Чтобы понять, почему снилась ванна, нужно вспомнить все происходившее в сновидении, с мельчайшие подробностями. В таком случае удастся логично проанализировать сюжет и, переосмыслив его, узнать какое значение он несет для настоящего и будущего.

Ванна привычный предмет быта, имеющий, между тем, богатую историю. Поэтому существует немало иносказательных значений этого символа во сне. Наиболее часто встречающееся из них - это очищение сознания от пагубных мыслей, отказ от вредных привычек, разрыв пустых связей с людьми, которые, по сути, не являются добрыми знакомыми, и тем более верными друзьями сновидца.

Конечно, это далеко не единственный вариант толкования сновидения, в котором присутствовала ванна. Во многом его смысл зависит от деталей, предметов, находившихся с ванной, поведения участников сна. Современный сонник предполагает, что ванна, - символ тягостного чувства, например, вины, от которой подсознательно давно пытается избавиться спящий. Ему это не удается. Он чрезвычайно напряжен морально, физически, и слишком торопит события.

Весьма необычно поясняет Фрейд, к чему снится ванна. Психолог отождествляет этот предмет с… женскими половыми органами. У него же можно найти оригинальные трактовки, того что означает стерильно вымытая ванна. Фрейд уверяет, что это символ неотразимости и огромной сексуальной привлекательности. Грязная емкость для мытья, отражает болезни проблемы, связанные с мочеполовой системой сновидца в реальности. Женщины, мечтающие о ребенке, могут истолковать этот сюжет, почти как диагноз, мешающий долгожданной беременности. Не медлите - обратитесь к врачу!

По соннику знаменитого австрийского психолога, видеть во сне, как купаешься в ванне, означает наяву желание иметь детей. Иначе обстоят дела, если в сновидении человек бурно плескается, резвится в ванне. У него чрезвычайно развита сексуальная фантазия, и он воплощает в действительности необычные эксперименты эротического характера. Или пока мечтает об этом.

У Миллера - свое объяснения того, к чему снится ванна. По его мнению, она символизирует неприятности, беды. Если молодой человек помнит, что во сне купался в ванне, то наяву страшно переживает по поводу того, что его нынешняя возлюбленная узнает о «скелете в его шкафу». Иными словами, не желает, чтобы информация о его былом увлечении или интрижке стала известная барышне.

Сонник отдельно предупреждает женщин в положении о том, что емкость для купания снится в преддверии несчастных случаев в быту. Поэтому беременным надо быть осторожнее и внимательнее.

Вид ванны и ее содержимого

Чтобы точнее объяснить сновидение, необходимо учесть насколько полной была ванна, и что в ней находилось. Во многих сонниках есть пояснения, суть которых в том, что уровень воды в ванной, что фигурировала в ночном видении, отображает наполненность сновидца чувствами и силами наяву. Чем больше воды, тем сильнее духом человек на самом деле.

Не забудьте учесть то, какой была жидкость в ванной. Перед человеком, видевшим во сне ванную с прозрачной водой, открываются прекрасные перспективы. В данный момент у него словно вырастут крылья за спиной. Планы с легкостью реализовываются. А люди отмечают его достоинства. У сновидца сейчас есть шанс успешно продемонстрировать талант в любом из видов творчества.

В жизни бывают периоды, когда нужно лечь на дно, и очень аккуратно вести дела. Именно так придется вести себя, тому, кто видел во сне ванную с мутной, грязной водой. Сонник дает совет, оставьте до лучших времен свои смелые творческие начинания. Ваша инициатива и креативность, увы, пока не будут оценены.

Первостепенная задача на ближайший период, не ввязываться ни какие сомнительные мероприятия и вести себя чуть скромнее, тише обыкновенного. Сконцентрируйтесь на каждодневных, обычных делах. И помните, что ваши недоброжелатели сейчас заметно оживятся. Поэтому не поддавайтесь на провокации. Человек близок к душевному истощению, находится в стрессовом состоянии, вот почему снится ванна, через края которой выплескивается грязная вода. Такой сон нельзя игнорировать. Проснувшись нужно подумать, как найти возможность отдохнуть и «сбросить» негативные эмоции.

Понять суть сна, поможет воспоминание о температуре воды в ванной. Если была теплой, это символ злости, если горячей, то неудачи, крушения надежд. Холодная - этот отменное здоровье. Какой совет можно дать тому, кто во сне ощутил довольно высокую температуру жидкости? Сонник предлагает подумать над собственными словами и поступками. Если поймете, что вами движут не благие намерения или, напротив, чувствуете апатию, разочарование, то возьмите небольшую паузу. Помните, что она должна быть именно «небольшой», иначе последствия окажутся губительными для судьбы и карьеры.

Кстати, юные особы, которым снилась ванная с теплой водой, могут надеяться на воплощение мечты о беременности. Причем роды пройдут без осложнений.

К чему вы думаете, снится ванна, в которой случился потоп? Да, к тому, что в реальности пора задуматься над своим поведением, которое сейчас далеко не безукоризненно, и грозит большими неприятностями. Виновником их будете вы, не сделав верных выводов.

Когда спите, но понимаете, что виновник потопа кто-то другой, то проснувшись, учтите, что ваши планы могут претерпеть изменения к худшему по вине какого-то недотепы. Сонник предлагает иное толкование этого сюжета - недомогание одного из родных.

Приснившаяся пустой ванна должна заставить задуматься над духовным миром. Возможно, существуете без цели, или откладываете жизнь «на потом». В соннике есть и другая трактовка: вам предстоит разочароваться в близком и дорогом человеке, оказавшемся предателем.

Грязная ванна. Это сон - характеристика. Его видят люди, неспособные контролировать свои эмоции и чувства, перманентно конфликтующие с окружающими.

Белая емкость для купания тоже многое может рассказать о характере и сущности сновидца. Это личность обладающая талантом дипломата, искренняя и приятная. Сонник обещает, что видение белоснежной ванной, подтверждает желание человека в реальной жизни начать все с чистого листа.

Неожиданное, но приятное знакомство, может быть даже с обаятельным представителем другого пола, вот к чему снится новая ванна! Сонник даже обещает, что новый друг очень скоро станет любовником или мужем!

Что можно делать в ванне?

Снится, что плескаетесь в ванне вместе со своей второй половинкой, значит, на самом деле вы не слишком доверяете ей (ему). Причем ваши подозрения не беспочвенны. По соннику такой ванна для женатого мужчины, это борьба с неким искушением.

Девицам этакий сон, дает повод для сомнений в искренности чувств жениха. Сонник поясняет, что купать ребенка ванне, это знак того, что скоро ваша помощь потребуется незнакомому человеку.

Плохо видеть себя лежащим в ванне в одежде. Во-первых, возможны всякого рода неприятности. Во-вторых, можно пасть жертвой искусных клеветников и интриганов.

Во сне вы занимались сексом в ванне? Тогда отчего не пытаетесь воплотить эротические фантазии, очнувшись от ночных грез?

Запомните сон, в котором вам, сидящему в ванне, кто-то намыливает спину. Это важное предостережение что ни в коем случае нельзя откровенничать с посторонними и малознакомыми людьми, в частности с попутчиками!

Готовьтесь к огромным объемам работы, или крупным заказам, вот что предвещает сон, в котором мыли ванну. Если вы тщательно очищали ее стенки, то укрепите свое здоровье, и наладите отношения с близкими.Необычные подробности

Находясь в крепких объятиях Морфея можно запечатлеть в мозгу абсолютно фантастические картины! К чему, например, снится ванна с утопленником? Как подсказывает, сонник, на самом деле, ничего ужасного. Даже если испытали, вполне объяснимый ужас в сновидении, то наяву вам выпадет роль борца за собственное счастье и материальные блага. А если ничуть не удивились, не испугались, обнаружив в ванной бездыханное тело, то в жизни все сложится успешно без особых усилий с вашей стороны.

Приснившийся засор символизирует препятствия, не позволяющие сновидцу сделать важные шаги в карьере. Какие именно? Об этом он подумает проснувшись.

Заметили во сне в ванной волосы, тогда обратите внимание на их цвет и кому они могли бы принадлежать. Уверены, что это ваши пряди, тогда учтите, что сейчас испытываете упадок сил и настроены пессимистично. Если это локоны постороннего, то удастся избежать проблем. И даже оказать помощь близким, в затруднительном положении.

Цвет волос также служит приметой. Рыжий говорит о вероятности быть обманутым. Светлый о том, что нет причин не доверять окружающим. Темные прядки снятся накануне получения солидной прибыли. Пестрые дают надежду на безбедное существование. Печалится, придется тем, кто лицезрел пепельные прядки, а вот седые видят люди, которым суждено жить долго и в почете.

Юноша мучается сомнениями в искренности чувств своей избранницы, вот к чему ему снится ванна, в которой нежится его возлюбленная. Девушка, с удивлением, воспринимающая в сновидении рыбу, плескающуюся в емкости для купания, может немало изумится и наяву, узнав о своей беременности. Кровь в ванной предупреждает о болезни, а вот пена служит советом спящему заняться самокритикой. Он не ценит доброго отношения родных и друзей.

Сон со вторника на среду 27.02.2019

Сон со вторника на среду переполнен активностью и обилием разнообразных сюжетов. Найти единственно правильную смысловую нить в этом хаосе практически нереально. ...

Марина Хлынова отзывы: 7 оценок: 8 рейтинг: 0

Ошалелый и бесноватая. Нет - влюблённый и возвышенная!

«Дело корнета Елагина» - своеобразная и трагичная история любви скандально известной актрисы и молодого корнета.

Действие представлено как судебный процесс.

Перед нами обвиняемый, прокурор, защитник, следователь.
Герои вместе со зрителями пытаются понять, почему обвиняемый корнет Елагин застрелил актрису Марию Сосновскую, вызывают по очереди свидетелей, узнают новые подробности расследования.
Во время следствия мы постоянно как бы возвращаемся в прошлое, до инцидента убийства, и видим вживую воспоминания героев.

Защитник осужденного пытается доискаться правды в таинственном происшествии, создавая перед нами атмосферу той эпохи.

Сосновскую играет очень яркая и красивая актриса, ее героиня – роковая женщина времен декаданса.
Женщина с одной стороны с трагичной судьбой, а с другой прекрасная, изящная, раскрепощённая, сводящая с ума мужчин. Толпы её поклонников оставались завороженными и околдованными ею, не смотря на её одержимость темой смерти и тщетности существования.

Елагин – молодой, искренний и честный, жаждущий простого человеческого счастья. Он не замечал «странностей» в поведении своей возлюбленной, которая давно перестала различать, где надо играть, а где надо быть собой, где смерть, а где жизнь.

История взята из лирического произведения Ивана Алексеевича Бунина. Оказывается, оно было основано на материалах реального уголовного дела корнета Бартенева, убившего в 1890 году артистку Марию Висновскую. Судебный процесс хорошо знаком юристам, ведь именно на нем знаменитый адвокат Плевако Федор Никифорович произнес свою легендарную речь, вошедшую в историю юриспруденции и нередко цитируемую в современных учебниках.
Плевако говорил о том, как два не похожих, разделенных судьбой и не способных свить общее гнездо человека на свою беду полюбили друг друга. Бартенев был неопытен и слаб, Мария Висновская его завораживала. А она, не раз обманувшаяся в любви, обладательница мятущейся души и расстроенных нервов, была одержима мыслью о смерти. Молодой офицер стал игрушкой в ее руках и сделал то, что она ему приказала.

«Дело корнета Елагина» проходит на старой сцене театра «У Никитских ворот». Эта часть театра в советских интерьерах, помещения со множеством фотографий на стенах узких коридоров, компактным кафе с плюшевым конём у потолка и миниатюрной сценой. Для меня маленькая сцена является только плюсом, потому что именно небольшие залы и пространства обычно создают необычайный уют и ощущение сопричастности к происходящему, когда к концу спектакля актеры становятся тебе как родные люди.
В зале вполне удобные кресла и хороший уклон, впереди сидящие зрители не мешают просмотру.

Спектакль поставлен выдающейся личностью, Марком Розовским, заслуженным деятелем искусства и народным артистом России со множеством премий и наград.
Команда актеров и их костюмы великолепны, каждая роль важная, как деталь в пазле.

Очаровательная Виктория Корлякова – это убитая актриса Сосновская, молодой и талантливый Никита Заболотный – корнет Елагин, его защитник – народный артист Валерий Шейман, а прокурор, настаивающий на виновности осужденного – заслуженный артист Андрей Молотков.
Заузе - Владимир Давиденко, следователь - Иван Власов, ротмистр - Юрий Голубцов, Лисовский - Денис Сарайкин, Шкляревич - Антон Бельский, Залесский - Александр Панин, граф - Николай Захаров, доктор - Юрий Шайхисламов.

Marylyn отзывы: 105 оценок: 141 рейтинг: 84

Были недавно в Театре "У Никитских ворот" на спектакле "Дело корнета Елагина" по Бунину.

