Однако в его произведениях фигурируют волынские города и местечки. Прежде всего это касается Дубно. Ведь главные события повести «Тарас Бульба» происходят почему-то именно в этом городе. Тарас Бульба вместе с казаками пытается взять штурмом Дубно. Правда, это ему не удается. Но под стенами этого города он убивает своего младшего сына Андрия.

При случае стоит отметить, что нет никаких сведений о том, что Дубно штурмовали казацкие войска где-то в канун восстания Острянина и Гуни, как это подается в «Тарасе Бульбе». Нет сведений и о наездах казаков на этот город в XVI, а тем более в XV ст. (а именно такая хронология событий приводится в этой повести). Известны разве что татарские нападения на Дубно. Правда, во времена Хмельнитчины волна казацких восстаний докатилась до этого города. Летом 1648 г. сюда временно вошли отряды Максима Кривоноса. Под Дубно произошли столкновения полковника Крысы с королевскими войсками. 5 июня 1651 г. один из казацких отрядов внезапным ударом выбил польские войска из города. Позже под ним происходили мелкие столкновения между казаками и польскими войсками. То есть чего-то такого, что описано в повести «Тарас Бульба», под Дубно в действительности не происходило.

О каком-либо штурме казаками Дубно не говорят и казацкие летописи, к которым мог обращаться Гоголь. А то, что Гоголь работал с ними, можно не сомневаться. Он даже сам об этом говорит в «Тарасе Бульбе». Но почему именно Дубно выбирает Гоголь для своего эпического повествования?

Кстати, стоит отметить, что описания некоторых деталей в повести, касающихся Дубно, дают основания говорить о возможном пребывании писателя в городе. В произведении идет речь о мощной Дубенской крепости. А Дубенский замок во времена Гоголя производил сильное впечатление. Упоминаются в повести и подземные ходы. Действительно, в замке существовали большие подземелья. Гоголь мог их увидеть. Говорится в «Тарасе Бульбе» и о большом католическом костеле в Дубно. Вероятно, имелся в виду костел бернардинцев. По крайней мере описания, приведенные в повести, вроде бы указывают на это культовое сооружение.

Кроме Дубно, в произведениях Гоголя фигурируют еще два волынских местечка - Шумск и Радивилов. Упоминание о Шумске встречается в повести «Страшная месть», вошедшей в состав второй книги «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Там читаем: «Вдали блеснули верхушки церквей. Но это не Канев, а Шумск. Изумился колдун, видя, что он заехал совсем в другую сторону. Погнал коня назад к Киеву, и через день показался город; но не Киев, а Галич, город еще далее от Киева, чем Шумск, и уже недалеко от венгров». Шумск возникает как-то немотивированно. Это было небольшое местечко. По крайней мере между Каневом и Киевом, с одной стороны, и Галичем, с другой, существовало немало других интересных городов, где бросались в глаза православные церкви, - Заслав, Острог, Кременец и т.п. А выбирается почему-то неприметный Шумск.

Но дело в том, что это местечко находилось близ Дубно - на расстоянии каких-то сорока километров. Гоголь мог ехать в Дубно через Шумск. В этом городке была почтовая станция. Соответственно, через него проходил почтово-гужевой тракт, который из Киева тянулся вплоть до границы в Радивилове. Что касается «верхушек церквей», которые блестели в Шумске, то, вероятно, это были купола старинного храма Святой Троицы (сначала православного, потом униатского). Вскоре эту церковь разобрали. Православный приход перебрался в помещение францисканского костела, построенного в 1715 г. А на месте Троицкой церкви построили неоготический костел. Во времена советской власти этот костел разрушили. Потом восстановили уже в независимой Украине. Находится он на возвышении, и его было видно с разных концов Шумска. Можно только представить, как выглядели здесь когда-то купола Троицкой церкви - они виднелись издалека. Похоже, это врезалось в память Гоголю. И нашло отражение в «Страшной мести».

