М. Ю. Лермонтова можно смело назвать роман «Герой нашего времени». Отзывы современников писателя о произведении были восхищенными. Во-первых, потому что книга стала первым лирико-психологическим романом в России. Во-вторых, Лермонтову на момент написания романа было только 24 года. Поговорим о произведении, его героях и мнениях критиков и читателей более подробно.
в произведении
В первую очередь при анализе произведения не следует забывать о том, что был романтиком Лермонтов. «Герой нашего времени» (отзывы о произведении рассмотрим ниже) сочетает в себе тем не менее два начала - романтическое и реалистическое. Первое особенно остро проявилось в По сути, он типичный романтический герой. Юноша, разочарованный в жизни, противопоставленный обществу, непонятый, одинокий и потерянный. Тем не менее есть в персонаже и реалистические черты, несвойственные романтическому герою.
Реализм проявился в описании художественного мира романа. Это и Кавказ, и характеры второстепенных героев. Например, создавая образ Максима Максимыча, Лермонтов обращается к реализму. Что касается описываемых в дневниках Печорина событиях, то они сочетают в себе черты обоих направлений. Нет в этом произведении и привычных для романтизма двоемирия и мистицизма.
Особенности конфликта
В этом произведении акцентировал основное внимание на внутреннем конфликте своего героя Лермонтов («Герой нашего времени»). Отзывы современников по этому поводу были разными. Например, Белинский также видел главную проблему романа во внутренних противоречиях Печорина. Их основой является двойственность героя. С одной стороны, он способен тонко чувствовать, любоваться звездным небом, понимать красоту природы. С другой - Печен безжалостно убивает Грушницкого, насмешничает. Ему свойственна черствость, проявившаяся при встрече с Максимом Максимычем и после гибели Бэлы. Внутри героя идет постоянная борьба - одна часть его личности жаждет приключений и действий, вторая - зло, иронично и цинично критикует эти порывы.
Образ главного героя
Отзыв о книге Лермонтова «Герой нашего времени» главным образом основывался на образе главного героя. Именно о нем в первую очередь говорят критики и читатели. Итак, Григорий Печорин - главный герой романа. Он неординарен, умен, но несчастлив. Сам Лермонтов писал, что в этом образе воссоздал современного человека, которого «слишком часто встречал в жизни». Печорин буквально состоит из противоречий по отношению к дружбе и любви. Он занят поиском смысла жизни, предназначения человека, свободы воли, выбора пути.
Часто Печорин предстает в весьма нелицеприятном свете. Например, когда заставляет людей страдать, вмешивается в их судьбу, рушит их жизни. Тем не менее есть в его личности нечто, что притягивает к нему окружающих, подчиняет его воле, заставляет сострадать ему. Каждая глава книги открывает часть души героя, чтобы в конце перед читателем появилась полная картина.
Образ Максима Максимыча
Это один из основных персонажей романа «Герой нашего времени». Отзывы свидетельствуют, что Максим Максимыч производит на читателей и критиков куда более благоприятное впечатление, чем сам Печорин. И это не удивительно. Ведь это достойный уважения человек, добрый, открытый, довольный жизнью, иногда даже наивный. Но такая наивность только идет ему.
Впервые он появляется в главе "Бэла" в роли рассказчика. Именно его глазами читатель знакомится с Печориным. Однако простодушному Максиму Максимовичу сложно понять то, что движет главным героем. Слишком разные они с Печориным. Их породили разные эпохи. Именно поэтому так и обижает Максима Максимыча холодность молодого офицера при встрече.
Женские образы
Встречается немало женщин на страницах романа «Герой нашего времени». Отзывы читателей и критиков свидетельствуют о том, что и эти образы привлекают к себе большое внимание. Среди них Бэла, Вера, княжна Мери, ундина. Отличительная черта всех этих героинь в том, что они совершенно разные. Каждая уникальна и не имеет общих черт с другими. Они выступают главными действующими лицами в 3-х частях произведения. Читая их диалоги с Печориным, мы можем судить о том, как герой относится к этому чувству, к чему стремится в любви и почему не достигает желаемого. Для этих женщин встреча с Печориным стала роковой. И ни одной из них не принес он счастья.
Первой перед читателем предстает Бэла. Это страстная, гордая и живущая чувствами девушка. Встреча с главным героем приводит ее к гибели. Потом мы видим Мери Лиговскую, княжну. Она живет в своем мире фантазий. Барышня похожа на всех представительниц своего социального уровня. Ей Печорин преподает жестокий урок, отнявший жизнь у Грушницкого. Ундина, случайная любовь главного героя, разительно отличается от этих женщин, хотя и имеет нечто схожее с Бэлой - их объединяет близость к природе. И вот Лермонтов изображает Веру, единственную женщину, которая смогла понять Печорина и полюбить таким, каков он есть. Но и здесь главный герой терпит неудачу.
«Герой нашего времени»: отзывы о книге современников
Сразу после выхода книга была высоко оценена. Практически все критики отмечали то, что Лермонтову действительно удалось изобразить героя, вобравшего в себя основные черты людей переломной эпохи. Более того, некоторые, например С. Т. Аксаков, заявляли после выхода романа, что Лермонтов-прозаик превзошел Лермонтова-поэта. В. В. Кюхельбекер считал главу «Мери» наилучшей в художественном отношении, так как основные действующие лица были изображены с особой реалистичностью. Однако сам Печорин Кюхельбекеру не понравился. Он даже сокрушался, что Лермонтов истратил свой талант на описание «такого существа… как гадкий Печорин».
Даже Н. В. Гоголь оценил роман «Герой нашего времени». Краткий отзыв великого писателя можно описать в нескольких словах - лучшей прозы в российской литературе еще не было. Единственным, кто не оценил творения Лермонтова, был император Николай I, давний недоброжелатель писателя. Он назвал роман отвратительным, а его героя «преувеличенным изображением презренных характеров». Произведение, по его мнению, было вредоносным и растлевающим умы молодежи.
Отзыв Белинского
Огромный резонанс среди литераторов, критиков и даже политиков вызвал «Герой нашего времени». Отзывы о книге при этом были диаметрально противоположными. И если люди, близкие к литературе, хвалили его, то чиновники и политики нещадно критиковали. Однако решающую роль в те годы играло мнение Белинского. А знаменитый критик открыто восхищался произведением. Особое внимание он уделил сложному композиционному строению, которое помогло наиболее ярко раскрыть образ основного персонажа.
Белинский увидел и оценил реалистическое начало в романе. Он отмечал реальные черты в образе Печорина, которые и позволяют в литературном персонаже увидеть живого человека. Отзыв о произведении «Герой нашего времени», написанный Белинским, акцентировал внимание не на пороках Печорина. Нет, критику удалось увидеть в нем грустную душу, которая не смогла найти своего места в современной эпохе. И в том, насколько тонко и точно удалось Лермонтову изобразить эту грусть, критик увидел невероятный талант писателя.
Мнения о романе сегодня
Но что же думают современные читатели о романе «Герой нашего времени»? Отзывы, надо отметить, в основном положительные. И сегодня произведение находит отклик у аудитории, несмотря на прошедшие полтора столетия. И что самое интересное: мнение читателей практически не изменилось. Все так же Печорину хочется сочувствовать, а его нелицеприятные поступки вызывают негодование. Все так же люди с любовью говорят о Максиме Максимыче. Особенно близок Печорин подросткам, так как их мучают те же вопросы о смысле жизни. Они аналогично ищут свое место, пытаются понять, как быть дальше. Таким образом, стал романом на все времена «Герой нашего времени».
Отзыв для читательского дневника
163 -
Э. Э. Найдич
«ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ»
В РУССКОЙ КРИТИКЕ«Герой нашего времени» относится к числу книг, которые, пройдя через столетия, сохраняют свою притягательную силу и продолжают волновать умы и сердца многих поколений.
Сразу же после опубликования в мартовском номере «Отечественных записок» в 1839 г. повести «Бэла» Белинский на страницах журнала «Московский наблюдатель» отметил, что «проза Лермонтова достойна его высокого поэтического дарования». Он обратил внимание на простоту и безыскусственность рассказа, на его сжатость и многозначительность. Белинский увидел в повести противоядие модной в те годы романтической литературе о Кавказе и прежде всего повестям Марлинского. Он пишет, что в отличие от последних «такие рассказы знакомят с предметом, а не клевещут на него».
Вскоре после выхода в свет отдельного издания романа в «Отечественных записках» (1840, № 5) и «Литературной газете» (1840, № 42, 25 мая) были напечатаны две небольшие рецензии Белинского, предшествующие подробному разбору романа. Белинский подчеркнул самобытность и оригинальность «Героя нашего времени» и с поразительной смелостью и прозорливостью заявил, что роман представляет собой «совершенно новый мир искусства» .
Белинский обратил внимание на то, что «Герой нашего времени» - не собрание разрозненных повестей и рассказов, а единый роман, составные части которого «нельзя читать отдельно или смотреть на них, как на отдельные произведения» (IV, 173).
164 -
Белинский рассматривал «Героя нашего времени» как замкнутое художественное целое: «Тут нет ни страницы, ни слова, ни черты, которые были бы наброшены случайно; тут всё выходит из одной главной идеи и всё в нее возвращается» (IV, 146). В основе романа, по мнению критика, лежит идея, развитая в главном действующем лице - Печорине.
Здесь Белинским впервые было высказано суждение, ставшее впоследствии общепринятым, о постепенном раскрытии от повести к повести характера главного героя.
Белинский увидел в романе Лермонтова «глубокое чувство действительности, верный инстинкт истины», «глубокое знание человеческого сердца и современного общества» (IV, 146). По мнению критика, «роман должен возбудить всеобщее внимание, весь интерес нашей публики», так как «в основной идее романа... лежит важный современный вопрос о внутреннем человеке» .
Все эти мысли Белинского получили дальнейшее развитие в его статье о «Герое нашего времени», опубликованной в «Отечественных записках» в 1840 г. (№ 6, 7).
Анализируя образ Печорина, Белинский еще находился в плену ошибочных идей «примирения с действительностью». Он считал, что жизненные противоречия есть лишь необходимый момент в развитии абсолютной идеи, что диссонанс разрешится стройной гармонией (IV, 238-239). Состояние Печорина Белинский рассматривал как временную болезнь, отражающую «переходное состояние духа». Однако, несмотря на эту позицию, Белинский именно своей характеристикой Печорина сразу же наметил прогрессивную линию в оценке романа. Еще до того, как реакционная критика объявила образ Печорина клеветой на русскую жизнь, Белинский выступил со страстной защитой Печорина, доказывая, что это образ жизненный, глубоко связанный с действительностью.
«Искусство поэта, - писал Белинский, - должно состоять в том, чтобы развить на деле задачу: как данный природою характер должен образоваться при обстоятельствах, в которые поставит его судьба» (IV, 205). Подчеркивая благородство, глубину и мощь духа Печорина и объясняя его поступки, находящиеся в резком противоречии с его натурой, обстоятельствами, в которые поставлен герой, Белинский возлагал ответственность за это не на самого Печорина, а на время, в которое он живет. Анализ образа Печорина приводил Белинского к главному выводу: «„Герой нашего времени“ - это грустная дума о нашем времени...» (IV, 266).
165 -
Историко-литературное значение анализа Белинским образа Печорина очень велико. Можно сказать, что в статье о «Герое нашего времени» уже отмечена одна из главных особенностей русского критического реализма XIX в.: изображение характера типического представителя современного общества дается так, что приводит к отрицанию отношений, господствующих в обществе. Белинский здесь впервые в русской критике высказывает мысль, позднее с предельной четкостью сформулированную Чернышевским: «Как осуждать отдельного человека за то, в чем виновато всё общество».
Статья Белинского открывает серию выступлений русской критики о «лишних людях»; в ней дано сопоставление образов Онегина и Печорина, отражающих соответствующие периоды в развитии русского общества. Характеристика Онегина дает возможность Белинскому убедительно обосновать главную мысль статьи - о типичности Печорина.
В письме к В. П. Боткину от 12 августа 1840 г. Белинский писал: «...Очень рад, что тебе понравилась 2-я статья моя о Лермонтове «вторая часть статьи о „Герое нашего времени“». Краткий тон ее - результат моего состояния духа: я не могу ничего ни утверждать, ни отрицать, и поневоле стараюсь держаться середины. Впрочем, будущие мои статьи должны быть лучше прежних: 2-я статья о Лермонтове есть начало их. От теории об искусстве я снова хочу обратиться к жизни и говорить о жизни...» (XI, 540). Этот поворот, наметившийся в процессе работы над статьей о «Герое нашего времени», невольно привел Белинского к одному противоречию .
В начале разбора Белинский подчеркивал, что причина «полноты впечатлений» заключена «в единстве мысли, которая выразилась в романе». «Во всех повестях одна мысль, и эта мысль выражена в одном лице, которое есть герой всех рассказов» (IV, 199). В рецензиях, предшествующих статье, Белинский писал: «Роман г. Лермонтова проникнут единством мысли...». Этот тезис критик выдвигал в связи с истолкованием романа как обособленного замкнутого целого. Во второй части статьи, когда Белинский от теорий об искусстве обращается к жизни, он несколько отступает от своих прежних выводов: «...роман, поражая удивительным единством ощущения , нисколько не поражает единством мысли... - пишет он. - Это же единство ощущения, а не идеи, связывает и весь роман» (IV, 267).
Такое изменение связано с тем, что после конкретного анализа романа Белинский пришел к убеждению, что сила романа заключена прежде всего в постановке важнейших общественно-бытовых вопросов, а не в их решении: «В нем есть что-то неразгаданное, как бы недоговоренное... таковы бывают все современные общественные вопросы, высказываемые
166 -
в поэтических произведениях: это вопль страдания, но вопль, который облегчает страдания» (IV, 267).
Первым откликом печати реакционного лагеря на роман Лермонтова явилась статья С. О. Бурачка («Разговор в гостиной»), опубликованная в журнале «Маяк» (1840, ч. IV). Отождествив автора романа с Печориным, Бурачок с негодованием писал, что в «Герое нашего времени» «нет ни религиозности, ни народности», что образ Печорина является клеветой на русскую действительность, «на целое поколение людей», что «в натуре этакие бесчувственные, бессовестные люди невозможны»: «В ком силы духовные хоть мало-мальски живы, - заключал критик, - для тех эта книга отвратительно несносна» .
Единственным исключением из числа «отвратительных и грязных» героев, по мнению Бурачка, является в романе образ Максима Максимыча . Возмущаясь недостаточно почтительным отношением автора к этому персонажу, критик «Маяка» рассматривал «Героя нашего времени» как образец новейшей «романтической литературы», лишенной моральных
167 -
устоев, и противопоставлял роману Лермонтова вышедший одновременно с ним ничтожный роман А. П. Башуцкого «Мещанин».
В начале июня 1840 г., еще до публикации статьи Белинского, но уже после его предварительных рецензий, в «Сыне Отечества» появился резкий отзыв о «Герое нашего времени», принадлежащий Н. А. Полевому.
С легкой руки Бурачка сопоставление «Героя нашего времени» с «Мещанином» Башуцкого стало одним из полемических приемов реакционной критики. Чтобы принизить значение лермонтовского романа, Полевой посвятил свою рецензию сразу обоим произведениям, характеризуя их как «больные создания, влекущиеся между жизнью и смертью в малый промежуток их бедного, эфемерного бытия» .
Если Полевой и Бурачок разошлись в оценке «Мещанина», то в отношении к «Герою нашего времени» у них было полное единодушие. Слова Полевого о том, что критика бесполезна для многих пишущих, «как бесполезны дождь и роса для растений, корень которых подточен неумолимым червяком», были лишь повторением рассуждений Бурачка.
Принадлежность этой анонимной рецензии Н. Полевому подтверждается тем, что в том же номере «Сына Отечества», где напечатана рецензия на «Героя нашего времени», помещена заметка Н. Полевого, в которой он сообщал о своем уходе из журнала. Он писал, что это последний номер, в котором он выступает как сотрудник и редактор отделов критики, библиографии и смеси. В конце рецензии на «Героя нашего времени» содержатся строки, непосредственно связанные с этим обстоятельством: «Мм. гг., грустно смотреть на современную литературу русскую, и обязанность рецензента становится ныне тяжелою, невыносимою обязанностью! Едва ли кто, посвятивши ей несколько времени, не захочет искупить увольнения от нее всякими пожертвованиями, не захочет купить спокойствия молчанием, предоставляя всякому делать, что ему угодно. Блажен, кто может положить критическое перо и повторить стих Виргилия: Deus nobis haec otium fecit!» .
Эти строки Полевого особенно интересны тем, что в какой-то мере они представляли собою и ответ на стихотворение «Журналист, Читатель и Писатель» Лермонтова.
Н. И. Мордовченко установил, что «Журналист, Читатель и Писатель» явился своего рода литературно-общественной декларацией Лермонтова, выдвинутой накануне выхода в свет романа. В образе журналиста и в его речах, как это показал Н. И. Мордовченко, «нельзя не узнать некоторых существенных черт облика Н. Полевого» . На лермонтовские стихи о трагической судьбе писателя Полевой ответил словами о «тяжелых, невыносимых»
168 -
обязанностях журналиста, который хочет «купить спокойствие молчанием».
Очень двусмысленна рецензия на «Героя нашего времени», принадлежавшая О. И. Сенковскому. «Г. Лермонтов, - писал Сенковский, - счастливо выпутался из самого затруднительного положения, в каком только может находиться лирический поэт, поставленный между преувеличениями, без которых нет лиризма, и истиною, без которой нет прозы. Он надел плащ истины на преувеличения, и этот наряд очень к лицу им» .
Чего стоили похвалы Сенковского, можно судить по его резко отрицательному отзыву на второе издание «Героя нашего времени». Сенковский писал, что после смерти Лермонтова можно рассуждать о его творчестве объективно и что «нельзя выдавать „Героя нашего времени“ за что-нибудь выше миленького ученического эскиза» . Рецензия Сенковского вызвала резкую отповедь Белинского в его отклике на третье издание «Героя нашего времени» («Литературная газета» от 18 марта 1844 г.).
Доброжелательно встретил роман Лермонтова издатель «Современника» П. А. Плетнев, сравнивший в кратком отзыве «Героя нашего времени» с «Рыцарем нашего времени» Карамзина. Он писал, что эти произведения отмечены «печатью истинного таланта; каждое приняло на себя живые, яркие краски эпохи их создания; каждому суждено прослушать в молчании брюзгливые выходки судий, которые, лишены будучи способности мыслить и чувствовать, утешаются неотъемлемым своим правом - побранивать всё привлекательно-живое» .
Особое место в выступлениях реакционной критики занимает хвалебная рецензия Ф. Булгарина, напечатанная в «Северной пчеле» (1840 г., 30 июня). «Лучшего романа, - писал Булгарин, - я не читал на русском языке». Вскоре после появления статьи Булгарина на страницах «Отечественных записок» Белинский написал об истинной подоплеке этой статьи: «явились ложные друзья, которые спекулируют на имя Лермонтова, чтобы мнимым беспристрастием (похожим на купленное пристрастие) поправить в глазах толпы свою незавидную репутацию» (IV, 373).
