечка держалась в стороне: она всегда отличалась благонравием и рассудительностью. На праздниках все вместе ездили танцевать в Благородное собрание, в театры, в цирк, на катки. Вместе устраивали елки и детские спектакли, красили на пасху яйца и рядились на рождество. Часто боролись и возились, как молодые собачки. Так прошло три года. Леночка, как и всегда, уехала на лето с семьей к себе в Жмакино, а когда вернулась осенью в Москву, то Возницын, увидев ее в первый раз, раскрыл глаза и рот от изумления. Она по-прежнему осталась некрасивой, но в ней было нечто более прекрасное, чем красота, тот розовый сияющий расцвет первоначального девичества, который, бог знает каким чудом, приходит внезапно и в какие-нибудь недели вдруг превращает вчерашнюю неуклюжую, как подрастающий дог, большерукую, большеногую девчонку в очаровательную девушку. Лицо у Леночки было еще покрыто крепким деревенским румянцем, под которым чувствовалась горячая, весело текущая кровь, плечи округлились, обрисовались бедра и точные, твердые очертания грудей, все тело стало гибким, ловким и грациозным. И отношения как-то сразу переменились. Переменились после того, как в один из субботних вечеров, перед всенощной, Леночка и Возницын, расшалившись в полутемной комнате, схватились бороться. Окна тогда еще были открыты, из палисадника тянуло осенней ясной свежестью и тонким винным запахом опавших листьев, и медленно, удар за ударом, плыл редкий, меланхоличный звон большого колокола Борисоглебской церкви. Они сильно обвили друг друга руками крест-накрест и, соединив их позади, за спинами, тесно прижались телами, дыша друг другу в лицо. И вдруг, покрасневши так ярко, что это было заметно даже в синих сумерках вечера, опустив глаза, Леночка зашептала отрывисто, сердито и смущенно: - Оставьте меня... пустите... Я не хочу... И прибавила со злым взглядом влажных, блестящих глаз: - Гадкий мальчишка. Гадкий мальчишка стоял, опустив вниз и нелепо растопырив дрожащие руки. Впрочем, у него и ноги дрожали, и лоб стал мокрым от внезапной испарины. Он только что ощутил под своими руками ее тонкую, послушную, женственную талию, так дивно расширяющуюся к стройным бедрам, он почувствовал на своей груди упругое и податливое прикосновение ее крепких высоких девических грудей и услышал запах ее тела - тот радостный пьяный запах распускающихся тополевых почек и молодых побегов черной смородины, которыми они пахнут в ясные, но мокрые весенние вечера, после мгновенного дождя, когда небо и лужи пылают от зари и в воздухе гудят майские жуки. Так начался для Возницына этот год любовного томления, буйных и горьких мечтаний, единиц и тайных слез. Он одичал, стал неловок и грубоват от мучительной застенчивости, ронял ежеминутно ногами стулья, зацеплял, как граблями, руками за все шаткие предметы, опрокидывал за столом стаканы с чаем и молоком. "Совсем наш Коленька охалпел", - добродушно говорила про него Александра Милиевна. Леночка издевалась над ним. А для него не было большей муки и большего счастья, как стать тихонько за ее спиной, когда она рисовала, писала или вышивала что-нибудь, и глядеть на ее склоненную шею с чудесной белой кожей и с вьющимися легкими золотыми волосами на затылке, видеть, как коричневый гимназический корсаж на ее груди то морщится тонкими косыми складками и становится просторным, когда Леночка выдыхает воздух, то опять выполняется, становится тесным и так упруго, так полно округлым. А вид наивных запястий ее девических светлых рук и благоухание распускающегося тополя преследовали воображение мальчика в классе, в церкви и в карцере. Все свои тетради и переплеты исчертил Возницын красиво сплетающимися инициалами Е. и Ю. и вырезывал их ножом на крышке парты посреди пронзенного и пылающего сердца. Девочка, конечно, своим женским инстинктом угадывала его безмолвное поклонение, но в ее глазах он был слишком свой, слишком ежедневный. Для него она внезапно превратилась в какое-то цветущее, ослепительное, ароматное чудо, а Возницын остался для нее все тем же вихрястым мальчишкой, с басистым голосом, с мозолистыми и шершавыми руками, в узеньком мундирчике и широчайших брюках. Она невинно кокетничала со знакомыми гимназистами и с молодыми поповичами с церковного двора, но, как кошке, острящей свои коготки, ей доставляло иногда забаву обжечь и Возницына быстрым, горячим и лукавым взглядом. Но если, забывшись, он чересчур крепко жал ее руку, она грозилась розовым "пальчиком и говорила многозначительно: - Смотрите, Коля, я все маме расскажу. И Возницын холодел от непритворного ужаса. Конечно, Коля остался в этот сезон на второй год в шестом классе, и, конечно, этим же летом он успел влюбиться в старшую из сестер Синельниковых, с которыми танцевал в Богородске на дачном кругу. Но на пасху его переполненное любовью сердце узнало момент райского блаженства... Пасхальную заутреню он отстоял с Юрловыми в Борисоглебской церкви, где у Александры Милиевны было даже свое почетное место, с особым ковриком и складным мягким стулом. Но домой они возвращались почему-то не вместе. Кажется, Александра Милиевна с Олечкой остались святить куличи и пасхи, а Леночка, Аркаша и Коля первыми пошли из церкви. Но по дороге Аркаша внезапно и, должно быть, дипломатически исчез - точно сквозь землю провалился. Подростки остались вдвоем. Они шли под руку, быстро и ловко изворачиваясь в толпе, обгоняя прохожих, легко и в такт ступая молодыми, послушными ногами. Все опьяняло их в эту прекрасную ночь: радостное пение, множество огней, поцелуи, смех и движение в церкви, а на улице - это множество необычно бодрствующих людей, темное теплое небо с большими мигающими весенними звездами, запах влажной молодой листвы из садов за заборами, эта неожиданная близость и затерянность на улице, среди толпы, в поздний предутренний час. Притворяясь перед самим собою, что он делает это нечаянно, Возницын прижал к себе локоток Леночки. Она ответила чуть заметным пожатием. Он повторил эту тайную ласку, и она опять отозвалась. Тогда он едва слышно нащупал в темноте концы ее тонких пальчиков и нежно погладил их, и пальцы не сопротивлялись, не сердились, не убегали. Так подошли они к воротам церковного дома. Аркаша оставил для них калитку открытой. К дому нужно было идти по узким деревянным мосткам, проложенным, ради грязи, между двумя рядами широких столетних лип. Но Когда за ними хлопнула затворившаяся калитка, Возницын поймал Леночкину руку и стал целовать ее пальцы - такие теплые, нежные и живые. - Леночка, я люблю, люблю вас... Он обнял ее вокруг талии и в темноте поцеловал куда-то, кажется, ниже уха. Шапка от этого у него сдвинулась и упала на землю, но он не стал ее разыскивать. Он все целовал похолодевшие щеки девушки и шептал, как в бреду: - Леночка, я люблю, люблю... - Не надо, - сказала она тоже шепотом, и он по этому шепоту отыскал губы. - Не надо... Пустите меня... пуст... Милые, такие пылающие, полудетские, наивные, неумелые губы! Когда он ее целовал, она не сопротивлялась, но и не отвечала на поцелуи и вздыхала как-то особенно трогательно - часто, глубоко и покорно. А у него по щекам бежали, холодя их, слезы восторга. И когда он, отрываясь от ее губ, подымал глаза кверху, то звезды, осыпавшие липовые ветви, плясали, двоились и расплывались серебряными пятнами, преломляясь сквозь слезы. - Леночка... Люблю... - Оставьте меня... - Леночка! И вдруг она воскликнула неожиданно сердито: - Да пустите же меня, гадкий мальчишка! Вот увидите, вот я все, все, все маме расскажу. Непременно! Она ничего маме не рассказала, но с этой ночи уже больше никогда не оставалась одна с Возницыным. А там подошло и лето... - А помните, Елена Владимировна, как в одну прекрасную пасхальную ночь двое молодых людей целовались около калитки церковного дома? - спросил Возницын. - Ничего я не помню... Гадкий мальчишка, - ответила она, мило смеясь. - Однако смотрите-ка, сюда идет моя дочь. Я вас сейчас познакомлю... Леночка, это Николай Иваныч Возницын, мой старый-старый друг, друг моего детства. А это моя Леночка. Ей теперь как раз столько лет, сколько было мне в одну пасхальную ночь... - Леночка большая и Леночка маленькая, - сказал Возницын. - Нет. Леночка старенькая и Леночка молодая, - возразила спокойно, без горечи, Львова. Леночка была очень похожа на мать, но рослее и красивее, чем та в свои девические годы. Рыжие волосы матери перешли у нее в цвет каленого ореха с металлическим оттенком, темные брови были тонкого и смелого рисунка, но рот носил чувственный и грубоватый оттенок, хотя был свеж и прелестен. Девушка заинтересовалась плавучими маяками, и Возницын объяснил ей их устройство и цель. Потом он заговорил о неподвижных маяках, о глубине Черного моря, о водолазных работах, о крушениях пароходов. Он умел прекрасно рассказывать, в девушка слушала его, дыша полуоткрытым ртом, не сводя с него глаз. А он... чем больше он глядел на нее, тем больше его сердце заволакивалось мягкой и светлой грустью - сострадательной к себе, радостной к ней, к этой новой Леночке, и тихой благодарностью к прежней. Это было именно то самое чувство, которого он так жаждал в Москве, только светлое, почти совсем очищенное от себялюбия. И когда девушка отошла от них, чтобы посмотреть на Херсонесский монастырь, он взял руку Леночки-старшей и осторожно поцеловал ее. - Нет, жизнь все-таки мудра, и надо подчиняться ее законам, - сказал он задумчиво. - И кроме того, жизнь прекрасна. Она - вечное воскресение из мертвых. Вот мы уйдем с вами, разрушимся, исчезнем, но из нашего ума, вдохновения и таланта вырастут, как из праха, новая Леночка и новый Коля Возницын... Все связано, все сцеплено. Я уйду, но я же и останусь. Надо только любить жизнь и покоряться ей. Мы все живем вместе - и мертвые и воскресающие. Он еще раз наклонился, чтобы поцеловать ее руку, а она нежно поцеловала его в сильно серебрящийся висок. И когда они после этого посмотрели друг на друга, то глаза их были влажны и улыбались ласково, устало и печально.

