Вечером добрались до N-ска. В почтовой гостинице взял комнату с двумя кроватями. Хозяйка гостиницы, косясь на Аню и мальчика. – Энти тоже с Вами?
– Со мной. Баня есть?
– Нет. Воду могу нагреть.
– Может по соседству есть?– я вынул пятак и поиграл с ним
– Пойду у Семёна спрошу. Они-с вроде как у себя сегодня топили.

Семён показался мне старичком. Хотя бойкий. Всё время что то говорит.
– Банька то у мня добротная. Малёхая, да жаркая. Вы как тамось – вместе будете париться, али пока чаю попьют?
Аня опустила глаза.
– Вместе, вместе.
– Ну чё ж. За ладно. Пройдём али... как?
– Пройдём.

Изба Семёна оказалась неподалёку. Сразу с улицы чуялся дымный аромат чёрной баньки запаренной хвойным веником.
– Может, а в дом, чайку?
– Да нет. Пили уже.
– Ну, так и ладно. Ладно.

Прошли сразу к бане.
– Вот тута бадья с тёплой водичкой. Тута на камнях чугунок с горячей, значитца. Смотрите – не обожгитесь. Холодная тута. Тута в ушате и разбавлять можно. Мыло тут. Ковш. Здесь кислая водица. Ну, вобщем то, всё навроде.
Отдав тяжёлую лампу со свечой. Старик откланялся и, пообещав горячего самовару, удалился.

Черные стены баньки глотали слабый дрожащий свет и дышали жаром на соскучившиеся по теплу фигуры. В полутьме быстро разделись. Аня не глядя на меня, прикрывая одной рукой грудь быстро развела в тазу воду и, сев на корточки, придвинув к себе мальчика, стала его мыть. Я взобрался на полати с веником и стал потихоньку себя шлёпать, поглядывая вниз.

В темноте и пару, стелившемуся по полу, ничего толком не было видно, но округлые женские очертания силуэта Ани производили на меня благостное впечатление. Мальчик, видимо взяв Аню за грудь, притянув её за шею шёпотом что то сказал. Аня прыснула, быстро глянув на верх на меня, – Ты же уже большой, какое ж тебе молочко?

– А тетя Варя кормила Соню молочком и Петю, а он уже большой.
– Стой прямо, что крутишься? Петя не вырос ещё наверное, а ты уже большой.
– Я ещё маленький.
Аня снова засмеялась.
– Стой хорошо. Что говоришь то? Барин что про тебя подумает?
Мальчик оглянулся на меня.
– Что подумает?
– А то и подумает. Что маленький ты ещё, смеяться будет.
– Аня ты его помоешь, может в дом его отведёшь?

Аня опустила голову. Стала сильнее тереть мальчика, который стал похныкивать, – Жарко!
Я подумал: «Стесняется, вроде как я над ней командую, а стоит ли?»
– Ну, если хочешь, мойся и сама с ним иди.
Аня быстро глянула на меня. Показалось, что из темноты блеснули глазки.
– А то, мож пропаришь его? Да сама пропаришься? Я выйду пока, да потом помоюсь.

Вышел в дверь, придерживая рукой хозяйство. В предбаннике пахло можжевельником и дымом, прохладный воздух приятно ласкал разгорячённую кожу. В большую прямоугольную дыру над дверью просвечивала луна, наконец то выглянувшая из под туч. Фонарь в предбаннике светил ещё тусклее, чем банный. Толстая свеча с хилым фитильком скорее напоминала своим светом лампадку перед иконой.

Изнутри слышалось, – На вот ковшик с водичкой. Дыши в него...
– Мама, а попить можно?
– Холодная, горло простудишь. В доме чаю попьёшь.
Что то еле слышное шёпотом и в ответ, – Добрый, добрый. Повернись ка.

Немного погодя, я вошёл. Анюткина мокрая спина, крепкий зад и ноги как мне показалось весьма призывно розовели в слабом свете свечи.
– Ну что, Андрейка, напарила тебя мамка?
– Напарила.

Я, сделав вид, что не смотрю особо стал делать воду в тазу, затем прошёл в серёдку, сел на пол, притянув к себе таз спиной к полати, стал намыливаться. Анютка спустила Андрюшку на пол, сама полезла наверх, плеснула на камни.
– Не жарко вам, барин?
– Парься парься. Мы с Андрейкой прохладной водичкой польёмся. Да Андрюша?
Стал поливать себя и мальчика, стало действительно жарко.
– Дай ка я тебя попарю.

Повернулась животом вниз. Я подошёл и положив руку на разгорячённую спину стал водить рукой по спине и похлестывать спину веничком. Приятная истома пошла по моей руке. Голове было жарковато. Провёл рукой по заду и по ногам не переставая шлёпать веничком. Свеча освещала только бок и прижатую к груди руку. Почувствовав поднятие между ног, отвернулся от мальчика таким образом, чтобы ему не было видно.

– Жа-арко.– мальчик сидел на полу поднимая ковшик и поливая себе из него на голову.
– Ну давай, теперь я полезу.
Аня не отрывая руку от груди, слезла, блеснув в свете свечи открывшимся животиком и ногами с округлыми коленками.
Я быстро заскочил наверх подогнув ноги, дабы не было видно моей восставшей плоти, стал колошматить себя веником, не глядя вниз. Аня быстро намылила себя. Андрейка стал хныкать и просился выйти. Успокоившись, я быстро выскочил наружу вдохнуть воздуха и остудиться.

Аня чуть приоткрыла дверь, чтобы чуть остудить баньку. «Уфф, хорошо то как... Нда. Девка что надо. Здорово то как!» Вдруг вспомнил про Силантия. «Нда. Хоронят уж наверное?... Нехорошо как то. А я тут...» Печальные мысли вновь вернули меня с небес. Зашёл. Анна, сполоснув волосы кислой водичкой, быстро оделась сама и, одев мальчика, спросила: – Мы пойдём?
– Идите, идите, я тут ещё немного. Посижу.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
к следующей главе –

Понятие гарема, традиционное для восточного менталитета, как-то не ассоциируется со славянской культурой. Хотя в пользу того, что в помещичьих усадьбах создавались подобия восточных гаремов , свидетельствует немало фактов. Право первой ночи, распространенное в феодальной Европе, в России не имело под собой юридических оснований – закон запрещал сексуальную эксплуатацию крепостных крестьянок. Но случаи его нарушения все-таки были очень частыми – помещики не привлекались за это к судебной ответственности. Об этом идет речь в исследовании Б. Тарасова «Россия крепостная. История народного рабства» . Далее – наиболее интересные фрагменты.

Крестьянские девушки и женщины были совершенно беззащитны перед произволом помещиков. А.П. Заблоцкий-Десятовский, собиравший подробные сведения о положении крепостных крестьян, отмечал в своём отчёте: «Вообще предосудительные связи помещиков со своими крестьянками вовсе не редкость. Сущность всех этих дел одинакова: разврат, соединённый с большим или меньшим насилием. Иной помещик заставляет удовлетворять свои скотские побуждения просто силой власти и, не видя предела, доходит до неистовства, насилуя малолетних детей… другой приезжает в деревню временно повеселиться с приятелями и предварительно поит крестьянок и потом заставляет удовлетворять и собственные скотские страсти, и своих приятелей».

Принцип, который оправдывал господское насилие над крепостными женщинами, звучал так: «Должна идти, коли раба!» Принуждение к разврату было столь распространено в помещичьих усадьбах, что некоторые исследователи были склонны выделять из прочих крестьянских обязанностей отдельную повинность – своеобразную «барщину для женщин».

