Грушенька жила в самом бойком месте города, близ Соборной площади, в доме купеческой вдовы Морозовой, у которой нанимала на дворе небольшой деревянный флигель. Дом же Морозовой был большой, каменный, двухэтажный, старый и очень неприглядный на вид; в нем проживала уединенно сама хозяйка, старая женщина, с двумя своими племянницами, тоже весьма пожилыми девицами. Отдавать в наем свой флигель на дворе она не нуждалась, но все знали, что пустила к себе жилицей Грушеньку (еще года четыре назад) единственно в угоду родственнику своему купцу Самсонову, Грушенькиному открытому покровителю. Говорили, что ревнивый старик, помещая к Морозовой свою «фаворитку», имел первоначально в виду зоркий глаз старухи, чтобы наблюдать за поведением новой жилицы. Но зоркий глаз весьма скоро оказался ненужным, и кончилось тем, что Морозова даже редко встречалась с Грушенькой и совсем уже не надоедала ей под конец никаким надзором. Правда, прошло уже четыре года с тех пор, как старик привез в этот дом из губернского города восемнадцатилетнюю девочку, робкую, застенчивую, тоненькую, худенькую, задумчивую и грустную, и с тех пор много утекло воды. Биографию этой девочки знали, впрочем, у нас в городе мало и сбивчиво; не узнали больше и в последнее время, и это даже тогда, когда уже очень многие стали интересоваться такою «раскрасавицей», в какую превратилась в четыре года Аграфена Александровна. Были только слухи, что семнадцатилетнею еще девочкой была она кем-то обманута, каким-то будто бы офицером, и затем тотчас же им брошена. Офицер-де уехал и где-то потом женился, а Грушенька осталась в позоре и нищете. Говорили, впрочем, что хотя Грушенька и действительно была взята своим стариком из нищеты, но что семейства была честного и происходила как-то из духовного звания, была дочь какого-то заштатного дьякона или что-то в этом роде. И вот в четыре года из чувствительной, обиженной и жалкой сироточки вышла румяная, полнотелая русская красавица, женщина с характером смелым и решительным, гордая и наглая, понимавшая толк в деньгах, приобретательница, скупая и осторожная, правдами иль неправдами, но уже успевшая, как говорили про нее, сколотить свой собственный капиталец. В одном только все были убеждены: что к Грушеньке доступ труден и что, кроме старика, ее покровителя, не было ни единого еще человека, во все четыре года, который бы мог похвалиться ее благосклонностью. Факт был твердый, потому что на приобретение этой благосклонности выскакивало немало охотников, особливо в последние два года. Но все попытки оказались втуне, а иные из искателей принуждены были отретироваться даже с комическою и зазорною развязкой благодаря твердому и насмешливому отпору со стороны характерной молодой особы. Знали еще, что молодая особа, особенно в последний год, пустилась в то, что называется «гешефтом», и что с этой стороны она оказалась с чрезвычайными способностями, так что под конец многие прозвали ее сущею жидовкой. Не то чтоб она давала деньги в рост, но известно было, например, что в компании с Федором Павловичем Карамазовым она некоторое время действительно занималась скупкою векселей за бесценок, по гривеннику за рубль, а потом приобрела на иных из этих векселей по рублю на гривенник. Больной Самсонов, в последний год лишившийся употребления своих распухших ног, вдовец, тиран своих взрослых сыновей, большой стотысячник, человек скаредный и неумолимый, подпал, однако же, под сильное влияние своей протеже, которую сначала было держал в ежовых рукавицах и в черном теле, «на постном масле», как говорили тогда зубоскалы. Но Грушенька успела эмансипироваться, внушив, однако же, ему безграничное доверие касательно своей ему верности. Этот старик, большой делец (теперь давно покойник), был тоже характера замечательного, главное скуп и тверд, как кремень, и хоть Грушенька поразила его, так что он и жить без нее не мог (в последние два года, например, это так и было), но капиталу большого, значительного, он все-таки ей не отделил, и даже если б она пригрозила ему совсем его бросить, то и тогда бы остался неумолим. Но отделил зато капитал малый, и когда узналось это, то и это стало всем на удивление. «Ты сама баба не промах, — сказал он ей, отделяя ей тысяч с восемь, — сама и орудуй, но знай, что, кроме ежегодного содержания по-прежнему, до самой смерти моей, больше ничего от меня не получишь, да и в завещании ничего больше тебе не отделю». Так и сдержал слово: умер и всё оставил сыновьям, которых всю жизнь держал при себе наравне как слуг, с их женами и детьми, а о Грушеньке даже и не упомянул в завещании вовсе. Всё это стало известно впоследствии. Советами же, как орудовать «своим собственным капиталом», он Грушеньке помогал немало и указывал ей «дела». Когда Федор Павлович Карамазов, связавшийся первоначально с Грушенькой по поводу одного случайного «гешефта», кончил совсем для себя неожиданно тем, что влюбился в нее без памяти и как бы даже ум потеряв, то старик Самсонов, уже дышавший в то время на ладан, сильно подсмеивался. Замечательно, что Грушенька была со своим стариком за всё время их знакомства вполне и даже как бы сердечно откровенна, и это, кажется, с единственным человеком в мире. В самое последнее время, когда появился вдруг с своею любовью и Дмитрий Федорович, старик перестал смеяться. Напротив, однажды серьезно и строго посоветовал Грушеньке: «Если уж выбирать из обоих, отца аль сына, то выбирай старика, но с тем, однако же, чтобы старый подлец беспременно на тебе женился, а предварительно хоть некоторый капитал отписал. А с капитаном не якшайся, пути не будет». Вот были собственные слова Грушеньке старого сластолюбца, предчувствовавшего тогда уже близкую смерть свою и впрямь чрез пять месяцев после совета сего умершего. Замечу еще мельком, что хотя у нас в городе даже многие знали тогда про нелепое и уродливое соперничество Карамазовых, отца с сыном, предметом которого была Грушенька, но настоящего смысла ее отношений к обоим из них, к старику и к сыну, мало кто тогда понимал. Даже обе служанки Грушеньки (после уже разразившейся катастрофы, о которой еще речь впереди) показали потом на суде, что Дмитрия Федоровича принимала Аграфена Александровна из одного лишь страху, потому будто бы, что «убить грозился». Служанок у нее было две, одна очень старая кухарка, еще из родительского семейства ее, больная и почти оглохшая, и внучка ее, молоденькая, бойкая девушка лет двадцати, Грушенькина горничная. Жила же Грушенька очень скупо и в обстановке совсем небогатой. Было у ней во флигеле всего три комнаты, меблированные от хозяйки древнею, красного дерева мебелью, фасона двадцатых годов. Когда вошли к ней Ракитин и Алеша, были уже полные сумерки, но комнаты еще не были освещены. Сама Грушенька лежала у себя в гостиной, на своем большом неуклюжем диване со спинкой под красное дерево, жестком и обитом кожей, давно уже истершеюся и продырившеюся. Под головой у ней были две белые пуховые подушки с ее постели. Она лежала навзничь, неподвижно протянувшись, заложив обе руки за голову. Была она приодета, будто ждала кого, в шелковом черном платье и в легкой кружевной на голове наколке, которая очень к ней шла; на плечи была наброшена кружевная косынка, приколотая массивною золотою брошкой. Именно она кого-то ждала, лежала как бы в тоске и в нетерпении, с несколько побледневшим лицом, с горячими губами и глазами, кончиком правой ноги нетерпеливо постукивая по ручке дивана. Чуть только появились Ракитин и Алеша, как произошел было маленький переполох: слышно было из передней, как Грушенька быстро вскочила с дивана и вдруг испуганно прокричала: «Кто там?» Но гостей встретила девушка и тотчас же откликнулась барыне. — Да не они-с, это другие, эти ничего. «Что бы у ней такое?» — пробормотал Ракитин, вводя Алешу за руку в гостиную. Грушенька стояла у дивана как бы всё еще в испуге. Густая прядь темно-русой косы ее выбилась вдруг из-под наколки и упала на ее правое плечо, но она не заметила и не поправила, пока не вгляделась в гостей и не узнала их. — Ах, это ты, Ракитка? Испугал было меня всю. С кем ты это? Кто это с тобой? Господи, вот кого привел! — воскликнула она, разглядев Алешу. — Да вели подать свечей-то! — проговорил Ракитин с развязным видом самого короткого знакомого и близкого человека, имеющего даже право распоряжаться в доме. — Свечей... конечно, свечей... Феня, принеси ему свечку... Ну, нашел время его привести! — воскликнула она опять, кивнув на Алешу, и, оборотясь к зеркалу, быстро начала обеими руками вправлять свою косу. Она как будто была недовольна. — Аль не потрафил? — спросил Ракитин, мигом почти обидевшись. — Испугал ты меня, Ракитка, вот что, — обернулась Грушенька с улыбкой к Алеше. — Не бойся ты меня, голубчик Алеша, страх как я тебе рада, гость ты мой неожиданный. А ты меня, Ракитка, испугал: я ведь думала, Митя ломится. Видишь, я его давеча надула и с него честное слово взяла, чтобы мне верил, а я налгала. Сказала ему, что к Кузьме Кузьмичу, к старику моему, на весь вечер уйду и буду с ним до ночи деньги считать. Я ведь каждую неделю к нему ухожу на весь вечер счеты сводить. На замок запремся: он на счетах постукивает, а я сижу — в книги записываю — одной мне доверяет. Митя-то и поверил, что я там, а я вот дома заперлась — сижу, одной вести жду. Как это вас Феня впустила! Феня, Феня! Беги к воротам, отвори и огляди кругом, нет ли где капитана-то? Может, спрятался и высматривает, смерть боюсь! — Никого нет, Аграфена Александровна, сейчас кругом оглянула, я и в щелку подхожу гляжу поминутно, сама в страхе-трепете. — Ставни заперты ли, Феня? да занавес бы опустить — вот так! — Она сама опустила тяжелые занавесы, — а то на огонь-то он как раз налетит. Мити, братца твоего, Алеша, сегодня боюсь. — Грушенька говорила громко, хотя и в тревоге, но и как будто в каком-то почти восторге. — Почему так сегодня Митеньки боишься? — осведомился Ракитин, — кажется, с ним не пуглива, по твоей дудке пляшет. — Говорю тебе, вести жду, золотой одной такой весточки, так что Митеньки-то и не надо бы теперь вовсе. Да и не поверил он мне, это чувствую, что я к Кузьме Кузьмичу пошла. Должно быть, сидит теперь там у себя, у Федора Павловича на задах в саду, меня сторожит. А коли там засел, значит, сюда не придет, тем и лучше! А ведь к Кузьме Кузьмичу я и впрямь сбегала, Митя же меня и проводил, сказала до полночи просижу и чтоб он же меня беспременно пришел в полночь домой проводить. Он ушел, а я минут десять у старика посидела да и опять сюда, ух боялась — бежала, чтоб его не повстречать. — А разрядилась-то куда? Ишь ведь какой чепец на тебе любопытный? — И уж какой же ты сам любопытный, Ракитин! Говорю тебе, такой одной весточки жду. Придет весточка, вскочу — полечу, только вы меня здесь и видели. Для того и разрядилась, чтоб готовой сидеть. — А куда полетишь? — Много знать будешь, скоро состаришься. — Ишь ведь. Вся в радости... Никогда еще я тебя не видел такую. Разоделась как на бал, — оглядывал ее Ракитин. — Много ты в балах-то понимаешь. — А ты много? — Я-то видала бал. Третьего года Кузьма Кузьмич сына женил, так я с хор смотрела. Что ж мне, Ракитка, с тобой, что ли, разговаривать, когда тут такой князь стоит. Вот так гость! Алеша, голубчик, гляжу я на тебя и не верю; господи, как это ты у меня появился! По правде тебе сказать, не ждала не гадала, да и прежде никогда тому не верила, чтобы ты мог прийти. Хоть и не та минутка теперь, а страх я тебе рада! Садись на диван, вот сюда, вот так, месяц ты мой молодой. Право, я еще как будто и не соображусь... Эх ты, Ракитка, если бы ты его вчера али третьего дня привел!.. Ну да рада и так. Может, и лучше, что теперь, под такую минуту, а не третьего дня... Она резво подсела к Алеше на диван, с ним рядом, и глядела на него решительно с восхищением. И действительно была рада, не лгала, говоря это. Глаза ее горели, губы смеялись, но добродушно, весело смеялись. Алеша даже и не ожидал от нее такого доброго выражения в лице... Он встречал ее до вчерашнего дня мало, составил об ней устрашающее понятие, а вчера так страшно был потрясен ее злобною и коварною выходкой против Катерины Ивановны и был очень удивлен, что теперь вдруг увидал в ней совсем как бы иное и неожиданное существо. И как ни был он придавлен своим собственным горем, но глаза его невольно остановились на ней со вниманием. Все манеры ее как бы изменились тоже со вчерашнего дня совсем к лучшему: не было этой вчерашней слащавости в выговоре почти вовсе, этих изнеженных и манерных движений... всё было просто, простодушно, движения ее были скорые, прямые, доверчивые, но была она очень возбуждена. — Господи, экие всё вещи сегодня сбываются, право, — залепетала она опять. — И чего я тебе так рада, Алеша, сама не знаю. Вот спроси, а я не знаю. — Ну уж и не знаешь, чему рада? — усмехнулся Ракитин. — Прежде-то зачем-нибудь приставала же ко мне: приведи да приведи его, имела же цель. — Прежде-то я другую цель имела, а теперь то прошло, не такая минута. Потчевать я вас стану, вот что. Я теперь подобрела, Ракитка. Да садись и ты, Ракитка, чего стоишь? Аль ты уж сел? Небось Ракитушка себя не забудет. Вот он теперь, Алеша, сидит там против нас, да и обижается: зачем это я его прежде тебя не пригласила садиться. Ух обидчив у меня Ракитка, обидчив! — засмеялась Грушенька. — Не злись, Ракитка, ныне я добрая. Да чего ты грустен сидишь, Алешечка, аль меня боишься? — с веселою насмешкой заглянула она ему в глаза. — У него горе. Чину не дали, — пробасил Ракитин — Какого чину? — Старец его пропах. — Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудь хочешь сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени к себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею. — Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужто позволишь мне на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу. Алеша молчал. Он сидел, боясь шевельнуться, он слышал ее слова: «Прикажешь — я соскочу», но не ответил, как будто замер. Но не то в нем было, чего мог бы ждать и что мог бы вообразить в нем теперь, например, хоть Ракитин, плотоядно наблюдавший со своего места. Великое горе души его поглощало все ощущения, какие только могли зародиться в сердце его, и если только мог бы он в сию минуту дать себе полный отчет, то и сам бы догадался, что он теперь в крепчайшей броне против всякого соблазна и искушения. Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на всё угнетавшее его горе, он всё же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта «страшная» женщина не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковая в его душе, но, напротив, эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чисто-сердечнейшего к ней любопытства, и всё это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса — вот что было главное и что невольно удивляло его — Да полно вздор-то вам болтать, — закричал Ракитин, — а лучше шампанского подавай, долг на тебе, сама знаешь! — Вправду долг. Ведь я, Алеша, ему за тебя шампанского сверх всего обещала, коль тебя приведет. Катай шампанского, и я стану пить! Феня, Феня, неси нам шампанского, ту бутылку, которую Митя оставил, беги скорее. Я хоть и скупая, а бутылку подам, не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь! И хоть не тем душа моя теперь полна, а так и быть, выпью и я с вами, дебоширить хочется! — Да что это у тебя за минута, и какая такая там «весть», можно спросить, аль секрет? — с любопытством ввернул опять Ракитин, изо всей силы делая вид, что и внимания не обращает на щелчки, которые в него летели беспрерывно. — Эх, не секрет, да и сам ты знаешь, — озабоченно проговорила вдруг Грушенька, повернув голову к Ракитину и отклонясь немного от Алеши, хотя всё еще продолжая сидеть у него на коленях, рукой обняв его шею, — офицер едет, Ракитин, офицер мой едет! — Слышал я, что едет, да разве уж так близко? — В Мокром теперь, оттуда сюда эстафет пришлет, так сам написал, давеча письмо получила. Сижу и жду эстафета. — Вона! Почему в Мокром? — Долго рассказывать, да и довольно с тебя. — То-то Митенька-то теперь, — уй, уй! Он-то знает аль не знает? — Чего знает! Совсем не знает! Кабы узнал, так убил бы. Да я этого теперь совсем не боюсь, не боюсь я теперь его ножа. Молчи, Ракитка, не поминай мне о Дмитрии Федоровиче: сердце он мне всё размозжил. Да не хочу я ни о чем об этом в эту минуту и думать, Вот об Алешечке могу думать, я на Алешечку гляжу... Да усмехнись ты на меня, голубчик, развеселись, на глупость-то мою, на радость-то мою усмехнись... А ведь улыбнулся, улыбнулся! Ишь ласково как смотрит. Я, знаешь, Алеша, всё думала, что ты на меня сердишься за третьеводнишнее, за барышню-то. Собака я была, вот что... Только все-таки хорошо оно, что так произошло. И дурно оно было и хорошо оно было, — вдумчиво усмехнулась вдруг Грушенька, и какая-то жестокая черточка мелькнула вдруг в ее усмешке. — Митя сказывал, что кричала: «Плетьми ее надо!» Разобидела я тогда ее уж очень. Зазвала меня, победить хотела, шоколатом своим обольстить... Нет, оно хорошо, что так произошло, — усмехнулась она опять. — Да вот боюсь всё, что ты осердился... — А ведь и впрямь, — с серьезным удивлением ввернул вдруг Ракитин. — Ведь она тебя, Алеша, в самом деле боится, цыпленка этакого. — Это для тебя, Ракитка, он цыпленок, вот что... потому что у тебя совести нет, вот что! Я, видишь, я люблю его душой, вот что! Веришь, Алеша, что я люблю тебя всею душой? — Ах ты, бесстыдница! Это она в любви тебе, Алексей, объясняется! — А что ж, и люблю. — А офицер? А весточка золотая из Мокрого? — То одно, а это другое. — Вот как по-бабьему выходит! — Не зли меня, Ракитка, — горячо подхватила Грушенька, — то одно, а это другое. Я Алешу по-иному люблю. Правда, Алеша, была у меня на тебя мысль хитрая прежде. Да ведь я низкая, я ведь неистовая, ну, а в другую минуту я, бывало, Алеша, на тебя как на совесть мою смотрю. Всё думаю: «Ведь уж как такой меня, скверную, презирать теперь должен». И третьего дня это думала, как от барышни сюда бежала. Давно я тебя заметила так, Алеша, и Митя знает, ему говорила. Вот Митя так понимает. Веришь ли, иной раз, право, Алеша, смотрю на тебя и стыжусь, всеё себя стыжусь... И как это я об тебе думать стала и с которых пор, не знаю и не помню... Вошла Феня и поставила на стол поднос, на нем откупоренную бутылку и три налитые бокала. — Шампанское принесли! — прокричал Ракитин, — возбуждена ты, Аграфена Александровна, и вне себя. Бокал выпьешь, танцевать пойдешь. Э-эх; и того не сумели сделать, — прибавил он, разглядывая шампанское. — В кухне старуха разлила, и бутылку без пробки принесли, и теплое. Ну давай хоть так. Он подошел к столу, взял бокал, выпил залпом и налил себе другой. — На шампанское-то не часто нарвешься, — проговорил он, облизываясь, — ну-тка, Алеша, бери бокал, покажи себя. За что же нам пить? За райские двери? Бери, Груша, бокал, пей и ты за райские двери. — За какие это райские двери? Она взяла бокал. Алеша взял свой, отпил глоток и поставил бокал назад. — Нет, уж лучше не надо! — улыбнулся он тихо. — А хвалился! — крикнул Ракитин. — Ну и я, коли так, не буду, — подхватила Грушенька, — да и не хочется. Пей, Ракитка, один всю бутылку. Выпьет Алеша, и я тогда выпью. — Телячьи нежности пошли! — поддразнил Ракитин. — А сама на коленках у него сидит! У него, положим, горе, а у тебя что? Он против бога своего взбунтовался, колбасу собирался жрать... — Что так? — Старец его помер сегодня, старец Зосима, святой. — Так умер старец Зосима! — воскликнула Грушенька. — Господи, а я того и не знала! — Она набожно перекрестилась. — Господи, да что же я, а я-то у него на коленках теперь сижу! — вскинулась она вдруг как в испуге, мигом соскочила с колен и пересела на диван. Алеша длинно с удивлением поглядел на нее, и на лице его как будто что засветилось. — Ракитин, — проговорил он вдруг громко и твердо, — не дразни ты меня, что я против бога моего взбунтовался. Не хочу я злобы против тебя иметь, а потому будь и ты добрее. Я потерял такое сокровище, какого ты никогда не имел, и ты теперь не можешь судить меня. Посмотри лучше сюда на нее: видел, как она меня пощадила? Я шел сюда злую душу найти — так влекло меня самого к тому, потому что я был подл и зол, а нашел сестру искреннюю, нашел сокровище — душу любящую... Она сейчас пощадила меня... Аграфена Александровна, я про тебя говорю. Ты мою душу сейчас восстановила. У Алеши затряслись губы и стеснилось дыхание. Он остановился. — Будто уж так и спасла тебя! — засмеялся Ракитин злобно. — А она тебя проглотить хотела, знаешь ты это? — Стой, Ракитка! — вскочила вдруг Грушенька, — молчите вы оба. Теперь я всё скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд берет, потому что я злая, а не добрая, — вот я какая. А ты, Ракитка, молчи потому, что ты лжешь. Была такая подлая мысль, что хотела его проглотить, а теперь ты лжешь, теперь вовсе не то... и чтоб я тебя больше совсем не слыхала, Ракитка! — Всё это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением. — Ишь ведь оба бесятся! — прошипел Ракитин, с удивлением рассматривая их обоих, — как помешанные, точно я в сумасшедший дом попал. Расслабели обоюдно, плакать сейчас начнут! — И начну плакать, и начну плакать! — приговаривала Грушенька. — Он меня сестрой своей назвал, и я никогда того впредь не забуду! Только вот что, Ракитка, я хоть и злая, а все-таки я луковку подала. — Каку таку луковку? Фу, черт, да и впрямь помешались! Ракитин удивлялся на их восторженность и обидчиво злился, хотя и мог бы сообразить, что у обоих как раз сошлось всё, что могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать всё, что касалось его самого, был очень груб в понимании чувств и ощущений ближних своих — отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по великому своему эгоизму. — Видишь, Алешечка, — нервно рассмеялась вдруг Грушенька, обращаясь к нему, — это я Ракитке похвалилась, что луковку подала, а тебе не похвалюсь, я тебе с иной целью это скажу. Это только басня, но она хорошая басня, я ее, еще дитей была, от моей Матрены, что теперь у меня в кухарках служит, слышала. Видишь, как это: «Жила-была одна баба злющая-презлющая и померла. И не осталось после нее ни одной добродетели. Схватили ее черти и кинули в огненное озеро. А ангел-хранитель ее стоит да и думает: какую бы мне такую добродетель ее припомнить, чтобы богу сказать. Вспомнил и говорит богу: она, говорит, в огороде луковку выдернула и нищенке подала. И отвечает ему бог: возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться бабе, где теперь. Побежал ангел к бабе, протянул ей луковку: на, говорит, баба, схватись и тянись. И стал он ее осторожно тянуть и уж всю было вытянул, да грешники прочие в озере, как увидали, что ее тянут вон, и стали все за нее хвататься, чтоб и их вместе с нею вытянули. А баба-то была злющая-презлющая, и почала она их ногами брыкать: „Меня тянут, а не вас, моя луковка, а не ваша“. Только что она это выговорила, луковка-то и порвалась. И упала баба в озеро и горит по сей день. А ангел заплакал и отошел». Вот она эта басня, Алеша, наизусть запомнила, потому что сама я и есть эта самая баба злющая. Ракитке я похвалилась, что луковку подала, а тебе иначе скажу: всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели. И не хвали ты меня после того, Алеша, не почитай меня доброю, злая я, злющая-презлющая, а будешь хвалить, в стыд введешь. Эх, да уж покаюсь совсем. Слушай, Алеша: я тебя столь желала к себе залучить и столь приставала к Ракитке что ему двадцать пять рублей пообещала, если тебя ко мне приведет. Стой, Ракитка, жди! — Она быстрыми шагами подошла к столу, отворила ящик, вынула портмоне, а из него двадцатипятирублевую кредитку. — Экой вздор! Экой вздор! — восклицал озадаченный Ракитин. — Принимай, Ракитка, долг, небось не откажешься, сам просил. — И швырнула ему кредитку. — Еще б отказаться, — пробасил Ракитин, видимо сконфузившись, но молодцевато прикрывая стыд, — это нам вельми на руку будет, дураки и существуют в профит умному человеку — А теперь молчи, Ракитка, теперь всё, что буду говорить, не для твоих ушей будет. Садись сюда в угол и молчи, не любишь ты нас, и молчи. — Да за что мне любить-то вас? — не скрывая уже злобы, огрызнулся Ракитин. Двадцатипятирублевую кредитку он сунул в карман, и пред Алешей ему было решительно стыдно. Он рассчитывал получить плату после так чтобы тот и не узнал, а теперь от стыда озлился. До сей минуты он находил весьма политичным не очень противоречить Грушеньке, несмотря на все ее щелчки, ибо видно было, что она имела над ним какую-то власть. Но теперь и он рассердился: — Любят за что-нибудь, а вы что мне сделали оба? — А ты ни за что люби, вот как Алеша любит. — А чем он тебя любит и что он тебе такого показал, что ты носишься? Грушенька стояла среди комнаты, говорила с жаром, и в голосе ее послышались истерические нотки. — Молчи, Ракитка, не понимаешь ты ничего у нас! И не смей ты мне впредь ты говорить, не хочу тебе позволять, и с чего ты такую смелость взял, вот что! Садись в угол и молчи, как мой лакей. А теперь, Алеша, всю правду чистую тебе одному скажу, чтобы ты видел, какая я тварь! Не Ракитке, а тебе говорю. Хотела я тебя погубить, Алеша, правда это великая, совсем положила; до того хотела, что Ракитку деньгами подкупила, чтобы тебя привел. И из чего такого я так захотела? Ты, Алеша, и не