Меня просто потрясла актриса Виктория Корлякова, такой талант! Невероятно красивая, с изумительным профилем, тонкими коленями и точеными плечами. С макияжем смоки-айс и декадентской своей ролью она напоминала фотографии Зинаиды Райх и Лили Брик, а по энергетике - Настасью Филипповну Достоевского и Катерину Ивановну Леонида Андреева. И всё же она совсем другая. Такой яркий образ женщины, играющей в смерть, со смертью и заигравшейся до смерти... Я ещё долго буду под впечатлением от увиденного. Обязательно пойду сюда еще, чтобы увидеть эту актрису снова. Пока даже представить не могу ее в другой роли - настолько она жила в ней, что кажется, что это и есть она настоящая...

Остальные актеры тоже были хороши - все, все без исключения! Однако Виктория Корлякова - такая звезда между ними, такое средоточие действия и зрительского внимания, что они все волей-неволей отступают на задний план...

Спектакль произвел на меня сильнейшее впечатление, и мне захотелось прочитать рассказ Бунина, легший в его основу. И я с удивлением должна заметить, что спектакль гораздо сильнее книги! И внутренний мир героини у Марка Розовского и Виктории Корляковой получился глубже, богаче, интереснее, чем у Бунина. У писателя - довольно плоская и несимпатичная истеричка, у сценариста же раскрываются причины такого поведения этой дамы. Актриса великолепно покашливанием, жестами, взглядами мимоходом объясняет нам трагедию своей героини: тут и чахотка, и растление в ранней юности... И настолько эта женщина тонка и прекрасна, что понимаешь, почему эти толпы ее поклонников оставались завороженными и околдованными ею, несмотря на нелепое и демонстративное "застревание" на теме смерти.

Tatyana Lipina отзывы: 44 оценок: 43 рейтинг: 4

Дело актрисы Сосновской

Театр, по-моему, воздействует на человека по двум «направлениям»: влияет на эмоциональную сферу и способствует расширения кругозора. Я обычно читаю (или перечитываю) то произведение, по которому поставлен спектакль, или узнаю побольше о главных героях, или о самом писателе. Причем это практически не зависит от того, понравился мне спектакль или нет) Конечно, пьесы лучше читать до просмотра, чтобы образ, созданный режиссером «не мешал» собственному восприятию. Но иногда бывает и наоборот, и приходится «отключаться» от того, что я видела в театре. В этот раз я читала произведение Бунина «Дело корнета Елагина», которое сам Бунин назвал почти бульварный роман, в котором, по сути, речь идет о убийстве актрисы ее любовником гусаром. Банальность, но оказывается, что не все так просто. Но лучше самим прочитать этот роман, о сюжете я рассказывать не буду, только о своих впечатлениях. И тут надо сказать, что мое восприятие романа несколько не сошлось с задумкой режиссера. На мой взгляд, у Марка Розовского получилось «Дело актрисы Сосновской». Сосновскую играет очень яркая и красивая актриса Виктория Корлякова, и ее героиня - женщина времен декаданса. Этим все сказано: это стремление к внешним эффектам, стилизация, тема смерти. И на ее фоне все мужчины, окружающие ее, смотрятся довольно плоско. А у меня, по прочтении книги, сложилось впечатление, что Елагин очень глубокая и трагическая фигура, но это был бы совсем другой спектакль. Почитайте Бунина и сходите в театр у Никитских ворот, интересно, какая история получится у вас, возможно «История судебного Защитника», пытающегося доискаться правды в этом таинственном происшествии)

Костюмы… О, о костюмах, созданных Евгенией Шульц, надо сказать отдельно. Я только к концу спектакля поняла, что все они решены в черно-белой гамме. И мундиры гусар, и сюртук доктора, и платья Сосновской, и пиджак следователя. Герои как будто сошли со старых фотографий. Вот они рядом, на сцене, так близко. И в то же время далеко, больше века назад.

Актерская игра выше всех похвал. Все мужские роли сыграны отлично. Такое впечатление, что ты не пьесу смотришь, а ты находишься рядом с этими людьми в зале суда, в театре, в квартире. Но Виктория Корлякова в единственной женской роли – это не просто хорошая игра. Это уже сродни гениальности. Роковая женщина как она есть.

Минусы.
Я понимаю, что нынче модно осовременивать текст и общаться со зрителями. Но когда сослуживцы, характеризуя Елагина сказали, что он качается… Я влетела из эпохи тут же и минут 5 понадобилось на то, чтобы снова сказалось волшебство бунинского текста. Не портите хорошую вещь.
Я всегда говорила, что не знаю что такое головные боли. Ха! Оказывается, голова может болеть и у меня. Достаточно использовать такие световые эффекты, как что-то типа зеркального шара, когда по всей сцене блики бегают. Глаза мои тут же сложились в кучку, голова нещадно заболела. Господа, пожалейте зрителей. У вас отличный спектакль, если убрать эти блики, он хуже не станет.

Ужасное дело это - дело странное, загадочное, неразрешимое. С одной стороны, оно очень просто, а с другой - очень сложно, похоже на бульварный роман, - так все и называли его в нашем городе, - и в то же время могло бы послужить к созданию глубокого художественного произведения… Вообще справедливо сказал на суде защитник.

В этом деле, - сказал он в начале своей речи, - нет как будто места для спора между мной и представителем обвинения: ведь подсудимый сам признал себя виновным, ведь его преступление и его личность, равно как и личность его жертвы, волю которой он будто бы изнасиловал, кажутся чуть ли не всем, в этой зале присутствующим, недостойными особого мудрствования по их якобы достаточной пустоте и обыденности. Но все это совсем не так, все это только одна видимость: спорить есть о чем, поводов для спора и размышлений очень много…

Допустим, что моя цель - добиться только снисхождения подсудимому. Я бы мог тогда сказать немногое. Законодатель не указал, чем именно должны судьи руководствоваться в случаях, подобных нашему, он оставил большой простор их разумению, совести и зоркости, которым и надлежит в конце концов подобрать ту или иную рамку закона, наказующего деяние. И вот я и постарался бы воздействовать на это разумение, на совесть, постарался бы выставить на первое место все лучшее, что есть в подсудимом, и все, что смягчает его вину, будил бы в судьях чувства добрые и делал бы это тем настойчивее, что ведь он отрицает лишь одно в своем поступке: сознательную злую волю. Однако даже и в этом случае мог ли бы я избежать спора с обвинителем, определившим преступника не более не менее, как «уголовным волком»? Во всяком деле все можно воспринять по-разному, все можно осветить так или иначе, представить по-своему, на тот или иной лад. А что же мы видим в нашем деле? То, что нет, кажется, ни одной черты, ни одной подробности в нем, на которую бы мы с обвинителем смотрели одинаково, которую мы могли бы передать, осветить в согласии: «Все так, да не так!» - должен каждую минуту говорить я ему. Но, что всего важнее, так это то, что «все не так» в самой сути дела…

Ужасно и началось оно, это дело.

Было 19 июня прошлого года. Было раннее утро, был шестой час, но в столовой ротмистра лейб-гвардии гусарского полка Лихарева было уже светло, душно, сухо и жарко от летнего городского солнца. Было, однако, еще тихо, тем более, что квартира ротмистра находилась в одном из корпусов гусарских казарм, расположенных за городом. И, пользуясь этой тишиной, а также и своей молодостью, ротмистр крепко спал. На столе стояли ликеры, чашки с недопитым кофеем. В соседней комнате, в гостиной, спал другой офицер, штаб-ротмистр граф Кошиц, а еще дальше, в кабинете, корнет Севский. Утро было, словом, вполне обычное, картина простая, но, как всегда это бывает, когда среди обычного случается что-нибудь необычное, тем ужаснее, удивительнее и как будто неправдоподобнее было то, что внезапно случилось в квартире ротмистра Лихарева ранним утром 19 июня. Неожиданно, среди полной тишины этого утра, в прихожей звякнул звонок, потом послышалось, как осторожно и легко, босиком, пробежал отворять денщик, а затем раздался намеренно громкий голос:

С тем же намеренным шумом и вошел пришедший, особенно свободно распахнув дверь в столовую, особенно смело стуча сапогами и звеня шпорами. Ротмистр поднял изумленное и заспанное лицо: перед ним стоял его товарищ по полку, корнет Елагин, человек маленький и щуплый, рыжеватый и веснушчатый, на кривых и необыкновенно тонких ногах, обутый с тем щегольством, которое было, как он любил говорить, его «главной» слабостью. Он быстро снял с себя летнюю шинель и, бросив ее на стул, громко сказал: «Вот вам мои погоны!» А затем прошел к дивану, стоявшему возле противоположной стены, повалился на него спиной и закинул руки за голову.

Постой, постой, - пробормотал ротмистр, следя за ним вытаращенными глазами, - откуда ты, что с тобой?

Я убил Маню, - сказал Елагин.

Ты пьян? Какую Маню? - спросил ротмистр.

Артистку Марию Иосифовну Сосновскую.

Ротмистр спустил ноги с дивана:

Да ты что, шутишь?

Увы, к сожалению, а может, и к счастью, ничуть.

Кто это там? Что случилось? - крикнул граф из гостиной.

Елагин потянулся и легким ударом ноги в дверь распахнул ее.

Не ори, - сказал он. - Это я, Елагин. Я застрелил Маню.

Что? - сказал граф и, мгновение помолчав, вдруг захохотал. - А, вот оно что! - закричал он весело. - Ну, черт с тобой, на этот раз прощается. Хорошо, что разбудил, а то бы непременно проспали, вчера опять до трех забавлялись.

Даю тебе слово, что убил, - настойчиво повторил Елагин.

Врешь, братец, врешь! - закричал и хозяин, берясь за носки. - А я уже было испугался, не случилось ли чего на самом деле… Ефрем, чаю!

Елагин полез в карман штанов, вытащил из него небольшой ключик и, через плечо ловко бросив его на стол, сказал:

Ступайте, посмотрите сами…

На суде прокурор много говорил о цинизме и ужасе некоторых сцен, составляющих драму Елагина, не раз упирал и на эту сцену. Он забыл, что в это утро ротмистр Лихарев только в первую минуту не заметил «сверхъестественной», как он выразился, бледности Елагина и чего-то «нечеловеческого» в его глазах, а затем был «просто поражен и тем и другим»…

II

Через полчаса граф Кошиц и корнет Севский уже стояли на подъезде того дома, где жила Сосновская. Теперь им было больше не до шуток.

Извозчика они чуть не загнали, из пролетки выскочили опрометью, совали ключ в замочную скважину и звонили отчаянно, но ключ не подходил и за дверями была тишина. Потеряв терпение, быстро пошли во двор, стали искать дворника. Дворник побежал с черного хода на кухню и, возвратясь, сказал, что Сосновская, по словам горничной, дома не ночевала, - уехала еще с вечера, захватив с собой кокой-то сверток. Граф и корнет опешили: что же в таком случае делать? Подумав, пожав плечами, сели и поехали в часть, взяв с собой дворника. Из части позвонили к ротмистру Лихареву. Ротмистр бешено крикнул в телефон:

Этот идиот, над которым я уже реветь готов, забыл сказать, что нужно было ехать вовсе не на ее квартиру, а в их любовный притон: Староградская, четырнадцать. Слышите? Староградская, четырнадцать. Нечто вроде парижской гарсоньерки, вход прямо с улицы…

Поскакали на Староградскую.

Дворник сидел на козлах, околоточный, со сдержанной независимостью, сел в пролетку, против офицеров. Было жарко, улицы были людны и шумны, и не верилось, что в такое солнечное и оживленное утро кто-то может лежать где-то мертвым, и в тупик ставила мысль, что это сделал двадцатидвухлетннй Сашка Елагин. Как он мог на это решиться? За что он ее убил, почему и как убил? Ничего нельзя было понять, вопросы оставались без всякого ответа.

Когда, наконец, остановились возле старого и неприветливого двухэтажного дома на Староградской, граф и корнет, по их словам, «совсем пали духом». Неужели это здесь и неужели это нужно видеть, хотя и тянет видеть и так неодолимо тянет? Зато околоточный сразу почувствовал себя строгим, бодрым и уверенным.

Позвольте ключ, - сухо и твердо сказал он, и офицеры заторопились отдать ему ключ с той же робостью, как сделал бы это дворник.

Посредине дома были ворота, за воротами виднелся небольшой двор и деревцо, зелень которого была как-то противоестественно ярка или калилась такой от темно-серых каменных стен. А вправо от ворот и находилась та самая таинственная дверь, выходившая прямо на улицу, которую нужно было отворить. И вот околоточный, нахмурившись, всунул ключ, и дверь отворилась, и граф с корнетом увидали что-то вроде совершенно темного коридора. Околоточный, точно чутьем угадав, где надо искать, протянул вперед руку, шаркнул ею по стене и осветил узкое и мрачное помещение, в глубине которого, между двух кресел, стоял столик, а на нем тарелки с остатками дичи и фруктов. Но еще мрачнее было то, что представилось глазам вошедших далее. В правой стене коридора оказался небольшой входе соседнюю комнату, тоже совершенно темную, могильно озаренную опаловым фонариком, висевшим под потолком, под громадным зонтом из черного шелка. Чем-то черным были затянуты сверху донизу и все стены этой комнаты, совсем глухой, лишенной окон. Тут, тоже в глубине, стоял большой и низкий турецкий диван, а на нем, в одной сорочке, с полуоткрытыми глазами и губами, с поникшей на грудь головой, с вытянутыми конечностями, с немного раздвинутыми ногами, лежала, белела молоденькая женщина редкой красоты.

