200 лет назад 9 ноября (28 октября по старому стилю) 1818 года в Орле родился великий русский писатель Иван Сергеевич Тургенев

Иван Сергеевич Тургенев. Отцы и дети

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!.. Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома. Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!..»

Это самое короткое произведение в истории русской литературы. Ни стихи, ни проза. Ни драма, ни публицистика. Впрочем, и то, и другое, и третье, и четвертое. А еще – музыка и живопись. Философия и политика. Мука и счастье. Всего три строки. В которых – вся жизнь. Родины. Народа. Культуры. И, безусловно, жизнь самого русского классика русской литературы – Ивана Сергеевича Тургенева. Который до последнего дыхания был предан своей Родине. Своему народу. Своей культуре. Хотя его дыхание остановилось далеко, далеко… От всего, что он так любил…

Строки, ставшие афоризмом. Когда нам плохо, мы машинально повторяем: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий…» И становится легче – мы не одни. Когда плохо нашей стране, мы машинально повторяем: «Как не впасть в отчаяние…» И становится легче, потому что - мы думаем на русском языке: «О великий, могучий, правдивый и свободный!..» И верим, верим, верим. Как верил Иван Тургенев…

Ему было не тяжелее, чем многим его товарищам по перу. Но и не легче. Он думал по-русски. Он любил по-русски. Ненавидел по-русски. Страдал по-русски. И жил по-русски. И умер по-русски. И все-таки так далеко, далеко от России.

В этом его тоже русскость – когда вся жизнь сплошные противоречия. Столкновение смыслов и бессмыслиц. Понятий и непониманий. Меры и безмерности…

Сын жестокой, властной крепостницы Тургенев «вырос в атмосфере, где царили подзатыльники, щипки, колотушки, пощечины и прочее «. И все же с «сердцем добрым», «характером не испорченным» от всего сердца и в силу своего характера он ненавидел крепостное право. И дал «аннибаловскую клятву» бороться с ним «до конца», «никогда не примиряться». Клятву свою он не нарушил. А в самом трогательном произведении «Му-му» он не пощадит и свою мать.

Наследник богатого дворянского рода Тургенев всю жизнь помогает униженным и оскорбленным. Барин, придерживающийся революционных взглядов. Друживший с Некрасовым, Белинским, Герценым.

Страстный охотник – при этом страстно влюбленный в природу, один из самых виртуозных ее певцов, особенно обожавший пение птиц. «Они дышали вечностью, эти звуки – всей свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности. Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался и не кончится никогда…»

Судьба изначально уготовила ему литературный путь. А он после учебы в Московском, Петербургском, Берлинском университетах хочет быть кем угодно – только не литератором. И ищет другие пути. Ученый-философ? Педагог? Политик? Военный? Госслужащий в Министерстве внутренних дел (где им экономически грамотно была написана записка-доклад – «несколько замечаний» – против «крепостного состояния» и срочной необходимости преобразований в России)? Впрочем, все искания молодого Ивана Тургенева – только для блага России. И все пути должны неизбежно привести к храму… литературы. Что уготовано судьбой – того не миновать.

Романтик по натуре – он сражается за реализм в литературе, за ее социальность, народность. И связал свою судьбу с самым демократичным изданием – «Современник».

Миролюбивый по натуре – он добровольно уезжает в революционный Париж, чтобы увидеть грандиозные события своими глазами. И в грозные июньские дни 1848 года – Тургенев в толпе восставших, которую штыками гонят национальные гвардейцы. Тургенев на баррикадах – для помощи раненых. После подавления восставшего пролетариата он видит «улицы, разрытые и облитые кровью, дома азрушенные…» Это его путь к храму…литературы.

Пацифист по характеру – он уже позднее горячо переживает за Крымскую войну. «»Признаюсь, я охотно пожертвовал бы своей правой рукой, лишь бы ни один из вторгшихся к нам врагов… не остался безнаказанным, и если я о чем-нибудь сейчас сожалею, то лишь о том, что я не избрал для себя военного поприща, – быть может, – мне удалось бы пролить свою кровь, защищая родину…» Это его путь к храму… литературы.

Кристально честный – хотя по жизни у него постоянные судебные разбирательства. Так, дело «О буйстве помещика Мценского уезда Ивана Тургенева», который заступился за крепостную, длилось почти 30 лет, вплоть до отмены крепостного права. За некролог Николаю Васильевичу Гоголю («Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти два слова?..») лично Николай I велел «посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину, под присмотр», учредив «секретное наблюдение».

Наконец, обвинения в плагиате, брошенные ему Иваном Александровичем Гончаровым. И – третейский суд. Не судите, да не судимы будете… Таков его путь в храм литературы.

Придумавший «тургеневских девушек», он навсегда влюбляется в «бальзаковскую женщину». Независимую роковую Полину Виардо. Мечтающий о семье, он остается одиноким.

Влюбленный в русский язык, он слишком часто вынужден говорить на французском – и при этом: «Берегите чистоту языка как святыню. Никогда не употребляйте иностранных слов. Русский язык так богат и гибок, что нам нечего брать у тех, кто беднее нас».

В дни сомнений и во дни тягостных раздумий он мог позволить себе сказать: «Я повесил свое перо на гвоздик… Россия мне стала чужда – и я не знаю, что сказать о ней». И тут же: «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может».

Это он понимал, как никто. И с гвоздика снимал перо. И писал.

Один из величайших русских писателей, он стал кумиром для Запада. Его романы – образец для европейских писателей. Им восхищались Мопассан и Золя, Жорж Санд и Гюго, Диккенс и Франц, Теккерей и Мериме… Он с ними дружил.

Ивана Сергеевича Тургенева классиком признали еще при жизни. Справедливо признали. Может, потому, он за это и пострадал. Несправедливо. На классика вдруг обрушился шквал критики. Слева, справа, снизу, сверху. От либералов. От социал-демократов. От западников и славянофилов. От аристократии. От прогрессивных до реакционных.

«Мой последний роман наделал много шума, оттого, что появился в такое время… Я попытался представить конфликт двух поколений, и это отыгралось на мне. Град проклятий и, надо сказать, сочувствий… Получаю комплименты, которые причиняют мне боль, а с другой стороны, слышу критику, доставляющую мне удовольствие…»

Классику на это время было уже (или всего?) 44 года. Так он на стороне отцов или детей?

Пожалуй, роман «Отцы и дети», лучше всего показал – на чьей он стороне. Точнее – он в стороне. Нет, не просто сторонний наблюдатель. Не просто писатель, записывающий время, место, образы и идеи. И не как судья или адвокат – в стороне. Он не судит и не оправдывает. «В тоне его описания не слышно раздражения; он просто устал идти». Он пытается понять… Но это не точно. Он хочет, чтобы поняли все. Те, кто его читал в XIX веке, кто в XX, кто в XXI. И кто еще прочтет потом, потом… И его поняли. Не все. Не сразу. Но поняли.

И, безусловно – поймут. Потому что главное действующее лицо в этом романе – время. Время конкретное, историческое – накануне реформы отмены крепостного права. Когда на авансцене – образ нового человека, образ нового общественного деятеля. «Я являюсь крестным отцом «нигилизма»» – пишет Тургенев. И потом: «Если вы не полюбите Евгения Базарова, то, значит, я не достиг своей цели».

Его поначалу и не полюбили! Отрицатель! Грубиян! Высокомерный скептик! Посмевший заявить: «В теперешнее время полезнее всего отрицание – мы отрицаем». Он отрицает искусство! Принципы! Авторитеты! Веру! Дружбу! Любовь! И само время отрицает! Черт побери – он отрицает саму смерть! Ничего святого!

А вот и не правда. Базаров отрицает не во имя отрицания. Это было бы просто умничаньем, позерством. А он – человек дела, а не пустых слов, в отличие от Кирсановых. Он – не «лишний человек». Он отрицает во имя совершенства. Ради идеала. Может быть, поэтому, сам Базаров так от совершенства далек? «Исправьте общество, и болезней не будет». На авансцене – Дон-Кихот? Или Гамлет?

Тургенев безжалостно убивает его. У Тургенева нет выхода. Он просто по признанию писателя «не знал, что с ним делать». А что с ним тогда можно было сделать? Он либо бы перешел в стан «отцов», либо все равно погиб бы на баррикадах. В крайнем случае – на дуэли. Но это было бы слишком повторяемо. Тургенев не любил повторяться. И все же смерть Базарова действительно выглядела подвигом. Неслучайна она была, не случайна. Это была смерть нигилиста, который все-таки верил в истину, а, значит, верил во все.

И все же кроме главного персонажа – времени, главным персонажем романа является Время. Противоречия поколений. Которые неизбежны. И которые навсегда. Таково течение жизни. Отцы и дети. Без отцов не будет детей. И все же… Какая пропасть. Отчаянная, эгоистичная, сумасбродная молодость. Умеренная, рассудительная и сентиментальная старость. Это на все времена. Это диалог, спор, дуэль временных понятий.