169 -
Спекуляция, о которой писал Белинский, заключалась в том, что Булгарин назойливо подчеркивал свое объективное отношение к писателю, постоянно выступающему на страницах органа, враждебного «Северной пчеле». Любопытную позицию занял Булгарин в решении основного вопроса, возникшего в полемике вокруг романа. Он заимствовал у Белинского мысль о том, что в романе раскрыта болезнь русского общества и тем самым разошелся с Бурачком. Но эта болезнь, по мнению Булгарина, заключалась в «клейме Запада на современном поколении». Осудив Бурачка за его резкую статью, издатель «Северной пчелы», подобно критику «Маяка», подошел к роману с моралистических позиций и увидел в нем лишь нравственный урок: «К чему ведут блистательное воспитание и все светские преимущества без положительных правил, без веры, надежды и любви» - такова, по мнению Булгарина, господствующая идея романа.
Наиболее полная и развернутая оценка «Героя нашего времени», исходящая из реакционного лагеря, принадлежит С. П. Шевыреву. Свой основной тезис Шевырев сформулировал в статье «Взгляд на современное образование Европы» («Москвитянин», 1841, № 1) и затем развил его в специальной статье, посвященной роману Лермонтова («Москвитянин», 1841, № 2).
Главная мысль статей Белинского о «Герое нашего времени» - утверждение связи Печорина с современной жизнью, доказательство, что Печорин - «характер действительный». Против этого положения и выступил критик «Москвитянина»: «Всё содержание повестей г-на Лермонтова, кроме Печорина, - утверждал Шевырев, - принадлежит существенной жизни; но сам Печорин, за исключением его апатии, которая была только началом его нравственной болезни, принадлежит миру мечтательному, производимому в нас ложным отражением Запада. Этот призрак, только в мире нашей фантазии имеющий существенность».
За противоположностью оценок Печорина легко обнаруживается противоположность взглядов Шевырева и Белинского, их различное отношение к русской действительности. Шевырев писал в своей статье, что если признать Печорина героем нашего времени, то «стало быть, век наш тяжко болен».
Шевырев обвинял Лермонтова также в натурализме. По мнению критика, образ Печорина не только ложен в своей основе, но и художественно
170 -
неполноценен, поскольку зло, как главный предмет художественного произведения, может быть изображаемо только крупными чертами идеального типа (в виде титана, а не пигмея), а Лермонтов в «Герое нашего времени» якобы вникает «во все подробности гниения жизни». Печорин «принадлежит к числу тех пигмеев зла, которыми так обильна теперь повествовательная и драматическая литература Запада».
Значительное место в статье Шевырева занимает анализ темы Кавказа в творчестве Лермонтова, в частности в «Герое нашего времени». «Здесь, - писал Шевырев, - сходятся в великой и непримиримой вражде Европа и Азия. Здесь Россия, граждански устроенная, ставит отпор этим, вечно рвущимся потокам горных народов, не знающих, что такое договор общественный... Здесь вечная борьба наша... Здесь поединок двух сил, образованных и диких... Здесь жизнь!.. Как же не рваться сюда воображению поэта?».
Весной 1841 г. в предисловии ко второму изданию «Героя нашего времени» Лермонтов подвел итог литературной полемике, развернувшейся после выхода романа в свет. Писатель дал резкую отповедь Шевыреву, иронически отозвался о мнениях Бурачка . В предисловии к роману Лермонтов выступил как единомышленник Белинского. Как это показал Н. И. Мордовченко, заключительная часть предисловия, посвященная авторской оценке Печорина, находится в прямом соответствии с тем, что писал Белинский . Лермонтовское предисловие вызвало восторженный отзыв Белинского в рецензии на второе издание романа и было целиком процитировано им на страницах «Отечественных записок» (V, 451-456).
Следует обратить внимание еще на один факт, связанный с полемикой вокруг «Героя нашего времени». Вскоре после выхода статей Шевырева о «Герое нашего времени» и о стихотворениях Лермонтова («Москвитянин», 1841, № 4) поэт написал стихотворение «Спор» и передал его для напечатания в «Москвитянине» . Передача стихотворения в славянофильский журнал была своеобразным ответом на критику Шевырева. А. С. Хомяков, один из самых видных сотрудников «Москвитянина», в письме Н. М. Языкову летом 1841 г. писал: «В „Москвитянине“ был разбор Лермонтова Шевыревым, и разбор не совсем приятный, по-моему, несколько несправедливый.
171 -
Лермонтов ответил очень благоразумно: дал в „Москвитянин“ славную пьесу „Спор Шата с Казбеком“, стихи прекрасные» .
Появление стихотворения с названием «Спор» в органе литературных противников должно было, очевидно, свидетельствовать о несогласии поэта с критикой Шевырева, должно было подчеркнуть, что лучшим ответом на критику является художественное творчество в прежнем направлении. Не случаен был и выбор темы стихотворения. Ведь журнал «Москвитянин» постоянно писал об исторической миссии России, а Шевырев в статье о «Герое нашего времени» пространно рассуждал о борьбе России и Кавказа. Самую борьбу, спор этих двух сил Шевырев истолковывал в отвлеченно идеалистическом плане и считал ее непримиримой и вечной.
Лермонтов в стихотворении «Спор» в ответ на эти реакционные рассуждения Шевырева дал картину борьбы России и Кавказа, поразительную по силе художественных образов, красочности, философской глубине и точности. Его литературным противникам не оставалось ничего другого, как признать это стихотворение прекрасным и поместить его на страницах своего журнала («Москвитянин», 1841, № 6).
Таковы основные этапы полемики, развернувшейся в 1840-1841 гг. после выхода в свет «Героя нашего времени».
Анализ «Героя нашего времени» должен был занять большое место в неосуществленной статье Белинского о Лермонтове в задуманной им «Истории русской литературы». Белинский подчеркивал, что обещанные статьи о Гоголе и Лермонтове «нисколько не будут повторением сказанного» (VII, 107).
В статьях о Пушкине 1843-1846 гг. Белинский характеризовал «Героя нашего времени» как произведение народное, национальное. Он опровергал мнение тех, кто считал, что «чисто русскую народность» следует искать лишь в произведениях, черпающих содержание «из жизни низших и необразованных классов». Критик указывал, что поэт, изображающий жизнь образованных сословий, может претендовать «на громкое титло национального поэта» и ставил «Героя нашего времени» в один ряд с «Горем от ума» и «Мертвыми душами», называя эти произведения национальными и превосходными в художественном отношении (VII, 438-439).
Сравнивая романы Лермонтова и Пушкина, Белинский писал: «„Герой нашего времени“ был новым „Онегиным“; едва прошло четыре года - и Печорин уже не современный идеал» (VII, 447). В статье о повести В. Соллогуба «Тарантас» Белинский развил эту мысль: «После Онегина и Печорина в наше время никто не брался за изображение героя нашего
172 -
времени. Причина понятна: герой настоящей минуты - лицо в одно и то же время удивительно многосложное и удивительно неопределенное, тем более требующее для своего изображения огромного таланта» (IX, 79).
Оценка образа Печорина в перспективе развития русского общества и роста передовой общественной мысли дана Белинским в связи с разбором романа А. И. Герцена «Кто виноват?».
По мнению Белинского, «...в последней части романа Бельтов вдруг является перед нами какою-то высшею, гениальною натурою, для деятельности которой действительность не предоставляет достойного поприща... это уже не Бельтов, а что-то вроде Печорина... Сходство с Печориным для него крайне невыгодно» (X, 321-322).
Это замечание Белинского в обзоре русской литературы за 1847 г. предвосхищало высказывания революционно-демократической критики 50-60-х годов, сопоставлявшей образ Печорина со всей галереей «лишних людей» в русской литературе.
К 40-м годам относятся и ранние критические статьи А. Григорьева.
Первая из них - «Об элементах драмы в нынешнем русском обществе» ставит вопрос о «жалком состоянии» русской сцены, в которой господствуют избитые романтические драмы с «идеалом, сложившимся из средневековых понятий о любви и из восточных понятий о женщине».
А. Григорьев призывает писателей к созданию драмы на темы повседневной жизни, где автор показал бы ту особенную сторону действительности, «которая движет известным веком и известным народом».
В этой статье А. Григорьева чувствуется влияние идей Белинского и Герцена, в частности во взглядах А. Григорьева на роль любви в жизни человека и общества .
Статья А. Григорьева состоит из двух писем. В письме первом критик утверждает, что в «Печорине, несмотря на его впечатлительность, еще есть suffisance собственного Я , поклоняющегося только себе, не страдавшего болезненно тем благородным, благодатным страданием, которое, само в себе находя пищу, неумолимо выживает мелкий, ограниченный эгоизм, чтобы создать эгоизм сознательный, проникнутый чувством целого и уважением к себе и другим, как частям великого целого» . По мнению критика, этот ограниченно эгоистический идеал был преодолен в творчестве Лермонтова, «который... был столько же выше своего Печорина, сколько Гёте был выше своего Вертера» . «Посмотрите, как в самом Лермонтове перегорел и очистился этот эгоизм, как это чувство любви от скуки и праздности,
173 -
чувство души, страдающей пустотою, чувство отрицания претворилось в идею разумную и человеческую в стихотворениях последней его эпохи, и особенно в стихотворении:
Пускай толпа клеймит презреньем
Наш неразгаданный союз» .Предвестником споров, разгоревшихся в 50-х годах, было еще одно выступление А. Григорьева - «Обозрение журнальных явлений за январь и февраль» (1847 г.). Приветствуя появление романа Герцена «Кто виноват?», А. Григорьев усматривал в современной литературе наличие двух различных школ - «школы Лермонтова, школы трагизма, и школы юмористической, школы Гоголя» .
Это противопоставление двух школ шло вразрез с концепцией Белинского, объединявшего творчество Гоголя и Лермонтова в единое литературное направление.
Для полноты обзора следует кратко сказать об оценке «Героя нашего времени» в рецензии В. Т. Плаксина на издание сочинений Лермонтова 1847 г.
Ее автор - преподаватель словесности в ряде учебных заведений Петербурга (и, между прочим, в 1834 г. учитель Лермонтова в школе гвардейских подпрапорщиков), составитель учебных руководств, в которых, по замечанию Белинского, «пережитки классицизма» соединялись с «тяжелой необходимостью смешать свои понятия с новыми, признать авторитеты» (VI, 345).
Эта характеристика вполне применима и к разбору «Героя нашего времени» в рецензии Плаксина. Объявив роман лучшим произведением Лермонтова, а изображение Печорина - безупречным в художественном отношении, Плаксин тут же заявляет, что Печорин в «Тамани» не имеет якобы никакого отношения к Печорину в «Бэле», что «Герой нашего времени» - лишь искусственное соединение отдельных повестей, ибо ряд персонажей в романе может «быть или не быть». Перефразируя некоторые положения Белинского и утверждая, что в Печорине сочетается «то, что дала ему природа и то, что навязал ему деспотизм духа времени», Плаксин определяет роман Лермонтова как сатирическое произведение, раскрывающее двойственную натуру человека, с его некоторой способностью к добру и злу.
174 -
Намеченная Белинским прогрессивная линия в оценке лермонтовского романа была продолжена Чернышевским и Добролюбовым.
В рецензии на романы и повести М. Авдеева («Современник», 1854, № 2) Чернышевский показал, что роман Авдеева «Тамарин», вопреки желанию автора, превратился в восторженный панегирик Тамарину, так как романист руководствовался «не действительностью, а ложно понятым романом Лермонтова» . Чернышевский подчеркивал, что между Печориным и Тамариным мало общего. Тамарин - «это - Грушницкий, явившийся г. Авдееву во образе Печорина» (II, 214).
В замечательной по точности и краткости формулировке Чернышев ский определил основной смысл «Героя нашего времени»: «Лермонтов - мыслитель глубокий для своего времени, мыслитель серьезный - понимает и представляет своего Печорина, как пример того, какими становятся лучшие, сильнейшие, благороднейшие люди под влиянием общественной обстановки их круга» (II, 211).
В обзоре «Русская литература в 1851 г.» («Москвитянин», 1852, № 2, 3) А. Григорьев утверждал, что Печорин развился «под влиянием обстоя тельств, чуждых русскому быту», что он «в особе Тамарина потерял свою грандиозность, а самое отрицательное лермонтовское направление окончательно истощило себя в романе „Кто виноват?“» .
А. Григорьев стремился доказать слабость Лермонтова как мыслителя, доказать, что «слово лермонтовской деятельности по самой натуре своей было неспособно к дальнейшему развитию. Это слово было протест личности против действительности, - протест, вышедший не из ясного понимания идеала, а из условий, заключавшихся в болезненном развитии самой личности» .
Доказывая в своем обзоре литературы за 1852 г., что лермонтовское направление умерло, А. Григорьев подтверждал это ссылками на роман «Тамарин», в котором усматривал необыкновенно удачную, хотя и бессознательную, пародию на «Героя нашего времени» .
Подобная тенденция в отношении к образу Печорина была намечена несколько ранее А. В. Дружининым в «Письмах иногороднего подписчика о русской журналистике» (письмо 7, сентябрь 1849 г.) в связи с появлением в «Современнике» первой части «Тамарина».
По многим вопросам Дружинин расходился с А. Григорьевым. Он, например, считал, что Авдеев «в лице Печорина подметил самую бедную
175 -
его сторону, или, лучше сказать, не ту сторону, с которой создание Лермонтова глубоко и замечательно» . Но по своей основной направленности Дружинин был очень близок к А. Григорьеву, подобно последнему, обедняя образ Печорина: «Он был героем в маленькой драме, отличным актером на сцене провинциального театра», «в самом Печорине нет ровно ничего необъятно высокого», Печорин не одарен «ни одною необыкновенной способностью», это лицо «нимало не грандиозное и не превышающее толпы своею головою». Перед героями Байрона - Манфредом, Гяуром, Чайльд Гарольдом Печорин «кажется жалким ребенком, изведавшим одну миллионную частичку жизни...» и т. п.
Через несколько лет в статье «Повести и рассказы И. С. Тургенева» (1857 г.) Дружинин, сопоставляя героя тургеневской повести «Бреттер» Авдея Лучкова с Печориным, говорил с полной отчетливостью о причине своей неприязни к герою Лермонтова. Оказывается, читатели и критики были «до сих пор через меру снисходительны к человеку озлобленному, не давая себе труда разъяснять, на чем держится это так приятное для них озлобление». Значение тургеневской повести заключается, по мнению критика, в том, что благодаря образу Лучкова герои нашего времени выведены «на свежую воду» и сведены «с мелодраматического пьедестала». «Озлобленный герой, - пишет далее Дружинин, - взятый так, как его понимали в сороковых годах, зол вследствие разных таинственных причин, вследствие недостатка деятельности для своей персоны...» .
Под сороковыми годами Дружинин разумеет Белинского, а под современниками, поддерживающими озлобленных людей, - революционных демократов. «Даже один из наших поэтов высокого дарования с простодушием называет себя человеком озлобленным» , - писал Дружинин о Некрасове.
Таким образом, отрицательное отношение к герою Лермонтова реак ционной критики по-прежнему объяснялось политическими мотивами, борьбой с революционным протестом.
Недаром несколько позднее А. Григорьев писал о лермонтовских типах - Арбенине, Мцыри, Арсении: «Ведь приглядитесь к ним поближе, к этим туманным, но могучим образам: за Ларою и Корсаром проглянет в них, может быть, Стенька Разин» .
Мнения А. Григорьева и А. Дружинина совпадали еще в одном очень важном пункте, несмотря на кажущееся различие в понимании лермонтовского романа. Оба они видели причины страданий Печорина не столько в общественных условиях, сколько в самой натуре героя. А. Григорьев
176 -
отмечал «болезненное развитие самой личности» Печорина. Дружинин писал, что трагедия Печорина в том, что он не умеет направлять свои способности «к благородной и симпатической цели; по гордости своей неспособный к труду и сознанию своей пустоты, он тягостно ворочается в кругу отношений, не представляющих ему ни радости, ни средств к добру, ни путей к усовершенствованию» .
Приведенная выше оценка «Героя нашего времени» в рецензии Чернышевского на романы и повести Авдеева противостояла этим воззрениям и вместе с тем углубляла, делала более конкретными мысли Белинского.
В «Очерках гоголевского периода» (статья седьмая - «Современник», 1856, № 10) критик отметил, что характер Печорина в статье Белинского о «Герое нашего времени» (1840 г.) рассматривался с отвлеченной точки зрения, как порождение современной жизни вообще. По мнению Чернышевского, эта отвлеченность заключалась не только в применении теории примирения с действительностью, но и в отсутствии социального анализа. Белинский «не искал в Печорине особенностей, принадлежащих ему, как члену нашего русского общества» (III, 241). В приведенной выше характеристике Чернышевский, восполняя этот пробел, говорит о «влиянии на людей, подобных Печорину, общественной обстановки их круга». Оценивая «Героя нашего времени» Чернышевский безоговорочно относил Лермонтова к писателям гоголевского направления в русской литературе . Такое соединение имен Лермонтова и Гоголя приобретало в 50-е годы особое значение, потому что реакционная критика противопоставляла имена Гоголя и Лермонтова.
177 -
В статье о «Детстве и отрочестве» и «Военных рассказах» Л. Толстого, характеризуя психологический анализ Л. Толстого как изображение «диалектики души», Чернышевский отмечает: «Из других замечательнейших наших поэтов более развита эта сторона психологического анализа у Лермонтова» (III, 423). Приведя цитату из «Героя нашего времени» - «памятные всем размышления Печорина о своих отношениях к княжне Мери», - Чернышевский делает вывод: «Тут яснее, нежели где-нибудь у Лермонтова, уловлен психический процесс возникновения мыслей...». Однако, отмечает критик, «это все-таки не имеет ни малейшего сходства с теми изображениями хода чувств и мыслей в голове человека, которые так любимы графом Толстым» (III, 423).
К «Герою нашего времени» Чернышевский постоянно обращался, иллюстрируя свою мысль о том, что «без сжатости нет художественности»: «В повестях и рассказах Пушкина, Лермонтова, Гоголя общее свойство - краткость и быстрота рассказа» (II, 69). «Прочитайте три, четыре страницы „Героя нашего времени“, „Капитанской дочки“, „Дубровского“ - сколько написано на этих страничках!» (II, 466).
К «Герою нашего времени» Чернышевский обращался и во второй по ловине пятидесятых годов в связи с развернувшейся полемикой о «лиш них людях».