Один мемуарист рассказывал про своего знакомого помещика, что у себя в имении он был «настоящим петухом, а вся женская половина – от млада и до стара – его курами. Пойдет, бывало, поздно вечером по селу, остановится против какой-нибудь избы, посмотрит в окно и легонько постучит в стекло пальцем – и сию же минуту красивейшая из семьи выходит к нему».

В. И. Семевский писал, что нередко всё женское население какой-нибудь усадьбы насильно растлевалось для удовлетворения господской похоти. Некоторые помещики, не жившие у себя в имениях, а проводившие жизнь за границей или в столице, специально приезжали в свои владения только на короткое время для гнусных целей. В день приезда управляющий должен был предоставить помещику полный список всех подросших за время отсутствия господина крестьянских девушек, и тот забирал себе каждую из них на несколько дней: «…когда список истощался, он уезжал в другие деревни и вновь приезжал на следующий год».

Государственная власть и помещики поступали и ощущали себя как завоеватели в покорённой стране. Любые попытки крестьян пожаловаться на невыносимые притеснения со стороны владельцев согласно законам Российской империи подлежали наказанию, как бунт, и с «бунтовщиками» поступали соответственно законным предписаниям.

Гарем из крепостных «девок» в дворянской усадьбе XVIII-XIX столетий – это такая же неотъемлемая примета «благородного» быта, как псовая охота или клуб. Нравственное одичание русских помещиков доходило до крайней степени. В усадебном доме среди дворовых людей, ничем не отличаясь от слуг, жили внебрачные дети хозяина или его гостей и родственников. Дворяне не находили ничего странного в том, что их собственные, хотя и незаконнорожденные, племянники и племянницы, двоюродные братья и сёстры находятся на положении рабов, выполняют самую чёрную работу, подвергаются жестоким наказаниям, а при случае их и продавали на сторону.

Нередко крестьяне подвергались жестоким телесным наказаниям и пыткам.

Завершив экзекуцию и, по ходу оной, установив очередность привлекательности девок, Александр Павлович наказал ключнице, чтобы в вечеру послали Таньку в опочивальню взбивать барскую перину. Танька вошла, когда Александр Павлович уже переоделся в новомодную ночную рубаху и курил последнюю трубку. Расторопная девка принялась взбивать перину на постели, столь широкой, что на ней могли бы улечься пятеро гвардейцев Семеновского полка. Когда Танька сильно наклонилась вперед, чтобы добраться до противоположного края постели, Александр Павлович подошел к ней сзади и закинул на голову девки сарафан и рубашку. Танька замерла в этой растопыренной позе, с головой и руками утонувшими в задранном сарафане. Это предоставляло барину возможность обозревать ее телеса от пяток до самых плеч.

Будучи большим эстетом, барин не спеша любовался удивительно тонкой талией дворовой девки. Смею Вас заверить, что подобной талии не способны добиться дворянские барышни с помощью корсетов и новомодных покроев платья. Потом Александр Павлович положил руку на белый раздвоенный зад, который заставил его вспомнить стихи в забытой давно книге:

… холмы прохладной пены.

У Таньки зад был как холмы – мягкие, но упругие, с такой прохладной кожей.

И действительно, у Таньки были холмы – мягкие, но упругие, с такой прохладной кожей. Оставалось поближе осмотреть девкины титьки.

Догадливая Танька по первому движению барской руки разогнулась, повернулась и, придерживая немудрящую одежду у горла, предоставила барину изучать свой фасад. А с фасада Танька была куда как хороша! Та же тонкая талия, налитые груди, плоский живот. И привлекательный треугольник волос между предупредительно раздвинутых ляжек. Девку никто не учил, как привлекать мужчину своим телом, она действовала инстинктивно.

Танька отлично понимала, что ей привалило необычайное счастье – сейчас ее барин «спортит» или, говоря литературным языком, сделает из девки бабой. О такой удаче дворовая девка могла только мечтать. Вместо шитья и вязания день-деньской ласка барина, независимость от злой ключницы и, даже, рождение барского дитяти. А его, помоги Богородица, возможно барин признает вольным и своим наследником. Таких случаев было множество в российской истории. Поэт Жуковский, писатель Сологуб, живописец Кипренский, «властитель дум» Герцен были зачаты крепостными Таньками на барской постели. Я уже не говорю об актерке Жемчуговой, крепостной наложнице Шереметьева, сын которой стал законным наследником этого графского рода.

Много лет спустя, российский пиит вздыхал о том, что «… здесь девы юные цветут для прихоти развратного злодея», что не мешало ему увлеченно «портить» крепостных девок. Но наша Танька хорошо знала, с какой стороны ее хлеб намазан медом. По этой причине, она всеми силами старалась угодить Александру Павловичу. Знала, что если не угодит, то не в девичью вернут, а отправят на дальний хутор и выдадут замуж за самого лядящего мужичонку!

Когда Александр Павлович легонько толкнул ее, Танька повалилась на постель. Краской смущения залилась лишь после того, как барская рука проникла во влажную ложбинку между ног. Даже лишившись под барином девственности, Танька не посмела кричать, а только слегка повизгивала. Чем доставила Александру Павловичу особое удовольствие. Как я уже отмечал, он был эстетом.

На утро было указано, чтобы дворовая девка Танька вечерами приходила в натуральном виде взбивать барскую перину. И каждый вечер она заголялась в девичьей и нагишом гордо шла на барскую половину, покачивая задницей. Шла мимо пересчитывающего столовое серебро дворецкого, мимо парадных портретов Иртеньевых, соратников Петра Великого.

Из своего положения Танька извлекла и другие выгоды – упросила, умаслила своего повелителя и он указал выделить ее отцу лес на новую избу. И это в малолесной тамбовщине! Кроме того, староста выделил кузнецу месячину хлеба – по мешку на едока в месяц (!). Скажите, как в крестьянской семье должны отнестись к приходу падшей дочери? Вы не правы, господа. Отец величал ее Татьяной Герасимовной и усадил за стол рядом с собой – в передний угол под иконами.

Так Танька стала первой, но не единственной наложницей Александра Павловича Иртеньева.

В ту пору, когда Александр Павлович только начал осваивать свою девичью, он прославился тем, что похитил дочь соседа однодворца. Папенька Наташи выслужил личное дворянство, будучи приказной строкой. На немногие сбережения он дал дочери кое-какое образование и зажил с ней на хуторе. Постоянно помня о своем происхождении из чиновников низших классов табели о рангах, Наташа и ее отец ревностно относились к своему дворянству. Потому то Наташа предпочитала, чтобы ее называли Натали.

Бедность была чрезвычайная, Натали имело только одно приличное платье и комплект исподнего белья. В них она посещала церковь, но и в праздничном одеянии выглядела скорее бедной мещанкой, чем дворянкой.

В тот несчастный день Натали с отцом возвращалась на хутор из церкви. Пути им было всего то три версты. Но, на их беду, вскоре из той же церкви на своей коляске отбыл и Александр Павлович. По обыкновению, он пребывал в меланхолии, что обещало особо жестокую порку любому провинившемуся. С Прошкой и Миняем на козлах барин ехал в сопровождении конного доезжачего Пахома. От скуки он обратил внимание на идущих по дороге отца с дочерью и поинтересовался у Прошки:

– Кто такие?

Прошка, который знал несколько французских слов, а потому презирал всех мужиков и мещан, пожал плечами и ответил:

– Так, мелкота нищая. Совсем не серьезный народ.

Александру Павловичу достаточно было только кивнуть Пахому, чтобы тот подхватил Натали и перекинул ее животом через свое седло. Когда Натали начала звать на помощь, Пахом пару раз крепко шлепнул ее по попе. Девушка захлебнулась и замолчала. Отец ошалело смотрел на всадника, что умчал его дочь и на коляску знатного соседа.