Главное в другом: можно ли между ними проложить мост. Если да – значит, ход жизни не так уж страшен. Значит, удержаться на этом мосту возможно. И неизбежно дети станут отцами. Чтобы проложить новый мост… Роман «Отцы и дети» – о вечном.

Ги де Мопассан в очерке-некрологе «Иван Тургенев» писал: «Вокруг этого романа поднялся большой шум. Одни шутили, другие негодовали; никто не желал верить тому, о чем возвещал писатель…» А зря. Тургенев первый предугадал появление «новых» людей. И, возможно, первый поверил в начало новой эпохи… Но он ее уже не дождался…

Очерк о своем близком друге Мопассан закончил трогательными строками: «Не было души более открытой, более тонкой и более проникновенной, не было таланта более пленительного, не было сердца более честного и более благородного».

Без преувеличения – Тургенев все время кому-то помогал, устраивал в журналы чьи-то произведения, писал предисловия. Спешил на помощь друзьям в любой трагичной ситуации. Его писем-просьб не счесть…. Честное и благородное сердце остановилось в Бужевиле. Последние слова были обращены к тем, кто прощался с ним: «Ближе, ближе ко мне, и пусть я всех вас чувствую около себя… Настала минута прощаться… Простите!»

Его похоронили в России, в Петербурге. Рядом с Белинским. Такова была его последняя воля.

Смерть Ивана Сергеевича Тургенева стала трагедией для человечества. А похороны переросли в демонстрацию любви и уважения к русскому писателю. В Париже на проводах тела писателя в Россию французский писатель и публицист Эдмон Абу сказал: «Франция с гордостью усыновила бы вас, если бы вы того пожелали, но вы всегда оставались верным России». Под этими словами подписались бы многие страны.

Когда гроб с телом писателя доставили в Петербург – первым его встречала полиция. Усиленные наряды воинских частей стояли на пути похоронного шествия. И сотни агентов «наблюдательной охраны». «Думал ли бедный Тургенев, самый миролюбивый из людей, что он будет так страшен после смерти!», – написал критик и историк литературы Виктор Павлович Гаевский. На пять недель после похорон Россия становится страной демонстраций и манифестаций. Вот она – сила искусства! Вот он – пленительный талант! Вот оно – благородное сердце!..

Каждый день от нас ускользает настоящее. Превращаясь в прошлое. И каждый день приближается будущее… Иван Сергеевич Тургенев навсегда останется в будущем. Как и другие писатели, которые потрясли мир.

Елена Сазанович,

член Союза писателей России

7 Комментарий для

Светлана Ли

Каждый заслуживает понимания и прощения – главный нравственный принцип талантливейшего писателя современности Елены Сазанович. Поэтому я так долго собиралась с моим комментарием к оде Сазанович Тургеневу. Согласна во всем с Леночкой Сазанович! Кроме одного – Полина Виардо не была независимой женщиной, она женщина без элементарного понятия о нравственности.Пошлая и распущенная. Не знавшая цены великому русскому писателю Думаю, что Елена Сазанович не вникала в тайны ее отношений с Тургеневым, во что мне пришлось вникнуть, прочитав об этой любви Тургенева у Толстого – «Он жалок». Не соглашалась со Львом Николаевичем – не мог великий Тургенев не быть великим в своей любви! Увы, Виардо изменяла Тургеневу и своему мужу со второсортными мужчинами. Цинично и нагло. Боль за Тургенева была настолько сильной, что я решила забыть о нем. Тургенев был не только одинок, он был немилосердно унижен. Как он мог мириться с таким унижением? Искала ответ в его детстве с властной матерью. Но для великого ума разве это сильное оправданье? Да простит меня Леночка Сазанович, за этот мой комментарий – насколько она восхищается и гордиться Иваном Сергеевичем, настолько у меня болит душа

Как-то пришлось прочесть книгу писательницы Ольги Грейг, где кроме прочего говорилось о русской, имперской разведке. Как не странно, там среди её зарубежных агентов упоминались Иван Сергеевич Тургенев и Полина Виардо…
Может в этом и таится разгадка их странной и долгой жизни за рубежом…

Светлана Ли

КЕДР, Виардо родилась и всегда жила за рубежом. Что же касается того, что Тургенев вместе с нею был агентом имперской разведки, я думаю, этот факт трудно доказать. Легче исключить, зная честность Тургенева. Сегодня скомпрометировать человека, особенно выдающегося, приписав ему, что он был чьим-то агентом, все равно, что чихнуть. На этом пиарятся и зарабатывают деньги.К примеру, вездесущие журналисты откопали внебрачного сына Карла Маркса, и насочиняли столько, что волосы дыбом. О любви Тургенева к Виардо знали и писали его выдающиеся современники, в том числе и Лев Толстой. Я долго не могла поверить в беспутство Виардо, так мне был дорог Тургенев, но он в своем романе «Вешние воды» словно написал портрет Виардо…Понимаешь, что великая личность способна только на великую любовь, безоглядную и мудрую, с великим прощением, и все равно такая за него боль, что теряешь способность понимать, прощать какие-то субъективные моменты, что понимал Иван Сергеевич. Безусловно, любовь к Виардо Тургенева не умаляет даже на йоту его гений и его душу, он останется в будущем, на века, Тем сильнее боль за него.

Светлана Ли

Три дня после публикации статьи Елены Сазанович мучилась – не могла не написать комментарий, уж слишком талант Сазанович волнует меня до сокровенных глубин души. Ни у одного, самого выдающегося писателя, включая Пушкина, нет такого слога, как у Елены Сазанович! Он рожден ее эрудицией, ее осознанной гражданской зрелостью, ее сердцем, с высокой энергией ЛЮБВИ – к Родине, к людям, к каждому из нас! К Каждому живому существу! Мучаюсь из-за своего комментария, который, как минимум, как ложка дегтя в бочке меда. Понимаю, что из-за этических норм Елена Сазанович не коснулась глубоко образа Виардо, охарактеризовав ее двумя словами – независимая и коварная. Как же я посмела нарушить этические нормы Сазанович, которые осмелюсь сказать, совпадают с моими этическими нормами? Для меня всю жизнь, со школы, благородство Тургенева было мерилом души русского народа, его Лиза Калитина стала для меня идеалом женщины, как Татьяна Ларина. Из-за этических норм, никогда прежде, ни теперь, не интересуюсь личной жизнью ни одного выдающегося человека. Тем более, обывателя. О личной жизни Пушкина пришлось узнать из-за его смерти на дуэли с подонком Дантесом. Знаю, кое-что о неразделенной любви

Светлана Ли

Лермонтова к НФИ. К слову, НФИ вышла замуж за опозоренного кражей безделушки офицера, над чем бился Ираклий Андронников, так и не найдя ответа, хотя расшифровал НФИ – Наталья Федоровна Иванова. На мой взгляд, этим замужеством Наталья Федоровна хотела сказать Лермонтову, что выходит замуж не для счастья, не для достойной жизни, а для того, чтобы не мешать Лермонтову реализовать его гений, понимая его великую миссию перед русским народом, Россией и миром. Но то, что я узнала о Виардо из-за горечи в словах Толстого «Он жалок» было выше моего ума, непосильным для моей логики… Прошу прощения у Елены Сазанович и у читателей, что поневоле привнесла в их душу, вдохновленную гордостью и восхищением Тургеневым осадок…Я ненавижу равно пошлость, как лицемерие, и в данном случае, коснувшись пошлости Виардо, я пыталась защитить Тургенева от этой пошлости и лицемерия Виардо. Почти 20 лет я не читала Тургенева и о нем, так мне было плохо из-за Виардо. И вот прорвало меня там, где меньше всего хотела бы, огорчая Леночку Сазанович и поклонников ее таланта.

Елена САЗАНОВИЧ

Елена Сазанович - писатель, драматург, сценарист, член Союза писателей России, член высшего творческого совета Московской городской организации Союза писателей России, главный редактор международного аналитического журнала "Геополитика".
Лауреат литературных премий: журнала "Юность" имени Бориса Полевого; имени Михаила Ломоносова; имени н. в. Гоголя в конкурсе Московской городской организации Союза писателей России и Союза писателей-переводчиков "Лучшая книга 2008-2010 годов"; Союза писателей России "Светить всегда" имени в. в. Маяковского; международного литературного журнала TRAFIKA (Прага - Нью-Йорк).
Наряду с другими известными писателями и деятелями культуры в 2006 и 2007 годах была представлена в альбоме-ежегоднике "Женщины Москвы".