В условиях роста освободительного движения и революционной ситуации конца 50-х - начала 60-х годов Чернышевский, а затем и Добролюбов, как литературные критики, прежде всего обратились к анализу произведений, содействующих, по их мнению, освободительной борьбе. В статьях Чернышевского о стихотворениях Н. Огарева, «Русский человек на rendez-vous» и других выдвигалась задача создания образа положительного героя, нового человека, революционера-разночинца, который должен был прийти на смену «лишним людям», героям предшествующего периода в истории русского общества. Если раньше Чернышевский подчеркивал исторически прогрессивную роль героя Лермонтова, то теперь он обращает внимание на ограниченность этой прогрессивности, которая отличает Печорина от героев, характеризующих новую ступень в общественном развитии. «Печорин <по сравнению с Онегиным>, - пишет Чернышевский, - человек совершенно другого характера и другой степени развития. У него душа действительно очень сильная, жаждущая страсти; воля у него действительно твердая, способная к энергической деятельности, но он заботился только лично о самом себе. Никакие общие вопросы его не занимали. Надобно ли говорить, что Бельтов совершенно не таков... Еще менее возможно найти сходство между Рудиным и Печориным: один - эгоист, не думающий ни о чем, кроме своих личных наслаждений; другой - энтузиаст,
178 -
совершенно забывающий о себе и весь поглощаемый общими интересами...» (IV, 699).
Эти строки были направлены против критика «Отечественных записок» С. С. Дудышкина, выступившего в статье о повестях и рассказах И. С. Тургенева («Отечественные записки», 1857, № 1) с утверждениями о том, что чуть ли не все «лишние люди», а особенно герои Тургенева непосредственно связаны с «Героем нашего времени».
Наиболее резко, отчетливо и полно эта новая тенденция в оценке образа Печорина проявилась в статье Добролюбова «Что такое обломовщина?» («Современник», 1859, № 5). Уже несколько ранее (в статье «Литературные мелочи прошлого года») Добролюбов сопоставил новых людей - разночинцев - с их предшественниками деятелями дворянского периода: «в их суждениях люди возвышаются не по тому, сколько было в них сокрыто великих сил и талантов, а по тому, сколько они желали и умели сделать пользы человечеству...» .
Отсутствие общественно-полезной деятельности у героев лучших повестей и романов 40-50-х годов, в том числе у Печорина, позволило Добролюбову в статье «Что такое обломовщина?» сопоставить этих героев с Обломовым и характеризовать эту их особенность как обломовщину.
Чтобы различными оговорками не ослабить своего удара по дворянскому либерализму, Добролюбов вводит в статью реплики «глубокомысленных людей», полемизирующих с автором, и, отвечая им, подчеркивает, что он имел в виду более обломовщину, нежели личность Обломова. «При других условиях, в другом обществе Онегин был бы истинно добрым малым, Печорин и Рудин делали бы великие подвиги, а Бельтов оказался бы действительно превосходным человеком» .
Оценка Чернышевского и Добролюбова не противостояла взглядам Белинского, а явилась их развитием в новых исторических условиях. Мысли Белинского о том, что образ Печорина правильно отражал русскую жизнь, что его характер объясняется временем, и главный смысл романа не в суде над героем, а в осуждении той эпохи, получили в статье Добролюбова четкое политическое выражение. Однако основная направленность критики Добролюбова заключалась не в исторической оценке «лишних людей», а в разоблачении дворянского либерализма.
Против позиции «Современника» в вопросе о так называемой обличительной литературе и о «лишних людях» выступил Герцен . Прямым поводом для его выступления была названная выше статья «Литературные мелочи прошлого года», где Добролюбов разоблачал либеральных обличителей,
179 -
критикующих частные недостатки и не посягающих на основы самодержавно-крепостнического строя.
Недостаточно последовательный демократизм Герцена, его колебания в сторону либерализма вызвали разногласия и по вопросу об оценке «лишних людей». Герцен полемизировал с прежними мнениями «Современника» (см. названные выше статьи Чернышевского), еще не зная о дискредитации «лишних людей», предпринятой Добролюбовым в статье «Что такое обломовщина?».
Герцен сосредоточивает внимание на прогрессивной исторической роли «лишних людей»: «...Онегины и Печорины были совершенно истинны, выражали действительную скорбь и разорванность тогдашней русской жизни... Наши литературные фланкеры последнего набора шпыняют теперь над этими слабыми мечтателями, сломавшимися без боя, над этими праздными людьми, не умевшими найтиться в той среде, в которой жили. Жаль, что они не договаривают, - я сам думаю, если б Онегин и Печорин могли, как многие, приладиться к николаевской эпохе, Онегин был бы Виктор Никитич Панин, а Печорин не пропал бы по пути в Персию, а сам управлял бы, как Клейнмихель, путями сообщения и мешал бы строить железные дороги. Но время Онегиных и Печориных прошло. Теперь в России нет лишних людей, теперь, напротив, к этим огромным запашкам рук недостает. Кто теперь не найдет дела, тому пенять не на кого, тот в самом деле пустой человек, свищ или лентяй. И оттого очень естественно, Онегины и Печорины делаются Обломовыми.
Общественное мнение, баловавшее Онегиных и Печориных потому, что чуяло в них свои страдания , отвернется от Обломовых» .
В статье «Лишние люди и желчевики» («Колокол», 1860, № 83, 15 октября) Герцен решительно отделяет «лишних людей» николаевского времени, которых он признает за «действительных» от современных лишних людей, «между которыми сама природа воздвигла обломовский хребет»: «лишние люди были тогда столь же необходимы , как необходимо теперь, чтоб их не было», - заключал Герцен .
Различие взглядов Герцена, с одной стороны, и Чернышевского и Добролюбова - с другой, заключалось не в исторической оценке роли Печорина и других лишних людей (здесь в основном их взгляды были едины), а в правомерности сопоставления Онегина и Печорина с дворянскими либералами 50-х годов.
Добролюбов и Чернышевский подчеркивали социальную общность «лишних людей» обоих периодов и противопоставляли их «новым людям», революционерам-разночинцам. Герцен, который сам был деятелем 40-х годов,
180 -
защищал историческую прогрессивность Печорина - в числе других лишних людей - и считал неправомерным их сопоставление с дворянскими либералами 50-х годов.
В отличие от Белинского, а затем Чернышевского и Добролюбова, Герцен понимал Печорина несколько односторонне. В статье «Еще раз Базаров» (1868 г.) он писал: «Лермонтов летами был товарищ Белинского, он был вместе с нами в университете, а умер в безвыходной безнадежности печоринского направления, против которого восставали уже и славянофилы и мы» .
Эти слова о «печоринском направлении» связаны с противоречивым отношением Герцена к Лермонтову. В работе «О развитии революционных идей в России» наряду с замечательным и исторически точным портретом Лермонтова («он полностью принадлежит к нашему поколению...») содержатся строки, перекликающиеся с приведенными выше: «Лермонтов... так свыкся с отчаяньем и враждебностью, что не только не искал выхода, но и не видел возможности борьбы или соглашения» .
Демократическая традиция в оценке «Героя нашего времени» была продолжена Д. И. Писаревым и Н. В. Шелгуновым. Отвергая поэтическое наследие Лермонтова, Писарев высоко оценил лермонтовскую прозу. В связи с анализом романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» («Русское слово», 1862, № 3) он стремился показать, «в каких отношениях находится Базаров к разным Онегиным, Печориным, Рудиным, Бельтовым и другим литературным типам, в которых, в прошлые десятилетия, молодое поколение узнавало черты своей умственной физиономии» .
Преследуя цели, близкие Добролюбову и Чернышевскому, Писарев пытался установить сходство и различие между «лишними» и «новыми» людьми, но из-за отсутствия подлинного историзма весьма упрощал взгляды своих предшественников. Он называл Онегина и Печорина «скучающими трутнями», видел между ними разницу в темпераменте: «Онегин холоднее Печорина, и поэтому Печорин дурит гораздо больше Онегина... Немножко Онегиным, немножко Печориным бывал и до сих пор бывает у нас всякий мало-мальски умный человек, владеющий обеспеченным состоянием, выросший в атмосфере барства и не получивший серьезного образования» .
Для Писарева Онегины и Печорины - люди, выделившиеся из массы благодаря своему уму, но не имеющие идеалов, цели в жизни. «Другие люди, умные и образованные», имеют «свой идеал», но «у этих людей за недостатком твердости дело останавливается на словах». Свое рассуждение о лишних людях и о Базарове Писарев заключает следующей формулой:
181 -
«Словом, у Печориных есть воля без знания, у Рудиных - знание без воли; у Базаровых есть и знание и воля, мысль и дело сливаются в одно твердое целое» .
Особое внимание на образ Печорина обращает Писарев в статье «Реалисты» («Русское слово», 1864, № 9-11). «Печорины и Базаровы выделываются из одного материала...»; они «не похожи друг на друга по характеру своей деятельности, но они совершенно сходны между собою по типическим особенностям натуры: и те и другие - очень умные и вполне последовательные эгоисты, и те и другие выбирают себе из жизни всё, что в данную минуту можно выбрать самого лучшего...» . Это сопоставление реалиста Базарова и Печорина связано с идеологическими позициями Писарева этих лет, с его попыткой противопоставить традициям русской передовой мысли вульгарный материализм. Отсюда строки: «Люди более умные, люди, подобные Лермонтову и его герою Печорину, решительно отвертывались от русского маколейства и искали себе наслаждений в любви» .
«Под русским маколейством» Писарев разумел деятельность «Грановских и их учеников Берсеневых»: «Печорины были во всех отношениях умнее Берсеневых, - продолжал Писарев, - и поэтому-то именно им и не оставалось никакого выхода из мира скуки и из любовных похождений... Печориным не было никакого выбора, и постоянная их праздность нисколько не может служить доказательством их умственной хилости. Даже напротив того» .
Отсутствие конкретно-исторического подхода во многом помешало правильно оценить «Героя нашего времени» и Н. В. Шелгунову, посвятившему образу Печорина весьма значительную часть своей статьи «Русские идеалы, герои и типы» («Дело», 1868, № 6-7).
Шелгунов утверждал, что типы, созданные Пушкиным, Лермонтовым и Тургеневым, «пусты и бесполезны», что «никакая серьезная социальная мысль не руководила этими писателями» .
Шелгунов писал, что в Печорине мы встречаем «тип силы, но силы искалеченной, направленной на пустую борьбу, израсходовавшейся по мелочам на дела недостойные» . «...Печорина не запугаешь ничем, его не остановишь никакими препятствиями... Несмотря на свой женоподобный вид, на аристократические манеры на наружную цивилизацию, Печорин чистый дикарь, в котором ходит стихийная, несознающая себя сила, как
182 -
в каком-нибудь Илье Муромце или в Стеньке Разине. Но Стенька Разин по цели своих стремлений стоит неизмеримо выше Печорина» .
Шелгунов объясняет характер Печорина социальными причинами, принадлежностью к аристократическому кругу: «Печорин не „герой нашего времени“, а „салонный герой“, оторванный от мира одиночка, ведущий борьбу с отдельными лицами, вместо того, чтобы бороться с принципами» .
В своей статье «Very dangerous!!!» Герцен в полемических целях объединял критику «лишних людей» в «Современнике» и в журналах умеренно-либерального лагеря. На самом деле взгляды Чернышевского и Добролюбова не имели ничего общего с этой критикой, отрицавшей прогрессивное значение образа Печорина для 40-х годов.
Так, например, для С. С. Дудышкина образы «лишних людей», и прежде всего Печорин, были глубоко чужды. Либеральный критик называл их «искателями сильных ощущений», лживыми, самонадеянными, громкими фразами закрывающими себя от всякой деятельности . Главный недостаток Печорина и других «лишних людей», по его мнению, в том, что они «не гармонировали с обстановкою». Дудышкин призывал писателей к изображению людей, примирившихся с действительностью. Это и дало повод Герцену иронически сказать о Печорине, ставшем Клейнмихелем.
Ненависть Дудышкина к Печорину была настолько сильна, что он посвятил разбору этого образа значительную часть вступительной статьи к «Сочинениям Лермонтова», в которой полностью раскрыл политические мотивы своей неприязни. «В Печорине больше характера Байрона, нежели русского офицера», «Печорин теперь принадлежит к самым слабым созданиям Лермонтова». По мнению Дудышкина, успех Печорина объясняется тем, что он попал в тон в период «полнейшего отрицания жизни» в литературе 40-х годов. А это отрицание для Дудышкина неприемлемо .
Как уже отмечалось, в одном лагере с либералом Дудышкиным оказался теоретик чистого искусства А. В. Дружинин, иронически писавший в «Библиотеке для чтения» (1857 г.) о Печорине, как об «озлобленном» герое, сведенном с пьедестала. В том же году на страницах «Русской беседы» славянофильский критик К. С. Аксаков, повторяя в своем «Обозрении современной литературы» некоторые мысли Шевырева, назвал Лермонтова «последним русским поэтом подражательной эпохи» и усмотрел направленность
183 -
творчества поэта «в странном самодурстве, в самодовольстве сухого, холодного эгоизма, в котором окончательно выступило наружу всё сокровенное зло прежнего отвлеченного направления» . Считая направление лермонтовской прозы ложным, К. С. Аксаков писал: «Юмористический рассказ, комедия, - вот, где настоящее место для Печориных, для светских страстей и страданий» . Эту мысль о юморе, о гоголевском начале, которое должно противостоять лермонтовскому отрицанию, высказывал ранее А. Григорьев на страницах «Москвитянина».
По своим выводам к высказанным выше оценкам «Героя нашего времени» примыкал и А. Д. Галахов, выступивший в 1858 г. в «Русском вестнике» с обширной статьей о Лермонтове. «С нравственной точки зрения, - писал Галахов, - действия героев Лермонтова не могут быть оправданы: они безнравственны в гражданском и в общечеловеческом отношении» .
Конкретно-исторический и социальный подход к образу Печорина Галахов заменяет расплывчатыми положениями о «состоянии общества» в переходную эпоху «умственного и нравственного настроения европейской жизни». В «Герое нашего времени» Галахов усматривает черты руссоизма и влияние Байрона. Несмотря на явное преувеличение этих влияний, Галахову принадлежит ряд бесспорных наблюдений. По справедливому мнению новейших исследователей, в этой работе Галахова обоснованы принципы зарождающейся тогда культурно-исторической школы .
Своеобразную позицию в развернувшейся полемике вокруг образа Печорина стремился занять А. Григорьев. В статье «Развитие идеи народности в нашей литературе со смерти Пушкина» («Время», 1861, № 2-5) он посвятил целый раздел «оппозиции застоя», подробно разбирая реакционные статьи Бурачка о «Герое нашего времени» и стихотворениях Лермонтова. Цитируя отрывки из «Маяка», он показывал фальшивость и абсурдность нападок на Печорина и Лермонтова со стороны Бурачка.
Во второй половине 50-х годов А. Григорьев пересматривает свои взгляды на роль личности и значение протеста . В связи с этим изменилось и его отношение к образу Печорина и творчеству Лермонтова. Обращаясь к полемике 40-х годов, А. Григорьев давал понять читателям, что критика 50-х годов, развенчивающая Печорина, недалеко ушла от Бурачка.
Противоречивость позиции А. Григорьева заключалась в том, что он
184 -
сопоставлял критика «Маяка» не только с реакционно-либеральной журналистикой, принижающей значение Печорина, но и с революционно-демократической критикой Чернышевского и Добролюбова.
Если Герцен в статье «Very dangerous!!!» объединял эти выступления противоположных лагерей в полемических целях, отчетливо понимая различие их взглядов, то для А. Григорьева, не поднявшегося до социального анализа, эти различия не были ясны. Противоречивость позиции А. Григорьева заключалась также и в том, что он дошел до признания правомерности протеста как выражения национальной особенности русского народа и по-новому оценил образ Печорина как раз в тот момент, когда такое признание уже не было достаточно прогрессивным, так как речь шла уже о конкретных формах протеста, о «новых людях», идущих на смену «лишнему человеку» 40-х годов.
Самым значительным трудом А. Григорьева о Лермонтове явился цикл статей «Лермонтов и его направление. Крайние грани развития отрицательного взгляда» («Время», 1862, № 10-12). Центральное место в этих статьях уделено «Герою нашего времени». Эта работа, завершившая многолетний спор А. Григорьева с Лермонтовым, до сих пор не получила правильной оценки в литературе. Характеризуя отношение критика к Лермонтову в целом , некоторые исследователи не учли, что А. Григорьев коренным образом изменил свои взгляды на Лермонтова по сравнению со статьями в «Москвитянине» начала 50-х годов.
Если раньше для А. Григорьева Печорин был «призраком, чуждым русскому быту» , то теперь характер Печорина рассматривался им как явление национальное. «Эти тревожные начала, - замечает критик, - не чужды вообще нашей народной сущности» .
А. Григорьев писал уже об «обаятельных» и героических сторонах Печорина: «Печорин влек нас всех неотразимо и до сих пор еще может увлекать... Ведь, может быть, этот, как женщина, нервный господин способен был бы умирать с холодным спокойствием Стеньки Разина в ужаснейших муках. Отвратительные и смешные стороны Печорина в нем нечто напускное, нечто миражное, как вообще вся наша великосветскость... основы же его характера трагичны, пожалуй, страшны, но никак уже не смешны» .
По-новому решает критик и вопрос о моральной ответственности Печорина: «Не на них же одних, - пишет А. Григорьев, - возложить всю вину безумной растраты сил даром, растраты на мелочи или даже на зло.
185 -
Трагическое в них, конечно, принадлежит не им, а тем силам, которые они в себе носят и безумно тратят или нелепо извращают, но во всяком случае оно есть истинно трагическое» .
По мнению А. Григорьева, в печоринском типе нашли яркое выражение «все „необъятные“ силы нашего духа», «наши положительные качества, наши высшие стихии». Никому еще не удалось развенчать этот тип. «Комизмом мы убили только фальшивые, условные его стороны... Еще более оказались мыльными пузырями попытки наши заменить этот тип другим, выдвинуть на его место тип положительно деятельный» .
Предпочтение Печорина «лишним людям» 40-х годов, в частности Бельтову, объясняется особенностями мировоззрения критика. А. Григорьев рассматривал всякого рода теории как подавление индивидуальности; он по-прежнему отрицал необходимость революционного переворота, так как считал, что жизнь и искусство определяются вечными и неизменными национальными началами.
Необходимо заметить, что правильное понимание статьи «Лермонтов и его направление» затруднялось двумя обстоятельствами. Во-первых, тем, что А. Григорьев порою использует отдельные части своих предшествующих статей, не приводя некоторые старые формулировки в полное соответствие со своими изменившимися взглядами. Во-вторых, А. Григорьев ставит целый ряд вопросов и решает их в самом процессе написания статьи, давая все «за» и «против» так широко, что не сразу обнаруживается основная тенденция. Поэтому особое значение имеет заключительная часть статьи, где формулируются конечные выводы.
По мнению А. Григорьева, печоринский тип остается в русской литературе не развенчанным: «Отчужденный от широкой народной жизни, постигавший ее формы только смутным, хотя гениальным чутьем, замкнутый на холодных верхах общежития, запертый в условнейшую сферу, художник, как художник, ищет какого бы то ни было, но определенного, осязаемого образа. И вот является Печорин; к нему прилипла вся слизь миражной жизни, и эту шелуху обивает комическая разработка. Но все-таки он - сила и выражение силы, без которой жизнь закисла бы в благодушествовании Максимов Максимовичей, в их, хотя и героической, но отрицательно-героической безответности, в том смирении, которое легко обращается у нас из высокого в баранье» .