Бывший чиновник кинулся к своим служилым собратьям, писал прошения приставу, в суд, городничему. Ничего не помогало. В скором времени безутешный отец исчез… Его хутор перешел к чиновнику, который закрыл дело «О девице Наталье, сбежавшей с неизвестным женихом». По случайному совпадению, после этого полицмейстер и городской судья получили от Александра Павловича барашка в бумажке на построение новых вицмундиров.

А сама Натали была доставлена на помещичий двор Александра Павловича и передана в надежные руки Марьи и Дарьи.

Эти две крестьянки попали в дворню не совсем обычным способом. Как-то к барину обратился староста с просьбой высечь двух непутевых баб. Оказалось, что Марья и Дарья крепко побили своих пьющих мужей. С крестьянской точки зрения все должно быть с точностью до наоборот. Сход приговорил высечь виноватых прилюдно, но бабы настаивали, что перед соседями им стыдно заголяться и слезно просили, чтобы их высекли в поместье из собственных барских рук. Крестьянские судьи и экзекуторы опасались, что не смогут заголить этих амазонок. Учитывая силу Марьи и Дарьи, эти опасения были далеко не напрасны.

Пришедшие на расправу крестьянки вместе вошли в предбанник. Вместе заголились и ждали порки. Александр Павлович, который на этот раз был без экзекутора, осмотрел тела крестьянок и убедился, что они выдержат любую порку.

Потом сказал им поучение на тему: «жена, да убоится мужа своего». Бабы молча выслушали, но остались при своем мнении, что таких некудышных мужей надо бить. Потом попросили, чтобы их не привязывали к скамье – они, де, будут и так лежать под розгами достойно.

Барин поверил им и, действительно, Марья и Дарья не дергались и не пытались вскочить. Александр Павлович разрисовал их зады розгой в один соленый прут, что считалось весьма суровой поркой. Потом задумался, а поротые Дарья и Марья стояли голыми у стенки, предоставив барину обозревать свои стати.

Все последующие дни в имении Кирсановых только и разговору было, что о будущем замужестве Вари. Николай Петрович и Агафья Семёновна, как люди рассудительные, решили не останавливаться только лишь на рассмотрении кандидатуры в мужья дочери соседского помещика Ивана Снегирёва, но поразмыслить и над другими возможными вариантами, коих, надо сказать, было не так уж и много. Не подходил же на роль супруга Вареньки князь Пётр Елизарович Калачёв – вдовец и древний старик. Не спасало положение и то, что он был сказочно богат. Во время редких визитов к Кирсановым князь постоянно забывал, где он находится, к тому же, был глух на ухо, поэтому без конца переспрашивал собеседников. Следующий кандидат тоже не нравился Кирсановым. Это был граф Неволин – человек, как казалось, нечистый на руку. Поговаривали, что он – заядлый игрок в карты и частый посетитель трактиров. Так что эту кандидатуру отринули сразу же. Ещё одна партия также не состоялась. Близкая подруга Агафьи Семёновны – такая же барыня, как и она, сватала Варваре своего юного сына. Но дело встало за тем, что сам молодой человек был ещё зелен и не проявлял интереса к невесте, а инициатива женить его исходила единственно от заботливой матушки. На том недлинный список претендентов на руку Вари заканчивался.

Оставался лишь Иван Иванович Снегирёв. Ему было отдано предпочтение, так как он – человек хозяйственный, не слишком стар, но уже имеет достаточный жизненный опыт, довольно богат. Важным критерием при выборе будущего мужа послужило и то, что поместья Кирсановых и Снегирёва находились по–соседству. Ведь Варваре не хотелось далеко уезжать от дома, а так она могла бы видеться с родными хоть каждый день. Агафья Семёновна больше всех настаивала на браке дочери с соседом. В уезде ей все знакомые наперебой говорили о том, что союз Вареньки с Иваном Ивановичем будет выгодной партией. Варвара не будет знать бед и хлопот и, по мнению благоразумной матушки, будет за ним, как за каменной стеной, а значит, и счастлива. После долгих колебаний и сомнений было решено дать согласие Снегирёву на скорую свадьбу с Варварой.

Владимир поспешил в поместье Снегирёва, решив познакомиться с будущим мужем сестры поближе. Он совсем не знал Ивана Ивановича, так как сам долгое время не был в Кирсанове, да и Снегирёв не так давно осел в этих краях. Владимир задумал этот визит неспроста. Главной его целью было, кроме всего прочего, хоть краем глаза увидеть Алису, хотя это обстоятельство он безуспешно скрывал даже от себя самого…

Кирсанов быстро добрался до соседней усадьбы: благо, она располагалась поблизости. Наизусть он помнил эти места, так как всё детство бегал в этот двор – пошалить с соседской ребятнёй, а главное – повидать белокурую крепостную девочку с красивым именем Алиса. Вот и барский дом. Он был примерно таким же, что и дом Кирсановых, только чуть побольше – то же архитектурное решение, те же два этажа с высокими окнами. Такая же небольшая веранда, украшенная лепниной, что и у них. Вокруг усадьбы был разбит небольшой садик с яблонями, вишнями и грушами, которые в эту зимнюю пору стояли совершенно голыми, и ветви их клонились под тяжестью снега.

Дверь ему открыл сам хозяин дома в длинном полосатом халате, перевязанном на талии поясом с золотистыми кистями. Несколько мгновений оба молчали, оценивающе глядя друг на друга. Владимир отметил, что Снегирев был мужчиной средних лет, высокий и плотный. Круглое лицо его с крупным носом обрамляли жирные волосы неопределённого цвета, разделённые на прямой пробор. Маленькие тёмные глазки смотрели внимательно и изучающе. Снегирёв курил трубку. У него был вид человека, довольного собой, важного и солидного. Иван Иванович также осмотрел гостя. Перед ним стоял красивый уверенный в себе молодой человек, одетый по последней столичной моде, на лице которого ясно читался светлый пытливый ум.

Здравствуйте, милостивый государь, - с поклоном протянул Снегирёв. – Рад вам, Владимир Николаевич. Ну что же вы стоите в сенях? Проходите - будем чай пить.

Владимир проследовал в гостиную, где крепостная горничная собирала на стол. Он осмотрелся: большая просторная комната была обставлена довольно богато, но присутствия вкуса Кирсанов в интерьере не заметил. Аляповатые картины с натюрмортами и деревенскими пейзажами тут и там висели на стенах с цветастыми обоями; на диванах и креслах беспорядочно пестрели подушки разных форм, расцветок и размеров; во главе стола красовался огромный самовар с начищенным до блеска медным брюхом.

Владимир бывал в имении Снегирёвых раньше, когда здесь властвовала покойная Маргарита Николаевна, мать Ивана Ивановича. В ту пору всё здесь было по-иному: чувствовались в убранстве дома тяга к роскоши, безупречный вкус хозяйки, бывшей петербургской статс-дамы. Теперь же всё буквально изменилось в обстановке, и, как Владимиру показалось, не в лучшую сторону.

Откушайте моего варенья, любезный Владимир Николаевич, - нараспев проговорил Снегирёв, когда Владимир устроился за столом в одном из просторных кресел. - В этом году такая знатная малина уродилась! Уж собирали-собирали…

Тут Иван Иванович обратил внимание на перстень старинной работы, который красовался на безымянном пальце левой руки Владимира.

Какая прелестная вещица, - не удержался он от восклицания, разглядывая грани крупного изумруда.

Благодарю. Это фамильная ценность, - сказал Кирсанов довольно сухо. Ему с первого взгляда отчего-то не понравился Снегирёв, но так как решение отдать за него Варю было принято, Владимиру ничего не оставалось, как его озвучить. - А я ведь к вам по делу.

Неужели Варенькин ответ мне пришли сообщить? - прищурился сосед.