знал ничего, от меня отворачивался, пройдешь — глаза опустишь, а я на тебя сто раз до сего глядела, всех спрашивать об тебе начала. Лицо твое у меня в сердце осталось: «Презирает он меня, думаю, посмотреть даже на меня не захочет». И такое меня чувство взяло под конец, что сама себе удивляюсь: чего я такого мальчика боюсь? Проглочу его всего и смеяться буду. Обозлилась совсем. Веришь ли тому: никто-то здесь не смеет сказать и подумать, чтоб к Аграфене Александровне за худым этим делом прийти; старик один только тут у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других — никто. Но на тебя глядя, положила: его проглочу. Проглочу и смеяться буду. Видишь, какая я злая собака, которую ты сестрой своею назвал! Вот теперь приехал этот обидчик мой, сижу теперь и жду вести. А знаешь, чем был мне этот обидчик? Пять лет тому как завез меня сюда Кузьма — так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет не сплю — думаю: «И уж где ж он теперь, мой обидчик? Смеется, должно быть, с другою надо мной, и уж я ж его, думаю, только бы увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!» Ночью в темноте рыдаю в подушку и всё это передумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!» Так, бывало, и закричу в темноте. Да как вспомню вдруг, что ничего-то я ему не сделаю, а он-то надо мной смеется теперь, а может, и совсем забыл и не помнит, так кинусь с постели на пол, зальюсь бессильною слезой и трясусь-трясусь до рассвета. Поутру встану злее собаки, рада весь свет проглотить. Потом, что ж ты думаешь: стала я капитал копить, без жалости сделалась, растолстела — поумнела, ты думаешь, а? Так вот нет же, никто того не видит и не знает во всей вселенной, а как сойдет мрак ночной, всё так же, как и девчонкой, пять лет тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: «Уж я ж ему, да уж я ж ему, думаю!» Слышал ты это всё? Ну так как же ты теперь понимаешь меня: месяц тому приходит ко мне вдруг это самое письмо: едет он, овдовел, со мной повидаться хочет. Дух у меня тогда весь захватило, господи, да вдруг и подумала: а приедет да свистнет мне, позовет меня, так я как собачонка к нему поползу битая, виноватая! Думаю это я и сама себе не верю: «Подлая я аль не подлая, побегу я к нему аль не побегу?» И такая меня злость взяла теперь на самое себя во весь этот месяц, что хуже еще, чем пять лет тому. Видишь ли теперь, Алеша, какая я неистовая, какая я яростная, всю тебе правду выразила! Митей забавлялась, чтобы к тому не бежать. Молчи, Ракитка, не тебе меня судить, не тебе говорила. Я теперь до вашего прихода лежала здесь, ждала, думала, судьбу мою всю разрешала, и никогда вам не узнать, что у меня в сердце было. Нет, Алеша, скажи своей барышне, чтоб она за третьеводнишнее не сердилась!.. И не знает никто во всем свете, каково мне теперь, да и не может знать... Потому я, может быть, сегодня туда с собой нож возьму, я еще того не решила... И вымолвив это «жалкое» слово, Грушенька вдруг не выдержала, не докончила, закрыла лицо руками, бросилась на диван в подушки и зарыдала как малое дитя. Алеша встал с места и подошел к Ракитину. — Миша, — проговорил он, — не сердись. Ты обижен ею, но не сердись. Слышал ты ее сейчас? Нельзя с души человека столько спрашивать, надо быть милосерднее.. Алеша проговорил это в неудержимом порыве сердца. Ему надо было высказаться, и он обратился к Ракитину. Если б не было Ракитина, он стал бы восклицать один. Но Ракитин поглядел насмешливо, и Алеша вдруг остановился. — Это тебя твоим старцем давеча зарядили, и теперь ты своим старцем в меня и выпалил, Алешенька, божий человечек, — с ненавистною улыбкой проговорил Ракитин. — Не смейся, Ракитин, не усмехайся, не говори про покойника: он выше всех, кто был на земле! — с плачем в голосе прокричал Алеша. — Я не как судья тебе встал говорить, а сам как последний из подсудимых. Кто я пред нею? Я шел сюда, чтобы погибнуть, и говорил: «Пусть, пусть!» — и это из-за моего малодушия, а она через пять лет муки, только что кто-то первый пришел и ей искреннее слово сказал, — всё простила, всё забыла и плачет! Обидчик ее воротился, зовет ее, и она всё прощает ему, и спешит к нему в радости, и не возьмет ножа, не возьмет! Нет, я не таков. Я не знаю, таков ли ты, Миша, но я не таков! Я сегодня, сейчас этот урок получил... Она выше любовью, чем мы... Слышал ли ты от нее прежде то, что она рассказала теперь? Нет, не слышал; если бы слышал, то давно бы всё понял... и другая, обиженная третьего дня, и та пусть простит ее! И простит, коль узнает... и узнает... Эта душа еще не примиренная, надо щадить ее... в душе этой может быть сокровище... Алеша замолк, потому что ему пересекло дыхание. Ракитин, несмотря на всю свою злость, глядел с удивлением. Никогда не ожидал он от тихого Алеши такой тирады. — Вот адвокат проявился! Да ты влюбился в нее, что ли? Аграфена Александровна, ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила! — прокричал он с наглым смехом. Грушенька подняла с подушки голову и поглядела на Алешу с умиленною улыбкой, засиявшею на ее как-то вдруг распухшем от сейчашних слез лице. — Оставь ты его, Алеша, херувим ты мой, видишь он какой, нашел кому говорить. Я, Михаил Осипович, — обратилась она к Ракитину, — хотела было у тебя прощения попросить за то, что обругала тебя, да теперь опять не хочу. Алеша, поди ко мне, сядь сюда, — манила она его с радостною улыбкой, — вот так, вот садись сюда, скажи ты мне (она взяла его за руку и заглядывала ему, улыбаясь, в лицо), — скажи ты мне: люблю я того или нет? Обидчика-то моего, люблю или нет? Лежала я до вас здесь в темноте, всё допрашивала сердце: люблю я того или нет? Разреши ты меня, Алеша, время пришло; что положишь, так и будет. Простить мне его или нет? — Да ведь уж простила, — улыбаясь проговорил Алеша. — А и впрямь простила, — вдумчиво произнесла Грушенька. — Экое ведь подлое сердце! За подлое сердце мое! — схватила она вдруг со стола бокал, разом выпила, подняла его и с размаха бросила на пол. Бокал разбился и зазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке. — А ведь, может, еще и не простила, — как-то грозно проговорила она, опустив глаза в землю, как будто одна сама с собой говорила. — Может, еще только собирается сердце простить. Поборюсь еще с сердцем-то. Я, видишь, Алеша, слезы мои пятилетние страх полюбила... Я, может, только обиду мою и полюбила, а не его вовсе! — Ну не хотел бы я быть в его коже! — прошипел Ракитин. — И не будешь, Ракитка, никогда в его коже не будешь. Ты мне башмаки будешь шить, Ракитка, вот я тебя на какое дело употреблю, а такой, как я, тебе никогда не видать... Да и ему, может, не увидать... — Ему-то? А нарядилась-то зачем? — ехидно поддразнил Ракитин. — Не кори меня нарядом, Ракитка, не знаешь еще ты всего моего сердца! Захочу, и сорву наряд, сейчас сорву, сию минуту, — звонко прокричала она. — Не знаешь ты, для чего этот наряд, Ракитка! Может, выйду к нему и скажу: «Видал ты меня такую аль нет еще?» Ведь он меня семнадцатилетнюю, тоненькую, чахоточную плаксу оставил. Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгу его: «Видал ты, какова я теперь, скажу, ну так и оставайся при том, милостивый государь, по усам текло, а в рот не попало!» — вот ведь к чему, может, этот наряд, Ракитка, — закончила Грушенька со злобным смешком. — Неистовая я, Алеша, яростная. Сорву я мой наряд, изувечу я себя, мою красоту, обожгу себе лицо и разрежу ножом, пойду милостыню просить. Захочу, и не пойду я теперь никуда и ни к кому, захочу — завтра же отошлю Кузьме всё, что он мне подарил, и все деньги его, а сама на всю жизнь работницей поденной пойду!.. Думаешь, не сделаю я того, Ракитка, не посмею сделать? Сделаю, сделаю, сейчас могу сделать, не раздражайте только меня... а того прогоню, тому шиш покажу, тому меня не видать! Последние слова она истерически прокричала, но не выдержала опять, закрыла руками лицо, бросилась в подушку и опять затряслась от рыданий. Ракитин встал с места. — Пора, — сказал он, — поздно, в монастырь не пропустят. Грушенька так и вскочила с места. — Да неужто ж ты уходить, Алеша, хочешь! — воскликнула она в горестном изумлении, — да что ж ты надо мной теперь делаешь: всю воззвал, истерзал, и опять теперь эта ночь, опять мне одной оставаться! — Не ночевать же ему у тебя? А коли хочет — пусть! Я и один уйду! — язвительно подшутил Ракитин. — Молчи, злая душа, — яростно крикнула ему Грушенька, — никогда ты мне таких слов не говорил, какие он мне пришел сказать. — Что он такое тебе сказал? — раздражительно проворчал Ракитин. — Не знаю я, не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул... Пожалел он меня первый, единый, вот что! Зачем ты, херувим, не приходил прежде, — упала вдруг она пред ним на колени, как бы в исступлении. — Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!.. — Что я тебе такого сделал? — умиленно улыбаясь, отвечал Алеша, нагнувшись к ней и нежно взяв ее за руки, — луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!.. И, проговорив, сам заплакал. В эту минуту в сенях вдруг раздался шум, кто-то вошел в переднюю; Грушенька вскочила как бы в страшном испуге. В комнату с шумом и криком вбежала Феня. — Барыня, голубушка, барыня, эстафет прискакал! — восклицала она весело и запыхавшись. — Тарантас из Мокрого за вами, Тимофей ямщик на тройке, сейчас новых лошадей переложат... Письмо, письмо, барыня, вот письмо! Письмо было в ее руке, и она всё время, пока кричала, махала им по воздуху. Грушенька выхватила от нее письмо и поднесла к свечке. Это была только записочка, несколько строк, в один миг она прочла ее. — Кликнул! — прокричала она, вся бледная, с перекосившимся от болезненной улыбки лицом, — свистнул! Ползи, собачонка! Но только миг один простояла как бы в нерешимости; вдруг кровь бросилась в ее голову и залила ее щеки огнем. — Еду! — воскликнула она вдруг. — Пять моих лет! Прощайте! Прощай, Алеша, решена судьба... Ступайте, ступайте, ступайте от меня теперь все, чтоб я уже вас не видала!.. Полетела Грушенька в новую жизнь... Не поминай меня лихом и ты, Ракитка. Может, на смерть иду! Ух! Словно пьяная! Она вдруг бросила их и побежала в свою спальню. — Ну, ей теперь не до нас! — проворчал Ракитин. — Идем, а то, пожалуй, опять этот бабий крик пойдет, надоели уж мне эти слезные крики... Алеша дал себя машинально вывести. На дворе стоял тарантас, выпрягали лошадей, ходили с фонарем, суетились. В отворенные ворота вводили свежую тройку. Но только что сошли Алеша и Ракитин с крыльца, как вдруг отворилось окно из спальни Грушеньки, и она звонким голосом прокричала вслед Алеше: — Алешечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему, чтобы не поминал меня, злодейку свою, лихом. Да передай ему тоже моими словами: «Подлецу досталась Грушенька, а не тебе, благородному!» Да прибавь ему тоже, что любила его Грушенька один часок времени, только один часок всего и любила — так чтоб он этот часок всю жизнь свою отселева помнил, так, дескать, Грушенька на всю жизнь тебе заказала!.. Она закончила голосом, полным рыданий. Окно захлопнулось. — Гм, гм! — промычал Ракитин, смеясь, — зарезала братца Митеньку, да еще велит на всю жизнь свою помнить. Экое плотоядие! Алеша ничего не ответил, точно и не слыхал; он шел подле Ракитина скоро, как бы ужасно спеша; он был как бы в забытьи, шел машинально. Ракитина вдруг что-то укололо, точно ранку его свежую тронули пальцем. Совсем не того ждал он давеча, когда сводил Грушеньку с Алешей; совсем иное случилось, а не то, чего бы ему очень хотелось. — Поляк он, ее офицер этот, — заговорил он опять, сдерживаясь, — да и не офицер он вовсе теперь, он в таможне чиновником в Сибири служил где-то там на китайской границе, должно быть, какой полячоночек мозглявенький. Место, говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот и вернулся — в том и все чудеса. Алеша опять точно не слыхал. Ракитин не выдержал: — Что ж, обратил грешницу? — злобно засмеялся он Алеше. — Блудницу на путь истины обратил? Семь бесов изгнал, а? Вот они где, наши чудеса-то давешние, ожидаемые, совершились! — Перестань, Ракитин, — со страданием в душе отозвался Алеша. — Это ты теперь за двадцать пять рублей меня давешних «презираешь»? Продал, дескать, истинного друга. Да ведь ты не Христос, а я не Иуда. — Ах, Ракитин, уверяю тебя, я и забыл об этом, — воскликнул Алеша, — сам ты сейчас напомнил... Но Ракитин озлился уже окончательно. — Да черт вас дери всех и каждого! — завопил он вдруг, — и зачем я, черт, с тобою связался! Знать я тебя не хочу больше отселева. Пошел один, вон твоя дорога! И он круто повернул в другую улицу, оставив Алешу одного во мраке. Алеша вышел из города и пошел полем к монастырю.