Иван Сергеевич Тургенев. "Отцы и дети"

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий " о судьбах моей родины, - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!.. Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома. Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!.."
Это самое короткое произведение в истории русской литературы. Не стихи, не проза. Не драма, не публицистика. Впрочем, и то, и другое, и третье, и четвертое. А еще - музыка и живопись. Философия и политика. Мука и счастье. Всего три строки. В которых - вся жизнь. Родины. Народа. Культуры. И, безусловно, жизнь самого русского классика русской литературы - Ивана Сергеевича Тургенева. Который до последнего дыхания был предан своей Родине. Своему народу. Своей культуре. Хотя его дыхание остановилось далеко, далеко... От всего, что он так любил...
Строки, ставшие афоризмом. Когда нам плохо, мы машинально повторяем: "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий..." И становится легче - мы не одни. Когда плохо нашей стране, мы машинально повторяем: "Как не впасть в отчаяние". И становится легче, потому что - мы думаем на русском языке: "О великий, могучий, правдивый и свободный!.." И верим, верим, верим. Как верил Иван Тургенев...
Ему было не тяжелее, чем многим его товарищам по перу. Но и не легче. Он думал по-русски. Он любил по-русски. Ненавидел по-русски. Страдал по-русски. И жил по-русски. И умер по-русски. И все-таки так далеко, далеко от России.
В этом его тоже русскость: когда вся жизнь - сплошные противоречия. Столкновение смыслов и бессмыслиц. Понятий и непониманий. Меры и безмерности.
Сын жестокой, властной крепостницы Тургенев "вырос в атмосфере, где царили подзатыльники, щипки, колотушки, пощечины и прочее". И все же с "сердцем добрым", "характером не испорченным" от всего сердца и в силу своего характера он ненавидел крепостное право. И дал "аннибаловскую клятву" бороться с ним "до конца", "никогда не примиряться". Клятву свою он не нарушил. А в самом трогательном произведении "Муму" он не пощадит и свою мать.
Наследник богатого дворянского рода, Тургенев всю жизнь помогает униженным и оскорбленным. Барин, придерживающийся революционных взглядов. Друживший с Некрасовым, Белинским, Герценом.
Страстный охотник - при этом страстно влюбленный в природу, один из самых виртуозных ее певцов, особенно обожавший пение птиц. "Они дышали вечностью, эти звуки - всей свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности. Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался и не кончится никогда..."
Судьба изначально уготовила ему литературный путь. А он после учебы в Московском, Петербургском, Берлинском университетах хочет быть кем угодно - только не литератором. И ищет другие пути. Ученый-философ? Педагог? Политик? Военный? Госслужащий в Министерстве внутренних дел (где им экономически грамотно была написана записка-доклад - "несколько замечаний" - против "крепостного состояния" и срочной необходимости преобразований в России)? Впрочем, все искания молодого Ивана Тургенева - только для блага России. И все пути должны неизбежно привести к храму... литературы. Что уготовано судьбой - того не миновать.
Романтик по натуре, он сражается за реализм в литературе, за ее социальность, народность. И связал свою судьбу с самым демократичным изданием - "Современником".
Миролюбивый по натуре, он добровольно уезжает в революционный Париж, чтобы увидеть грандиозные события своими глазами. И в грозные июньские дни 1848 года - Тургенев в толпе восставших, которую штыками гонят национальные гвардейцы. Тургенев на баррикадах - для помощи раненым. После подавления восставшего пролетариата он видит "улицы, разрытые и облитые кровью, дома разрушенные..." Это его путь к храму... литературы.
Пацифист по характеру, он уже позднее горячо переживает за Крымскую войну. "Признаюсь, я охотно пожертвовал бы своей правой рукой, лишь бы ни один из вторгшихся к нам врагов... не остался безнаказанным, и если я о чем-нибудь сейчас сожалею, то лишь о том, что я не избрал для себя военного поприща, - быть может, - мне удалось бы пролить свою кровь, защищая родину..." Это его путь к храму... литературы.
Кристально честный - хотя по жизни у него постоянные судебные разбирательства. Так, дело "О буйстве помещика Мценского уезда Ивана Тургенева", который заступился за крепостную, длилось почти 30 лет, вплоть до отмены крепостного права. За некролог Николаю Васильевичу Гоголю ("Гоголь умер! Какую русскую душу И. С. Тургенев не потрясут эти два слова?..") лично Николай I велел "посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину, под присмотр", учредив "секретное наблюдение". Наконец, обвинения в плагиате, брошенные ему Иваном Александровичем Гончаровым. И - третейский суд. Не судите, да не судимы будете. Таков его путь в храм литературы.
Придумавший "тургеневских девушек", он навсегда влюбляется в "бальзаковскую женщину". Независимую роковую Полину Виардо. Мечтающий о семье, он остается одиноким.
Влюбленный в русский язык, он слишком часто вынужден говорить на французском - и при этом: "Берегите чистоту языка как святыню. Никогда не употребляйте иностранных слов. Русский язык так богат и гибок, что нам нечего брать у тех, кто беднее нас".
В дни сомнений и во дни тягостных раздумий он мог позволить себе сказать: "Я повесил свое перо на гвоздик... Россия мне стала чужда - и я не знаю, что сказать о ней". И тут же: "Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может". Это он понимал как никто. И с гвоздика снимал перо. И писал.
Один из величайших русских писателей, он стал кумиром для Запада. Его романы - образец для европейских писателей. Им восхищались Мопассан и Золя, Жорж Санд и Гюго, Диккенс и Франц, Теккерей и Мериме... Он с ними дружил.
Ивана Сергеевича Тургенева классиком признали еще при жизни. Справедливо признали. Может, потому он за это и пострадал. Несправедливо. На классика вдруг обрушился шквал критики. Слева, справа, снизу, сверху. От либералов. От социал-демократов. От западников и славянофилов. От аристократии. От прогрессивных до реакционных. "Мой последний роман наделал много шума, оттого, что появился в такое время... Я попытался представить конфликт двух поколений, и это отыгралось на мне. Град проклятий и, надо сказать, сочувствий... Получаю комплименты, которые причиняют мне боль, а с другой стороны, слышу критику, доставляющую мне удовольствие". Классику в это время было уже (или всего?) 44 года. Так он на стороне отцов или детей?
Пожалуй, роман "Отцы и дети" лучше всего показал, на чьей он стороне. Точнее - он в стороне. Нет, не просто сторонний наблюдатель. Не просто писатель, записывающий время, место, образы и идеи. И не как судья или адвокат - в стороне. Он не судит и не оправдывает. "В тоне его описания не слышно раздражения; он просто устал идти". Он пытается понять... Но это не точно. Он хочет, чтобы поняли все. Те, кто его читал в XIX веке, кто в XX, кто в XXI. И кто еще прочтет потом, потом... И его поняли. Не все. Не сразу. Но поняли. И, безусловно - поймут. Потому что главное действующее лицо в этом романе - время. Время конкретное, историческое - накануне реформы отмены крепостного права. Когда на авансцене - образ нового человека, образ нового общественного деятеля. "Я являюсь крестным отцом “нигилизма ””", - пишет Тургенев. И потом: "Если вы не полюбите Евгения Базарова, то, значит, я не достиг своей цели".
Его поначалу и не полюбили! Отрицатель! Грубиян! Высокомерный скептик! Посмевший заявить: "В теперешнее время полезнее всего отрицание - мы отрицаем". Он отрицает искусство! Принципы! Авторитеты! Веру! Дружбу! Любовь! И само время отрицает! Черт побери, он отрицает саму смерть! Ничего святого!
А вот и неправда. Базаров отрицает не во имя отрицания. Это было бы просто умничаньем, позерством. А он - человек дела, а не пустых слов, в отличие от Кирсановых. Он - не "лишний человек". Он отрицает во имя совершенства. Ради идеала. Может быть, поэтому сам Базаров так от совершенства далек? "Исправьте общество, и болезней не будет". На авансцене - Дон Кихот? Или Гамлет?
Тургенев безжалостно убивает его. У Тургенева нет выхода. Он просто, по признанию писателя, "не знал, что с ним делать". А что с ним тогда можно было сделать? Он либо бы перешел в стан "отцов", либо все равно погиб бы на баррикадах. В крайнем случае - на дуэли. Но это было бы слишком повторяемо. Тургенев не любил повторяться. И все же смерть Базарова действительно выглядела подвигом. Не случайна она была, не случайна. Это была смерть нигилиста, который все-таки верил в истину, а значит, верил во все.
И все же кроме главного персонажа - времени, главным персонажем романа является Время. Противоречия поколений. Которые неизбежны. И которые навсегда. Таково течение жизни. Отцы и дети. Без отцов не будет детей. И все же... Какая пропасть. Отчаянная, эгоистичная, сумасбродная молодость. Умеренная, рассудительная и сентиментальная старость. Это на все времена. Это диалог, спор, дуэль временных понятий. Главное в другом: можно ли между ними проложить мост. Если да - значит, ход жизни не так уж страшен. Значит, удержаться на этом мосту возможно. И неизбежно дети станут отцами. Чтобы проложить новый мост... Роман "Отцы и дети" - о вечном.
Ги де Мопассан в очерке-некрологе "Иван Тургенев" писал: "Вокруг этого романа поднялся большой шум. Одни шутили, другие негодовали; никто не желал верить тому, о чем возвещал писатель." А зря. Тургенев первый предугадал появление "новых" людей. И, возможно, первый поверил в начало новой эпохи... Но он ее уже не дождался. Очерк о своем близком друге Мопассан закончил трогательными строками: "Не было души более открытой, более тонкой и более проникновенной, не было таланта более пленительного, не было сердца более честного и более благородного".
Без преувеличения - Тургенев все время кому-то помогал, устраивал в журналы чьи-то произведения, писал предисловия. Спешил на помощь друзьям в любой трагичной ситуации. Его писем-просьб не счесть... Честное и благородное сердце остановилось в Буживале. Последние слова были обращены к тем, кто прощался с ним: "Ближе, ближе ко мне, и пусть я всех вас чувствую около себя. Настала минута прощаться. Простите!"
Его похоронили в России, в Петербурге. Рядом с Белинским. Такова была его последняя воля.
Смерть Ивана Сергеевича Тургенева стала трагедией для человечества. А похороны переросли в демонстрацию любви и уважения к русскому писателю. В Париже на проводах тела писателя в Россию французский писатель и публицист Эдмон Абу сказал: "Франция с гордостью усыновила бы вас, если бы вы того пожелали, но вы всегда оставались верным России". Под этими словами подписались бы многие страны.
Когда гроб с телом писателя доставили в Петербург, первым его встречала полиция. Усиленные наряды воинских частей стояли на пути похоронного шествия. И сотни агентов "наблюдательной охраны". "Думал ли бедный Тургенев, самый миролюбивый из людей, что он будет так страшен после смерти!" - написал критик и историк литературы Виктор Павлович Гаевский. На пять недель после похорон Россия становится страной демонстраций и манифестаций. Вот она - сила искусства! Вот он - пленительный талант! Вот оно - благородное сердце!..
Каждый день от нас ускользает настоящее. Превращаясь в прошлое. И каждый день приближается будущее... Иван Сергеевич Тургенев навсегда останется в будущем. Как и еще 99 писателей, которые потрясли мир.