Вы догадались, Иван Иванович. Отец с матерью долго думали и решили выдать Варю за вас. Она согласна стать вашей женой.

Какое счастье! – пропел Снегирев. - Теперь мы с вами в скором будущем породнимся. Дайте-ка я вас обниму, дорогой! - он обнял Владимира и расцеловал в щеки.

Кирсанову почему-то сделалось противно, ведь Снегирёв показался ему каким-то фальшивым. В его манере держаться было что-то заискивающее.

Владимир! Вы не против, если я вас буду называть так?

Кирсанов нехотя кивнул.

Варенька сразу после свадебки ко мне переедет, а поместьишко моё ремонта требует капитального. Что если бы вы по-родственному пособили мне поправить крышу да пристройку приставить? Хлев вот прохудился совсем – тоже нужно подлатать…

Кирсанов нахмурился. Этот человек начал раздражать его.

Давайте так, - продолжал практичный сосед, - отправляйте ко мне ваших крепостных. Пускай уже сейчас ремонтом займутся, чтобы, когда Варя переехала ко мне, всё у нас уже готово было. Хорошо, родственничек? – Снегирёв отвратительно подмигнул будущему шурину.

Тут Владимиру стало вовсе невыносимо говорить с этим человеком, у которого на уме была одна лишь практическая выгода. Но он всё же сдержался.

Мы ещё подумаем над этим вопросом, - сухо ответил он. – Я этого не решаю – у матери с отцом спросите.

А с приданым что?

Это тоже не ко мне, - прямо-таки оборвал его молодой князь.

Ну хорошо, - поспешил переменить тему Иван Иванович. - А что это мы все чай да чай? Давайте лучше по такому поводу моей сливовой наливочки хряпнем? Алиса! – закричал он неожиданно властным тоном. - Где тебя черти носят, растяпа?! – и тут же виновато улыбнулся Владимиру. - Такая девица неловкая, всё у неё из рук валится. А всё мать-покойница виновата – развела приживалок!

… Алиса… Владимир, как только услышал это имя, едва не подавился чаем. Тут в комнату с подносом в руках вошла Алиса, не смея поднять глаз на господ. В простом грубом платье и белом переднике она всё равно была прекрасна как ангел. Её светлые волнистые волосы, заплетённые в тугие косы, были собраны на затылке. На висках красиво вились локоны, которые выбились из причёски. Она принялась расставлять на столе графин с наливкой, два гранёных стакана и тарелки с закуской. Владимир едва не задохнулся от подступивших чувств, но продолжал сохранять спокойствие. Вдруг Алиса узнала его, покраснела от смущения, её руки начали дрожать.

Ты чего это, девка, не с той ноги встала?! День только задался, а у тебя уже руки трясутся! – грозно прикрикнул на неё Иван Иванович. - Беда мне с этими крепостными! Распустила их матушка, царствие ей небесное! Вот эта, например, как у бога за пазухой, при ней жила! Госпожой себя возомнила, бесстыдница!

Алиса стала наливать наливку в бокал Кирсанова, и тут их глаза встретились. Она ахнула и опрокинула полный стакан. Красная жидкость выплеснулась прямо на сюртук Владимира.

Ах ты негодница! – вскипел Снегирёв, грубо схватив её за тонкое запястье.

Ничего, ничего, - сказал князь Кирсанов, снимая сюртук и повесив его на спинку кресла.

Алиса взяла сюртук и неловко принялась тереть руками пятно.

Ах ты курица! Порки, что ли, захотела?! – заревел Снегирёв, совершенно позабыв в своей злобе про гостя. - Яшка! Иди сюда, олух!

Наш знакомый Яшка Федотов как штык вытянулся перед грозным барином.

Ну-ка веди её во двор, да всыпь ей горяченьких по первое число! – Снегирёв указал на Алису, которая побледнела и едва стояла на ногах от страха.

Да вы что, сударь?! - изумился Владимир, начиная закипать. - Пороть за такой мелкий проступок?! Да уймитесь!

Почему же не пороть? Кнут порой полезен! – лютовал Снегирёв. - Хорошенькое дело – гостей вином пачкать! Десять плёток ей, дуре неуклюжей, чтоб впредь внимательней была! Слышал, Яков?!

Экзекуция началась тут же – прямо при госте. Снегирёва ничуть не смущало присутствие Владимира при порке крепостной. Яшке ничего не оставалось, кроме как вести Алису на двор, но внутри у него всё бушевало от ненависти к самодуру. Снегирёв тоже вышел на двор, чтобы насладиться тем, как Яшка будет сечь бедную девушку. Владимир поспешил за ними. По приказу Яшка взял кнут, но бить Алису не желал.

Нет, - сказал он твёрдо. – Лучше меня секите, только не её!

Ишь, герой выискался, - зло засмеялся Снегирёв. – Эй, Прохор, Семён! Уведите этого юродивого прочь да заприте в амбаре. Я с ним позже разберусь – велю выдрать за ослушание.

Подошли два здоровенных мужичины и увели вырывающегося Яшку прочь, который забыв о себе, хотел во что бы то ни стало защитить Алису. Владимир смотрел на всё это с содроганием. Ему было невыносимо терпеть более этот спектакль. Он просто не мог допустить, чтобы Алису, его любимую, милую и самую лучшую на свете, бил и унижал какой-то грубый деревенский мужлан. А Снегирёв, обезумев от ярости, сам взялся за дело. Он схватил прут и уже поднял его над дрожащей Алисой…

Тут терпению Владимира настал предел. Он выхватил прут из рук мерзавца.

Ах ты ничтожество! – закричал Владимир Снегирёву, белея от гнева. – Не смей её трогать! Не то сам отведаешь моих кулаков!

Что-о-о????? – прошипел немало удивлённый Снегирёв, страшно вылупив воловьи очи на Владимира. - Хочу и буду бить! Хоть до смерти её забью, как скотину. Она – моя собственность! И ты, щенок, мне не в указ!

Владимир едва сдерживался от того, чтобы схватить подлеца за грудки, но понимал, что это не поступок взрослого мужчины. Поэтому сказал следующее:

Послушайте, продайте девицу мне.

Снегирёв прищурился. Что-то здесь не так – подумалось ему.

Да к чему она вам? – искренне изумился он. - Эта бестолковая ничего не умеет делать по дому. Начнет посуду мыть, так перебьёт половину тарелок. Даже на стол подать по-человечески не может. Одни убытки от неё. Даром, что смазлива. Тут он внимательно посмотрел на Владимира, затем – на Алису, и вдруг Ивана Ивановича осенило. Он смекнул, что молодой Кирсанов относится к этой крепостной по-особенному, и намётанным глазом уловил, что Владимир не на шутку запал на эту красивую девчонку.

Хи-хи-хи, да вы, оказывается, проказник, Владимир Николаевич, - Снегирёв шутя погрозил ему пухлым пальцем. - Понимаю вас, был бы я помоложе, так тоже не упустил бы такой милашки!

Замолчи, мразь! – процедил Кирсанов сквозь зубы.

Да не кипятись ты, сопляк! Скоро родственниками будем, ни к чему нам лишние споры. Будь по-твоему – продам я тебе эту куклу.

Снегирев понял, что Владимир готов выложить за Алису любые деньги, и поэтому назначил за неё непомерно высокую цену. Владимир достал из кармана сюртука пачку ассигнаций и, поморщившись, протянул их Снегирёву. Тот жадно кинулся считать их. Пересчитав деньги, он поднял на Владимира вопросительный взгляд.

Этого мало. Я вижу, для вас, господин Кирсанов, эта девка стоит вдвое дороже! Если бы вы перстенёк свой чудный к цене добавили… Вот только всё не возьму в толк, чего она вам так далась?! Полюбовницей её, небось, сделать решили?!

