Часть третья

Обломов сиял, когда шел домой. Там его ждал Таран­тьев. Он спросил Обломова, почему тот не заглядывает на квартиру его кумы? Обломов ответил, что никогда не пере­едет туда. Тарантьев напомнил о контракте на год, подпи­санном Обломовым, о деньгах за полгода вперед. Обломов сказал, что денег нет. Тогда Тарантьев потребовал, чтобы тот дал ему на обед и извозчика. Обломов дал ему деньги и прогнал.

После ухода Тарантьева Обломов представляет себе свадьбу с Ольгой. Он побежал к Ольге. Обломов порывает­ся рассказать все тетке, но Ольга говорит, что сначала надо идти в палату, а потом уже к тетке. Да еще надо поехать в Обломовку, устроить там дела. Обломову кажется, что Ольга сговорилась со Штольцем, торопит его жить.

На следующий день Обломов отправился в город в пала­ту, но встретил по дороге старого знакомого, заехал к нему, засиделся, так что в палату было ехать поздно, пришлось отложить до понедельника. Потом Обломов поехал на Вы­боргскую сторону. Нашел дом вдовы Пшеницыной. Он за­шел в дом и увидел Агафью Матвеевну, женщину лет трид­цати, полную и белую

в лице. Он была робкой и побаива­лась Обломова. Обломов объяснил, что нанял здесь кварти­ру, а Агафья ответила, что она без братца ничего решать не может. Обломов обратил внимание на то, как тихо в этой стороне. Агафья Матвеевна рассказала Обломову, что нигде не бывает, только и занимается, что хозяйством. Обломов просит хозяйку передать братцу, что он не переедет на квар­тиру, и уезжает. По дороге он вспоминает, что хотел при­смотреть квартиру для себя и Ольги, но решает, что можно это отложить до другого раза.

В конце августа пошли дожди, и люди стали уезжать с дач. Уехали и Ильинские. Обломову было тяжело одному оставаться. И он решил ехать до приискания другой квар­тиры на Выборгскую сторону. В городе он уже не может ви­деть Ольгу так часто, и их роман сходит на нет. Обломов все больше втягивается в жизнь Агафьи Матвеевны, она при­влекает его своей деловитостью, умением вести хозяйство.

Обломов наконец знакомится с братом хозяйки. Он го­ворит брату, что вынужден переменить квартиру, поэтому эту можно было бы кому-нибудь передать. Но брат напоми­нает о контракте, говорит, что с переездом Обломова да по­исками нового жильца им убыток будет, и требует с Обломо­ва, если тот уедет, семьсот рублей. Обломов говорит, что нет у него денег. В его кошельке было всего триста рублей, хотя в начале лета из деревни прислали тысячу двести. Обломов совсем сник, но вспомнил, что сегодня увидит Ольгу, и на­строение его улучшилось.

Придя к Ольге, Обломов рассказал ей о разговоре с брат­цем, а потом пошел искать квартиру, но цены были так ве­лики, что Обломов пришел в ужас. Он поспешил воротиться к Ольге. Ольга приглашает Илью Ильича на различные уве­селения, а у него в голове крутится только одна мысль, что денег осталось всего триста рублей.

Вернувшись домой, Обломов думает о переезде и пони­мает, что вполне бы остался на Выборгской стороне, да толь­ко далеко отсюда до центра, но зато здесь “порядок строгий и хозяйство идет славно”.

А хозяйство и точно шло славно. Агафья Матвеевна была, словно бог на кухне, она готовила Илье Ильичу пре­красную еду, всегда что-нибудь гладила, толкла, терла. Об­ломов любовался ее красотой, а она уже перестала его стес­няться. Однажды Обломов сказал Пшеницыной, что ей надо замуж, а она отвечала, что кто ее с детьми-то возьмет. Так прошли три, четыре недели, а Обломов все не съезжал с квартиры.

Однажды в театре Обломов услышал неприятный для себя разговор, от которого совсем потерялся. Франты из ложи Ольги говорили о нем: что он делает в ложе Ольги и кто он вообще такой? Им ответили, что “какой-то Обло-

мов”. Илья Ильич уехал домой, не дождавшись конца пред­ставления.

Однажды Захар заглянул в комнату Обломова и спро­сил, нашел ли тот квартиру, а то вещи так и лежат нера­зобранными. Обломов ответил, что ждет письма из дерев­ни. Тогда Захар поинтересовался, когда свадьба Обломова с Ольгой. Обломов вспылил: откуда Захар взял, что Обло­мов женится! Захар отвечает, что люди Ильинских еще ле­том сказали. Обломов был шокирован тем, что об их свадьбе говорят слуги, лакеи и т. д. И представления о прекрасной свадьбе омрачились для Ильи Ильича.

Обломов позвал Захара и сказал, что тот распускает фальшивые слухи насчет свадьбы. А фальшивые они, по­тому что свадьба – это хлопоты, издержки, надо будет ехать в Обломовку, там все обустраивать. В итоге Илья Ильич приказал Захару не распускать больше подобных слухов. Потом пришла Анисья и успокоила барина, ска­зав, что все это нелепица, никакой свадьбы и не будет, даже подумать об этом никто не смеет, не то чтобы ска­зать.

Когда она ушла, Обломов впал в уныние: он представил себе всю практическую сторону женитьбы, какие обязан­ности она налагает. Он вспомнил все, что касается Ольги, и какой-то голос внутри него сказал: “Поблекло, отошло!” “Что же теперь?” – подумал Обломов.

Обломов не знает, как теперь вести себя с Ольгой. От нее приходит письмо, в котором она назначает встречу в Лет­нем саду.

В саду Ольга встречает его одна, что очень встревожи­ло Обломова. Ольга говорит, что счастлива видеть его. Обло­мов допытывается, как Ольга могла одна прийти. А она весе­ла, довольна встречей и не замечает того состояния, в кото­ром Обломов пришел на свидание. Обломов говорит, что они поступают дурно, видясь тайком наедине, она может опоро­чить себя перед всеми знакомыми таким поведением, а они скажут, что это Обломов соблазнял наивную девушку. Оль­га говорит, что, значит, надо все сказать тетушке. Обломов

предлагает не торопиться, а дождаться письма из деревни. Но Ольга говорит, что ждать больше не хочет, а потому зав­тра пусть Обломов приходит к ним. Ольга уходит, а Обломов в растерянности остается.

На другой день Обломов содрогается при мысль о том, что надо ехать к Ольге. Он решает, что до получения изве­стий из деревни он будет видеться с Ольгой только в воскре­сенье и при свидетелях. Он занимается весь день едой, ле­жанием, разговорами с Пшеницыной. Она достала из чула­на халат Ильи Ильича, но он отказывается больше его но­сить. Агафья Матвеевна все равно стирает халат.

От Ольги приходит письмо, в котором она пишет, что проплакала всю ночь, так как Обломов не приехал. В ответ Обломов написал, что простудился. Ольга пишет, чтобы он поберегся и не приезжал пока к ним. Илья Ильич очень об­радовался такому предложению Ольги. Позже сняли мо­сты, Нева еще не замерзла, и теперь уж Обломов никак не мог поехать к Ольге. Но вот положили мостки через Неву, и от Ольги пришел с письмом Никита. Обломов спрятался от него, а Захару и Анисье приказал ни о чем не говорить с ним.

Прошла неделя. Обломов в течение этого времени зани­мался с детьми Агафьи Матвеевны, беседовал с ней самой, только с братом не виделся ни разу.

Однажды утром Захар сообщил, что через Неву наконец навели мосты, а это значило, что в воскресенье надо ехать к Ольге. Обломова мучает эта обязанность, но, с другой сто­роны, в его воображении маячит все еще милое ему лицо Ольги. Он решает ждать вестей из деревни.

В это время и Ольге сообщили, что мосты наведены, и она радуется, что в воскресенье приедет Обломов.

В воскресенье Ольга с нетерпением ждала Обломова, тем более что барон сообщил, что в апреле она может ехать в свое поместье. Она мечтает о том, как Обломов обрадует­ся этой новости. Но Илья Ильич не явился в этот день.

В понедельник к Обломову пришла Катя и сообщила, что Ольга здесь, она сидит в карете и хочет посетить его. Обломов выгоняет из дома Захара и Анисью. Ольга вошла в дом. Она понимает, что Обломов не болел. Он говорит ей, что боялся толков, сплетен. Ольга говорит, что толки замол­кнут, как только они сообщат обо всем тетушке. Но Обло­мов стоит на своем. Ольга понимает, что здесь что-то не так. Обломов отвечает, что он хочет покоя. Ольга оглядывается вокруг, видит смятую постель, непрочитанную книгу и по­нимает, что Обломов начинает жить прежней жизнью. Она его обвиняет в том, что он не любит ее, но Обломов твердит в порыве, что она – его любовь, она движет им, он готов прямо сейчас идти куда угодно… только бы быть с ней. Оль­га уходит.

После ухода Ильинской Обломов вновь готов идти впе­ред, он понимает, в каком гадком месте живет. Ночью он прочитал почти все присланные Ольгой книги.

На следующий день Обломов оправдывался перед Пше­ницыной, что у него не было никакой барышни, это приез­жала портниха, которая шьет рубашки.

Вечером пришло письмо от поверенного Обломова, его соседа. Тот писал, что дела плохи, дом разваливается, доро­гу проведут далеко от Обломовки, от дел он отказывается, так как у самого много хлопот. И, конечно, Обломову следу­ет приехать самому, иначе он будет разорен.