7 сентября 1870 года родился знаменитый русский писатель и драматург Александр Куприн. «Родился я 26 августа (по старому стилю) 1870 г. Пензенской губернии в городе Наровчате, о котором до сих пор есть поговорка: «Наровчат – одни колышки торчат», потому что он аккуратно выгорает через каждые два года в третий дотла» , – писал Куприн в 1913 году. Мальчик не знал своего отца, потому как он скончался от холеры, когда ребенку не было и года. Семья остается без кормильца.

Матери Александра Ивановича ничего не оставалось делать, как переехать в московский Сиротский дом и поселиться в общей палате вдовьего двора. Будущий писатель вырос, купаясь в лучах материнской любви, она была для него всем. Как говорил сам Куприн, это было «верховное существо с непреклонным характером и высоким благородством». Именно мать, княжна Любовь Куланчакова, оказала огромное влияние не только на раннее творчество сына, но и на всю его жизнь. За неимением средств она была вынуждена отдать Александра в сиротское училище, когда тому только исполнилось шесть лет. «Форменная кумачовая ленточка перетягивала парусиновую рубашку и панталоны»: все это причиняло мальчику страдания, он с детства не мог терпеть казенщины. В люди Куприн выходил долго…

дом-музей Куприна в Наровчате

Из воспоминаний писательницы Тэффи: «Внешность у Куприна была не совсем обычная. Был он среднего роста, крепкий, плотный, с короткой шеей и татарскими скулами, узкими глазами, перебитым монгольским носом»; «Но человек — Александр Иванович Куприн был вовсе не простачок и не рыхлый добряк. Он был человек сложный».

С 1876 по 1880 год Куприн учился в Московском Разумовском сиротском пансионе, с 1880 по 1887 год – во Втором московском кадетском корпусе, где царила палочная дисциплина и «дедовщина», с 1887 по 1890 – в Александровском военном училище. Затем 4 года служил подпоручиком в пехотном полку на Украине, в заштатных гарнизонах. Потом был переезд в Киев, бедность, отсутствие профессии, семь лет скитаний по стране. И уже потом – Петербург, литературная известность, знакомство с великими современниками, эмиграция, 17 лет жизни в Париже и в 1937 году, за год с небольшим до смерти – возвращение на Родину.

Итогом первых после офицерской службы беспокойных лет стали 2 книги: сборник очерков «Киевские типы» (1896) и сборник рассказов «Миниатюры» (1897). Позднее Куприн оценил их как «первые ребяческие шаги на литературной дороге». Уже в пору творческой зрелости Куприн одну из своих писательских заповедей сформулировал так: «Ты – репортер жизни… суйся решительно всюду… влезь в самую гущу жизни…»

Писателем Александр Иванович стал случайно. Когда он еще был курсантом военного училища, решил написать рассказик, подписался «Ал. К-рин». 3 декабря 1889 г. в журнале «Русский сатирический листок» его рассказ «Последний дебют» был напечатан, это был рассказ был об актрисе, которая покончила с собой на сцене. Об этом стало известно начальству и «презренный писака, затесавшийся в славные ряды будущих героев отечества» был обнаружен и предан суду. Куприна посадили на двое суток в карцер, где он поклялся себе не прикасаться к перу и бумаге. Все изменила встреча с Иваном Буниным, который помог талантливому курсанту заработать первый гонорар.

