(1811 - 1863) был написан без определенного плана. Уговор с редакцией британского журнала Punch был прост и расчетлив: если первые главы понравятся читателям, то дальнейшей истории Бекки Шарп и Эмилии Сэдли быть, если же нет, то публикацию нужно будет быстренько остановить на одном из эпизодов.

Публика «Ярмарку тщеславия » оценила, произведение публиковалось на страницах журнала почти полтора года (с января 1847 по июль 1848-го), в XX веке 11 раз было экранизировано и переиздается до сих пор. Вот уже полтора столетия «Ярмарка...» остается одним из самых известных британских романов Викторианской эпохи.

В изображениях героев и сюжетах Теккерей недалеко ушел от своего не менее великого современника - Чарльза Диккенса , но в отличие от последнего, он описывал пороки своих персонажей куда жестче и безжалостнее. Часто автор увлекался этим настолько, что создавал образы притягательных и интересных злодеев, в то время как добродетельные герои получались у него немного блеклыми и картонными.

Английский писатель-сатирик, мастер реалистического романа – Теккерей Уильям Мейкпис родился 18 июля 1811 г. в Калькутте (Индия) в семье богатого высокопоставленного чиновника Ост-Индской компании.

В шесть лет был отправлен в Лондон, учился в частных школах с1822–1828 гг. С детства Теккерей славился среди товарищей своими остроумными пародиями.

После школы в 18 лет Теккерей поступил в Тринити-колледж Кембриджского университета. В университете он издавал юмористический студенческий журнал «Сноб», который показывает, что уже тогда он стал изучать вопрос о снобах, столь много занимавший его впоследствии.

Однако, счастливый и плодотворный университетский период скоро закончился, юноша проигрался в карты, а затем потерял остаток своего значительного состояния при крахе Индийского агентства недвижимости.

Оставив Кембридж в 1830 г., Теккерей путешествовал по Европе, жил в Париже, где учился рисованию. Хорошо рисовать Теккерей не научился, но в его иллюстрациях к собственным романам сказывается уменье передавать характерные черты в карикатурном виде.

В 1837 г. Теккерей женился, но семейная жизнь складывалась драматически и принесла ему много горя, вследствие психического недуга жены, её пришлось поселить отдельно от мужа. Теккерей вернулся к холостяцкой жизни, отдав двух дочерей (третья умерла) на попечение матери и отчима. В 1846 г. он купил дом и перевез туда дочерей. Одна из них, Ричмонд-Ритчи стала известной романисткой, написала ценные воспоминания об отце.

Слава и материальное благополучие пришли к Теккерею в 1847-1848 гг., когда ежемесячными выпусками издавалась «Ярмарка тщеславия». Роман повествует о тесно связанных между собой, но во многом противоположных судьбах двух подруг по пансиону.

За «Ярмаркой тщеславия» последовали в 1850, 1853 и 1854 гг. большие романы: «Пенденнис», «Эсмонд» и «Ньюкомы».

К 1854 г. относится начало нового рода деятельности Теккерея: он стал читать публичные лекции в Европе, а потом в Америке, составив несколько историко-литературных очерков, которые читал, имея большой успех у публики.

В романах, рассказах и очерках Теккерея развернута широчайшая картина человеческого бытия. Он исходит из того убеждения, что в жизни зло гораздо интереснее и разнообразнее, чем добро, и что нужно изучать людей, действующих из дурных побуждений. Изображая зло, пороки и мелочность людей, он сам при этом настолько увлекался своими порочными героями, что возбуждал к ним интерес читателя. Глубокий пессимизм в сочетании с юмором, звучит в произведениях Теккерея очень своеобразным аккордом и делает их высокохудожественными и жизненными.

Повествует о счастливейшем дне в жизни Сэмюела Титмарша

Уж не знаю, отчего так случилось, но через полгода после описанных событий наш статистик мистер Раундхэнд, который прежде так восхищался и мистером Браффом, и Западно-Дидлсекским страховым обществом, внезапно с ними обоими рассорился, забрал свои деньги, весьма выгодно продал свои акции на пять тысяч фунтов и навсегда с нами распрощался, всячески понося при этом и самое Компанию, и ее директора-распорядителя.

Секретарем и статистиком стал теперь мистер Хаймор, мистер Абеднего сделался первым конторщиком, а ваш покорный слуга - вторым и получил оклад двести пятьдесят фунтов в год. Сколь неосновательны были клеветы мистера Раундхэнда, выяснилось со всей очевидностью на собрании акционеров в январе 1823 года, когда наш директор в блистательнейшей речи объявил полугодовой дивиденд четыре процента из расчета восьми процентов годовых, и я отослал тетушке сто двадцать фунтов стерлингов - проценты с ее капитала, помещенного на мое имя.

Моя достойная тетушка, миссис Хоггарти, безмерно этим восхищенная, отослала мне обратно десять фунтов на карманные расходы и осведомилась, не следует ли ей продать недвижимость в Слоппертоне и Скуоштейле и все деньги поместить в наше замечательное предприятие.

К кому же тут было мне обратиться за советом, как не к мистеру Браффу. Мистер Брафф отвечал мне, что акции можно приобрести нынче лишь по цене выше номинальной; а когда я напомнил, что в продаже имеется на пять тысяч акций по номиналу, он сказал: что ж, раз так, он готов продать на пять тысяч своих акций по этой цене, ибо западно-дидлсекских у него избыток, а для других его предприятий ему потребны наличные. К концу нашей беседы, о сути которой я обещал уведомить миссис Хоггарти, хозяин расщедрился и заявил, что решил учредить должность личного секретаря директора-распорядителя и что место это он предоставляет мне с дополнительным окладом в пятьдесят фунтов.

У меня и без того было доходу двести пятьдесят фунтов годовых, да у мисс Смит семьдесят. А как у меня положено было поступить, едва у нас будет триста фунтов в год?

Разумеется, Гас, а от него и все мои сослуживцы знали о моей помолвке с Мэри Смит. Папаша ее был офицер военного флота и притом весьма заслуженный; и хотя Мэри принесла бы мне, как я уже говорил, всего семьдесят фунтов в год, а я при нынешнем моем положении в фирме и в лондонском Сити вполне мог, по общему мнению, сыскать себе невесту и побогаче, однако же все мои друзья согласились на том, что семья эта почтенная, а сам я был рад-радешенек соединиться с милочкой Мэри, да и кто бы не радовался на моем месте. Уж конечно, я не променял бы ее на дочку самого лорд-мэра, будь у той даже сто тысяч приданого.

Мистер Брафф, разумеется, знал о предстоящей свадьбе, как знал решительно все обо всех своих конторщиках; Абеднего, кажется, докладывал ему и про то, чем мы каждый день обедаем. Поистине, о наших делах он был осведомлен на диво.

Он спросил меня, как помещены деньги Мэри. Они были вложены в трехпроцентные консоли - всего на сумму две тысячи триста тридцать три фунта шесть шиллингов и восемь пенсов.

Не забывайте, голубчик, - сказал он, - будущая миссис Титмарш может получать со своих денег по меньшей мере семь процентов, и не менее надежных, чем в Английском банке; ведь Компания, во главе которой стоит Джон Брафф, куда лучше всех прочих компаний в Англии, не так ли?