Илья Ильич надеялся совсем не на такие вести.

О свадьбе теперь можно было думать только через год. Об­ломов продумывает разные выходы из положения: занять, заложить деревню, но отказывается от всего. Наконец он попросил Агафью Матвеевну, чтобы ее братец завтра при­шел к нему.

На следующий день Обломов спросил совета у брат­ца Пшеницыной. Тот говорит, что надо ехать, если дела так плохи. Иван Матвеевич расспрашивает Обломова о му­жиках, оброке и т. д. Но Обломов говорит, что ничего не знает, и просит его научить всему. Ведь он, Обломов, ба­рин, а потому ничего никогда не делал и не умеет. Тогда Иван Матвеевич предлагает Илье Ильичу поручить свои дела знающему человеку и написать на него доверенность.

У него есть такой – его сослуживец, честнейшая душа. Об­ломов соглашается.

Вечером того же дня Иван Матвеевич и Тарантьев об­суждают дело, которое они хотят провернуть с Обломо­вым. Тарантьев боится, что прогорят они, но Иван Матвее­вич уверен в своем сослуживце, кроме того, Обломов – на­стоящий олух, который ничего не смыслит ни в жизни, ни в делах.

Обломов говорит Ольге о письме из деревни и о том, что поручит все дела сослуживцу брата Пшеницыной. Ольги говорит, что нельзя доверять посторонним людям. Но Обломов уверяет ее, что им можно верить. И вот когда новый поверенный разберется с делами, будет построен новый дом, они поженятся. А на это надо около года. Ольга падает а обморок. Ее уносят в комнату. Оставшись один. Обломом решил, что сам поедет в деревню с поверенным, займет деньги, сыграет свадьбу с Ольгой, а потом и Обломовку устроит, как надо.

Вышла Ольга, в ее глазах Обломов прочитал решение расстаться.

Она говорит, что слишком понадеялась на свои силы, но Обломова не переделать, он умер уже. Ведь через год он так и не построил бы своей жизни, своего имения. А если бы они поженились, он бы засыпал с каждым днем все креп­че и крепче, а она никогда не устанет жить. Также она го­ворит, что любила в нем то, на что указал ей Штольц, что они выдумали с ним. Ольга плачет, Обломов понимает, что она сейчас говорит правду. “Отчего все погибло? Что сгуби­ло тебя? – спросила Ольга. – Нет имени этому злу”. “Есть. Обломовщина”, – ответил Илья Ильич и ушел, не подни­мая головы.

Обломов вернулся домой и не заметил, как на него натя­нули халат. Он погрузился в сон. Ничего не видел, не слы­шал, не понимал. Он всю ночь просидел в кресле. Утром по­шел снег. Захар предложил пирог, но Обломов отказался, у него началась горячка.

Глоссарий:

• обломов 3 часть краткое содержание
• краткий пересказ 3 части обломова
• краткое содержание 3 части обломова
• обломов 3 часть
• краткий пересказ обломов 3 часть

(Пока оценок нет)

находился в собственной квартире на улице Гороховой. Ему было около 32 лет. В его внешности присутствовали притягивающие черты. Взгляд выражал умиротворение, мягкость. Чужому человеку сразу же бросалась в глаза его изнеженность. По лицу иногда блуждала озабоченность, как будто он часто думал о разрешении всевозможных проблем. По квартире он ходил в халате европейского стиля и просторных домашних туфлях. Большую часть свободного времени проводил в кровати.

В доме было несколько комнат. Он проживал лишь в одной. Мебель укрывал огромный слой пыли. Повсюду валялись полотенца, на стенах висела паутина. Обломов имел слугу старика Захара. Его абсолютно не волнует, что в доме есть клопы, блохи.

Барин недавно получил письмо от старосты его имения. В нем говорилось, что урожай плох, возможны убытки. Лакей сообщил хозяину, что прачка, мясник, пекарь требуют оплаты счетов. Дворник докладывает, о намерении владельцев квартиры затеять ремонт и нужно срочно съезжать.

2 глава

В квартиру зашел ухоженный мужчина лет 25. Волков явился с приглашением на очередной светский раут. У Обломова на все находятся отговорки. Он отказывается. Второй гость Судьбинский, рассказывает о казенной службе, обсуждает общих знакомых, хвалится предстоящим бракосочетанием. Когда Илья узнает, что невеста имеет хорошее приданое, то его одолевает зависть. Он собирается рассказать товарищу о своих двух несчастиях, но тот спешит, обещает зайти позже.

Далее в комнате появляется литератор Пенкин. Он зовет Обломова в Екатерингоф на гуляния, планируя описать все происходящее там в будущей статье, но получает отказ. А Алексееву, пришедшему после писателя, Илья жалуется, что придется искать новую квартиру, а тут еще и имение беднеет.

3 глава

На пороге появляется земляк Обломова Михей Тарантьев человек высокого роста, с большой головой, грубыми замашками. За словом в карман не лез. Любил взятки. Посещал людей ради угощения.

Все гости вызывали у Ильи скорее негативные эмоции. С особым трепетом он ожидал лишь Андрея Ивановича Штольца . Вместе с ним они росли, учились грамоте.

4 глава

Тарантьев выпрашивает у Обломова сигары, ждет хорошего обеда. Беспардонный посетитель начинает грубо разговаривать с Алексеевым. Советует Илье Ильичу сменить в имении старосту, пожить там лето, а потом переезжать в дом его кумы.

За подсказки требует у Захара шампанского. Просит одолжить фрак барина, но получает отказ. Слуга напоминает ему, что он пять месяцев не может вернуть жилет.

5 глава

В Петербурге Илья жил двенадцать лет. В наследство от родителей получил триста душ в далекой губернии. В те времена еще думал об успешной карьере, семейном счастье.

На втором году службы допустил серьезную оплошность. Отправил важную бумагу в Архангельск вместо Астрахани. Сначала отсиживался дома, отослав руководителям письмо с медицинским заключением о пошатнувшемся здоровье, а после написал рапорт об уходе.

Первое время радовался свободной жизни, встречался с девушками, друзьями. Вскоре ему все это надоело. Он решил, что бриться каждый день, одевать чистые рубашки и посещать гостей это слишком тяжело и нудно. Другу Андрею Штольцу редко удается вытянуть его на люди.

6 глава

Обломов считал, что обучение послано человеку в наказание за грехи. Он редко доводил дело до победного конца. Сначала мог увлечься литературным произведением, заметкой в газете, но вскоре оставлял чтение.

Штольц заметил, что другу нравится поэзия. Он приносил ему множество интересных книг. Подобное увлечение тоже прошло. А когда Илья получил в наследство имение, которое не удалось привести в порядок, он и вовсе махнул рукою на правила, установленные судьбою. Барин не выделил время на посещение поместья. Его одолела сплошная лень.

7 глава

Захару было больше семидесяти лет. Старик давно служил у Обломовых. После смерти хозяев остался верен Илье, но время изменило его. Он мог с легкостью прихватить гривенник, лежащий на мебели, редко отдавал барину сдачу. Часто сплетничал, жаловался многим, что он скуп и придирчив, называл его картежником и пьяницей. Подобные слова не обижали Обломова, он понимал, что лакей очень предан ему, и готов отдать за него жизнь.

8 глава

Старый слуга провел гостей, и вновь напомнил Обломову, что пора подниматься с кровати. Тот думал о возрождении к жизни имения. Планировал увеличить дом, построить бильярдную, беседку для семейных обедов. Он мечтает о детях, о прекрасной, «как царица», супруге.

Илья просит у Захара принести сыра и вина, в этот момент приходит доктор. Он говорит, что проходил мимо. Обломов жалуется на боль в желудке. Врач советует соблюдать диету, больше двигаться, а самое надежное средство поездка за границу, иначе через несколько лет может случиться удар.

9 глава. Сон Обломова

дивный край. В нем нет моря, гор, дремучих лесов. Все это наводит на человека панику, дает понять, как он ничтожен в сравнении с великою силой природы.

Далее герой окажется в Обломовке, в семейном имении. Он еще маленький. Все домочадцы балуют его, целуют, закармливают булочками. Ребенок так и норовит убежать от своей няни. Видит он и учителя Ивана Штольца, его сына. В сновидениях жители поселка обсуждают всевозможные обряды, поверья. Их полностью устраивает размеренная жизнь. Основное развлечение поход в гости к соседям.

10 глава

Услыхав, что хозяин продолжает храпеть, слуга закрыл его, а сам выбежал во двор. Он стал наговаривать прислуге на Обломова, рассказывать, что он пьет, жестоко ведет себя, так и норовит ударить. Старик ругает дворника. Он утверждает, что из-за новости об освобождении квартиры, барин пребывает в плохом настроении.

11 глава

Захар пришел будить Илью. Было уже около пяти. Тот продолжал храпеть с неимоверной силой. Слуга кричал громче. Барин бросился на него с кулаками, грозясь научить как себя вести с хозяином. За спинами они услышали знакомый голос. Приехал Андрей Штольц.

Часть вторая

1 глава

Андрей Иванович Штольц был немцем по отцу, по матери русским. Рос смышленым, но его поведение оставляло желать лучшего. Соседи часто приводили мальчишку домой в разорванной рубахе, с синяком. Будучи подростком, отсутствовал дома целую неделю.

2 глава

Штольц был ровесник Обломова . Он служил, а с помощью личных дел ему удалось скопить на квартиру, иметь сбережения.

В жизни он руководствовался принципом, что нужно бояться воображения и мечты. Мужчина старался придерживаться четких правил, и реалистично смотрел на жизнь.