Юность Тургенева
В 1837 году Тургенев успешно, со степенью кандидата, закончил филологическое отделение философского факультета Петербургского университета. Здесь на юного Тургенева обратил внимание профессор русской словесности П. А. Плетнев и одобрил его первые поэтические опыты. За годы учебы в университете Тургенев потерял отца, пережил гибель Пушкина; в ноябре 1836 года скончался его друг Миша Фиглев, а в апреле 1837 года умер тяжелобольной брат Сергей. Мысли Тургенева о социальной несправедливости, вынесенные из Спасского, осложнились раздумьями о несовершенстве земного миропорядка в широком философском смысле.
События личной жизни подкрепляли проснувшийся в нем интерес к философским вопросам. В мае 1838 года Тургенев отправился в Берлинский университет, желая получить специальное философское образование. Шеллинг и Гегель дали Тургеневу целостное воззрение на жизнь природы и общества, вселили веру в разумную целесообразность исторического процесса, устремленного к конечному торжеству правды, добра и красоты, к “мировой гармонии”.
Немецкая классическая философия окрыляла русского человека 30-х годов, эпохи безвременья, эпохи николаевской реакции, осложненной господством в стране крепостничества. Как долго этот порядок может жить и процветать? Временами казалось, что он может существовать бесконечно. Однако немецкая философия помогала видеть в истории скрытый смысл и воспринимать ее ход как закономерное развитие от состояния, в котором нет свободы, а сознание людей помрачено злом, к состоянию гармонии, к торжеству правды-истины, добра и красоты. “Всемирный дух,- писал Гегель,- никогда не стоит на одном месте.
Он постоянно идет вперед, потому что в этом движении вперед состоит его природа. Иногда кажется, что он остановился, что он утрачивает свое стремление к самопознанию. Но это только так кажется. На самом деле в нем совершается тогда глубокая внутренняя работа, незаметная до тех пор, пока не обнаружатся достигнутые ею результаты, пока не разлетится в прах кора устаревших взглядов и сам он, вновь помолодевший, не двинется вперед семимильными шагами”.

(1 оценок, среднее: 5.00 из 5)

Другие сочинения:

1. В романе Тургенева “Накануне” была выражена очень важная для писателя мысль: существуют та­кие слова, такие понятия, которые не разъединяют, а соединяют людей. Это искусство, родина, наука, свобо­да, справедливость, наконец любовь. Всю свою жизнь, все силы своего незаурядного ума и большого Read More ......
2. Читая повесть И. С. Тургенева “Ася” мы видим, что когда Ася влюбилась в Н. Н., то она готова была забыть о себе. Автор пишет, что для ее любви “нет завтрашнего дня”. К тому же у нее “ни одно чувство не Read More ......
3. В образе Рудина Тургенев рассматривает историю так называемого “лишнего человека”. Р. подготовлен целым рядом героев предшествующих произведений Тургенева: Андрей Колосов (“Андрей Колосов”), Алексей (“Переписка”), Яков Пасынков (“Яков Пасынков”) и др. Но фигура Рудина намного значительнее всех предыдущих образов. Тургенев неоднократно Read More ......
4. Место и значение пейзажа в рассказе. (Описанию природы в рассказе Тургенева отводится много места; природа здесь – одно из действующих лиц, и это отмечено названием рассказа. “Бежин луг” начинается и заканчивается описанием природы, и центральная его часть – рассказы мальчиков Read More ......
5. Образ Инсарова, уход Елены для выполнения его “дела” – освобождения родины, все ее поведение не могли не быть расценены мыслящими читателями как призыв к подвигу во имя революционной борьбы за освобождение России ст “внутренних турок”. Добролюбов со всей ясностью заявил Read More ......
6. Вся атмосфера “Дворянского гнезда” проникнута настроением увядания, исполнена поэзии заката. Пейзаж романя что преимуществу вечерний, закатный или ночной, освещенный лунным сиянием и мерцающими звездами. Картина дороги, убегающей вдаль, по которой едет Лаврецкий, гармонирует с его грустными воспоминаниями о тягостном прошлом, Read More ......
7. Иван Сергеевич Тургенев обладал способностью ясно видеть и глубоко анализировать противоречия той психологии и той системы взглядов, которая была близка ему самому, а именно – либеральной. Эти качества Тургенева – художника и психолога – проявились в повести “Ася”, которая была Read More ......
8. И. С. Тургенев родился в Орле, в дворянской семье. Он получил прекрасное образование: учился в Московском университете, потом в Петербургском; затем несколько лет (1838-1840) слушал лекции в Берлинском университете. Вернувшись в Россию, Тургенев вначале намеревался заниматься философи­ей, но вскоре почувствовал, Read More ......

Юность Тургенева

Вся наша жизнь сводится к прошлому. Вся. Потому что, как это ни банально, без прошлого нет будущего. Вообще, прошлое - это золотой слиток, настоящее - песок, а будущее мираж. Правда, в зависимости от места нахождения, а потому - и взгляда. И это не поддается сомнению. Настоящее незыблемо. Даже будущее оспаривается...

"Юнкера" - это фильм, который сумел соединить прошлое, настоящее и будущее. Золото, песок и мечту. Соединить то, в чем невозможно сомневаться, что сегодня незыблемо, что невозможно оспорить. "Юнкера" - это мы с вами... Нам может быть и 15 лет, и 35, и 65. Это мы. Потому что в любом возрасте честь не поддается счетам. Возраст, который не имеет начала и не имеет конца.

Спасибо режиссеру Игорю Черницкому за этот фильм. И большое "неспасибо" тем, кто его пытается оклеветать любыми способами. Впрочем, "неспасибо" - слишком мягкое слово. Но иначе я не могу выразить свое несогласие. Потому что все эти "критики" - против подвига, против настоящей любви, против чистоты нравов, против озорного мальчишества... Против всего того, что потом обернулось суровым боем.

Потому что эти "критики" просто против нашей страны! Она была, есть и будет - и в стихах, и в романах, и в фильмах. И в мечтах, и в их воплощении, и в ошибках. И в обязательности подвигов!.. Это и есть наша страна. И никакая другая. Неужели только поэтому ее оклеветали?!

Не пишу о мелком. Потому что фильм слишком уж значим, чтобы вступать в мелкий спор... Да, в нем не было бала Наташи Ростовой, но был бал Николая Ростова. В нем не было трагичной дуэли Пушкина и Дантеса, но была не менее трагичная дуэль Лермонтова и Мартынова. В нем не было князя Мышкина, отдавшего свою душу за любовь, но в нем был Чацкий, готовый опровергнуть эту любовь за душу. В нем не было грозы Островского, но была гроза Тургенева. Не было звезд Некрасова, но были звезды Есенина. Может быть, в нем не было ни Достоевского, ни Гоголя, ни Чехова... Ни тысяч, тысяч великих имен, кого породила наша страна...

Но в этом фильме был Куприн. И разве этого мало? И разве вы его не узнали?

Как жаль!

Я перечитывала Куприна, переосмысливала и передумывала. А в фильме "Юнкера" я его поняла. И в образе Игоря Черницкого поняла.