И я, право же, думал, что он недалек от истины, и обещал еще до женитьбы потолковать с опекунами Мэри. Поначалу лейтенант Смит, дедушка Мэри, был очень против нашего с нею союза. (Должен признаться, что в день, как он застал меня с нею наедине, когда я целовал, помнится, кончики ее милых пальчиков, он сгреб меня за ворот и выставил вон из дому.) Но Сэм Титмарш с жалованьем в двести пятьдесят фунтов в год, да еще с обещанными пятьюдесятью фунтами за новую должность, правая рука самого Джона Браффа это совсем не то, что бедный конторщик Сэм, сын нищей вдовы священника; так что старый джентльмен отписал мне весьма благожелательно, попросил купить для него в магазине Романиса шесть пар чулок из овечьей шерсти да четыре вязаных жилета той же шерсти и принял их от меня в подарок, когда в июне, счастливом июне 1823 года, я приехал за своей драгоценной Мэри.

Мистер Брафф с обычной своею добротой был по-прежнему озабочен делами моей тетушки, которая все еще ее продала, хотя и обещалась, недвижимость в Слоппертоне и Скуоштейле; и, по его словам, некоей особе, в которой он принимает такое участие, как, впрочем, и во всех родных его дорогого юного друга, просто грешно получать со своих денег жалких три процента, когда в другом месте она могла бы иметь все восемь. Теперь он не называл меня иначе, как Сэм, ставил меня в пример прочим служащим (о чем они мне неукоснительно сообщали), повторял, что в Фулеме мне всегда рады, и время от времени отвозил меня туда. Когда я там бывал, народу собиралось немного, и Мак-Виртер говаривал, что меня туда приглашают лишь в те дни, когда ждут знакомых самого простого покроя. Но сам я не знатного роду и не охоч был до общества знатных господ, а если уж говорить начистоту, то и до приглашений к Браффу. Мисс Белинда была мне вовсе не по вкусу. После ее помолвки с капитаном Физгигом и после того, как мистер Тадд поместил свои двадцать тысяч фунтов в Компанию Браффа, а знатные родственники Физгига стали акционерами других его предприятий, Брафф высказал подозрение, что капитан Физгиг действовал из корыстных видов, и тут же испытал его, поставивши такое условие: либо капитан возьмет за себя мисс Брафф без гроша приданого, либо вовсе ее не получит. После чего капитан Физгиг исхлопотал себе назначение в колонии, а нрав мисс Брафф вовсе испортился. Но я не мог отделаться от мысли, что она избегла весьма незавидной участи, я жалел беднягу Тидда, который вновь воротился к ногам мисс Белинды, влюбленный пуще прежнего, и вновь был ею безжалостно отвергнут. А тут и ее папаша без обиняков сказал Тидду, что его визиты Белинде неприятны и что, хотя сам он будет по-прежнему любить и ценить Тидда, он просит его больше не бывать в "Ястребином Гнезде". Несчастный! Выкинуть на ветер двадцать тысяч фунтов! Ведь что ему были шесть процентов в сравнении теми же шестью процентами вкупе с рукою мисс Белияды Брафф?

Ну-с, мистер Брафф так сочувствовал "влюбленному пастушку", как он меня прозвал, и до того пекся о моем благополучии, что настоял на скорейшем моем отъезде в Сомерсетшир и отпустил меня на два месяца со службы, и я отправился с легким сердцем, прихватив две новеньких с иголочки пары платья от фон Штильца (я заказал их загодя в предвкушении некоего события), а еще у меня в дорожном чемодане лежали шерстяные чулки и жилеты для лейтенанта Смита, а также пачка проспектов нашего Страхового общества и два письма от Джона Браффа, эсквайра - одно - к моей матушке, нашей достойной клиентке, другое - к миссис Хоггарти, нашей глубокочтимой пайщице. По словам мистера Браффа, на такого сына, как я, не нарадовался бы самый взыскательный отец, и он, мистер Брафф, любит меня, как родного, а потому настоятельно советует почтеннейшей миссис Хоггарти не откладывать в долгий ящик продажу ее скромной земельной собственности, ибо цены на землю нынче высоки, но непременно упадут, тогда как акции Западно-Дидлсекского стоят сравнительно низко, но в ближайшие год или два всенепременно поднимутся вдвое, втрое, вчетверо против их теперешней стоимости.

Таковы были мои приготовления, и так расстался я с моим дорогим Гасом. Когда мы прощались во дворе кофейни "Затычка в Бочке" на Флит-стрит, я чувствовал, что никогда уже не ворочусь на Солсбери-сквер, а потому поднес семейству нашей квартирной хозяйки небольшой подарок. А она сказала, что из всех джентльменов, находивших приют в ее доме, я самый добропорядочный; но ее похвала недорого стоила, - ведь Белл-лейн входит в границы Флитской тюрьмы, и квартиранты ее были по большей части тамошними узниками. Что касаемо Гаса, бедняга, расставаясь со мною, плакал и рыдал и даже не мог проглотить ни кусочка сдобной булочки и жареной ветчины, которыми я его угощал в кофейне, и, когда "Верный Тори" тронулся, он изо всей силы махал мне платном и шляпой, стоя под аркою напротив конторы; мне даже показалось, что колеса нашей кареты проехались ему по ногам, ибо, проезжая под аркой, я услыхал его отчаянный вопль.

Да, теперь, когда я гордо восседал на козлах рядом с кучером Джимом Уордом, меня обуревали совсем иные чувства, нежели те, какие испытывал я, когда в прошлый раз уезжал из дому, расставшись с душенькой Мэри и увозя в Лондон свой бриллиант!

Прибыв в Грампли (от нашей деревни это всего в трех милях, и дилижанс обыкновенно останавливаемся здесь, чтобы можно было опрокинуть кружку эля в "Гербе Поплтонов"), мы увидели у гостиницы такое стечение народу, словно ждали нашего члена парламента, самого мистера Поплтона. Тут был и хозяин гостиницы, и все жители Грампли. Тут же оказался Том Уилер, форейтор из почтовой конторы, которую держала в нашем городке миссис Ринсер, он погонял старых почтовых гнедых, а они - господи боже мой! - они тащили желтую колымагу моей тетушки, в которой она выезжала не чаще трех раз в год и в которой восседала сейчас собственной персоной в шляпке с пером, накинув на плечи великолепную кашемировую шаль. Она махала из окна кареты белоснежным носовым платочком, а Том Уилер кричал "ура", и ему вторила целая орава маленьких негодников, которые рады покричать по всякому случаю. Как, однако же, переменился ко мне Том Уилер! Помнится, всего несколько лет назад, когда я прицепился как-то сзади к почтовой карете, чтобы немножко прокатиться, он, перегнувшись с козел, огрел меня кнутом.

За каретой тетушки катил фаэтон отставного моряка лейтенанта Смита, он сам правил своей толстой старой лошадкой, а рядом восседала его супруга. Я глянул на переднее сиденье фаэтона и опечалился, не увидев там некоей особы. Но - о, глупец! - вот же она, в желтой карете моей тетушки, раскраснелась как маков цвет, и сразу видно - счастлива! Ах! Так счастлива и так хороша. На ней было белое платье и небесно-голубой с желтым шарф тетушка уверяла, что это цвета Хоггарти, хотя, какое касательство имели Хоггарти к небесно-голубому и желтому, я не знаю по сей день.