Да как ты смеешь, свинья! Вот, возьми и подавись! – с этими словами Владимир снял с пальца дорогой перстень с крупным изумрудом, который стоил баснословных денег и за который можно было купить чуть ли не пол деревни крепостных душ, и бросил Снегирёву.

Забирай девчонку, - обрадовался злодей, тут же надев перстень на пухлый палец.

Уже уходя, Кирсанов бросил:

Да, вот еще что: не видать тебе Варвары, как собственных ушей! Судя по тому, как ты обращаешься с дворовыми, представляю, какая «сладкая» жизнь ожидает с тобой мою сестру!

Но позвольте! Вправе ли вы решать, чему быть, а чему – нет? В конце концов, последнее слово за вашим батюшкой.

Прощайте!

Да погоди горячиться, юнец! Давай-ка лучше договоримся: вы не станете препятствовать моему браку с Варварой Николаевной, а я, в свою очередь, буду держать язык за зубами. Тогда ваши добропочтенные родители не узнают о том, что их ненаглядный сыночек путается с дворовыми девками.

Честь имею! – проговорил Владимир. – Пойдём, - бросил он заплаканной и потрясённой до глубины души Алисе. Она медленно побрела за ним.

На пути к поместью Кирсановых, оба, и Владимир, и Алиса, поначалу молчали. Владимиру было неловко от того, что он невольно выказал своё истинное отношение к Алисе. Он корил себя за то, что не смог сдержать своих чувств, и его любовь, которую он так тщательно скрывал, вихрем вырвалась наружу. Он чувствовал, что Алиса поняла это. Ведь даже слепому было ясно, что так трепетно защищать безразличную ему девушку, забыв обо всём на свете, молодой князь не мог. Алиса, которая уже несколько пришла в себя после случившегося, смотрела на Владимира, как на героя, своего спасителя. Его поступок она расценивала, как верх благородства. Он отдал за неё непомерно большие деньги, за которые можно было бы купить целую деревню таких крепостных, как она… Он в пух и прах рассорился со Снегирёвым, а ведь тот едва не стал его родственником... Но самое главное - Алиса вновь почувствовала, что дорога ему, что он по-прежнему сгорает от любви и страсти к ней. Это она прочитала в его глазах, словах, во всём поведении Владимира в доме Снегирёва… Но зачем, зачем же тогда там, у реки, он был так жесток?...

Владимир, я так благодарна тебе…, - тут она поправилась, - вам….

Кирсанов вновь надел маску холодности и безразличия.

Не стоит, - оборвал он её несколько грубо, - только смотри не подумай, что я защитил тебя из любви. Это вовсе не так. Мне стало жаль тебя чисто по-человечески. Не мог же я допустить, чтобы этот изверг бил тебя, словно собаку.

Алису больно укололи его последние слова, произнесённые таким высокомерным тоном. Но она поняла, в чём дело. Да, Владимир по-прежнему любит её… И любит как бы не сильней, чем до разлуки! Всё в нём говорило об этом…

А Яшка? Разве и за него вы стали бы так горячо заступаться? Разве и за него бы отдали даже фамильный перстень? – Алиса лукаво посмотрела в глаза своего нового барина. В её тихом, но твёрдом голосе звучал вызов. Владимир растерялся. Он не мог признать, что поступок его был обусловлен не столько благородными качествами души, сколько любовью, хотя это было очевидно.

Яшка? А что? Выкуплю и Яшку! Действительно, чем он хуже тебя?! Завтра же пойду и выкуплю!

Алиса понимала, что Яшка, ослушавшись самодура-барина, попал в его немилость, чем навлёк на себя беду.

Ах, это было бы просто прекрасно! – обрадованно вскричала она, на миг позабыв о своих разногласиях с Кирсановым. – Владимир, ты так добр… - Она едва не кинулась ему на шею.

Для тебя – Владимир Николаевич, - Кирсанов заставил её вмиг спуститься на землю. Алиса обиженно опустила глаза, но смолчала. Оставшуюся дорогу до дома они не проронили ни слова.

Дома Владимира ожидали родители и сестра. Они сидели в гостиной, молчаливые и взволнованные. Агафья Семёновна куталась в новую шаль, которую привёз её Володенька из Петербурга, и то и дело поглядывала в окно. Николай Петрович делал вид, что увлечён книгою, но на самом деле все его мысли были только о судьбе Вари. Сама же Варвара казалась немного бледной, только щёки её пылали румянцем, выдавая смятение чувств. Наконец появился Владимир. За ним скромно следовала Алиса.

Заходи, - бросил Владимир Алисе нарочито бесцеремонно.

Николай Петрович и Агафья Семёновна смотрели на сына вопросительно. Они помнили, что именно в эту хрупкую соседскую крепостную девушку был влюблён до беспамятства их сын до отъезда в Петербург. Варя тоже была озадачена. Глаза её округлились.

Что это, mon cher? Зачем ты привёл крепостную Ивана Ивановича к нам? – не сдержалась Агафья Семёновна. В её любящих глазах читались непонимание и затаённый страх.

Теперь она будет прислугой в нашем доме, - объявил Владимир родителям и сестре, указывая на Алису, которая робко мялась в дверях, скромно потупясь. – Я выкупил её у Снегирёва. Да, кстати сказать, полагаю, Варе не стоит идти за этого отвратительного человека.

Алиса всё это время пряталась за спиной Владимира.

Подожди в коридоре, - повелительно сказал он ей.

Послушно кивнув, девушка вышла.

Тут Владимир поведал всю историю со Снегирёвым своим родным, умолчав, однако, о некоторых подробностях и своих эмоциях. Не сказал он и о том, что отдал Снегирёву необычайной ценности фамильный перстень.

Вот так сюрприз, - изумился старший Кирсанов, когда Владимир кончил говорить. – А мы-то думали доверить этому человеку судьбу нашей дочери… Ты прав, сын, Варвара хлебнула бы с ним горя. Снегирёв представлялся нам милейшим человеком, а оказался корыстным, да ещё самодуром…

Ну что ж, Варенька, значит, не судьба. Не переживай, - сказала княгиня Кирсанова, обращаясь к дочери, на которую рассказ Владимира произвёл сильное впечатление.

А я, матушка, признаться, совсем не жалею о таком повороте событий. Да и вообще, - объявила она, - не хочу я замуж ещё. - на лице молодой девушки читалась детская радость.

Николай Петрович одобрительно погладил дочь по голове. Говоря откровенно, ему и самому не хотелось для Варвары такой судьбы – сидеть век в глуши, коротая дни за вышиванием да праздными разговорами с соседскими барынями. Варенька, с её одухотворённостью, склонностью к искусству, мечтательностью, вскоре зачахнет в деревне со скучным мужем. Старый князь желал для детей иного. Петербург – вот где настоящая жизнь! Там и балы дают чаще, и опера, и театры, и знакомства можно интересные завести. Не то, что в Кирсанове - балы дают раз в сезон (и то в лучшем случае), кругом одни и те же лица – всё соседние помещики. То Кирсановы отправляются в гости к Мартыновым, то Мартыновы едут с ответным визитом к Кирсановым. Скукота… Поэтому, в отличие от супруги, которая и мыслить не желала о том, чтобы Варенька и Володя надолго покидали отчий дом, оберегала их, всячески лелеяла и защищала от суровой правды жизни, Николай Петрович хотел, чтобы дети перебирались в Петербург, и видел их будущее именно там.

Не стоит и расстраиваться из-за этого Снегирёва. Что ни делается – всё к лучшему, – сказал отец семейства.