Вообще, ругаться гораздо проще и экономнее. Путь вниз - проще пути в гору. И вообще, самое короткое слово состоит из трех букв. И образования больше не надо. И альма-матеры не нужны.

Душа уже давно продается. И сколько угодно можно плевать в "Юнкеров". И что стоит плюнуть в мальчишек. В интеллигентных, умных, чистых мальчишек. Тех, кто воевал в 14-м, а кто в 17-м. И кто после 17-го отдал жизнь "за" или "против"...

Плюйте сколько угодно! Тем более, что для этого нужно минимум образования.

Кто из вас, плюющих в "Юнкеров", знает что-нибудь другое кроме тинтобрасовской пошлости и одного-единственного слова из трех букв? Картины Микеланджело и Куинджи? Музыку Моцарта и Чайковского? Фильмы Пазолини и Эйзенштейна?

Мир искусства - это больше чем искусственный мир. Это мир любви, мир подвига, мир самопожертвования, красоты, свободы. Это мир без злобы. Это и есть искусство.

Так что не будьте злобны.

Писать опусы о продажности кого-то - значит писать опусы о себе, т.е. об очень продажных людях. Человек с чистой совестью такого не напишет. Он напишет и грамотней, и умнее. Неужели слово из тех букв - ваше кредо?

Вспоминаю этот фильм и думаю о жизни и смерти. Как ни странно, в этой жизни мы все умираем. Кто - в мечтах, кто - от злости в мечтах, кто - от сладостного мщения в мечтах. Но все мы хоть один раз умираем. В своей жизни.

Юнкер тоже умер. Дважды умер. Один раз - в своих мыслях. Второй раз - в реальности.

Может быть, в этом и есть русская душа? Умереть дважды. Чтобы понять и бессмыслие смерти, и ее смысл, и желание жить.

Это есть в "Юнкерах".

Кстати, умереть дважды за Родину - это больше чем подвиг.

Я часто думала, что у нас не умеют снимать кино. Оказывается, умеют. И это настоящее умение есть в фильме Игоря Черницкого...

Я часто думала, что у нас уже не умеют петь. Потому что не слышала, как поет Николай Романов. И в очередной раз ошиблась. У нас не просто умеют петь. У нас песню можно сделать великой песней. Душой. Сердцем. Совестью. И голосом. Который может звучать, но только не во всех. А лишь в избранных. Тех, которых мы можем слушать. И слушать будем. Как Романова.

У нас умеют всё. И писать песни. И петь. И писать стихи. И картины... И снимать фильмы... И даже изобретать велосипеды.

У нас умеют все... Просто нам не дают это уметь. Просто в один миг, в одну секунду находится тот, кто говорит слово из трех букв. И этих трех букв достаточно, чтобы поставить жирную точку на художнике.

Нам не нужна Родина. Но пока нам необходимы мысли, догмы, слова о Родине, которые ничего не значат, но которые необходимы. И которые должны быть. Ведь мы еще не умерли.

Режиссер хотел показать - что такое Родина. И сделал это. Но только в начале. Еще юную, зарождающуюся, семнадцатилетнюю, очень неопытную. С ее юношескими ошибками, просчетами и трагедиями. С ее чистой, легкой и очень верной душой. Душой юнкеров. Кому-то эта душа пришлась не по вкусу. А бывает не по вкусу Куприн.

Господин, гражданин, товарищ Куприн, но вы же довольны?..

Елена Сазанович

Предпоследний день грусти

повесть

Что ж. Иногда бывает как-то не по себе. Когда ходишь из угла в угол. И не находишь себе места. Когда хочется плакать, а слез уже давным давно нет. Когда хочется думать о будущем. Но будущего осталось так мало. И поэтому с жадностью цепляешься за прошлое. И взываешь к нему о помощи. И нет объяснения этому состоянию. Хотя. Возможно. Это просто погода.

Хмурое небо. Мутные лужи. Хриплое завывание ветра. И почему-то много-много яркой. Пестрящей зелени. И почему-то – лето. А, возможно, это просто старость не дает покоя. Потухшие глаза. Ослабевшее тело. И почему-то – сильные. Четкие удары сердца. Словно сердце помимо воли еще что-то ждет…

Я все хожу из угла в угол своей комнаты, заваленной книгами, журналами, нотными листами. Заставленной цветочными горшками, статуэтками, пустыми коробками от бывших подарков. Завешенной картинами, плакатами, афишами и одной единственной иконкой.

И среди этого хаоса и беспорядка – в самом углу – мой единственный друг. Переживший со мной поражения и победы. Виолончель. И мне так не хочется к ней приближаться. Наверно, потому, что я понимаю – она вряд ли уже сможет мне помочь…

...

Виолончель (пояснение) – музыкальный инструмент скрипичного сем. басотенорового регистра. Появился в XV-XVI вв… Классические образцы созданы итальянскими мастерами XVII-XVIII вв.: А. и Н. Амати, Дж. Гварнери, А. Страдивари…

До обидного мало записано в Большой Cоветской Энциклопедии о моем старом. Верном друге. До обидного мало и мне есть что добавить к этому.

С виду это очень грубый. Очень громоздкий инструмент. В нем так мало женственности. И так много силы. Ее звук певучий. Звонкий. Густой. Напоминает по тембру человеческий голос, скорее всего – баритон. И этот голос всегда звучит благородно. Даже если рассказывает не о самых достойных поступках. В этом и есть преимущество вилончели перед другими инструментами. И она – единственное. Что я еще люблю в этой жизни. И это единственное. Чем я еще дорожу в этой жизни.

У нас с ней очень много общего.

Жили мы одинаково. И доживаем одинаково. Ее лакированую кожу так же покрыли трещины и морщины. И голос ее так же охрип. И фигура так же ссутулилась. Но мы не печалимся по этому поводу. Мы выше этого. Мы отлично усвоили. Что молодость – это очень мало. А, возможно, это – ничто.

– Ну что, мой старый верный товарищ? Молчишь?

Да. Молодость – это очень мало. Мы были когда-то чертовски молоды. И мне самой в это трудно поверить. Не то, что другим.

Кто смотрит на мои поседевшие пряди волос. На мои глубоки морщины на лице. На мои сухие тонкие руки. На потускневшие глаза в обрамлении темных кругов. На мои сутулые плечи.

И походка моя отяжелела. И в моих пожелтевших зубах постоянно торчит китайский бамбуковый мундштук. С сигаретой.

Нет. Старость меня не тревожит. И жалеть мне вовсе не о чем. По сравнению с моими ровесниками я выгляжу довольно сносно. И даже где-то привлекательно. Насколько привлекательно может выглядеть постревшая женщина. Но половина моих сверстников уже давно сводит счеты с Всевышним. А другая половина страдает одышкой, сердечными недугами и проводит остатки дней на больничной койке.

Я же… Я же еще способна вот так ходить из угла в угол по комнате. Пытаясь зацепиться за прошлое. Чтобы не испугаться будущего. Которого осталось совсем мало. Я способна даже приблизиться к своей верной подружке. Виолочели. И даже что-нибудь сыграть. Из моей прошлой жизни. Правда, я не любитель искусства. И не любитель своей прошлой жизни. Да и не притрагивалась я к инструменту довольно долго. Но сегодня…

Именно сегодня мне захотелось прикоснуться к виолончели. Ведь когда-нибудь должен был бы сыгран последний аккорд. И именно сегодня. Когда хмурое небо. Мутные лужи. Осипший ветер. И почему-то – лето. Мне так захотелось к ней притронуться. Обнять ее крепко-крепко. И сказать:

– Ну что, моя милая старушка? Соскучилась? Почему бы сегодня нам не тряхнуть стариной. И не вспомнить музыку своей прошедшей жизни? Вдруг завтра уже не наступит?

О, чего мы только с ней не играли.

И мазурки. И рондо. И сонеты. И прелюдии. И романсы. И полонезы. И польки. И вариации. Даже марши. И те мы с ней успешно одолевали.

Я наливаю себе крепкую настойку из черной рябины. Я могу это позволить себе сегодня. Вдруг завтра уже не наступит? Боже. Сколько же лет прошло… И я залпом выпиваю. Что ж. Теперь я снова полна сил. Воспоминаний и молодости. О которой я совсем не жалею. Было бы о чем жалеть. Ведь молодость – это так мало. А, возможно, это – ничто.

Я аккуратно помещаю виолончель на специальный стул. Как делали это давным-давно. Наши мудрые предки. Это теперь умудрились приспособить металлический шпиль. Который упирается в пол. И исполнитель играет сидя. Поместив инструмент между колен. Нет. Я – не сторонник таких методов. Я считаю. Что музыку нужно играть стоя. Только так можно выразить свое уважение к музыке. И к своему прошлому. Прошлое и музыку почитают стоя…

Я беру в правую руку смычок. И моя рука чуть дрожит.