Впоследствии Куприн иронически вспоминал свой первый рассказ: он был полон мелодраматических штампов. В повести «Поединок» (1909) герой Ромашов, в котором угадываются черты автора, сочиняет по вечерам уже третью по счету повесть под заглавием «Последний роковой дебют». Подпоручик сам стыдился своих литературных занятий и никому в мире ни за что не признался бы в них». В романе «Юнкера» (1932) герой Александров тоже печатает рассказ «Последний дебют», а потом, отсиживаясь в карцере, читает «Казаков» Толстого и осознает свое ничтожество в сравнении с классиком.

Про Куприна сочинили стишок: «Спустился ты на дно морское,/ Поднялся ты за облака./ Из четырех стихий в покое/ Огонь оставил ты пока». Куприн одним из первых среди русских литераторов рискнул присоединиться к путешествиям по воздуху и под воду. 13 сентября 1909 года совместно со знаменитым авиатором Сергеем Уточкиным писатель поднялся над Одессой на воздушном шаре на высоту 1250 метров. А 12 ноября 1910 года Куприн вместе с авиатором Иваном Заикиным совершили полет на самолете над Одессой. Полет закончился катастрофой. К счастью, Куприн почти не пострадал. Впечатления от воздушных путешествий отражены, соответственно, в очерках «Над землей» и «Мой полет». А 28 октября 1909 года, облачившись в шестипудовый водолазный костюм, Куприн совершил подводную экспедицию в море возле Одессы.

В 1890 году молодого подпоручика Куприна по окончании училища отправляют в городок Проскуров Подольской губернии служить в пехотном полку. Казарменные порядки стали тягостным времяпровождением для Александра, и он полностью углубляется в литературу. Началом творческой карьеры Куприна можно считать 1893 год, когда на свет появляются рассказы «Лунной ночью», «Дознание» и повесть «Впотьмах». В 1894 году он возвращается в Киев и полностью проходит «переквалификацию». Местные газеты и журналы печатают его очерки, фельетоны и рассказы, кроме этого Куприн подрабатывает журналистом, печатается в полицейской и судебной хрониках, но это не спасает от нищеты. Он пишет, чтобы заглушить чувство голода. Один за другим появляются сборники: очерков «Киевские типы» и рассказов «Миниатюры».

Куприн был ленивый писатель, он вел разгульную жизнь, призвать его к порядку и усадить за письменный стол – было не просто. Первая супруга писателя Мария Карловна Давыдова-Иорданская, прибегала к суровым мерам. Лето 1906 года семья проводила на даче в Даниловском, Куприн оборудовал себе кабинет на чердаке. Но супруга заметила, что от творческого уединения нет никакого результата: муж ничего не пишет. Потом обнаружила, что Куприн натаскал на чердак сена и, вместо того, чтобы работать, там спит после завтрака. Жена… перестала кормить его завтраком. Когда Куприн в 1905 году создавал вторую редакцию повести «Поединок», работа застопорилась на середине. Его супруга Мария Карловна по этому поводу очень ругалась. Дело дошло до того, что она предъявила ему ультиматум: он снимает себе холостую комнату, где будет работать над «Поединком». А она станет навещать его. Иногда. И он может приходить домой, но при одном условии: в дом его пустят лишь в том случае, если он предъявит следующую главу повести… Однажды Куприн принес Марии Карловне несколько старых страниц. Обман раскрылся, и домой писателя стали пускать только после прочтения «работы». От этого Куприн молча страдал. Болезненно самолюбивый, он чувствовал себя униженным, работа валилась из рук…

«Самый чуткий нос России» – однажды именно так Федор Шаляпин представил гостям своего друга – Александра Ивановича Куприна. Современники даже шутили, что в Куприне было что-то «от большого зверя». Например, многие дамы очень обижались на писателя, когда он их настоящим образом по-собачьи обнюхивал. А однажды, некий французский парфюмер, услышав от Куприна четкую раскладку составляющих его нового аромата, воскликнул: «Такой редкий дар и вы всего лишь писатель!».

Куприн часто восхищал своих коллег по цеху невероятно точными определениями. Например, в споре с Буниным и Чеховым он победил одной фразой: «Молодые девушки пахнут арбузом и парным молоком. А старушки, здесь на юге, – горькой полынью, ромашкой, сухими васильками и – ладаном».

Однажды, получив крупный аванс, Александр Иванович крепко запил. В пьяном угаре он приволок в дом, где проживала его семья, сомнительную компанию собутыльников, и, собственно, веселье продолжилось. Супруга Куприна долго терпела кутеж, но оброненная на ее платье пылающая спичка стала последней каплей. В порыве неистовства Давыдова разбила графин с водой о голову мужа. Супруг обиды не стерпел. Он покинул дом, черкнув на клочке бумаги: «Между нами все кончено. Больше мы не увидимся». Прежде чем решиться на окончательный разрыв с «безжалостной Машенькой», Куприн топил боль в алкоголе. Нелюбимый и слабовольный, он превратился в ресторанного завсегдатая, обзавелся сомнительными друзьями, и почти все вечера проводил в кабаках или на ипподроме. О его пьяных выходках писали все бульварные газеты. Куприн облил горячим кофе такого-то, кинул в ресторане «Норд» в бассейн со стерлядью такого-то, на банкете такого-то вскочил в пьяном угаре на стол и раскрошил ногами все тарелки со снедью… Все это не пройдет даром – к старости Куприн будет сильно болеть, превратится в жалкого и больного человека, почти маразматика.

Куприн и Лиза Гейнрих

с дочерьми Ксенией и Лидой

Но это будет через много лет. А в разгул его хмельного времени Куприна спасет няня четырехлетней дочери – Лиза Гейнрих. Она сумеет уговорить его перестать пить и отправиться на лечение в Финляндию. Лиза Гейнрих станет для него настоящим ангелом хранителем. Благодаря Лизе, ее душевной мягкости и доброте, Куприн вернется к творчеству и познает, наконец, радость спокойной семейной жизни. 21 апреля 1908 года у них родилась дочь Ксения. Получить развод у первой жены Куприну удалось не сразу, и венчание с Елизаветой Морицовной состоялось только 16 августа 1909 года. 6 октября 1909 года в семье Куприных родилась вторая дочь Зинаида, которая вскоре умерла от пневмонии.