А я всё голову ломаю с этой новенькой крепостной, которую нынче выкупил Володя, - задумчиво произнесла Агафья Семёновна, имея в виду Алису. - Куда же мне её определить? Помню, эта девушка с самого детства была на особом попечении у покойной Маргариты Николаевны, царствие ей Небесное. На кухне ей не потянуть, в поле тоже толку от неё не будет…

Батюшка, матушка, Володя, - обратилась вдруг к родным Варвара. Глаза её сияли. - Можно Алиса станет моей служанкой? Она могла бы помогать мне выбирать платья для вечера, убираться в комнате, подбирать причёску, украшения. Скучно мне с Анисьей и Татьяной, которые и читать-то не умеют – поговорить с ними совершенно не о чем. Да и со старой гувернанткой, мадам Жульен, которая, хоть и очень дорога мне, но порой совсем меня не понимает. А Алиса – образованная, хоть и крепостная. Мне было бы с ней веселее.

Как хочешь, дорогая. Действительно, это недурная мысль, - согласилась княгиня. - Тогда я пойду покажу ей её новые обязанности, всё объясню и введу в курс дела. Прошу меня извинить.

Агафья Семёновна поднялась, шурша платьем, и вышла в коридор, где всё ещё робко стояла Алиса, теребя накрахмаленный передник.

Варенька, иди-ка и ты в свою комнату, - сказал Николай Петрович.

Во взгляде его читалась какая-то настороженность. Владимир сразу это заметил и понял, что отец желает говорить с ним наедине, и беседа эта скорее всего коснётся Алисы… И его опасения подтвердились. Как только Варвара легко проследовала, ступая мягкими тапочками по паркету, вверх по лестнице в свою спальню, Николай Петрович жестом дал сыну понять, чтобы он оставался на месте и никуда не уходил – будет серьёзный разговор. Владимир к своему удивлению осознал, что порядком волнуется. Нужно собрать свои мысли и ни в коем случае не дать отцу возможности понять, что же на самом деле он чувствует. Нет, он уже не тот наивный юнец, что был раньше, и никому не покажет своей слабости. А уж тем более отцу… Владимир почувствовал, что жар бросился ему в лицо. Неужели он боится? Ведь это же его батюшка – тот, который всегда разделял его интересы, потакал всем его мальчишеским играм и забавам, тот, кого он любил, и кому пытался подражать. Эх, сколько таких же часов за беседой с Николаем Петровичем прошло в этой уютной старой гостиной! Сколько смеха и весёлых разговоров помнили эти обтянутые золотистыми обоями с зелёным рисунком, стены, эти напольные часы с тяжёлыми гирями, мраморный бюст Цезаря на каминной полке…Как любил он с отцом поиграть в шахматы в длинные зимние вечера. Всё здесь совершенно не изменилось, будто время замерло, и не было этих лет разлуки.

Николай Петрович удобно устроился в своём любимом кресле, обтянутом тёмно-зелёным бархатом, как всегда, в своём неизменном домашнем халате. Такой же моложавый, подтянутый, как и прежде, хотя на висках, как заметил Владимир, уже серебрилась седина. Владимир про себя усмехнулся – а ведь отец-таки избавился от своего старомодного екатерининского парика! А как он его любил! Пудрил мукой и завивал, снимал разве что на ночь и хранил на специальной подставке. Думал, век не расстанется с ним! Но нет – тяга к прогрессивному в князе Кирсанове победила старую привычку, чему Владимир весьма порадовался.

Вот что я тебе скажу, сын, - начал Николай Петрович каким-то чужим голосом. Владимир почувствовал, что князь предельно собран и сейчас подбирает каждое слово, и что разговор этот для него сложный, но необходимый. - Теперь, когда спасённая тобой крепостная живет у нас, тебе нужно держать себя в руках. Я ведь помню, как ты относился к ней раньше, до отъезда.

О чем вы, папа"? – молодой барчук сделал вид, что не понимает, о чём идёт речь и пытался всем своим видом выказать безразличие к происходящему.

Твой побег с этой крестьянкой до сих пор стоит у меня перед глазами.

Князь вспомнил то туманное раннее утро, когда беглецы были пойманы на старой разбитой дороге, что вела через лес.

Ему не забыть, как отчаянно горели тогда глаза Владимира, его горячих речей, металла в голосе… И позже, собираясь в Петербург, сын весь день не проронил ни слова. Даже не поцеловал мать на прощание, а лишь немой укор читался в его взгляде… Именно этого ледяного взгляда князь боялся все годы учёбы Владимира; он до самого приезда сына волновался, что потерял его навсегда. Но вот Владимир вернулся совершенно другим, будто ничего и не произошло…

И что же? Вы думаете, я всё ещё настолько глуп, что вновь сбегу с этой безродной девчонкой из дома в дрянном экипаже безо всяких средств к существованию? - Владимир хмыкнул. - Нет, отец, то было давно. Сейчас я уже не тот.

Да, я вижу, столичная жизнь тебя изменила. – Николай Петрович внимательно посмотрел на возмужавшего Владимира и нашёл, что тот действительно переменился: набрался модных слов, стал бегло говорить по-французски, носил современную причёску и платье. Одним словом, приобрёл лоск истинного петербуржца. Но смущало князя то, что, как ему показалось, его мальчик сделался весьма надменным и даже насмешливым.

Да, отец, вы правы. Среди того чудесного цветника из роз, что окружали меня в столице, Алису можно сравнить разве что с полевой ромашкой.

Ну уж не скажи, сын. Эта девушка действительно очень хороша собой. Да и манеры у неё недурны.

Для нашей глубинки – возможно. Но не для Петербурга. Отец, скажу вам совершенно откровенно: я выкупил девчонку у Снегирёва только из жалости. Ничего большего я к ней не чувствую.

Вот и чудно, - Николай Петрович поднялся с кресла. - И не забывай об этом. Я рад, что мы друг друга поняли.

Владимир кивнул.

Агафья Семёновна кивком головы велела Алисе следовать за ней. Она показала девушке всё поместье и объявила о том, что теперь у Алисы будут новые обязанности: она станет прислугой горячо любимой дочери Агафьи Семёновны, семнадцатилетней Вареньки. Алиса не без удивления рассматривала со вкусом убранные комнаты поместья Кирсановых и нашла их убранство весьма достойным. Она прекрасно представляла, как выглядит господский дом, ведь жила в имении Снегирёва. Но вкус, чувство меры во всём, сочетание богатства и скромности, присущей особам интеллигентным, произвели на Алису приятное впечатление.

Алиса уяснила, что господские покои располагались на втором этаже, куда вела деревянная лестница, перила которой украшали крупные отполированные шары. Самая просторная из них принадлежала князю с княгиней. Далее шли комнаты поменьше – спальни Владимира и Вареньки, которые соединялись общим балконом. На первом этаже особняка устроились гостиная, кухня и помещения для прислуги.

Надо отметить, что в доме сразу чувствовалась женская рука, ведь домашними делами управляла Агафья Семёновна. Княгиня никогда не отличалась жёсткостью; к слугам относилась с пониманием, хотя за провинность могла хорошенько отругать, но тотчас же пожалеть о словах, сказанных сгоряча.

Княгиня Кирсанова показала Алисе её новую комнатку, где она теперь будет жить – не самую маленькую, но и не большую – в точности такую же, как и у других крепостных Кирсановых, в обязанности которых входило прислуживание господам по дому.

В слугах значилось человек семь: две кухарки, прачка, две девицы (одна при барыне, другая – при Варваре), печник и конюх. Последний был стар и уже плохо справлялся со своей работой. Также у Варвары была старая гувернантка – парижанка, которая воспитывала с самого детства молодую княжну и учила французской речи.

Вот, милочка, тут ты теперь и будешь жить, - сказала Агафья Семёновна Алисе.

Спасибо огромное, я вам очень благодарна, - сказала девушка, кланяясь.