3 глава

Илья жалуется гостю на пошатнувшееся здоровье: то ячмени выскочат, то желудок заболит. Андрей говорит, что через две недели покидает родную страну, зовет друга в поездку вместе с ним. Тот в раздумьях. Создается впечатление, что лень парализовала все его желания и начинания.

4 глава

На протяжении недели друзья посещают всевозможные приемы. Обломов говорит Штольцу, что подобная суета его утомляет. Илья сравнивает себя с дряхлым кафтаном. Молодым юношей он был весьма деятелен, любил читать, общаться с окружающими.

5 глава

Андрей отбыл в Париж. Илья пообещал вскоре приехать. Он уже сделал заграничный паспорт. Прошло три месяца, а Обломов так и не сдержал слово.

Теперь Илья Ильич живет на даче. Мужчина целиком поглощен певицей Ольгой Ильинской , с которой его познакомил Штольц.

6 глава

Андрей перед поездкой попросил Ольгу приглядывать за Ильей, не позволять ему превращать собственную жизнь в рутину. Когда Обломов раскроет ей свои чувства, девушке станет неловко. Понимая это, он объявит, что виновата в произошедшем музыка. В действительности же любви нет. Барыню слишком расстроил его поступок.

7 глава

Илья окрылен. Поведение Ольги натолкнуло на мысль, что она тоже влюблена в него. Обломову кажется, что он стал лучше выглядеть. Он уже представляет, как вместе с возлюбленной побывает в Италии, посетит Париж, покатается на гондолах.

8 глава

Два часа Обломов общается с теткой Оли Марьей Михайловной, ожидая появления ее племянницы. Когда девушка зайдет в комнату, в ее взгляде Илья заметит странную отчужденность. Обломову это не понравится. Несколько дней он не появляется в доме возлюбленной.

9 глава

Чувства Ольги и Обломова крепчают. Она стала спокойнее. Чтение книг, шум леса, сны - все приносит девушке неимоверную радость. Она говорит Илье, что готова отдать за него собственную жизнь.

Возлюбленный часто любуется ею. Он выполняет все поручения Ильинской. Много читает, прогуливается с ней.

10 глава

Вскоре Илье приходит мысль, что Ольга не любит его. Он пишет ей письмо, где подробно описывает личные предположения. Девушка очень расстроена. Обломов понимает, что ошибся. Так искренне притворяться невозможно. Они мирятся. Мужчина рад, что его чувства взаимны.

11 глава

Обломов находит письмо от Штольца с напоминанием, что нужно действовать, а не быть пассивным. Барин уже был у архитектора, разрабатывал план постройки нового дома.

Уходило лето, любовь Ильи и Ольги крепчала. Парню кажется, что окружающие странно смотрят на его любимую, как будто осуждают. Он принимает решение серьезно поговорить с ней.

12 глава

Найдя Ольгу вне дома, Обломов начинает разговор об их чувствах. Говорит, что люди могут не одобрить их общения, осуждая за распутство. Влюбленным не удается скрыть симпатию от посторонних глаз.

Девушка уходит, доказывая Илье, что не даст больше играть с нею и жестоко шутить. Мужчина в очередной раз убеждается, что она отвечает ему взаимностью.

Часть третья

1 глава

Обломов шел домой окрыленный чувствами. В комнате застает Михея Тарантьева. Его прекрасное настроение вмиг пропало. Знакомый требовал вернуть восемьсот рублей залог за квартиру.

Илья вспомнил, что в прошлый визит гостя, подписывал какие-то бумаги. Это и оказался договор аренды. Парень говорит, что ему уже не нужно жилье, он вскоре уезжает за границу.

2 глава

Илья Ильич думает, что предстоящая женитьба накладывает на жизнь свой будничный отпечаток. Нужно быстрее привести в порядок имение.

Едет к Агафье Пшеницыной, куме Тарантьева. Намерен сообщить женщине, что не будет арендовать у нее комнату. Брата вдовы он не стал дожидаться, хоть она сказала, что подобными делами ведает он.

3 глава

Лето закончилось. Пошли осенние дожди. Ильинские покинули дачу, а Обломов решил пожить на Выборгской улице, у вдовы Пшеницыной, пока не найдет жилье. С возлюбленной они встречались реже, и казалось, что их история любви уже не так насыщена приятными эмоциями.

Илья несколько недель живет у кумы Михея Тарантьева, а когда сообщает о намерении съезжать, то ее брат выставляет огромную неустойку за нарушение договора.

4 глава

Обломов говорит любимой, что пребывает в поисках квартиры и скоро переедет. Однако цены слишком высоки. Барин продолжает проживать в доме вдовы Пшеницыной. Жизнь у нее начинает нравиться Илье Ильичу все больше.

С Ольгой виделись редко, в основном в театре. Он скучает по барышне, по ее пению. На вопрос Захара о дате предстоящего бракосочетания, с волнением ответил, что свадьбы не будет.

5 глава

Илья постоянно думает, что скрывать отношения с Ольгой плохо. Переносит визит в имение Ильинских со среды на воскресенье. Она присылает письмо, где сообщает о встрече в Летнем саду.

Встретившись, девушка рада Обломову, а он хмур и озабочен. Идут кататься на лодке по Неве. Мужчина утверждает, что люди распускают дурные слухи. Она равнодушна к чужому мнению. Приглашает его к обеду. Он говорит, что ожидает послание с деревни и приедет позже.

6 глава

Илья решил встречаться с Ольгой лишь по воскресеньям. Ругает слуг Захара, и его жену Анисью, что не готов обед.

Проверяет уроки у сына хозяйки дома, учит ее дочку грамоте. От Ильинской получает письмо, где она указывает, что расстроена из-за его равнодушия. Обломов отвечает, что простужен. Он рад, что Оля поверила ему, посоветовала лечиться, и не приходить в ближайшие дни.

7 глава

Мосты между Невой навели, а Обломов не ехал к возлюбленной. Ольга решила посетить его самостоятельно. Возле калитки он обнял ее, и нес на руках до самого дома. Гостья поняла, что информация о болезни была ложной. Обломов оправдывается тем, что причина обмана переживания. После встречи с девушкой Илья вновь полон сил.

8 глава

Захар говорит, что «Ильинская барышня» забыла перчатку. Обломов ругает его за сплетни и просит прощения у Пшеницыной за подобные слова. Он обманывает женщину, называя Ольгу портнихой.

Вечером Илья Ильич находит письмо из деревни. Управляющий больше не может присматривать за имением, советует хозяину лично ехать туда. У Обломова опускаются руки. Свадьбу придется отложить минимум на год. Он не может так поступить с Олей. Усиленно ищет выход.

9 глава

Обломов просит Пшеницына Ивана Матвеевича, брата вдовы Агафьи, помочь ему в заботах с поместьем. Он рассказывает, что абсолютно не разбирается в крестьянских делах, не имеет понятия о посадке пшеницы. Не знакома ему и информация о сборе урожая. Не понимает, что такое барщина, оброк.

Иван Пшеницын говорит, что у него есть грамотный человек, способный разобраться в этом. Илья предлагает хорошее вознаграждение.

10 глава

Тарантьев ведет с Пшеницыным разговор, как ловко они обманули Обломова, подсунув ему подписать непонятную бумагу, выдавая ее за договор аренды. Теперь они надеялись, что их общий знакомый поедет в его семейное имение, и начнет делить с ними баринов оброк.

11 глава

Илья рассказывает Ольге, что хочет поручить дела семейного поместья знакомому Пшеницына. Девушка не одобряет эту затею.

Когда Обломов озвучит фразу об очередном переносе свадьбы, невесте станет плохо. Придя в чувство, барышня прогонит его. Ей надоела трусость возлюбленного. Она хотела от него серьезных решений, а он так и не стал настоящей опорой и поддержкой.

12 глава

Обломов пришел домой слишком поздно. Он долго бродил по улицам. Слуги Захар и Анисья переживают за хозяина. Барин не притронулся к еде. Целую ночь он просидел в кресле. Под утро пошел снег, Илья продолжал смотреть в окно, не обращая внимания на присутствовавших в комнате. У него был жар.

Часть четвертая

1 глава

После ссоры с Ольгой и болезни Обломова пролетел год. Поверенный прислал Илье деньги, собрав оброк. Скоро должны начаться работы по строительству. Барина устраивала сложившаяся жизнь.

Обломов привык к вдове Пшеницыной. Учил ее ребятишек грамоте, играл с детьми в разные игры. Женщина слишком опекала квартиранта. Молилась о его здоровье, пока он боролся с горячкой. Мужчина воспринимал это с благодарностью.

2 глава

На Иванов день к Илье в гости приехал Штольц. Друг рассказал Обломову, что Ольга с теткой уехала в Швейцарию, но вскоре вернется. А ему нужно уладить хлопоты, связанные с ее дачей. Барон отошел от дел. Он сватался к Ильинской, но девушка отказала.

Когда Обломов рассказывает о доходе с имения, то гость убеждает товарища отдать правление ему в руки. Он понимает, что Илью обманывают.

3 глава

Тарантьев с кумом искали выход из сложившейся ситуации. Штольц мог понять, что часть оброка они присвоили себе. Мошенники надеются подделать счета.

Обманщики станут шантажировать Илью тем, что по деревне ходят слухи о его романе с Пшеницыной. А она бедная вдова, и не пристало так обижать женщину. Они потребуют подписать на ее имя долговую записку.