Признание правомерности самого протеста и необходимости его слияния с «широкой народной жизнью» - одно из наиболее ярких прозрений А. Григорьева, в его концепции «Героя нашего времени».
Решая сходные проблемы, обратился к Лермонтову Ф. М. Достоевский.
186 -
Он выступил против понимания народности либеральными «Отечественными записками», которые, смешивая народность с простонародностью, отвергали народность и Онегина и Печорина. В этом вопросе Достоевский разделял мнение Белинского, развивая его аргументацию в духе своей теории «почвенничества». Согласно этому взгляду, после эпохи сближения с Европой привилегированное русское общество оказалось отделенным от народа глубокой пропастью и почувствовало необходимость обращения к народной почве.
Цивилизация была процессом самосознания русского общества. Онегин (а затем и Печорин) выразили «до ослепительной яркости именно все те черты, которые могли выразиться у одного только русского человека... в тот самый момент, когда цивилизация в первый раз ощущалась нами как жизнь, а не как прихотливый прививок, а в то же время и все недоумения, все странные, неразрешимые по-тогдашнему вопросы в первый раз со всех сторон стали осаждать русское общество и проситься в его сознание» .
Тип Онегина, «страдальца русской сознательной жизни», - пишет Достоевский, - «вошел, наконец, в сознание всего нашего общества и начал перерождаться и развиваться с каждым новым поколением. В Печорине он дошел до неутолимой, желчной злобы и до странной, в высшей степени оригинально-русской противоположности двух разнородных элементов: эгоизма до самообожания и в то же время злобного самонеуважения. И всё та же жажда истины и деятельности, и всё то же вечное роковое „нечего делать!“. От злобы и как будто на смех Печорин бросается в дикую, странную деятельность, которая приводит его к глупой, смешной, ненужной смерти» .
Отношение Достоевского к «Герою нашего времени» в дальнейшем резко изменилось. Это было связано с общей эволюцией его мировоззрения, с борьбой писателя против революционной идеологии, с усилением реакционных представлений о народе, которому якобы свойственны лишь смирение и религиозность. Достоевский пишет, что в России не могло быть таких «дурных людей», как Печорин, что мы «готовы были, например, чрезвычайно ценить в свое время разных дурных человечков, появлявшихся в литературных наших типах и заимствованных большею частью с иностранного». Безоговорочно осуждая роман Лермонтова, Достоевский заключает: «Вспомните: мало ли у нас было Печориных, действительно и в самом деле наделавших много скверностей по прочтении „Героя нашего времени“» .
Попытка общественно-исторического объяснения сменяется теперь психологическими рассуждениями о том, что в свое время привязанность
187 -
русских людей к печоринскому типу была якобы связана с восполнением отсутствующего у народа качества «прочной ненависти». А это качество, по мнению Достоевского, как раз народу и не нужно. Таким образом, в «Дневнике писателя» воскрешаются самые реакционные взгляды на лермонтовский роман.
Если реакционная точка зрения на «Героя нашего времени» была высказана Достоевским в «Дневнике писателя» с полной отчетливостью, то для либерально-буржуазных критиков 80-90-х годов характерно сочетание реакционных воззрений на роман Лермонтова со всякого рода оговорками, маскирующими политический смысл их взглядов.
Так, например, в монографии о Лермонтове Н. А. Котляревского (1891 г.), несмотря на общие рассуждения о «духе времени» и «переходной эпохе в жизни общества», полностью отсутствует конкретно-исторический анализ «Героя нашего времени».
По мнению либерального ученого, Печорин «не цельный тип, не живой организм», а «скорее тип единичный, чем собирательный», он не мог называться героем своего времени, «не был Онегиным своего времени». Эти положения Н. А. Котляревского были направлены против статьи Белинского, стремившегося подчеркнуть типичность Печорина, против взглядов, высказанных Лермонтовым в предисловии ко второму изданию романа.
Весьма характерен для либерального критика следующий прием: расходясь с Белинским в главном, он развивает слабую сторону его статьи о «Герое нашего времени». Образ Печорина рассматривается им как «отражение одного момента в духовном развитии писателя», за которым должно последовать примирение.
Отсутствие истинного понимания Лермонтова обнаруживает Котляревский в педантическом разборе душевных качеств и характера Печорина. Оказывается, главный порок Печорина в том, что у него нет «желания стать в нормальное положение к окружающей жизни», «для него не существует никаких вопросов жизни» и т. п.
Концепцию Н. А. Котляревского в основных чертах, а порою даже в тех же формулировках, повторил другой представитель культурно-исторической школы в литературоведении - А. Н. Пыпин. Для него «Герой нашего времени» - также всего лишь отрывок из незавершенного большого замысла, а Печорин - лишь отражение противоречий внутреннего мира самого писателя.
«Лермонтов, - пишет Пыпин, - изображал внутреннюю борьбу, совершавшуюся в нем самом, борьбу сильной личности или властного духа с условиями ограниченной жизни или, в частности, с условиями общества» .
188 -
Заметим также, что А. Н. Пыпин, игнорируя общую концепцию Добролюбова, выраженную в статье «Что такое обломовщина?», односторонне использовал вырванную из контекста формулировку и заявил, что для Добролюбова Печорин был лишь вариацией типа Обломова.
Иную интерпретацию романа, по сравнению с представителями культурно-исторической школы, дал П. А. Висковатый, ученый, близкий к официозно-консервативным научным кругам. Характеризуя «Героя нашего времени», П. А. Висковатый утверждал, что никак нельзя «винить Лермонтова за то, что люди его поколения, а, пожалуй, и следовавшего за ним поколения, приняли сатиру его за идеал...» . Исследователь стремился доказать, что лермонтовская сатира не доходила «до крайних граней», так как, отрицая явления современной ему жизни, поэт «далеко не негативно относился к вечным вопросам и задачам жизни». Однако эти «струны положительного» Висковатый прежде всего видел в религиозных мотивах, которые, по его мнению, получили развитие в лирике Лермонтова последних лет.
Висковатый выступил против отождествления Лермонтова и Печорина. Чтобы объяснить отмеченное современниками сходство писателя со своим героем, он писал о Лермонтове: «Ударившись молодым человеком в Петербурге в общественную жизнь, он скоро стал сознавать всю мелочность и тщету ее и выражать это в своих произведениях... бичуя современников, он бичевал и себя, такого, каким был он, когда шел с ними одною дорогою» .
Диссонансом в юбилейной литературе 1891 г. прозвучал голос критика-народника Н. К. Михайловского, подчеркнувшего в статье «Герой безвременья» («Русские ведомости», 15 июля и 8 августа 1891 г.) действенное, протестующее, героическое начало в творчестве Лермонтова. Через всю статью Михайловского проходит мысль о Лермонтове-борце, страдающем в эпоху безвременья от невозможности приложить свои «необъятные силы». Михайловский сравнивает в этом отношении Лермонтова с Печориным. Однако подлинного анализа «Героя нашего времени» Михайловский не смог дать, потому что все творчество Лермонтова он рассматривал как иллюстрацию к народнической теории «героя и толпы». «С ранней молодости, можно сказать с детства, и до самой смерти, - писал Михайловский, - мысль и воображение Лермонтова были направлены на психологию прирожденного властного человека...» . Одним из таких властных людей, стремившихся подчинить себе окружающих, и был, по Михайловскому, Печорин.
189 -
Взаимоотношения лермонтовского героя и общества получили у Михайловского антропологическое объяснение: «Действовать, бороться, покорять сердца, так или иначе оперировать над душами ближних и дальних, любимых и ненавидимых - таково призвание или коренное требование натуры всех выдающихся действующих лиц произведений Лермонтова, да и его самого» .
Михайловский подчеркивал индивидуализм Печорина и других лермонтовских героев, причем видел в этом норму поведения. Взгляды Михайловского были шагом назад по сравнению с оценкой творчества Лермонтова революционными демократами.
К «Герою нашего времени» обращалась и декадентская критика начала XX века.
Д. С. Мережковский создал мистический портрет Лермонтова - посланца из потустороннего мира, решающего религиозно-философские проблемы в духе самого Мережковского. В соответствии с этим критик-декадент произвольно интерпретировал лермонтовский роман, ставя при этом знак равенства между Печориным и Лермонтовым. Раздвоение Печорина, по его мнению, объясняется извечной борьбой между светом и тьмой, «необъятные силы» Печорина, его сознание своего высокого назначения, «фатализм», игра со смертью - неземным происхождением, отношение к Вере - «омерзением к христианскому браку» и т. п.
Роман Лермонтова, проникнутый глубоким историзмом, поднимающий самые острые общественно-политические вопросы, рассматривается Мережковским в полном отрыве от реальности, от каких-либо общественных проблем.
Об упадке либерально-буржуазной критики начала XX в. свидетельствует и труд представителя другого ее крыла. Пропагандист психологического метода в литературоведении Д. Н. Овсянико-Куликовский видел в Печорине автопортрет писателя, воспроизводящий «важнейшие стороны натуры Лермонтова, склад его ума, его психологическое отношение к людям, его социальное самочувствие» .
Определяющим фактором, по мнению Овсянико-Куликовского, являются врожденные качества Печорина, прежде всего «эгоцентризм». Однако «условия общества» и «духа времени» не дают возможности Печорину обратиться к общественной деятельности, и поэтому у него обнаруживаются
190 -
«уклоны в патологическую сторону». Печорин - это «картина болезни» эгоцентризма и вместе с тем «патология собственной души Лермонтова». Лермонтовские слова о «болезни» в предисловии к «Герою нашего времени» Овсянико-Куликовский истолковывает как аномалию личности Печорина. Психологическое критик отрывает от социального. По его мнению, общество не обусловливает характер человека, а лишь влияет на развитие врожденных качеств. Стремясь искусственно примирить свои взгляды с традициями русской демократической критики, Овсянико-Куликовский не утверждает, подобно Котляревскому, что образ Печорина фальшив и нетипичен. Он признает типичность Печорина, но лишает это понятие общественного смысла. Типичность Печорина, по Овсянико-Куликовскому, в широком распространении подобной болезни, в том, что подобные индивидуальности «в психологии людей 30-40-х годов встречаются не редко» . Отсюда и скудность выводов: Лермонтов - «прирожденный меланхолик», а его художественное творчество - средство выхода из меланхолии.
Анализу образа Печорина посвящена пятая глава труда Овсянико-Куликовского «История русской интеллигенции». Отдельные правильные наблюдения и верные мысли (об общности психологии Печорина и передовых представителей русской интеллигенции 30-х годов) обесцениваются субъективно идеалистической общей концепцией этой книги. На вопрос «кто виноват?» в том, что лишние люди становятся таковыми, либеральный критик отвечает: «...отсутствие культуры и умственной традиции, в силу чего даровитый человек не получает надлежащей выдержки в труде...» .
Несмотря на фразы о «социальном самочувствии», психологическая критика Овсянико-Куликовского уводила читателей от реальных противоречий, раскрытых в лермонтовском романе, и в этом отношении смыкалась с рассуждениями Мережковского.
Демократические традиции в оценке творчества Лермонтова в начале XX в. получили развитие в книге П. А. Кропоткина. Находясь много лет в эмиграции, он прочел небольшой курс лекций по русской литературе, опираясь, как это указано им в предисловии, на труды Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, а также современных ему литературных критиков-народников.
Кропоткин дал характеристику «Героя нашего времени» в духе революционно-демократической критики. Он подчеркнул прогрессивный смысл лермонтовского пессимизма, связанного с «могущественным протестом против всего низменного в жизни»: «Печорин - смелый, умный, предприимчивый человек, относящийся с холодным презрением ко всему окружающему.
191 -
Он, несомненно, незаурядный человек и стоит выше пушкинского Онегина; но он прежде всего - эгоист, расточающий свои блестящие способности во всякого рода безумных приключениях, всегда так или иначе имеющих подкладкой любовь... Таковы были герои нашего времени, и мы должны признать, что в данном случае мы имеем дело не с карикатурой. В обществе, свободном от материальных забот (в эпоху Николая I, при крепостном праве) и не принимающем никакого участия в политической жизни страны, талантливые люди, не находя исхода своим силам, часто бросались в омут приключений, подобно Печорину» .
Взгляды Кропоткина не были новым словом в оценке лермонтовского романа. Однако самый факт издания «Истории русской литературы», опирающейся на передовые традиции русской критики, был весьма своевременным. Не случайно эта книга была напечатана в издательстве товарищества «Знание», руководимом М. Горьким.
Новый этап в изучении Лермонтова и его романа открывает Г. В. Пле ханов, обосновавший с марксистских позиций необходимость историческо го подхода к изучению творчества Лермонтова.
В статье «Столетие со дня рождения Белинского» (1911 г.) Плеханов писал: «Искусство обязано своим происхождением общественному человеку, а этот последний изменяется вместе с развитием общества. Стало быть, понять данное художественное произведение значит не только понять его основную идею, но и выяснить себе, почему идея эта интересует людей - хотя, быть может, и немногих людей, - данного времени». Плеханов выясняет исторические обстоятельства, при которых возникли стихотворения «Бородино» и «Дума»: «Для разрешения этого вопроса надо будет вспомнить, что Лермонтов родился в октябре 1814 г. и что, следовательно, ему пришлось провести свою юность в таком обществе, которое было совершенно подавлено реакцией, очень усилившейся после неудачи известного движения декабристов...» .
В подготовительных работах о Белинском Плеханов отмечал, что в статье «Герой нашего времени», «несмотря на все рассуждения, историческое значение Печорина не понято. Характер Печорина объясняется с точки зрения личной психологии... Печорин страдает оттого, что еще не примирился с действительностью. Оно и так, да не так. Ему примириться с действительностью было то же самое, что Александру Македонскому сделаться
192 -
Изучая историю литературы и общественной мысли «с точки зрения взаимных отношений и взаимного влияния общественных классов», Плеханов в статье «А. И. Герцен и крепостное право» (1911 г.) высказывает мысль «о роли крепостной передней» в деле нравственного развития тех «представителей „отрицательного“ направления нашей общественной мысли, которые происходили из дворянской среды». «Укажу на Лермонтова, - пишет Плеханов, - ... не это ли тесное общение забросило в его душу первые семена того „отрицательного“ настроения, которое впоследствии так своеобразно развилось, - вернее было бы сказать: так своеобразно недоразвилось , - в ней?» .
Плеханов считал, что в отличие от Герцена и Белинского свободолюбивые идеи Лермонтова не получили развития вследствие одиночества поэта, отсутствия кружка единомышленников: «В его поэзии преобладает нота индивидуального протеста гордой и независимой личности против пошлой общественной среды» .
В подготовительных работах к этому труду Плеханов писал: «Пример Лермонтова... К чему бы привело, если бы все были таковы? К тому, чем стал Лермонтов или Печорин. „Одиночество в кругу зверей вредно“» Стремление Плеханова объяснить творчество Лермонтова отражением народных интересов и настроений было безусловно плодотворным. Однако Плеханов ограничивал это воздействие «крепостной передней», не учитывал всей глубины влияния народной жизни на писателя.
193 -
Недостатки подхода Плеханова к истории литературы и творчеству Лермонтова в большей мере проявились в его характеристике Пушкина, Лермонтова, Тургенева как бытописателей дворянских гнезд, не выступающих против основ господствующего строя, а лишь критикующих его отрицательные стороны.
В речи, посвященной 25-летию со дня смерти Н. А. Некрасова (изданной отдельной брошюрой за границей в 1903 г. и вошедшей в 1905 г. в сборник Плеханова «За двадцать лет») Плеханов говорил: «Поэзия и вся изящная литература предшествовавшей общественной эпохи была у нас преимущественно поэзией высшего дворянского сословия.. .
Что такое Евгений Онегин? Образованный русский дворянин „в гарольдовом плаще“. Что такое Печорин? Тоже образованный дворянин и в том же плаще, только на другой лад скроенном...».
«Дворянская точка зрения» Пушкина, Лермонтова и Толстого, по мнению Плеханова, заключалась не в защите сословных привилегий («Совсем нет! Эти люди были по-своему очень добры и гуманны, а угнетение крестьян дворянами резко осуждалось - иногда, по крайней мере, - некоторыми из них»), а в том, что они изображали дворянский быт «не со своей отрицательной стороны, - т. е. не с той стороны, с которой обнаружилось бы противоречие интересов дворянства с интересами крестьянства. <...> Отношения этих людей к подчиненному им сословию или совсем обходились или изображались одной-двумя чертами. «...Мы совсем не знаем, например, как относился к своим крестьянам Печорин» .
Отношение к Лермонтову, как писателю «высшего дворянского сословия», указание на то, что Лермонтов обошел в «Герое нашего времени» крестьянский вопрос, - все эти суждения, органически вытекающие из историко-литературной концепции Плеханова, объективно приводили к неправильной оценке значения дворянских писателей в развитии русского революционно-освободительного движения. Только на основе ленинского учения о трех периодах в развитии русского революционно-освободительного движения, ленинской теории отражения стало возможным глубокое марксистское освещение творчества Лермонтова и его романа.
Традиции революционных демократов и Плеханова в их оценке Лермонтова были развиты в лекциях М. Горького по истории русской литературы, прочитанных им в 1909 г. в партийной школе на острове Капри.
Горький подчеркнул в творчестве Лермонтова действенное начало,
194 -
«жадное желание дела, активного вмешательства в жизнь», раскрыл прогрессивное общественное значение пессимизма Лермонтова . В лекциях Горького, посвященных Лермонтову, центральное место занимает анализ образа Печорина, его сравнение с Лермонтовым.
Сопоставляя беседу Печорина и Вернера со стихотворением «И скучно и грустно», Горький писал: «И снова мы видим полное совпадение чувств и мысли автора с чувствами и мыслью его героя. Нам важно знать, что Онегин - портрет Пушкина, а Печорин - Лермонтова...» .
Вместе с тем Горький считает, что в «Герое нашего времени» между автором и героем уже нет полного слияния: «Печорин был для него слишком узок; следуя правде жизни, поэт не мог наделить своего героя всем, что носил в своей душе, а если б он сделал это - Печорин был бы неправдив.
Иначе говоря, Лермонтов был и шире и глубже своего героя; Пушкин еще любуется Онегиным, Лермонтов уже относится к своему герою полуравнодушно. Печорин близок ему, поскольку в Лермонтове есть черты пессимизма, но пессимизм Лермонтова - действенное чувство, в этом пессимизме ясно звучит презрение к современности и отрицание ее, жажда борьбы и тоска и отчаяние от сознания одиночества, от сознания бессилия. Его пессимизм весь направлен на светское общество» .
Возвращаясь к характеристике Печорина, Горький отметил, что «Печорину и Онегину чужды так называемые социальные вопросы, они живут узко-личной жизнью, они оба сильные, хорошо одаренные люди и поэтому не находят себе места в обществе».
Во взглядах Горького на дворянскую литературу и творчество Лермонтова отразилась плехановская концепция, развитая в цитированной выше речи Плеханова о Некрасове. Образы Онегина и Печорина Горький связывал с «дворянской самокритикой». «Каким образом дети крепостников дошли до поклонения рабам отцов своих и своим: одним словом, посмотрим, как барин изображал сам себя в литературе» . Так формулировал свою задачу Горький, характеризуя роман Лермонтова.