А затем оглушительно затрубил почтовый рожок, четверка резво взяла с места, и дилижанс укатил; мальчишки вновь заорали во все горло, меня втиснули между миссис Хоггарти и Мэри; Том Уилер вытянул гнедых кнутом; лейтенант Смит (он сердечно пожал мне руку, и его громадный пес на сей раз не проявил ни малейшего желания меня цапнуть) принялся так нахлестывать свою лошадку, что вскорости на ее толстых боках выступила пена; и во главе такой-то, смею сказать, невиданной процессии я торжественно въехал в нашу деревню.

Моя дорогая матушка и сестрицы, - благослови их бог! - все девять в своих нанковых жакетках (у меня в чемодане для каждой был припасен подарочек) не могли позволить себе нанять экипаж и ждали у дороги при въезде в деревню, изо всех сил махая руками и носовыми платочками; и хотя тетушка едва их заметила и лишь величественно кивнула, что вполне простительно владелице столь солидного состояния, зато Мэри Смит старалась, пожалуй, еще более моего и махала ручками не меньше, чем они вдевятером. Ах, как плакала, как благословляла меня дорогая моя матушка, когда я подошел к ней, и называла меня своим утешением и любезным сыночком, и глядела на меня, будто я являл собою образец ума и добродетели; а меж тем я был просто счастливчик, который с помощью добрых людей вдруг заделался чуть ли не богачом.

Ехал я не к себе домой - это было условлено заранее, ибо, хотя матушку с миссис Хоггарти и не связывала особливая дружба, матушка сказала, что для моей же пользы мне лучше остановиться у тетушки, и сама отказалась от удовольствия лицезреть меня ежечасно, и хотя дом ее был куда скромней тетушкиного, я, нечего и говорить, поселился бы в нем куда охотнее, нежели в более роскошном жилище миссис Хоггарти, не говоря уж об ужасном Росолио, которое мне предстояло теперь пить галлонами.

Итак, мы подкатили к дому миссис Хоггарти; по случаю моего приезда она заказала великолепный обед и наняла на вечер лишнего лакея, а выйдя из кареты, дала Тому Уилеру шесть пенсов, сказавши, что это ему на чай, а за лошадей она расплатится с миссис Ринсер после. Выслушав эти слова, Том в сердцах швырнул монету наземь и яростно выругался, за что тетушка по справедливости назвала его грубияном.

Тетушка воспылала ко мне такой нежностью, что с большой неохотой отпускала меня от себя. Что ни утро, мы сидели с нею над счетами и час за часом рассуждали о том, что сейчас бы самое время продать ферму в Слоппертоне, но никаких решительных шагов все не делали, потому что Ходж и Смизерс никак не могли найти покупателя за цену, которую назначила тетушка. И сверх всего она поклялась, что на смертном одре откажет мне все до последнего шиллинга.

Ходж и Смизерс тоже задали обед в мою честь и обходились со мной весьма уважительно, как, впрочем, все и каждый у нас в деревне. Кому не по средствам было задавать обеды, те приглашали нас на чай, и все поднимало бокалы за здоровье жениха и невесты; не раз в конце обеда или ужина мою Мэри бросало в краску от намеков на близкую перемену в ее жизни.

Счастливый день был наконец назначен, и двадцать четвертого июля тысяча восемьсот двадцать третьего года я стал счастливейшим супругом прелестнейшей девушки Сомерсетшира. Мы отправились под венец из дому моей матушки, которая уж в этом-то отказать себе не пожелала, и мои девять сестриц были подружками невесты. Да! А из Лондона приехал Гас Хоскинс, нарочно чтобы быть шафером, и поселился в моей прежней комнате в доме матушки, и гостил у нее неделю, и, как мне стало после известно, бросал влюбленные взгляды на мисс Уинни Титмарш, мою четвертую сестрицу.

По случаю свадьбы тетушка моя проявила чрезвычайную щедрость. Еще за несколько недель до этого события она велела мне заказать для Мэри в Лондоне у знаменитой мадам Манталини три великолепных платья, а у Хоуэляа и Джеймса кое-какие изящные безделушки и вышитые платочки. Все это было прислано мне, и я от себя должен был поднести это невесте; но миссис Хоггарти дала понять, что мне нет нужды беспокоиться об оплате счета, и я нашел это весьма великодушным с ее стороны. Сверх того она одолжила нам для свадебного путешествия свою колымагу и собственноручно сшила для своей любезной племянницы, миссис Сэмюел Титмарш, ридикюль красного атласа. В ридикюль вложен был мешочек с набором иголок и прочего, что потребно для шитья, ибо тетушка надеялась, что миссис Титмарш не станет пренебрегать рукоделием; и кошелечек с несколькими серебряными пенни; и еще старинная монетка на счастье. "Покуда ты будешь хранить эти мои подарки, милочка, ты не узнаешь нужды, - сказала миссис Хоггарти. - И я молюсь, я горячо молюсь, чтобы ты навсегда их сохранила". В карете, в кармашке на боковой стенке нас ожидал пакетик печений и бутылка Росолио. Мы рассмеялись и передали бутылку Тому Уилеру, но он, кажется, тоже не оценил ее по достоинству.

Надобно ли упоминать, что под венцом я стоял во фраке от мистера фон Штильца (это было уже четвертое его изделие за год - господи помилуй!) и что на груди у меня сверкал знаменитый бриллиант Хоггарти.

О, графоманство и словоблудие! Вы начали вербовать себе верных слуг, вероятно, с того самого момента, как человечество догадалось передавать информацию посредством отображенных на материальном носителе символов. И один из ваших преданнейших рабов – Теккерей.

Все мы знаем, как приятно самому разливаться мыслью по бумаге, выводя бесчисленные и бесконечные трели в угоду собственному самолюбию – ах, вот как я могу, да как много знаю, да чего только не придумаю. Но, как и любое самолюбование, на стороннего наблюдателя это производит, как правило, тягостное впечатление. Надеюсь, после такого вступления, все уже начали разбегаться? Заканчиваю обезъянничать. Попробую выразить свою мысль покороче (как бы сложно это ни было после столь длительного созерцания безудержных плясок Теккерея на ярмарке тщеславия).

Конечно, автор претендует на то, чтоб глаголом жечь сердца людей. Обнажать язвы общества, высмеивать пороки, смиренно причислять себя к сонму грешников и все такое. Ну, пусть так. Где-то оно так и есть, но, знаете, получилось-то мыло. Натуральная мыльная опера. Он пришел, она сомлела, он изменил, она рыдала, она интриганка, он преданный влюбленный, она эгоистка, он прожигатель жизни. Спасибо хоть, обошлось без слепоты и потери памяти.

Две ущербные девчонки, Эмми и Бекки, покидают пансион благородных девиц. Одной мозгов недодали, другой не досталось души и состояния. Ну а дальше триста серий про них. Одна сидит и страдает, дура дурой. Другая отчаянно интригует – то ли ради денег, то ли от скуки. Истории их не особенно берут за душу, потому что погружаться в чувства и мысли автору было или скучно или лень. Иногда он делал вид – то письма «через плечо» читал, то пересказывал какой-то примитив из их голов (не забыв вступление на два листа о том, как он узнал о том, что творится внутри его же персонажей). Но все это не тянет. Психология персонажей очень слаба. Как результат – ну, я уже говорила. Мыло и картон. Достоверность? Да не знаю я. Настолько не фактурные получились у Теккерея люди, что не могу сказать. Начиналось еще за здравие. Средний Осборн, например, достоверно себя вел. Старший Родон – тоже. А Доббин, например? Ну какого черта он вернулся? Он, конечно, та еще размазня, не чета не митчеловскому Батлеру, но после таких прозрений не оглядываются – не интересно уже просто. В общем, хэппи энд уныл и утомителен.