4 глава

Незадолго до описываемых событий, в жизни Штольца произошла судьбоносная встреча с Ольгой Ильинской в центре Парижа. Он говорил, что она превратилась в настоящую женщину.

Задаривает ее цветами, книгами. Вскоре Андрей понимает, что влюблен в девушку. Она тоже испытывает подобные чувства, но просит возлюбленного подождать с женитьбой.

5 глава

Михею Тарантьеву с Иваном Матвеевичем удалось добиться поставленной цели. Илья подписал долговую записку. Теперь он и вдова Пшеницына жили бедно. Изредка ее брат давал ей денег, и Агафья баловала вкусностями Обломова, а сама с детьми ела кашу и щи.

Бывало, закладывала дорогостоящие вещи в лавку, а когда барину присылали деньги из деревни, кое-что выкупала. В один из дней приехал Штольц. Илье было стыдно встречать его.

6 глава

Андрей ругает товарища за то, что он ходит в старом халате, спит на изношенной постели. Он замечает, что и угощение безобразно. Обломов случайно заикнулся о подписании заявления о передаче долга Пшеницыной. Андрей потребовал подробностей. Илья во всем признался ему. Сам Штольц поведал, что они с Ольгой поженились. Сейчас супруга пребывает в своем имении.

7 глава

Ивана Матвеевича вызвали к генералу. Там ему было выдвинуто обвинение, что он опоил Обломова, заставил подписать поддельные документы. Штольц не захотел раздувать это дело до великих масштабов.

В наказание, виновника отстранили от службы.

Тарантьев приходит к Илье Ильичу с угрозами, тот дает ему пощечину и выгоняет из дома, грозя убить его.

8 глава

Обломов так и не уехал за границу. Андрей постоянно писал ему письма с призывами изменить собственную жизнь. У них с Ольгой родился малыш. Супруги были счастливы. В их жизни царила сплошная идиллия.

9 глава

Илья остался жить на Выборгской улице, в доме вдовы Пшеницыной. Они поженились. Агафья родила сына. Малыша назвали в честь Штольца – Андрюшей.

Обломова все устраивает. Он получает хороший оброк, и семья живет безбедно. Недавно у него случился удар. Теперь ему необходимо поменять образ жизни. Не принимает приглашения Андрея и Ольги уехать с ними. Супруги утверждают, что его свалила «обломовщина».

10 глава

В доме Агафьи поселился брат Иван Матвеевич с супругой. Ему вновь удалось устроиться на работу.

Обломов умер. Жена принесла ему утренний кофе, и застала на ложе без признаков жизни. Часто посещает его могилу. Сына Андрюшу отдала на воспитание Штольцам. Они сами попросили об этом, женщина не стала противиться.

11 глава

Штольц прогуливался по Выборгской улице со знакомым литератором. Они размышляли, в чем причина бедности людей. Встречают слепого старца. Им оказывается старый слуга Обломова Захар. Он поведал мужчинам, что его выгнал брат Пшеницыной.

Андрей предлагает ему угол в своем доме. Тот с радостью соглашается, хочет поскорее проведать сына Ильи. Мужчины начинают обсуждать, что же такое «обломовщина».

На этом и заканчивается краткий пересказ романа «Обломов», включающий в себя только самые важные события из полной версии произведения!