Положение о типичности Печорина для своего времени, выдвинутое Белинским, получило глубокое конкретно-историческое осмысление лишь в советском литературоведении. Образ центрального героя романа в лучших из новейших работ о Лермонтове стал рассматриваться во всей его
195 -
сложности и противоречивости как отражение важнейших противоречий русской действительности 30-х годов XIX в.
Значительный вклад в изучение «Героя нашего времени» внес крупнейший советский лермонтовед Б. М. Эйхенбаум, обращавшийся к проблематике и текстам этого романа на протяжении многих лет. Уже в ранней его работе «Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки» (Л., 1924) «Герой нашего времени» рассматривается как «синтез» тех исканий в области новой повествовательной формы, которые были так «характерны для русской беллетристики тридцатых годов». Большой фактический материал, тщательно собранный и оригинально освещенный в этой книге Б. М. Эйхенбаума, получил еще более широкое и новое освещение в позднейших работах исследователя.
В обстоятельнейших комментариях Б. М. Эйхенбаума к «Герою нашего времени» (сочинения Лермонтова в изданиях Academia, т. V, 1937; Гослитиздата, т. IV, 1940; Академии наук СССР, т. VI, 1957) впервые была критически освещена творческая история романа, изучены его тексты, установлена его окончательная редакция. Художественная форма романа Лермонтова анализировалась в этих комментариях в тесной связи с его идейным содержанием. Под этим же углом зрения охарактеризован был «Герой нашего времени» и в исследовании Б. М. Эйхенбаума «Литературная позиция Лермонтова» («Литературное наследство», т. 43-44, 1941). Одной из основных частей этой работы являлось установление живых и непосредственных связей романа с программными стихотворениями Лермонтова 1837-1839 гг.
Обращая внимание на лермонтовскую оценку Печорина, заключенную, по словам самого поэта, в названии его книги, Б. М. Эйхенбаум писал: «Заглавие, действительно, звучит иронично, и иначе его нельзя понять: „Вот каковы герои нашего времени!“ Это заглавие заставляет вспомнить строки „Бородина“, на которые обратил внимание Белинский: „Да, были люди в наше время , не то, что нынешнее племя: богатыри - не вы!“ Однако ирония этого заглавия обращена, конечно, не против самой личности героя, а против „нашего времени“, это ирония „Думы“ и „Поэта“. Именно так следует понимать уклончивый ответ автора предисловия: „Не знаю“. Это значит: „Да, злая ирония, но направленная не на Печорина самого по себе, а на вас, читатель, и на всю современность“» .
Вопрос об общественно-политическом значении романа с особенной остротой был поставлен и разрешен Б. М. Эйхенбаумом в статье о «Герое нашего времени», печатающейся в настоящем издании .
Глава о «Герое нашего времени» в книге Л. Я. Гинзбург «Творческий
196 -
путь Лермонтова» (Л., 1940) характеризовала роман как важнейший этап на пути Лермонтова от романтизма к реализму, как произведение, в котором ярко объективировался трагический образ протестующего героя, носителя философии своей эпохи.
В 1940 г. вышла в свет книга С. Н. Дурылина «„Герой нашего времени“ М. Ю. Лермонтова». Несмотря на то, что работа эта была построена как «учебное пособие», она и сейчас не утратила значения, даже для специалистов, как лучший реальный комментарий к роману Лермонтова.
Плодотворное влияние на изучение «Героя нашего времени» оказала статья Н. И. Мордовченко «Лермонтов и русская критика 40-х годов» , опубликованная в лермонтовском томе «Литературного наследства» (т. 43-44). Взгляды Белинского здесь впервые рассматривались в их историческом развитии, с учетом их политической направленности и литературно-эстетической значимости.
Новый и весьма плодотворный подход к изучению особенностей стиля и композиции «Героя нашего времени» заключался в статье В. В. Виноградова «Стиль прозы Лермонтова» («Литературное наследство», т. 43-44). Характеризуя словесно-художественную структуру романа, специфику его стиля и языка персонажей, В. В. Виноградов показал, как стиль «Героя нашего времени» связан с развитием национального литературного языка и с становлением реализма в русской литературе конца 30-х - начала 40-х годов.
В юбилейном томе «Литературного наследства» была напечатана и статья Б. В. Томашевского «Проза Лермонтова и западноевропейские литературные традиции». В отличие от дореволюционных компаративистских трудов «Герой нашего времени» рассматривался советским исследователем как явление русской национальной литературы и в то же время как факт литературы мировой.
Место «Героя нашего времени» в истории русской художественной прозы правильно показано было в 1947 г. в статье А. Г. Цейтлина «Из истории русского общественно-психологического романа» («Историко-литературный сборник», М., 1947).
197 -
Итоги изучения «Героя нашего времени» наиболее полно подведены в богатой оригинальными наблюдениями книге Е. Н. Михайловой «Проза Лермонтова» (М., 1957). В том же году появилась статья С. А. Бах «Работа М. Ю. Лермонтова над языком романа „Герой нашего времени“ («Ученые записки Саратовского государственного университета», т. LVI, 1957, стр. 83-98).
Из работ, посвященных частным проблемам творческой истории «Героя нашего времени», особенно значительны исследования Д. Д. Благого «Лермонтов и Пушкин (проблема историко-литературной преемственности)», Н. И. Бронштейн «Доктор Майер» и И. Л. Андроникова «Лермонтов в Грузии в 1837 году». В первом из них дано развернутое сопоставление «Евгения Онегина» с «Героем нашего времени»96
«Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Исследования и материалы». М. Гослитиздат, 1941.
«Литературное наследство», т. 45-46, 1948.
И. Андроников . Лермонтов в Грузии в 1837 году. М., 1955, стр. 115-129; 176-177; 198-202; 224. Изд. 2-е, Тбилиси, 1958.
«История русской литературы», т. VII. M.-Л., Изд-во АН СССР, 1955, стр. 341-362; А.Н.Соколов . История русской литературы, т. 1. М., Изд. Моск. ун-та, 1960, стр. 736-748; «История русской литературы XIX века», под ред. Ф. М. Головенченко и С. М. Петрова, т. 1. М., Учпедгиз, 1960, стр. 315-322.
«Судьба Лермонтова» - Портреты М.Ю Лермонтова. В.Брюсов. История души поэта. И угрюмо Ты затаил, о чем томилась дума, И вышел к нам с усмешкой на устах. Напишите эссе «Мое впечатление о Лермонтове», используя ключевые слова и выводы, записанные на уроке. А.Герцен. Сонет «К портрету Лермонтова». Мотивы лирики Лермонтова. М.Ю. Лермонтов: личность, судьба, эпоха.
«Критика Отцы и дети» - Критики («Отцов и детей»). “Современник” откликнулся на роман статьей М. А. Антоновича “Асмодей нашего времени”. Спор, по существу, шел о типе нового революционного деятеля русской истории. Роман «Отцы и дети» в отзывах критиках (Н.Н.Страхов, Д.И.Писарев, М.А.Антонович). Антонович увидел в нем панегирик “отцам” и клевету на молодое поколение.
«Лирика Лермонтова» - Автопортрет М.Ю. Лермонтова. Смешать печаль, которой нет острей, С восторгами, которых не бывало К. Бальмонт. Н.Ф. Иванова. Отец М.Ю. Лермонтова. Бабушка М.Ю. Лермонтова Е.А. Арсеньева. «И вновь один, и вновь живу собой» Лирика М.Ю. Лермонтова. И вновь один, и вновь живу собой» Лирика М.Ю. Лермонтова.
«Роман Лермонтова Герой нашего времени» - Цели урока: Своеобразие сюжета романа. Почему в основе сюжета каждой повести лежат необычные события? Роман «Герой нашего времени» - психологический портрет героя. Грушницкий. Роман – исследование внутреннего мира героя. Печорин Сам О себе. Белинский о романе. Вера. Михаил Юрьевич Лермонтов 1814 - 1841.
«Роман Герой нашего времени» - Построение романа «Герой нашего времени». Кисловодск. Михаилу 6-8 лет. Пребывание в местах боевых действий. История создания романа М.Ю.Лермонтова «Герой нашего времени». В казачьи станицы. «Максим Максимыч». После участия в боевых действиях Печорин получает отпуск. «Княжна Мери». Хронологический порядок (фабула произведения).
Итак, история Бэлы кончилась; но роман еще только начался, и мы прочли одно вступление, которое, впрочем, и само по себе, отдельно взятое, есть художественное произведение, хотя и составляет только часть целого. Но пойдем далее. В Владикавказе автор опять съехался с Максимом Максимычем. Когда они обедали, на двор въехала щегольская коляска, за которою шел человек. Несмотря на грубость этого человека, «балованного слуги ленивого барина», Максим Максимыч допросился у него, что коляска принадлежит Печорину. «Что ты? Что ты? Печорин?.. Ах, боже мой!.. да не служил ли он на Кавказе?» В глазах Максима Максимыча сверкала радость. «Служил, кажется, да я у них недавно», отвечал слуга. «Ну так!.. так!.. Григорий Александрович?.. Так ведь его зовут? Мы с твоим барином были приятели» - прибавил Максим Максимыч, ударив дружески по плечу лакея, так, что заставил его пошатнуться... - Позвольте, сударь: вы мне мешаете, - сказал тот нахмурившись. «Экой ты, братец!.. Да знаешь ли? Мы с твоим барином были друзья закадычные, жили вместе... Да где ж он сам остался?» Слуга объявил, что Печорин остался ужинать и ночевать у полковника Н ***. «Да не зайдет ли он вечером сюда?» - сказал Максим Максимыч: «или ты, любезный, не пойдешь ли к нему за чем-нибудь?.. Коли пойдешь, так скажи, что здесь Максим Максимыч; так и скажи.. уж он знает... Я дам тебе восьмигривенный на водку...» Лакей сделал презрительную мину, слыша такое скромное обещание, однако уверил Максима Максимыча,что исполнит его поручение. «Ведь сейчас прибежит!..» - сказал мне Максим Максимыч с торжествующим видом: - «пойду за ворота его дожидаться... Эх, жалко, что я не знаком с Н ***!»Итак, Максим Максимыч ждет за воротами. Он отказался от чашки чая и, наскоро выпив одну, по вторичному приглашению, опять выбежал за ворота. В нем заметно было живейшее беспокойство, и явно было, что его огорчало равнодушие Печорина. Новый его знакомый, отворив окно, звал его спать: он что-то пробормотал, а на вторичное приглашение ничего не ответил. Уже поздно ночью вошел он в комнату, бросил трубку на стол, стал ходить, ковырять в печи, наконец лег, но долго кашлял, плевал, ворочался... «Не клопы ли вас кусают?» спросил его новый приятель. - «Да, клопы...» - отвечал он, тяжело вздохнув.
На другой день утром сидел он за воротами. «Мне надо сходить к коменданту», - сказал он: - «так пожалуйста, если Печорин придет, пришлите за мной». Но лишь ушел он, как предмет его беспокойства явился. С любопытством смотрел на него наш автор, и результатом его внимательного наблюдения был подробный портрет, к которому мы возвратимся, когда будем говорить о Печорине, а теперь займемся исключительно Максимом Максимычем. Надо сказать, что когда Печорин пришел, лакей доложил ему, что сейчас будут закладывать лошадей. Здесь мы снова должны прибегнуть к длинной выписке.
Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою, и лакей уже два раза подходил к Печорину с докладом, что всё готово, а Максим Максимыч еще не являлся. К счастию, Печорин был погружен в задумчивость, глядя на синие зубцы Кавказа, и, кажется, вовсе не торопился в дорогу. Я подошел к нему: «Если вы захотите еще немного подождать», - сказал я, - «то будете иметь удовольствие увидеться с старым приятелем...»
Ах, точно! - быстро отвечал он: - мне вчера говорили, - но где же он? - Я обернулся к площади и увидел Максима Максимыча, бегущего что было мочи... Через несколько минут он был уже возле нас: он едва мог дышать; пот градом катился с лица его; мокрые клочки седых волос вырвались из-под шапки, приклеились ко лбу его; колени его дрожали... он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку обеими руками: он еще не мог говорить.
Как я рад, дорогой Максим Максимыч. Ну, как вы поживаете? - сказал Печорин.
«А ты?.. а вы?..» - пробормотал со слезами на глазах старик... - «сколько лет... сколько дней... да куда это?»
«Неужто сейчас?.. Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчас расстанемся?.. Сколько времени не видались...»
Мне пора, Максим Максимыч, - был ответ.
«Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне сколько бы хотелось вам сказать... столько расспросить... Ну что? в отставке?.. как?.. что поделывали?..»
Скучал! - отвечал Печорин, улыбаясь...
«А помните наше житье-бытье в крепости?.. Славная страна для охотников!.. Ведь вы были страстный охотник стрелять... А Бэла!..»
Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся...
Да, помню! - сказал он, почти тотчас принужденно зевнув...
Максим Максимыч стал его упрашивать остаться с ним еще часа два. «Мы славно пообедаем», - говорил он: «у меня есть два фазана; а кахетинское здесь прекрасное... разумеется не то, что в Грузии, однако лучшего сорта... Мы поговорим... вы мне расскажете про свое житье в Петербурге... А?..»
Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч... Однако прощайте, мне пора... я спешу... Благодарю, что не забыли... - прибавил он, взяв его за руку.
Старик нахмурил брови... Он был печален и сердит, хотя старался скрыть это. «Забыть!» - проворчал он: «я-то не забыл ничего... Ну, да бог с вами!.. Не так я думал с вами встретиться...»
Ну, полно, полно! - сказал Печорин, обняв его дружески: неужели я не тот же?.. что делать?.. Всякому своя дорога... Удастся ли еще встретиться - бог знает!.. Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже начал подбирать возжи.
«Постой, постой!» - закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцы коляски: «совсем было забыл... У меня остались ваши бумаги, Григорий Александрович... я их таскаю с собой... думал найти вас в Грузии, а вот где бог дал свидеться... что мне с ними делать?..»
Что хотите! - отвечал Печорин. - Прощайте...
«Так вы в Персию?.. а когда вернетесь?» - кричал вслед Максим Максимыч...
Коляска была уже далеко; но Печорин сделал знак рукой, который можно было перевести следующим образом: вряд ли, да и не́ за чем!..
Давно уже не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес по кремнистой дороге - а бедный старик еще стоял на том же месте в глубокой задумчивости...
Довольно! не будем выписывать длинного и бессвязного монолога, который проговорил огорченный старик, стараясь принять равнодушный вид, хотя слеза досады по временам и сверкала на его ресницах. Довольно: Максим Максимыч и так уже весь перед вами... Если бы вы нашли его, познакомились с ним, двадцать лет прожили с ним в одной крепости, и тогда бы не узнали его лучше Но мы больше уже не увидимся с ним, а он так интересен, так прекрасен, что грустно так скоро расстаться с ним, и потому взглянем на него еще раз, уже последний...
«Максим Максимыч», - сказал я, подошедши к нему, - «а что это за бумаги оставил вам Печорин?»
А бог его знает! какие-то записки...
«Что вы из них сделаете?»
Что? я велю наделать патронов.
«Отдайте их лучше мне».
Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы, и начал рыться в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и бросил ее с презрением на землю; потом другая, третья и десятая имели ту же участь: в его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко.
Вот они все, - сказал он: - поздравляю вас с находкою...
«И я могу делать с ними всё, что хочу?»
Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело?.. Что, я разве друг его какой или родственник?.. Правда, мы жили долго под одной кровлей... Да мало ли с кем я не жил?..
Схватя и унеся поскорее бумаги из опасения, чтобы Максим Максимыч не раскаялся, наш автор собрался в дорогу, он уже надел шапку, как штабс-капитан вошел... Но нет, воля ваша! а уж надо проститься с Максимом Максимычем как следует, то есть, не прежде, как выслушав его последнее слово... Что делать? есть такие люди, с которыми, раз познакомившись, век бы не расстался...
«А вы, Максим Максимыч, разве не едете?»
«А что так?»
Да я еще коменданта не видал, а мне надо сдать кой-какие казенные вещи.
«Да ведь вы же были у него?»
Был, конечно, - сказал он, заминаясь: - да его дома не было... а я не дождался...
Я понял его: бедный старик, в первый раз от роду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, - и как же он был награжден!
«Очень жаль», - сказал я ему: - «очень жаль, Максим Максимыч, что нам до срока надо расстаться».
Где нам, необразованным старикам, за вами гоняться!.. Вы молодежь светская, гордая: еще покамест под черкесскими пулями, так вы туда-сюда... а после встретитесь, так стыдитесь и руку протянуть нашему брату.
«Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч».
Да я, знаете, так к слову говорю; а впрочем, желаю вам всякого счастия и веселой дороги.
За сим они довольно сухо расстались; но вы, любезный читатель, верно не сухо расстались с этим старым младенцем, столь добрым, столь милым, столь человечным, и столь неопытным во всем, что выходило за тесный кругозор его понятий и опытности? Не правда ли, вы так свыклись с ним, так полюбили его, что никогда уже не забудете его, и если встретите - под грубой наружностью, под корою зачерствелости от трудной и скудной жизни - горячее сердце, под простою, мещанскою речью - теплоту души, то, верно, скажете: «это Максим Максимыч»?.. И дай бог вам поболее встретить, на пути вашей жизни, Максимов Максимычей!..
И вот, мы рассмотрели две части романа - «Бэлу» и «Максима Максимыча»: каждая из них имеет свою особность и замкнутость, почему каждая и оставляет в душе читателя такое полное, целостное и глубокое впечатление. Героев той и другой повести мы видели в торжественнейших положениях их жизни и коротко их знаем. Первая - повесть; вторая - эскиз характера, и каждая равно полна и удовлетворительна, ибо в каждой поэт умел исчерпать всё ее содержание и в типических чертах вывести во вне всё внутреннее, крывшееся в ней, как возможность. Что нам за нужда, что во второй нет романического содержания, что она представляет собой не жизнь, а отрывок из жизни человека? Но если в этом отрывке - весь человек, то чего же больше. Поэт хотел изобразить характер и превосходно успел в этом: его Максим Максимыч может употребляться не как собственное, но как нарицательное имя, наравне с Онегиными, Ленскими, Зарецкими, Иванами Ивановичами, Никифорами Ивановичами, Афанасиями Ивановичами, Чацкими, Фамусовыми, и пр. Мы познакомились с ним еще в «Бэле» и больше уже не увидимся. Но в обеих этих повестях мы видели еще одно лицо, с которым, однако ж, незнакомы. Это таинственное лицо не есть герой этих повестей, но без него не было бы этих повестей: он герой романа, которого эти две повести только части. Теперь пора нам с ним познакомиться, и уже не через посредство других лиц, как прежде: все они его не понимают, как мы уже видели; равным образом, и не через поэта, который хоть и один виноват в нем, но умывает в нем руки; а через его же самого: мы готовимся читать его записки. Поэт написал от себя предисловие только к запискам Печорина. Это предисловие составляет род главы романа, как его существеннейшая часть, но несмотря на то, мы возвратимся к нему после, когда будем говорить о характере Печорина, а теперь прямо приступим к «запискам».
