В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.
«Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?» —
Спросил он ласково.

А. Сумароков.

Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня с обыкновенным своим увещанием. «Охота тебе, сударь, переведываться с пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не ровён час: ни за что пропадешь. И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на кого». Я прервал его речь вопросом: сколько у меня всего-навсе денег? «Будет с тебя, — отвечал он с довольным видом. — Мошенники как там ни шарили, а я все-таки успел утаить». И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный кошелек, полный серебра. «Ну, Савельич, — сказал я ему, — отдай же мне теперь половину; а остальное возьми себе. Я еду в Белогорскую крепость». — Батюшка Петр Андреич! — сказал добрый дядька дрожащим голосом. — Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет от разбойников! Пожалей ты хоть своих родителей, коли сам себя не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько: войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны. Но намерение мое было твердо принято. — Поздно рассуждать, — отвечал я старику. — Я должен ехать, я не могу не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив; авось увидимся! Смотри же, не совестись и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть втридорога. Деньги эти я тебе дарю. Если через три дня я не ворочусь... — Что ты это, сударь? — прервал меня Савельич. — Чтоб я тебя пустил одного! Да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то я хоть пешком да пойду за тобой, а тебя не покину. Чтобы я стал без тебя сидеть за каменной стеною! Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану. Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приготовляться в дорогу. Через полчаса я сел на своего доброго коня, а Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств кормить ее. Мы приехали к городским воротам; караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга. Начинало смеркаться. Путь мой шел мимо Бердской слободы, пристанища пугачевского. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи видны были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной рысью. Савельич едва мог следовать за мною издали и кричал мне поминутно: «Потише, сударь, ради бога потише. Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим бесом. Куда спешишь? Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди... Петр Андреич... батюшка Петр Андреич!.. Не погуби!.. Господи владыко, пропадет барское дитя!» Вскоре засверкали бердские огни. Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных своих молений. Я надеялся объехать слободу благополучно, как вдруг увидел в сумраке прямо перед собой человек пять мужиков, вооруженных дубинами: это был передовой караул пугачевского пристанища. Нас окликали. Не зная пароля, я хотел молча проехать мимо их; но они меня тотчас окружили, и один из них схватил лошадь мою за узду. Я выхватил саблю и ударил мужика по голове; шапка спасла его, однако он зашатался и выпустил из рук узду. Прочие смутились и отбежали; я воспользовался этой минутою, пришпорил лошадь и поскакал. Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой опасности, как вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не было. Бедный старик на свой хромой лошади не мог ускакать от разбойников. Что было делать? Подождав его несколько минут и удостоверясь в том, что он задержан, я поворотил лошадь и отправился его выручать. Подъезжая к оврагу, услышал я издали шум, крики и голос моего Савельича. Я поехал скорее и вскоре очутился снова между караульными мужиками, остановившими меня несколько минут тому назад. Савельич находился между ими. Они стащили старика с его клячи и готовились вязать. Прибытие мое их обрадовало. Они с криком бросились на меня и мигом стащили с лошади. Один из них, по-видимому главный, объявил нам, что он сейчас поведет нас к государю. «А наш батюшка, — прибавил он, — волен приказать: сейчас ли вас повесить, али дождаться свету божия». Я не противился; Савельич последовал моему примеру, и караульные повели нас с торжеством. Мы перебрались через овраг и вступили в слободу. Во всех избах горели огни. Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество народу; но никто в темноте нас не заметил и не узнал во мне оренбургского офицера. Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло несколько винных бочек и две пушки. «Вот и дворец, — сказал один из мужиков, — сейчас об вас доложим». Он вошел в избу. Я взглянул на Савельича; старик крестился, читая про себя молитву. Я дожидался долго; наконец мужик воротился и сказал мне: «Ступай: наш батюшка велел впустить офицера». Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, — все было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке и важно подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия. Видно было, что весть о прибытии офицера из Оренбурга пробудила в бунтовщиках сильное любопытство и что они приготовились встретить меня с торжеством. Пугачев узнал меня с первого взгляду. Поддельная важность его вдруг исчезла. «А, ваше благородие! — сказал он мне с живостию. — Как поживаешь? Зачем тебя бог принес?» Я отвечал, что ехал по своему делу и что люди его меня остановили. «А по какому делу?» — спросил он меня. Я не знал, что отвечать. Пугачев, полагая, что я не хочу объясняться при свидетелях, обратился к своим товарищам и велел им выйти. Все послушались, кроме двух, которые не тронулись с места. «Говори смело при них, — сказал мне Пугачев, — от них я ничего не таю». Я взглянул наискось на наперсников самозванца. Один из них, тщедушный и сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку. Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной рубахе, в киргизском халате и в казацких шароварах. Первый (как узнал я после) был беглый капрал Белобородов; второй — Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей), ссыльный преступник, три раза бежавший из сибирских рудников. Несмотря на чувства, исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился, сильно развлекало мое воображение. Но Пугачев привел меня в себя своим вопросом: «Говори: по какому же делу выехал ты из Оренбурга?» Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что провидение, вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в действо мое намерение. Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать то, на что решался, отвечал на вопрос Пугачева: — Я ехал в Белогорскую крепость избавить сироту, которую там обижают. Глаза у Пугачева засверкали. «Кто из моих людей смеет обижать сироту? — закричал он. — Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет. Говори: кто виноватый?» — Швабрин виноватый, — отвечал я. — Он держит в неволе ту девушку, которую ты видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на ней жениться. — Я проучу Швабрина, — сказал грозно Пугачев. — Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу. — Прикажи слово молвить, — сказал Хлопуша хриплым голосом. — Ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься его вешать. Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не пугай же дворян, казня их по первому наговору. — Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров. Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною. Мороз пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих руках я находился. Пугачев заметил мое смущение. «Ась, ваше благородие? — сказал он мне подмигивая. — Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?» Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость. Я спокойно отвечал, что я нахожусь в его власти и что он волен поступать со мною, как ему будет угодно. — Добро, — сказал Пугачев. — Теперь скажи, в каком состоянии ваш город. — Слава богу, — отвечал я, — все благополучно. — Благополучно? — повторил Пугачев. — А народ мрет с голоду! Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять, что все это пустые слухи и что в Оренбурге довольно всяких запасов. — Ты видишь, — подхватил старичок, — что он тебя в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор, что там едят мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца, чтоб никому не было завидно. Слова проклятого старика, казалось, поколебали Пугачева. К счастию, Хлопуша стал противоречить своему товарищу. — Полно, Наумыч, — сказал он ему. — Тебе бы все душить да резать. Что ты за богатырь? Поглядеть, так в чем душа держится. Сам в могилу смотришь, а других губишь. Разве мало крови на твоей совести? — Да ты что за угодник? — возразил Белобородов. — У тебя-то откуда жалость взялась? — Конечно, — отвечал Хлопуша, — и я грешен, и эта рука (тут он сжал свой костливый кулак и, засуча рукава, открыл косматую руку), и эта рука повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном перепутье, да в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором. Старик отворотился и проворчал слова: «Рваные ноздри!»... — Что ты там шепчешь, старый хрыч? — закричал Хлопуша. — Я тебе дам рваные ноздри; погоди, придет и твое время; бог даст, и ты щипцов понюхаешь... А покамест смотри, чтоб я тебе бородишки не вырвал! — Господа енаралы! — провозгласил важно Пугачев. — Полно вам ссориться. Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной: беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь. Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на друга. Я увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым видом: «Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я не добрался бы до города и замерз бы на дороге». Уловка моя удалась. Пугачев развеселился. «Долг платежом красен, — сказал он, мигая и прищуриваясь. — Расскажи-ка мне теперь, какое тебе дело до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба ли сердцу молодецкому? а?» — Она невеста моя, — отвечал я Пугачеву, видя благоприятную перемену погоды и не находя нужды скрывать истину. — Твоя невеста! — закричал Пугачев. — Что ж ты прежде не сказал? Да мы тебя женим и на свадьбе твоей попируем! — Потом, обращаясь к Белобородову: — Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием старые приятели; сядем-ка да поужинаем; утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что с ним сделаем. Я рад был отказаться от предлагаемой чести, но делать было нечего. Две молодые казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой скатертью, принесли хлеба, ухи и несколько штофов с вином и пивом, и я вторично очутился за одною трапезою с Пугачевым и с его страшными товарищами. Оргия, коей я был невольным свидетелем, продолжалась до глубокой ночи. Наконец хмель начал одолевать собеседников. Пугачев задремал, сидя на своем месте; товарищи его встали и дали мне знак оставить его. Я вышел вместе с ними. По распоряжению Хлопуши, караульный отвел меня в приказную избу, где я нашел и Савельича и где меня оставили с ним взаперти. Дядька был в таком изумлении при виде всего, что происходило, что не сделал мне никакого вопроса. Он улегся в темноте и долго вздыхал и охал; наконец захрапел, а я предался размышлениям, которые во всю ночь ни на одну минуту не дали мне задремать. Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я пошел к нему. У ворот его стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей. Народ толпился на улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в кибитку. Мы уселись. «В Белогорскую крепость!» — сказал Пугачев широкоплечему татарину, стоя правящему тройкою. Сердце мое сильно забилось. Лошади тронулись, колокольчик загремел, кибитка полетела... «Стой! стой!» — раздался голос, слишком мне знакомый, — и я увидел Савельича, бежавшего нам навстречу. Пугачев велел остановиться. «Батюшка, Петр Андреич! — кричал дядька. — Не покинь меня на старости лет посреди этих мошен...» — «А, старый хрыч! — сказал ему Пугачев. — Опять бог дал свидеться. Ну, садись на облучок». — Спасибо, государь, спасибо, отец родной! — говорил Савельич усаживаясь. — Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика призрил и успокоил. Век за тебя буду бога молить, а о заячьем тулупе и упоминать уж не стану. Этот заячий тулуп мог наконец не на шутку рассердить Пугачева. К счастию, самозванец или не расслыхал, или пренебрег неуместным намеком. Лошади поскакали; народ на улице останавливался и кланялся в пояс. Пугачев кивал головою на обе стороны. Через минуту мы выехали из слободы и помчались по гладкой дороге. Легко можно себе представить, что чувствовал я в эту минуту. Через несколько часов должен я был увидеться с той, которую почитал уже для меня потерянною. Я воображал себе минуту нашего соединения... Я думал также и о том человеке, в чьих руках находилась моя судьба и который по странному стечению обстоятельств таинственно был со мною связан. Я вспоминал об опрометчивой жестокости, о кровожадных привычках того, кто вызывался быть избавителем моей любезной! Пугачев не знал, что она была дочь капитана Миронова; озлобленный Швабрин мог открыть ему все; Пугачев мог проведать истину и другим образом... Тогда что станется с Марьей Ивановной? Холод пробегал по моему телу, и волоса становились дыбом... Вдруг Пугачев прервал мои размышления, обратясь ко мне с вопросом: — О чем, ваше благородие, изволил задуматься? — Как не задуматься, — отвечал я ему. — Я офицер и дворянин; вчера еще дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни зависит от тебя. — Что ж? — спросил Пугачев. — Страшно тебе? Я отвечал, что, быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на его пощаду, но даже и на помощь. — И ты прав, ей-богу прав! — сказал самозванец. — Ты видел, что мои ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, — прибавил он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, — помня твой стакан вина и заячий тулуп. Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья. Я вспомнил взятие Белогорской крепости; но не почел нужным его оспоривать и не отвечал ни слова. — Что говорят обо мне в Оренбурге? — спросил Пугачев, помолчав немного. — Да, говорят, что с тобою сладить трудновато; нечего сказать: дал ты себя знать. Лицо самозванца изобразило довольное самолюбие. — Да! — сказал он с веселым видом. — Я воюю хоть куда. Знают ли у вас в Оренбурге о сражении под Юзеевой? Сорок енаралов убито, четыре армии взято в полон. Как ты думаешь: прусский король мог ли бы со мною потягаться? Хвастливость разбойника показалась мне забавна. — Сам как ты думаешь? — сказал я ему, — управился ли бы ты с Фридериком? — С Федор Федоровичем? А как же нет? С вашими енаралами ведь я же управляюсь; а они его бивали. Доселе оружие мое было счастливо. Дай срок, то ли еще будет, как пойду на Москву. — А ты полагаешь идти на Москву? Самозванец несколько задумался и сказал вполголоса: — Бог весть. Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою. — То-то! — сказал я Пугачеву. — Не лучше ли тебе отстать от них самому, заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни? Пугачев горько усмехнулся. — Нет, — отвечал он, — поздно мне каяться. Для меня не будет помилования. Буду продолжать как начал. Как знать? Авось и удастся! Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою. — А знаешь ты, чем он кончил? Его выбросили из окна, зарезали, сожгли, зарядили его пеплом пушку и выпалили! — Слушай, — сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. — Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-навсе только тридцать три года? — Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст! — Какова калмыцкая сказка? — Затейлива, — отвечал я ему. — Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину. Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления. Татарин затянул унылую песню; Савельич, дремля, качался на облучке. Кибитка летела по гладкому зимнему пути... Вдруг увидел я деревушку на крутом берегу Яика, с частоколом и с колокольней — и через четверть часа въехали мы в Белогорскую крепость.