Оставим в покое основную линию – сюжет и персонажей. Возьмем само повествование. На любителя, скажу я вам. И я – не он. А почему? А потому что Теккерей все пыжился насмешить нескончаемыми предложениями и «неожиданными» эпитетами, все топил сюжет в лирических отступлениях, все рассуждал о чем-то и совершенно пошлейшим образом фамильярничал с читателем. Очень много текста. Юмор в стиле Диккенса, а мне вот не сммешно. Занудство жуткое. Длинные перечисления знатных фамилий и предметов обстановки. Вот тут я даже и не знаю, ради чего – иллюстрации обилия суеты в этом мире, для смеха (как в Гаргантюа, например), или просто ради демонстрации обширных познаний и лексикона автора? Это одна из двух худших черт книги. Вторая – эскапады вроде «ах, мой дорогой читатель, кто может знать, что было в том письме, но мы перелетим в девственную спальню, перегнемся через очаровательное плечико и прочитаем оттуда пару строк». Я даже не буду это комментировать, так как в такие моменты во мне просыпается разговаривающий на руссском матерном зверь.

Теккерей, вероятно, рассчитывал высмеять суетность мира, бесплодные стремления добыть никому не нужный «за пределом» почет в свете, зарабатываемый, к слову, вовсе не праведной жизнью, и прочая и прочая. Откуда догадалась? Ммм… дайте подумать. Ах, он же сам об этом обмолвился разок. На каждой странице. А я, неблагодарная, посмеялась лишь однажды – при полном перечислении титулов Стайна. А все потому, что вспомнила воина Арвароха, подающего третью чашу на пиру после супруги старшего виночерпия.

Выводы мои таковы. Это, конечно, классика, но не из списка к обязательному прочтению. Новых идей или интересного сюжета мною не обнаружено, что же касается наслаждения самим процессом… Ну, я не смогла. Я не ценитель. Но, например, любители мистера Пиквика, скорее всего, проведут много приятных часов с этой книгой.

PS: Эта книга погубила мое участие в академии под руководством восхитительной @liu.

Единственное, что в таком случае выглядит немного недостоверным так это смерть Джорджа Осборна на войне. Но в таком случае, наверное, пришлось переписывать весь роман.
А так манера изложения Теккерея сильно напомнила мне замечательные романы Джейн Остин с её размеренными описаниями светской жизни и стараниями молодых девушек поскорее выскочить замуж. Но герои романов английской писательницы приходили в суеверный ужас при виде молодых особ, нарушающих общественные порядки и вступающих в связь с молодыми людьми более низких сословий или просто с легкомысленными субъектами. А Теккерей не стесняется расписывать в подробностях жизнь этаких великосветских проныр.

Путь обеих главных героинь романа начинается в одном и том же учебном заведении. Но одна из них пользуется всеобщей любовью и уважением, а другая - сирота. Первую зовут Эмилия Седли, вторую - Ребекка Шарп. Ребекке приходилось дополнительно подрабатывать воспитательницей. И уже тогда все, если не располагали фактами её не очень честного и пристойного поведения, то вполне определённо ощущали это инстинктивно. Эмилия окончила обучение, а Ребекке нашлось место гувернантки.
Они поехали в одной карете. Автор специально подчёркивает эпизод с фирменным евангелием этого учебного заведения. Эмили достался экземпляр с дарственной надписью от главы учебного заведения, а Ребекке с большим трудом нашла его служанка. Но чуть они отъехали от школы, как Бекки вышвыривает священную книгу за окно кареты.
Кстати, Бекки собиралась погостить в доме своей подруги. Там и начинается основное действие романа. У Эмилии был брат Джозеф Седли. Нетрудно догадаться, кто тут же становится властителем дум Ребекки:

«Она обладала живым воображением, а кроме того, прочла "Сказки Тысячи и одной ночи" и "Географию" Гютри. Поэтому, узнав у Эмилии, что ее брат очень богат, Ребекка, одеваясь к обеду, уже строила мысленно великолепнейшие воздушные замки, коих сама она была повелительницей, а где-то на заднем плане маячил ее супруг (она его еще не видела, и потому его образ был не вполне отчетлив); она наряжалась в бесконечное множество шалей-тюрбанов, увешивалась брильянтовыми ожерельями и под звуки марша из "Синей Бороды" садилась на слона, чтобы ехать с торжественным визитом к Великому Моголу .»

В общем, в этом абзаце была сосредоточена вся квинтэссенция Бекки. Именно под этим девизом и проходила вся её жизнь, описанная в романе Теккерея. Хотя не стоит низводить героиню романа до уровня современных великосветских шлюшек и охотниц за толстосумами. Она по сравнению с современным уровнем соответствующих женщин была великолепно образована: она знала несколько языков (французский был ей родным, а потом ей пришлось выучиться говорить на немецком), великолепно играла на пианино и обладала почти оперным голосом. Она великолепно вела хозяйство и была блестящей собеседницей, причём признавалось это, как мы впоследствии увидим, на самом высоком уровне. Чтобы быть объективным, надо признать Бекки Шарп была великолепным примером того, что сейчас принято называть self made man. В наше порочное и бестолковое время она не только бы не была отвергнута светом по причине безнравственности, но почиталась всеми, как пример высокодуховного и приятного во всех отношениях человека. Её место было конечно в офисе, где она бы очень скоро путём нехитрых интрижек заняла руководящий пост. Я думаю, она отлично могла бы руководить крупной фирмой или быть послом, посредником в сложных переговорах.
В качестве примера её деловой хватки предлагаю вспомнить, как при ней пошли в гору дела в поместье сэра Питта Кроули. Или, вспомните, как она давала советы новому главе семейства, который собирался стать членом парламента. В общем, Бекки довольно интересный и сложный, неоднозначный персонаж, во всяком случае, она гораздо интереснее той же Эмилии.
Вспомним, как после её падения, она, особенно не унывая, легко прописалась в обществе плутов, обманщиков, шулеров и циркачей.
Стихийно она была куда как ближе к цирку и театру. В этом обозначилась и артистическая кровь её родителей. После определённого момента я откровенно восхищался её неунывающим характером и её “непотопляемостью”. И ведь была какая-то правда в её словах, когда она говорила, что на бедную сиротку ополчился весь мир.