Первое отделение их называется «Тамань» и, подобно первым двум, есть отдельная повесть. Хотя оно и представляет собою эпизод из жизни героя романа, но герой по прежнему остается для нас лицом таинственным. Содержание этого эпизода следующее: Печорин в Тамани остановился в скверной хате, на берегу моря, в которой он нашел только слепого мальчика лет 14-ти, и потом таинственную девушку. Случай открывает ему, что эти люди - контрабандисты. Он ухаживает за девушкою, и в шутку грозит ей, что донесет на них. Вечером в тот же день она приходит к нему, как сирена, обольщает его предложением своей любви и назначает ему ночное свидание на морском берегу. Разумеется, он является, но как странность и какая-то таинственность во всех словах и поступках девушки давно уже возбудили в нем подозрение, то он и запасся пистолетом. Таинственная девушка пригласила его сесть в лодку - он было поколебался, но отступать было уже не время. Лодка помчалась, а девушка обвилась вокруг его шеи, и что-то тяжелое упало в воду... Он хвать за пистолет, но его уже не было... Тогда завязалась между ними страшная борьба: наконец мужчина победил; посредством осколка весла, он добрался кое-как до берега и, при лунном свете, увидел таинственную ундину, которая, спасшись от смерти, отряхалась. Через несколько времени, она удалилась с Янко, как видно своим любовником и одним из главных действователей контрабанды: так как посторонний узнал их тайну, им опасно было оставаться более в этом месте. Слепой тоже пропал, украв у Печорина шкатулку, шашку с серебряной оправой и дагестанский кинжал.
Мы не решились делать выписок из этой повести, потому что она решительно не допускает их: это словно какое-то лирическое стихотворение, вся прелесть которого уничтожается одним выпущенным, или измененным не рукою самого поэта стихом; она вся в форме; если выписывать, то должно бы ее выписать всю от слова до слова; пересказывание ее содержания даст о ней такое же понятие, как рассказ, хотя бы и восторженный, о красоте женщины, которой вы сами не видели. Повесть эта отличается каким-то особенным колоритом: несмотря на прозаическую действительность ее содержания, всё в ней таинственно, лица - какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем сумраке, при свете зари или месяца. Особенно очаровательна девушка: это какая-то дикая, сверкающая красота, обольстительная, как сирена, неуловимая, как ундина, страшная, как русалка, быстрая, как прелестная тень или волна, гибкая, как тростник. Ее нельзя любить, нельзя и ненавидеть, но ее можно только и любить и ненавидеть вместе. Как чудно-хороша она, когда, на крыше своей кровли, с распущенными волосами, защитив глаза ладонью, пристально всматривается вдаль, и то смеется и рассуждает сама с собой, то запевает эту полную раздолья и отваги удалую песню:
Как по вольной волюшке
По зеленому морю
Ходят всё кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
Моя лодочка,
Лодка неснащенная,
Двух-весельная.
Буря ль разыграется -
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По морю размечутся.
Стану морю кланяться
Я низехонько:
«Уж не тронь ты, злое море,
Мою лодочку:
Везет моя лодочка
Вещи драгоценные,
Правит ею в темну ночь
Буйная головушка.
Что касается до героя романа - он и тут является тем же таинственным лицом, как и в первых повестях. Вы видите человека с сильною волею, отважного, не бледнеющего никакой опасности, напрашивающегося на бури и тревоги, чтобы занять себя чем-нибудь и наполнить бездонную пустоту своего духа, хотя бы и деятельностию без всякой цели.
Наконец вот и «Княжна Мери». Предисловие нами прочитано, теперь начинается для нас роман. Эта повесть разнообразнее и богаче всех других своим содержанием, но зато далеко уступает им в художественности формы. Характеры ее или очерки, или силуэты, и только разве один - портрет. Но чтосоставляет ее недостаток, то же самое есть и ее достоинство, и наоборот. Подробное рассмотрение ее объяснит нашу мысль.
Начинаем с седьмой страницы. Печорин в Пятигорске, у елисаветинского источника, сходится с своим знакомым - юнкером Грушницким. По художественному выполнению это лицо сто́ит Максима Максимыча: подобно ему, это тип, представитель целого разряда людей, имя нарицательное. Грушницкий - идеальный молодой человек, который щеголяет своей идеальностию, как записные франты щеголяют модным платьем, а «львы» ослиною глупостию. Он носит солдатскую шинель из толстого сукна; у него георгиевский солдатский крестик. Ему очень хочется, чтобы его считали не юнкером, а разжалованным из офицеров: он находит это очень эффектным и интересным. Вообще, «производить эффект» - его страсть. Он говорит вычурными фразами. Словом, это один из тех людей, которые особенно пленяют чувствительных, романических и романтических провинциальных барышень, один из тех людей, которых, по прекрасному выражению автора записок, «не трогает просто-прекрасное и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания». - «В их душе» - прибавляет он: - «часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии». Но вот самая лучшая и полная характеристика таких людей, сделанная автором же журнала: «под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами, - иногда тем и другим». Мы к этому очерку прибавим от себя только то, что они страх как любят сочинения Марлинского, и чуть зайдет речь о предметах, сколько-нибудь не житейских,стараются говорить фразами из его повестей. Теперь вы вполне знакомы с Грушницким. Он очень не долюбливает Печорина за то, что тот его понял. Печорин тоже не любит Грушницкого и чувствует, что когда-нибудь они столкнутся, и одному из них не сдобровать.
Они встретились как знакомые, и у них начался разговор. Грушницкий напал на общество, съехавшееся в этот год на воды. «Нынешний год, - говорил он, - из Москвы только одна княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком; моя солдатская шинель как печать отвержения. Участие, которое она, возбуждает, - тяжело, как милостыня». В это время прошли мимо их к колодцу две дамы, и Грушницкий сказал, что то́ княгиня Лиговская с дочерью Мери. Он с ними незнаком, потому что «этой гордой знати нет дела, есть ли ум под нумерованной фуражкой, и сердце под толстой шинелью!» Звонкою фразою, громко сказанною по-французски, он обратил на себя внимание княжны. Печорин сказал ему: «Эта княжна Мэри прехорошенькая. У нее такие бархатные глаза, - именно бархатные; я тебе советую присвоить это выражение, говоря о ее глазах; - нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза - без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят... Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего... а что́, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу!» - «Ты говоришь о хорошей женщине, как об английской лошади», - сказал Грушницкий с негодованием. Они разошлись.
Возвращаясь мимо того места, Печорин, невидимый, был свидетелем следующей сцены. Грушницкий был ранен, или хотел казаться раненым, и потому хромал на одну ногу. Уронив стакан на песок, он напрасно усиливался поднять его. Легче птички подлетела к нему княжна и, подняв стакан, подала ему его с телодвижением, исполненным невыразимой прелести. Из этого выходит целый ряд смешных сцен, худо кончившихся для Грушницкого. Он идеальничает - Печорин над ним тешится. Он хочет ему показать, что в поступке княжны не видит для Грушницкого никакой причины к восторгу, или даже просто к удовольствию. Печорин приписывает это своей страсти к противоречию, говоря, что присутствие энтузиаста обдает его крещенским холодом, а частые сношения с флегматиком могут сделать его страстным мечтателем. Напрасное обвинение! Такое чувство противоречия понятно во всяком человеке с глубокою душою. Детская, а тем более фальшивая идеальность оскорбляет чувство до того, что приятно уверить себя на ту минуту, что совсем не имеешь чувства. В самом деле, лучше быть совсем без чувства, нежели с таким чувством. Напротив, совершенное отсутствие жизни в человеке возбуждает в нас невольное желание увериться в собственных глазах, что мы не похожи на него, что в нас много жизни, и сообщает нам какую-то восторженность. Указываем на эту черту ложного самообвинения в характере Печорина, как на доказательство его противоречия с самим собою вследствие непонимания самого себя, причины которого мы объясним ниже.
Теперь выходит на сцену новое лицо - медик Вернер. В беллетрическом смысле это лицо превосходно, но в художественном довольно бледно. Мы больше видим, что́ хотел сделать из него поэт, нежели что́ он сделал из него в самом деле.
Жалеем, что пределы статьи не позволяют нам выписать разговора Печорина с Вернером: это образец грациозной шутливости и, вместе, полного мысли остроумия (стр. 28-37). Вернер сообщает ему сведения о приехавших на воды, а главное - о Лиговских. «Что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?» - спросил Печорин. - Вы очень уверены, что это княгиня... а не княжна? - «Совершенно убежден». - Почему? - «Потому что княжна спрашивала о Грушницком». - У вас большой дар соображения, - отвечал Вернер. Затем он сообщил, что княжна почитает Грушницкого разжалованным в солдаты за дуэль. «Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуждении?» - Разумеется. - «Завязка есть!» - закричал Печорин в восторге: - «об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтобы мне не было скучно». Далее, Вернер сообщил Печорину, что княгиня его знает, потому что встречала в Петербурге, где его история (какая - этого не объясняется в романе) наделала много шума. Говоря о ней, княгиня к светским сплетням приплетала свои, а дочка слушала со вниманием; - в ее воображении Печорин (по словам Вернера) сделался героем романа в новом вкусе. Вернер вызывается представить его княгине. Печорин отвечает, что героев не представляют, и что они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную. В шутках его проглядывает намерение. Мы скоро узнаём о нем: оно началось от не́чего делать, а кончилось... но об этом после. Вернер сказал о княжне, что она любит рассуждать о чувствах, о страстях, и пр. Потом, на вопрос Печорина, не видел ли он кого-нибудь у них, он говорит, что видел женщину - блондинку, с чахоточным видом лица, с черною родинкою на правой щеке. Приметы эти, видимо, взволновали Печорина, и он должен был признаться, что некогда любил эту женщину. Затем, он просит Вернера не говорить ей о нем, а если она спросит - отнестись о нем дурно. «Пожалуй!» отвечал Вернер, пожав плечами, и ушел.
Оставшись наедине, Печорин думает о предстоящей встрече, которая беспокоит его. Ясно, что его равнодушие и ирония - больше светская привычка, нежели черта характера. «Нет в мире человека (говорит он), над которым бы прошедшее приобретало такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее всё те же звуки... Я глупо создан! ничего не забываю - ничего!»
Вечером он вышел на бульвар. Сошедшись с двумя знакомыми, он начал им рассказывать что-то смешное; они так громко хохотали, что любопытство переманило на его сторону некоторых из окружавших княжну. Он, как выражается сам, продолжал увлекать публику до захождения солнца. Княжна несколько раз проходила мимо его с матерью, - и ее взгляд, стараясь выразить равнодушие, выражал одну досаду. С этого времени у них началась открытая война: в-глаза и за-глаза язвили они друг друга насмешками, злыми намеками. Верх всегда был на стороне Печорина, ибо он вел войну с должным присутствием духа, без всякой запальчивости. Его равнодушие бесило княжну и, на зло ей самой, только делало его интереснее в ее глазах. Грушницкий следил за нею, как зверь, и лишь только Печорин предрек скорое знакомство его с Лиговскими, как он в самом деле нашел случай заговорить с княгинею и сказать какой-то комплимент княжне. Вследствие этого, он начал докучать Печорину, почему он не познакомится с этим домом, лучшим на водах? Печорин уверяет идеального шута, что княжна его любит: Грушницкий конфузится, говорит: «какой вздор!» и самодовольно улыбается. «Друг мой, Печорин», - говорил он: - «я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании... А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..» - Да, она недурна! - сказал с важностию Печорин: - только берегись, Грушницкий! - Тут он стал ему давать советы и делать предсказания с ученым видом знатока. Смысл их был тот, что княжна из тех женщин, которые любят, чтобы их забавляли; что если с Грушницким будет ей скучно две минуты сряду - он погиб; что, накокетничавшись с ним, она выйдет за какого-нибудь урода, из покорности к маменьке, а после и станет уверять себя, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то-есть Грушницкого, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное... Грушницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад и вперед по комнате. «Я внутренно хохотал (слова Печорина), и даже раза два улыбнулся, но он, к счастию, этого не заметил. Явно, что он влюблен, потому что еще доверчивее прежнего; у него даже появилось серебряное кольцо с чернью, здешней работы... Я стал его рассматривать и что же?.. мелкими буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом - число того дня, когда она подняла знаменитый стакан. Я утаил свое открытие; я не хочу вынуждать у него признаний; я хочу, чтобы он сам выбрал меня в свои поверенные, - и тут-то я буду наслаждаться!»
На другой день, гуляя по виноградной аллее и думая о женщине с родинкой, он в гроте встретился с нею самою. Но здесь мы должны выпискою дать понятие о их отношениях.
«Вера!» - вскрикнул я невольно.
Она вздрогнула и побледнела. - Я знала, что вы здесь, - сказала она. Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами, - в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.
«Мы давно не видались», - сказал я.
Давно, и переменились оба во многом.
«Стало-быть, уж ты меня не любишь?..»
Я замужем!.. сказала она.
«Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина также существовала, но между тем...»
Она выдернула свою руку из моей, и щеки ее запылали.
«Может быть, ты любишь своего второго мужа?»
Она не отвечала и отвернулась.
«Или он очень ревнив?»
Молчание.
«Что ж? он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься...» - Я взглянул на нее и. испугался: ее лицо выражало глубокое отчаяние, на глазах сверкали слезы.
Скажи мне, - наконец прошептала она: - тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор, как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий... - Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову на грудь мою.
«Может быть», подумал я, «ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда!..»
Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец, губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; ее руки были холодны, как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.
Вера никак не хотела, чтобы Печорин познакомился с ее мужем; но так как он дальний родственник Лиговской и как потому Вера часто бывает у ней, то она и взяла с него слово познакомиться с княгинею.
Так как «Записки» Печорина есть его автобиография, то и невозможно дать полного понятия о нем, не прибегая к выпискам, а выписок нельзя делать, не переписавши большей части повести. Посему мы принуждены пропускать множество подробностей самых характеристических и следить только за развитием действия.
Однажды, гуляя верхом, в черкесском платье, между Пятигорском и Железноводском, Печорин спустился в овраг, закрытый кустарником, чтобы напоить коня. Вдруг он видит - приближается кавалькада: впереди ехал Грушницкий с княжной Мери. Он был довольно смешон в своей серой солдатской шинели, сверх которой у него надета была шашка и пара пистолетов. Причина такого вооружения та (говорит Печорин), что дамы на водах еще верят нападению черкесов,«И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе?» - говорила княжна.
Что для меня Россия? - отвечал ее кавалер: - страна, где тысячи людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением, тогда как здесь, - здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству с вами...
«Напротив...» - сказала княжна, покраснев. Лицо Грушницкого выражало удовольствие. Он продолжал: - Здесь моя жизнь протечет шумно, незаметно и быстро, под пулями дикарей, и если бы бог мне каждый год посылал один светлый женский взгляд, один подобный тому...
В это время они поравнялись со мной: я ударил плетью по лошади и выехал из-за куста.
«Mon Dieu, un Circassien!..», - вскрикнула княжна в ужасе.
Чтоб ее совершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка наклонясь: Ne craignez rien, madame, - je ne suis pas plus dangereux que votre cavalier.
Княжна смутилась от этого ответа. Вечером того же дня Печорин встретился с Грушницким на бульваре.
«Откуда?» - От княгини Лиговской, - сказал он очень важно. - Как Мери поет! - «Знаешь ли что?» - сказал я ему: - «я пари держу, что она не знает, что ты юнкер; она думает, что ты разжалованный».
Быть может! Какое мне дело!.. - сказал он рассеянно.
«Нет, я только так это говорю...»
А знаешь ли, что ты нынче ужасно ее рассердил. Она нашла, что это неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты не мог иметь намерения ее оскорбить; она говорит, что у тебя наглый взгляд; что ты верно о себе самого высокого мнения.
«Она не ошибается... А ты не хочешь ли за нее вступиться?»
Мне жаль, что я не имею еще этого права...
Ого! подумал я: у него, видно, есть уже надежда...
Впрочем, для тебя же хуже, - продолжал Грушницкий: - теперь тебе трудно познакомиться с ними, а жаль! это один из самых приятных домов, какие я только знаю...
Я внутренно улыбнулся. «Самый приятный дом для меня теперь мой», - сказал я, зевая, и встал, чтобы идти.
Однако признайся, ты раскаиваешься?
«Какой вздор! если я захочу, то завтра же вечером буду у княгини...»
Посмотрим.
«Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной».
Да, если она захочет говорить с тобою.
«Я подожду только той минуты, когда твой разговор ей наскучит... Прощай!..»
А я пойду шататься, я ни за что теперь не засну... Послушай, пойдем лучше в ресторацию, там игра... Мне нужны нынче сильные ощущения.
«Желаю тебе проиграться». Я пошел домой.
На бале, в ресторации, Печорин услышал, как одна толстая дама, толкнутая княжною, бранила ее за гордость и изъявляла желание, чтобы ее проучили, и как один услужливый драгунский капитан, кавалер толстой дамы, сказал ей, что «за этим дело не станет». Печорин попросил княжну на вальс, - и княжна едва могла подавить на устах своих улыбку торжества. Сделавши с нею несколько туров, он завел с нею разговор в тоне кающегося преступника. Хохот и шушуканье прервали этот разговор, - Печорин обернулся: в нескольких шагах от него стояла группа мужчин и, среди их, драгунский капитан потирал от удовольствия руки. Вдруг выходит на середину пьяная фигура с усами и красной рожей, неверными шагами подходит к княжне, и, заложив руки на спину, уставив на смущенную девушку мутно-серые глаза, говорит ей хриплым дискантом: «Пермете... ну, да, что тут!.. просто ангажирую вас на мазурку...» Матери княжны не было вблизи; положение княжны было ужасно, она готова была упасть в обморок. Печорин подошел к пьяному господину и попросил его удалиться, говоря, что княжна дала уже ему слово танцевать с ним мазурку. Разумеется, следствием этой истории было формальное знакомство Печорина с Лиговскими. В продолжение мазурки Печорин говорил с княжною, и нашел, что она очень мило шутила, что разговор ее был остер, без притязания на остроту, жив и свободен; ее замечания иногда глубоки. Запутанною фразою дал он ей заметить, что она давно ему нравится.
Она наклонила голову и слегка покраснела. «Вы странный человек!» - сказала она потом, подняв на меня свои бархатные глаза и принужденно засмеявшись.
Я не хотел с вами познакомиться, - продолжал я: - потому что вас окружает слишком густая толпа поклонников, и я боялся в ней исчезнуть совершенно.
«Вы напрасно боялись! Все они прескучные...»
Все! Неужели все?
Она посмотрела на меня пристально, стараясь будто припомнить что-то, потом опять слегка покраснела, и наконец произнесла решительно: все!
Даже мой друг Грушницкий?
«А он ваш друг?» - сказала она, показывая некоторое сомнение.