Повесть «Капитанская дочка» можно отнести к одному из вершинных произведений А. С. Пушкина, выполненных в прозе. Не раз даже сам автор данного произведения говорил, что оно историческое, так как в основе лежат крестьянские восстания под предводительством Пугачева. Автор сумел воссоздать атмосферу, которая была характерна для тех времен. Он потрясающе изобразил характеры главных героев и простых людей, которые жили в то тяжелое время.

Произведение является неким повествованием, которое ведется от лица главного героя - П. Гринева. Он стал свидетелем и участником всех описываемых автором событий. Но произведение было бы неполным, если бы в нем не нашлось место для героя, который является полной противоположностью Гринева. Речь идет, конечно же, о Швабрине. С помощью него автору удалось сделать сюжет повести более ярким и захватывающим. Наверное, поэтому образ Швабрина и Гринева рассматриваются только вместе. Но в данном обзоре следует более подробно рассмотреть главного антигероя повести.

Что скрывается в образе Швабрина?

Образ Швабрина продемонстрировал, насколько люди могут быть мелочными, эгоистичными и трусливыми в своих желаниях. С Гриневым в повести «Капитанская дочка» Швабрина объединяет только одно - сильные чувства к М. Мироновой. Под образом антигероя скрывается аристократ, который уже когда-то проходил службу в гвардии. В он попал в силу своего не очень легкого характера. А именно после того момента, когда на очередной дуэли ним был убит поручик.