Упоминается у Гоголя, как уже отмечалось, еще одно волынское местечко - Радивилов (или Радзивиллов). О нем говорится в первой редакции «Тараса Бульбы». Здесь речь идет о каком-то католическом Радзивиловском монастыре: «Запорожцы, как бы пируя, протекали путь свой, оставляя за собою пустые пространства. Нигде не смел остановить их отряд польских войск: они были рассеваемы при первой схватке. Ничто не могло противиться азиатской атаке их. Прелат, находившийся тогда в Радзивиловском монастыре (выделение наше. - П. К.), прислал от себя двух монахов с представлением, что между запорожцами и правительством существует согласие и что они явно нарушают свою обязанность к королю, а вместе с тем и народные права».

Вообще первое упоминание о Радивилове относится к 1564 г. Тогда этот населенный пункт упоминается как имение виленского воеводы Николая Хритофора Радзивилла Черного.

В 1672 г. местечко проездом осмотрел французский дипломат, немец по происхождению Ульрих фон Вердум, который записал в своем дневнике такое: «...Через равнину, на которой расположены Броды, а дальше через холм и красивый еловый лес до Радзивилова одна миля. Этот маленький городок также принадлежит пану Конецпольскому. Расположен в поле, окружен со всех сторон еловым лесом, на берегу озера, образованного маленькой речкой, которая здесь протекает. В местечке есть папский костел и русская церковь, но всего 50 или 60 домов».

Во времена Гоголя в Радивилове проживало немало польских шляхтичей. Некоторые из них стали участниками польского Ноябрьского восстания 1830-1831 гг., погибли и были похоронены на местном кладбище. Здесь был католический костел. Писатель мог трактовать город как ячейку польскости и, додумывая, выдумал какой-то католический Радивиловский монастырь, настоятель которого вроде бы захотел вступить в переговоры с казаками.

Более широкое упоминание о Радивилове, точнее его таможне, встречаем в сохраненных фрагментах второго тома «Мертвых душ»: «В то самое время, когда Чичиков в персидском новом халате из золотистой термаламы, развалясь на диване, торговался с заезжим контрабандистом-купцом жидовского происхождения и немецкого выговора, и перед ними уже лежали купленная штука первейшего голландского полотна на рубашки и две бумажные коробки с отличнейшим мылом первостатейнейшего свойства (это мыло было то именно, которое он некогда приобретал на радзивиловской таможне (выделение наше. - П. К.); оно имело, действительно, свойство сообщать непостижимую нежность и белизну щекам изумительную), в то время, когда он, как знаток, покупал эти необходимые для воспитанного человека продукты, раздался гром подъехавшей кареты, отозвавшийся легким дрожаньем комнатных окон и стен, и вошел его превосходительство Алексей Иванович Леницын». Как видим, упоминание о Радивиловской таможне имело конкретный характер. Радивилов находился на границе между Российской и Австрийской империями. Здесь была таможня, о которой и писал Гоголь.

Но, похоже, что еще до заграничных поездок Гоголь посетил Волынь. Должно было это произойти в конце 20-х или начале 30-х годов ХІХ ст., до того, как он написал «Страшную месть» (1831) и «Тараса Бульбу» (1834).

В петербуржских адресах Гоголя в указанный период есть несколько «разрывов» - с июля до конца 1829 г., с мая по август 1831 г., а также с мая 1832-го по лето 1833 г. В отмеченные промежутки времени у Гоголя не было постоянного жилья в Петербурге. И он вполне мог оказаться в то время на Волыни.

Что привело писателя в этот край - можно только догадываться. Вообще говоря, это было интересное время в жизни Гоголя. Писатель пытался сделать столичную карьеру. Сначала надеялся стать знаменитым литератором. Опубликованная им в 1829 г. поэма «Ганц Кюхельгартен» имела негативные отзывы. Гоголь даже скупил в книжных магазинах ее экземпляры и сжег. При этом вынужден был выложить немало денег. Не исключено, залез в долги.

Не удалось ему и стать актером. Гоголь надеялся, что именно такая карьера обеспечит ему безбедное существование. Тем более что у него был определенный актерский опыт еще со школьных лет. Да и отец его писал и ставил пьесы в домашнем театре Дмитрия Трощинского. Однако пробы, которые организовали Гоголю в Большом театре, показали его непригодность к актерской профессии. Будущий классик это осознал и отказался выступать на сцене.