И вошедшие остановились и на мгновение оцепенели от страха и удивления.

III

Редкой красота покойной была потому, что она на редкость удовлетворяла тем требованиям, которые ставят себе, например, модные художники, изображающие идеально хорошеньких женщин. Тут было все, что полагается: прекрасное сложение, прекрасный тон тела, маленькая и без единого изъяна нога, детская, простодушная прелесть губ, небольшие и правильные черты лица, чудесные волосы… И все это теперь было уже мертво, все стало каменеть, блекнуть, и красота делала мертвую еще страшнее. Волосы ее были в полном порядке, прическа такова, что хоть на бал. Голова лежала на приподнятой диванной подушке, и подбородок слегка касался груди, что давало ее остановившимся, полуоткрытым глазам и всему ее лицу как бы несколько озадаченное выражение. И все это странно озарял опаловый фонарик, висевший под потолком, в дне огромного черного зонта, похожего на какую-то хищную птицу, распростершую над мертвой свои перепончатые крылья.

В общем, картина поразила даже околоточного. Затем все несмело перешли к более подробному осмотру ее.

Прекрасные обнаженные руки покойной были ровно вытянуты вдоль тела. На груди ее, на кружевах рубашки, лежали две визитных карточки Елагина, а у ног гусарская сабля, казавшаяся очень грубой рядом с их женственной наготой. Граф хотел было взять ее, чтобы вынуть из ножен, с нелепой мыслью, нет ли на ней следов крови. Околоточный удержал его от этого незаконного поступка.

Ах, конечно, - шепотом пробормотал граф, - трогать, конечно, пока ничего нельзя. Но меня удивляет то, что я нигде не вижу ни крови, ни вообще следов преступления. Очевидно, отравление?

Имейте терпение, - наставительно сказал околоточный, - подождем следователя и доктора. Но, несомненно, похоже и на отравление…

И точно, было похоже. Крови нигде не было - ни на полу, ни на диване, ни на теле, ни на сорочке покойницы. На кресле, возле дивана, лежали женские панталоны и пеньюар, под ними голубая с перловым отливом рубашечка, юбка из очень хорошей темно-серой материи и шелковое серое манто. Все это было брошено на диван как попало, но тоже не замарано ни одной каплей крови. Мысль об отравлении подтверждало еще то, что оказалось на выступе стены над диваном: на этом выступе, среди шампанских бутылок и пробок, огарков и женских шпилек, среди исписанных и изорванных клочков бумаги, стоял стакан с недопитым портером и небольшая склянка, на белом ярлыке которой зловеще чернело: «Op. Pulv».

Но как раз в ту минуту, когда околоточный, граф и корнет поочередно перечитывали эти латинские слова, на улице послышался шум подъехавшего экипажа с доктором и следователем, и через несколько минут оказалось, что Елагин говорил правду: Сосновская, в самом деле, была убита из револьвера. Кровавых пятен на сорочке не было. Но зато под сорочкой обнаружили в области сердца багровое пятно, а посредине пятна круглую, с обожженными краями ранку, из которой сочилась жидкая темная кровь, ничего не испачкавшая вследствие того, что ранка была прикрыта комком носового платка…

Что еще установила врачебная экспертиза? Немногое: то, что в правом легком покойной есть следы туберкулеза; что выстрел был произведен в упор и что смерть наступила мгновенно, хотя покойная все-таки могла после выстрела произнести короткую фразу; что борьбы между убийцей и его жертвой не было; что она пила шампанское и приняла вместе с портером небольшое (недостаточное для отравления) количество опия; и, наконец, то, что она имела в эту роковую ночь сношение с мужчиной…

Но почему, за что убил ее этот мужчина? Елагин упорно твердил в ответ на этот вопрос: потому, что оба они - и он сам, и Сосновская - были в «трагическом положении», что они не видели иного выхода из него, кроме смерти, и что, убивая Сосновскую, он лишь исполнил се приказание. Однако этому как будто совершенно противоречили предсмертные записки покойной. Ведь на ее груди нашли две его визитных карточки, исписанных ее рукой по-польски (и, кстати сказать, довольно безграмотно). На одной стояло:

Генералу Коновницыну, председателю правления театра. Приятель мой! Благодарю тебя за благородную дружбу нескольких лет… Шлю последний привет и прошу выдать моей матери все деньги за мои последние выходы…

На другой:

Человек этот поступил справедливо, убивая меня… Мать, бедная, несчастная! Не прошу прощения, так как умираю не по собственной воле… Мать! Мы увидимся… там, наверху… Чувствую - это последний момент…

На таких же карточках писала Сосновская и другие предсмертные свои записки. Они валялись на выступе стены и были тщательно изорваны. Их сложили, склеили и прочли следующее:

Человек этот требует моей и своей смерти… Живой мне не выйти…

Итак, настал мой последний час… Боже, не оставь меня… Последняя моя мысль - матери и святому искусству…

Бездна, бездна! Человек этот мой рок… Боже, спаси, помоги…

И, наконец, самое загадочное:

Quand meme pour toujours…И все же навсегда… (франц.)

Все эти записки, как те, что найдены на груди покойной в полной целости, так и те, что найдены на выступе стены в клочках, как будто противоречили уверениям Елагина. Но именно только «как будто». Почему были не изорваны те две визитных карточки, что лежали на груди Сосновской и на одной из которых стояли такие роковые для Елагина слова, как «умираю не по собственной воле»? Елагин не только не изорвал и не унес их с собой, но даже сам (потому что кто же иной мог это сделать?) положил их на самое видное место. Он не изорвал их впопыхах? Впопыхах он, конечно, мог забыть изорвать их. Но как же он мог впопыхах положить на грудь покойной столь опасные для него записки? И был ли он вообще впопыхах? Нет, он привел мертвую в порядок, прикрыл ее сорочкой, предварительно заложив ее рану платком, потом сам прибирался, одевался… Нет, тут прокурор был прав: это делалось не впопыхах.

IV

Прокурор говорил:

Есть два разряда преступников. Во-первых, преступники случайные, злодеяние которых есть плод несчастного стечения обстоятельств и раздражения, научно называемого «коротким безумием». И, во-вторых, преступники, совершающие то, что они совершают, по злому и преднамеренному умыслу: это прирожденные враги общества и общественного порядка, это - уголовные волки. К какому же разряду причислим мы человека, сидящего перед нами на скамье подсудимых? Конечно, ко второму. Он, несомненно, уголовный волк, он совершил преступление потому, что озверел от праздной и разнузданной жизни…

Эта тирада необыкновенно странна (хотя и выражала почти общее мнение нашего города насчет Елагина), и странна тем более, что на суде Елагин все время сидел, опершись на руку, закрываясь ею от публики, и на все вопросы отвечал тихо, отрывисто и с какой-то душу раздирающей робостью и печалью. И, однако, был прокурор и прав: на скамье подсудимых сидел преступник никак не обычный и пораженный вовсе не «коротким безумием».

Прокурор поставил два вопроса: во-первых, разумеется, совершено ли преступление в состоянии аффекта, то есть раздражения, и, во-вторых, было ли оно только невольным пособничеством к убийству, - и ответил на оба вопроса с полной уверенностью: нет и нет.

Нет, - сказал он, отвечая на первый вопрос, - ни о каком аффекте не может быть и речи, и прежде всего потому, что аффекты не длятся по несколько часов. Да и что могло вызвать аффект Елагина?

Для решения последнего вопроса прокурор задавал себе множество мелких вопросов и тотчас же отвергал или даже высмеивал их.

Он говорил:

Не пил ли Елагин в роковой день больше обыкновенного? Нет, он вообще много пил, в этот же день не больше обыкновенного.

Здоровый ли человек был и есть подсудимый? Присоединяюсь к мнению врачей, его исследовавших: вполне здоровый; но совершенно не привыкший себя обуздывать.

Не вызван ли был аффект невозможностью брака между ним и любимой им женщиной, если только допустить, что он действительно любил ее? Нет, потому что мы точно знаем: подсудимый и не заботился, не предпринимал решительно никаких шагов к устройству этого брака.

Не привел ли его в аффект предполагаемый отъезд Сосновской за границу? Нет, потому что он давно знал об этом отъезде.

Но тогда, может быть, привела его в аффект мысль о разрыве с Сосновской, о разрыве, который явится следствием отъезда? Опять нет, потому что о разрыве они говорили и до этой ночи тысячу раз. А если так, что же наконец? Разговоры о смерти? Странная обстановка комнаты, ее, так сказать, наваждение, ее гнет, равно как и вообще гнет всей этой болезненной и жуткой ночи? Но что до разговоров о смерти, то они никак не могли быть новостью для Елагина: эти разговоры шли между ним и его возлюбленной непрестанно и, конечно, уже давным-давно приелись ему. А про наваждение просто смешно говорить. Оно ведь весьма умерялось вещами весьма прозаическими: ужином, остатками этого ужина на столе, бутылками и даже, простите, ночной посудой… Елагин ел, пил, отправлял свои естественные потребности, выходил в другую комнату то за вином, то за ножом, чтобы очинить карандаш…

И прокурор заключил так:

Что же до того, было ли убийство, совершенное Елагиным, исполнением воли покойной, то тут долго рассуждать не приходится: у нас для решения этого вопроса есть голословные уверения Елагина, что Сосновская сама просила убить ее, - и совершенно роковая для него записка Сосновской: «Умираю не по собственной воле»…

V

Многое можно было возразить на частности в речи прокурора. «Подсудимый человек вполне здоровый…» Но где граница здоровья и нездоровья, нормальности или ненормальности? «Он не предпринимал никаких шагов к устройству брака…» Но ведь, во-первых, не предпринимал он этих шагов только потому, что совершенно твердо был убежден в полной бесцельности их; а во-вторых, неужели любовь и брак так уж тесно связаны друг с другом, и Елагин успокоился бы и вообще всячески разрешил бы драму своей любви, обвенчавшись с Сосновской? Неужели неизвестно, что есть странное свойство всякой сильной и вообще не совсем обычной любви даже как бы избегать брака?

Но все это, повторяю, частности. А в основном прокурор был прав: аффекта не было.

Он говорил:

Врачебная экспертиза пришла к заключению, что Елагин был «скорее» в спокойном, чем в аффективном состоянии; а я утверждаю, что не только в спокойном, но удивительно спокойном. В этом нас убеждает осмотр прибранной комнаты, где совершено преступление и где Елагин оставался еще долго после него. Затем - показание свидетеля Ярошенко, видевшего, с каким спокойствием вышел Елагин из квартиры на Староградской и как тщательно, не торопясь, запер он ее на ключ. И, наконец, - поведение Елагина у ротмистра Лихарева. Что, например, сказал Елагин корнету Севскому, который убеждал его «опомниться», вспомнить, не застрелилась ли Сосновская сама? Он сказал: «Нет, брат, я все отлично помню!» - и тут же описал, как именно он произвел выстрел. Свидетеля Будберга «даже неприятно поразил Елагин - он, после своего признания, хладнокровно пил чай». А свидетель Фохт был поражен еще более: «Господин штаб-ротмистр, - иронически сказал ему Елагин, - я надеюсь, что вы сегодня уволите меня от учения. - Это было так страшно, - говорит Фохт, - что корнет Севский не выдержал и зарыдал…» Правда, была минута, когда зарыдал и Елагин: это когда ротмистр вернулся от командира полка, к которому он ходил за приказаниями насчет Елагина, и когда Елагин понял по лицам Лихарева и Фохта, что он, в сущности, больше уже не офицер. Вот в это-то время он и зарыдал, - закончил прокурор, - только в это время!

Конечно, последняя фраза опять очень странна. Кому неизвестно, как часто происходит подобное внезапное пробуждение от столбняка в горе, в несчастии даже от чего-нибудь совершенно незначительного, от чего-нибудь случайно попавшегося на глаза и вдруг напомнившего человеку всю его прежнюю, счастливую жизнь и всю безнадежность, весь ужас его теперешнего положения? А ведь Елагину напомнило все это вовсе не что-нибудь незначительное, случайное. Ведь он как бы и родился офицером, - десять поколений его предков служили. И вот он уже не офицер. И мало того, что не офицер, - не офицер он потому, что нет уже в мире той, которую он любил истинно больше своей жизни, и он сам, сам сделал это чудовищное дело!

Впрочем, это тоже только подробности. Главное же то, что «короткого безумия» действительно не было. Но тогда что же было? Прокурор признал, что «в этом темном деле все должно быть прежде всего сведено к обсуждению характеров Елагина и Сосновской и к выяснению их отношений». И он твердо заявил:

Сошлись две личности, ничего общего между собой не имеющие…

Так ли это? Вот в этом-то и весь вопрос: так ли это?