Ирина АЛЕКСАНДРОВА,
11-й класс, гимназия № 25,
г. Нижний Новгород

Роль легенды о луковке в романе
«Братья Карамазовы»

В «Братьях Карамазовых» легенды играют очень большую роль и занимают особое место в структуре романа. Легенд несколько, но в данной работе я попытаюсь проанализировать легенду о луковке.

Грушенька рассказывает эту легенду в третьей главе седьмой книги (глава так и называется – «Луковка»). Седьмая книга посвящена Алёше Карамазову, таким образом даже формально указывается на близость Алёши и Грушеньки, на связь этих героев.

Легенды звучат в моменты необычайного душевного потрясения героя, моменты, когда человек должен выбрать путь, от которого зависит дальнейшая судьба. У Алёши и Грушеньки “как раз сошлось всё, что могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни”. В судьбе Алёши совершался, пожалуй, важнейший переворот: готова была обрушиться вся его система ценностей. В эту систему не укладывалась смерть старца Зосимы, человека, который был для Алёши “бесспорным идеалом”, путеводной звездой. Герою кажется, что это отрицает “высшую справедливость”, а на этой справедливости был построен весь его внутренний духовный мир. Недаром “даже и потом, уже долго спустя, Алёша считал этот горестный день одним из самых тягостных и роковых дней своей жизни”.