Автор повести указал, что был такой момент, когда Швабрин уже сватался к Маше. Но ответ, естественно, был отрицательным. Именно поэтому от него нередко можно было услышать оскорбления в ее адрес. Эти нелицеприятные выражения и стали поводом для дуэли между ним и Гриневым. Но образ Швабрина в повести «Капитанская дочка» не наделен таким качеством, как честность. В тот момент, когда Гринев отвернулся на окрик слуги, Швабрин сумел его тяжело ранить.

Среди недостатков, которыми был наделен антигерой повести, особенно хорошо выделяется отсутствие таких понятий, как честь и служебный долг. В тот момент, когда крепость пала под натиском Пугачева, Швабрин, недолго думая, переходит на его сторону, получив при этом должность одного из командиров. Причиной перехода на мятежную сторону стала ненависть к Гриневу и желание, чтобы Маша стала его женой.

Отношение автора к образу, который был раскрыт в лице Швабрина

Алексей Иванович Швабрин, лишенный каких-либо моральных устоев, показан в повести как развращенный интригами и заговорами, придворными нравами, офицер-гвардеец. Он достаточно сильно презирал отечественную действительность и даже говорил исключительно на французском языке. Но Александр Сергеевич Пушкин не обделил образ Швабрина в повести «Капитанская дочка» и положительными качествами. Автор наделил его острым умом, находчивостью и хорошим образованием.

Со стороны автора к данному герою проявляется отрицательное отношение. Если смотреть на его оценку, то можно с большой точностью сказать, что она достаточно негативная. Это можно увидеть хотя бы в том, что в повести он упоминается только по фамилии. Также в некоторых местах произведения указаны только инициалы данного антигероя.

К чему привела Швабрина в итоге его подлость?

И что же получается в итоге? Пугачев, которому Гринев поведал о том, что Швабрин держит Машу силой, разгневался. Образ Швабрина в повести «Капитанская дочка» стал превосходной демонстрацией того, что может произойти с человеком, если он забудет про честь, храбрость и отвагу. Но сказать, что это чему-то учит, нельзя. Когда Швабрин попал в правительственные войска, среди изменников он выделил и Петра. Это он сделал в первую очередь для того, чтобы снять подозрения с себя. Естественно, что Гринев смог выйти из сложной ситуации, не потеряв при этом своей чести и офицерской отваги.

Судьба Швабрина так и осталась загадкой, так как А. С. Пушкин ничего определенного по этому поводу не написал. Но скорее всего, его просто казнили. И назвать подобное наказание несправедливым нельзя.

Что пытался А. С. Пушкин показать читателям при помощи образа Швабрина?

Наверное, автор пытался показать, что людей за их поступки осуждать не надо, используя для этих целей образ Швабрина в повести «Капитанская дочка». Лучше их пожалеть и посочувствовать им. Швабрина можно отнести к тем людям, которые не могут избавиться от своих страхов. Он ничего не видит кроме того, что напрямую связано с ним. Даже не аристократическое происхождение сделало его таким, а отсутствие каких-либо душевных качеств.

К большому сожалению, людей, похожих на Швабрина, вокруг достаточно много. Они наносят вред другим людям, которые хоть чем-то напоминают собой таких персонажей, как Гринев и Маша. Но, как и в повести А. С. Пушкина, все их злодеяния всегда действуют против своих хозяев. Именно в этом заключается беда таких людей. Так, страх способен породить только лицемерие и ложь, которые, в свою очередь, ведут к неудачам.

Что скрыто в образе Швабрина?

Но ведь образ Швабрина был создан не просто так. С его помощью автор показал, что подлость способна привести только к неудачам и провалу. Практически каждый совершаемый нами поступок ведет к определенному результату. Так что необходимо подвести следующий итог: один раз позабыв о своей чести, можно обречь себя на дальнейшие неудачи.

Катасонов В.Н.

Перейдем к анализу следующей встречи Гринева с Пугачевым (третьей, если считать от встречи в степи). Вспомним предшествовавшие ей обстоятельства. Гринев, отпущенный Пугачевым, воевал против последнего в составе оренбургского гарнизона. Через бывшего белогорского урядника Максимыча Марья Ивановна передала Гриневу письмо. В этом письме она описала свое катастрофическое положение – Швабрин принуждает ее выйти за него замуж – и слезно просила о помощи. Гринев вместе с верным Савельичем отправляется в Белогорскую крепость. Но по дороге, в Бердской слободе, его останавливают посты Пугачева, арестовывают и приводят к своему атаману. Пугачев и его товарищи приготовились встретить пленного оренбургского офицера, разыграть перед ним роль царя и его свиты, но как только Пугачев узнает Гринева, разговор сразу же принимает частный характер. «Пугачев узнал меня с первого взгляду. Поддельная важность его вдруг исчезла. «А, ваше благородие! – сказал он мне с живостью. – Как поживаешь? Зачем тебя Бог принес?» Я отвечал, что ехал по своему делу и что люди его меня остановили. «А по какому делу?» – спросил он меня» .

Гринев остро чувствует неслучайность происходящего. Странным образом его личная судьба, судьба его невесты оказываются связанными, с одной стороны, с судьбой самозванца и, с другой, – с исторической судьбой государства. «Я не мог не подивиться странному стечению обстоятельств», – размышлял Гринев еще после своего первого чудесного спасения в Белогорской крепости, – «детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!» . Какая-то высшая, безусловная сила неумолимо бросает в кипящий котел истории судьбы личные и народные, перемешивает все – добро, зло, ненависть и любовь, величие и ничтожество, чтобы в новом высшем синтезе достигнуть каких-то своих, до поры сокрытых от людей и только ей ведомых целей... Однако нечто от этого высшего смысла истории начинает «просвечивать» уже и здесь, в человеческой эмпирии. Знаменитый пророческий сон Гринева во время бурана в степи как бы обозначает заранее «траекторию» взаимоотношений с Пугачевым на протяжении всей повести. И каждая новая встреча с Пугачевым отмечена для Гринева чувством предопределенности. Так и здесь, в Бердской слободе: «Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что провидение, вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в действо мое намерение» . Частная жизнь Гринева оказывается тесно связана с исторической судьбой пугачевского бунта. История в изображении Пушкина оказывается человечной – не только классовой, национальной, военной, экономической – все эти абстрактные определения недостаточны, не покрывают ее сущности, – история оказывается человечески отзывчивой . «Свое дело» влюбленного молодого человека Петра Андреевича Гринева и исторические события пугачевского бунта оказываются соизмеримыми. И на вопрос Пугачева, – по какому делу он выехал из Оренбурга, – Гринев отвечает: «Я ехал в Белогорскую крепость, избавить сироту, которую там обижают». И – о, чудо! – Пугачев, грозный атаман огромного войска, хочет помочь честному человеку Петру Гриневу, тому самому офицеру Гриневу, который воюет против него, Пугачева.

Логика этих отношений отнюдь не понятна на обычном – фактическом – уровне существования. Логика обыденного мира ясно и недвусмысленно выражена сообщником Пугачева – беглым капралом Белобородовым. «Швабрина казнить не беда, – говорит он, – а не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров» . Вот логика мира, разделенного баррикадами борьбы, – жестокая, неумолимая и по-своему законная, правильная. Таковы правила игры. Гринев прекрасно понимает это: «Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною. Мороз пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих руках я находился» .