Ну-с. С чего мы начнем? Прекрасно! Начнем с этюдов…

Мой кот был не совсем обычного цвета – цвета морской волны. Мне, кстати, так осточертел один и тот же вопрос: «Где ты выкопала такого странного кота?» Где я выкопала? Да нигде я его не выкапывала. Он сам ко мне пришел…

Я проснулась ранним-ранним утром. Когда – роса, туман, блики солнца на оконном стекле. И прочая послерассветная чепуха.

Я протерла глаза. Взглянула в окно. И мне эта послерассветная чепуха понравилась. И я решила не идти в школу. Это решение свалилось на меня внезапно. Вместе с утренним солнцем. Я больше чем уверена в этом. В школу по этой причине я и не пошла. И тут ко мне заявился кот самого необычного цвета – цвета морской волны.

Мне позвонили в дверь. Я, зевая, стала ее открывать. А перед глазами – пустота. Кроме лестничной клетки, конечно. Тут мой взгляд опускается вниз. И сталкивается со взглядом огромного, жирного кота.

– Ничего себе! – выкрикнула я от удивления. О таком. Именно таком коте. Я мечтала всю свою жизнь. Неужели мечты всегда так легко сбываются. Учитывая, что прожила я совсем мало.

– Киска, кисонька, кис-кис-кис, – я гладила кота. Целовала его в морду. – Заходи, милый, я причешу тебе усы.

Кот не заставил себя долго ждать. И переступил порог. Важно ступая мохнатыми лапами.

Я держала кота перед зеркалом. И расчесывала ему усы. Кот улыбался. Я бы не сказала. Что его улыбка была добродушной. Или открытой. Или бесхитростной. Скорее – ироничной и лукавой. Но мне эта улыбка пришлась по вкусу. И с тех самых пор мы с котом улыбались одинаково.

Я стояла на пороге ее спальни, держа в руках кота. И пушистые лапы этого славного животного щекотали мои голые коленки.

Маму я застала в знакомой позе. Она лежала, расплостав руки на широкой постели. И ее длинные черные волосы прядями расползлись по белоснежной простыне. Ее голова была повернута вправо. К огромному зеркалу. В стиле Людовика-IV. И ее утонченное лицо выражало утонченную печаль. И в ее раскосых синих глазах скапливались капельки слез. Да. Эта поза была мне хорошо знакома. Мама в очередной раз переживала трагедию любви.

Мама, не отрываясь, разглядывала себя в зеркале французского короля. И видела, как у нее впали щеки от переживаний. Как появились синяки под глазами. От потрясений. Как побледнело лицо. От отчаяния.

Мамино сердце готово было разорваться на части. В очередной раз. Но до разрыва так и не доходило.

– Мамочка, посмотри. Какой замечательный котик. Лапочка какая. Кис-кис. Тебе нравится? Правда, симпатяга? Он будет у нас жить. Хочешь. Он поселится прямо у тебя в спальне? Ему здесь обязательно понравится. Он тоже любит смотреться в зеркало. А по утрам он будет мило мяукать. Вместо этого дурацкого будильника. Я думаю у него есть слух…

– Что? Ты что-то сказала? – Мама плавно повернула голову в мою сторону. И трагедия любви в тот час испарилась с красивого маминого лица. – Боже! Кто это! Кто это чудовище! Брось сейчас же! Он тебя съест! И меня тоже! Брось!…

– Мамочка! Успокойся, родная. Это хороший котик. И он вовсе не людоед. Его Жаном зовут, – ляпнула я наугад первое попавшееся имя.

– Жаном? Почему Жаном? При чем тут французы? Русских имен что ли мало?

– В честь Жанны Д«Арк, народной заступницы и великомученицы.

Вдруг мама вспомнила, что она несчастна. И вновь повернула голову к зеркалу. Чтобы доказать себе. Что она не обманывается.

Я пошла к выходу.

– Люсенька! – вскрикнула мама. – Люсенька, подойди ко мне. Пожалуйста.

Я нехотя приблизилась к ее белоснежной постели.

– Девочка моя родная, крошечка моя. Маленький мой человечек, – мама прижала меня вместе с котом к своей груди. Гладила мои волосы. Целовала лицо. И глаза моей мамы смотрели поверх меня. В зеркало. И на лице моей мамы по-прежнему отражалась трагедия очередной любви…

Когда маме надоело меня обнимать. И когда она почувствовала. Что долг материнской любви честно исполнен. Он выставила меня с котом за дверь. А сама осталась страдать в одиночку. На широкой белоснежной кровати.

Первое чувство, которое я испытала в жизни – это чувство равнодушия. Хотя, говорят, это вовсе и не чувство. Это – ничто. Это – когда уже нет никаких чувств. Говорят. Это когда не испытываешь ничего, после глубоких переживаний и бурных ощущений.

Я же. Никаких эмоций еще не пережив. Первым делом испытала равнодушие. Равнодушие к своей матери. С самого рождения. С того самого мгновения. Когда она силой оторвала меня от своей груди. Заявив на весь мир. Что грудное молоко портит фигуру. Фигура для моей материя являлось одним из смыслов (или продолжением смысла) жизни. И я. С отвращением глотнув «Малыша». Сразу же познала равнодушие.

Правда, несправедливо не упомянуть, что маму все-таки мучали угрызения совести. И она. Развалившись на широкой постели. И повернув голову к королевскому зеркалу. Просила Всевышнего простить все ее грехи. И Всевышний почему-то прощал. Почему он это делал – для меня долго оставалось загадкой. И лишь спустя многие годы я поняла, что моя мать была достойна. Не равнодушия. А скорее – жалости и сострадания. Может быть, открытого неприятия. И открытого отчуждения. Да чего угодно! Но только не равнодушия.

И лишь спустя многие годы я поняла, что эта женщина. Которой Бог дал и ум. И удачу. И красоту. И талант. Так никогда и не познала чувство любви. Чувство той любви. Которую он сама выдумала. Той любви, которой на свете вообще не бывает.

А на свете бывает совсем другая любовь. Но эта другая любовь маму совсем не устраивала. И только спустя многие годы я поняла. Что основное предназначение моей матери на земле – это быть горячо любимой. И горячо любить. Под южным солнцем. Под северным небом. Не все ли равно? В безжизненной пустыне. В огромном городе.

Не все ли равно?

Но Бог лишил ее этого. Или лишила себя этого она сама…

Но эти разумные мысли посетили меня спустя многие годы. А сегодня…

А сегодня я была просто равнодушна к своей матери. Я с нескрываемым равнодушием глядела на ее черные густые локоны волос. Которые она любила наматывать на палец, Чуть склонив глову. На ее голубые раскосые глаза. Которые она любила щурить. Наполняя то смехом, то слезами. На ее маску вечного страдания на лице. К которому чуть прикасался лебяжий пух в пудре.

И насколько я была равнодушна к своей матери. Настолько обожала своего отца.

Мой отец долго хохотал, разглядывая кота странного цвета. Он пожимал ему лапу и трепал загривок. Потом долго и внимательно изучал строение шерсти. Рассматривал ее под микроскопом. И вычислял пропорции цветовых гамм на компьютере. Право, мой отец был прекрасным из прекраснейших чудаков.

– А что сказала мама про этого кота. С такой необыкновенной расцветкой? – этот вопрос папа задал по прошествии долгого времени. Я – то уж понимала. Что он хотел спросить это сразу. Этот вопрос постоянно вертелся у него на языке. И он наверняка репетировал его про себя. Чтобы тот выглядел вполне непринуждено.

– Мама? Мама, по-моему, понятия не имеет. Что котов такого цвета. Ну, просто не существует в природе. Поэтому она нисколечки не удивилась. Она просто испугалась. Что он нас всех сожрет.

Я резко прервала свою речь. Отец выжидающе посмотрел на меня. Но я упорно продолжала молчать. Я отлично знала, как он ждет. Ждет, что я еще что-нибудь расскажу про маму. Или хотя бы просто упомяну ее имя. Только от упоминания ее имени отцу уже становилось тепло и приятно. И меня это раздражало. Насколько я обожала отца. Настолько мне доставляло наслаждение его мучить.

Но сегодня мне почему-то стало искренне его жаль.

– Мама очень устала, – выдавила я. – Она лежит на кровати. И смотрит в зеркало. А в зеркале – только круги под глазами. И впалые щеки. Бедная мамочка, – и я нарочито громко всхлипнула.

– Зачем ты так, Люся, – отец взял меня за руку. – Наша мама – замечательный человек. Ей нелегко, Люся. Она так много репетирует…

– Я не нуждаюсь в адвокатах, – прервал наш разговор хорошо поставленный мамин голос.

И мы увидели ее. Прекрасное лицо исказило раздражение. Раскосые глаза метали черные молнии. Накрашенные пухлые губы кривились в ядовитой усмешке.

– В адвокатах я не нуждаюсь! Эта гадкая девчонка берется меня поучать! Вчера она без спроса посмела одеть мою юбку. Негодница! Эту – дорогущую вещь! Я сама. Только в редкие праздничные дни. Позволяю ее одевать! Или на телевидение… А она… Просто так… У нее все просто!

Отец успокаивающе провел ладонью по лицу матери.