В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и наконец, мало-помалу, дачи опустели. Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не знал, где и на ночь приклонить голову. Оставаться на даче одному, когда опустел парк и роща, когда закрылись ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно. Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел с горы, и сердце теснила ему грусть. Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился оставаться до приискания новой квартиры, а сам уехал в город, отобедал наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги. Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в день; здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания. Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу, считает про себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живет впереди, гораздо дальше настоящего момента. Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно, или она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной покорности, безмолвного счастья в его глазах. Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом, что у него там еще не устроено, что на этой неделе он съедет и оттого не располагается на новой квартире, как дома. Но на четвертый день ему уж казалось неловко прийти, и он, побродив около дома Ильинских, со вздохом поехал домой. На пятый день они не обедали дома. На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой-то магазин, что она будет там, а потом он может проводить ее до дома пешком, а экипаж будет ехать сзади. Все это было неловко; попадались ему и ей знакомые, кланялись, некоторые останавливались поговорить. — Ах ты, боже мой, какая мука! — говорил он весь в поту от страха и неловкого положения. Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами и задумчиво нюхает свой спирт, будто у нее от него болит голова. А ездить ему какая даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад — три часа! — Скажем тетке, — настаивал Обломов, — тогда я могу оставаться у вас с утра, и никто не будет говорить... — А ты в палате был? — спросила Ольга. Обломова так и подмывало сказать: «был и все сделал», да он знает, что Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на лице. Он вздохнул в ответ. — Ах, если б ты знала, как это трудно! — говорил он. — А говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? — спросила она потом, не поднимая глаз. — Его никогда утром дома нет, а вечером я все здесь, — сказал Обломов, обрадовавшись, что есть достаточная отговорка. Теперь Ольга вздохнула, но не сказала ничего. — Завтра непременно поговорю с хозяйским братом, — успокаивал ее Обломов, — завтра воскресенье, он в присутствие не пойдет. — Пока это все не устроится, — сказала задумчиво Ольга, — говорить ma tante нельзя и видеться надо реже... — Да, да... правда, — струсив, прибавил Обломов. — Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду, один, — решила она. — А потом мы можем видеться в театре: ты будешь знать, когда мы едем, и тоже поезжай. — Да, это правда, — говорил он, обрадованный, что она попечение о порядке свиданий взяла на себя. — Если ж выдастся хороший день, — заключила она, — я поеду в Летний сад гулять, и ты можешь прийти туда; это напомнит нам парк... парк! — повторила она с чувством. Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она уныло проводила его глазами, потом села за фортепьяно и вся погрузилась в звуки. Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь — не поется! На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф. Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас, без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на жену и замахнется локтем ей в грудь. — Какой славный кофе! Кто это варит? — спросил Обломов. — Сама хозяйка, — сказал Захар, — шестой день все она. «Вы, говорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!» — Славный, — повторил Обломов, наливая другую чашку. — Поблагодари ее. — Вон она сама, — говорил Захар, указывая на полуотворенную дверь боковой комнаты. — Это у них буфет, что ли; она тут и работает, тут у них чай, сахар, кофе лежит и посуда. Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи да голые локти. — Что это она там локтями-то так живо ворочает? — спросил Обломов. — Кто ее знает! Кружева, что ли, гладит. Обломов следил, как ворочались локти, как спина нагибалась и выпрямлялась опять. Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые чулки и круглые, полные ноги. «Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с ямочками!» — подумал Обломов. В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога: хозяйка велела предложить. — Сегодня воскресенье, у них пирог пекут! — Ну, уж, я думаю, хорош пирог! — небрежно сказал Обломов. — С луком да с морковью... — Пирог не хуже наших обломовских, — заметил Захар, — с цыплятами и с свежими грибами. — Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет? Это грязная баба-то? — Куда ей! — с презрением сказал Захар. — Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с Анисьей вдвоем испекли. Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога. — Покорно благодарю, — ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась. — Водки не угодно ли? — спросил голос. — Я не пью; покорно благодарю, — еще ласковее сказал Обломов. — У вас какая? — Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, — говорил голос. — Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать! Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил: ему очень понравилась. — Очень благодарен, — говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь захлопнулась. — Что вы не дадите на себя взглянуть, пожелать вам доброго утра? — упрекнул Обломов. Хозяйка усмехнулась за дверью. — Я еще в будничном платье, все на кухне была. Сейчас оденусь; братец скоро от обедни придут, — отвечала она. — Ах, a propos о братце, — заметил Обломов, — мне надо с ним поговорить. Попросите его зайти ко мне. — Хорошо, я скажу, как они придут. — А кто это у вас кашляет? Чей это такой сухой кашель? — спросил Обломов. — Это бабушка; уж она у нас восьмой год кашляет. И дверь захлопнулась. «Какая она... простая, — подумал Обломов, — а есть в ней что-то такое... И держит себя чисто!» До сих-пор он с «братцем» хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал в переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в доме не было слышно. А между тем заметно было, что там жили люди, особенно по утрам: на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок с водой; за стеной плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи. У Обломова было четыре комнаты, то есть вся парадная анфилада. Хозяйка с семейством помешалась в двух непарадных комнатах, а братец жил вверху, в так называемой светелке. Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами на двор, гостиная к садику, а зала к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной окна были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками. По стенам жались простые, под орех, стулья; под зеркалом стоял ломберный стол; на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками. Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что нельзя было узнать, есть ли на нем белье или нет; галстук завязан простым узлом и концы спрятаны вниз. Он был лет сорока, с простым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж останавливались. Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил, то старался прятать или обе за спину, или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая начальнику бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем другой руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую-нибудь строку или слово и, показав, тотчас прятал руку назад, может быть оттого, что пальцы были толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось не совсем приличным выставлять их часто напоказ. — Вы изволили, — начал он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, — приказать мне прийти к себе. — Да, я хотел поговорить с вами насчет квартиры. Прошу садиться! — вежливо отвечал Обломов. Иван Матвеич, после двукратного приглашения, решился сесть, перегнувшись телом вперед и поджав руки в рукава. — По обстоятельствам я должен приискать себе другую квартиру, — сказал Обломов, — поэтому желал бы эту передать. — Теперь трудно передать, — кашлянув в пальцы и проворно спрятав их в рукав, отозвался Иван Матвеевич. — Если б в конце лета пожаловали, тогда много ходили смотреть... — Я был, да вас не было, — перебил Обломов. — Сестра сказывала, — прибавил чиновник. — Да вы не беспокойтесь насчет квартиры: здесь вам будет удобно. Может быть, птица вас беспокоит? — Какая птица? — Куры-с. Обломов хотя слышал постоянно с раннего утра под окнами тяжелое кудахтанье наседки и писк цыплят, но до того ли ему? Перед ним носился образ Ольги, и он едва замечал окружающее. — Нет, это ничего, — сказал он, — я думал, вы говорите о канарейках: они с утра начинают трещать. — Мы их вынесем, — отвечал Иван Матвеевич. — И это ничего, — заметил Обломов, — но мне, по обстоятельствам, нельзя оставаться. — Как угодно-с, — отвечал Иван Матвеевич. — А если не приищете жильца, как же насчет контракта? Сделаете удовлетворение?.. Вам убыток будет. — А сколько там следует? — спросил Обломов. — Да вот я принесу расчет. Он принес контракт и счеты. — Вот-с, за квартиру восемьсот рублей ассигнациями, сто рублей получено задатку, осталось семьсот рублей, — сказал он. — Да неужели вы с меня за целый год хотите взять, когда я у вас и двух недель не прожил? — перебил его Обломов. — Как же-с? — кротко и совестливо возразил Иван Матвеевич. — Сестра убыток понесет несправедливо. Она бедная вдова, живет только тем, что с дома получит; да разве на цыплятах и яйцах выручит кое-что на одежонку ребятишкам. — Помилуйте, я не могу, — заговорил Обломов, — посудите, я не прожил двух недель. Что же это, за что? — Вот-с, в контракте сказано, — говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, — извольте прочесть: «Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан передать ее другому лицу на тех же условиях или, в противном случае, удовлетворить ее, Пшеницыну, сполна платою за весь год, по первое июня будущего года», — прочитал Обломов. — Как же это? — говорил он. — Это несправедливо. — По закону так-с, — заметил Иван Матвеевич. — Сами изволили подписать: вот подпись-с! Опять появился палец под подписью и опять спрятался. — Сколько же? — спросил Обломов. — Семьсот рублей, — начал щелкать тем же пальцем Иван Матвеевич, подгибая его всякий-раз проворно в кулак, — да за конюшню и сарай сто пятьдесят рублей. И он щелкнул еще. — Помилуйте, у меня лошадей нет, я не держу: зачем мне конюшня и сарай? — с живостью возразил Обломов. — В контракте есть-с, — заметил, показывая пальцем строку, Иван Матвеевич. — Михей Андреич сказывал, что у вас лошади будут. — Врет Михей Андреич! — с досадой сказал Обломов. — Дайте мне контракт! — Вот-с, копию-извольте получить, а контракт принадлежит сестре, — мягко отозвался Иван Матвеевич, взяв контракт в руку. — Сверх того, за огород и продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая на одно лицо, — читал Иван Матвеевич, — примерно двести пятьдесят рублей... И он хотел щелкнуть на счетах. — Какой огород? Какая капуста? Я и знать не знаю, что вы! — почти грозно возражал Обломов. — Вот-с, в контракте: Михей Андреич сказали, что вы с тем нанимаете. — Что же это такое, что вы без меня моим столом распоряжаетесь? Я не хочу ни капусты, ни репы... — говорил Обломов вставая. Иван Матвеевич встал со стула. — Помилуйте, как можно без вас: вот подпись есть! — возразил он. И опять толстый палец трясся на подписи, и вся бумага тряслась в его руке. — Сколько всего считаете вы? — нетерпеливо спросил Обломов. — Еще за окраску потолка и дверей, за переделку окон в кухне, за новые пробои к дверям — сто пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями. — Как, и это на мой счет? — с изумлением спросил Обломов. — Это всегда на счет хозяина делается. Кто же переезжает в неотделанную квартиру?.. — Вот-с, в контракте сказано, что на ваш счет, — сказал Иван Матвеевич, издали показывая пальцем в бумаге, где это сказано. — Тысячу триста пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего-с! — кротко заключил он, спрятав обе руки с контрактом назади. — Да где я возьму? У меня нет денег! — возразил Обломов, ходя по комнате. — Нужно мне очень вашей репы да капусты! — Как угодно-с! — тихо прибавил Иван Матвеевич. — Да не беспокойтесь: вам здесь будет удобно, — прибавил он. — А деньги... сестра подождет. — Нельзя мне, нельзя по обстоятельствам! Слышите? — Слушаю-с. Как угодно, — послушно отвечал Иван Матвеевич, отступив на шаг. — Хорошо, я подумаю и постараюсь передать квартиру! — сказал Обломов, кивнув чиновнику головой. — Трудно-с; а впрочем, как угодно! — заключил Иван Матвеевич и, троекратно поклонясь, вышел вон. Обломов вынул бумажник и счел деньги: всего триста пять рублей. Он обомлел. «Куда ж я дел деньги? — с изумлением, почти с ужасом спросил самого себя Обломов. — В начале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!» Он начал считать, припоминать все траты и мог припомнить только двести пятьдесят рублей. — Куда ж это вышли деньги? — говорил он. — Захар, Захар! — Чего изволите? — Куда это у нас все деньги вышли? Ведь денег-то нет у нас! — спросил он. Захар начал шарить в карманах, вынул полтинник, гривенник и положил на стол. — Вот, забыл отдать, от перевозки осталось, — сказал он. — Что ты мне мелочь-то суешь? Ты скажи, куда восемьсот рублей делись? — Почем я знаю? Разве я знаю, куда вы тратите? Что вы там извозчикам за коляски платите? — Да, вот на экипаж много вышло, — вспомнил Обломов, глядя на Захара. — Ты не помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику? — Где помнить? — отозвался Захар. — Один раз вы велели мне тридцать рублей отдать, так я и помню. — Что бы тебе записывать? — упрекнул его Обломов. — Худо быть безграмотным! — Прожил век и без грамоты, слава богу, не хуже других! — возразил Захар, глядя в сторону. «Правду говорит Штольц, что надо завести школу в деревне!» — подумал Обломов. — Вон у Ильинских был грамотный-то, сказывали люди, — продолжал Захар, — да серебро из буфета и стащил. «Прошу покорнейше! — трусливо подумал Обломов. — В самом деле, эти грамотеи — всё такой безнравственный народ: по трактирам, с гармоникой, да чаи... Нет, рано школы заводить!..» — Ну, куда еще вышли деньги? — спросил он. — Почем я знаю? Вон, Михею Андреичу дали на даче... — В самом деле, — обрадовался Обломов, вспомнив про эти деньги. — Так вот, извозчику тридцать да, кажется, двадцать пять рублей Тарантьеву... Еще куда? Он задумчиво и вопросительно глядел на Захара. Захар угрюмо, стороной, смотрел на него. — Не помнит ли Анисья? — спросил Обломов. — Где дуре помнить? Что баба знает? — с презрением сказал Захар. — Не припомню! — с тоской заключил Обломов. — Уж не воры ли были? — Кабы воры, так все бы взяли, — сказал Захар уходя. Обломов сел в кресло и задумался. «Где же я возьму денег? — до холодного пота думал он. — Когда пришлют из деревни и сколько?» Он взглянул на часы: два часа, пора ехать к Ольге. Сегодня положенный день обедать. Он мало-помалу развеселился, велел привести извозчика и поехал в Морскую.

Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома - а он был почти всегда дома, - он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.

Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.

Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.

Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.

В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды.

Захар не старался изменить не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома Обломовых.

Более ничто не напоминало старику барского широкого и покойного быта в глуши деревни. Старые господа умерли, фамильные портреты остались дома и, чай, валяются где-нибудь на чердаке; предания о старинном быте и важности фамилии всё глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в деревне же стариков. Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал, и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренно, как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие.

Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина; без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном доме, единственной хроники, веденной старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род.

Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, бог знает отчего, все беднел, мельчал и, наконец, незаметно потерялся между нестарыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею.

Вот отчего Захар так любил свой серый сюртук. Может быть, и бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением.

Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал Захара. Захар стоял перед ним молча. Наконец он кашлянул.

Что ты? - спросил Илья Ильич.

Ведь вы звали?

Звал? Зачем же это я звал - не помню! - отвечал он, потягиваясь. - Поди пока к себе, а я вспомню.

Захар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать и думать о проклятом письме.

Прошло с четверть часа.

Ну, полно лежать! - сказал он, - надо же встать... А впрочем, дай-ка я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а потом уж и встану. Захар!

Опять тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а Обломов опять погрузился в задумчивость. Захар стоял минуты две, неблагосклонно, немного стороной посматривая на барина, и, наконец, пошел к дверям.

Куда же ты? - вдруг спросил Обломов.

Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? - захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло.

Он стоял вполуоборот среди комнаты и глядел все стороной на Обломова.

А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь постоять? Ты видишь, я озабочен - так и подожди! Не належался еще там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел?

Какое письмо? Я никакого письма не видал, - сказал Захар.

Ты же от почтальона принял его: грязное такое!

Куда ж его положили - почему мне знать? - говорил Захар, похлопывая рукой по бумагам и по разным вещам, лежавшим на столе.

Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор не починена; что б тебе призвать столяра да починить? Ведь ты же изломал. Ни о чем не подумаешь!

Я не ломал, - отвечал Захар, - она сама изломалась; не век же ей быть: надо когда-нибудь изломаться.

Илья Ильич не счел за нужное доказывать противное.

Нашел, что ли? - спросил он только.

Вот какие-то письма.