После увольнения из армии, Куприн пошел работать на самый крупный сталелитейный и рельсопрокатный завод, где с 1896 года трудится в должности заведующим учетом кузницы и столярной мастерской. Глядя на бесправное положение рабочих, Александр Иванович пишет свое первое крупное произведение «Молох». С него, по заверению литературных критиков, и начинается расцвет Куприна.

В 1901 году писатель отправляется вновь в Санкт-Петербург, где перед ним открываются двери самых значимых на то время изданий «Мира Божьего» и «Русского мира». Куприна теперь хорошо знают и в Москве благодаря его знакомству с классиками мировой отечественной литературы: И. А. Буниным, М. Горьким, А. П. Чеховым. В 1903 году к Куприну приходит долгожданный успех вместе с томиком «Купринских» рассказов, которые выпускает «Знание». Первое десятилетие 20-го века для Куприна – благодатное время, когда его творчество пользуется невероятной популярностью.

В 1907 году он решает уехать из страны в Финляндию, вернувшись на родину лишь к началу Первой мировой. Февральская революция была восторженно встречена Куприным, но потом, глядя на происходящие события и вопиющую несправедливость, писатель стал безразличен к политике, он не раз критиковал Ленина, и в итоге эмигрировал во Францию, так и не согласившись с политикой новой страны. В 1909 году писатель вместе с А. Буниным получает Академическую премию им. А. С. Пушкина за три тома своих произведений.

В 1912-ом печатается полное собрание сочинений Куприна. Современники считали его писателем, который не стоял на месте, он чувствовал жизнь, как она есть, не становясь на сторону «белых-красных» и свои впечатления и мысли излагал красочным языком. Главное, что мешало таланту Куприна раскрыться, была постоянная нужда и семейные хлопоты. Первый брак писателя разрушился. А вот второй брак был крепким. Семья росла, и вместе с ней потребности в деньгах, поэтому Куприн до самой смерти занимался «черной работой журналистики».

После революции Куприн загорелся идеей создать газету для крестьян под названием «Земля». 25 декабря 1918 года он побывал у Ленина в Кремле, изложил ему проект. Газета должна была призывать к рациональному пользованию землей и лесами, организовывать отправку студентов и школьников в деревню на летнюю практику. Однако проект газеты не был одобрен, в субсидии было отказано.

Пожалуй, самое яркое произведение Куприна, вызывающее у читателей эмоциональный всплеск – небольшое произведение «Гранатовый браслет». В основе сюжета – история, которую кто-то рассказал ему в юности. Жил-был влюбленный фанатик, который забрасывал замужнюю даму безвкусными подарками и плоскими письмами. Эта странная история вдохновила писателя, через несколько лет он написал «браслет». Многие коллеги по перу критиковали Куприна за эту повесть, но читатели завалили благодарными письмами. «Вспоминаю каждый твой шаг, улыбку, взгляд, звук твоей походки. Сладкой грустью, тихой, прекрасной грустью обвеяны мои последние воспоминания. Но я не причиню тебе горя. Я ухожу один, молча, так угодно было Богу и судьбе, «Да святится имя твое»…». Эту цитату из «Гранатового браслета» полубольной Куприн каждый вечер, сидя в кафе, повторял в своих письмах неизвестной даме, в которую влюбился на закате своей жизни.

Куприн в Париже

Куприн оказался за границей в 1919 г. Начало эмигрантского периода Куприна совпало с его активным сотрудничеством в газете «Новая русская жизнь» в Гельсингфорсе. Когда Куприн переехал в Париж, его творческая активность уже заметно шла под уклон. Не считая газетной публицистики, писал он мало. Он сосредоточен на романтизации ушедшего в небытие старорусского уклада. Самое значительное его произведение, написанное в изгнании, – роман «Юнкера» (1933).

Роман автобиографичен и посвящен дням молодости, когда Куприн учился в кадетском корпусе. Куприн не относится к тем авторам, чье творчество пережило второе рождение в эмиграции (как это было с И. Буниным, Г. Ивановым, Г. Адамовичем, М. Цветаевой, И. Шмелевым и многими другими). Но в тридцатые годы наметился определенный подъем, и, во всяком случае, это десятилетие оказалось для Куприна более плодотворным, чем первые десять лет в эмиграции.

Куприны жили во Франции долгих семнадцать лет – с 1920 по 1937 год и, в конце концов, тоска по родине взяла свое. Александр Иванович, будучи уже седовласым стариком и, очевидно, предчувствуя скорую смерть, однажды заявил, что готов идти в Москву хоть пешком. Он публикует только то, что написано ранее: «Новые повести и рассказы» (1927), «Купол св. Исаакия Далматского» (1928), «Елань» (1929). А между тем, здоровье его не на шутку разладилось.
«Елизавета Морицовна Куприна увезла на родину своего больного старого мужа. Она выбилась из сил, изыскивая средства спасти его от безысходной нищеты… Всеми уважаемый, всеми без исключения любимый, знаменитейший русский писатель не мог больше работать, потому что был очень, очень болен, и все об этом знали», – напишет позже русская писательница Тэффи.

31 мая 1937 года А. И. Куприн приезжает в Ленинград, где всеми силами пытается встать на ноги и возобновить работу, но все старания его остаются тщетными. Через год, 25 августа 1938 года писатель скончался. О смерти Куприна сообщило ТАСС и ряд популярных газет. Похороны Александра Куприна состоялись на Литераторских мостках Волковского кладбища в Петербурге. Могила Куприна находится неподалеку от мест упокоения Тургенева, Мамина-Сибиряка и Гарина-Михайловского Родина отдала писателю последнюю дань уважения и благодарности. А. Куприн смог внести значимый вклад в литературу начала 20 столетия, вдохнуть в неё «ветер свободы и дух инакомыслия».

Осенью 1939 года на могиле была установлена плита из чёрного полированного мрамора на гранитном основании с лаконичной надписью: «Александр Иванович Куприн. 1870-1938».

Елизавета Морицевна тяжело пережила смерть мужа. Более 30 лет она была его преданным и терпеливым другом в горе и в радости. После смерти Куприна Елизавета Морицевна стала собирать всё относящееся к его жизни и творчеству. В квартире на Лесном она устроила маленький домашний музей. Жена писателя (вместе с внуком Куприна – Алексеем Борисовичем Егоровым (Егоров прожил недолго (1924-1946)), сыном его дочери Лидии, умершей в 1924 году) продолжала и после его смерти вести издательские дела, переговоры с киностудиями.

В 1939 году Советским правительством Е. М. Куприной была назначена персональная пенсия. Она продолжала жить в квартире на Лесном проспекте. Литературный фонд и Союз писателей оказывали ей всемерную помощь и поддержку. В октябре 1940 года Куприна поступила на службу в Академию художеств хранителем фотодиатеки. Она начала работать над воспоминаниями о муже. В 1942 году во время блокады Ленинграда она покончила с собой, до последнего дня трудясь над творческим наследием мужа. Похоронена рядом с мужем на Литераторских мостках на Волковском кладбище Санкт-Петербурга.