– Я прошу тебя… Ну, Катенька. Я поговорю с ней. Катя, только успокойся. Если хочешь, я накажу ее… Почему ты без спроса взяла мамину юбку? – отец повернул голову ко мне. И попытался сердито нахмурить брови. Но из этого ничего не получилось. И я его в очередной раз пожалела.

Кот Жан дремал на тахте и, казалось, не обращал никакого внимания на семейную драму. Я взяла отца за руку.

– Пойдем, папа. Это удивительный кот. Он, по-моему, что-то знает.

– Люсенька, ты же видишь. В каком состоянии мама. Я не могу оставить ее одну. Она так расстроена. Она так много работает. Так много репетирует. А ты – иди. Конечно, иди. Если этот кот что-то знает, тебе непременно нужно быть с ним. Ты только… Ну, в общем… – и папа виновато посмотрел на меня.

Я взяла кота на руки. Крепко прижала к груди. И папа поспешно закрыл за нами дверь. Никому не было дела до нас с Жаном. Впрочем, дверь папа мог так плотно и усердно не закрывать. Я наизусть выучила сцены из семейной драмы. Мама будет долго и истерично заламывать руки. И кричать. Что она самая несчастная из всех несчастных женщин вместе взятых. И в конце-концов. Мать в очередной раз уедет от нас. Искать свое счастье. И в очередной раз. Когда ее счастье окажется обманчивым. Она вернется к отцу. И даже некоторое время будет считать свою прошлую жизнь – ошибкой.

– Доченька, – отец заглянул в мою комнату, – иди, простись с мамой.

– Уже? Так быстро?

Мама стояла, держа в руках большущий кожаный чемодан. И почему-то не хотела отдавать его папе. Наверно потому, что ей необходимо было в этот момент за что-нибудь зацепиться. Мама стояла в черном плаще. Туго обтянув ремнем невероятно тонкую талию. Стоимостью в грудное молоко. Лицо мамы блестело от слез. А, возможно, от крема. Она бросилась ко мне. Стала жадно меня целовать. Просить прощения. Повторять, что никогда не простит себе грудное молоко. И что вообще – она бестолковая и негодная мать. И Бог ее обязательно накажет. Но Бог почему-то ее так никогда и не наказывал. И только спустя много времени я поняла. Что он ее давно наказал.

Следующий на очереди стоял папа. И мама повисла у него на шее.

– Митенька, прости. Только ты. Только ты сможешь простить. И понять. Только ты… Береги ее… Кроме вас у меня никого… И вряд ли будет… Берегите себя… – моя мать истерически плакала. Но мне не было ее жаль. И даже спустя многие годы я так и не поняла: были ее слова искренними или нет? Но, по-моему, этого не знала она даже сама. Для нее вся жизнь была сценой. На которой приходилось играть разные роли. И надо ей отдать должное. Делала она это талантливо.

Маме предложили ангажимент за границей. В оперном театре. Более престижном. И он назывался Королевским. И мама тут же решила. Что королевы в нем нет и быть не может. Кроме нее. И умчалась в дальние страны. Бросив нас на произвол судьбы. Правда. Не забыв выпросить у нас прощения. Чтобы вольной птичкой с чистой совестью порхать и петь на сцене Королевского театра.

Мы стали жить втроем. Я. Мой обожаемый папа. И кот ненормального цвета морской волны.

… Мы с Жаном гуляли редко. Нас вполне устраивало сидеть дома. Особенно когда шел дождь. Или когда – холод. Пожалуй. Что и жара нас не не так уж радовала. Поэтому мы редко выбирались на улицу. Я забиралась с ногами в кресло. И кот прыгал ко мне на колени. И я. Обхватив руками толстенную книжку. Громко читала вслух. Я уверена. Что Жан понимал все. До последнего слова. Постепенно его кругозор расширялся. Постепенно он узнавал, что такое парижская коммуна. Летающие тарелки. Что такое времена великой депрессии. И что такое микроскоп. Что такое измена. Измена Родине. И супружеская измена. И в чем их отличие. Жан был очень способным и впечатлительным котом. И на каждую прочитанную книжку бурно реагировал.

Любимой героиней Жана стала Жанна Д«Арк. После подробного изучения Столетней войны, а так же биографии народной героини Франции. Кот, завидев блики огня, становился на задние лапы, передние скрещивал перед собой и прислонялся спиной к стене. И жмурил глаза. И на его морде проступала мука всех времен и народов. Впоследствии, он, по-моему, и впрямь внушил себе. Что он никто иной, как Жанна Д«Арк. И стал зазнаваться. Но эту спесь я из него быстро выбила. Посадив однажды на горячую батарею. И тогда Жан, ощутив на себе, что такое огонь, больше не пожелал ни гореть на костре. Ни принимать на себя муки человечества. Его вполне устраивало жить домашним ленивым толстым котом по имени Жан.

– Жан, мой любимый дорогой Жан. Как ты думаешь, зачем нужна мать? Разве без нее нельзя прожить? Очень даже можно. А, возможно, и нужно. Знаешь, как полезна ранняя самостоятельность? Ага! А я знаю. Представляешь, первое слово, которое заставляют детей писать – мама. И на уроке музыки заставляют петь песни про мам. А на уроке живописи все только и делают, что, высунув языки, пытаются изобразить лицо своей матери. Ну, скажи, мой горячо любимый котище по имени Жан. Зачем?

Кот тяжело вздыхал. Чесал лапой за ухом. Открывал рот, желая высказать что-то важное. Но не говорил. Потому что его никто не научил разговаривать.

Папа по-прежнему много работал. Он занимался моллекулярной физикой. И мы с мамой понятия не имели. Что это такое.

– Жаль, Люська, что ты ничерта не понимаешь в физике, – вздыхал папа. – Поверь, это самая лучшая профессия.

Я верила. Потому что меньше всего в жизни мне нравилось искусство. Особенно люди, которые его делают. Но понять физику было выше моих сил.

Папа иногда присоединился к нашей компании с Жаном. И пытался объяснять нам вслух свои новые открытия из области молекулярной физики. Кот Жан демонстративно зевал. И сладко засыпал у меня на коленях. А я. Старательно изображая на лице заинтересованность. Широко раскрыв глаза. Смотрела на папу. И в конце-концов, тоже сладко засыпала. И папа уже сам себе что-то долго объяснял.

Мы со страхом продолжали ждать возвращения матери. Мы не могли предположить. Предугадать. Какое настроение у нее будет в этот приезд. И боялись.

На сей раз мама приехала ни злой. Ни счастливой. Ни уставшей от страстей. Ни желающей свести счеты с жизнью. Ни раскаивающейся грешницей. Она просто приехала. Чтобы успеть схватить меня за руку и выпалить на одном дыхании:

– Люська, собирайся! Мы едем на море. Ты же любишь море? Я угадала? Хотя никогда не поймешь, что ты любишь. И что – нет. Меня ужасно раздражает, что ты сама толком не знешь, чего… Хотя… Ладненько. Где твои вещи? У тебя вообще есть вещи? На море ты загоришь. Поправишься. А то я действительно. Что-то слишком мало уделяю тебе внимания…

Я только было попыталась успокоить маму, что она вполне достаточно уделяет мне внимания. Даже более того… Но мама. Так и не дав мне раскрыть рот, сгребла в кучу мои вещи вместе со мной и потащила вон из комнаты. Успев крикнуть на ходу растерянному, но уже ничему не удивляющемуся папе:

– Ей нужны воздух. Солнце. И вода. Жаль, Митенька, что мы не поедем вместе, – вздохнула на ходу мама. Но почему мы не поедем вместе, она так и не сумела объяснить.

В то время мне уже стукнуло шестнадцать. Для моих ровесниц наступила самая жаркая. Самая счастливая пора – пора любви. Но меня эта жаркая счастливая пора меньше всего волновала. Вернее – не волновала совсем. Мои ровесницы уже вовсю красили ресницы и губы. И носили черные капроновые колготки с розочками на косточке ступни. На переменках они заговорщецки перемигивались. И заглядывали в соседние классы. А я. Еле передвигалась по коридорам школы. И мой бессмысленный взгляд лениво бродил по стенам школы. И мои выгоревшие ресницы от скуки опускались вниз. И из моего «хвоста» в черной резинке так же лениво и скучно выбивались светлые волосы. И мои шерстяные колготки собирались «гармошкой» на острых коленках. И мое школьное платье всегда было длиннее спереди. Наверно, от дурацкой походки. А на моем носу вызывающе сидели кругленькие очки. Хотя я не такой уж была близорукой. Короче, о вопросах пола я не задумывалась. По-видимому, в нашей семье вопросы пола решала за всех моя мама.

На море я умудрилась прихватить с собой Жана. Впрочем это было не так сложно устроить. Потому что мама ничего не видела позади себя. Она неслась только вперед, со скоростью ветра. И, как всегда, создавая вокруг себя шум, хаос и суету. И на ходу звонко кричала во все горло. Доказывая еще раз, что у нее прекрасный голос.