VI

О Елагине я сказал бы прежде всего то, что ему двадцать два года: возраст роковой, время страшное, определяющее человека на все его будущее. Обычно переживает человек в это время то, что медицински называется зрелостью пола, а в жизни - первой любовью, которая рассматривается почти всегда только поэтически и в общем весьма легкомысленно. Часто эта «первая любовь» сопровождается драмами, трагедиями, но совсем никто не думает о том, что как раз в это время переживают люди нечто гораздо более глубокое, сложное, чем волнения, страдания, обычно называемые обожанием милою существа: переживают, сами того не ведая жуткий расцвет, мучительное раскрытие, первую мессу пола. И вот, будь я защитником Елагина, я просил бы судей обратить внимание на его возраст именно с этой точки зрения и еще на то, что перед нами сидел человек совсем незаурядный в этом смысле. «Молодой гусар, ошалелый прожигатель жизни», - говорил прокурор, повторяя общее мнение и в доказательство правоты своих слов передал рассказ одного свидетеля, артиста Лисовского: о том, как Елагин пришел однажды в театр днем, когда артисты сходились на репетицию, и как, увидав его, Сосновская отскочила в сторону, за спину Лисовского, и быстро сказала ему: «Дядя, заслони меня от него!» Я ее заслонил, рассказывал Лисовский, и этот гусарик, налитый вином, вдруг остановился и ошалел - стоит, расставив ноги, и смотрит, недоумевая: куда же это делась Сосновская?

Вот именно так: ошалелый человек. Но только от чего ошалелый: ужели от «праздной, разнузданной жизни»?

Происходит Елагин из родовитой и богатой семьи, матери (которая была, заметьте, натурой весьма экзальтированной) он лишился очень рано, от отца, человека сурового, строгого, был прежде всего отделен тем страхом, в котором он и рос, и вырос. Прокурор с жестокой смелостью рисовал не только нравственный, но и физический облик Елагина. И он сказал:

Таков, господа, был наш герой в живописном гусарском наряде. Но взгляните на него теперь. Теперь его уже ничто не скрашивает; перед нами низкорослый и сутулый молодой человек с белобрысыми усиками и крайне неопределенным, незначительным выражением лица, в своем черном сюртучке весьма мало напоминающий Отелло, то есть личность, по-моему, с резко выраженными дегенеративными особенностями, крайне не храбрый в одних случаях, - как, например, в отношении к отцу, - и крайне дерзкий, не считающийся ни с какими преградами в других, то есть тогда, когда он чувствует себя свободным от отцовского взгляда и вообще надеется на безнаказанность…

Что же, в этой грубой характеристике было много правды. Но я, слушая ее, во-первых, не понял, как можно с легкостью относиться ко всему тому страшно сложному и трагическому, чем часто отличаются люди с резко выраженной наследственностью, а во-вторых, все-таки видел в этой правде только очень небольшую часть правды. Да, рос Елагин в трепете перед отцом. Но трепет не есть трусость, и особенно перед родителями, да еще у человека, которому дано сугубое чувствование всего того наследства, которое связывает его со всеми его отцами, дедами и прадедами. Да, наружность Елагина не есть классическая наружность гусара, но и в этом я вижу одно из доказательств незаурядности его натуры: вглядитесь, сказал бы я прокурору, попристальнее в этого рыжеватого, сутулого и тонконогого человека, и вы почти со страхом увидите, как далеко от незначительности это веснушчатое лицо с маленькими и зеленоватыми (избегающими глядеть на вас) глазами. И потом, обратите внимание на его дегенеративную силу: в день убийства он был на учении, - с раннего утра, конечно, - и выпил за завтраком шесть рюмок водки, бутылку шампанского, две рюмки коньяку и остался при этом почти совершенно трезвым!

VII

В большом противоречии с общим низким мнением об Елагине стояли и показания многих его полковых товарищей. Все они отозвались о нем самым лучшим образом. Вот каково, например, было мнение о нем эскадронного командира:

Вступив в полк, Елагин замечательно хорошо поставил себя среди офицеров и всегда был чрезвычайно добр, заботлив, справедлив и к нижним чинам. Характер его, по-моему, отличался только одним: неровностью, которая выражалась, однако, не в чем-нибудь неприятном, а только в частых и быстрых переходах от веселости к меланхолии, от разговорчивости к молчаливости, от уверенности в себе к безнадежности насчет своих достоинств и вообще всей своей судьбы…

Затем - мнение ротмистра Ллхарева:

Елагин всегда был добрым и хорошим товарищем, только со странностями: то бывал он скромен и застенчиво скрытен, то впадал как бы в некоторую бесшабашность, браваду… После того, как он пришел ко мне с признанием в убийстве Сосновской, и Севский с Кошицем поскакали на Староградскую, он то страстно плакал, то едко и буйно смеялся, а когда его арестовали и везли в заключение, с дикой улыбкой советовался с нами, у какого портного заказать себе штатское платье…

Затем - графа Кошица:

Елагин был человек в общем нрава веселого и нежного, нервный, впечатлительный, склонный даже к восторженности. Особенно действовали на него театр и музыка, часто доводившая его до слез; да он и сам был необыкновенно способен к музыке, он играл чуть не на всех инструментах…

Приблизительно то же сказали и все прочие свидетели:

Человек очень увлекающийся, но как будто всегда ожидавший чего-то настоящего, необыкновенного…

На товарищеских пирушках чаще всего бывал весел и как-то мило надоедлив, шампанского требовал больше всех и угощал им кого попало… Вступив в связь с Сосновской, чувства к которой он всегда чрезвычайно старался скрыть от всех, очень изменился: часто бывал задумчив, печален, говорил, что утверждается в намерении покончить с собой…

Таковы сведения об Елагине, исходившие от лиц, живших с ним в наибольшей близости. Откуда же, думал я, сидя на суде, взял прокурор столь черные краски для его портрета? Или у него есть сведения какие-нибудь другие? Нет, у него их нет. И остается предположить, что к этим черным краскам побудили его общие представления о «золотой молодежи» и то, что он узнал из единственного имевшегося в распоряжении суда письма Елагина к одному своему другу в Кишинев. Тут Елагин с большой развязностью говорил о своей жизни:

Дошел я, брат, до какого-то безразличия: все все равно! Нынче хорошо, ну, и слава богу, а что завтра будет - наплевать, утро вечера мудренее. Добился я репутации славной: первый пьяница и дурак чуть ли не во всем городе…

Такая самооценка как будто связывалась с красноречием прокурора, говорившего, что, «во имя животной борьбы за наслаждения, Елагин поставил женщину, все ему отдавшую, на суд общества и лишил ее не только жизни, но даже последней чести - христианского погребения…» Но связывалась ли на самом деле? Нет, прокурор взял из этого письма только несколько строк. Полностью же оно было таково:

Дорогой Сергей. Письмо твое получил и хотя поздно отвечаю, но что ж делать? Наверное, ты, читая мое письмо, будешь думать: «Вот каракули, точно муха, попавшая в чернила, наползала!» Ну, что ж, почерк, как говорят, есть если не зеркало, то до известной степени выражение характера. Я все тот же лоботряс, как и был а если хочешь, даже хуже, так как два года самостоятельной жизни и еще кое-что наложили свою печать. Есть, брат кое-что, чего и сам Соломон премудрый но выразит! А потому не удивляйся, если в один прекрасный день узнаешь, что я себя тарарахнул. Я дошел, брат, до какого-то безразличия: все все равно! Нынче хороши, ну, и слава богу, а что завтра будет, наплевать, утро вечера мудренее. Добился я репутации славной: первый пьяница и дурак чуть ли не во всем городе. А, вместе с тем, поверишь ли? Чувствую иногда в душе такую силу и муку и влечение ко всему хорошему, высокому, вообще, черт его знает, к чему, что грудь ломит. Ты скажешь, что это еще юность: так отчего же мои сверстники ничего подобного не ощущают? Я стал страшно нервный: иногда зимой, ночью, в мотель, в холод, вскочив с постели, летаю верхом по улицам, изумляя даже городовых, которые привыкли ничему по удивляться, - и заметь, вполне трезвый и не с перепоя. Хочу схватить какой-то неуловимый мотив, который как будто где-то слышал, а его все нет и нет! Что ж, тебе-то признаюсь: я влюбился и совсем, совсем не в такую, какими полон весь город… Впрочем, довольно об этом. Пиши мне, пожалуйста, адрес ты мой знаешь. Помнишь, как ты говорил? «Россия, корнету Елагину…»

Поразительно: как можно было после прочтения хотя бы одного этого письма говорить, что «сошлись личности, ничего общего между собой не имеющие»!

VIII

Сосновская была чистокровная полька. Была старше Елагина, - ей было двадцать восемь лет. Отец ее был незначительный чиновник, покончивший жизнь самоубийством, когда ей было всего три года. Мать долго вдовела, потом опять вышла замуж, и опять за мелкого чиновника, и опять скоро стала вдовой. Как видите, семья Сосновской была довольно среднего порядка, - откуда же все те странные душевные черты, которыми Сосновская отличалась, и откуда та страсть к сцене, которая, как мы знаем, очень рано обнаружились в ней? Думаю, что уж, конечно, не от воспитания в семье и в том частном пансионе, где она училась. А училась она, кстати сказать, очень хорошо и в свободное время много читала. И, читая, порою выписывала из книг мысли и изречения, ей нравившиеся, - конечно, как всегда в подобных случаях бывает, так или иначе связывая их с собою, - и вообще делала некоторые заметки, вела нечто вроде дневника, если только можно назвать дневником клочки бумаги, до которых она не дотрагивалась иногда по целым месяцам и на которые беспорядочно изливала свои мечты и взгляды на жизнь, а то просто заносила счета прачки, портнихи и прочее в этом роде. Что же именно выписывала она?

- «Не родиться - первое счастье, второе же поскорее возвратиться к небытию». Чудная мысль!

Свет скучен, смертельно скучен, а душа моя стремится к чему-то необыкновенному…

- «Люди понимают только те страдания, от которых умирают». Мюссе.

Нет, я никогда не выйду замуж. Это все говорят. Но я клянусь в том богом и смертью…

Только любовь или смерть. - Но где же во вселенной найдется такой, чтобы я полюбила? Такого нет, не может быть! А как же умереть, когда я, как бесноватая, люблю жизнь?

Страшнее, привлекательней и загадочней любви нет ничего ни на небе, ни на земле…

Мать говорит, например, чтобы я вышла из-за денег. Я, я, из-за денег! Какое неземное слово любовь, сколько ада и прелести в нем, хоть я и никогда не любила!

Весь мир смотрит на меня миллионами плотоядных глаз, как когда я бывала маленькая в зверинце…

- «Быть человеком не стоит. Ангелом - тоже. И ангелы возроптали и восстали на бога. Стоит быть богом или ничтожеством». Красинский.

- «Кто может похвалиться, что проник в ее душу, когда все усилия ее жизни направлены к сокрытию глубины ее души?» Мюссе.

Кончив курс в пансионе, Сосновская тотчас же заявила матери, что она решила посвятить себя искусству. Мать, добрая католичка, сперва, конечно, и слышать не хотела о том, чтобы ее дочь стала актрисой. Однако дочь была совсем не такова, чтобы покоряться кому бы то ни било, да уже и раньше успела внушить матери, что ее жизнь, жизнь Марии Сосновской, никак не может быть обыкновенной и бесславной.

Восемнадцати лет она уехала во Львов и быстро осуществила свои мечты: и на сцену попала без всяких затруднений, и вскоре выделилась на ней. Вскоре она приобрела известность и среди публики, и в театральном мире настолько серьезную, что на третий год службы получила приглашение в наш город. Однако и во Львове заносила она в свою записную книжечку приблизительно то же, что и раньше:

- «Об ней все говорят, над ней плачут и смеются, но кто же знает ее?» Мюссе.

Если бы не мать, я убила бы себя. Это мое постоянное желание…

Когда я выеду куда-нибудь за город, увижу небо, такое прекрасное и бездонное, я не знаю, что тогда со мной происходит. Я хочу кричать, петь, декламировать, плакать… полюбить и умереть…

Я изберу себе прекрасную смерть. Я найму маленькую комнату, велю обить ее траурной материей. Музыка должна играть за стеной, а я лягу в скромном белом платье и окружу себя бесчисленными цветами, запах которых и убьет меня. О, как это будет дивно!

Все, все требуют моего тела, а не души…

Если бы я была богата, я объехала бы весь свет и любила бы по всему земному шару…

- «Знает ли человек, чего он хочет? Уверен ли в том, что он думает?» Красинский.

И, наконец:

Негодяй!

Кто был этот негодяй, сделавший, конечно, то, о чем так не трудно догадаться? Известно только то, что он был и не мог не быть. «Уже во Львове, - сказал свидетель Заузе, львовский сослуживец Сосновской, - она не одевалась, а скорее раздевалась для сцены, принимала же у себя всех своих знакомых и поклонников в прозрачном пеньюаре, с голыми ногами. Красота их повергала всех и особенно новичков в восторженное изумление. А она говорила: „Вы не удивляйтесь, это мои собственные“, и показывала ноги выше колен. В то же время она не переставала твердить мне, - часто со слезами, - что нет никого, достойного ее любви, и что ее единственная надежда - смерть»…

И вот явился «негодяй», с которым она ездила в Константинополь, в Венецию, в Париж и у которого она бывала в Кракове, в Берлине. Это был какой-то галицийский помещик, человек чрезвычайно богатый. О нем говорил свидетель Вольский, знавший Сосновскую с детства:

Я всегда считал Сосновскую женщиной очень низкого нравственного уровня. Она не умела держать себя, как надо артистке и обывательнице нашего края. Она любила только деньги, деньги и мужчин. Цинично, как она еще почти девочкой продала себя старому кабану галицийскому!