Единственное, что «светило» Гоголю, - карьера мелкого чиновника. Но это не давало больших денег, не говоря уже о славе. Поневоле вспоминается гоголевская повесть «Шинель», где писатель изобразил неприглядную чиновническую жизнь.

Летом 1829 г. Гоголь отправляется в Германию, в Любек. Но уже в сентябре возвращается в Петербург. Этот поступок он объяснял очень путано: то будто бы Бог указал ему путь в чужую землю, или что причиной этого была безнадежная любовь. Путешествие, соответственно, требовало денег, которых у Гоголя не было. Единственное, на что он мог рассчитывать, - это помощь матери. Правда, последняя уже и так много потратила на своего непутевого сына Никошу.

Именно к тому времени относится «странное» свидетельство Фаддея Булгарина о начале чиновнической карьеры Гоголя. Незадолго после смерти писателя, 21 марта 1852 г., Булгарин писал неизвестному адресату такое: «Гоголь в первое свое пребывание в Петербурге обратился ко мне, через меня получил казенное место с жалованьем и в честь мою писал стихи, которые мне стыдно даже объявлять». А через два года он «разродился» такими воспоминаниями в издании «Северная пчела» (1854 р., № 175): «В конце 1829 или 1830 г., хорошо не помню, один из наших журналистов (имелся в виду сам Булгарин. - П. К.) сидел утром за литературною работою, когда вдруг зазвенел в передней колокольчик и в комнату вошел молодой человек, белокурый, низкого роста, расшаркался и подал журналисту бумагу. Журналист, попросив посетителя присесть, стал читать поданную ему бумагу - это были похвальные стихи, в которых журналиста сравнивали с Вальтер Скоттом, Адиссоном и т. д. Разумеется, что журналист поблагодарил посетителя, автора стихов, за лестное об нем мнение, и спросил, чем он может ему служить. Тут посетитель рассказал, что он прибыл в столицу из учебного заведения искать места и не знает, к кому обратиться с просьбою. Журналист просил посетителя прийти через два дня, обещая в это время похлопотать у людей, которые могут определять на места. Журналист в тот же день пошел к М. Я. фон-Фоку, управляющему III Отделением собств. канцелярии его имп. величества, рассказал о несчастном положении молодого человека и усердно просил спасти его и пристроить к месту, потому что молодой человек оказался близким к отчаянию. М. Я. фон-Фок охотно согласился помочь приезжему из провинции и дал место Гоголю в канцелярии III Отделения. Не помню, сколько времени прослужил Гоголь в этой канцелярии, в которую он являлся только за получением жалованья; но знаю, что какой-то приятель Гоголя принес в канцелярию просьбу об отставке и взял обратно его бумаги. Сам же Гоголь исчез куда неизвестно! У журналиста до сих пор хранятся похвальные стихи Гоголя и два его письма (о содержании которых почитаю излишним извещать); но более Гоголь журналиста не навещал!»

Это свидетельство Булгарина воспринималось неоднозначно. Например, советские авторы считали его грубой клеветой. Ведь ІІІ Отделение царской канцелярии - это тайная полиция, которая должна была выявлять и бороться против «врагов отечества». Особенно активизировалось это Отделение после восстания декабристов. Работа Гоголя в таком учреждении, с точки зрения советских авторов, бросала пятно на биографию Гоголя.

Сам же Булгарин был платным агентом ІІІ Отделения. В то же время пользовался большой популярностью как писатель и журналист. Именно в 1829 г. Булгарин опубликовал роман «Иван Выжигин», который стал первым российский бестселлером.

Правда, каких-то контактов между Гоголем и Булгариным не зафиксировано. Но если последний завербовал Гоголя для работы в ІІІ Отделении, то ни первый, ни второй не были заинтересованы в демонстрации этих контактов. Тем более что Булгарин успел себя «засветить», и о его работе в ІІІ Отделении знали представители российского культурного истеблишмента, в частности Пушкин.