Но в отношениях Пугачева с Гриневым тон задает другой уровень, где все фактические разделения людей становятся так или иначе условными. Именно от этого уровня и обращается Пугачев к Гриневу, заметив смущение последнего. «Ась, ваше благородие, – сказал он подмигивая. – Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?» . Два уровня: на одном – ненависть и страх, на другом – взаимопомощь и надежда. Но не только это открывается нашим героям, ведущим свой диалог на более глубоком уровне реальности. Есть еще какая-то особая радость освобождения от давящей жестокой логики этого обыденного мира фактической данности, где все непроницаемо, социальные роли жестоко разграничены и неумолимо предопределены. Радость преодоления тяжести фактичности через свободу, радость полета, парения, радость игры... Игра с самим бытием – с самой жизнью! – особый метафизический кураж двигает Пугачевым, лукаво подмигивающим Гриневу – «Ась, ваше благородие?». Как бы: хоть и страшно, но мы-то с тобой знаем, что не может все кончиться так плоско и бездарно, – не должно! Этот метафизический кураж человеческой свободы нередко выражался Пушкиным и, может быть, лучше всего в знаменитой песне Вальсингама из «Пира во время чумы»:

Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении чумы. Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья – Бессмертья, может быть, залог! И счастлив тот, кто средь волненья Их обретать и ведать мог.

«Бессмертья, может быть, залог!» – Кто не рисковал, тот может быть, и не жил, и риск сам по себе – бессмертья, может быть, залог... Пушкин касается здесь глубоко архаических языческих верований о спасении через героизм... Вальсингам спорит в «Пире» со священником... Тема дворянства (рыцарства) и священства и, более общим образом, тема Государства и Церкви волновала Пушкина всю жизнь. И здесь, в «Капитанской дочке», Пушкин дал относительно уравновешенную трактовку этой темы. Если в таких произведениях, как «Пир во время чумы», скорее, только поставлен вопрос , то в «Капитанской дочке» дан уже и некоторый ответ, ответ глубоко национальный, как бы от лица русской истории.

Эта жизнь, как риск, как захватывающая игра со смертью в пугачевском «ась, ваше благородие?», как все, что касается свободы, расщепляется на две темы, соответственно нашим двум уровням свободы (второму и третьему). Тут и высокая игра героизма, но тут и жизнеутверждающая надежда на спасение. И именно последнее тут же подхватывает Гринев: «Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость. Я спокойно отвечал...». Однако не может быть покоя в этом мире, раздираемом непримиримой борьбой: сообщник Пугачева Белобородое опять требует допроса Гринева. Спор Белобородова и Хлопуши еще сильнее заостряет ситуацию . И Пугачев, и Гринев чувствуют опасность. Нужно как-то вернуться на тот особый уровень общения, который дорог – и жизненно необходим – обоим. Хотя бы напоминанием о нем. «Я увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым видом: «Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и тулуп. Без тебя я не добрался бы до города и замерз бы на дороге». Уловка моя удалась. Пугачев развеселился» . Это не только благодарность – и как бы лесть – за доброту Пугачева. Это напоминание о другой возможной жизни. Это как бы воспоминание в хмурый и холодный день о весеннем солнышке и ручьях... И лед подозрительности (со стороны Пугачева) растоплен. Разговор опять принимает частный характер, поверх всех разделяющих барьеров. Пугачев узнает, что речь идет о невесте Гринева, и склоняется к тому, чтобы помочь жениху.

На другое утро Пугачев с Гриневым отправляются в Белогорскую крепость. Доброе дело едет делать Пугачев, изо дня в день творящий так много злых! И настроение у него соответствующее: «Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в кибитку» . По дороге между нашими героями происходит замечательнейший разговор, можно сказать, кульминационный в сфере выразимого словом. То, что остается за его границами, уже трудно объяснить, «Дальнейшее – молчанье...». С молчанья же и начинается этот диалог. «Вдруг Пугачев прервал мои размышления, обратясь ко мне с вопросом:

– О чем, ваше благородие, изволил задуматься?

– Как не задуматься, – отвечал я ему. – Я офицер и дворянин; вчера еще дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни зависит от тебя. – Что ж? – спросил Пугачев. – Страшно тебе? Я отвечал, что, быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на его пощаду, но даже и на помощь.

– И ты прав, ей-богу, прав! – сказал самозванец – Ты видел, что мои ребята смотрели на тебя косо: а старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, – понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, – помня твой стакан вина и заячий тулуп. Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья» .

Что же происходит? Мы видим вдруг, что в отношениях Пугачева и Гринева смешиваются все устоявшиеся понятия. Офицер и дворянин сотрудничает с бунтовщиком и самозванцем. Враги, воюющие отнюдь не в шутку, а на уничтожение , вдруг становятся друзьями, и один надеется не просто «на пощаду, но даже и на помощь» другого. Все социальные институты, все непримиримые социальные противоречия, сама история вдруг как бы отменяются! Пожарище крестьянской войны, беспощадно заглатывающее каждый день сотни и сотни жизней, – «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», по слову самого Пушкина , – как будто и не касается совсем наших героев, которые, на самом деле, суть явные и сознательные участники этой национальной распри. Что происходит? Как назвать это? Может быть, наиболее адекватное имя этому – имя, апеллирующее к евангельскому образу, – хождение по водам. Как при хождении по водам, которое демонстрировал – и которому учил! – Христос, преодолеваются физические законы мира, так и здесь, в странной истории отношений офицера Гринева и самозванца Пугачева, рассказанной Пушкиным, отменяются законы социальные, законы разделения и вражды. И герои то несмело, то с ликующей детской радостью как апостол Петр в Евангелии, учатся ходить по бурному морю) истории... И действительно радостно переживание этой свободы от – нередко роковой – тяжести социальных детерминаций. Радостно Пугачеву помогать Гриневу. Радостно сказать ему: «Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья». Как важно человеку – в особенности преступившему моральные нормы, «сжегшему за собой мосты», – хотя бы в глазах кого-то не быть кровопийцей, ибо сплошь и рядом это значит – обрести себя вновь и в своих глазах, прийти в себя... .

В особенности важно это сочувствие, эта возможность диалога с «порядочным человеком» для Пугачева (как его рисует Пушкин). Он довольно трезво оценивает свою ситуацию, несмотря на весь кураж своего самозванства, на всю серьезность той драмы, которую он разыгрывает на сцене российской истории. «Ребята мои умничают. Они воры, – говорит Пугачев. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою» . Собственно, положение Пугачева незавидное. Не верит он и в возможность помилования – слишком далеко зашел. Ему остается только идти вперед и вперед – по трупам, через новые преступления к реализации титанического плана ниспровержения существующей государственной власти. В роковой необходимости этого движения, в его принудительности, в почти неизбежном провале всей авантюры есть что-то глубоко унижающее и уже никак не совместимое со всеми теми благородными «позами», которые принимал Пугачев перед Гриневым. Чувствуя это, мучаясь и желая как бы оправдаться – перед Гриневым, перед самим собой и, может быть, еще перед чем-то, более высоким, – Пугачев пускает в ход свой «козырь», калмыцкую притчу. Эта притча есть как бы символ веры Пугачева, тот образ, та интуиция, которая не только выражает его позицию, но и сама служит источником, питающим и направляющим всю динамику «самовыражения» пугачевской авантюры. Эта притча у Пушкина явно подается как некий религиозный символ, и согласно диалектике последнего можно сказать, что сам Пугачев – в измерении своего самозванства – оказывается как бы лишь образом этой притчи. Приведем ее полностью.