« - Ангел мой, дай мисс Шарп отведать этого индийского лакомства, - сказал мистер Седли, смеясь. Ребекка никогда еще не пробовала этого блюда.
- Ну что? Оно, по-вашему, так же прекрасно, как и все, что из Индии? - спросил мистер Седли.
- О, оно превосходно! - произнесла Ребекка, испытывая адские муки от кайенского перца.
- А вы возьмите к нему стручок чили, мисс Шарп, - сказал Джозеф, искренне заинтересованный.
- Чили? - спросила Ребекка, едва переводя дух. - А, хорошо! - Она решила, что чили - это что-нибудь прохладительное, и взяла себе немного этой приправы.
- Как он свеж и зелен на вид! - заметила она, кладя стручок в рот. Но чили жег еще больше, чем карри, - не хватало человеческих сил вытерпеть такое мученье. Ребекка положила вилку.
- Воды, ради бога, воды! - закричала она. »

В самом деле, довольно странно, что именно в начале той части своего жизненного пути, что была представлена нам, Ребекка удостаивается стольких пощёчин и тычков от фортуны. Даже от таких, в общем-то, милых и безобидных людей, как семья Седли. Оставшаяся часть жизни Ребекки в той или иной степени будет потрачена на месть этим людям и на утверждение собственной значимости перед их лицом.
Да и какую странную в итоге петлю совершает Ребекка от знакомства с Джозом в начале романа до заискивания к нему в конце романа. Какой путь проходит она и насколько неизменным остаётся сам Джоз при этом. Ну и надо заметить, что он ни в коей мере не хотел её обижать. Всё произошло совсем случайно…
А по поводу шуток, так старик Седли и сам часто насмехался над своим толстяком сыном, слегка позоря его перед лицом той же мисс Шарп:

« - Надо же кому-нибудь ехать с девочками! - воскликнула миссис Седли.
- Пусть едет Джо, - сказал отец. - Он для этого достаточно велик.
При этих словах даже мистер Самбо, стоя на своем посту у буфета, прыснул со смеху, а бедный толстяк Джо поймал себя на желании стать отцеубийцей.
- Распустите ему корсет, - продолжал безжалостный старик. - Плесните ему в лицо водой, мисс Шарп, или, лучше, снесите его наверх: бедняга, того и гляди, упадет в обморок. Несчастная жертва! Несите же его наверх, ведь он легок, как перышко!
- Это невыносимо, сэр, будь я проклят! - взревел Джозеф.
- Самбо, вызови слона для мистера Джоза! - закричал отец. - Пошли за ним в зверинец, Самбо! - Но, увидев, что Джоз чуть не плачет от гнева, старый шутник перестал хохотать и сказал, протягивая сыну руку: - У нас на бирже никто не сердится на шутку, Джоз! »

Уже уверенная обольстительница Бекки быстро ловит наивного и довольно тщеславного Джоза в свои сети:
«Чуть ли не в первый раз за всю свою жизнь Джозеф Седли беседовал без малейшей робости и стеснения с особой другого пола. Мисс Ребекка засыпала его вопросами об Индии, что дало ему случай рассказать много интересных анекдотов об этой стране и о самом себе. …»
Кроме того она довольно умело спекулирует на желаниях мужчин быть или казаться героями:

«- Ради вашей матушки, дорогой мистер Седли, - воскликнула она, - ради всех ваших друзей, обещайте никогда больше не принимать участия в таких ужасных экспедициях!
- Пустяки, вздор, мисс Шарп, - промолвил он, поправляя свои воротнички, - опасность придает охоте только большую прелесть! »

Немного отходя от канвы сюжета, хочу сделать весьма любопытное наблюдение, понятное лишь тем, кто углублялся в теории и аналогии предложенные Мишелем Турнье в его апокрифическом «Лесном царе ». Один из самых главных образов этого романа - здоровяк, гигант, сидящий у ног маленького ребёнка, например, Христа. Этот христоносец или Христофор должен поклоняться ребёнку и служить ему. Вот я теперь и гадаю, читал или нет Турнье «Ярмарку Тщеславия». И, если читал, то оказало ли это произведение влияние на процесс создания «Лесного царя»? Этот отрывок вызвал у меня живой интерес:
«Доббин был слишком скромный юноша, чтобы предположить, будто этой счастливой переменой во всех своих обстоятельствах он обязан собственному мужеству и великодушию: по какой-то странности он предпочел приписать свою
удачу единственно посредничеству и благоволению маленького Джорджа Осборна, к которому он с этих пор воспылал такой любовью и привязанностью, какая возможна только в детстве, - такой привязанностью, какую питал, как мы
читаем в прелестной сказке, неуклюжий Орсои к прекрасному юноше Валентину, своему победителю. Он сидел у ног маленького Осборна и поклонялся ему. Еще до того, как они подружились, он втайне восхищался Осборном. Теперь же он
стал его слугой, его собачкой, его Пятницей .»
Не будем забывать и о другом, более вызывающем и откровенном романе Турнье «Пятница или Тихоокеанский лимб »!

Говоря о языке и чувстве стиля Теккерея , ему нельзя отказать в остроумии. Одна из ключевых глав начала романа - 6-ая глава «Воксхолл». Перед тем, как приступить к непосредственному изложению событий, произошедших с героями романа, автор объясняет нам, почему он выбрал именно такой способ изложения материала. Он начинает доказательство невозможности другого способа от противного. С большим изяществом и чувством юмора Теккерей начинает изложение сперва в стиле приключенческих романах или романах о ворах, убийцах, разбойников и взломщиков. Он живописует ужасные нравы нападающих и мрачную погоду, сопутствующую злодеянию. Он переименовывает главу в «Ночное нападение».
Затем он переходит к изложению стиле элегантных придворных романов с обилием цитат на французском. Осборн превращается в маркиза, а Джозеф Сэдли, как полагается, в лорда. Довольно тонкий намёк, скажем, на «Опасные связи » де Лакло. И всё это Теккерей проделывает с гораздо большим изяществом и смыслом, чем многие современные постмодернисты. Это говорит о подлинно великом писателе, глубоко чувствующим и понимающим язык и структуру произведения.

Интересно, мог получиться такой роман, если бы Ребекка вышла замуж за Джозефа и оборвала свои скитания гораздо раньше, ещё до того, как почувствовала страсть манипулировать людьми и играть на их слабостях? Джозеф стал бы для неё камнем, который бы она не могла сдвинуть, который бы заставил её сидеть на одном месте, а это бы противоречило всей её сущности скиталицы и стихийного существа. В этом смысле Ребекка является одним из самых ярких примеров героя-трикстера в мировой литературе . Хотя, должно быть, об этом не многие догадывались, учитывая предельную реалистичность «Ярмарки Тщеславия» и то, что саму Ребекку тоже довольно часто постигали несчастья и разочарования. Но чаще всего от этих несчастий она становилась только сильнее. Так и то, как некрасиво поступил Джозеф, а затем испугался пересудов или бог знает чего, заставило её всё брать в свои руки. Поведение Джозефа его неуверенность, мнительность, боязнь ответственности или, скорее, боязнь принятия ключевых решений вызывает в памяти статью Чернышевского «Русский человек на рандеву », не так ли? Другое дело, что в произведениях Тургенева таким несостоятельным человеком обычно является в целом идеальный герой, а Джозефа можно назвать разве что пародией на тургеневского мужчину. Как Чернышевский перешёл от героев Тургенева, вообще, к русским мужчинам, так и я должен, наверное, заметить, что это касается не только русских мужчин, но и английских. Ведь Осборн, как станет ясно впоследствии тоже не отличается уверенностью в том, что ему нужно продолжать отношения с Эмилией. А Уильям Доббин? - уж кого-кого, а его точно нельзя назвать решительным…

«Я слышал в Неаполе одного собрата по ремеслу, когда он, проповедуя на морском берегу перед толпой откровенных и честных бездельников, вошел в такой азарт, изобличая злодейство своих выдуманных героев, что слушатели не
могли устоять: вместе с сочинителем они разразились градом ругательств и проклятий по адресу выдуманного им чудовища, так что, когда шляпа пошла по кругу, медяки щедро посыпались в нее среди настоящей бури сочувствия. »

Роман Теккерея изобилует такими эпизодами тонкого юмора. Тут он, правда, живописует самого себя и собственное положение, которое он сравнивает с положением шута. Правдивость не в почёте в этом мире лжи и притворства, которое он называет “ярмаркой тщеславия”.