«Он, конечно, не входит в разряд скучных...»
Но в разряд несчастных, - сказал я, смеясь.
«Конечно! А вам смешно? Я б желала, чтоб вы были на его месте...»
Что ж? я был сам некогда юнкером, и, право, это самое лучшее время моей жизни!
«А разве он юнкер?..» - сказала она быстро и потом прибавила: - «а я думала...»
Что вы думали?
«Ничего!.. Кто эта дама?»
Этот разговор был программою той продолжительной интриги, в которой Печорин играл роль соблазнителя от нечего делать; княжна, как птичка, билась в сетях, расставленных искусною рукою, а Грушницкий попрежнему продолжал свою шутовскую роль. Чем скучнее и несноснее становился он для княжны, тем смелее становились его надежды. Вера беспокоилась и страдала, замечая новые отношения Печорина к Мери; но при малейшем укоре или намеке должна была умолкать, покоряясь его обаятельной власти, которую он так тиранически употреблял над нею. Но что же Печорин? неужели он полюбил княжну? - нет. Стало быть, он хочет обольстить ее? - нет. Может быть, жениться? - нет. Вот что́ он сам говорит об этом: «Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я совсем не хочу, и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлекся трудностию предприятия... Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтобы иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен поверить: «Мой друг, со мной было то же самое! и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно, и надеюсь сумею умереть без крика и слез!»
Потом он продолжает, - и тут особенно раскрывается его характер:
А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что встречаю на своем пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие - подчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха, не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радости, не имея на то никакого положительного права, не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие об удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтобы он не захотел приложить ее к действительности; идеи - создания органические - сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти, с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Так вот причины, за которые бедная Мери так дорого должна поплатиться!.. Какой страшный человек этот Печорин! Потому, что его беспокойный дух требует движения, деятельность ищет пищи, сердце жаждет интересов жизни, потому должна страдать бедная девушка! «Эгоист, злодей, изверг, безнравственный человек!..» хором закричат, может быть, строгие моралисты. Ваша правда, господа; но вы-то из чего хлопочете? за что сердитесь? Право, нам кажется, вы пришли не в свое место, сели за стол, за которым вам не поставлено прибора... Не подходите слишком близко к этому человеку, не нападайте на него с такой запальчивой храбростию: он на вас взглянет, улыбнется, и вы будете осуждены, и на смущенных лицах ваших все прочтут суд ваш. Вы предаете его анафеме не за пороки, - в вас их больше и в вас они чернее и позорнее, - но за ту смелую свободу, за ту желчную откровенность, с которой он говорит о них. Вы позволяете человеку делать всё, что ему угодно, быть всем, чем он хочет, вы охотно прощаете ему и безумие, и низость, и разврат; но, как пошлину за право торговли, требуете от него моральных сентенций о том, как должен человек думать и действовать, и как он в самом-то деле и не думает и не действует... И зато, ваше инквизиторское ауто-да-фе готово для всякого, кто имеет благородную привычку смотреть действительности прямо в глаза, не опуская своих глаз, называть вещи настоящими их именами, и показывать другим себя не в бальном костюме, не в мундире, а в халате, в своей комнате, в уединенной беседе с самим собой, в домашнем расчете с своей совестью... И вы правы; покажитесь перед людьми хоть раз в своем позорном неглиже, в своих засаленных ночных колпаках, в своих оборванных халатах, люди с отвращением отвернутся от вас и общество извергнет вас из себя. Но этому человеку нечего бояться: в нем есть тайное сознание, что он не то, чем самому себе кажется, и что́ он есть только в настоящую минуту. Да, в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстает на него... Ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсти - бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь. Это лихорадки и горячки, а не подагра, не ревматизм и геморрой, которыми вы, бедные, так бесплодно страдаете... Пусть он клевещет на вечные законы разума, поставляя высшее счастье в насыщенной гордости; пусть он клевещет на человеческую природу, видя в ней один эгоизм; пусть клевещет на самого себя, принимая моменты своего духа за его полное развитие и смешивая юность с возмужалостию, - пусть!.. Настанет торжественная минута, и противоречие разрешится, борьба кончится, и разрозненные звуки души сольются в один гармонический аккорд!.. Даже и теперь он проговаривается и противоречит себе, уничтожая одною страницею все предыдущие: так глубока его натура, так врожденна ему разумность, так силен у него инстинкт истины! Послушайте, что́ говорит он тотчас после того места, которое, вероятно, так возмущает моралистов:
Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает ими целую жизнь волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов; душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной жизнью, лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие божие.
Но пока (прибавим мы от себя), пока человек не дошел до этого высшего состояния самопознания, - если ему назначено дойти до него, - он должен страдать от других и заставлять страдать других, восставать и падать, падать и восставать, от заблуждения переходить к заблуждению и от истины к истине. Все эти отступления суть необходимые маневры в сфере сознания: чтобы дойти до места, часто надо дать большой крюк, совершить длинный обход, ворочаться с дороги назад. Царство истины есть обетованная земля, и путь к ней - аравийская пустыня. Но, скажете вы, за что же другие должны гибнуть от таких страстей и ошибок? А разве мы сами не гибнем иногда как от собственных, так и от чужих? Кто вышел из горнила испытаний чист и светел как золото, натура того - благородный металл; кто сгорел или не очистился, натура того - дерево или железо. И если многие благородные натуры погибают жертвами случайности, разрешение на этот вопрос дает религия. Для нас ясно и положительно одно: без бурь нет плодородия, и природа изнывает; без страстей и противоречий нет жизни, нет поэзии. Лишь бы только в этих страстях и противоречиях была разумность и человечность, и их результаты вели бы человека к его цели, - а суд принадлежит не нам: для каждого человека суд в его делах и их следствиях! Мы должны требовать от искусства, чтобы оно показывало нам действительность, как она есть, ибо какова бы она ни была, эта действительность, она больше скажет нам, больше научит нас, чем все выдумки и поучения моралистов...
Но - скажут, может быть, резонёры - зачем рисовать картины возмутительных страстей, вместо того, чтобы пленять воображение изображением кротких чувствований природы и любви, и трогать сердце и поучать ум? - Старая песня, господа, так же старая, как и «Выйду ль я на реченьку, посмотрю на быструю»!.. Литература восемнадцатого века была по-преимуществу моральною и рассуждающею, в ней не было других повестей, как contes moraux и contes philosophiques,* однако ж эти нравственные и философские книги никого не исправили, и век все-таки был по-преимуществу безнравственным и развратным. И это противоречие очень понятно. Законы нравственности в натуре человека, в его чувстве, и потому они не противоречат его делам; а кто чувствует и поступает сообразно с своим чувством, тот мало говорит. Разум не сочиняет, не выдумывает законов нравственности, но только сознает их, принимая их от чувства как данные, как факты. И потому чувство и разум суть не противоречащие, не враждебные друг другу, но родственные, или, лучше сказать, тождественные элементы духа человеческого. Но, когда человеку или отказано природою в нравственном чувстве, или оно испорчено дурным воспитанием, беспорядочною жизнию, - тогда его рассудок изобретает свои законы нравственности.
Говорим: рассудок, а не разум, ибо разум есть сознавшее себя чувство, которое дает ему в себе предмет и содержание для мышления; а рассудок, лишенный действительного содержания, по необходимости прибегает к произвольным построениям. Вот происхождение морали, и вот причина противоречия между словами и поступками записных моралистов. Для них действительность ничего не значит: они не обращают никакого внимания на то, что есть, и не предчувствуют его необходимости; они хлопочут только о том, что́ и как должно быть. Это ложное философское начало породило и ложное искусство еще задолго до XVIII века, искусство, которое изображало какую-то небывалую действительность, создавало каких-то небывалых людей. В самом деле, неужели место действия Корнелевских и Расиновских трагедий - земля, а не воздух, их действующие лица - люди, а не марионетки? Принадлежат ли эти цари, герои, наперсники и вестники какому-нибудь веку, какой-нибудь стране? Говорил ли кто-нибудь от создания мира языком, похожим на их язык?.. Восьмнадцатый век довел это рассудочное искусство до последних пределов нелепости: он только о том и хлопотал, чтобы искусство шло навыворот действительности и сделал из нее мечту, которая и в некоторых добрых старичках нашего времени еще находит своих манчских витязей. Тогда думали быть поэтами, воспевая Хлой, Филлид, Дорис в фижмах и мушках, и Меналков, Даметов, Титиров, Миконов, Миртилисов и Мелибеев в шитых кафтанах; восхваляли мирную жизнь под соломенною кровлею, у светлого ручейка - Ладона, с милою подругою, невинною пастушкою, в то время как сами жили в раззолоченных палатах, гуляли в стриженных аллеях, вместо одной пастушки имели по тысяче овечек, и для доставления себе оных благ готовы были на всяческая...
Наш век гнушается этим лицемерством. Он громко говорит о своих грехах, но не гордится ими; обнажает свои кровавые раны, а не прячет их под нищенскими лохмотьями притворства. Он понял, что сознание своей греховности есть первый шаг к спасению. Он знает, что действительное страдание лучше мнимой радости. Для него польза и нравственность только в одной истине, а истина - в сущем, то-есть в том, что́ есть. Потому, и искусство нашего века есть воспроизведение разумной действительности. Задача нашего искусства - не представить события в повести, романе или драме, сообразно с предположенною заранее целию, но развить их сообразно с законами разумной необходимости. И в таком случае, каково бы ни было содержание поэтического произведения, - его впечатление на душу читателя будет благодатно, и, следовательно, нравственная цель достигнется сама собою. Нам скажут, что безнравственно представлять ненаказанным и торжествующим порок: мы против этого и не спорим. Но и в действительности порок торжествует только внешним образом: он в самом себе носит свое наказание и гордою улыбкою только подавляет внутреннее терзание. Так точно и новейшее искусство: оно показывает, что суд человека - в делах его; оно, как необходимость, допускает в себя диссонансы, производимые в гармонии нравственного духа, но для того, чтобы показать, как из диссонанса снова возникает гармония, - через то ли, что раззвучная струна снова настраивается или разрывается вследствие ее своевольного разлада. Это мировой закон жизни, а следовательно, и искусства. Вот другое дело, если поэт захочет, в своем произведении, доказать, что результаты добра и зла одинаковы для людей, - оно будет безнравственно, но тогда уже оно и не будет произведением искусства, - и, как крайности сходятся, то оно, вместе с моральными произведениями, составит один общий разряд непоэтических произведений, писанных с определенною целью. Далее мы из самого разбираемого нами сочинения докажем, что оно не принадлежит ни к тем, ни к другим, и в основании своем глубоко-нравственно. Но пора нам обратиться к нему.
В статье анализируются рецензии редактора журнала «Маяк» С.А. Бурачка, посвященные творчеству М.Ю. Лермонтова - прежде всего его роману «Герой нашего времени». Опираясь на собственную теорию «русского романа», который дол¬жен по своей нравственности противостоять западноевропейским сочинениям «неистового» романтизма, Бурачок перевел разговор об эстетике произведения Лермонтова в религиозно-этический план. Сравнение взглядов Бурачка и позиции В.Г. Белинского по отношению к творчеству Лермонтова также в фокусе нашего внимания в данной статье.
Ключевые слова: Лермонтов, Бурачок, Белинский, «Маяк», «Герой нашего времени»
С.А. Бурачок, издававший вместе с П.А. Корсаковым с 1840 года периодический сборник (с 1842 года - уже единолично и в формате журнала) «Маяк», вошел в историю русской журналистики как «полубезумный святоша, слогом литературного гаера поучавший Лермонтова» [Вацуро, Гиллельсон, 1986, с. 240]. Сколько-нибудь серьезному анализу критические статьи Бурачка не подвергались ни в дореволюционное время , ни тем более в советское .
Симптоматично и то, что в отличие от своего главного оппонента В.Г. Белинского, статьи которого о М.Ю. Лермонтове можно прочитать в любом собрании сочинений «неистового» критика, рецензии Бурачка были с сокращением переизданы только в 2002 году . Сложилась парадоксальная ситуация: в любом литературоведческом труде о Лермонтове Бурачок упоминался как главный критик «Героя нашего времени», но его статьи широкому кругу читателей были незнакомы. Сегодня тем более важно, когда литературоведение избавляется от советских стереотипов, постепенно преодолевает устаревший подход к литературной критике 1840-х годов (как одномерной модели, сфокусированной вокруг фигуры Белинского), объять весь спектр оценок творчества Лермонтова, увидеть не только тех, кто был «pro», но и тех, кто был «contra», а не просто повторять набившую оскомину фразу о том, что Бурачок - обскурант, мракобес и «дурачок» .
Заметный вклад в анализ позиции Бурачка по этому вопросу внес В.Г. Мехтиев [Мехтиев, 2004]. Представляется, исследователь даже несколько преувеличил значение Бурачка и его издания в истории русской литературы и журналистики. Тем не менее по-прежнему остается не до конца выясненной идеологическая платформа журнала «Маяк» и позиция его редактора, которая в конечном счете и повлияла на резко негативную оценку Бурачком романа Лермонтова «Герой нашего времени». Очевидно, необходимо более подробно описать идейно-эстетическую концепцию Бурачка, что и сделано в предлагаемой статье на примере критики «Маяком» произведения Лермонтова.
Бурачок отозвался о романе «Герой нашего времени» одним из первых - в четвертой части «Маяка» за 1840 год (цензурное разрешение - 29 мая 1840 года) было опубликовано его анонимное обозрение «Книги литературные» (с. 210-219), которое заканчивалось разбором романа Лермонтова. В свою очередь это обозрение явилось четвертой статьей программного цикла Бурачка, в котором он намеревался познакомить читателей со своим видением задач философии и литературы. В этом же томе «Маяка» были напечатаны предыдущие части цикла: «Содержание философии» (с. 81-101, подп. С.Б.), «История философии» (с. 101-146, подп. С.Б.), «Книги религиозные и нравственно-философские» (с. 147-176, подп. С.Б.).
Анализ романа «Герой нашего времени» органично вписывается у Бурачка в его теорию «русского романа», который, по мысли критика, должен по своей нравственности и чистоте противостоять романам европейской «неистовой словесности». Исходя из этого убеждения, Бурачок делит все русские романы на три разряда. Первый - «низенькие», где сюжет (завязка, кульминация и развязка) «составляет все». К этому разряду Бурачком отнесены и исторические романы, в которых «развертываются лишь внешние деяния» людей. «Средний род» характерен для романов нравоописательных, в них анализируются «в лицах страсти, предрассудки, заблуждения», то есть «внешние явления общественного быта». Романы «высокого рода» обладают достоинствами двух первых, но помимо этого в них изображается «внутренняя жизнь, внутренняя работа духа человеческого, ведомого духом христианства к совершенству, путем креста, разрушения и борьбы между добром и злом» .
Чтобы ощутимо задеть поклонников таланта Лермонтова (и, думается, не в последнюю очередь Белинского), Бурачок отнес роман Лермонтова к разряду «низеньких». Поэтому даже присутствующие в произведении достоинства («внешнее построение романа хорошо», «слог хорош» и др.) не перекрывают его недостатков, главный из которых - вредное, по мысли Бурачка, идейное содержание. Содержание «Героя нашего времени» - «романтическое по превосходству, т.е. ложное в основании; гармонии между причинами, средствами, явлениями, следствиями и целью - ни малейшей <...> т.е. внутреннее построение романа никуда не годится: идея ложная, направление кривое» (с. 210).
Вполне закономерно, что в образной системе романа положительные эмоции у Бурачка вызывает только Максим Максимыч: «.герой прошлых времен, простой, добросердечный, чуть-чуть грамотный, слуга царю и людям на жизнь и смерть». Но даже изображение этого персонажа нельзя считать вполне удачным: «.был бы единственным отрадным лицом во всей книге, если бы живописец для большего успеха своего “героя” не вздумал оттенить добряка штабс-капитана отливом d’un bon home [простака. - Е.С.] - смешного чудака» (с. 211).
Следует указать, что Максима Максимыча считали истинным «героем времени» и другие критики консервативного лагеря (например, С.П. Шевырев в рецензии, опубликованной в февральском номере «Москвитянина»). Интересно отметить, что именно так, по-видимому, оценивал образ Максима Максимыча и Николай I: «Характер капитана намечен удачно. Когда я начал это сочинение, я надеялся и радовался, думая, что он и будет, вероятно, героем нашего времени, потому что в этом классе есть гораздо более настоящие люди, чем те, которых обыкновенно так называют» [Цит. по: Эйхенбаум, 1969, с. 425].
Напротив, Печорин - человек безнравственный, эгоист и гордец, устами которого в романе оправдывается и эстетизируется зло. Вот как, например, Бурачок понял содержание первой новеллы «Героя нашего времени» «Бэлы»: «.воровство, грабеж, пьянство [?! - Е.С.], похищение и обольщение девушки, два убийства, презрение ко всему святому, одеревенелость, парадоксы, софизмы, зверство духовное и телесное». Смерть Бэлы, по Бурачку, вызвала у Печорина лишь радость и облегчение: «Бэла умерла, комендант плачет от глубины души, а герой - хохочет!» (с. 212). Хотя на самом деле, очевидно, смех Печорина - от того нервного потрясения, которое испытал персонаж; не случайно после смерти героини Печорин «был долго нездоров, исхудал» .
С точки зрения критика «Маяка», в основе жизненной философии Печорина лежит идея романтической свободы, которая понята в духе «неистовой словесности». Авантюрный сюжет, множество «интриг», «душераздирающие» картины и сцены - все это имеет исток в «легком чтении» «неистового романтизма». Бурачок возражает: «Удивительное дело, как эти герои трактуют себя высоко! <.> Душа у них тверда - когда она валяется в грязи неистовств романтических» (с. 216). Такая оценка лермонтовского героя, конечно, не позволила Бурачку увидеть всю сложность психологического рисунка романа, оценить те элементы психологического анализа, которые автор ввел в произведение, что в конечном счете привело к односторонней трактовке «Героя нашего времени». «История души человеческой», так занимающая Лермонтова, осталась для Бурачка недоступной.
Критик уверен, что «весь роман - эпиграмма, составленная из беспрерывных софизмов, так что философии, религиозности, русской народности и следов нет». И главная ошибка Лермонтова, человека, безусловно, талантливого, по мысли автора «Маяка», состояла в неправильном выборе главного героя. Причем выбор этот произошел от желания автора писать во вкусе «неистовой словесности», взяв себе в образцы современную французскую и английскую литературу: «Жаль, что он [Печорин. - Е.С.] умер и на могиле поставил себе памятник “легкого чтения”, похожий на гроб повапленный, - снаружи красив, блестит мишурой, а внутри гниль и смрад» (с. 211).