Александр Куприн и Крым

«Писатель балаклавских рыбаков,

Друг тишины, уюта, моря, селец,

Тенистой Гатчины домовладелец,

Он мил нам простотой сердечных слов…»

Из стихотворения Игоря Северянина памяти Куприна

Среди русских классиков, судьба которых тесно связана с Крымом, Александр Иванович Куприн – самый преданный и искренний почитатель благодатной земли, отразивший в произведениях романтический образ Крыма. Куприна тянуло сюда просто потому, что он страстно любил сказочный полуостров. Его сердце, как он сам говорил, всю жизнь стремилось к «благословенному Крыму, сине-синему Чёрному морю».

А впервые в Крым А. И. Куприн попал, по-видимому, во времена, когда служил в киевских и южнорусских газетах «пожарным строчилой». Так он называл работу репортёра. Как и Горького, его гоняла по стране ненасытная жажда новых впечатлений и поиск самого себя. Такой разнообразный жизненный опыт позволил Куприну писать правдивые произведения. Основу сюжетов его повестей и рассказов составляли реальные события, непосредственным участником которых был сам писатель. «Безмерная жажда к жизни и нестерпимое любопытство» позволяли ему постоянно попадать в новую обстановку, знакомиться с новыми людьми и находить интересный материал для своих публикаций и литературных произведений. Особенно привлекала его жизнь на юге, где было солнечно и ярко, «уличная толпа – пёстрой и шумной, а люди – общительными и лёгкими».

К началу XX века, когда Куприн был уже тридцатилетним автором «Молоха» и «Ночной смены», его бродячая журналистская жизнь вдруг круто изменилась. В Одессе, в зале гостиницы «Лондонской», он познакомился с А. П. Чеховым. Он считал Антона Павловича самым высоким авторитетом в литературе.

Весной 1900 года Куприн приехал в Ялту, где жил известный писатель. Здесь вокруг него вращалась культурная жизнь и столичные знаменитости. В Ялте с помощью Антона Павловича малоизвестный провинциальный журналист Куприн оказался в кругу самых видных писателей России М. Горького, И. Бунина, С. Елпатьевского, Н. Гарина-Михайловского, издателей Н. Телешова и В. Миролюбова. Знакомство с видными деятелями литературы буквально окрылило А. И. Куприна. В Ялте он почувствовал уверенность в своих силах и таланте...

В Крым Куприн приезжал часто: гостил у Чехова в Ялте, у Гарина-Михайловского в Кастрополе, познакомился с Львом Толстым, останавливался в Мисхоре, в Алуште, Гурзуфе, Кореизе, Алупке, очень полюбил Севастополь. Писателю замечательно работалось на юге. Он написал здесь множество своих произведений, среди них принесшую ему мировую известность повесть «Поединок». Многие его рассказы сюжетно связаны с нашим краем или написаны по крымским впечатлениям.

Среди многих истинно крымских произведений признаны классическими «Сон», «Светлана», «Белый пудель», «Гранатовый браслет».

В 1904 г., 1905 г. и 1906 г. Куприн с семьёй жил в Балаклаве, подружился с местными рыбаками и написал о них сборник художественных очерков «Листригоны». Летом 1905 года в Балаклаве Куприн стал свидетелем Севастопольского восстания и его жестокого подавления. Крейсер «Очаков» был расстрелян из орудий и загорелся. По катеру с ранеными, отошедшему от крейсера, с берега стреляли картечью, пытались расстреливать и спасавшихся вплавь матросов. Куприн помог спрятаться десяти матросам, добравшимся до берега, достал им штатские костюмы. Чтобы моряки могли выбраться из Балаклавы незамеченными, Куприн пошел в полицейский участок, притворился пьяным и отвлек внимание городовых. По следам событий Куприн пишет гневный очерк «События в Севастополе» (его публикует газета «Наша жизнь»), после чего писателя в 24 часа высылают из Севастопольского округа.
Спустя много лет, в 2009 году в Крыму, в поселке Балаклава, в честь А. И. Куприна на набережной был поставлен памятник.

Куприну очень хотелось поселиться в Крыму навсегда. Он планировал вырастить сад на скалистой балаклавской земле, построить дом и писать здесь книжки, ведь герои его произведений жили в этом уютном уголке полуострова рядом с ним, занимаясь своей обычной работой. Но судьба распорядилась так, что желание писателя оказалось несбыточным. По прошествии многих лет, уже в эмиграции, Куприн по-прежнему памятью сердца возвращался к воспоминаниям о прошлом. Он ностальгически сравнивал европейские пейзажи с природой полуострова и грустно заключал: «...далеко им до миловидного нарядного Крыма».

Однажды шофер такси, русский эмигрант, везший Куприна и одного редактора, услышал в разговоре знакомую фамилию и спросил у Александра Ивановича:

– Вы не отец ли знаменитой Кисы Куприной?

Дома Куприн горько сказал жене: «До чего дожил... Стал всего лишь отцом «знаменитой дочери». Ксения Александровна вернулась в Россию через 20 лет после смерти отца – в 1958 году (снимать перестали, личная жизнь не сложилась). Работала в Москве, в театре, говорила: «Девочки, для того чтобы оставаться красивой всю жизнь, вам нужно иметь тот вес, который у вас был, когда вам было 20 лет».

В своей книге воспоминаний Ксения Александровна Куприна рассказывает о своем отце. Она воссоздает его живой, обаятельный характер, его образ жизни и привычки, показывает его в отношениях с самыми разными людьми. Автор говорит также о семье своей матери, об окружении Куприных в России и за границей. В книге приведено множество интересных архивных свидетельств, – в частности переписка Куприна с родными и знакомыми. В заключительной главе книги подробно говорится о последнем годе жизни А. И. Куприна на родине.

К. А. Куприна умерла в 1981 году. Похоронена она рядом с родителями – на Волковом кладбище.

“Яме” дан ход, получены отрицательные отклики. Куприн испытывает давление масс, резко его осуждавших за откровенность. Настроение Александра должно было упасть, а творческая активность снижена. Поэтому “Яма” отправилась в долгий ящик, уступив место прочим размышлениям. Почему бы не отвлечь внимание читателя жизнеописанием подобия Щелкунчика в рассказе “Бедный принц” ? Но как же низко предаваться подобным сказаниям, осознавая необходимость говорить правду о жизни, излишне не поддаваясь фантазиям и не скрывать действительно происходящее.