Ну, так нет больше, - говорил Захар.

Ну хорошо, поди! - с нетерпением сказал Илья Ильич, - я встану, сам найду.

Захар пошел к себе, но только он уперся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на нее, как опять послышался торопливый крик: «Захар, Захар!»

Ах ты, господи! - ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. - Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла!

Чего вам? - сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой так и ждешь, что вылетят две-три птицы.

Носовой платок, скорей! Сам бы ты мог догадаться: не видишь! - строго заметил Илья Ильич.

Захар не обнаружил никакого особенного неудовольствия или удивления при этом приказании и упреке барина, находя, вероятно, с своей стороны и то и другое весьма естественным.

А кто его знает, где платок? - ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая каждый стул, хотя и так можно было видеть, что на стульях ничего не лежит.

Все теряете! - заметил он, отворяя дверь в гостиную, чтоб посмотреть, нет ли там.

Куда? Здесь ищи! Я с третьего дня там не был. Да скорее же! - говорил Илья Ильич.

Где платок? Нету платка! - говорил Захар, разводя руками и озираясь во все углы. - Да вон он, - вдруг сердито захрипел он, - под вами! Вон конец торчит. Сами лежите на нем, а спрашиваете платка!

И, не дожидаясь ответа, Захар пошел было вон. Обломову стало немного неловко от собственного промаха. Он быстро нашел другой повод сделать Захара виноватым.

Какая у тебя чистота везде: пыли-то, грязи-то, боже мой! Вон, вон, погляди-ка в углах-то - ничего не делаешь!

Уж коли я ничего не делаю... - заговорил Захар обиженным голосом, - стараюсь, жизни не жалею! И пыль-то стираю, и мету-то почти каждый день...

Он указал на середину пола и на cтол, на котором Обломов обедал.

Вон, вон, - говорил он, - все подметено, прибрано, словно к свадьбе... Чего еще?

А это что? - прервал Илья Ильич, указывая на стены и на потолок. - А это? А это? - Он указал и на брошенное со вчерашнего дня полотенце, и на забытую на столе тарелку с ломтем хлеба.

Ну, это, пожалуй, уберу, - сказал Захар снисходительно, взяв тарелку.

Только это! А пыль по стенам, а паутина?.. - говорил Обломов, указывая на стены.

Это я к Святой неделе убираю: тогда образа чищу и паутину снимаю...

А книги, картины обмести?..

Книги и картины перед Рождеством: тогда с Анисьей все шкапы переберем. А теперь когда станешь убирать? Вы всё дома сидите.

Я иногда в театр хожу да в гости: вот бы...

Что за уборка ночью!

Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».

Понимаешь ли ты, - сказал Илья Ильич, - что от пыли заводится моль? Я иногда даже вижу клопа на стене!

У меня и блохи есть! - равнодушно отозвался Захар.

Разве это хорошо? Ведь это гадость! - заметил Обломов.

Захар усмехнулся во все лицо, так что усмешка охватила даже брови и бакенбарды, которые от этого раздвинулись в стороны, и по всему лицу до самого лба расплылось красное пятно.

Чем же я виноват, что клопы на свете есть? - сказал он с наивным удивлением. - Разве я их выдумал?

Это от нечистоты, - перебил Обломов. - Что ты все врешь!

И нечистоту не я выдумал.

У тебя, вот, там, мыши бегают по ночам - я слышу.

И мышей не я выдумал. Этой твари, что мышей, что кошек, что клопов, везде много.

Как же у других не бывает ни моли, ни клопов?

На лице Захара выразилась недоверчивость, или, лучше сказать, покойная уверенность, что этого не бывает.

У меня всего много, - сказал он упрямо, - за всяким клопом не усмотришь, в щелку к нему не влезешь.

А сам, кажется, думал: «Да и что за спанье без клопа?»

Ты мети, выбирай сор из углов - и не будет ничего, - учил Обломов.

Уберешь, а завтра опять наберется, - говорил Захар.

Не наберется, - перебил барин, - не должно.

Наберется - я знаю, - твердил слуга.

А наберется, так опять вымети.

Как это? Всякий день перебирай все углы? - спросил Захар. - Да что ж это за жизнь? Лучше Бог по душу пошли!

Отчего ж у других чисто? - возразил Обломов. - Посмотри напротив, у настройщика: любо взглянуть, а всего одна девка...

А где немцы сору возьмут, - вдруг возразил Захар. - Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни... Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму... У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!

Захар даже сквозь зубы плюнул, рассуждая о таком скаредном житье.

Нечего разговаривать! - возразил Илья Ильич, - ты лучше убирай.

Иной раз и убрал бы, да вы же сами не даете, - сказал Захар.

Пошел свое! Все, видишь, я мешаю.

Конечно, вы; все дома сидите: как при вас станешь убирать? Уйдите на целый день, так и уберу.

Вот еще выдумал что - уйти! Поди-ка ты лучше к себе.

Да право! - настаивал Захар. - Вот хоть бы сегодня ушли, мы бы с Анисьей и убрали все. И то не управимся вдвоем-то: надо еще баб нанять, перемыть все.

Э! какие затеи - баб! Ступай себе, - говорил Илья Ильич.

Он уж был не рад, что вызвал Захара на этот разговор. Он все забывал, что чуть тронешь этот деликатный предмет, так и не оберешься хлопот.

Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его в ужас.

Захар ушел, а Обломов погрузился в размышления. Чрез несколько минут пробило еще полчаса.

Что это? - почти с ужасом сказал Илья Ильич. - Одиннадцать часов скоро, а я еще не встал, не умылся до сих пор? Захар, Захар!

Ах ты, боже мой! Ну! - послышалось из передней, и потом известный прыжок.

Умыться готово? - спросил Обломов.

Готово давно! - отвечал Захар, - чего вы не встаете?

Что ж ты не скажешь, что готово? Я бы уж и встал давно. Поди же, я сейчас иду вслед за тобою. Мне надо заниматься, я сяду писать.

Захар ушел, но чрез минуту воротился с исписанной и замасленной тетрадкой и клочками бумаги.

Вот, коли будете писать, так уж кстати извольте и счеты поверить: надо деньги заплатить.

Какие счеты? Какие деньги? - с неудовольствием спросил Илья Ильич.

Ну, мне пора! - сказал Волков. - За камелиями для букета Мише. Au revoir.

Приезжайте вечером чай пить, из балета: расскажете, как там что было, - приглашал Обломов.

Не могу, дал слово к Муссинским: их день сегодня. Поедемте и вы. Хотите, я вас представлю?

Нет, что там делать?

У Муссинских? Помилуйте, да там полгорода бывает. Как что делать? Это такой дом, где обо всем говорят...

Вот это-то и скучно, что обо всем, - сказал Обломов.

Ну, посещайте Мездровых, - перебил Волков, - там уж об одном говорят, об искусствах; только и слышишь: венецианская школа, Бетховен да Бах, Леонардо да Винчи...

Век об одном и том же - какая скука! Педанты, должно быть! - сказал, зевая, Обломов.

На вас не угодишь. Да мало ли домов! Теперь у всех дни: у Савиновых по четвергам обедают, у Маклашиных - пятницы, у Вязниковых - воскресенья, у князя Тюменева - середы. У меня все дни заняты! - с сияющими глазами заключил Волков.

И вам не лень мыкаться изо дня в день?

Вот, лень! Что за лень? Превесело! - беспечно говорил он. - Утро почитаешь, надо быть au courant всего, знать новости. Слава богу, у меня служба такая, что не нужно бывать в должности. Только два раза в неделю посижу да пообедаю у генерала, а потом поедешь с визитами, где давно не был; ну, а там... новая актриса, то на русском, то на французском театре. Вот опера будет, я абонируюсь. А теперь влюблен... Начинается лето; Мише обещали отпуск; поедем к ним в деревню на месяц, для разнообразия. Там охота. У них отличные соседи, дают bals champêtres. С Лидией будем в роще гулять, кататься в лодке, рвать цветы... Ах!.. - и он перевернулся от радости. - Однако пора... Прощайте, - говорил он, напрасно стараясь оглядеть себя спереди и сзади в запыленное зеркало.

Погодите, - удерживал Обломов, - я было хотел поговорить с вами о делах.

Это был господин в темно-зеленом фраке с гербовыми пуговицами, гладко выбритый, с темными, ровно окаймлявшими его лицо бакенбардами, с утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах, с сильно потертым лицом, с задумчивой улыбкой.

Здравствуй, Судьбинский! - весело поздоровался Обломов. - Насилу заглянул к старому сослуживцу! Не подходи, не подходи! Ты с холоду.

Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, - говорил гость, - да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.

Ты еще на службу? Что так поздно? - спросил Обломов. - Бывало, ты с десяти часов...

Бывало - да; а теперь другое дело: в двенадцать часов езжу. - Он сделал на последнем слове ударение.

А! догадываюсь! - сказал Обломов. - Начальник отделения! Давно ли?

Судьбинский значительно кивнул головой.

К Святой, - сказал он. - Но сколько дела - ужас! С восьми до двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером занимаюсь. От людей отвык совсем!

Гм! Начальник отделения - вот как! - сказал Обломов. - Поздравляю! Каков? А вместе канцелярскими чиновниками служили. Я думаю, на будущий год в статские махнешь.

Куда! Бог с тобой! Еще нынешний год корону надо получить; думал, за отличие представят, а теперь новую должность занял: нельзя два года сряду...

Приходи обедать, выпьем за повышение! - сказал Обломов.

Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо приготовить доклад - адская работа! На представления из губерний положиться нельзя. Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный: все хочет сам. Вот сегодня вместе после обеда и засядем.

Ужели и после обеда? - спросил Обломов недоверчиво.

А как ты думал? Еще хорошо, если пораньше отделаюсь да успею хоть в Екатерингоф прокатиться... Да, я заехал спросить: не поедешь ли ты на гулянье? Я бы заехал...

Нездоровится что-то, не могу! - сморщившись, сказал Обломов. - Да и дела много... нет, не могу!

Жаль! - сказал Судьбинский, - а день хорош. Только сегодня и надеюсь вздохнуть.

Ну, что нового у вас? - спросил Обломов.

Ничего пока; Свинкин дело потерял!

В самом деле? Что ж директор? - спросил Обломов дрожащим голосом. Ему, по старой памяти, страшно стало.

Велел задержать награду, пока не отыщется. Дело важное: «о взысканиях». Директор думает, - почти шепотом прибавил Судьбинский, - что он потерял его... нарочно.

Не может быть! - сказал Обломов.

Нет, нет! Это напрасно, - с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. - Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он не замечен ни в чем таком... Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.

Так вот как: всё в трудах! - говорил Обломов, - работаешь.

Ужас, ужас! Ну, конечно, с таким человеком, как Фома Фомич, приятно служить: без наград не оставляет; кто и ничего не делает, и тех не забудет. Как вышел срок - за отличие, так и представляет; кому не вышел срок к чину, к кресту, - деньги выхлопочет...

Ты сколько получаешь?

Фу! черт возьми! - сказал, вскочив с постели, Обломов. - Голос, что ли, у тебя хорош? Точно итальянский певец!

Что еще это? Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше моего делает и не смыслит ничего. Ну, конечно, он не имеет такой репутации. Меня очень ценят, - скромно прибавил он, потупя глаза, - министр недавно выразился про меня, что я «украшение министерства».

Молодец! - сказал Обломов. - Вот только работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще - ой, ой!

Он покачал головой.

А что ж бы я стал делать, если б не служил? - спросил Судьбинский.

Мало ли что! Читал бы, писал... - сказал Обломов.

Я и теперь только и делаю, что читаю да пишу.

Да это не то; ты бы печатал...

Не всем же быть писателями. Вот и ты ведь не пишешь, - возразил Судьбинский.

Зато у меня имение на руках, - со вздохом сказал Обломов. - Я соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь... А ты ведь чужое делаешь, не свое.

Он добрый малый! - сказал Обломов.

Добрый, добрый; он стоит.

Очень добрый, характер мягкий, ровный, - говорил Обломов.

Такой обязательный, - прибавил Судьбинский, - и нет этого, знаешь, чтоб выслужиться, подгадить, подставить ногу, опередить... все делает, что может.

Прекрасный человек! Бывало, напутаешь в бумаге, не доглядишь, не то мнение или законы подведешь в записке, ничего: велит только другому переделать. Отличный человек! - заключил Обломов.

А вот наш Семен Семеныч так неисправим, - сказал Судьбинский, - только мастер пыль в глаза пускать. Недавно что он сделал: из губерний поступило представление о возведении при зданиях, принадлежащих нашему ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от расхищения; наш архитектор, человек дельный, знающий и честный, составил очень умеренную смету; вдруг показалась ему велика, и давай наводить справки, что может стоить постройка собачьей конуры? Нашел где-то тридцатью копейками меньше - сейчас докладную записку...

Раздался еще звонок.

Прощай, - сказал чиновник, - я заболтался, что-нибудь понадобится там...

Посиди еще, - удерживал Обломов. - Кстати, я посоветуюсь с тобой: у меня два несчастья...

Нет, нет, я лучше опять заеду на днях, - сказал он, уходя.

«Увяз, любезный друг, по уши увяз, - думал Обломов, провожая его глазами. - И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает... У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства - зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое... А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома - несчастный!»

Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех, с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо идти с докладом, писать бумаг, что есть простор его чувствам, воображению.

Много у вас дела? - спросил Обломов.

Да, довольно. Две статьи в газету каждую неделю, потом разборы беллетристов пишу, да вот написал рассказ...

О том, как в одном городе городничий бьет мещан по зубам...

Да, это в самом деле реальное направление, - сказал Обломов.

Не правда ли? - подтвердил обрадованный литератор. - Я провожу вот какую мысль и знаю, что она новая и смелая. Один проезжий был свидетелем этих побоев и при свидании с губернатором пожаловался ему. Тот приказал чиновнику, ехавшему туда на следствие, мимоходом удостовериться в этом и вообще собрать сведения о личности и поведении городничего. Чиновник созвал мещан, будто расспросить о торговле, а между тем давай разведывать и об этом. Что ж мещане? Кланяются да смеются и городничего превозносят похвалами. Чиновник стал узнавать стороной, и ему сказали, что мещане - мошенники страшные, торгуют гнилью, обвешивают, обмеривают даже казну, все безнравственны, так что побои эти - праведная кара...

Стало быть, побои городничего выступают в повести, как fatum древних трагиков? - сказал Обломов.

Именно, - подхватил Пенкин. - У вас много такта, Илья Ильич, вам бы писать! А между тем мне удалось показать и самоуправство городничего, и развращение нравов в простонародье; дурную организацию действий подчиненных чиновников и необходимость строгих, но законных мер... Не правда ли, эта мысль... довольно новая?

Да, в особенности для меня, - сказал Обломов, - я так мало читаю...

В самом деле не видать книг у вас! - сказал Пенкин. - Но, умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я не могу вам сказать, кто

Что ж там такое?

Обнаружен весь механизм нашего общественного движения, и все в поэтических красках. Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы перебраны. Сюда, как на суд, созваны автором и слабый, но порочный вельможа, и целый рой обманывающих его взяточников; и все разряды падших женщин разобраны... француженки, немки, чухонки, и всё, всё... с поразительной, животрепещущей верностью... Я слышал отрывки - автор велик! в нем слышится то Дант, то Шекспир...

Вон куда хватили, - в изумлении сказал Обломов, привстав.

Пенкин вдруг смолк, видя, что действительно он далеко хватил.

Отчего ж? Это делает шум, об этом говорят...

Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить. Есть такое призвание.

Да хоть из любопытства прочтите.

Чего я там не видал? - говорил Обломов. - Зачем это они пишут: только себя тешат...

Как себя: верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, - точно живьем и отпечатают.

Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость...

Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость - желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком... тут все!

Нет, не все! - вдруг воспламенившись, сказал Обломов, - изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! - почти шипел Обломов. - Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, - тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову... - сказал он, улегшись опять покойно на диване. - Изображают они вора, падшую женщину, - говорил он, - а человека-то забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензии на поэзию.

Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая физиология общества; не до песен нам теперь...

Человека, человека давайте мне! - говорил Обломов, - любите его...

Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника - слышите? Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь литературой! - горячился Пенкин. - Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества...

Извергнуть из гражданской среды! - вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. - Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете его из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? - почти крикнул он с пылающими глазами.

Вон куда хватили! - в свою очередь с изумлением сказал Пенкин.

Обломов увидел, что и он далеко хватил. Он вдруг смолк, постоял с минуту, зевнул и медленно лег на диван.

Оба погрузились в молчание.

Что ж вы читаете? - спросил Пенкин.

Я... да все путешествия больше.

Опять молчание.

Так прочтете поэму, когда выйдет? Я бы принес... - спросил Пенкин.

Обломов сделал отрицательный знак головой.

Ну, я вам свой рассказ пришлю?

Обломов кивнул в знак согласия...

Однако мне пора в типографию! - сказал Пенкин. - Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте...

Нет, нездоровится, - сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, - сырости боюсь, теперь еще не высохло. А вот вы бы сегодня обедать пришли: мы бы поговорили... У меня два несчастья...

Нет, наша редакция вся у Сен-Жоржа сегодня, оттуда и поедем на гулянье. А ночью писать и чем свет в типографию отсылать. До свидания.

До свиданья, Пенкин.

«Ночью писать, - думал Обломов, - когда же спать-то? А поди, тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться... И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет - а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»

Он повернул голову к столу, где все было гладко, и чернила засохли, и пера не видать, и радовался, что лежит он, беззаботен, как новорожденный младенец, что не разбрасывается, не продает ничего...

«А письмо старосты, а квартира?» - вдруг вспомнил он и задумался.

Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и свое ловко пройденное поприще служения в присутственном месте; но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по делам. Он года три посылал его к священнику учиться по-латыни.

Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую грамматику и синтаксис и начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия могут, пожалуй, повредить службе в присутственных местах.

Шестнадцатилетний Михей, не зная, что делать с своей латынью, стал в доме родителей забывать ее, но зато, в ожидании чести присутствовать в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и в этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум молодого человека.

Он с юношескою впечатлительностью вслушивался в рассказы отца и товарищей его о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных случаях, которые проходили через руки всех этих подьячих старого времени.

Но все это ни к чему не повело. Из Михея не выработался делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд и был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в одном департаменте, да потом и забыл о нем.

Так Тарантьев и остался только теоретиком на всю жизнь. В петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией вершить по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить. Может быть, от этого сознания бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в обращении, недоброжелателен, постоянно сердит и бранчив.