«Слушай, – сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. – Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-навсего только тридцать три года? – Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что Бог даст! – Какова калмыцкая сказка? – Затейлива, – отвечал я ему. – Но жить убийством и разбоем значит, по мне, клевать мертвечину» .

Здесь у Пушкина в этой жуткой притче, написанной в 30-х годах XIX века, уже все готово. Еще до всяких «белокурых бестий», теоретически воспеваемых или практически культивируемых, до Нечаева, до «Народной воли», до «экспроприации экспроприаторов», до всяких «красных бригад» и «Аксьон директ» все уже готово – вся философия «героического» Произвола, вся романтика одичалого своеволия, вся эстетика «героического пессимизма» сверхчеловека... Готова и оценка, выношенная, выстраданная пушкинским сердцем к 37-му году его жизни... Если при встрече в Белогорской крепости Гринев не мог спорить с Пугачевым по мировоззренческим проблемам – это было опасно, да и непонятно еще – к чему? – то теперь ситуация иная. Гринев видит, что Пугачеву очень важно не быть в его глазах просто лишь «кровопийцей». Пугачеву жизненно необходима эта «метафизическая роскошь» – общение с человеком перед лицом Истины, а не только лишь в тисках исторической необходимости. Поэтому Гринев и может ответить Пугачеву искренне. Пугачев, рассказав калмыцкую сказку, как бы формулирует свой жизненный идеал. И короткой фразой Гринев отвечает от имени своего мировоззренческого идеала: «Жить убийством и разбоем значит, по мне, клевать мертвечину». Это сильный удар по позиции Пугачева. Гринев как бы говорит: ты непростой человек, Пугачев, глубоко чувствуешь ты жизнь и догадываешься, что, может быть, последняя правда открывается не в военных победах и поражениях, а вот в таких искренних беседах, что ведем мы с тобой... Потому так и ценишь ты их... Но именно в том смысле, в каком мы общаемся с тобой, ты и неправ... Это сильный удар по Пугачеву. И как нередко бывает, особенно сильный, может быть, потому, что высказано было нечто, в чем боялся признаться себе сам...

«Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал» . Герои наши замолчали. Точнее, диалог продолжается, но через молчание. Самый глубокий возможный диалог на третьем уровне – диалог-молчание... «Оба мы замолчали, погрузились каждый в свои размышления. Татарин затянул унылую песню; Савельич, дремля, качался на облучке. Кибитка летела по гладкому зимнему пути...» . Диалог продолжается. С гениальным тактом и лаконичностью мастера показывает Пушкин, что на глубинных уровнях диалога и сама природа вовлекается в него. Как в средневековом мышлении природа никогда не остается безразличной к человеческим проблемам, а служит особым символическим текстом, посланием Бога к человеку, которое лишь надо уметь прочесть, так и здесь – ничто не безразлично в природе, во внешней действительности этому глубинному касанию одной души другой, этому предстоянию лица лицу перед Лицом... Все внешнее выражает внутреннее, все продолжает молчаливый диалог и ненавязчиво, целомудренно исполняет его... Почему же так уныла татарская песня? Да потому, наверное, что если и есть только в жизни лишь «героические» виражи своеволия, возносящие прах до небес и обращающие горы в пустыни, то как бы и нет тогда ничего и очень тогда грустно жить на свете, господа, а может быть, и совсем не стоит...

Далее следует глава, посвященная освобождению Марьи Ивановны. Выведенный из себя Швабрин совершает очередное злодейство: он объявляет, что Марья Ивановна не племянница белогорского священника – как представляли ее Пугачеву, – а дочь повешенного капитана Миронова, коменданта Белогорской крепости. Пугачев недоволен, что Гринев не рассказал об этом заранее. Но Гриневу удается все-таки уговорить Пугачева. «Слушай, – продолжал я, видя его доброе расположение. – Как тебя назвать, не знаю, да и знать не хочу... Но Бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам Бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем Бога молить о спасении грешной твоей души...» . Гринев просит, почти требует: Пугачев, будь человеком, доведи до конца доброе дело, которое ты начал. Уже и не важно то, кто ты есть на самом деле и какие опасные игры играешь ты с людьми и с историей...

Радостно и сладко Пугачеву отзываться на этот призыв друга-врага Гринева: значит, есть кто-то в мире, чья молитва о буйной его головушке вечной, несгорающей свечкой будет гореть перед Богом! Значит, уже не «кровопийца» только!.. «Казалось, суровая душа Пугачева была тронута. «Ин быть по-твоему! – сказал он. – Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези ее куда хочешь, и дай вам Бог любовь да совет!» Дай вам Бог! – тоже молитва. За молитву чем платить? – только молитвой.

И вот, наконец, отъезд из Белогорской крепости. Некоторое ощущение нереальности, – точнее, неотмирности происходящего, – не оставляет нашего героя. «Через час урядник принес мне пропуск, подписанный каракульками Пугачева, и позвал меня к нему от его имени. Я нашел его готового пуститься в дорогу. Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще было время. Швабрин и народ, толпящийся около нас, помешали мне высказать все, чем исполнено было мое сердце» . Есть чудо: вот аксиома жизни, открываемая Гриневым. И если есть чудо, то все возможно и ничего не нужно бояться. И если гордыня, всегда смотрящая сверху вниз, высокомерно и надмеваясь – даже и в хорошем будет отыскивать плохое – чтобы, так сказать, a posteriori подтвердить свое превосходство! – то любовь, сочувствие даже и в плохом будут искать хорошее, чтобы поддержать, не дать упасть в бездну отчаяния. Ты лучше, чем ты есть, Пугачев, я знаю это, – как бы говорит Гринев. – Нужно только помочь этому хорошему взрасти в тебе и окрепнуть. И ты сам знаешь это хорошее в себе и очень дорожишь им. О, если бы нам объединить наши усилия, ведь на самом деле мы – заодно... Однако мир, суетливый, грохочущий и смущающий, как обычно, помешал сказать и сделать то, чем полно было сердце.

«Пугачев уехал. Я долго смотрел на белую степь, по которой неслась его тройка». Пугачев уехал из этой жизни , из этого оазиса, где люди глубоко сочувствуют и – с риском для себя – помогают друг другу, в ту жизнь , действительную, где в пожарище страстей и борьбе своеволий сгорает и погибает все, оставляя после себя только ровную, покрытую снегом бескрайнюю степь да стонущую, унылую песню... Там действительность, а что же здесь? Там, «для всех» – изверг и злодей, здесь – для одного – спаситель и помощник. Вся повесть Пушкина как бы одно большое доказательство, что жизнь не исчерпывается только действительностью фактического уровня (первый уровень). Она – глубже, неожиданнее, чудеснее. Там – лишь действительность , а здесь – сама реальность .

Публикацию (в сокращении), специально для Русской Народной Линии (по изданию: Черняев Н.И. «Капитанская дочка» Пушкина: Ист.-крит. этюд.- М.: Унив. тип., 1897.- 207, III с. (оттиск из: Русское обозрение.- 1897. -NN2-4, 8-12; 1898.- N8) подготовил профессор А. Д. Каплин.