Неужели всё так плохо обстоит с публичными домами в России? Да и проституток почему нельзя считать за людей? Чем они хуже? Понятно, делаемая ими работа – специфический труд, обязанный вызывать нарекание. Однако, если они не падшие создания, тогда разве допустимо относиться к ним категорично? Необязательно им постоянно находиться в публичных домах, позволительно снимать комнату в доме, как то предложил понять читателю Куприн в рассказе “По-семейному” . Никакого отторжения, все обитатели спокойны и довольны происходящим. Соседствующая с ними проститутка не вызывает нареканий. Чем не повод после такого сюжета продолжить работу над “Ямой”?

А вот рассказ “Леночка” . Старый человек путешествует, он встречает равную ему по годам женщину, почти узнавая её. Кто она? Нельзя того установить, но они точно были раньше знакомы. Куприн к тому и склонял читателя, чтобы он понял, как быстро проходит жизнь, наполняя сознание множеством моментов, не позволяя забыть самые волнительные из них. Нет, встреченная человеком женщина не придерживалась лёгкого поведения, но была молода и оказывалась не прочь совершать безумства, в том числе и любовные. Жизнь не щадит молодых, заставляя принимать не те решения, которые на самом деле необходимы. Как удивительно, спустя годы, находить приятное в беседе с тем, кого прежде ненавидел или просто не переносил на дух.

Людям присуще двоемыслие, если смотреть на представления о происходящем вчера и сегодня. Когда-то иное, ныне воспринимается иначе, так было и будет. Человеку не дано справиться со свойственной ему изменчивостью. Взрослея, каждый начинает под другим углом воспринимать прежнее. Допустим, “Попрыгунья стрекоза” из басни Крылова первоначально не вызывает того набора дум, обязанных появиться после. Сперва концентрация внимания касается происходящего, тогда как позже человеку не хватает рамок произведения, и он начинает искать, относительно чего это можно применить в обыденности.

Мысли Куприна на счёт басни оказываются уникальными. Александр осознал это, когда увидел уровень восприятия текста людьми. Оказывается, в России существует два слоя людей: один – необразованный и беззаботный, второй – его противоположность. Получается, первый смеётся над басней, принимая её за шутку, а другой – размышляет над ситуацией, почему он понимает суть происходящего вокруг стрекозы, тогда как лишённый образования на то не способен. Конечно, предполагать такое возможно, как и развивать подобное соображение дальше, только не притянуто ли будет за уши?

Ещё два рассказа написаны в 1910 году: “Искушение” и “В клетке зверя” . Об удавах предлагается не говорить.

1911 год это: “Гранатовый браслет”, “Королевский парк”, “Телеграфист”, “Белая акация” и “Начальница тяги”. Как уже известно, “Гранатовый браслет” – вариация Куприна об одной произошедшей в действительности истории. Что тогда представляют остальные произведения сего года?

Тут две фантазии: “Королевский парк” и “Телеграфист” . Куприн периодически писал фантастические произведения, никак не находя сюжета для раскрытия его в большей форме, как то случится в следующим году с “Жидким солнцем”. Пока Александр размышляет о XXVI веке, когда все расы сольются в одну, а также о более близком времени, понимая, как стремительно прогрессируют знания человека. Куприн предсказал возможность общения за пятьсот тысяч километров, видя собеседника перед собой. Действительно, так обязательно произойдёт.

Кажется, за подобными размышлениями Александр забыл описывать сущность человека, стремящегося быть неуживчивым. И вот он написал “Белую акацию” , желая тем устранить всё ему мешающее, завуалировав это цветением растения, которое всем нравится, но сводит главного героя повествования с ума. Лучше извести и не испытывать широкого спектра чувств, нежели терпеть влечение, так плохо сказывающееся на самочувствии.

Осталось упомянуть о двух в меру добрых рассказах: “Наташка” и “Начальница тяги” . Куприн умеет заурядный сюжет представить в виде уютной истории, какими бы последствиями она не заканчивалась для действующих лиц. Их могли пригласить на разговение, мило улыбаясь, а могли выставить из купе, невзирая на заранее купленный билет. Нужно внимательнее относиться к людям, какими бы они не являлись в действительности. Ежели предлагается составить приятную компанию, то нельзя отказываться, а если открыто хамят – значит тому человеку есть чего опасаться.

Совсем скоро хамящих станет излишне много, посему не нужно торопить события.

Дополнительные метки: куприн начальница тяги критика, анализ, отзывы, рецензия, книга, Aleksandr Kuprin, analysis, review, book, content, Lenochka

Рассказы Куприна вы можете приобрести в следующих интернет-магазинах:
Ozon

Это тоже может вас заинтересовать:
–

К началу 10-х гг. Куприн — признанный мастер литературы. Определяющими чертами его творчества критика считала жизнелюбие, приверженность к реалистической манере письма и вместе с тем тяготение к романтике.

В 1911 г. А. Г. Горнфельд писал в связи с появлением «Гранатового браслета»: «Есть Куприн, полный физической жизни <...> жадный к материальным впечатлениям <...> И есть другой, конечно, все тот же Куприн, идеалист, мечтатель, романтик».

Сам Куприн, обычно отмечавший в своих статьях о других авторах то, что наиболее соответствовало его собственному дарованию, писал в статье «Джек Лондон» (1916): «...именно достоверность рассказов Д. Лондона и придает его творчеству необыкновенную, волнующую прелесть убедительности». Отметит он у Лондона в качестве основной положительной черты и веру в человека.

10-е гг. были годами расцвета творчества ряда литераторов, в том числе И. Бунина, о котором после публикации «Деревни» и «Суходола» заговорили как о выдающемся писателе-реалисте.

Критика различных литературно-общественных лагерей начинает писать о «возрождении реализма». Но в творчестве Куприна в эти годы взлета не было. Он не создает уже произведений, привлекающих к себе пристальное внимание современников. Повесть «Яма», над которой он работал в течение ряда лет, не имела успеха.

Романтическая нота все еще звучит в душе писателя, теперь его все сильнее тянет к людям особых, «романтических» профессий, связанных со стихиями и риском, — артистам цирка, рыбакам, авиаторам.

В очерке «Люди-птицы» (1917), посвященном последним, Куприн дал обобщенную характеристику излюбленного им типа человека, романтизированного самой жизнью: «Постоянный риск, ежедневная возможность разбиться, искалечиться, умереть, любимый и опасный труд на свежем воздухе, вечная напряженность внимания, недоступные большинству людей ощущения страшной высоты, глубины и упоительной легкости дыхание, собственная невесомость и чудовищная быстрота — все это как бы выжигает, вытравляет из души настоящего летчика обычные низменные чувства: зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь — и в ней остается чистое золото».