Он с горечью и презрением смотрел на свои настоящие занятия: на переписыванье бумаг, на подшиванье дел и т. п. Ему вдали улыбалась только одна последняя надежда: перейти служить по винным откупам.[ На этой дороге он видел единственную выгодную замену поприща, завещанного ему отцом и не достигнутого. А в ожидании этого готовая и созданная ему отцом теория деятельности и жизни, теория взяток и лукавства, миновав главное и достойное ее поприще в провинции, применилась ко всем мелочам его ничтожного существования в Петербурге, вкралась во все его приятельские отношения за недостатком официальных.

Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, бог знает как и за что - заставлял, где и кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.

От этого он в кругу своих знакомых играл роль большой сторожевой собаки, которая лает на всех, не дает никому пошевелиться, но которая в то же время непременно схватит на лету кусок мяса, откуда и куда бы он ни летел.

Таковы были два самые усердные посетителя Обломова.

Зачем эти два русские пролетария ходили к нему? Они очень хорошо знали зачем: пить, есть, курить хорошие сигары. Они находили теплый, покойный приют и всегда одинаково если не радушный, то равнодушный прием.

Но зачем пускал их к себе Обломов - в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.

Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни: им скучно без лишнего на свете. Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или поднимет упавший на пол платок? Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать истолкования? Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству - не самим же мыкаться!

Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.

Посещения Алексеева Обломов терпел по другой, не менее важной причине. Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы. Он мог так пробыть хоть трои сутки. Если же Обломову наскучивало быть одному и он чувствовал потребность выразиться, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, - тут был всегда покорный и готовый слушатель и участник, разделявший одинаково согласно и его молчание, и его разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы он ни был.

Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его; все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе.

Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее - и Обломов хотя был ласков со всеми, но любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.

Он был в отлучке, но Обломов ждал его с часу на час.

Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы. Так он и вошел к себе в комнату - и вдруг сияние исчезло и глаза в неприятном изумлении остановились неподвижно на одном месте: в его кресле сидел Тарантьев.

Что это тебя не дождешься? Где ты шатаешься? - строго спросил Тарантьев, подавая ему свою мохнатую руку. - И твой старый черт совсем от рук отбился: спрашиваю закусить - нету, водки - и той не дал.

Я гулял здесь в роще, - небрежно сказал Обломов, еще не опомнясь от обиды, нанесенной появлением земляка, и в какую минуту!

Он забыл ту мрачную сферу, где долго жил, и отвык от ее удушливого воздуха. Тарантьев в одно мгновенье сдернул его будто с неба опять в болото. Обломов мучительно спрашивал себя: зачем пришел Тарантьев? надолго ли? - терзался предположением, что, пожалуй, он останется обедать и тогда нельзя будет отправиться к Ильинским. Как бы спровадить его, хоть бы это стоило некоторых издержек, - вот единственная мысль, которая занимала Обломова. Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.

Что ж ты, земляк, не подумаешь взглянуть на квартиру? - спросил Тарантьев.

Теперь это не нужно, - сказал Обломов, стараясь не глядеть на Тарантьева. - Я… не перееду туда.

Что-о? Как не переедешь? - грозно возразил Тарантьев. - Нанял, да не переедешь? А контракт?

Какой контракт?

Ты уж и забыл? Ты на год контракт подписал. Подай восемьсот рублей ассигнациями, да и ступай куда хочешь. Четыре жильца смотрели, хотели нанять: всем отказали. Один нанимал на три года.

Обломов теперь только вспомнил, что в самый день переезда на дачу Тарантьев привез ему бумагу, а он второпях подписал, не читая.

«Ах, боже мой, что я наделал!» - думал он.

Да мне не нужна квартира, - говорил Обломов, - я еду за границу…

За границу! - перебил Тарантьев. - Это с этим немцем? Да где тебе, не поедешь!

Отчего не поеду? У меня и паспорт есть: вот я покажу. И чемодан куплен.

Не поедешь! - равнодушно повторил Тарантьев. - А ты вот лучше деньги-то за полгода вперед отдай.

У меня нет денег.

Где хочешь достань; брат кумы, Иван Матвеич, шутить не любит. Сейчас в управу подаст: не разделаешься. Да я свои заплатил, отдай мне.

Ты где взял столько денег? - спросил Обломов.

А тебе что за дело? Старый долг получил. Давай деньги! Я за тем приехал.

Хорошо, я на днях приеду и передам квартиру другому, а теперь я тороплюсь…

Он начал застегивать сюртук.

А какую тебе квартиру нужно? Лучше этой во всем городе не найдешь. Ведь ты ее видал? - сказал Тарантьев.

И видеть не хочу, - отвечал Обломов, - зачем я туда перееду? Мне далеко…

От чего? - грубо спросил Тарантьев.

Но Обломов не сказал, от чего.

От центра, - прибавил он потом.

От какого это центра? Зачем он тебе нужен? Лежать-то?

Нет, уж я теперь не лежу.

Что так?

Так. Я… сегодня… - начал Обломов.

Что? - перебил Тарантьев.

Обедаю не дома…

Ты деньги-то подай, да и черт с тобой!

Какие деньги? - с нетерпением повторил Обломов. - Я на днях заеду на квартиру, переговорю с хозяйкой.

Какая хозяйка? Кума-то? Что она знает? Баба! Нет, ты поговори с ее братом - вот увидишь!

Ну хорошо; я заеду и переговорю.

Да, жди тебя! Ты отдай деньги, да и ступай.

У меня нет; надо занять.

Ну так заплати же мне теперь, по крайней мере, за извозчика, - приставал Тарантьев, - три целковых.

Где же твой извозчик? И за что три целковых?

Я отпустил его. Как за что? И то не хотел везти: «по песку-то?», говорит. Да отсюда три целковых - вот двадцать два рубля!

Отсюда дилижанс ходит за полтинник, - сказал Обломов, - на вот!

Он достал ему четыре целковых. Тарантьев спрятал их в карман.

Семь рублей ассигнациями за тобой, - прибавил он. - Да дай на обед!

На какой обед?

Я теперь в город не поспею: на дороге в трактире придется; тут все дорого: рублей пять сдерут.

Обломов молча вынул целковый и бросил ему. Он не садился от нетерпения, чтоб Тарантьев ушел скорей; но тот не уходил.

Вели же мне дать чего-нибудь закусить, - сказал он.

Ведь ты хотел в трактире обедать? - заметил Обломов.

Это обедать! А теперь всего второй час.

Обломов велел Захару дать чего-нибудь.

Ничего нету, не готовили, - сухо отозвался Захар, глядя мрачно на Тарантьева. - А что, Михей Андреич, когда принесете барскую рубашку да жилет?..

Какой тебе рубашки да жилета? - отговаривался Тарантьев. - Давно отдал.

Когда это? - спросил Захар.

Да не тебе ли в руки отдал, как вы переезжали? А ты куда-то сунул в узел да спрашиваешь еще…

Захар остолбенел.

Ах ты, господи! Что это, Илья Ильич, за срам такой! - возразил он, обратясь к Обломову.

Пой, пой эту песню! - возразил Тарантьев. - Чай, пропил, да и спрашиваешь…

Нет, я еще отроду барского не пропивал! - захрипел Захар. - Вот вы…

Перестань, Захар! - строго перебил Обломов.

Вы, что ли, увезли одну половую щетку да две чашки у нас? - спросил опять Захар.

Какие щетки? - загремел Тарантьев. - Ах ты, старая шельма! Давай-ка лучше закуску!

Слышите, Илья Ильич, как лается? - сказал Захар. - Нет закуски, даже хлеба нет дома, и Анисья со двора ушла, - договорил он и ушел.

Где ж ты обедаешь? - спросил Тарантьев. - Диво, право: Обломов гуляет в роще, не обедает дома… Когда ж ты на квартиру-то? Ведь осень на дворе. Приезжай посмотреть.

Хорошо, хорошо, на днях…

Да деньги не забудь привезти!

Да, да, да… - нетерпеливо говорил Обломов.

Ну, не нужно ли чего на квартире? Там, брат, для тебя выкрасили полы и потолки, окна, двери - все: больше ста рублей стоит.

Да, да, хорошо… Ах, вот что я хотел тебе сказать, - вдруг вспомнил Обломов, - сходим, пожалуйста, в палату, нужно доверенность засвидетельствовать…

Что я тебе за ходатай достался? - отозвался Тарантьев.

Я тебе прибавлю на обед, - сказал Обломов.

Туда сапог больше изобьешь, чем ты прибавишь.

Ты поезжай, заплачу.

Нельзя мне в палату идти, - мрачно проговорил Тарантьев.

Враги есть, злобствуют на меня, ковы строят, как бы погубить.

Ну хорошо, я сам съезжу, - сказал Обломов и взялся за фуражку.

Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это, брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет; фрак не лучше моего; сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим краям не шатается, как твой этот…

Тарантьев! - крикнул Обломов, стукнув по столу кулаком. - Молчи, чего не понимаешь!

Тарантьев выпучил глаза на эту никогда не бывалую выходку Обломова и даже забыл обидеться тем, что его поставили ниже Штольца.

Вот как ты нынче, брат… - бормотал он, взяв шляпу, - какая прыть!

Он погладил свою шляпу рукавом, потом поглядел на нее и на шляпу Обломова, стоявшую на этажерке.

Ты не носишь шляпу, вот у тебя фуражка, - сказал он, взяв шляпу Обломова и примеривая ее. - Дай-ка, брат, на лето…

Обломов молча снял с его головы свою шляпу и поставил на прежнее место, потом скрестил на груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел.

Ну, черт с тобой! - говорил Тарантьев, неловко пролезая в дверь. - Ты, брат, нынче что-то… того… Вот поговори-ка с Иваном Матвеичем да попробуй денег не привезти.