Очень часто писатели выбирают некий предмет для того, чтобы его обличать и клеймить позором. И изначально произведение должно было строиться как обвинение и реестр недостатков того или иного человеческого типа. Но при том очень редко писатели оказываются верными выбранному направлению до конца. Я думаю, настоящий писатель никогда не сможет только обвинять. В большом таланте живёт если и не истина, то прозорливость и способность полюбить даже самое отвратительное. Ведь художник это не прокурор, а своеобразный демиург, который не может только карать. С этой точки зрения писатель - это эволюция от прокурора к адвокату и мучительные усилия не сесть на место судьи…

Вот отрывок очень красноречиво описывающий то, как нелегко приходилось Ребекке в доме Кроули, но с другой стороны это было отличным шансом пробиться в люди после провала планов насчёт Джозефа. И терпеливым служением Ребекка стала незаменимой спутницей и другом богатой старухи-самодурки.

«Вовсе не должно быть никаких герцогинь, - но вам не пристало занимать подчиненное положение. И я считаю вас, дорогая моя, равной себе во всех отношениях и... подбросьте-ка, пожалуйста, угля в огонь, милочка! А потом - не возьмете ли вы вот это мое платье, его нужно немножко переделать, ведь вы такая мастерица! И старая филантропка заставляла равную себе бегать по ее поручениям, исполнять обязанности портнихи и каждый вечер читать ей вслух на сон грядущий французские романы. »

На самом деле, я удивляюсь, как верно удавалось лавировать Ребекке между противоборствующих сил в этом поместье. Она допустила только одну ошибку - вышла замуж за Родона. Но почему она не приняла предложение своего работодателя, понятно, что хронологически это было уже после венчания с шалопаем-племянником, но, я думаю, она и так неплохо понимала чувства старика к себе…
Но все её планы погубил брак, она-то надеялась на снисходительность богатой покровительницы Родона, а та, напротив, и её прокляла и забыла о своём любимце.
Я, между прочим, сразу и не заметил аналогию между отлучением Родона и Осборна, когда последний решил нарушить запрет отца и выйти за Эмили, как и обещал. Разрыв между влюблёнными почти произошёл после обнищания семьи Седли. Это довольно красноречивый эпизод. С отцом Эмилии перестают разговаривать бывшие друзья по бирже, и его запас портвейна раскупает его бывший дворецкий. Затем они переезжают в дом поменьше и не такой престижной улице. Самым мучительным был аукцион вещей, раньше принадлежавших Седли. Тут происходит весьма примечательный эпизод, когда Доббин покупает пианино и не от своего имени посылает его Эмилии.
С самого начала романа было ясно, что он неравнодушен к Эмилии, но чувства его носили настолько платонический характер, что он делал всё возможное для её счастья, напрочь забывая о себе самом. Он даже заставлял Осборна вернуться к Эмилии, когда его отец старательно мешал их союзу. При этом он вряд ли не понимал, что с ветреным Осборном трудно стать счастливым такому тихому существу, как Эмилии. И если уж судьба так распорядилась, то следовало бы воспользоваться представившимся шансом и жениться на ней самому. Но если бы Уильям Доббин поступил так, то его скорее можно было назвать союзником Бекки Шарп, своеобразным виконтом де Вальмоном, когда Ребекка заняла законное место маркизы де Мертей. Это был бы уже никак не тот честный Доббин. Это очень интересный тип людей, созданных не для собственного счастья, а для того, чтобы служить счастью других. В каком-то из романов Достоевского («Бедных людях » что ли?) есть тоже такой персонаж, бегающий на посылках у главной героини.

А бездушие Ребекки и Родона потрясающе, они отличаются удивительным безразличием и равнодушием. Их мысли посвящены развлечениям, у них нет никакой предрасположенности к тому, чтобы сочувствовать даже своим друзьям:
« - Этот... как его там... Осборн... теперь, пожалуй, даст тягу, раз семейство разорилось. Недурной афронт для твоей хорошенькой приятельницы. А, Бекки?
- Думаю, что она это переживет, - ответила Ребекка с улыбкой. И они покатили дальше, заговорив о чем-то другом. »
Другое дело, что говорят-то они правдивые вещи, и то, над чем они смеются, в самом деле, заслуживает обличений. И это их защитная реакция перед равнодушием и неправильным устройством мира, в котором они, однако могут существовать без особенных проблем!

«В пререканиях Седли с его кредиторами, которые начались теперь и до того истерзали униженного старика, что он за шесть недель состарился больше, чем за пятнадцать предшествовавших лет, - самым несговорчивым, самым упрямым противником оказался Джон Осборн, его старый друг и сосед, Джон Осборн, которому он помог выйти в люди, который был ему кругом обязан и сын которого должен был жениться на его дочери. Любого из этих обстоятельств было бы достаточно, чтобы объяснить жестокосердие Осборна. »

Вот такой на первый взгляд парадоксальный пример морали, господствующей в этом мире ярмарки тщеславия. Но на деле это является примером морали, основанной не на каких-то абсолютных принципах, а на праве сильного. До тех пор, пока ты на коне, тебя все будут уважать, но когда ты оступился, тебя не замедлят добить те, кто раньше боялся и уважал тебя.
Теккерей и сам неплохо описывает этот феномен, причём описывает его великолепно с юмористической точки зрения:

«Когда один человек чрезвычайно обязан другому, а потом с ним ссорится, то обыкновенное чувство порядочности заставляет его больше враждовать со своим бывшим другом и благодетелем, чем если бы это было совершенно постороннее лицо. Чтобы оправдать собственное жестокосердие и неблагодарность, вы обязаны представить своего противника злодеем. Дело не в том, что вы жестоки, эгоистичны и раздражены неудачей своей спекуляции - нет, нет, - это ваш компаньон вовлек вас в нее из самого низкого вероломства и из самых злостных побуждений. Хотя бы для того, чтоб быть последовательным, гонитель обязан доказывать, что потерпевший - негодяй, иначе он, гонитель, сам окажется подлецом. »
Теккерей мастерски представляет отвратительные деяния и мерзкие поступки в таких нейтральных выражениях, будто они и в самом деле являются довольно безобидными и даже правильными.