И вправду, комната была вполне неплоха. Чисто, светло и в общем весьма уютно: около небольшого окна, выходящего на двор, стояла деревянная кровать, опрятно застеленная; старый, но крепкий шкаф мог вместить весь немудрёный гардероб служанки. Грубоватый, но в тоже время прочный стол укрывала пёстрая скатерть с цветочным орнаментом. Такие же занавески украшали окошко. Два стула со слегка шаткими ножками стояли у стола. Конечно, не богато, но жить можно. И куда лучше, чем в сырой и холодной избе, где приходилось ютиться с бабушкой и жечь лучину, чтобы хоть как-то согреться. Жадный Снегирёв даже дров вдоволь не отпускал своим дворовым – хватало лишь на ползимы… А зимы были суровые…

Располагайся, - сказала Агафья Семёновна и уже повернулась, чтобы уйти, но вдруг передумала. – Да, вот ещё что, - она нахмурилась, - это всё было, конечно, давно, но мечтать о моём сыне забудь. И помни своё место.

Алиса закусила губу.

Надеюсь, ты меня поняла, красавица.

С этими словами Агафья Семёновна удалилась. А горький осадок в душе Алисы остался.

В тот же день Владимир поспешил в поместье Снегирёва – выкупать конюха Яшку. Кирсанов понимал, что медлить не стоит, ведь за неповиновение парня ждёт лютая порка, а этого нельзя было допустить.

День постепенно угасал; сиреневые сумерки опускались на деревню. Владимир всегда любил этот час – ему нравился стремительный переход короткого зимнего дня к студёной ночи. Вот последний солнечный луч скользнул по снежной глади, на прощание осветив всё вокруг нежно-розовым карамельным светом. И тут же пропал, уступив место густым фиолетовым теням, которые ложились на снег причудливыми узорами.

Та же массивная дверь, тот же сад, спящий под слоем снега. Владимир почувствовал, что постепенно закипает – ярость вновь берёт верх над ним. Вспомнив, как этот неуклюжий деревенщина Снегирёв, который не стоил даже волоса Алисы, пытался поднять на неё руку, молодой Кирсанов стиснул зубы, а сжатые кулаки его побелели. Только бы сдержаться, не потерять самообладания…

Владимир бесцеремонно ворвался к Снегирёву, едва не сбив с ног его слугу, который собирался доложить о приходе молодого барина, да не успел. Иван Иванович лениво восседал в бархатном кресле, в том же длинном барском халате, допивая чашку чая с малиной и закусывая огромной сахарной плюшкой. На пухлом пальце его левой руки красовался крупный перстень с изумрудом.

Снегирёв едва не подавился своей плюшкой и закашлялся так, что лицо его сделалось бордовым, а на глазах выступили крупные слёзы.

Что вам надобно? – наконец откашлявшись, осведомился он, удивлённый столь дерзким визитом Кирсанова.

Я пришёл за конюхом, - сказал Владимир, с трудом подавляя ненависть. – Думаю, этого хватит. – Он протянул Снегирёву увесистую пачку ассигнаций.

Иван Иванович тут же смягчился, на его гладко выбритом лице вновь заиграла снисходительная улыбка.

Хм… Конюх? Яшка, что ли? Вы, голубчик, будто у меня всю дворню скупить надумали. Но дело ваше. Почему бы и нет. – Снегирёв прищурился.

Где он? – Владимир явно терял терпение.

Да в конюшне с обеда валяется, - с ухмылкой молвил негодяй, рассматривая свой перстень, - видно, Прохор и Семён хорошо ему наваляли – после порки дурень и не поднимался. Может, сдох уже, как собака? Вы бы, Владимир Николаевич, не поленились бы и сами на конюшни сходили да и глянули - нужен ли вам ещё работник такой?

Едва дослушав Снегирёва, Кирсанов бросился во двор. Он отпер тяжёлый засов деревянной конюшни и прямо-таки влетел внутрь.

Две гнедой кобылы бесшумно жевали сено. Яшки не было видно… Когда глаза молодого князя привыкли к полумраку, он разобрал, что в темноте что-то шевелится. Яков лежал на полу, покрытом мёрзлой соломой. Через порванную рубаху из грубого сукна проступала алая кровь…

Ну и изверг же этот Снегирёв! Эй ты, парень! - Владимир склонился над Яшкой. - Теперь я твой новый хозяин. Забудь прежнего барина. Ты жив?

Жив, - отозвался бедняга едва слышно.

Идти сможешь?

Яшка, охая, поднялся, но едва не упал. Он сильно ослабел после жестоких побоев розгами.

Давай помогу, - предложил свою помощь Владимир.

Спасибо, Владимир Николаевич, но я сам как-нибудь. - Яшка со свойственной ему скромностью отказался от помощи, тем более, что её предлагал человек знатных кровей, что его весьма смущало.

Шатаясь, Яков медленно последовал за новым барином. Выходя, они наткнулись на Снегирёва, который не мог отказать себе в удовольствии ещё раз поглумиться над Яшкой и незадачливым молодым барчуком, что зачем-то вздумал скупать его дворовых. На лице Ивана Ивановича застыло насмешливое выражение.

Вы, господин Кирсанов, может, и бабку, что с девицей Алиской жила, заберёте? Зачем мне эта старая?! Что мне с неё? А так я их избу гнилую, что освободится, хоть на дрова разберу – и то польза хозяйству!

И возьму! – даже весело отозвался Владимир. – Крестьянам с вами маета одна. А они – тоже люди!

Итак, Алиса стала жить в поместье Кирсановых. Бабушку в тот же день подселили к ней на великую радость обеих.

Прасковья Никитична не уставала радоваться новому дому и повторяла, что будет молиться за Владимира Николаевича, что спас её Алису от гнева самодура и дал им тёплый кров. Она не представляла, как бы они пережили эту зиму в прежней избе, которая совсем покосилась от обильных снегопадов да ветхости и едва стояла.

А Якова – парня сильного и работящего – устроили конюхом. Отец и матушка Владимира обрадовались такому ценному работнику, ведь Лукич, их конюх, был хоть ещё и крепок, но так стар, что никто уже не мог сказать, сколько ему на самом деле лет. Как только раны Яшки зажили, что произошло довольно быстро, благодаря молодости и отменному здоровью, он приступил к своим обязанностям.

Все трое – и Алиса, и Прасковья Никитична, и Яшка - были очень рады такому повороту событий. Наконец-то они вздохнули спокойно. Ведь теперь холодная зима с лютыми морозами, метелями и ветрами им больше не страшна.

Умильный не обманул – лес вдоль реки стоял крепкий, сосновый, пахнущий сухим мхом и покрякивающий на ветру стройными вековыми стволами. От границы поля до воды было около километра, так что особо опасаться за бор не стоило: деревня в семь дворов не способна разорить такие заросли ни на дрова, ни на хозяйственные постройки даже если очень постарается. Лумпун оказался вполне приличной речушкой: метров пять шириной, с прозрачной водой и песчаным дном, над которым шастала рыбья мелочь. Андрею сразу захотелось на рыбалку – но он даже не представлял, имелись ли в шестнадцатом веке такие простые вещи, как леска или рыболовный крючок? Хотя – крючок всегда у кузнеца заказать можно, а вместо лески – тонкую бечеву использовать. Грузило добыть можно точно – раз пищали есть, должен быть и свинец.

Старательно отворачиваясь от моховиков и маслят – что он тут с ними делать станет? – Матях прошел пару километров вдоль берега, потом отвернул назад к деревне, остановился на краю желтого поля ржи.

– Мое поместье! – торжественно произнес он и прислушался к происходящему в душе.