Людям постоянного риска — рыбакам, потомкам древних греков, жизнь которых Куприн близко узнал, живя в Балаклаве, посвящен цикл очерков «Листригоны» (1907—1911), большая часть которых написана до 10-х гг. Листригоны — «милые простые люди, мужественные сердца, наивные первобытные души,крепкие тела, обвеянные соленым морским ветром, мозолистые руки, зоркие глаза, которые столько раз глядели в лицо смерти, в самые ее зрачки».

Куприн любуется своими новыми друзьями с естественными душами (все то же «чистое золото» души), окрашивая в романтические тона их трудную жизнь, смелый промысел, товарищескую выручку, их первобытно радостное веселье. Писатель сохраняет подлинные имена этих людей.

Так, о мужественном и смелом Юре Паратино он скажет, что это «не германский император, не знаменитый бас, не модный писатель, не исполнительница цыганских романсов, но когда я думаю о том, каким весом и уважением окружено его имя на всем побережье Черного моря, — я с удовольствием и с гордостью вспоминаю его дружбу ко мне».

Повествование о жизни простой и свободной сплетается в «Листригонах» с легендами и апокрифами, рассказанными рыбаками, еще более усиливая представление о сердцах, не погубленных современной цивилизацией. Вот возвращается домой лодка с рыбаками, пропадавшая в бушующем море три дня: «Перед бухтой они опустили парус и вошли на веслах, вошли, как стрела, весело напрягая последние силы, вошли, как входят рыбаки в залив после отличного улова белуги.

Кругом плакали от счастья: матери, жены, невесты, сестры, братишки. Вы думаете, что хоть один рыбак из артели „Георгия Победоносца“ размяк, расплакался, полез целоваться или рыдать на чьей-нибудь груди? Ничуть! Они все шестеро, еще мокрые, осипшие и обветренные, ввалились в кофейную Юры, потребовали вина, орали песни, заказали музыку и плясали, как сумасшедшие, оставляя на полу лужи воды».

В 10-е гг. Куприн не раз заявлял, что его тянет к героическому. Произведения, отразившего эту тягу, им написано не было, но круг его героев пополнился новыми персонажами.

Повесть «Жидкое солнце» (1912) обозначила поиск Куприным героя нового времени, возможно, не без некоторого влияния творчества Г. Уэллса. Куприн воплощает этого героя в образе крупного ученого, лорда Чальсбери, поставившего перед собою цель добыть новый, неограниченный источник энергии для блага человечества. Жизнь ученого посвящена попыткам превратить солнечный свет в газообразное, а затем жидкое состояние.

Исходная мысль произведения, как и в рассказе «Тост», — вера в гордый ум человека, который может преодолеть все препятствия: «...если бог в своем справедливом гневе отвернулся от человечества, то человеческий необъятный ум сам придет себе на помощь».

Однако современная цивилизация превращает благо во всесильное зло. Один из помощников ученого видит в его научном открытии прежде всего разрушительные возможности: «...жидкому солнцу предстоит громадная будущность в качестве взрывчатого вещества или приспособления для мин иогнестрельных ружей».

Горькой иронией звучит конец повести. «Друг человечества» начинает понимать, что в современном обществе его великое научное открытие послужит не благу человека, а его порабощению. И эта мысль заставляет ученого не только прервать работу, но и взорвать свою лабораторию, а вместе с нею уничтожить и свое научное завоевание.

Научно-фантастическая повесть, лишенная реально-бытовой основы (действие ее происходит в Англии, в уединенной лаборатории на вершине потухшего вулкана) и глубокого психологизма, была вне русла купринского дарования. Не оказался он и мастером занимательной интриги, намеченные им сюжетные линии (авантюрист-помощник, дорогие стекла-бриллианты и тайна их сложной транспортировки) оказались неиспользованными.

Обращение к чуждому жанру не принесло Куприну успеха, однако следует отметить, что он был в числе первых русских писателей, заговоривших о моральной ответственности перед обществом ученых нового века с его быстрым промышленным развитием. Вскоре та же проблема привлечет внимание Л. Андреева.

Научно-авантюрная повесть осталась одинокой, но тем не менее она не была случайным явлением в творчестве Куприна. В 10-х гг. он как бы охладевает к близким ему ранее темам («Чувствую, как во мне слабеет интерес к быту») и начинает тяготеть к другой проблематике.

На смену произведениям с пластической бытописью, признанной сильной стороной его творчества, приходят произведения, в которых большую роль играют приемы иносказания и фантастики. Куприна теперь тянет писать «правдивые, хотя и неправдоподобные» истории.

Он не забывает о сатире («Паша», «Гога Веселов», «Канталупы»), но социальная заостренность исчезает из его творчества. Все сильнее влечет его область таинственного в жизни человека («Неизъяснимое», 1915; «Воля», 1916, и др.).

Теперь в центре внимания писателя постоянно находятся не только (и даже, пожалуй, не столько) конкретно-исторические социальные проблемы, сколько глобальные вопросы человеческого бытия, нескончаемой и вечной «реки жизни». Как и прежде, для Куприна это не мистические неразрешимые загадки, а задачи, еще не решенные человеческим разумом и поэтому лишь до поры таинственные.

К таинственным явлениям Куприн относил роль случая в жизни человека. Позднее в повести «Юнкера» он скажет: «...громадная сила — напряженная воля, а сильнее ее на свете только лишь случай».

Случай для Куприна — непознанные таинственные силы, неожиданно врывающиеся в жизнь человека и большей частью ломающие его. Случай — это стечение обстоятельств, которое реалистически объяснимо, но само это объяснение неведомо человеку,столкнувшемуся с ним, и потому событие относится им к области таинственно-неведомого.

Реалистически мотивированный случай, а также таинственное сочетание логического и нелепого нередко встречаются в рассказах Куприна. В 1910 г. он посвятит размышлениям о роли и природе случая специальный рассказ «Искушение», в котором появится даже типичный андреевский «Некто или Нечто, что сильнее судьбы и мира».

Новые черты мировосприятия Куприна существенно изменяют его социальную концепцию. Автор «Поединка» и «Реки жизни» был полон оптимистической веры в то, что само течение жизни неизбежно образует со временем «глубины героизма» там, где пока существуют «отмели пошлости».

В 10-х гг. писатель предсказывает неизбежность кровавого оргиастического конца той прекрасной и гармонической жизни, которая наступит на земле на одной из спиралей вечного мирового движения, и участие в нем людей, объевшихся вечной добродетелью.

По мнению персонажа «Искушения», жизнь — это «миллионы сцепившихся случаев», и каждый из них строго подчинен непреложному закону, направляющему течение реки жизни в целом. Но вечное столкновение воли человека с капризным и все еще непостижимым «случаем» не исчерпывало для Куприна проблемы таинственного в жизни человека.

В не меньшей степени его волновали темные провалы человеческого подсознания, еще не разгаданные наукой, но уже ставшие предметом ее анализа.