Страсть к деньгам в мире, описываемом Теккереем, является основой и для всех остальных эмоций и чувств. Алчность подменяет дружеские чувства, уважение, родственную приязнь. Обитатели этого места внушают себе все остальные чувства, реальным же остаётся только одно. Поэтому нравственность становится лицемерием, почтение - страхом остаться без своего благодетеля. За маской уважения к равным себе, люди таят ненависть и желание провала своему сопернику. Это мир роботов, выхолощенный одномерный мир, лишённый обычных человеческих радостей. Чёрт, у какого же нашего поэта было стихотворение про великосветского господина, которого он изображал скелетом, гремящим костями за его бездушность?
В одном месте Джордж говорит очень меткую фразу Эмилии о своих сёстрах:
« - Дорогое мое дитя, они полюбили бы тебя, если бы у тебя было двести тысяч фунтов, - отвечал Джордж. - Так уж они воспитаны. В нашем обществе поклоняются чистогану. Мы живем среди банкиров и крупных дельцов Сити, черт бы их всех побрал, и каждый, кто разговаривает с тобой, побрякивает в кармане гинеями. »

Но вместе с тем Осборн является верным сыном своего отца и не может привыкнуть к своему новому положению. Сколько бы он не клеймил это общество, он не в состоянии выйти из него. Несмотря на резко уменьшившееся содержание, он по-прежнему живёт на широкую ногу и не собирается отказываться от выходов в свет, ведь он вырос джентльменом…
В общем, Джордж предстаёт перед нами довольно слабым человеком, не способным сделать окончательный выбор и жить в соответствии с ним. И в этом непонятном положении он на полном ходу движется к катастрофе. И от унизительных попыток избежать этой катастрофы его спасает лишь смерть на поле боя.

«Это пиршество, на которое бедный Джордж истратил немало денег, было самым печальным развлечением Эмилии за весь их медовый месяц. Она послала домой матери жалобный отчет об этом празднике: написала о том, как графиня не удостаивала ее ответом, как леди Бланш рассматривала ее в лорнет и в какое бешенство пришел капитан Доббин от их поведения; как милорд, когда все встали из-за стола, попросил показать ему счет и заявил, что обед был никудышный и стоил чертовски дорого. »

С течением времени супруг Ребекки начинает меняться. И, мне кажется, это очень сильно добавило роману Теккерея в плане реалистичности. Из бездушного щёголя и прожигателя жизни, каким он был раньше он превращается в нормального человека. В «Ярмарке тщеславия» течение времени весьма ощутимо, это проявляется и в постепенном изменении характеров героев. Родон становится более человечным, он смягчается. Теккерей довольно достоверно показывает, как время и бедность счищают этот лоск великосветской жизни с человека, обнажая его истинный характер. И мы видим, что Родон Кроули всегда был весьма добродушным человеком, не стесняющимся дружеских чувств. Предлагаю вам вспомнить такой красноречивый эпизод, когда Бекки не пожелала поздороваться с Эмилиией а её супруг, напротив, не стал придавать значения обнищанию их семьи:
«Зато Родон Кроули, отделившись от своей компании, подъехал к ним, сердечно пожал руку Эмилии, сказал Джозу: "Как живете, приятель?" - и так уставился на миссис О"Дауд и на ее черные петушьи перья, что той подумалось, уж не покорила ли она его сердце. »
Возможно, автор пытается нам сказать тем самым, что Ребекка привыкла жить в столь сгущенной и плотной атмосфере обмана, что даже её ближайшему сподвижнику становится невозможным жить рядом с нею, так как за её двуличием становится невозможным распознать её чувства даже по отношению к нему самому…

Противостоянию Осборнов приходит конец, как это ни печально, со смертью сына. Но отца это, скорее, надламывает, чем заставляет раскаяться и пустить в своё сердце любовь. Удивительно, насколько сильны в человеке бывают столь низменные чувства!
«Он старался убедить себя, что это возмездие строптивцу за ослушание, и не смел сознаться, что он и сам потрясен
суровостью приговора и тем, что его проклятие так скоро сбылось. Иногда он содрогался от ужаса, как будто и вправду был виновником постигшей сына кары. Раньше еще оставались какие-то возможности для примирения: жена Джорджа
могла умереть или сам он мог прийти и сказать: "Отец, прости, я виноват". Но теперь уже не было надежды. Его сын стоял на другом краю бездны, не спуская с отца грустного взора. Старик вспомнил, что видел однажды эти глаза - во время горячки, когда все думали, что юноша умирает, а он лежал на своей постели безмолвный, с устремленным куда-то скорбным взглядом. »
- Однако, это как будто бы было лучшим исходом для Осборна, разве не так? Он загонял сам себя в ловушку, и в любом случае он не смог сохранить достойного вида. А так, он превратился в своеобразного кумира своей семьи, остался в их памяти этаким чистым образом, чью память нельзя порочить. А ведь он ещё и вступил в интрижку с Ребеккой Кроули.
Так скажем, он решил разрубить Гордиев узел своей жизни, а не пытаться кропотливо его развязывать!

«Нежность и доброта леди Джейн внушали Ребекке такое презрение, что этой маленькой женщине стоило немалого труда скрывать его. Простодушие и наивность, которые отличали леди Джейн, всегда выводили из себя нашу приятельницу Бекки, и временами она не могла даже удержаться от презрительного тона в разговоре с невесткой. С другой стороны, и леди Джейн раздражало присутствие Бекки в доме. Муж постоянно беседовал с гостьей; казалось, они обмениваются какими-то знаками, понятными им одним, и Питт говорил с нею о таких вопросах, которые ему и в голову не пришло бы обсуждать с женой. Леди Джейн, быть может, и не поняла бы их, но все равно ей было обидно сидеть, сознавая, что ей нечего сказать, и слушать, как эта маленькая миссис Родон болтает обо всем на свете, находит слово для каждого мужчины и ни у кого не остается в долгу, - в молчании сидеть в собственном доме у камина совсем одной, в то время как все мужчины толпились вокруг ее соперницы. »

Надо заметить, что интриг, заговоров и, вообще, то общество, которое он, по мнению многих, осуждал, Теккерей описывает отнюдь не мастерски. Мир взаимоотношений изображён им довольно схематично, неполно и недостоверно. В этом он очень сильно уступает де Лакло, жившим чуть ли не на полвека раньше. То есть в этой области у него заслуг, по сути, нет, но в чём он достиг очень многого, так это в роли этакого провидца. Современный тип женщин, и то, во что они могут превратиться, он предугадал очень верно. Этакие офисные бойцовские петухи, ну или куры, их архетип - Бекки. Теккерей понимал, что этот тип больше нравится и мужчинам, особенно тем, кто сам не решается на первый шаг. В приведённом отрывке Теккерей весьма чётко показал отношение женского общества к тогда новому типу женщин…

Хотя в одном месте Теккерей почти поднимается до высот, достигнутых в небезызвестном представителе эпистолярного жанра:
«Мистер Уэнхем, великий визирь и главный доверенный его милости (имевший прочное место в парламенте и за обеденным столом милорда), был гораздо благоразумнее мистера Уэга как по своему поведению, так и по образу мыслей. При всей своей ненависти ко всяким парвеню (сам мистер Уэнхем был непреклонным тори, отец же его - мелким торговцем углем в Северной Англии), этот адъютант маркиза не выказывал никаких признаков враждебности по отношению к новой фаворитке. Напротив, он донимал ее вкрадчивой любезностью с лукавой и почтительной вежливостью, от которых Бекки порою ежилась больше, чем от явного недоброжелательства других людей. »
Это символ борьбы за место подле кормушки и иллюстрация к принципу, согласно которому врагов надо держать ближе всего к себе.
И вот мне в голову пришла такая шальная идейка, а не намекает ли французским происхождением Бекки Шарп Теккерей на её родство с маркизой де Мертей?! По датам (если под многоточием в датах отправки писем подразумевается дата издания романа - 1782 год) маркиза вполне может быть матерью Бекки. А английский отец художник может быть вполне подставным лицом, нанятым маркизой.