Именно об этом «кабане» рассказывала Сосновская Елагину в своей предсмертной беседе. Тут она, роняя слова, жаловалась ему:

Я росла одиноко, за мной никто не смотрел. Я была в своей семье, да и во всем мире, всем чужая… Одна женщина, - да будет проклято ее потомство! - развращала меня, доверчивую, чистую девочку… А во Львове я искренне полюбила одного человека, как, отца, который оказался такой негодяй, такой негодяй, что я вспомнить не могу о нем без ужаса! И он приучил меня к гашишу, к вину, он возил меня в Константинополь, где у него был целый гарем, он лежал в этом гареме, смотря на своих голых рабынь, и заставлял раздеваться и меня, подлый, низкий человек…

IX

У нас, в нашем городе, Сосновская скоро стала притчей во языцех.

Еще во Львове, - говорил свидетель Мешков, - многим предлагала она умереть за одну ночь с ней и все твердила, что ищет сердце, способное любить. Она очень настойчиво искала это любящее сердце. А сама постоянно говорила: «Моя главная цель - жить и пользоваться жизнью. Купор должен пробовать все вина и ни одним вином не упиваться. Так же должна поступать и женщина с мужчинами». И так она и поступала, - говорил Мешков. - Совсем не уверен, все ли вина она пробовала, но знаю, что окружила она себя огромным количеством их. Впрочем, может быть, и это делала она главным образом для того, чтобы создавать вокруг себя шум, приобретать себе клакеров для театра. «Деньги, - говорила она, пустяки. Я жадна, порою скупа, как последняя мещанка, но как-то не думаю о деньгах. Главное - слава, все остальное будет». И о смерти она, по-моему, постоянно толковала тоже только с этой целью: заставить говорить о себе…

То же самое, что и во Львове, продолжалось и в нашем городе. И почти такие же писались заметки:

Боже, какая тоска, какое томление! Хоть бы землетрясение, затмение случилось!

Как-то вечером я была на кладбище: там было так прекрасно! Мне казалось… но нет, я не умею описать этого чувства. Мне хотелось остаться на всю ночь, декламировать над могилами и умереть от изнеможения. На другой день я играла так хорошо, как никогда…

Вчера я была на кладбище в десять часов вечера. Какое тяжелое зрелище! Луна обливала лучами надгробные камни и кресты. Мне казалось, что я окружена тысячами мертвецов. Я же чувствовала себя такой счастливой, радостной! Мне было очень хорошо…

А познакомившись с Елагиным и узнав от него однажды, что в полку умер вахмистр, она потребовала, чтобы Елагин свез ее в часовню, где лежал покойник, и записала, что вид часовни и покойника при свете луны произвел на нее «потрясающе-восторженное впечатление».

Жажда славы, людского внимания перешли у нее в это время просто в исступление. Да, она была очень хороша собой. Красота ее была в общем не оригинальна, и все-таки было в ней какое-то особое, редкое, не обычное очарование, какая-то смесь простодушия и невинности с звериным лукавством, а кроме того, смесь постоянной игры с искренностью: посмотрите на ее портреты, обратите внимание на взгляд, ей особенно присущий, - взгляд всегда немножко исподлобья, при постоянно чуть-чуть открытых губках, взгляд грустный, чаще всего милый, призывный, что-то обещающий, как бы соглашающийся на что-то тайное, порочное. И она умела пользоваться своей красотой. Со сцены она уловляла поклонников не только тем, что на сцене она особенно умела расцветать всеми своими прелестями, звуком голоса и живостью движений, смехом или слезами, но и тем, что чаще всего выступала в ролях, где она могла показать свое тело. А дома она носила соблазнительные восточные и греческие одежды, в которых и принимала своих многочисленных гостей, одну из своих комнат отвела, как она выражалась, специально для самоубийства, - там были и револьверы, и кинжалы, и сабли в виде серпов и винтов, и склянки со всевозможными ядами, - а постоянным и любимейшим предметом разговоров сделала смерть. Но мало того: часто, беседуя о всяческих способах лишить себя жизни, она вдруг хватала со стены заряженный револьвер, взводила курок, приставляла дуло к своему виску и говорила: «Скорее, поцелуйте меня или я сию минуту выстрелю!» - а не то брала в рот пилюлю со стрихнином и заявляла, что, если гость тотчас же не упадет на колени и не поцелует ее босую ногу, она проглотит эту пилюлю. И все это она делала и говорила так, что гость бледнел от страха и уходил вдвойне очарованный ею, по всему городу разнося о ней именно те, всех волнующие, слухи, которых она так хотела…

Вообще она сама собой почти никогда не бывала, - говорил на суде свидетель Залесский, очень близко и долго ее знавший. - Играть, дразнить - это было ее постоянное занятие. Довести человека до бешенства нежными загадочными взглядами, многозначительными улыбками или грустным вздохом беззащитного ребенка - на это она была великая мастерица. Так вела она себя и с Елагиным. Она то распаляла его, то обдавала холодной водой… Хотела ли она умереть? Но она плотоядно любила жизнь, смерти боялась необыкновенно. Вообще было в ее натуре очень много жизнерадостности и веселости. Помню, как однажды прислал ей Елагин в подарок шкуру белого медведя. У нее в это время было много гостей. А она всех забыла, - в такой восторг привела ее эта шкура. Она раскинула ее по полу и, не обращая ни на кого внимания, стала кувыркаться на ней через голову, стала выкидывать такие штуки, что позавидовал бы любой акробат… Очаровательная была женщина!

Впрочем, тот же Залесский рассказывал о том, что она страдала припадками тоски, отчаяния. Врач Серошевский, знавший ее десять лет и лечивший ее еще до ее отъезда во Львов, - у нее начиналась тогда чахотка, - тоже показал, что в последнее время она мучилась сильным нервным расстройством, потерей памяти и галлюцинациями, так что он боялся за ее умственные способности. От этого же расстройства лечил ее и врач Шумахер, которого она все уверяла, что не умрет своей смертью (и у которого она однажды взяла два тома Шопенгауэра, «очень внимательно прочитанных и, что всего удивительней, прекрасно понятых, как оказалось потом»). А врач Недзельский дал такое показание:

Странная была женщина! Когда у нее бывали гости, она чаще всего была очень весела, кокетлива; но случалось - вдруг ни с того ни с сего умолкнет, закатит глаза, уронит голову на стол… а не то начнет бросать, бить об пол стаканы, рюмки… В этих случаях всегда надо было поспешить попросить ее: ну, еще, еще, - и она тотчас же прекращала это занятие.

И вот с этой-то «странной и очаровательной женщиной» и встретился наконец корнет Александр Михайлович Елагин.

X

Как произошла эта встреча? Как родилась между ними близость и каковы были их чувства друг к другу, их отношения? Об этом дважды рассказал сам Елагин: первый раз, кратко и отрывочно, через несколько часов после убийства, - следователю; второй раз - на допросах, происходивших три недели спустя после первого допроса.

Да, - говорил он, - я виновен в лишении жизни Сосновской, но по ее воле…

Я познакомился с ней полтора года тому назад, в кассе театра, через поручика Будберга. Я горячо полюбил ее и думал, что и она разделяет мои чувства. Но я не всегда бывал уверен в этом. Порой мне казалось, что она любит меня даже больше, чем я ее, а порой - наоборот. Кроме того, она постоянно была окружена поклонниками, кокетничала, и я мучился жестокой ревностью. Но в конце концов все-таки не это составляло наше трагическое положение, а что-то другое, чего я не умею выразить… Во всяком случае, клянусь, что я убил ее не из-за ревности…

Я, говорю, познакомился с ней в феврале прошлого года, в театре, возле кассы. Я сделал ей визит, но до октября я бывал у нее не чаще двух раз в месяц и то всегда днем. В октябре я признался ей в своей любви, и она позволила мне поцеловать ее. Через неделю после того мы с ней и с моим товарищем Волошиным ездили ужинать в загородный ресторан, возвращались же оттуда только вдвоем, и, хотя она была весела, ласкова и слегка опьянена, я чувствовал такую робость перед ней, что боялся поцеловать ее руку. Затем она попросила у меня однажды Пушкина и, прочтя «Египетские ночи», сказала: а вы решились бы отдать жизнь за одну ночь с любимой женщиной? И когда я поспешил ответить, что да, она загадочно улыбнулась. Я уже очень любил ее и ясно видел и чувствовал, что это роковая для меня любовь. По мере того, как мы сближались, я смелел, начал говорить ей о своей любви все чаще, говорил, что чувствую, что гибну… уж хотя бы по одному тому, что отец никогда не позволит мне жениться на ней, что жить ей со мной без брака невозможно, как артистке, которой польское общество никогда не простило бы открытую незаконную связь с русским офицером. И она тоже жаловалась на свою судьбу, на свою странную душу, от ответа же на мои признания, на мой безмолвный вопрос, любит ли она меня, уклонялась, давая как будто мне некоторую надежду этими жалобами и их интимностью…

Потом, с января нынешнего года, я стал бывать у нее каждый день. Я посылал ей букеты в театр, посылал цветы на квартиру, делал подарки… Подарил две мандолины, шкуру белого медведя, перстень и браслет с бриллиантами, решил подарить брошку в виде черепа. Она обожала эмблемы смерти и не раз говорила мне, что желала бы иметь от меня именно такую брошку, с надписью по-французски: «Quand meme pour toujours!»

Двадцать шестого марта этого года я получил от нее приглашение на ужин. После ужина она впервые отдалась мне… в комнате, которую она называла японской. В этой же комнате происходили и наши дальнейшие свидания; служанку она отсылала после ужина спать. А потом она дала мне ключ от своей спальни, наружная дверь которой выходила прямо на лестницу… В память двадцать шестого марта мы заказали себе обручальные кольца, на внутренней стороне которых были вырезаны, по ее желанию, наши инициалы и дата нашей близости…

В одну из наших поездок за город мы подошли в деревне к кресту возле костела, и я поклялся ей перед этим крестом в своей вечной любви, сказал, что она моя жена перед богом и что я до могилы не изменю ей. Она стояла грустная и задумчивая и молчала. Потом сказала просто и твердо: «И я люблю тебя. Quand meme pour toujours!»

В начале мая, когда однажды я ужинал у нее, она достала опий в порошке и сказала: «Как легко умереть! Стоит только подсыпать немного, и готово!» И, высыпав порошок в бокал с шампанским, поднесла бокал ко рту. Я вырвал его у нее из рук, выплеснул вино в камин, а бокал разбил о шпору. На другой день она сказала мне: «Вместо трагедии вчера вышла комедия!» И прибавила: «Что ж мне делать, сама я не решаюсь, ты тоже не можешь, не смеешь… Какой позор!»

И после этого мы стали видеться реже: она сказала, что принимать меня у себя по вечерам больше не может. Почему? Я сходил с ума, мучился ужасно. Но, кроме того, она изменилась ко мне, стала холодна и насмешлива, принимала меня иногда так, точно мы были едва знакомы, и все издевалась над отсутствием у меня характера… И вдруг опять все изменилось. Она стала заезжать за мной для прогулок, стала заигрывать со мной, - может быть, потому, что и я начал усваивать себе холодную сдержанность в обращении с нею… Наконец, она сказала, чтобы я нанял отдельную квартиру для наших свиданий, но такую, чтобы она была на глухой улице, в каком-нибудь сумрачном, старом доме, была бы совершенно темной и отделана так, как она мне прикажет… Вы знаете, как именно была убрана эта квартира…

И вот, шестнадцатого июня я зашел к ней в четыре часа и сказал, что квартира готова, и передал ей один из ключей. Она улыбнулась и, возвращая мне ключ, ответила: «Поговорим об этом после». В то время раздался звонок, пришел некто Шкляревич. Я поспешно спрятал ключ в карман и заговорил о пустяках. Когда же мы уходили вместе со Шкляревичем, она в прихожей громко сказала ему: «Приходите в понедельник», - мне же шепнула: «Приходи завтра, в четыре», - и шепнула так, что у меня закружилась голова…

На другой день я был у нее ровно в четыре часа. Каково же было мое удивление, когда кухарка, отворившая дверь, заявила мне, что Сосновская не может меня принять, и передала мне ее письмо! Она писала, что чувствует себя нездоровой, что она едет к матери на дачу, что «теперь уже поздно». Вне себя, я зашел в первую попавшуюся кондитерскую и написал ей ужасное письмо, прося объяснить, что значит слово поздно, и отправил это письмо с посыльным. Но посыльный принес мне мое письмо обратно - ее не оказалось дома. Тогда я решил, что она хочет окончательно порвать со мной, и, возвратясь домой, написал ей новое письмо, резко упрекая ее за всю ее игру со мной и прося возвратить мне обручальное кольцо, которое дли нее, вероятно, только шутка, а для меня самое дорогое в жизни, то, что должно лечь со мной в могилу: я хотел этим сказать, что между нами все кончено, и дать ей понять, что мне остается только смерть. Вместе с этим письмом я возвратил ей ее портрет, все ее письма и вещи хранившиеся у меня: перчатки, шпильки, шляпку… Денщик вернулся и сказал, что ее нет дома и что он оставил письмо и посылку у дворника…