Швабрин.- У него нет ничего общего с мелодраматическими злодеями. - Его прош­лое.- Основные черты его ума и характера, его взгляды и его отношения к Гриневу, к Марье Ивановне, к Пугачеву и к другим действующим лицам «Капитанской дочки».

Швабрин считается обыкновенно неудавшимся Пушкину лицом. Князь Одоевский отказывался понимать его; Белинский называл его мелодраматическим героем. А между тем Шваб­рин, и как тип, и как характер, обрисован в «Капи­танской дочке» с таким же изумительным мастерством, как Гриневы, Мироновы, Пугачев и т. д. Это в полном смысле слова живой человек, и все недоразумения по поводу его объясняются исключительно тем, что Пушкин, следуя усвоенному им в «Капитанской дочке» лаконизму изложения, не подсказывает читателю, какими побуждениями руководствуется Швабрин в некоторых случаях своей жизни. Обязанность критики заключается в том, чтобы выяснить эти побуждения и тем самым положить конец неправильному, но, к сожалению, весьма распространенному у нас взгляду на Швабрина.

Между мелодраматическими героями и Швабриным нет ни­чего общего. Если причислить к ним Швабрина, то его нужно будет отнести к категории так называемых злодеев. Та­кого мнения, очевидно, был и Белинский. Но разве Швабрин похож на традиционных злодеев западноевропейской сцены, которые дышат преступлениями и наяву и во сне грезят о том, чтобы кого-нибудь отравить, задушить, погубить и т. д. Швабрин не та или другая ходячая страсть, не тот или дру­гой ходячий порок, а сложный характер и существо в полном смысле слова живое, носящее к тому же черты той эпохи, которая воспроизведена в «Капитанской дочке».

Швабрин молод, «хорошей фамилии и имеет состояние». Он говорит по- французски, знаком с французскою лите­ратурой и, по-видимому, получил, по своему времени, недурное образование. Он называет Тредиаковского своим учителем и, обладая литературными вкусом и некоторою литературною подготовкой, подсмеивается над его любовными куплетами. Он служил в гвардии, в Белогорскую же крепость попал за пять лет до появления в ней Гринева. Его перевели сюда за убийство какого-то офицера на дуэли. Швабрин ничего не говорит о своих религиозных, философских и политических воззрениях, но о них можно судить по его поступкам и некоторым намекам, разбросанным в романе. Швабрин принадлежал очевидно, к нашим вольнодумцам прошлого столетия, ко­торые, под влиянием Вольтера, французских энциклопедистов и общего духа времени, усвоили себе отрицательное отношение к Церкви и ко всему русскому, смотрели на требование долга и нравственности, как на предрассудки, и, вообще, придержива­лись грубо материалистических воззрений. «Он и в Господа Бога не верует», - с ужасом говорит про Швабрина Василиса Егоровна (в четвертой главе), и уже это одно не могло не оттолкнуть от него Марьи Ивановны, которой он делал предложение за год до приезда Гринева в Белогорскую крепость.

«Швабрин был очень неглуп, - говорит Гринев - разговор его был остер и занимателен». Имея общительный характер и привыкнув в Петербурге вращаться в большом свете, он крайне тяготился пребыванием в той глуши, куда его закинула судьба, свысока посматривал на людей, ко­торыми был окружен, и неподдельно обрадовался приезду Гринева, ибо думал найти в нем сколько-нибудь подходящего собеседника и товарища. Он с первого же раза обворожил неопытного юношу своею живостью, своим уменьем говорить и представлять других в карикатурном виде. Гринев лишь впоследствии понял, что под веселостью Швабрина скрывалось недоброе чувство. Швабрин не щадил даже таких безобидных людей, как старики Мироновы и Иван Игнатьич. Из этого, однако, не следует, что он был истинно наблюдателен и хорошо знал человеческое сердце.

Он был насмешлив, и только. Ум Швабрина был неглубокий, поверхно­стный ум, лишенный той тонкости и глубины, без которых не может быть ни дальновидности, ни верной оценки своих и чужих действий и намерений. Правда, Швабрин был хитер, пронырлив и интересен, как собеседник, но если бы с ним встретился Печорин, он смело мог бы ска­зать об его уме то, что говорит в «Княжне Мери» об уме Грушницкого: Швабрин, как и Грушницкий, был «довольно остер»; его выдумки и остроты бывали часто забавны, но никогда не бывали метки и злы, даже в тех случаях, когда их порождала самая неподдельная злость; он никого не мог убить одним словом, ибо не знал людей и их слабых струн, занимаясь целую жизнь одним собой. Швабрин мог сочинить, будто Иван Игнатьич находится в связи с Василисой Егоровной и будто Марья Ивановна торгует своими ласками; но он, несмотря на все свое коварство, не умел пользоваться людьми, как орудиями своих целей, не умел подчинять их своему влиянию, несмотря на то, что стра­стно желал этого; он не умел даже искусно носить надетую на себя личину и быть в глазах других тем, чем хотел казаться.

Вот почему он и попадал постоянно в рас­кидываемые им для других сети и никого не ввел в заблуждение относительно своей особы, кроме неопытного и доверчивого Петра Андреича. Не только Марья Ивановна, но даже Василиса Егоровна и Иван Игнатьич нимало не сомневались в том, что Швабрин дурной человек. Швабрин чувствовал это и мстил им злоречием. Об отношениях его к Пугачеву можно сказать то самое, что говорит Пушкин о Шванвиче: «Он имел малодушие пристать к самозванцу и глупость служить ему со всем усердием». Это тоже дает не особенно выгодное понятие о дальновидности и проницательности Швабрина.

Швабрин принадлежал к той же категории людей, к ко­торой принадлежат шекспировский Яго и Рашлей Вальтер Скотта (из романа «Роб Рой»). Он плавает мельче их, но он так же бездушен и безнравствен, как они. Сильно раз­витое самолюбие, страшная мстительность, привычка ходить околь­ными путями и совершенная неразборчивость в средствах составляют главные черты его характера. Он живо чувствовал горечь каждой нанесенной ему обиды и не прощал своих врагов. Иногда он надевал на себя маску великодушия и иск­ренности для того, чтобы усыпить их бдительность, но он ни­когда не мог примириться с теми, кого раз намечал в свои жертвы.

Двоедушие и притворство ни на минуту не поки­дали Швабрина. После дуэли с Гриневым он приходит к нему, просит у него извинения и сознается, что сам кругом был виноват, но в то же время пишет старому Гриневу пись­мо, в котором, конечно, не пощадил ни Петра Андреевича, ни Марьи Ивановны и если бы не пугачевский приступ, достиг бы своей цели - перевода молодого Гринева из Белогорской крепости в какую-нибудь другую «фортецию». Добиваясь руки Марьи Ивановны, Швабрин чернит молодую девушку, чтобы уронить ее в глазах Гринева, и, таким образом, отвлечь их друг от друга. Он и в этом случае остался верен самому себе. Излюбленными средствами его интриг были ложь, клевета, наушничество и доносы. Он прибегал к ним в сношениях и с Пугачевым, и с стариком Гриневым, и в Следственной Комиссии.