Первые две главы книги посвящены Алёше, описанию причины необыкновенного душевного состояния героя. В третьей же главе рассказывается о Грушеньке. Сначала описывается её дом (это цель пути Ракитина и Алёши, поэтому он как бы связывает две сюжетные линии – Алёши и Грушеньки). После дано краткое описание всей истории Грушеньки, как “в четыре года из чувствительной, обиженной и жалкой сироточки вышла румяная, полнотелая русская красавица, женщина с характером смелым и решительным, гордая и наглая, понимавшая толк в деньгах, приобретательница, скупая и осторожная, правдами иль неправдами, но уже успевшая, как говорили про неё, сколотить свой собственный капиталец”. Постепенно подготавливается образ “злющей” бабы, указывается на черты, объединяющие героиню с этим образом. Это прежде всего расчётливость, эгоизм, скупость, злость в характере. Особенно часто упоминается скупость: “Жила же Грушенька очень скупо...”, “Я хоть и скупая...”. Основным же мотивом становится злость, причём этот мотив усиливается к финалу. Злость появляется в рассказе о случае у Катерины Ивановны (“...какая-то жестокая чёрточка мелькнула вдруг в её [Грушеньки] усмешке”), её вызывает воспоминание о событии. Постепенно злость начинает доминировать, становится основной чертой психологического состояния героини. Неоднократно появляется “жестокая чёрточка” в улыбке, а сама улыбка превращается в “злобный смешок”. Сама Грушенька постоянно говорит о том, какая она “низкая”, “неистовая”, “злющая-презлющая”, “злая собака”, “яростная”. В конце концов она кричит: “Алёшечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему, чтобы не поминал меня, злодейку свою, лихом”. Злость – главная психологическая характеристика бабы из басни и Грушеньки, но если в характере бабы эта черта доминирует в течение всей жизни, то в характере Грушеньки злость подавляет все прочие чувства только в данный момент; близость образа злой бабы к образу Грушеньки (и даже слияние этих образов) обусловлена не характером героини, а состоянием её характера в конкретный момент времени. К этому добавляется необыкновенное возбуждение Грушеньки, первоначально вызванное ожиданием “весточки”; на это автор также указывает с самого начала: “Именно она кого-то ждала, лежала как бы в тоске и в нетерпении, с несколько побледневшим лицом, с горячими губами и глазами, кончиком правой ноги нетерпеливо постукивая по ручке дивана”. Появление Алёши переводит нервное состояние в несколько иное качество: “Грушенька говорила громко, хотя и в тревоге, но и как будто в каком-то почти восторге”. Её нервозность определяет и Ракитин: “...возбуждена ты, Аграфена Александровна, и вне себя”. Известие же о смерти Зосимы представляет ей собственное поведение в новом свете, смерть напоминает о смертности каждого; Грушенька чувствует испуг за свою душу, стыд за дурные мысли в такой момент. Всё это является причиной стремления к покаянию. А речь Алёши приводит её сознание в состояние восторженности, близкой к истерии, в то пограничное состояние необыкновенного волнения, в котором герои Достоевского переживают все поворотные события своей судьбы; речь становится последним толчком к исповеди. Соединение необыкновенного волнения героини со стихией злости становится непременным условием для рассказывания басни о злой бабе. То есть легенда не могла быть рассказана ни в каких других обстоятельствах, она должна была прозвучать именно тогда. Именно от сознания несовершенства своего характера, который Алёша идеализирует, Грушенька стремится вспомнить то доброе, что в ней есть: “Только вот что, Ракитка, я хоть и злая, а всё-таки я луковку подала”. Но если перед Ракитиным, закрытым для высоких чувств, она может гордиться и единственным добрым поступком, совершённым ею в жизни, то Алёша пробуждает в ней высокое нравственное чувство, которое заставляет Грушеньку осуждать себя: “Ракитке я похвалилась, что луковку подала, а тебе иначе скажу: всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели. И не хвали ты меня после того, Алёша, не почитай меня доброю, злая я, злющая-презлющая, а будешь хвалить, в стыд введёшь”.

Л егенда – это исповедь Грушеньки в аллегорической форме, так как в момент исповеди Грушенька отождествляет себя с героиней басни. Она символична, и центральным образом-символом является луковка. Этот символ имеет двойную природу. С одной стороны, в образе чувствуются народные корни; это неудивительно, так как и образ Грушеньки, которая “вся до косточки русская”, имеет русскую народную основу. С другой стороны, луковка, несомненно, является элементом христианской символики. Это доказывается тем, что в легенде образ луковки стоит в ряду (вернее, в центре) других христианских образов: черти, огненное озеро, ангел-хранитель, добродетель. Символика Достоевского всегда наполнена глубоким религиозно-философским смыслом, его образы бесконечны. Нельзя определённо и окончательно сказать, что же такое луковка. Можно точно сказать, что это образ светлый, символ прежде всего добра. В сюжете это символ милосердия, потому что баба “в огороде луковку выдернула и нищенке подала”; в таком повороте сюжета вновь чувствуются народные корни Руси с её любовью к обездоленным, “униженным и оскорблённым”. Недаром именно милосердие (как наиболее важное душевное качество в православии) становится возможным залогом спасения души. Луковка – символ того пусть даже единственного доброго дела в жизни, на которое способен каждый человек, это символ надежды и веры в человека. В более конкретном плане луковка – это то доброе, что сделала Грушенька, “пощадив” Алёшу и “восстановив” его душу любовью.

Грушенька отождествляет себя со злющей-презлющей бабой и таким образом хочет унизить себя в глазах Алёши, доказать, что не стоит его любви, но что тем более благодарна за неё. Главной объединяющей чертой образов Грушеньки и бабы является злость, качество характера, которое православие признаёт одним из самых страшных грехов; недаром название этого качества происходит от понятия, противопоставленного добру. Но стоит ли здесь понимать злость только в качестве крайнего раздражения? Злость – тоже символ, значит, этот образ тоже бесконечен. Злость конкретна в образе бабы, но в образе Грушеньки это страсть, стихия, синонимами которой являются неистовство и ярость. Конечно, стихия злости принадлежит тёмной половине души Грушеньки, но в то же время страсть – это способность к сильным и глубоким чувствам, страсть выходит за рамки только доброго или только злого, она охватывает и то, и другое. Так в злости Грушеньки заключена бездна её характера: высокая нравственность и жестокость. Поэтому именно в бесконечности стихии злости скрыта возможность как спасения, так и гибели души. Бердяев прекрасно писал об этой наиболее интересной для Достоевского черте русского человека: “Достоевский отражает все противоречия русского духа, всю его антиномичность... Русские люди, когда они наиболее выражают своеобразные черты своего народа, – апокалиптики или нигилисты. Это значит, что они не могут пребывать в середине душевной жизни, в середине культуры, что дух их устремлён к конечному и предельному. Это – два полюса, положительный и отрицательный, выражающих одну и ту же устремлённость к концу” 1 . Кажется, судьба бабы предопределяет судьбу Грушеньки: должно победить зло, против которого ангел-хранитель бессилен. Но в характере бабы злость однозначна (злость однозначно принадлежит злу), злая душа – погибшая душа, а зло завладевает её душой окончательно, когда баба отказывается от милосердия и добра. Луковка – возможность спасения через милосердие и любовь, но ещё не само спасение; милосердие должно быть направлено на других людей, поэтому когда человек отворачивается от мира и замыкается в своём эгоизме, он отказывается от спасения и добра. Для Грушеньки же злость является своеобразной точкой отсчёта, её душа может повернуться и к добру, и к злу. “Человек для него (Достоевского) вовеки не готов и неопределим...” 2 Грушенька, унижая и признавая себя ниже всех, делает первый шаг к свету. Вера Алёши и его любовь “ни за что” поворачивает её к добру. Он пожалел её “первый, единый”. Она говорит ему: “Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придёт и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..” Это почти точное повторение слов Настасьи Филипповны в «Идиоте»: “А князь для меня то, что я в него в первого, во всю мою жизнь, как в истинно преданного человека поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю <...> Разве я сама о тебе не мечтала?.. Давно мечтала... – и вот всё такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придёт да и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!»” Несомненна близость образов Грушеньки и Настасьи Филипповны, Алёши и князя Мышкина. Это говорит о схожести характера отношений между героями. Любовь Алёши и Грушеньки выходит за рамки обыкновенной человеческой любви и благодарности на новый уровень, это любовь христианская между братом и сестрой, та любовь, которую люди забыли и которая есть залог спасения. Такая любовь преображает личность, поэтому Грушенька прощает своего обидчика от всего сердца, по крайней мере в тот момент. Хотя она сама и сомневается, но в это верит Алёша, а Алёша – своеобразное мерило добра и истины. Не случайно Грушенька именно его спрашивает о том, что она чувствует: “Лежала я до вас здесь в темноте, всё допрашивала сердце: люблю я того или нет? Разреши ты меня, Алёша, время пришло; что положишь, так и будет. Простить мне его или нет? – Да ведь уж простила, – улыбаясь проговорил Алёша. – А и впрямь простила, – вдумчиво произнесла Грушенька”.

М ихаил Бахтин в своей книге о Достоевском пишет, что его герои “с самого начала всё знают... Но иногда они скрывают от себя то, что они на самом деле уже знают и видят” 3 . Поэтому Грушеньке необходим диалог с Алёшей, который олицетворяет для неё её собственную совесть.

“...«Тварь» и «гетера» Грушенька, быть может, ближе к истинному «добру», чем чистая и благородная Катерина Ивановна...” 4 Мне кажется, это, несомненно, так.

“Подлецу досталась Грушенька, а не тебе (Мите), благородному!” Эти слова не сбудутся в сюжете романа, но важно не это. Важна способность души к состраданию и прощению, и именно прощение обидчика является толчком к тому, что в будущем Грушенька возьмёт на себя вину за всё случившееся с Митей, поймёт (не умом, но сердцем), что “воистину всякий пред всеми за всех и за всё виноват”, и таким образом достигнет высшей христианской истины.

Глава «Луковка» – это кульминация в сюжетной линии Грушеньки в седьмой книге «Братьев Карамазовых». Следующая глава («Кана Галилейская») будет кульминацией в сюжетной линии Алёши, легенда о луковке подготавливает её.