Вечером я поехал в цирк, встретил там Шкляревича, человека мне мало знакомого, и, боясь быть один, пил с ним шампанское. Вдруг Шкляревич сказал: «Послушайте, я вижу, что вы переживаете, и знаю причины этого. Поверьте мне, что она не стоит того. Мы все прошли через это, она всех нас водила за нос…» Мне хотелось выхватить шашку и разрубить ему голову, но я был в таком состоянии, что не только не сделал ничего подобного и не прервал этого разговора, а даже был втайне рад ему, рад возможности хоть в ком-нибудь найти сочувствие. И не знаю, что со мной случилось; я, конечно, ни слова не проронил в ответ ему, ни слова не сказал о Сосновской, но повез его на Староградскую и показал ему квартиру, которую я с такой любовью выбирал для наших свиданий. Мне было так горько, так стыдно, что я так одурачен с этой квартирой…

Оттуда я погнал извозчика в ресторан Невяровского; шел небольшой дождь, извозчик летел, и мне даже от этого дождя и от огней впереди было больно и страшно. В час ночи я вернулся с Шкляревичем из ресторана домой и уже стал раздеваться, как вдруг денщик подал мне записку: она ждала меня на улице, просила немедленно спуститься. Она приехала с горничной в карете и сказала мне, что она так испугалась за меня, что не могла даже ехать одна, взяла горничную. Я приказал денщику проводить горничную домой, а сам сел к ней в карету, и мы поехали на Староградскую. Дорогой я упрекал ее, говорил, что она играет со мной. Она молчала и, глядя перед собой, иногда вытирала слезы. Впрочем, она казалась спокойной. И так как ее состояние обыкновенно всегда передавалось мне, то и я стал успокаиваться. Когда мы приехали, она совсем повеселела, - квартира ей очень понравилась, я взял ее руку, просил прощения за все свои упреки, просил возвратить ее портрет, то есть тот, который я в раздражении отослал ей. У нас часто бывали ссоры, и я всегда в конце концов чувствовал себя виноватым и всегда просил прощения. В три часа ночи я повез ее домой. А дорогой наш разговор опять обострился. Она сидела, смотря перед собой, я не видел ее лица, чувствовал только запах ее духов и ледяной, злой звук голоса: «Ты не мужчина, - говорила она, - у тебя нет никакого характера, я могу когда угодно, и взбесить, и успокоить тебя. Будь я мужчина, я бы такую женщину изрезала на мелкие кусочки!» Тогда я крикнул: «В таком случае возьмите назад ваше кольцо!» - и насильно надел его ей на палец. Она повернулась ко мне и, смущенно улыбаясь, сказала: «Приходи завтра». Я ответил, что не приду ни в каком случае. Она неловко, робко стала меня просить, говорила: «Нет, ты придешь, придешь… на Староградскую…» И потом решительно прибавила: «Нет, я умоляю тебя прийти, я скоро уеду за границу, я хочу видеть тебя в последний раз, главное, мне нужно тебе сказать очень важную вещь». И опять заплакала и прибавила: «Я только удивляюсь - ты говоришь, что ты меня любишь, что без меня жить не можешь и застрелишься, а не хочешь меня видеть в последний раз…» Тогда я сказал, стараясь быть сдержанным, что если так, то я завтра сообщу ей, в котором часу буду свободен. Когда мы расстались у ее подъезда, под дождем, у меня сердце разрывалось от жалости и любви к ней. Вернувшись домой, я с удивлением и отвращением застал у себя спящего Шкляревича…

Утром в понедельник, восемнадцатого июня, я послал ей записку, что я свободен с двенадцати часов дня. Она ответила: «В шесть, на Староградской…»

XI

Антонина Кованько, горничная Сосновской, и ее кухарка, Ванда Линевич, показали, что в субботу 16-го Сосновская, зажигая спиртовку, чтобы подвить себе челку, бросила в рассеянности спичку на подол своего легкого пеньюара, а пеньюар вспыхнул, и Сосновская дико закричала, сбрасывая, срывая его с себя, - вообще так испугалась, что слегла в постель, послала за доктором, а потом все твердила:

Вот посмотрите, это к большой беде…

Милая, несчастная женщина! Эта история с пеньюаром и с ее детским ужасом волнует и трогает меня необыкновенно. Этот пустяк как-то удивительно связывает и освещает для меня все то отрывочное и противоречивое, что мы о ней всегда слышали и чего мы наслушались и в обществе, и на суде со времени ее гибели, а главное, удивительно возбуждает во мне живое ощущение той подлинной Сосновской, которую почти никто не понял и не почувствовал по-настоящему, - равно как и Елагина, - невзирая на весь интерес, который к ней всегда проявляли, на все желания понять, разгадать ее, на все толки о ней, которым конца не было за последний год.

Вообще еще раз скажу: изумительно убожество человеческих суждений! Опять произошло то же самое, что всегда бывает, когда людям приходится разбираться в каком-нибудь даже мало-мальски значительном событии: обнаружилось, что люди глядят и не видят, слушают и не слышат. Нужно же было вопреки всякой очевидности, словно нарочито, исказить до такой степени и Елагина, и Сосновскую, и все, что было между ними! Все как будто условились не говорить ничего, кроме пошлостей. Что ж, мол, тут мудрить: он - гусар, ревнивый и пьяный прожигатель жизни, она - актриса, запутавшаяся в своей безалаберной и безнравственной жизни…

Отдельные кабинеты, вино, кокотки, дебош, - говорили про него. - Бряцание сабли заглушало в нем все высшие чувства…

Высшие чувства, вино! А что такое вино для такой натуры, как Елагин? «Чувствую иногда такую муку и влечение ко всему хорошему, высокому, вообще, черт его знает, к чему, что грудь ломит… Хочу схватить какой-то неуловимый мотив, который как будто где-то слышал, но его все нет и нет…» А вот во хмелю-то дышится легче и шире, во хмелю неуловимый напев звучит явственнее, ближе. И что с того, что и хмель, и музыка, и любовь в конце концов обманчивы, только усугубляют это несказанное в своей остроте и в своем излишестве ощущение мира, жизни?

Она не любила его, - говорили про нее. - Она только боялась его, - ведь он постоянно грозил ей, что убьет себя, то есть не только отяготит ее душу своей смертью, но и сделает ее героиней большого скандала. Есть свидетельства, что она испытывала к нему «даже некоторое отвращение». Она все-таки принадлежала ему? Но разве это меняет дело? Мало ли кому она принадлежала! Однако Елагин захотел превратить в драму одну из тех многочисленных любовных комедий, которые она любила играть…

Она ужаснулась той страшной, безмерной ровности, которую он начал проявлять все более и более. Раз, при нем, был у нее в гостях артист Стракун. Он сидел сперва спокойно, только бледнел от ревности. И вдруг встал и быстро вышел в соседнюю комнату. Она кинулась за ним вслед и, увидев в его руках револьвер, упала перед ним на колони, умоляя его сжалиться над собой и над ней. И таких сцен разыгрывалось, вероятно, немало. Не понятно ли после этого, что она наконец решилась избавиться от него, отправиться в заграничную поездку, к которой она была уже совсем готова накануне своей смерти? Он принес ей ключ от квартиры на Староградской, от квартиры, которую она, очевидно, выдумала лишь затем, чтобы иметь предлог не принимать его у себя до отъезда. Она этого ключа не взяла. Он стал ей навязывать его. Они заявила: теперь уже поздно, - то есть теперь мне не к чему брать его, я уезжаю. Но он закатил ей такое письмо, что, получив его, она ночью поскакала к нему, вне себя от страха, что может застать его уже мертвым…

Пусть все это так (хотя все эти рассуждения совершенно противоречат исповеди Елагина). Но почему же все-таки Елагин так «страшно», «безмерно» ревновал и захотел превратить комедию в драму? На что нужно было это ему? Отчего просто не застрелил он ее в один из припадков ревности? Отчего «борьбы между убийцей и его жертвой не было»? И затем: «Она чувствовала к нему порой даже некоторое отвращение… Она при посторонних иногда издевалась над ним, давала ему обидные прозвища, называла его, например, кривоногим щенком…» Но, бог мой, ведь в этом вся Соснонская! Ведь еще в ее львовских заметках есть запись про отвращение к кому-то: «Так он еще любит меня! А я? Что чувствую я к нему? И любовь и отвращение!» Она оскорбляла Елагина? Да, однажды, поссорившись с ним, - у них это бывало весьма часто, - она позвала горничную и, бросив свое обручальное кольцо на пол, крикнула: «Возьми эту гадость себе!» Но что она сделала перед этим? Перед этим она выбежала в кухню и сказала:

Я сейчас позову тебя, брошу вот это кольцо на пол и скажу, чтобы ты взяла его себе. Но помни - это будет только комедия, ты должна нынче же возвратить мне его, потому что этим кольцом я с ним, с этим дураком, обручилась, и оно для меня дороже всего на свете…

Ее совсем недаром называли женщиной «легкого поведения», и недаром католическая церковь отказала ей в христианском погребении, «как личности дурной и распутной». Она всецело принадлежала к тем женским натурам, которые дают и профессиональных публичных женщин, и свободных служительниц любви. Но что это за натуры? Это натуры с резко выраженным и неутоленным, неудовлетворенным полом, который и не может быть утолен. Вследствие чего? Но разве я знаю, вследствие чего? И заметьте, что всегда происходит: мужчины того страшно сложного и глубоко интересного типа, который есть (в той или иной мере) тип атавистический, люди по существу своему обостренно чувственные не только по отношению к женщине, но и вообще во всем своем мироощущении, всеми силами своей души и тела тянутся всегда именно к таким женщинам - и являются героями огромного количества любовных драм и трагедий. Почему? В силу своего низкого вкуса, в силу своей развращенности или просто в силу доступности таких женщин? Конечно, нет, тысячу раз нет. Нет уже хотя бы потому, что ведь такие мужчины очень хорошо и чувствуют и видят, насколько всегда мучительна, порою истинно страшна и гибельна связь, близость с такими женщинами. Они это чувствуют, видят, знают, а все-таки тянутся больше всего к ним, именно к таким женщинам, - неудержимо тянутся к своей муке и даже гибели. Почему?

Конечно, только комедию играла она, когда писала свои предсмертные записочки, внушая себе, будто и впрямь настал ее последний час. И ничуть не убеждают в противном никакие ее дневники, - кстати сказать, весьма банальные и наивные, - и никакие посещения кладбищ…

Наивность ее дневников и театральность прогулок на кладбища никто не отрицает, равно как и того, что она любила намекать на свое сходство с Марией Башкирцевой, с Марией Вечера. Но почему же все-таки избрала она именно тот, а не другой род дневника и хотела быть в сродстве именно с такими женщинами? Все было у нее: красота, молодость, слава, деньги, сотни поклонников, и всем этим она пользовалась со страстью и упоением. И однако жизнь ее была сплошным томлением, непрестанной жаждой уйти прочь от постылого земного мира, где все всегда не то и не то. В силу чего? В силу того, что она все это наиграла себе. Но отчего же она наиграла именно это, а не что-либо другое? Оттого, что все это столь обычно среди женщин, посвятивших себя, как они выражаются, искусству? Но отчего же это столь обычно? Отчего?

XII

Утром в воскресенье настольный колокольчик зазвенел из ее спальни в восьмом часу: она проснулась и позвала горничную гораздо раньше обыкновенного. Горничная внесла поднос с чашкой шоколаду и раздвинула занавески. Она сидела на постели и, по своему обыкновению, исподлобья, с полуоткрытыми губками, задумчиво и рассеянно следила за ней. Потом сказала:

А знаешь, Тоня, я вчера заснула сразу же после доктора. Ой, матерь божия, как я испугалась! А только он приехал, мне стало так хорошо и спокойно. Ночью проснулась, стала на колени па постели и целый час молилась… Ты подумай, какова бы я была, если бы меня всю обожгло! Глаза бы лопнули, губы раздулись. На меня страшно было бы взглянуть… Все лицо закрыли бы ватой…

До шоколаду она долго не притрагивалась и все сидела, что-то думая. Потом выпила шоколад и, приняв ванну, в купальном халатике и с распущенными волосами, написала за своим маленьким письменным столиком несколько писем на бумаге в траурной рамке: она уже давно заказала себе такую бумагу. Одевшись и позавтракав, она уехала: была на даче у матери, а вернулась только в двенадцатом часу ночи с актером Стракуном, который «всегда был у нее свой человек».

Они приехали оба веселые, - рассказывала горничная. - Встретив их в прихожей, я сейчас же отозвала ее и передала ей письмо и вещи, которые в ее отсутствие прислал Елагин. Она шепнула мне про вещи: «Спрячь скорее, чтобы не видал Стракун!» - потом поспешно вскрыла письмо и сейчас же побледнела, растерялась и закричала, уже не обращая внимания на то, что Стракун сидел в гостиной: «Ради бога, беги одним духом за каретой!» Я сбегала за каретой и застала ее уже на подъезде. Мы скакали во весь опор, и дорогой она все крестилась и повторяла: «Ой, матерь божия, только бы застать его в живых!»