Нервный, назойливый, юркий, безпокойный и насмешливый Швабрин, совершенно чуждый искренности и доброты, не мог не иметь столкновений с близкими ему людьми. О первой его, петербургской дуэли в «Капитанской дочке» не сообщается никаких подробностей, зато нам прекрасно известно, при каких обстоятельствах произошла дуэль из-за Марьи Ивановны. Швабрин не был бреттером печоринского типа. Он не искал опасностей и боялся их. Правда, он не прочь был разыграть роль храбреца, но только тогда, если этого можно было достигнуть, не ставя на карту своей жизни. Это видно из его столкновения с Гриневым.

Издеваясь в присутствии Гри­нева над Марьей Ивановной, Швабрин, очевидно, не думал, что его молодой товарищ, которого он считал мальчишкой, при­мет так близко к сердцу его слова и ответит ему резким оскорблением. Швабрин вызывает Гринева на дуэль, увле­каемый минутною вспышкой и давно назревшим в нем чувством зависти и ненависти. Сделав вызов Гриневу, они не ищут секундантов. «Зачем нам они?» - говорит он Гриневу, узнав об его разговоре с Иваном Игнатьичем, наотрез отказавшимся «быть свидетелем поединка».

- «И без них обойдемся». Дело в том, что Швабрин был искуснее Гринева в фехтовании, смотрел на него, как на не­опасного противника, и, вызывая его на дуэль, был уверен, что играет наверняка. Готовясь покончить с Гриневым, Шваб­рин вовсе не намерен был биться с ним по-рыцарски и уж, конечно, заранее готовился не упустить случая нанести ему предательский удар (ведь не побрезгал же он сделать это в то время, когда Гринев услышал свое имя, произне­сенное Савельичем, и оглянулся назад). Вот разгадка, почему Швабрин не искал секундантов. Они только мешали бы ему.

Швабрин был трус. В этом нет никакого сомнения. Он боялся смерти и неспособен был жертвовать жизнью во имя долга и чести.

- «Как ты думаешь, чем это все кон­чится?» - спрашивает его Гринев, после первого совещания у Ивана Игнатьича по поводу Пугачева.

Бог, знает, отвечал Швабрин: - посмотрим. Важного, покамест, еще ничего не вижу. Если же...

Тут он задумался и в рассеянии стал насвистывать фран­цузскую арию.

«Если же» Швабрина значило, что он ни в каком случае не намерен идти на виселицу, и что он перейдет на сто­рону Пугачева, если самозванец, действительно, так силен, как говорит.

Мысль об измене явилась у Швабрина при первом же намеке на опасность и окончательно созрела к тому времени, когда пугачевцы показались около Белогорской крепости. Он не последовал за капитаном Мироновым, Иваном Игнатьичем и Гриневым, когда те бросились на вы­лазку, а примкнул к казакам, передавшимся Пугачеву. Все это можно было бы объяснить политическою безпринципностью Швабрина и тою легкостью, с которою он привык играть присягой, как неверующий человек.

Последующее поведение Швабрина показывает, однако, что, изменяя Императрице, он действовал, главным образом, под влиянием трусости. Ког­да Пугачев приезжает в Белогорскую крепость, вместе с Гриневым, Швабрин, заметив, что самозванец недоволен им, дрожит, бледнеет и положительно теряет присутствие духа. Когда Пугачев узнает, что Марья Ивановна не жена Швабрина, и грозно говорит ему: «И ты смел меня обманы­вать! Знаешь ли, бездельник, чего ты достоин?» - Швабрин падает на колени и тем вымаливает себе прощение. В Следственной Комиссии, когда Швабрину не грозит немедленная кровавая расправа, и когда он уже свыкся с положением уличенного преступника, у него хватает духа давать свои показания против Гринева «смелым голосом»: Гринева ему не­чего было бояться.

Как держал себя Швабрин пред судь­ями в первое время? Надо думать, что он валялся и в их ногах. Очень может быть, что он униженно просил бы прощения и у Гринева во время дуэли, если б серьезно опасался за свою жизнь.

Любил ли Швабрин Марью Ивановну? Да, насколько могут любить себялюбивые и низкие люди. Как человек неглу­пый, он не мог не понять и не оценить ее высоких нравственных достоинств. Он знал, что Марья Ивановна будет образцовою женой, что она скрасит жизнь того, кого изберет своим мужем, и ему, как человеку самолюбивому, было бы приятно подчинить чудную девушку своему влиянию. Когда его предложение не было принято, и когда он заметил, что Марья Ивановна предпочитает ему Гринева, он счел себя глубоко оскорбленным. С того времени к чувству любви у него примешивается затаенное чувство ненависти и мести, и это выра­жается в той клевете, которую он вздумал распространять про нее. Понося Марью Ивановну перед Гриневым, Шваб­рин не только действовал своим орудием против зарождав­шейся привязанности молодых людей, но и мстил отвергнувшей его девушке,- вражду злословием охлаждая.

Сделавшись комендантом Белогорской крепости, Швабрин пытается принудить Марью Ивановну угрозами выйти за него замуж. Это ему не удается. Князь Одоевский недоумевал, по­чему Швабрин не воспользовался теми минутами, когда Марья Ивановна была в его власти, т. е. почему он не удовлетво­рил своей страсти путем насилия или не заставил отца Ге­расима перевенчать его с бедною сиротой против ее воли. Да потому, что Швабрин не Пугачев и не Хлопуша: в его отношениях к Марье Ивановне грубая чувственность не игра­ла большой роли. К тому же Швабрин не был человеком, у которого кровь может отуманить разум. Он знал, нако­нец, что Марья Ивановна не из тех девушек, которых можно силой выдать замуж, и что отец Герасим не согла­сился бы совершить таинство брака над дочерью своего старого друга, вопреки ее желанию. Швабрину хотелось, чтобы Марья Ивановна сделалась его женой, а не наложницей, ибо он все-таки продолжал ее любить, ревновать, и страдал при мысли о том, что она относится к нему с отвращением. Стараясь победить ее упорство, он пускал в ход те средства, кото­рые наиболее соответствовали его характеру: застращиванье доносом, всяческие притеснения и угрозы и, вообще, своего рода нравственные и физические пытки.

Клевеща на Гринева перед Следственною комиссией, Шваб­рин ни слова не говорит о Марье Ивановне. Почему это? Отвечая на этот вопрос, Гринев замечает: «Оттого ли, что самолюбие его страдало при мысли о той, которая отвергла его с презрением; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же чувства, которое меня заставляло молчать,- как бы то ни было, имя дочери Белогорского коменданта не было произ­несено в присутствии комиссии!» Слова Гринева прекрасно разъясняют, какие побуждения руководили в данном случае Швабриным. Он чувствовал всю горечь обиды, заключавшейся в отказе Марьи Ивановны быть его женой, он испытывал муки ревности и зависть к своему сопернику; но он все-таки продолжал любить Марью Ивановну, чувствовал себя перед нею виноватым и не хотел впутать ее в политическую уго­ловщину, подвергнув всем последствиям близкого знакомства с суровою фемидой времен Шишковского. Любовь к Марье Ивановне даже на Швабрина действовала облагораживающим образом.

Можно, впрочем, допустить еще и другую разгадку поведения Швабрина в Следственной комиссии относительно дочери капитана Миронова, - разгадку, которую упускает из виду Петр Андреевич Гринев, всегда несколько идеализиро­вавший своего соперника и врага. Швабрину было просто не­выгодно привлекать к делу Марью Ивановну, ибо она могла показать многое не в его пользу и легко разоблачить его ложь и клевету; Швабрин, конечно, твердо помнил это на очной ставке с Гриневым.