Косвенно с образом бабы связан и образ Алёши: “Я шёл сюда злую душу найти – так влекло меня самого к тому, потому что я был подл и зол...” Им тоже владела стихия злости, и его душа должна была выбрать между добром и злом. Алёша и Грушенька в этой главе чрезвычайно близки друг другу по психологическому состоянию, ещё больше их сближает смерть Зосимы, даже не смерть, а сама личность старца. Зосима был праведником и для Алёши, и для Грушеньки. С самого начала Алёша удивлён переменой в Грушеньке, её безыскусственным, искренним поведением: “Глаза её горели, губы смеялись, но добродушно, весело смеялись. Алёша даже и не ожидал от неё такого доброго выражения в лице... Он встречал её до вчерашнего дня мало, составил об ней устрашающее понятие, а вчера так страшно был потрясён её злобною и коварною выходкой против Катерины Ивановны и был очень удивлён, что теперь вдруг увидал в ней совсем как бы иное и неожиданное существо. И как ни был он придавлен своим собственным горем, но глаза его невольно остановились на ней со вниманием. Все манеры её как бы изменились тоже со вчерашнего дня совсем к лучшему: не было этой вчерашней слащавости в выговоре почти вовсе, этих изнеженных и манерных движений... всё было просто, простодушно, движения её были скорые, прямые, доверчивые, но была она очень возбуждена”. Эта перемена вновь указывает на неоднозначность характера героини. Реакция же её на известие о смерти Зосимы переворачивает Алёше душу; он встретил почитание, уважение и поклонение перед праведником там, где вовсе этого не ожидал увидеть, а такая вера Грушеньки в старца Зосиму означает для Алёши, что “высшая справедливость” всё же есть и совершается уже на земле. Алёша увидел возможности человеческой души, то, что добро в человеке всё-таки первично. Его возрождает любовь Грушеньки, её стремление к добру. Её вера восстанавливает его веру, он говорит, что “нашёл сестру искренню, нашёл сокровище – душу любящую... Она сейчас пощадила меня... Аграфена Александровна, я про тебя говорю. Ты мою душу сейчас восстановила”. Он верит в то, что душа Грушеньки выберет добро и любовь, и именно вера возрождает человека. Вера Алёши воскрешает Грушеньку, вера Грушеньки становится толчком к воскрешению Алёши. И он, как она, унижает себя, сознавая своё несовершенство и высокую нравственность Грушеньки: “Кто я пред нею? Я шёл сюда, чтобы погибнуть, и говорил: «Пусть, пусть!» – и это из-за моего малодушия, а она через пять лет муки, только что кто-то первый пришёл и ей искреннее слово сказал, – всё простила, всё забыла и плачет! Обидчик её воротился, зовёт её, и она всё прощает ему, и спешит к нему в радости, и не возьмёт ножа, не возьмёт! Нет, я не таков... Я сегодня, сейчас этот урок получил... Она выше любовью, чем мы... и другая, обиженная третьего дня, и та пусть простит её! И простит, коль узнает... и узнает... Эта душа ещё не примирённая, надо щадить её... в душе этой может быть сокровище...” Грушенька уже простила, но сама ещё не примирилась с этой мыслью, поэтому “надо щадить её”. Алёша возрождает её своей верой в неё и щадит своим состраданием к ней. Это приводит Грушеньку в исступление, потому что никто никогда не считал нужным жалеть её. Но сострадание и милосердие не должны быть удивительными для того, кто проявляет их, они должны стать естественными качествами души каждого человека; только тогда все люди станут братьями и сёстрами и наступит рай на земле. Поэтому: “Что я тебе такого сделал? – умилённо улыбаясь, отвечал Алёша, нагнувшись к ней и нежно взяв её за руки, – луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!.. – И, проговорив, сам заплакал”. Слёзы не случайны (Грушенька тоже плачет); у героев Достоевского слёзы всегда являются выражением необычайного внутреннего состояния, душевного переворота; образ слёз, плача имеет религиозный подтекст – это символ страдания, через которое происходит очищение героя.

В стреча Алёши и Грушеньки мотивирована близостью их душ, общностью духовных состояний в момент жизненного перелома. Исследователи неоднократно отмечали наличие незримых связей между героями в романах Достоевского. Бердяев писал: “Все прикованы у Достоевского друг к другу какими-то нездешними узами. Нет у него случайных встреч и случайных отношений. Всё определяется в ином мире, всё имеет высший смысл... Все встречи у него – как будто бы нездешние встречи, роковые по своему значению. Все сложные столкновения и взаимоотношения людей обнаруживают не объективно-предметную, «реальную» действительность, а внутреннюю жизнь, внутреннюю судьбу людей. В этих столкновениях и взаимоотношениях людей разрешается загадка о человеке, о его пути...” 5 Алёша и Грушенька “внутренне влекутся один к другому; они как бы намагничены друг для друга”. Луковка – образ, объединивший их в очищающей христианской любви.

Единственный, кого легенда не затрагивает, это Ракитин. Вернее, она вызывает в нём ещё большую злобу. Созерцание воскрешения душ вместо ожидаемого падения доводит Ракитина до бешенства. Этот образ также близок образу бабы из басни, но близок не состоянием души в конкретный момент времени, а однозначностью своего психологического состояния в течение всей своей жизни, однозначностью своей злости и эгоизма. “...Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать всё, что касалось его самого, был очень груб в понимании чувств и ощущений ближних своих – отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по великому своему эгоизму”. Ракитин умён и часто точно определяет состояние героев, но сам не в силах понять то, о чём говорит. Ум при отсутствии всякого чувства, кроме злобы, делает его нравственно тупым. Для Достоевского “смешны те, кто логичен и из логики хотел бы построить мир” 6 , потому что человеческая душа бесконечна в своём разнообразии, логика же конечна. Именно судьба Ракитина, его гибель предопределена в легенде. Он, как и старуха, способен подать луковку только случайно, преследуя злые цели. Так он привёл Алёшу к Грушеньке со злым умыслом: “Цель же у него... была двоякая, во-первых, мстительная, то есть увидеть «позор праведного» и вероятное «падение» Алёши «из святых во грешники», чем он уже заранее упивался, а во-вторых, была у него тут в виду и некоторая материальная, весьма для него выгодная цель...” Когда же ему был предоставлен случай проявить сострадание и любовь, он отказался от него. Собственная подлость, которую видел Алёша, злит его всё больше и больше и не даёт почувствовать что-то иное. “Да чёрт вас дери всех и каждого! – завопил он вдруг, – и зачем я, чёрт, с тобою связался! Знать я тебя не хочу больше отселева. Пошёл один, вот твоя дорога!” Эти слова неоднозначны: Ракитин сам признаёт свою связь со злом (чёртом), он отказывается от добра; против его злости бессилен даже Алёша. Поэтому Ракитин, указывая направление Алёше, сам идёт в другую сторону: “И он круто повернул в другую улицу, оставив Алёшу одного во мраке. Алёша вышел из города и пошёл полем к монастырю”. Алёша же движется из мрака к свету, к своему будущему окончательному воскрешению “на веки веков”.

Легенда – выражение наивысшего внутреннего напряжения героев. Басня вызывается в памяти Грушеньки смертью старца Зосимы и любовью Алёши и сама побуждает героиню к покаянию и исповеди, возрождает лучшие человеческие черты её характера. Таким образом, легенда помогает сделать выбор между добром и злом. Грушенька, отождествляя себя со злой старухой, тем самым делается добрее, возвышается до христианского идеала, прощая жестокую обиду и отказываясь от возможности осудить обидчика. Так же и в душе Алёши басня помогает совершиться перевороту. Для обоих героев легенда о луковке становится своеобразной точкой отсчёта новой жизни, движения к любви и истине, даёт толчок к духовному обновлению, к достижению высших христианских истин “на веки веков”.

Примечания

1. Бердяев Н.А. О русских классиках. Миросозерцание Достоевского. М., 1993. С. 115.
2. Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., 1998. С. 241.
3. Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С. 288.
4. Чирков Н.М. О стиле Достоевского. М., 1967. С. 263.
5. Бердяев Н.А. Указ. соч. С. 115–116.
6. Там же.

Характеристика героя

ГРУШЕНЬКА - героиня романа Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы» (1878-1880). Прототипом образа послужила знакомая Достоевских Агриппина Ивановна Меньшова (в замужестве Тер), которую, как и героиню романа, обманул бросивший ее жених-поручик. Достоевские принимали участие в судьбе Меньшовой.

Г.Светлова, как и все женщины у Достоевского, не имеет своей личной истории, составляя часть биографии и судьбы других героев. Г. соединяет в своей любви Дмитрия и Алешу, Дмитрия и Федора Павловича. Митя говорит о Г.: «Это царица всех инфернальниц, каких можно только вообразить на свете! В своем роде восторг». Слова соперницы, Катерины Ивановны, дополняют созданный образ: «Это тигр. Ее нужно плетью, на эшафоте, через палача, при народе».

Образ грешницы, стоящей на распутье между нравственными угрызениями, связывающими ее с прошлым, и настоящим, к которому призывает новая, чистая любовь, возник у Достоевского еще в повести «Хозяйка» (Катерина). Но в отличие от Катерины Г. находит в себе силы, чтобы порвать с прошлым и соединиться с Митей в любви и страдании. Исследователями творчества Достоевского замечено, что Г. претерпевает в романе метаморфозу, ведущую ее «многогрешную» душу на путь покаяния и нравственного обновления. В этой связи упоминается Мария Египетская, великая грешница и «блудница», долгим искусом и страданием снискавшая себе венец святости.

Первые рецензенты романа, делая прогнозы о дальнейшем развитии сюжета, отводили Г. существенное место: «Что автор разовьет далее и создаст на подготовленной им почве - неизвестно, но из нескольких обстоятельств можно вывести заключение, что он готовит для читателей ужасную драму, в которой одну из главных ролей придется играть Грушеньке» («Сын отечества», 1879, 28 марта).

В неосуществленном продолжении романа, где должна была развернуться судьба Алеши Карамазова, Г. отводилась важная роль. Как записала немецкая исследовательница Н.Гофман в 1889 г. со слов вдовы писателя, Алеша, женившись на Лизе, покидает ее «ради прекрасной грешницы Грушеныси, которая пробуждает в нем карамазовщину»

Алексей Карамазов - ключевой персонаж последнего романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». Этот герой не кажется главным, так как основные события связаны с фигурой его старшего брата, но это лишь первое впечатление. Писатель с самого начала уготовил Алеше большое будущее. К сожалению, читатель должен был узнать о нем из продолжения романа, но вторая часть так и не была написана из-за неожиданной смерти автора.