В творчестве Куприна не раз воспроизводились характеры людей в их алогическом проявлении. В 10-х гг. обостряется интерес писателя к подсознательному миру человека, совпадая с широким интересом, проявленным в то время к психоаналитическому учению З. Фрейда, которое утверждало, что обширная сфера подсознания превосходит сферу сознания и руководит человеком более властно, чем разум.

В начале 10-х гг. русский читатель получил возможность ознакомиться в переводах с целым рядом сочинений Фрейда: «О психоанализе», «Психологические этюды», «Леонардо да Винчи» (все — М., 1912), «Толкование сновидений» и «Психология детского страха» (М., 1913). Одновременно сформировался и «русский фрейдизм» — целое течение, представлявшее разные толкования теории и методики психоанализа.

Особый интерес и наука, и литература, и досужая мысль интеллигентного обывателя в те годы проявляли к механизму человеческого сна как наиболее доступной расшифровке формы проявления скрытых влечений человека.

«В снах — свободная, подсознательная жизнь души. Не становятся ли нам поступки бодрствующих людей понятнее, когда мы знаем, что делают они во сне?» — формулировал этот массовый интерес Д. Философов, иллюстрируя свою мысль анализом творчества А. Ремизова.

Увлечение психоанализом достигло такого накала, что вызвало к жизни остроумную пародию-монодраму Н. Н. Евреинова «В кулисах души», разыгранную в 1912 г. на сцене петербургского театра миниатюр «Кривое зеркало».

В этом спектакле Ведущий, некий ученый схоласт, ссылаясь на данные новейшей науки, характеризовал во вступительной лекции трехчленную модель человеческой личности (Я — рациональное, Я — эмоциональное, собственно Я), пародируя мысль Фрейда о структуре человеческой души, содержащей в себе одновременно разные субстанции: «Я», «Оно», «Сверх Я».

Сатирический эффект «строго научной» монодрамы Евреинова усиливался тем, что ученые выкладки профессора были иллюстрированы банальнейшим драматическим сюжетом: в душе женатого человека, увлеченного модной «этуалью» варьете, идет жестокая борьба, завершающаяся выстрелом в сердце.

Психоанализ оказал сильное, хотя и неоднородное влияние на развитие художественной литературы начала века. В частности, он спровоцировал в какой-то мере широкое увлечение эротикой.

Но более вдумчивые и серьезные художники увидели в психоанализе новую возможность обнажить тайные мотивы поведения человека и скрытые причины многих драм человеческой жизни. Такого рода интерес к учению Фрейда и других психологов, врачей, философов, изучающих сферу подсознания, проявили Андреев и Куприн.

В повести «Олеся», где этот интерес уже принял форму глубокого, тяготеющего к научному, объяснения загадочного в поведении человека, писатель называет имя врача-психиатра Шарко и устами героя «в простой форме» излагает мысли «о гипнотизме, о внушении» и о других «странных знаниях», которые, опередив точную науку, столетиями живут в подсознании и передаются по наследству в народной среде.

В любимой Куприным фантастической повести «Каждое желание» (1917; позднее печаталось под заглавием «Звезда Соломона») вновь проявлен его интерес к тайнам человеческой психики с ее неразгаданными глубинами подсознания.

На этот раз писатель, вновь обратившийся к хорошо знакомой ему русской действительности, избрал своим героем простодушного обладателя доброго сердца, мелкого чиновника Цвета, который заставлял вспомнить образ бессмертного Акакия Акакиевича.

Однако такое «везенье» скоро надоедает герою и утомляет его. И когда столь же неожиданно для себя Иван Цвет возвращается из романтического мира призрачной и уже наскучившей ему магической власти к своему повседневному существованию (оказывается, все было только сном!), он ничуть не огорчен, тем более что его единственная мечта — о чине — сбывается наяву.

«Узорчатый», яркий сон быстро забывается Цветом, и только пороюнеобычно возникающие мгновенные ситуации тревожно напоминают ему о когда-то увиденном и пережитом.

Куприн ставил в своей повести задачу художественно воспроизвести «механику» сна и нащупать пружины, воздействующие на ход событий в нем. Сон в «Звезде Соломона» оказался подобен тому, кто его видит: «романтический мир» — герой и его «послушный» черт — соответствует интеллекту спящего.

Цвет не испытывал желания проникнуть в тайны мироздания, познакомиться с жизнью других, неведомых ему стран или насладиться всем тем, что несет с собою богатство. Сплетая в «Звезде Соломона» «быль и небылицу», Куприн воплотил в них свои представления о «случае» в его разнообразных реальных и ирреальных проявлениях и о природе подсознательного в психике человека.

С легкой иронией писатель показывает, что «Звезда Соломона» (овладение магическим словом), принесшая власть герою, не развратила его незлобивого сердца. Цвет прошел испытание властью, богатством, успехом, но ничто не привлекло его. Когда же он вдруг приобщился к таинственной силе чтения чужих мыслей, состояние их испугало и отвратило его от дара, который рождал «презрение к человеку и отвращение к человечеству».

«Простоватый ум» и природная незлобивость не позволили Цвету употребить во зло необычное «двойное зрение», но подсознание и с ним играет недобрые шутки. Помимо своей воли он чуть не становится виновником смерти человека. Спросив себя с пристрастием, хотел ли он ее, герой не в силах дать однозначный ответ на этот «жуткий вопрос».

«Нет, конечно, он не желал смерти или увечья этому незнакомому бедняку. Но где-то в самом низу души, на ужасной черной глубине, под слоями одновременных мыслей, чувств и желаний, ясных, полуясных и почти бессознательных, все-таки пронеслась какая-то тень, похожая на гнусное любопытство». И, поняв это, Цвет впервые со стыдом и страхом подумал: «...какое кровавое безумие охватило бы весь мир, если бы все человеческие желания обладали способностью мгновенно исполняться».

Таким образом, Куприн становится на путь пересмотра своего раннего увлечения «чистым золотом» естественной натуры людей. В причудливом сюжете «Звезды Соломона» сочеталась критика буржуазного общества, исказившего человеческое «естество», и тяжелое недоверие к самому этому «естеству», к человеку вообще с его темными бесконтрольными «подснами».

В повести звучат не столь свойственные ранее Куприну ноты пессимизма, навеянные мыслями о зыбкости и краткости человеческого существования, о малых различиях между приземленной и призрачной действительностью.

«Кто скажет нам, — спрашивает он, — где граница между сном и бодрствованием? Да и намного ли разнится жизнь с открытыми глазами от жизни с закрытыми? <...> И что такое, если поглядим глубоко, вся жизньчеловека и человечества, как не краткий, узорчатый и, вероятно, напрасный сон? Ибо — рождение наше случайно, зыбко наше бытие, и лишь вечный сон непрерывен».

История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.