Итак, что же такое Швабрин? Это не мелодраматический злодей; это живой, остроумный, неглупый, самолюбивый, зави­стливый, мстительный, хитрый, низкий и трусливый, глубоко ис­порченный эгоист, насмешливый и наглый с теми, кого он не боится, подобострастно угодливый с теми, сто внушает ему страх. Подобно Шванвичу, он всегда готов был предпочесть позорную жизнь честной смерти. Под влиянием злобы и чувства самосохранения он способен на всякую низость. По поводу его измены верноподданническому и служебному, долгу можно сказать то, что говорит Екатерина II о Гриневе: «Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй».

Для Швабрина нет ничего святого, и он ни перед чем не останавливался для достижения своих целей. В дополнении к тринадцатой главе «Капитанской дочки» говорится, что Швабрин не дозволил разграбить дом Гриневых, «сохраняя в самом своем унижении невольное отвращение от безчестного корыстолюбия». Оно и понятно. Швабрин получил барское и до известной степени утонченное воспитание; поэтому многое из того, что казалось весьма естественным какому-нибудь полудикарю из беглых каторжников, внушало ему чувство брезгливости.

Это не значит, однако, чтобы он был выше Пугачева или Хлопуши. В нравственном отношении он стоит неизмеримо ниже их. У него не было тех светлых сторон, которые были у них, и если он гнушался некоторыми из их подвигов, то лишь потому, что был цивилизованнее и изнеженнее их. Они бросались на врагов, как львы и тигры, и с бою брали добычу, он же подкрадывался к своим жертвам, как лисица, и, как змея, жалил их в то время, когда они всего меньше этою ожидали: Он с брезгливостью относился к грабежам и разбоям, но он, не задумываясь, наносил своим недругам предательств удары и с легким сердцем пустил бы их по миру при помощи подлогов и всяких неправд, если б ему захотелось овладеть их богатствами.

Швабрин не был ни Ричардом III, ни Францем Моором, но он был бы со­вершенно подходящим человеком для свиты Цезаря Борджиа. У него не могло быть ни друзей, ни беззаветных привязанностей, ибо он искренно, любил только самого себя и был совершенно неспособен к самопожертвованию. Он не был извергом по призванию, но он не умел сильно любить и умел сильно ненавидеть.

Пушкин не спро­ста наделил Швабрина некрасивым лицом: как человек, склонный властвовать над другими и, вероятно, далеко нерав­нодушный к впечатлению, которое он производил на женщин, Швабрин, нужно думать, проклинал свою злосчастную внешность, перенес благодаря ей немало уколов для своего самолюбия и уж, конечно, не прощал тех, кто угадывал по его лицу его душу.

В Швабрине нет ничего русского: все русское вытравлено в нем его воспитанием, но он был все-таки русский выродок,- тип, который мог возникнуть только на русской почве под влиянием ХVIII века и его особенностей. Презирая веру своих дедов и отцов, Швабрин презирал, вместе с тем, понятия о чести и долге, которыми руководятся оба Гриневы.

Отечество, присяга и т. д. - все это для Швабрина слова, ли­шенные всякого смысла. Швабрин, как бытовое явление, принадлежит к тому же самому типу, к какому относится фонвизинская карикатура на наших юных западников ХVIII столетия - Иванушка в «Бригадире». Швабрин умнее Иванушки; к тому же в нем нет ни одной комичной черты. Иванушка может возбуждать только смех и презрение; Швабрин же совсем не годится в герои веселой комедии. Тем не менее, он все-таки имеет много общего с бригадирским сынком, как порождение одного и того же духа времени.

Судьба укажет на врага. Война приносит боль и потери. В страшных жизненных обстоятельствах становится ясно, кем на самом деле являются знакомые и близкие люди.

Образ и характеристика Швабрина в повести «Капитанская дочка» раскроют читателю жестокую правду о том, с какой легкостью человек предает окружающих, собственную родину. Жизнь наказывает изменников, так случится и с героем Александра Сергеевича Пушкина.

Внешность Алексея Ивановича Швабрина

Он был уже немолодой. По его фигуре и невысокому росту нельзя было сказать, что он обладает военной выправкой. Смуглое лицо вовсе не привлекало, а скорее отталкивало. Когда он уже стоял среди мятежников, то Петр заметил его изменения. «Обстрижен в кружок, в казацком кафтане» .

На службе у Пугачева он превратился в худого и бледного старца, волосы его поседели. Лишь горе и переживания могли так быстро изменить внешний вид человека. Но возврата назад уже нет.

Первое мнение оказывается обманчиво

Офицер Швабрин попал в Белогорскую крепость потому, что заколол шпагою знакомого поручика. Проживает здесь уже пятый год. Находясь с людьми рядом столько времени, он сможет легко их предать, оговорить, оскорбить. Лживость его проявляется во многом. Едва познакомившись с Гриневым, он сразу же начнет говорить ему неприятные вещи о дочери Ивана Кузьмича. «Описал Машу, совершенною дурочкою». До этого, новый знакомый произвел на Петра хорошее впечатление. «Швабрин был очень не глуп. Разговор его был занимателен» .

Он сватался к Маше, и получил отказ. Барышня интеллигентно описала причину, почему не может стать его супругой. Она попросту не представляла жизни с тем, к кому не испытываешь чувств.

Задета честь возлюбленной. Дуэль

Когда Петр прочел Швабрину стихи, посвященные дочери коменданта Миронова, офицер посоветовал делать ей дорогие подарки, чтобы она приходила к нему по ночам. Это было жестокое, беспочвенное оскорбление, и влюбленный юноша вызвал обидчика на дуэль.

В поединке офицер проявил себя низко. Гринев вспоминает, что противник настиг его в момент, когда он отвлекся.

«Я оглянулся, и увидел Савельича, сбегающего по тропке. В это время меня сильно кольнуло в грудь, я упал и лишился чувств».

Это было нечестно, не по-мужски.

Лживость и двуличие

Швабрин не может смириться с тем, что Маша выбрала его соперника. Он понимает, что влюбленные планируют пожениться. Тогда лжец решает им помешать в очередной раз. Он докладывает родителям Петра обо всем, что произошло в крепости: дуэль, ранение Гринева, его предстоящая свадьба с дочерью обедневшего коменданта. Перед совершением этого поступка, прикидывался честным, искренним другом, сожалевшем о содеянном.

«Изъявил глубокое сожаление о том, что случилось, признался, что был виноват, и просил забыть о прошедшем»

.

Враг для собственного государства

Для Швабрина не существует понятия чести и долга перед родиной. Когда Пугачев захватил крепость, он перешел на сторону мятежников. Изменник без капли сожаления смотрит на все бесчинства, совершаемые пугачевской бандой.

Швабрин занимает место, которое принадлежало отцу Марии Мироновой. Машу он держит под замком на хлебе и воде, угрожает ей расправой. Когда предводитель крестьянской войны потребует отпустить девушку, то Швабрин расскажет чья она дочь, подвергнув огромному риску ту, кому недавно объяснялся в любви. Это доказывает, что ему чужды искренние чувства.

Даже спустя время, когда судьба разведет его и Гринева, предатель родины вспомнит о нем, чтобы вновь нанести удар в спину. Он обвинит Петра в пособничестве Пугачеву, когда его самого будут судить за все проступки.