Немного о произведении

«Братья Карамазовы» считаются вершиной писательского мастерства Достоевского. Можно сказать, что автор шел к написанию этого произведения всю свою жизнь. На создание шедевра понадобилось два года, окончено произведение было в 1980 году.

Роман затрагивает очень серьезные темы - мораль, свобода, вера в бога, человеческая суть. Все эти вопросы Достоевский и раньше поднимал в своих произведения, но еще никогда они не звучали так масштабно.

Алексей Карамазов не просто герой романа, это тот самый идеальный персонаж, которого мечтал всю свою жизнь создать автора. Федор Михайлович задумал показать его становление. И в первой части «Братьев Карамазовых» он находится в начале своего пути, еще ничего не пережито, он еще не достиг духовного совершенствования, лишь сделал на пути к нему первый шаг. Но второй части романа так и не суждено было появиться.

Прототип

Алексей Карамазов имел реальный прототип. Это младший сын писателя, тезка героя, умерший в десятилетнем возрасте от эпилепсии, которая передалась ему от отца.

Кроме того, литературовед Л. Гроссман предполагал, что своими корнями этот персонаж восходит к герою романа Жорж Санд «Спиридон», который был иноком и носил имя Алексей. Среди реальных лиц также указывают на Алексея Храповицкого, ставшего митрополитом.

Жизнь героя до начала романа

Итак, если Карамазов Алексей Федорович заявлен главным героем, то почему он на него не очень похож? Писатель сам отвечает на этот вопрос в предисловии, говоря, что Алексей еще «деятель неопределенный». Его роль проявится со всей силой во второй части романа, которая будет главной. Поэтому персонаж и остался несколько недоконченным.

Но вернемся к происхождению нашего героя. Он самый младший из троих Карамазовых и является единоутробным братом Ивана. Его мать, Софья Ивановна, была «кроткой» кликушей. Именно от нее юноша унаследовал религиозность. Один эпизод из своего детства очень хорошо помнил герой романа Ф. М. Достоевского. Это был тихий летний вечер, через открытое окно в комнату проникали заходящие солнечные лучи. В углу был образ с зажженной лампадкой, перед которой на коленях стояла рыдающая мать. Она держит на руках маленького Алешу и с молитвой протягивает его к лику Богоматери. В этой сцене заключен большой сакральный смысл. Софья Ивановна отдает своего сына под покровительство Божьей Матери. С этого момента он стал посвященным, находящимся под благословением высших сил.

Воспитанием его занимались чужие люди, потому что мать рано умерла. Не окончив гимназического курса, Алеша вернулся в родной город, чтобы разыскать могилу матери. Старика Карамазова сильно поразила причина появления в его доме младшего сына. Федор Павлович вообще по-особенному относился к Алеше, выделяя его среди своих отпрысков.

Вскоре после возвращения домой наш герой пошел в монастырь послушником к старцу Зосиме, слывшим мудрецом и целителем.

Внешность

После такого прошлого может показаться фанатиком и экзальтированным чудаком Алексей Карамазов. Описание внешности, однако, говорит о другом. Достоевский специально наделяет своего героя здоровьем, чтобы у читателя не сложилось ошибочного мнения. Алексей совершенно не похож на князя Мышкина, с которым его часто сравнивали читатели и критики.

Карамазов-младший отличается физическим и духовным здоровьем: «статный, краснощекий, пышущий здоровьем, со светлым взором… девятнадцатилетний подросток». Юноша очень красив, среднего роста, строен, с темно-русыми волосами, темно-серыми блестящими глазами, правильными чертами лица. Часто его можно было увидеть о чем-то задумавшимся.

Алексей Карамазов из произведения "Братья Карамазовы" обладает особенным даром - он легко располагает к себе людей. Юноша дружелюбен, добр со всеми, не помнит обид, не жаден, очень целомудрен и стыдлив. Несмотря на то что в основных событиях он не принимает активного участия, образ его сильно выделяется на фоне остальных персонажей.

Алексей Карамазов: характеристика

Алеша - это новый идеальный герой Достоевского. До этого автор выбирал больных и страдающих. В Карамазове же нет и признака болезни. В этом и заключается его сила. Он духовно и физически совершенен. При этом он реалист, крепко стоящий на земле, в нем карамазовская мощь. И если братьев его и отца она разрушает, то наш герой использует ее только во благо.

Алексей Карамазов - персонаж-деятель. В романе он выступает в роли помощника, ему доверяют другие герои, и он не обманывает их ожиданий. Вот как пишет об этом автор: «Был всегда деятелен… любить пассивно не мог… влюбившись, тотчас принимался помогать». В этом он не схож с предыдущими героям Достоевского, которые были мечтателями, хотели делать, но не могли.

Инок

Образ Алеши Карамазова связан с новым для 19 века типом христианской духовности - иноческое служение в миру. Для этого человек проходит монашескую аскезу, но вместо того, чтобы остаться в монастыре, уходит и живет среди простых людей. Этот путь герою перед смертью предсказывает Зосима: «Изыдет из стен этих… в миру будет, как инок…». Также старец предрекает Алеше много испытаний и несчастий на пути, но как раз они и принесут ему счастья и позволят узнать, что самое главное в жизни. Именно такую судьбу приготовил для персонажа Достоевский, но реализоваться она должна была во второй части романа. Первая же выступает в роли предисловия.

Отношения Алеши с братьями

Братья Карамазовы очень разные, но при этом их кое-что объединяет. Это невероятная сила, которая идет от земли и толкает их на безрассудства. Больше всего ее у Дмитрия, поэтому он и вступает в конфликт с отцом. У Ивана она проявляется по-другому - в его атеистических идеях и сомнениях. Только Алексей может с ней справиться и направить в мирное русло.

Дмитрий, как и Федор Павлович, покровительствует герою, зато с Иваном они сталкиваются. Причиной этому становится вера, и в этом вопросе не может уступить ни один из них. У братьев разный подход к восприятию мира. Алеша, благодаря своей вере в боге, любит и людей, и окружающую действительность. Ивану же сначала нужно ее понять и осмыслить. Он не может что-либо принять на веру, ему нужно предоставить доказательства. Здесь автор демонстрирует столкновение холодного разума и христианской любви.

Но еще недостаточно тверд Алексей, чтобы не сомневаться. Достоевский всегда очень тонко подходил к психологическому описанию своих героев, не стали исключением и «Братья Карамазовы». Дмитрий, Алексей и Иван сталкиваются в своей жизни с духовными испытаниями. Младшему выпадает усомниться в высшей справедливости. Происходит это после смерти Зосимы. Все ожидали того, что тело старца не будет подвержено тлению, тем самым будет явлено чудо. Но этого не произошло. Алексей начинает сомневаться в том, что говорил ему Зосима. Герой не понимает, где же преображение природы и высшая справедливость? Он даже начинает задумываться о том, что может быть Иван был прав в своих утверждениях. Герой начинает ощущать духовную близость с братом-атеистом. Все чаще вспоминает их разговор.

Однако бунт Алеши, как и Ивана, оканчивается. И если старший Карамазов отрицает бога и погружается в безумие, то к младшему приходит видение воскресения.

Грушенька

Образ Алеши Карамазова связан и с Грушенькой, которая стала причиной конфликта между Дмитрием и его отцом. К ней наш герой попадает случайно - его привозит Ракитин, представленный Достоевским настоящим Мефистофелем.

Как только Алексей увидел девушку, в нем проснулось карамазовское сладострастие. Грушенька подстегивает его интерес, усаживаясь на колени и предлагая шампанское. Но как только красавица узнает о смерти Зосимы, то тут же преображается. Грушенька в испуги соскакивает с колен Алеши и начинает креститься. В этот момент герой видит истинную суть девушки. Он восклицает, указывая на нее: «нашел сокровище - душу любящую». Сострадание Грушеньки помогло душе Алексея исцелиться. А его сочувствие к ней, поддержало девушку. Так героиня говорит о Карамазове-младшем: «Душу он мне перевернул… пожалел меня первый… всю жизнь такого, как ты ждала… который бы меня пожалел».

В критике эпизод их встречи считается мистическим обручением невесты-земли с женихом. Здесь Достоевский демонстрирует победу воскрешающей высокодуховной любви над сладострастием, земным чувством. Души героев осознают свое родство и мистическое единство. Они берут вину друг друга на себя - «все за всех виноваты». Именно грех объединяет людей, делая весь мир братьями и сестрами.

После этого Грушенька становится готова разделить с Митей его искупительный подвиг, а Алексей открывается для мистического видения.

Одна только встреча с этой девушкой изменяет душевное состояние Карамазова-младшего. Весь протест в нем исчезает, он больше не винит высшие силы ни в чем и не требует ответа. Выйдя из дома Грушеньки, юноша смиренно возвращается в монастырь, где встает у гроба старца и начинает молиться.

Прозрение чужой души

В том, насколько быстро Алеше удалось понять суть девушки, которую все считали злой распутницей, прослеживается сходство героя с Мышкины, его своеобразным предшественником. Князю хватило одного взгляда на чтобы постичь ее страдания.

Достоевский не зря наделяет своих главных героев даром видеть людские души. Эта особенность говорит читателям о том, что эти персонажи способны увидеть истину там, где никто ее не может распознать. Отсюда и их религиозность - им не нужны доказательства, чтобы знать правду, которая заключается в том, что бог существует.

Монологи Алеши в «Братьях Карамазовых»

Как мы узнали, Алексей является центральным героем романа, поэтому все его речи и рассуждения крайне важны для понимания замысла Достоевского. Больше всего внимания персонаж уделяет вопросам веры и отношению к жизни и миру. Главное для него - любовь: «Все должны прежде всего жизнь полюбить… полюбить прежде логики». Эти слова он говорит при споре с Иваном. При этом имеется в виду любовь духовная, высшая, а не телесная.

Другая знаменитая его речь о детях, в которой он говорит, что это самые чистые и невинные существа. Неслучайно герой близко сходится со школьниками.

Алексей является рупором самого Достоевского, провозглашая принципы и идеалы писателя.

Божественное озарение

«Братья Карамазовы» были задуманы как описание духовного становления Алексея. Поэтому самой яркой сценой романа является просветление героя. Это происходит после того, как на него снисходит божественное видение.