В понедельник она с утра уехала на реку, в купальни. Обедали у нее в этот день Стракун и англичанка (которая вообще приходила к ней почти каждый день давать уроки английского языка и почти никогда не давала). После обеда англичанка ушла, а Стракун оставался еще часа полтора: курил, лежа на диване, положив голову на колени хозяйки, которая «была в одном капоте и в японских туфельках на босу ногу». Наконец Стракун ушел, и она, прощаясь с ним, просила его прийти «нынче же в десять часов вечера».

Не часто ли будет? - сказал Стракун, смеясь и отыскивая в прихожей палку.

Ой, нет, пожалуйста! - сказала она. - А если меня не будет, ты уж, Люся, не сердись…

А затем долго жгла в камине какие-то письма и бумаги. Она напевала, шутила с горничной:

Все теперь сожгу, раз сама не сгорела! А хорошо, кабы сгорела! Только уж вся, дотла…

Потом сказала:

Скажи Ванде, чтобы ужин был к десяти вечера. А сейчас я уезжаю…

Она уехала в шестом часу, захватив с собой «что-то завернутое в бумагу и похожее на револьвер».

Она поехала на Староградскую, но по дороге завернула к швее Лещинской, которая поправляла, укорачивала ее пеньюар, вспыхнувший на ней в субботу, и, по словам Лещинской, «была в милом и веселом духе». Осмотрев пеньюар и завернув его в бумагу вместе с тем свертком, который она взяла из дому, она еще долго сидела в мастерской, среди девушек мастериц, все говорила: «Ой, матерь божия, как я опоздала, пора мне уходить, ангелочки!» - и все не уходила. Наконец решительно поднялась и со вздохом, но весело сказала:

Прощайте, пани Лещинская. Прощайте, сестрички, ангелочки, спасибо, что поболтали со мной. Мне так приятно сидеть в вашем милом женском кругу, а то все с мужчинами да с мужчинами!

И, еще раз с улыбкой покивав с порога головой, вышла…

Так отправилась она на роковое, но не заведомо роковое для нее свидание. В семь часов она была в доме № 14 по Староградской, в квартире № 1, -и вот дверь этой квартиры затворилась, а вновь открылась только утром 19 июня. Что там происходило ночью? Об этом рассказать нам некому, кроме Елагина. Послушаем же его еще раз…

XIII

И еще раз, в глубоком молчании, выслушали мы все, вся многолюдная зала суда, те страницы обвинительного акта, которые прокурор счел нужным восстановить в па шей памяти и которыми кончался рассказ Елагина:

В понедельник восемнадцатого июня я послал ей записку, что свободен с двенадцати часов дня. Она ответила: «В шесть, на Староградской».

В шесть без четверти я был на месте и привез с собой закусок, две бутылки шампанского, две бутылки портеру два стаканчика и флакон с одеколоном. Но ждать пришлось долго: она приехала только в семь…

Войдя, она рассеянно поцеловала меня, прошла во вторую комнату и бросила сверток, который привезла с собой, на диван. - «Выйди, - сказала она мне по-французски, - я хочу раздеться». - Я вышел и опять долго сидел один. Я был вполне трезв и страшно подавлен, смутно чувствуя, что все кончено, кончается… Впрочем, и обстановка была странная: я сидел при огне, как ночью, а меж тем я знал и чувствовал, что на дворе, за стенами этих глухих и темных комнат, еще день, прекрасный летний вечер… Она долго не звала меня, не знаю, что она делала. За дверью было совершенно тихо. Наконец она крикнула: «Иди, теперь можно…»

Она лежала на диване, в одном пеньюаре, с голыми ногами, без чулок и без туфель, и молчала, исподлобья глядя в потолок, на фонарь. Сверток, с которым она приехала, был развернут, и я увидал свой револьвер. Я спросил: «А это ты зачем привезла?» Она ответила не сразу: «Так… Ведь я уезжаю… Ты лучше держи его здесь, а не дома…» У меня мелькнула страшная мысль: «Нет, это неспроста!» - но я ничего не сказал…

И разговор, который начался между нами после этого, шел довольно долго, с принуждением, холодно. Я втайне страшно волновался, - все хотел сообразить что-то, все ждал, что вот-вот я соберусь с мыслями и скажу ей, наконец, что-то важное и решительное, - ведь я понимал, что это, может быть, последнее наше свидание или, во всяком случае, разлука надолго, - и все ничего не мог, чувствовал свое полное бессилие. Она сказала: «Кури, если хочешь…» - «Но ведь ты не любишь», - ответил я. - «Нет, теперь все равно, - сказала она. - И дай мне шампанского…» Я так этому обрадовался, точно это было моим спасением. Мы в несколько минут выпили всю бутылку, я сел возле нее и стал целовать ее руки, говоря, что я не переживу ее отъезда. Она ерошила мне волосы и рассеянно говорила: «Да, да… Какое несчастье, что я не могу быть твоей женой… Все и все против нас, только, может, один бог за нас… Я люблю твою душу, люблю твою фантазию…» Что она хотела выразить этим последним словом, я не знаю. Я посмотрел вверх под зонт и сказал: «Посмотри, мы тут с тобой как в склепе. И как тихо!» В ответ она только грустно улыбнулась…

Часов в десять она сказала, что ей хочется есть. Мы перешли в переднюю комнату. Но ела она мало, я тоже, - мы больше пили. Вдруг она взглянула на закуски, привезенные мною, и воскликнула: «Глупый, блязень, сколько опять купил! В следующий раз не смей больше этого делать». - «Но когда же будет теперь этот следующий раз?» - спросил я. Она странно посмотрела на меня, потом уронила голову и закатила глаза под лоб. «Иисус, Мария, - прошептала она, - что ж нам делать? Ой, я хочу тебя безумно! Пойдем скорей».

Через некоторое время я взглянул на часы, был уже второй час. «Ой, как поздно, - сказала она. - Надо сию же минуту ехать домой». Однако она даже не приподнялась и прибавила: «Знаешь, я чувствую, что нужно уезжать как можно скорее, а не могу двинуться с места. Я чувствую, что не выйду отсюда. Ты мой рок, моя судьба, божья воля…» И этого я не мог понять. Вероятно, она хотела сказать что-то общее с тем, что написала потом: «Умираю не по своей воле». Вы думаете, что она этой фразой выразила свою беззащитность передо мной. А по-моему, она хотела сказать другое: что наша несчастная встреча с ней - рок, божья воля, что она умирает не по своей, а по божьей воле. Впрочем, я не придал тогда особого значения се словам, я давно привык к ее странностям. Потом она внезапно сказала: «Есть у тебя карандаш?» Я опять был удивлен: зачем ей карандаш? Однако поспешил подать, - он был у меня в записной книжечке. Она попросила дать ей еще визитную карточку. Когда она стала что-то писать на ней, я сказал: «Но послушай, не надобно на моей визитной карточке писать записки». «Нет, это так, заметки для себя, - ответила она. Оставь меня подумать и подремать». - И, положив исписанную карточку себе на грудь, закрыла глаза. Стало так тихо, что я впал в какое-то оцепенение…

Так прошло, должно быть, не меньше получаса. Вдруг она открыла глаза и холодно сказала: «Я забыла, я пришла возвратить тебе твое кольцо. Ты сам хотел вчера все кончить». И, приподнявшись, бросила кольцо на выступ стены. «Разве ты меня любишь? - почти крикнула она. - Не понимаю, как ты можешь спокойно предоставлять мне продолжать жить! Я женщина, у меня нет решимости. Я не боюсь смерти, - боюсь страданий, но ты бы мог одним выстрелом покончить со мной, а потом с собой». - И тут я еще больше, с страшной ясностью понял весь ужас, безысходность нашего положения, и что оно должно наконец разрешиться чем-нибудь. Но убить ее - нет, я чувствовал, что этого я не могу. Я чувствовал другое: настала решительная минута для меня. Я взял револьвер и взвел курок. «Как? Только себя? - воскликнула она, вскакивая. - Нет, клянусь Иисусом, ни за что!» - И выхватила револьвер у меня из рук…

И опять настало это мучительное молчание. Я сидел, она лежала, не двигаясь. И вдруг невнятно, про себя, сказала что-то по-польски и затем ко мне: «Дай сюда мое кольцо». Я подал. «И свое!» - сказала она. Я поспешил исполнить и это. Она надела на палец свое, а мне приказала надеть мое и заговорила: «Я тебя всегда любила и сейчас люблю. Я тебя свела с ума и замучила, но уж таков мой характер и такова наша судьба. Дай мне мою юбку и приноси портеру…» Я подал ей юбку и пошел за портером, а когда вернулся, увидал, что возле нее стоит скляночка с опием. «Слушай, - сказала она твердо. - Теперь уже конец комедиям. Ты можешь жить без меня?» Я ответил, что нет. - «Да, - сказала она, - я взяла всю твою душу, все твои мысли. Ты не поколеблешься убить себя? А если так, возьми и меня с собой. Мне без тебя тоже не жить. И, убивши меня, ты умрешь с сознанием, что я наконец уже вся твоя - и навеки. А теперь слушай мою жизнь…» И она опять легла и, помолчав минуту и успокоившись, не спеша стала мне рассказывать всю свою жизнь с самого детства… Я почти ничего не помню из этого рассказа…

XIV

He помню и того, кто из нас стал раньше писать… Я переломил карандашик пополам… Мы стали писать и писали все время молча. Я написал, кажется, прежде всего отцу… Вы спрашиваете, почему я упрекал его, что он «не хотел моего счастья», когда я даже и не пытался ни разу просить его согласия на мой брак с ней? Не знаю… Ведь он все равно не согласился бы… Потом я писал однополчанам, прощался с ними… Потом, кому еще? Командиру полка, о том, чтобы меня прилично похоронили. Вы говорите: значит, у меня была уверенность, что я покончу с собой? Конечно. Но как же все-таки я не сделал этого? Не знаю…

А она, помню, писала медленно, останавливаясь и обдумывая что-то; напишет слово и исподлобья глядит в стену… Рвала записки она сама, а не я. Писала, рвала и бросала куда попало… Мне кажется, что и в могиле не будет так страшно, как когда мы в этот поздний час, в этой тишине, под этим фонарем, писали все эти ненужные записки… Это была ее воля писать их. Я вообще беспрекословно повиновался всему тому, что она приказывала мне в эту ночь вплоть до самого последнего момента…

Вдруг она сказала: «Довольно. И уж если делать, так скорее. Дай же мне портеру, благослови, матерь божия!» - Я налил стакан портеру, и она, приподнявшись, решительно бросила в него щепотку порошку. Выпив больше половины, она остальное велела допить мне. Я выпил. Она же заметалась и, хватая меня за руки, стала просить: «А теперь убей, убей меня! Убей ради нашей любви!»

Как именно я сделал это? Я, кажется, обнял ее левой рукой, - да, конечно, левой - и прильнул к ее губам. Она говорила: «Прощай, прощай… Или нет: здравствуй, теперь уже навсегда… Если не удалось здесь, то там, наверху…» Я прижался к ней и держал палец на спуске револьвера… Помню, я чувствовал, как дергалось все мое тело… А потом как-то сам собой дернулся палец… Она успела сказать по-польски: «Александр, мой возлюбленный!»

В котором часу это было? Думаю, что в три. Что я делал после того еще два часа? Но я с час шел до Лихарева. А остальное время я сидел возле нее, потом зачем-то приводил все в порядок…

Почему я не застрелился сам? Но я как-то забыл об этом. Когда я увидел ее мертвой, я забыл все в мире. Я сидел и только смотрел на нее. Потом, в таком же диком бессознании, стал прибирать ее и комнату… Я не мог бы не сдержать слова, которое я дал ей, что после нее я убью себя, но мной овладело полное безразличие… Так же безразлично отношусь я и теперь к тому, что живу. Но я не могу примириться с тем, что думают, будто я палач. Нет, нет! Может быть, я виноват перед людским законом, виноват перед богом, но не перед ней!

Это странное, загадочное дело произошло 19 июня 19.. года. Корнет Елагин убил свою любовницу, артистку Марию Сосновскую.

Елагин словно родился офицером - десять поколений его предков служили. Когда его лишили офицерского звания, он зарыдал. Происходил Елагин из родовитой и богатой семьи. Его мать, весьма экзальтированная женщина, умерла очень рано. Отец был человеком суровым и строгим, внушал страх.

Вопреки общему низкому мнению о Елагине, его полковые товарищи отзывались о нём самым лучшим образом.

VIII

Сосновская была чистокровная полька. Отец, мелкий чиновник, покончил жизнь самоубийством, когда ей было три года. Семья Сосновских была среднего достатка. Мария училась в частном пансионе очень хорошо. Иногда она выписывала на клочках бумаги мысли и изречения, которые ей нравились. Например, «Не родиться - первое счастье, второе же - поскорее возвратиться в небытиё».