Подходя к завершению моего эссе об этом романе, хочется заострить внимание на моменте, когда в конце концов Доббин признаётся в своих чувствах Эмилии. В отношении к ней и к своим чувствам он предстаёт перед нами сущим ребёнком. Но после смерти своего мужа она будто замерла в своём развитии и старалась хранить верность его идеализированному образу. Доббин невзначай начинает разрушение этого образа. С одной стороны болезненное, с другой - целительное. Он рассказывает ей о том, кто на самом деле возвратил ей пианино.
Теккерей описывает в своём романе не только мир тщеславных людей, но и мир лицемеров и лжецов. Бекки расположена на одном полюсе, Эмилия - на противоположном полюсе лицемеров. Она лицемер, ведущий растительный образ жизни. Лицемер и ханжа от страха перед жизнью и не способности вникать в беды и чаяния других людей. Даже таких близких, как Доббин.

Для многих женщин ребёнок олицетворяет собой права женщины на мужчину.
В этом романе Эмилия настойчиво пытается засунуть между собой и Доббином Осборна-младшего и тем самым исказить и отгородиться от истинных чувств своего друга. Вернее, только другом пытается представить себе его сама Эмилия Седли. Сам Доббин мечтает о том, чтобы стать ей мужем, но она то ли не понимает этого, то ли боится думать об этом. И, действительно, она больше похожа на ребёнка, а не на взрослую женщину - это отмечает и сам автор.

«С тех пор я мечтал только об одной женщине в мире - и это были вы! Мне кажется, не было ни единого часа за все минувшие двенадцать лет, чтобы я не думал о вас. Я приезжал к вам перед отъездом в Индию, чтобы сказать об этом, но вы были так равнодушны, а у меня не хватило смелости заговорить. Вам было все равно, останусь я или уеду.
- Я была очень неблагодарной, - сказала Эмилия.
- Нет, только безразличной! - продолжал Доббин с отчаянием. - Во мне нет ничего, что могло бы вызвать у женщины интерес ко мне. Я знаю, что вы чувствуете сейчас. Вас страшно огорчило это открытие насчет фортепьяно; вам больно, что оно было подарено мною, а не Джорджем. Я забыл об этом, иначе никогда бы не заговорил. Это я должен просить у вас прощения за то, что на мгновение, как глупец, вообразил, что годы постоянства и преданности могли склонить вас в мою пользу.
- Это вы сейчас жестоки! - горячо возразила Эмилия. - Джордж - мой супруг и здесь и на небесах. Могу ли я любить кого-нибудь другого? Я по-прежнему принадлежу ему, как и в те дни, когда вы впервые увидели меня, дорогой Уильям. Это он рассказал мне, какой вы добрый и благородный, и научил меня любить вас, как брата. И разве вы не были всем для меня и для
моего мальчика? Нашим самым дорогим, самым верным, самым добрым другом и защитником? Если бы вы вернулись в Англию на несколько месяцев раньше, вы, может быть, избавили бы меня от этой... от этой страшной разлуки. О, она едва не убила меня, Уильям! Но вы не приезжали, хотя я желала этого и молилась о вашем приезде, и мальчика тоже отняли у меня... А разве он не чудесный ребенок, Уильям? Будьте же по-прежнему его другом и моим...
Тут ее голос оборвался, и она спрятала лицо на плече у Доббина. Майор обнял Эмилию, прижал ее к себе, как ребенка, и поцеловал в лоб.
- Я не изменюсь, дорогая Эмилия, - сказал он. - Я не прошу ни о чем, кроме вашей любви. Пусть все останется так, как было. Только позвольте мне быть около вас и видеть вас часто. »

“Довершает” удар по безупречному образу Джорджа Осборна в сознании Эмилии её подруга. Но, поверьте, очень трудно понять, почему она это всё-таки делает и зачем. И это один из самых загадочных и великолепных моментов всего романа, на мой взгляд. Может быть, ей самой претит вся это ложь, ведь её стихия, как я уже упоминал - ярмарочная стихия, недаром она сама и выступать пыталась.

« - Послушай меня, Эмилия, - начала Бекки, расхаживая по комнате и поглядывая на приятельницу с какой-то презрительной нежностью. - Мне нужно с тобой поговорить. Ты должна уехать отсюда, от дерзости этих людей. Я не желаю, чтобы они тебя изводили; а они будут оскорблять тебя, если ты останешься здесь. Говорю тебе: они мерзавцы, которым место только на каторге. Не спрашивай, откуда я их знаю. Я знаю всех. Джоз не может тебя защитить: он слишком слаб и сам нуждается в защите. В житейских делах ты беспомощна, как грудной ребенок. Ты должна выйти замуж, иначе и ты сама, и твой драгоценный сын - оба вы пропадете. Тебе, дурочка, нужен муж. И один из лучших джентльменов, каких я когда-либо видела, предлагал тебе руку сотни раз, а ты оттолкнула его, глупое ты, бессердечное, неблагодарное создание!
- Я старалась... старалась изо всех сил! Право, я старалась, Ребекка, - сказала Эмилия молящим голосом, - но я не могу забыть... - И она, не договорив, обратила взор к портрету.
- Не можешь забыть его! - воскликнула Бекки. - Этого себялюбца и пустозвона, этого невоспитанного, вульгарного денди, этого никчемного олуха, человека без ума, без воспитания, без сердца, который против нашего друга с бамбуковой тростью - все равно что ты против королевы Елизаветы! Да ведь он тяготился тобой и, наверное, надул бы тебя, если бы этот Доббин не заставил его сдержать слово! Он признался мне в этом. Он никогда тебя не любил. Он вечно подсмеивался над тобою, я сама сколько раз слышала, и через неделю после вашей свадьбы начал объясняться мне в любви.
- Это ложь! Это ложь, Ребекка! - закричала Эмилия, вскакивая с места.
- Смотри же, дурочка! - сказала Бекки все с тем же вызывающим добродушием и, вынув из-за пояса какую-то бумажку, развернула ее и бросила на колени к Эмми. - Тебе известен его почерк. Он написал это мне... хотел, чтобы я бежала с ним... передал мне записку перед самым твоим носом, за день
до того, как его убили, и поделом ему! - повторила Ребекка. »

Вместе с тем роман обладает гармоничной структурой. И эта кольцеобразная структура является клеткой для Ребекки.
В каком-то смысле это роман не без героя, как уверяют нас критики. Герой этого романа - Ребекка, пытающаяся изменить собственную судьбу. Так в приведённом отрывке она предпринимает попытки хоть как-то отплатить добром за всё сделанное для неё семьёй Седли. Ребекка, столько раз изменявшая собственную судьбу, наконец, решает сделать хоть что-то для Эмилии. И открывает глаза своей подруги на прошлое.
Было ли необходимо такое болезненное преображение? Наверное, да, ведь без этого Эмилия не смогла начать новый этап своей жизни. Не смогла бы победить своё идолопоклонничество перед Джорджем Осборном. А Ребекка умела разрушать, как никто другой…
- На этой глубокомысленной ноте я хотел бы завершить свои размышления о романе «Ярмарка тщеславия». Романе, написанном с юмором, романе, очень достоверно изображающем человеческие слабости и отдельные характеры, интересные и актуальные до сих пор.