После этого он выходит из своей кельи, падает на землю и целует ее. В этот момент он чувствовал, как «нити всех божьих миров сошлись в его душе», ему хотелось простить всех и самому просить прощения. Алексей постигает «мировую гармонию», к которой так стремятся все герои Достоевского. Сам писатель называет его «новым Адамом», который, рыдая и плача, целует Мать-Землю, оскверненную его грехопадением.

Карамазовская сила Алеши преображается в божественную. Он находит ответ на вопрос «как можно простить гибель ребенка», который так мучил Ивана. Все просто - в совершенном мире прощены будут все.

Новый мистический опыт преображает не только героя, но и мир, который его окружает. В романе мы может увидеть только начало этого - Алексей основывает «всечеловеческое братство» на могиле Илюши, в которое входят пока только дети. В противовес социальным муравейникам, новая община строится на любви и личностной свободе. Искренняя привязанность к умершему мальчику объединила его друзей и положила начало их братству.

Роман, несмотря на то, что Дмитрий оказывается невинно обвинен в убийстве отца, заканчивается торжеством веры в воскресение.

Немного о других персонажах

Как первая часть цикла задумывались Достоевским «Братья Карамазовы». Главные герои должны были пройти путь духовного совершенствования или деградации. Возрождение Грушиньки и Алексея автор нам показывает, так же мы видим, как гибнет Иван, охваченный безумием, и избирает путь самоубийцы Смердяков. Но не до конца ясна судьба Дмитрия. Автор дает ему надежду на преображение - свой катарсис он должен будет пережить на каторге.

Судьбы Алексея, Мити и Груши читателю понятно, скрыта остается лишь будущность Ивана. Так осталось и неизвестным, хотел ли Достоевский дать своему герою второй шанс или обрек его на окончательное саморазрушение.

Что ждало Алексея во второй части

В заключение немного поговорим о том, какое будущее ждало главного героя. Второй роман должен был начаться в то время, когда Алексею уже исполнилось 33 года. Эта цифра еще больше уверяет нас в том, что Карамазов-младший является христоподобным персонажем. Если связывать жизнь героя с евангельскими событиями, то описание его юности можно соотнести с искушением веры.

А. С. Суворин, друг писателя, в своих мемуарах говорил о том, что Достоевский планировал казнить Алешу. К эшафоту героя должны были привезти поиски истины. Однако не все критики с этим согласны и считают, что многие ремарки самого автора исключают подобный финал. Литературоведы вообще долгое время относились к образу Алеши без должного внимания, увлеченные такими яркими героями, как Дмитрий и Иван.

В произведениях Достоевского встречается несколько женских типажей. Женщина, которую унизили в молодости, — один из них. Грушенька (Аграфена Александровна Светлова) принадлежит к их числу.

Грушеньку («Братья Карамазовы») можно рассматривать как «второе издание» Настасьи Филипповны из «Идиота». Действительно, этих персонажей многое роднит: обе они — содержанки, обе считают себя за грешниц, обе обладают обостренным чувством собственного достоинства, ввиду которого они решительно реагируют на нанесенные им оскорбления.

Вместе с тем при внимательном чтении обнаруживается, что в трактовках этих персонажей имеются и определенные различия. Сама того не зная, Настасья Филипповна воспитывалась под покровительством богатого сладострастника, и утеря девичьей чистоты оставила в ее душе такой ужасный шрам, что она постоянно использует его в качестве оправдания той жизни, которую ведет. Ее мысли не обращены к будущему, она занята переживанием нанесенных ей обид. И эти переживания можно квалифицировать как разновидность болезни.

Что до Грушеньки («Братья Карамазовы»), то она тоже готова к отпору по отношению к своим обидчикам, и в ней явлено нечто дьявольское, но это не столько следствие затаенной злобы по отношению к прошлому, сколько непосредственный гнев на человека, с которым она имеет дело сейчас. Женщина благородного происхождения — Катерина Ивановна — является ее соперницей в любовных делах с Дмитрием. После того как Грушеньке удается провести ее и сбить с нее спесь, она разражается радостным смехом («Глаза ее горели, губы смеялись, но добродушно, весело смеялись») — в этой добродушной радости видна ее «демократическая» составляющая. В отличие от Настасьи Филипповны, она не упивается нанесенными ей обидами, не сыплет соль на раны, не использует свою несчастную судьбу в качестве предлога для проявления своей агрессии. Она не предается бесплодному и мазохистскому нарциссизму, не считает этот мир ужасным.

Случилось так, что Грушенька стала содержанкой старой лисы — купца Кузьмы Самсонова. После расставания с ним она не испытывает злобы по отношению к этому старику, который длительное время был ее «патроном». Она говорит о том, что готова хоть завтра вернуть ему все то, что он подарил ей, но в то же самое время дает купцу деловые советы. В Настасье Филипповне отсутствует такая естественность и простота — по отношению к своему «патрону» — Тоцкому — она испытывает только ненависть, она ведет себя вызывающе и по-мазохистски, с болезненным восприятием «чистого» и «нечистого». В приличном обществе к Грушеньке («Братья Карамазовы») относятся с предубеждением, но она не прекращает отношений со стариком, с которым долгое время имела дело, она не брезгует поговорить с ним. В этом явлена ее широта, способность к общей жизни. Ее юные служанки относятся к ней с любовью.

Ракитин (младший двоюродный брат Грушеньки) — расчетливый молодой человек, который озабочен только своей карьерой. Грушенька считает его человеком неприятным, но отношений с ним не порывает.

Да, Грушенька чиста душой и уравновешенна, но она вовсе не аскетична, она распутна и распущена. Однако в ней нет и яда, и она не строит злокозненных планов. Скорее, наоборот: в ней есть дерзость, но она обладает своеобразной благочестивостъю, которая позволяет ей ощущать, что такое справедливость. Это хорошо видно в сцене встречи с Алёшей. Она не издевается над Алёшей, который скорбит о скончавшемся старце Зосиме. Она осознает, что есть высокий мир, к которому необходимо приблизиться, она знает, что следует перед ним трепетать.

Достоевский неоднократно отмечает, что Грушенька — женщина гордая и без задних мыслей. Именно поэтому она ведет себя столь вызывающе по отношению к своим врагам.

Пять лет назад у этой героини был любовник — офицер-поляк, шляхтич, который оставил ее. И вот Грушенька вдруг получает от него неожиданную весточку. И тогда она бросает все свои дела и бросается к нему. Она чиста и обладает настоящими чувствами — несмотря на то, что он жестоко обошелся с ней, она не таит злобы и отправляется в Мокрое, где он ожидает ее. Теперь, однако, оказалось, что он не «сокол», а «селезень». У Грушеньки нет жалости по отношению к этому опустившемуся мужчине. Под влиянием винных паров эта гордая женщина бросает ему презрительные слова и плачет. Но после того, как она выпускает пар, Грушенька совершает честное признание по отношению к Дмитрию (который стал подозреваемым в убийстве из-за нее) и принимает решение связать свою судьбу с этим несчастным человеком.

Та злоба, которая есть в Грушеньке («Братья Карамазовы»), объясняется не ее вторым нутром или же чувством долга — она такова, как она есть от природы. Среди персонажей Достоевского — не так много женщин, которых воспринимаешь как «несломленных». Это Елизавета Епанчина («Идиот»), Катерина Захлебинина («Вечный муж»), Татьяна Пруткова («Подросток»). Ни одна из этих женщин не является «главной героиней». По сравнению с этими персонажами, Грушенька обладает характером намного более несдержанным и «природным». Достоевский отмечает, что такое сочетание встречается нечасто.

Дмитрий избавляется от своего эгоизма при помощи теплого воспоминания о подаренных ему орехах. У Грушеньки тоже имеется подобное воспоминание. Этот рассказ она услышала от одной крестьянки — история о том, что помочь страждущим в аду можно с помощью луковички. Грушеньке очень нравится эта история. Вообще-то она бежит общества честных людей, но эта поучительная история запала ей в память, она приносит ей душевный покой, и — вне зависимости от ее воли — спасает от равнодушия и глупой гордыни.

Достоевский полагал, что детские «хорошие воспоминания» имеют для человека чрезвычайно большое значение. Это особенно хорошо видно по последним годам Достоевского. «Без зачатков положительного и прекрасного нельзя выходить человеку в жизнь из детства» («Дневник писателя», июль-август 1877 г.) В письме к П. Л. Озмидову (18 августа 1880) он прямо говорит: «Впечатления же прекрасного именно необходимы в детстве». В «Братьях Карамазовых» старец Зосима свидетельствует: умерший семнадцатилетним его старший брат Маркел велел ему, Зосиме (ему было тогда девять лет), жить вместо него. «Ну, говорит, ступай теперь, играй, и живи за меня!» И это воспоминание служило ему в качестве жизненной подпоры. Зосима любит Алёшу Карамазова, он относится к нему, как к своему духовному последователю — именно потому, что он так напоминает ему его покойного брата. Алёша жарко говорит о том же самом перед школьниками, которые обожают его: добрые воспоминания оберегают и взращивают человека, они придают смысл его жизни, помогают преодолеть смерть, укрепляют человеческие узы. Эти идеи находят конкретное преломление в образе Грушеньки.

Таким образом, в Грушеньке («Братья Карамазовы») есть необходимая жизненная сила, она способна к совместному бытию с другими людьми, она любит свет, она решительна. Да, она распутна, но все-таки в ней видна чистота, и она очень боится сделать что-нибудь по-настоящему гадкое.

Дмитрий считает, что она «русская, вся до косточки русская», и мы знаем, что в последние годы своей жизни Достоевский думал о русской женщине именно так: витальная, эмоциональная, прямодушная.

Считается, что в Грушеньке видна и Мария Египетская. Эта святая появляется в «Золотой легенде» Иакова Ворагинского, она была канонизирована и в русской православной традиции. Мария была известной всем блудницей в Александрии, но когда очутилась в Иерусалиме, то искренне покаялась в своих грехах, потом удалилась в пустыню и горячо молилась о своем спасении в течении сорока семи лет. Достоевский пишет о ней в «Подростке» и в своем письме к Ю. Ф. Абазе (15 июня 1880). Иеромонах Зосима выслушивает ее. Мария же на его глазах возносится, а он распростирается на земле.

Достоевский реализует тему блудничества и обращения к богу в Дмитрии и Грушеньке. О Дмитрии он часто говорит «совсем, как дитя», и это же определение часто употребляется и по отношению к Грушеньке.