– Твоя черепашья походка меня раздражает! Неужели нельзя побыстрее! И почему ты, Люська, у меня такая отмороженная! Неужели тебе самой приятно вот так медленно передвигаться в пространстве…

Я плелась сзади. Обнимая со всей силы Жана цвета морской волны. И прижимаясь щекой к его шерсти.

Мама только в поезде умудрилась удостоить кота своим вниманием. Когда решать вопрос: нужны ли Жану солнце, воздух и вода было уже поздно.

Мы поселились в небольшом, уже почти разваленном домике. В котором пахло сыростью и жаренными баклажанами. Спали мы на полу, подложив под голову старое тряпье. Мама визжала от восторга. Оказывается. О такой романтике она мечтала всю жизнь. Вдоволь насытившись роскошной жизнью за границей, ее мечты были вполне понятны. Меня же такая романтика раздражала. Но я к ней быстро привыкла. Как легко привыкала ко всему на свете. Как привыкла к самому свету.

Когда мы появились на пляже. В нас вонзились, словно южные кинжалы, жадные взгляды. И на каждого из нас смотрели по-разному. Самые страстные взгляды, безусловно, возились в мою маму. И самые страстные. И самые острые. И самые южные. И восхищенные. И ненавидящие. В общем, как жила моя мама, так на нее и смотрели. И я впервые по-настоящему заметила. Насколько очаровательна моя мать. И я впервые по-настоящему задумалась, почему ей так не везет в ее любовных исканиях. И мне впервые захотелось, чтобы ей непременно повезло. И впервые этим желанием я предала папу. И предательство мое было мгновенным, секундным, молниносным. И этим я себя оправдала.

На меня же все смотрели просто с любопытством. И я это отлично понимала. Все гадали: кем я прихожусь этой хорошенькой женщине? Подружкой? Сестрой? Племянницей? (это уже в крайнем случае).

На кота Жана смотрели с недоумением. Цвета морской волны? Но почему? Котов такой расцветки не бывает. И этот жирный высокомерный кот вовсе не похож на эту мягкую красивую морскую волну. В которой с удовольствием плескаются все.

Моя мама стала королевой пляжа. Моя мама стала королевой моря. Моя мама стала королевой солнца. Моя мама стала просто королевой.

– Ты же моя дочь. Ну почему ты какая-то…. Ну, я не знаю, я не хочу сказать, что ты не красива. Ну, вот почему ты, к примеру, лохматая? Да распусти ты свой дурацкий хвост! Пусть твои волосы падают на плечи. У тебя красивый, густой волос. А походка? Я не понимаю, в кого у тебя… Ведь тебе уже давно минуло шестнадцать. Неужели нельзя хоть чуточку следить за собой? А эти дурацкие очки! И без них прекрасно можешь обойтись. Я тебе привезла столько шмоток! А ты все в этих дешевых шортах и сандалях! И почему ты ни с кем не дружишь? Люська, ну почему? Ты считаешь, что друзья – это… Что их вообще не бывает? Ты не права, девочка… А этот дурацкий кот! Это чудовище!… Я хочу, чтобы моя дочь была достойна своей матери…

У меня же не возникало никакого желания быть достойной своей матери. И общества Жана мне вполне хватало. И вполне устраивало. И генетическую теорию я считала грубой ошибкой Дарвина.

На море мы приехали вместе. Но так уж получилось, что по отдельности проводили время. И по-разному. Единственное. Что нас объединяло – это прогулки у моря. Но и прогулки у моря мы совершали в одиночку. В разное время. И в разную погоду. И в разное настроение. Так уж получилось.

Моя мама любила гулять по утрам. Она была ранней пташкой, моя мама. И пела не только в Королевском театре. Случалось, что и просто так. Голос у нее был сильный. Уверенный. Даже низкий. Душа у моей мамы была очень хрупкой. Растерянной. Даже жалкой. А сама моя мама была… Бог знает, какой была моя мама…

Мама набрасывала на голые плечи черную паутиновую шаль. Связывала волосы красной атласной лентой в огромный пушистый хвост. И босиком, в тоненьком купальнике ранним утром шла к морю. И никто не мог догадаться – холодно ей или нет. Кожа ее не погрывалась «гусиными» лапками. Она была гладкой и скользкой, как волны моря. И губы ее не синели от холода. Они были пастельно-розовыми, словно к ним прикасалось утреннее небо. И плечи ее не сутулились от холода. Они были прямыми, как отшлифованный мрамор. И руки ее, словно крылья птицы, плавно взлетали вверх в такт невесомым шагам.

Моя мама никогда не могла смириться с тем, что на свете существует старость. Она жмурилась при виде стариков. Она закрывала уши, когда слышала это слово. Она пряталась в мире музыки. В храме красоты. В иллюзиях совершенства. Если чувствовала дыхание старости на своем лице… Годы считать она наотрез отказалась. И любила она молодых. И Бог миловал ее, он не опустил на ее тело старость. Не покрыл его дряблостью и морщинами. Не осыпал волосы россыпью снега. Почему Бог миловал ее. Всю жизнь алчно пьющую грех. Мне это было трудно понять. И лишь спустя многие годы я это поняла.

Мою мать. Пессимиста по разуму. Мозахиста по душе. Меланхолика по сердцу. Всю жизнь берегла судьба. Лишив ее неудач. И просто невезенья. И тем самым лишив ее самого главного. Того. Чему она решила посвятить свою жизнь – науке страдания. Но для страданий у нее не было причин. И ей пришлось самой их искать. Самой создавать. И придумывать. И надо отдать должное – ей это иногда удавалось.

Моя мать. Божественно красивая. Черноволосая. Босоногая. Розовокожая. Гибкая. Плавно приближалась к морю. Опускала свои ноги в остывшую воду до щиколоток. И пела. И ее песню слышало своенравное море. И любило мою мать. И благодарно целовало ее ноги. И эту песню слышало самолюбивое солнце. И любило мою мать. И целовало сквозь черную шаль ее плечи. И эту песню слышал строптивый ветер. И любил мою мать. И целовал ее розовокожее тело.

И море, и воздух, и солнце. И небесные силы. И земная природа. Все. Все. Все не понимали. Как можно не любить мою мать. Настолько она была совершенна.

Я же была равнодушна к своей матери. А значит – я ее не любила. Я не любила ее за то. Что у меня ее не было. Я не любла ее за то, что нуждалась в ней. Что боялась за нее. Что ждала ее возвращения. Считая крупинки риса, чтобы быстрее тянулось время. Вспоминая каждое прожитое мной мгновенье. Чтобы быстрее шло время. И только когда зерно было просчитано. Когда из воспоминаний было выжато каждое прожитое мгновенье. Моя мать возвращалась. И я, глядя на нее. Равнодушно пожимала плечами. И укрывалась в своей комнате.

И лишь теперь. На море. Слыша по утрам песню красавицы-матери. Босоногой. Черноволосой. С красной атласной лентой. Запутавшейся в черных волосах. И черной шалью, наброшенной на голые плечи. Слыша песню женщины, которую Бог наделил всем. Женщины. Которую Бог уберег от всего. Так и не дав ей самого главного. Той любви, которую придумала ее воспаленная фантазия. И о которой она так грустно пела по утрам… Слыша ее грустную песню. Впервые за 16 лет в чувство равнодушия робко и боязливо вкралось чувство жалости. И я во второй раз предала отца. Как мне тогда казалось.

Как-то я вернулась с пляжа раньше обычного. И через приоткрытую дверь нашего дома заметила маму. Сидящую за столом. И молодого человека. Прислонившегося к стене.

– Но почему ты только смотришь на меня, – отчитывала мама парня. – Почему ты ничего не говоришь?

Мама нервно барабанила пальцами по столу.

– А? Я не понимаю! Но почему! Я смущена. Мне некуда деть руки. Ты же видишь. Я не знаю, куда подевать эти дурацкие руки.

– Вовсе и не дурацкие. У тебя нежные. Красивые руки, Катя. Но в любом случае, ты можешь взять книжку. У тебя есть книга? И полистать ее…

– Ты так думаешь? – мама принялась рыться в чемодане. Среди пустых пачек от сигарет. Помятой одежды. Конфетных фантиков. Всяких баночек, коробочек и других мелких, ненужных вещиц она наконец отыскала толстенную книжку. И с гордостью вытащила ее. Точно не припомню. Но это была, по-моему, история древнего Китая. Какое отношение имеет Китай к моей маме – на это вряд ли бы кто-нибудь ответил.

– Действительно, как я сразу не догадалась. Это же так просто, – мама стала лихорадочно листать книгу о древнем китайском народе. И больше всего ее заинтересовали яркие рисунки. – Интересная книга. Но почему? – и она вновь подняла взгляд на парня. – Что нибудь случилось? Ты так изменился. Стал таким молчаливым. Серьезным. Даже каким-то печальным. Именно! Печаль я читаю в твоих… глазах. Я так надеялась. Нет. Я была уверена, что нам здесь никто не помешает…