Восемнадцати лет она уехала во Львов, без труда попала на сцену и вскоре приобрела известность среди публики и в театральных кругах. В её жизни появился «негодяй», очень богатый галицийский помещик. С ним она ездила в Константинополь, в Венецию, в Париж, была в Кракове, Берлине. Другой негодяй приучил её к гашишу и вину.

XIX

В городе и в театре она стала притчей во языцех. Она очень настойчиво искала сердце, способное любить, и постоянно говорила: «Моя главная цель - жить и пользоваться жизнью». Сосновская жаждала славы, людского внимания. Ей было двадцать восемь лет. Она была очень красива. Ее постоянное занятие было - играть, дразнить. Так вела себя она с Елагиным. То распаляла его, то обливала холодной водой.

Она страдала приступами тоски, отчаяния, мучилась сильным нервным расстройством, потерей памяти, галлюцинациями. У неё начиналась чахотка.

X-XII

На допросах Елагин упорно твердил, что оба они были в трагическом положении, и, убивая Сосновскую, он лишь исполнил её приказание. В найденной на её груди визитной карточке Елагина было написано её рукой по-польски: «Человек этот поступил справедливо, убивая меня, ...умираю не по своей воле».

Отец Елагина никогда не позволил бы ему жениться на Сосновской. Жить с Елагиным без брака было невозможно - польское общество никогда не простило бы открытую незаконную связь с русским офицером. Её недаром называли «женщиной лёгкого поведения», а католическая церковь отказала ей в христианском погребении, «как личности дурной и распутной».

XIII-XIV

На суде Елагин рассказал о событиях 19 июня. Они встретились на квартире, в которой происходили их свидания. Во втором часу ночи она сказала, что хочет уехать домой, но не может, что Елагин её рок, её судьба, божья воля: «Убей меня, ради нашей любви!». Елагин обнял её левой рукой, держа палец правой руки на спуске револьвера. Потом как-то сам собой дёрнулся палец...

Он не застрелился потому, что забыл всё в мире. Им овладело полное безразличие. «Он виноват перед людским законом, перед богом, но не перед ней».

Жизнь богаче вымысла, поэтому реальные события часто ложатся в основу художественных произведений. Иногда история оказывается настолько захватывающей, что написанная по ней книга превращается в фильм или театральную постановку.

Так, например было с судом над обвиненным в гомосексуализме Оскаром Уайльдом или с арестом простого американца Билли Миллигана, непостижимым образом вмещавшего 24 личности.

Давайте посмотрим список из 10 художественных книг, написанных по следам громких судебных разбирательств, за которыми в свое время затаив дыхание следил весь мир.

«Король жизни»: Оскар Уайльд обвинен в безнравственности
Книга польского писателя, мастера биографической прозы, Яна Парандовского об Оскаре Уайльде написана в 1930 году. «Король жизни» – история человека, который само свое существование превратил в произведение искусства, был верен себе до конца и жестоко за это поплатился. Знакомство с юным Альфредом Дугласом обернулось для Уайльда - 37-летнего успешного литератора и отца семейства - публичным скандалом. Отец Альфреда маркиз Куинсбери подал на Уайльда в суд, обвинив его в неприличном поведении.

Еще в 1885 году к британскому уголовному законодательству была принята поправка, запрещающая «непристойные отношения между взрослыми мужчинами». А в 1895 году Уайльд был приговорен к двум годам тюрьмы, испортившим его репутацию и необратимо подорвавшим здоровье. Эта история отражена не только в книге Парандовского, но и в фильме «Уайльд» (1997), где писателя сыграл британский литератор, открытый гомосексуалист и борец за права ЛГБТ Стивен Фрай.

«Множественные умы Билли Миллигана»: суд над 24 людьми в одном

Билли Миллиган (справа)

История Билли Миллигана, рассказанная Дэниелом Кизом, слишком безумна, чтобы быть правдой. И тем не менее, эта книга полностью документальна. В конце 1970-х в американском штате Огайо начался судебный процесс, который потряс общество: обвиняемый в нескольких ограблениях и трех изнасилованиях Миллиган оказался носителем уникального по масштабу расстройства личности: в нем уживались 24 человека разного пола и возраста, действующие независимо от его воли. Это алиби всем казалось неубедительным, но многочисленные исследования подтвердили: Миллиган о совершаемых его субличностями преступлениях даже не знал.В 1988 году после десяти лет лечения в психиатрической клинике Миллиган был признан выздоровевшим и освобожден, а в 2014 году скончался от рака в возрасте 59 лет.

«Хладнокровное убийство»: расследовательский роман Трумена Капоте

Книга Трумена Капоте выросла из журналистского расследования, которое он провел в поселке Холкомб, штат Канзас, в конце 1959 года. На это писателя подвигла прочитанная в The New York Times заметка об убийстве семьи фермера-методиста. В ноябре 1959 года на ферме были убиты четверо: отец, мать и двое детей. Исследуя дело, Капоте набрал около 8 000 страниц информации.

Книга раскрывает природу насилия как сложного социального и психологического феномена.

Убийц нашли спустя полтора месяца в Лас-Вегасе, оба они были повешены 14 апреля 1965 года в городе Лэнсинг, штат Канзас, после пяти лет, проведенных в камере смертников.

«Замурованная. 24 года в аду»: хроника семейного насилия в австрийской провинции

В 2008 году вся Австрия была потрясена арестом электрика из небольшого тихого городка Амштеттен. Благодаря случайности выяснилось, что местный житель Йозеф Фритцль в 1984 году заманил свою 18-летнюю дочь Элизабет в подвал их собственного дома, заковал в наручники и продержал в плену 24 года, избивая и насилуя. Официально Элизабет считалась пропавшей без вести, а затем Йозеф инсценировал получение от нее письма о том, что она вступила в секту и просит ее не искать. За эти годы девушка в бункере родила 7 детей, один из которых умер, трое были заточены в подвале с матерью, а еще трое воспитаны Йозефом и его женой как подкидыши.

Найджел Кауторн в книге «Замурованная. 24 года в аду» рассказывает историю Элизабет и ее отца. 73-летнего Фритцля, кстати, приговорили к пожизненному заключению в специальной лечебнице для душевнобольных.

«Она же "Грейс"»: история жестокой служанки

(Маргарет Этвуд)

Роман Маргарет Этвуд описывает громкую историю преступления, совершенного в июле 1843 года в Канаде. Иммигрантка из Ирландии Грейс Маркс была арестована по обвинению в убийстве 43-летнего зажиточного фермера, у которого она работала служанкой, и его 37-летней беременной экономки-любовницы. На момент убийства Грейс было всего 15 лет, она была влюблена в конюха, который служил на той же ферме - 20-летнего ирландца Джеймса МакДермотта. После того как Джеймса уволили, девушка стала дерзить хозяевам, а вскоре их обоих нашли мертвыми в подвале: фермер был застрелен, его любовница избита и задушена.Грейс и Джеймс оказались главными обвиняемыми. Молодой человек отправился на виселицу, а его сообщница 29 лет провела в сумасшедшем доме. Криминалисты до сих пор не пришли к единому мнению по поводу доказанности ее вины, и писательница Маргарет Этвуд попыталась по-своему разобраться в запутанной истории убийства.

«Кровавая шутка»: дело Бейлиса в зеркале антисемитизма

(Бейлис на суде)

В начале XX века в Киеве проходил громкий судебный процесс, поднявший волну антисемитизма и общественного возмущения по всему миру. Еврея Менахема Менделя Бейлиса обвиняли в ритуальном убийстве 12-летнего ученика приготовительного класса Киево-Софийского духовного училища Андрея Ющинского. Тело мальчика нашли в марте 1911 года неподалеку от завода, где Бейлис работал приказчиком. Через 4 месяца Бейлис был арестован и провел под стражей 2 года.(Пещера, где нашли тело Андрея)

Суд начался в Киеве 23 сентября 1913 года и продлился до 28 октября. Он сопровождался мощной антисемитской компанией и крупными общественными протестами. В итоге Бейлис был оправдан, а истинные обстоятельства убийства до сих пор не выяснены до конца.

В январе 1913 года, еще до начала судебного процесса, один из величайших еврейских писателей XX века Шолом-Алейхем завершил работу над романом «Кровавая шутка», сюжетом для которого послужила эта скандальная история.Газета («Двуглавый орёл», 11.03.1912 г.: «Христиане, берегите своих детей!!! 17-го марта начинается жидовский пейсах»)

«Дело корнета Елагина»: убийство, вошедшее в историю благодаря речи Плевако

Для того чтобы послушать Плевако, в залы суда набивались толпы народа: каждая его защита превращалась в спектакль
фото из архива А.В. Саблина

«Это странное, загадочное дело произошло 19 июня 19.. года. Корнет Елагин убил свою любовницу, артистку Марию Сосновскую», - так начинается рассказ Ивана Бунина «Дело корнета Елагина», написанный по следам истории об аресте гусара Александра Бартенева, которого в 1890 году обвинили в убийстве артистки Марии Висновской.

Сюжет прост - поклонник застрелил артистку, в которую был безнадежно влюблен. Однако в историю это дело вошло благодаря защитной речи великого адвоката Федора Плевако, который выступал на стороне Бартенева. Проведя тщательный анализ улик и не подтасовывая факты, он доказал, что изначально влюбленные планировали уйти из жизни вместе, но Бартенев не довел дело до конца.

Гусара приговорили к восьми годам каторги, но позже император заменил приговор разжалованием в рядовые.

«В конце концов»: Борис Полевой о Нюрнбергском процессе

Нюрнбергский процесс - пожалуй, самое известное судебное разбирательство в истории. О нем снято немало фильмов, по его мотивам поставлен как минимум один спектакль, историки продолжают публиковать посвященные ему работы.

Одной из первых русскоязычных книг о суде над лидерами поверженного фашистского режима стал роман Бориса Полевого «В конце концов», опубликованный в 1969 году в Москве. В предисловии автор пишет: «На процессе я был корреспондентом «Правды». То, что вы прочтете, это репортерские записи, сделанные мною еще в те давние дни. Готовя их к печати, я не модернизировал их, а лишь литературно обрабатывал, стараясь сохранять дух того времени и мое тогдашнее восприятие происходившего. Как это удалось – судить не мне. Судите об этом вы – читатель».

«Пожнешь бурю»: пьеса о педагоге, который пошел против системы

(Джон Скоупс в 1925 г.)

В 1925-26 годах американские газеты наперебой писали о деле, которое вошло в историю как «Обезьяний процесс». Так журналисты называли суд над школьным учителем из Теннесси Джоном Скоупсом, которого обвинили в нарушении так называемого «акта Батлера» – закона, запрещающего преподавать в государственных образовательных учреждениях Теннесси «любую теорию, которая отвергает историю Божественного Сотворения человека, которой нас учит Библия, и учит вместо этого о том, что человек произошел от животных низшего порядка».
Дадли Малоун, Джон Нил и Клэренс Дэрроу, адвокаты Джона Скоупса, на пресс-конференции в Чикаго, 1925 год. Фото: AP)

Сторонник эволюционной теории Скоупс не рисковал жизнью или свободой - даже после признания его вины ему грозил штраф в пределах 500 долларов.
(Продажа книг Антиэволюционной Лиги в Дейтоне во время процесса над Джоном Скоупсом, 1925 год. Фото: Tropical Press Agency / Hulton Archive / Getty Images / Fotobank.ru)

Однако возникшая вокруг дела общественная дискуссия достигла такого накала, что годы спустя «Обезьяний процесс» лег в основу двух одноименных голливудских фильмов (1960, 1999) и фильма «Предположение» (Alleged) (2010). Но самым известным произведением стала пьеса Джерома Лоуренса и Роберта Эдвина Ли «Пожнешь бурю», написанная в 1955 году. Ее экранизировали четырежды.

«Истина шествует»: Эмиль Золя о деле Дрейфуса

Публичное разжалование Альфреда Дрейфуса (илл. А. Мейера в «Le Petit Journal » от 13 января 1895 года)

Суд над офицером французского Генштаба Альфредом Дрейфусом упоминается во многих литературных произведениях начала XX века: у Марселя Пруста, Леонида Андреева, Анатоля Франса. Общество буквально раскололось, обсуждая историю еврея-военного, обвиненного в передаче немецкому военному атташе секретных документов.
(Бордеро)

Дрейфуса приговорили к разжалованию и пожизненной ссылке, после чего начался политический кризис во Франции. Военный министр назначил пересмотр дела Дрейфуса; офицер, совершивший подлог, был арестован и покончил с собой, и его соучастник покинул Францию.
(Заседания суда в Ренне)

В 1906 году Апелляционный суд полностью оправдывает Альфреда Дрейфуса. Во многом это повлияло на принятие в 1905 году во Франции закона об отделении церкви от государства.
Открытое письмо Золя «Я обвиняю»)

Историю Дрейфуса подробно описал Эмиль Золя - сборник его статей под общим названием «Истина шествует» был опубликован в 1901 году.
Карикатура Каран д"Аша «Семейный ужин», 14 февраля 1898 года. Вверху: «И главное, давайте не говорить о деле Дрейфуса!» Внизу: «Они о нём поговорили…»)