Пагубность «легкого чтения» (безотносительно к Лермонтову) - вообще излюбленная мысль критика «Маяка». Так, в обозрении русской литературы, куда вошла и рецензия на роман Лермонтова, Бурачок замечал: «Из тысячи смертных изобретений новейшего романтизма легкое чтение - самое нелепое, самое вздорное и, прибавлю, самое вредное изобретение для литературы! <...> Под легким чтением разумеют: пустословие, одетое в красивые, игривые формы, которое за недостатком устной беседы гостиных заменяло бы собой эту беседу, до первой оказии пошаркать, поболтать и убить время» . В сущности говоря, то, что рецензент назвал «легким чтением», можно (конечно, с оговорками) охарактеризовать как массовую литературу, которая стала активно развиваться в России в 1830-1840-е годы в связи с увеличением читательской аудитории. Не случайно Бурачок всегда выступал против изданий Ф.В. Булгарина, на страницах «Маяка» вел полемику с «Северной пчелой», а главным героем первого сатирического произведения Бурачка «Повесть без заглавия» (в 1838 году запрещена цензурой) стал барон Брамбеус (О.И. Сенковский) .
Это не значит, что не нужно вообще показывать отрицательных персонажей в своих произведениях, просто, с точки зрения Бурачка, нельзя писать о них с такой одобрительной интонацией, как это сделал Лермонтов, и уж тем более нельзя считать их «героями» и признавать Печорина типичным представителем поколения: «Этим я не то хочу сказать, будто грешные, грязные и порочные вещицы человеческие надо вовсе исключить из числа материалов и колеров изящной словесности и убаюкивать читателя одними добродетельными, светлыми, высокими, чистыми <...> нет, я хочу только, чтобы все колера картины человеческого сердца были с подлинным верны с темной и светлой стороны; чтоб читателей не водили в кабинет идеальных чудовищ, нарочно подобранных; чтобы картина грязной стороны к чему-нибудь служила, а не вредила, и чтобы автор не клеветал на целое поколение людей, выдавая чудовище, а не человека представителем этого поколения» (с. 212-213). Из этого следует, что Бурачок совсем не понял ироничного отношения Лермонтова к понятию «герой» в заглавии романа.
Более того, критик «Маяка» не просто не увидел лермонтовской иронии по отношению к Печорину, он (вполне, кстати, следуя логике романтической эстетики) поставил знак равенства между главным героем и автором: «.от души жалеешь, зачем Печорин, настоящий автор книги, так во зло употребил прекрасные свои дарования, единственно из-за грошовой подачки - похвалы людей, зевающих от пустоты головной, душевной и сердечной» (с. 211). Это место в рецензии Бурачка, по всей видимости, особенно задело Лермонтова, который в первой редакции предисловия к «Герою нашего времени» писал, что журналы «почти все были более чем благосклонны к этой книге <.> все, кроме одного, который как бы нарочно в своей критике смешивал имя сочинителя с героем его повести, вероятно надеясь на то, что его читать никто не будет; но, хотя ничтожность этого журнала и служит ему достаточной защитой, однако все-таки, прочитав грубую и неприличную брань, - на душе остается неприятное чувство, как после встречи с пьяным на улице» . В окончательном тексте предисловия, которое было напечатано во втором издании романа (1841 год), эти слова убраны.
После разбора романа Лермонтова Бурачок с его склонностью к обобщениям (подчас поверхностным) перешел к размышлению о том, каково вообще соотношение искусства и морали. По мысли Бурачка, «литература должна быть служба Богу в лице человечества» (с. 217). Поэтому книга Лермонтова вредна, ведь она аморальна, в ней Печорин не вызывает в читателе того чувства отвращения, которое должен был вызвать столь непривлекательный персонаж: «.какую услугу принесет человечеству портрет такого героя? - Разве ту, что после него число героев гораздо порасплодится, а уж никак не убавится, потому что книга читается, герой - мил, умен, остер, в самых неистовствах своих он кажется только жертвою судьбы» (с. 217).
Следует указать, что Бурачок здесь сформулировал основной тезис (ядро) своей эстетической концепции: искусство должно приводить человека к Богу. Еще во вводной части обозрения, где разбирался роман Лермонтова, по этому поводу сказано: «Эстетическое чувство должно подчиняться чувству духовному: освещаться, согреваться, оплодотворяться любовью, а любовь есть Бог. Стало быть, цель всяких изящных произведений есть служение Богу в лице человечества» (с. 191) . Далее в статье Бурачок очертил границы понятий «духовное» и «душевное» и еще раз напомнил о необходимости подчинения эстетики религиозной этике: «Наши силы душевные: ум, чувственность и пожелание - очень непрочны без поддержки сил духовных: разума, чувства и воли. Ум одинаково логически и математически способен мыслить ложь и истину, смотря по тому основанию, исходной точке, какие даст ему разум. И когда разум помрачен, ум мелет вздор. Эстетическое чувство <...> самое своекорыстное чувство: оно во всем ищет только себя, своих наслаждений; оно одинаково услаждается и картиной зла, и картиной добра. Но при свете духовного чувства эстетическому вкусу несносны картины зла, уродства, неистовства» (с. 218).
В этом фрагменте статьи, как представляется, содержался прямой выпад против Белинского и его идеи самоценности, «замкнутости» искусства. Критик «Отечественных записок» в так называемый «примирительный» период настаивал на полной «автономности» искусства, придавал исключительное значение «художественной точке зрения», ведь литература есть отдельный мир, существующий по своим законам, она развивается «имманентно», сама «в себе цель и вне себя не имеет цели» (статья о «Горе от ума» 1840 года). В программной статье этого периода «Менцель, критик Гёте» (1840 года) Белинский осудил В. Менцеля за его упреки Гете в том, что тот чуждался общественно-политической проблематики: «Искусство не должно служить обществу иначе, как служа самому себе: пусть каждое идет своею дорогою, не мешая друг другу» .
А. Лаврецкий справедливо указал, что критика Белинского «примирительного» периода «является и сугубо объективной, и сугубо тенденциозной». Белинский считал, что поэт («орган общего и мирового») не может ошибаться. Объективистской была мысль о том, что не художественность зависит от идеи, от того, верна она или ложна, а идея - от художественности, которая объективна и правдива и делает таковым все, что с ней органически связано: «Тенденциозно то назначение искусства, которое дает ему Белинский: истинное художественное произведение “примиряет с действительностью”; согласно эстетике Белинского рубежа 30-40-х гг. художественное творчество не зависит от симпатий и антипатий художника, который в процессе творчества перестает существовать как определенная личность и превращается в голос абсолютной идеи» [Лаврецкий, 1968, с. 24-25]. Поэтому, по Белинскому, «верность мысли проверяется художественностью», «искусством писателя» .
Бурачок, посвятивший разбору взглядов Белинского отдельную статью «Система философии Отечественных записок», отметил, что критик журнала А.А. Краевского подчинил все аспекты творчества (идейные, философские, морально-нравственные) эстетически понятой категории «художественности», таким образом абсолютизировав «особость» «самоценного» Слова, отказавшись от Божественной природы последнего, которая его породила. Бурачок упрекал Белинского в «идолопоклонничестве», считал ошибочной его веру в «непогрешимость поэтов» .
Получалось, что Белинский (сознательно ли?) до предела возвысил как искусство, так и его творцов, сделал их сакрализованными и чуть ли не священными . Как справедливо отметил В.Г. Мехтиев, «в идее “замкнутости” искусства Бурачок уловил тягу “безбожного” человека к созданию “идола”, в качестве которого здесь выступают эстетически понятая красота художественного произведения и “всеведение” творческой личности» [Мехтиев, 2004, с. 14]. Полемика Бурачка со взглядами Белинского заканчивалась важным постулатом: «быстрое размножение» германских «философских систем» привело к тому, что «целью всех изящных произведений поставили единственно удовлетворение эстетическому вкусу, не подчиняя их никаким другим условиям» . Именно поэтому так негативно редактор «Маяка» воспринял роман Лермонтова, который, по мысли Бурачка, написан в духе «неистовой словесности».
Интересно отметить, что разбор «Героя нашего времени» был высоко оценен известным романистом М.Н. Загоскиным, приславшим в журнал письмо, адресованное П.А. Корсакову. В нем он передавал свое восхищение статьей Бурачка: «. я так бы и бросился к Бурачку на шею - да на беду, шея-то его в Петербурге, а мои руки в Москве». Загоскин полностью разделяет мысль критика «Маяка» о том, что «Герой нашего времени» - «гадкая нелепость», написанная на потребу публике, а сам журнал оценивается им как «издание <...> в котором говорят прямо, что без религии не может быть и хорошей литературы» .
Итак, анализ откликов Бурачка о романе Лермонтова показал, что редактор «Маяка» хотел перевести разговор об эстетике произведения в религиозно-этический план. Критик опасался, что идея «самоценности» искусства приведет к его аморализму. В.Г. Мехтиев верно отметил, что эти идеи Бурачка были созвучны пафосу многих последующих русских мыслителей [Мехтиев, 2004, с. 187] и обрели законченную форму у одного из крупнейших культурологов XX века В.В. Вейдле, который утверждал, что на протяжении развития человечества искусство никогда не выполняло только «эстетическую функцию», однако в Новое время ситуация поменялась, что привело к «эстетическому эгоизму», то есть разрушению «веры в целостность личности», «отказ от творчества, то есть от Творца в себе, отказ от слияния с творческой основой мира», что в конечном счете символизирует «болезнь искусства» [Вей- дле, 1996, с. 42, 46, 65, 90, 140].
Тем не менее такое восприятие искусства у Бурачка приводило к очевидной эстетической «глухоте», при которой, например, роман второстепенного писателя А.П. Башуцкого «Мещанин» ставился выше романа Лермонтова, а духовные стихотворения П.А. Корсакова - выше лермонтовской лирики .
Вместе с тем еще раз подчеркнем, что те требования, которые предъявлял Бурачок к роману Лермонтова «Герой нашего времени», бесспорно, отражали характерный для русской литературы нравственный максимализм, определивший ее национальное своеобразие. Совершенно прав В.Г. Мехтиев: «Выпады журнала [«Маяка». - Е.С.] против творчества Лермонтова свидетельствуют не о “бездуховности” произведений поэта, а об их причастности к абсолютному масштабу их требований, об исключительной духовной напряженности творчества поэта» [Мехтиев, 2004, с. 188]. В противном случае Бурачок просто не стал бы с ним полемизировать, как с еще одной «литературной мухой» (выражение редактора «Маяка»).
Список литературы
Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. М., 1986.
Вейдле В.В. Умирание искусства. Размышления о судьбе литературного и художественного творчества. СПб, 1996.
Дунаев М.М. Православие и русская литература. М., 2000. Т. 6.
Лаврецкий А. Белинский, Чернышевский, Добролюбов в борьбе за реализм. М., 1968.
М.Ю. Лермонтов: pro et contra / Сост. В.М. Маркович, Г.Е. Потапова, вступ. статья В.М. Марковича, коммент. Г.Е. Потаповой и Н.Ю. Заварзиной. СПб, 2002.
Мехтиев В.Г. Журнал «Маяк»: духовная оппозиция эстетическим идеям журналистики 1840-х гг. и романтизму М.Ю. Лермонтова. Хабаровск, 2004.
Мордовченко Н.И. Лермонтов и русская критика 40-х годов // М.Ю. Лермонтов. М., 1941. Кн. 1. (Лит. наследство; Т. 43/44). С. 745-796.
Панченко А.М. Русская история и культура. СПб., 1999.
Эйхенбаум Б.М. Николай I о Лермонтове // Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л., 1969. С. 423-426.
Поступила в редакцию 28.05.2015
П.А. Корсаков - цензор первого и второго издания романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» (СПб, 1840; 1841).
Исключение - статья А.А. Григорьева «Оппозиция застоя. Черты из истории мракобесия» (Время. 1861. № 5. С. 1-35). Нам представляется глубоко верной оценка Григорьевым Бурачка: «Везде, где дело идет о философских принципах, г. Бурачек <...> является мыслителем логическим, диалектиком, выработавшим свой оригинальный метод, с которым можно спорить, но которого нельзя было бы не уважать» (Там же. С. 17). Вместе с тем идея Григорьева об изменении эстетической программы «Маяка» в последние годы издания (от консервативной к реакционно-обскурантистской) кажется малоубедительной. Не случайно у критика она остается декларативной, не подтвержденной конкретными примерами из журнала Бурачка.
Показательно, что в содержательной статье, прямо посвященной этой теме и опубликованной в «лермонтовском» томе «Литературного наследства», Н.И. Мордо- вченко, подробно разобрав критические отзывы о Лермонтове В.Г. Белинского, упоминает о Бурачке вскользь, упрощая сложную позицию последнего: «Суждения Бурачка не лишены интереса в том отношении, что они были не только грубее и примитивнее, но и последовательнее суждений других реакционных критиков. Бурачок откровенно бранил Лермонтова, в то время как другие заявляли о признании его поэзии, но за вычетом произведений обличительного и мятежного направления» [Мордовченко, 1941, с. 781]. В авторитетной «Лермонтовской энциклопедии» есть 48-строчная заметка о редакторе «Маяка», также выдержанная в крайне негативных тонах (Попов И. В. Бурачок С.А. // Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 73). Как мы постараемся показать в этой статье, позиция Бурачка по отношению к творчеству Лермонтова была значительно сложнее.
Две статьи Бурачка («“Герой нашего времени”. М. Лермонтов. (Разговор в гостиной)» и «Стихотворения М. Лермонтова. (Письмо к автору)») были опубликованы В.М. Марковичем с прекрасными комментариями Г.Е. Потаповой и Н.Ю. Заварзиной в антологии «М.Ю. Лермонтов: pro et contra» [М.Ю. Лермонтов, 2002, с. 53-65; 96- 119] и одновременно вышли в журнале «Литература» с комментариями С.И. Соболева (Соболев Л.И. Степан Бурачок о Лермонтове // Литература. 2002. № 31. URL: http:// lit.1september.ru/article.php?ID=200203105).
Последнее - известная эпиграмма С.А. Соболевского, написанная в 1840-е годы и включенная во все современные учебники по истории русской журналистики: «Просвещения Маяк / Издает большой дурак, / По прозванию Корсак; / Помогает дурачок, / По прозванью Бурачок» (Эпиграмма и сатира. Из истории литературной борьбы XIX века. М.; Л., 1931. Т. 1. С. 461).
С.Б. [С.А. Бурачок] Герой наших времен. Мещанин // Маяк. 1840. Ч. 5. С. 22.
С.Б. [С.А. Бурачок] Книги литературные // Маяк. 1840. Ч. 4. С. 210. В дальнейшем рецензию Бурачка цитируем по этому изданию с указанием в скобках страницы.
В этом месте Бурачок ссылался на другую часть своего обозрения, где он размышлял о верном построении романа: «.в романе, как в истории, внешнее должно быть сигнатурой внутреннего: явления должны вытекать из причин и объясняться следствиями. Внутреннее, как важнейшее, должно быть на первом плане. Действующие лица, происшествия, завязка и развязка должны быть просто декорациями, средствами, непременно ведущими к разумной, светлой цели. <...> Где этого нет, там нет романа, а только праздная книга, с пустотой во весь формат, пустые лясы, беспредметная болтовня, пища для одной праздности, недостойная высокого искусства, - ремесло фокусника» (с. 193).
В рецензии Шевырева о Максиме Максимыче сказано следующее: «Из побочных лиц первое место мы, конечно, должны отдать Максиму Максимовичу. Какой цельный характер коренного русского добряка, в которого не проникла тонкая зараза западного образования; который, при мнимой наружной холодности воина, наглядевшегося на опасности, сохранил весь пыл, всю жизнь души; который любит природу внутренно, ею не восхищаясь, любит музыку пули, потому что сердце его бьется при этом сильнее.» (Москвитянин. 1841. № 2. С. 517).
Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени // Собр. соч.: В 6 т. М.; Л., 1954-1957. Т. 6. С. 237.
С.Б. [С.А. Бурачок] Книги литературные. С. 200-201.
Черновики этой повести хранятся ныне в фонде С.А. Бурачка в рукописном отделе Пушкинского Дома РАН (РО ИРЛИ. Ф. 34. Ед. хр. 14, 15).
Лермонтов М.Ю. Указ. соч. Т 6. С. 563.
Примечательно, что точно так же смотрел на искусство и Гоголь, который считал его «незримыми ступенями к христианству» (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Б. м., 1937-1952. Т. 8. С. 269). Тем не менее в отличие от Бурачка в «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь высоко оценил талант Лермонтова и, указав на стихотворения «Ангел», «Молитва» и др., не счел его творчество аморальным. Хотя, конечно, «никто еще не играл так легкомысленно с своим талантом и так не старался показать к нему какое-то даже хвастливое презренье, как Лермонтов» (Там же. Т. 8. С. 402).
Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1953-1959. Т. 3. С. 431.
Там же. С. 403.
Там же. С. 404.
С.Б. [С.А. Бурачок] Система философии Отечественных записок // Маяк. 1840. Ч. 9. С. 9.
Следует подчеркнуть, что, преодолев в себе тенденции «примирительного» периода, Белинский отказался от идеи «объективности» и «замкнутости» искусства. Уже в начале декабря 1840 года критик определил статью о Менцеле как «гадкую» (Белинский В.Г. Указ. соч. Т. 11. С. 576), а свою эстетическую позицию в целом - как ошибочную: «Да, Боткин, глуп я был с моею художественностию, из-за которой не понимал, что такое содержание» (Белинский В.Г. Указ. соч. Т. 12. С. 85). Однако тезис о том, что искусство должно быть «ступенью» к религии, Белинский последовательно отрицал до конца жизни. Так, основная полемика между «Маяком» и «Отечественными записками» развернулась в середине 1840-х годов. В годовом обозрении «Русская литература в 1845 году» Белинский недвусмысленно выразил свою позицию по этому вопросу: «Один журнал [«Маяк». - Е.С.] <...> обвинив в разных ересях всю русскую литературу <...> в том же самом обвинил “Библиотеку для чтения” и “Отечественные записки”, вероятно, основываясь на том, что в них нет статей теологического содержания. Да, их не было и не будет в “Отечественных записках”, потому что теология не входит в их программу». Критик полагал, что «писать о богословских предметах - должно быть исключительным правом и обязанностью людей духовного сана» (Белинский В.Г. Указ. соч. Т. 9. С. 403-404). Едва ли можно согласиться с «неистовым Виссарионом», ведь особенность русской православной культуры состоит в том, что многие (если не самые значительные) духовные труды были созданы в XIX веке людьми светскими (А.С. Xомяковым, И.В. Киреевским и др.), когда получил распространение феномен, названный А.М. Панченко «светской святостью» [Панченко, 1999, 361-374].
С.Б. [С.А. Бурачок] Система философии Отечественных записок. С. 19.
Письмо М.Н. Загоскина // Маяк. 1840. Ч. 7. С. 101-102.
Интересно отметить, что подобная эстетическая «глухота», идущая, как и у Бурачка, от признания главенства религии над искусством, довольно типична для многих современных представителей «религиозной филологии» (термин С.Г. Бочарова). Так, М.М. Дунаев в своем фундаментальном труде «Православие и русская литература» называет самым крупным (!) писателем современности В.Н. Крупина, потому что он «среди писателей русских, пребывающих в литературе на рубеже веков и тысячелетий, наиболее последовательно и сознательно упрочился в Православии» [Дунаев, 2000, с. 391].