Ничего. Как чувствовал себя двадцатилетним сержантом-срочником, так и остался. Хотелось домой. Обнять маму, подпоить и потискать Верку из квартиры напротив, погонять «Формулу 1» на компьютере, завалиться в ночной клуб. Дать в лоб какому-нибудь лоху, вообразившему себя крутым Рэмбо. В душе постоянно сохранялось такое чувство, что до приказа осталось всего полгода. Вот-вот служба закончится – и тук-тук, замелькают елочки за окнами скорого поезда.

Андрей тряхнул головой, двинулся вдоль поля до ближайшей межи и повернул к Порезу. Он и так часов пять погулял. Конец лета на дворе. Скоро стемнеет.

Правда, время сержант рассчитал все-таки плохо, и когда дошел до дома, то действительно начало смеркаться.

– Батюшка! – разглядела его с крыльца Лукерья. – Мы ужо затревожились. Варька баню стопила, как велено, свечи жжет. Как тебя по отчеству величать, боярин?

В первый миг Андрей удивился, что женщина чуть не в полтора раза старше его собирается обращаться по имени-отчеству, собрался было отмахнутся – но вовремя спохватился. Все-таки не просто сосед он здесь, а боярин. Хозяин. И Лукерья, кстати, его рабыня, как это не странно звучит. Боярин Умильный подарил.

Именно по имени боярина он отчество и выбрал:

– Андрей Ильич! – В случае чего всегда можно сказать, что не вспомнил отца своего, а в честь спасителя своего назвался.

– Так ступал бы париться, Андрей Ильич. Справы на тебе никакой, а вода остывает.

– Так, за домом, батюшка. Промеж яблонь, дабы, не дай Бог, пожар, так на дом бы не перекинулось…

Оказалось, что баню с дороги не видать из-за дома, заслонявшего ее вместе со всем садом своей громадиной. Подсвеченная изнутри дверь выделялась ярким прямоугольником, и сержант в очередной раз удивился, какими яркими кажутся в темноте свечи. В предбаннике он скинул поясной набор, разделся, прихватил свечу и прошлепал босыми ногами в парилку. Тут было не то, чтобы жарко, но продолговатая печь со вмазанным посередине котлом давала достаточно тепла, чтобы всласть расслабиться и пропотеть. Но стоило ему вытянуться на полке, как громко хлопнула входная дверь. Матях приподнялся на локтях, кляня себя за то, что не взял оружия и окидывая взглядом помещение. Два деревянных ковша, три бадьи, кадушка, корыто. Бадьей кое-как можно попробовать отмахаться, коли противник один и без копья или меча…

Но внутрь быстро просочились две обнаженные фигуры, причем обе были Андрею уже достаточно знакомы.

– Э-э… Вы чего? – хрипло поинтересовался он, прикрывая руками срам. Между тем «срам», не видевший женского тела уже неведомо сколько месяцев, отчаянно пытался выбраться, вытянуться, напрягался изо всех сил, норовя выглянуть хоть краешком плоти.

– Это мы, – бодро сообщила Варя, словно это хоть что-то объясняло, и чем-то плеснула на печь возле трубы. Послышалось грозное шипение, помещение заволокло клубами кисло пахнущего пивом пара, и теперь в бане стало действительно жарко.

– Сейчас пропарим… – Лукерья зашелестела веником, придвинулась ближе, решительно уложила не знающего, как поступить, сержанта на полку, прошлась горячили листьями по самой коже. – Варя, ты посмотри, межа-то как вкопана. Мы тут осторожненько…

Андрей почувствовал, как ветки веника щекотят мошонку, касаются его мужского достоинства, уже готового взорваться от долгого воздержания и столь нечеловеческих издевательств.

– Андрей Ильич, – Варя приблизилась вплотную, скользнула по плечу розовыми сосками крупных, но хорошо удерживающих форму девичьих грудей, потянула его с полки. – Ты и меня веничком парни…

Она развернулась к Матяху спиной, наклонилась, едва не отпихнув еще прохладной розовой попкой, и сержант более выдержать не смог. Отдавшись извечным инстинктам, одним сильным ударом он ломанулся к зовущей плоти, и если бы промахнулся – то, наверное, все равно пронзил бы крестьянку насквозь. Варя взвыла, заскребла ногтями сырую стену – но молить о пощаде было поздно. Андрей не смог бы сейчас остановиться даже под страхом смерти, он бился вперед раз за разом, чувствуя, как все внизу живота словно каменеет, твердеет, становится бесчувственным – пока вдруг не взорвалось жарким блаженством, отнимающим все силы до последней капли.

Матях отступил, осел на полок, не имея больше возможности ни смущаться, ни наслаждаться, ни радоваться – и им тут же завладела Лукерья:

– Счас пару добавим… От хорошо… И веничком, веничком…

Истома сменялась теплом, тепло – удовольствием. А его тем временем пару раз слегка простегали березовыми ветками, окатили, перевернули, снова высекли и окатили. На этот раз он смог перевернуться сам.

– Межи совсем не видно… – тихо спела пышнотелая женщина и что-то быстро прошептала девушке на ухо. Та хихикнула, придвинулась ближе, горячей водой полила Андрею на голову, навалилась на грудь, заодно прижав к доскам правую руку:

– Ай, боярин, бороды еще совсем нет. Но мы волосы помоем, волосы почистим, волосы причешем…

Под ее прибаутками Матях почувствовал, как к его мужскому достоинству опять кто-то проявляет живой и вполне осязаемый интерес. И последнее быстро откликается взаимностью. Но грубо отталкивать занимающуюся волосами девушку он не мог. Тем более, что никаких неприятных чувств пока не испытывал. Скорее, наоборот. Хотя, конечно, интереса к Лукерье не проявлял. Но и не шарахался. Андрей вообще быстро перестал понимать – его ласкают или насилуют?

Впрочем, один из главных органов тела, как нередко бывает, имел на этот счет собственное мнение, и вскоре волна наслаждения опять прокатилась снизу вверх, сметая глупые мысли. Варя плеснула на печь еще пива, они с хозяйкой начали поочередно охаживать вениками друг друга, обливаться. А когда спустя некоторое время снова вспомнили про помещика, Матях почти полностью пришел в себя.

– Ты смотри, как растет… – кивнул девушке Лукерья, с нахальной непосредственностью поглаживая мужское достоинство молодого человека.

– А чего ему вянуть… – не дожидаясь, пока с ним сотворят чего-нибудь еще, Андрей спрыгнул с полки, обнял Варвару, посадил ее на свое место, не спеша огладил одну грудь, вторую, скользнул ладонью вниз, промеж ног. Стряпуха жалобно пискнула, но противиться не посмела. Сержант развел ей колени, так же неспешно вошел и начал короткими сильными ударами пробиваться к неизвестной, но желанной цели, одновременно гладя волосы, касаясь кончиками пальцев сосков, плеч, губ. Теперь настала очередь девушки стонать от бессилия и наслаждения, и ощущение бесконечной власти над ней позволило опять взорваться безмерной сладостью и утонуть в блаженной неге.

Немного придя в себя в третий раз, Матях торопливо ополоснулся и вышел из парилки прочь. Он понял, что такого «мытья» долго выдержать не сможет. Здоровья не хватит. С трудом различая в темноте дорогу, он дошел до крыльца, поднялся, нырнул в сени, на ощупь повернул налево, нашел топчан и вытянулся на нем во весь рост.

Свеча в дверях появилась, когда он почти задремал.

– Щучьи головы принести, Андрей Ильич? – узнал он Варин голос.

– Неси, – поднялся Матях, тряхнул головой, отгоняя сон. – И топчан мне постелить вели.

– Сделаю, Андрей Ильич, – послушно кивнула девушка, и в голове сержанта внезапно появилась веселая, задорная мысль:

«А хорошо быть помещиком…».