Действительно, между Гоголем и Булгариным было много общего. И один, и другой не были россиянами. Первый - украинец, второй - поляк. Хотя говорить о польском происхождении Булгарина несколько проблематично. Род его по родительской линии был албанского происхождения, родился он на территории Беларуси. Польский литератор Осип Пшецлавский, который хорошо знал Булгарина, считал его белорусом. И Булгарин, и Гоголь хотя и стали русскими писателями, но далеко неблестяще владели русским языком. И один, и другой демонстрировали «двоедушие»: шатание между российской имперскостью и своим национальным происхождением. Можно найти немало общих моментов в творчестве этих двух писателей. Например, упоминавшийся роман Булгарина «Иван Выжигин» считают предтечей «Мертвых душ». Гоголь интересовался личностью Ивана Мазепы, даже написал небольшое произведение «Размышления Мазепы». Вместе с тем Булгарину принадлежит роман «Мазепа», где он в достаточно позитивном свете изобразил украинского гетмана. В 1829 г. Булгарин напечатал негативную рецензию на антипольский роман «Юрий Милославский», за что был посажен на гауптвахту по указанию самого царя. А Гоголь в «Ревизоре» иронично говорит об этом произведении.

На агентурную работу Гоголя указывает «странное» поведение писателя за рубежом, в частности в 1836-1639 гг. Там он получал неплохие денежные дотации от царского двора. Например, 30 октября Гоголь пишет Василию Жуковскому: «Я получил данное мне великодушным нашим государем вспоможение. Благодарность сильна в груди моей, но излияние ее не достигнет к его престолу. Как некий бог, он сыплет полною рукою благодеяния и не желает слышать наших благодарностей; но, может быть, слово бедного поэта дойдет до потомства и прибавит умиленную черту к его царственным доблестям». Это «воспоможение» составляло 5000 рублей - достаточно значительная на то время сумма. Для сравнения - гимназический учитель в то время получал в год около 300 рублей. Кроме того, Гоголь имел еще дотации от государыни-императрицы. Было ли это «воспоможение» за литературную деятельность? Формально - да. Но деньги могли даваться совсем за другие дела. Например, в разгар польского восстания 1830-1831 гг. Булгарин получил бриллиантовый перстень от царя (вроде бы за «Ивана Выжигина»). При этом в письме Александра Бенкендорфа, шефа ІІІ Отделения, отмечалось: «При сем случае государь император изволил отозваться, что его величеству весьма приятны труды и усердие ваше к пользе общей и что его величество, будучи уверен в преданности вашей к его особе, всегда расположен оказывать вам милостивое свое покровительство». Не напоминает ли это чем-то ситуацию с Гоголем, которому дают серьезное «воспоможение»?

Кстати, именно по получении «воспоможения» от царя Гоголь резко начал входить в доверие к польским эмигрантам, которые выступали против российского самодержавия, - сближается с Петром Семененко и Иеронимом Кайсевичем, католическими ксендзами, которые были участниками восстания 1830-1831 гг. и эмигрировали за границу. Осенью 1837 г. они нелегально прибыли в Рим, чтобы вербовать сторонников для своего наставника Богдана Янского, друга Адама Мицкевича. Там же оказался и Гоголь. Так совпало?

И Семененко, и Кайсевич считали Гоголя своим, сторонником Польши и католицизма. Кайсевич писал в своем дневнике: «Познакомились с Гоголем, одаренным великорусским писателем, который выразил большое расположение к католицизму и к Польше, осуществил даже успешное путешествие в Париж, чтобы познакомиться с Мицкевичем и Богданом Залеским». Также Кайсевич и Семененко 7 апреля 1838 г. писали Янскому по поводу Гоголя: «Гоголь недавно посетил нас, назавтра - мы его. Мы беседовали у него на славянские темы. Что за чистая душа! Можно про него сказать с Господом: «Недалек ты от царства Божьего!» Много говорили об общей литературе. Мы обстоятельнее высказались о том, о чем в той прогулке на виллу говорили друг с другом лишь намеками. Удивительное он нам сделал признание. В простоте своего сердца признался, что польский язык звучит лучше, чем русский». На фоне антипольских высказываний, которые мы встречаем в повестях «Страшная месть» и «Тарас Бульба», такие рассуждения кажутся, мягко говоря, необычными. Или вот еще один отрывок из письма Кайсевича и Семененко к Янскому от 12 мая 1838 г.: «С божьего соизволения, мы с Гоголем очень хорошо столковались. Удивительно: он признал, что Россия - это розга, которою отец наказывает ребенка, чтоб потом ее сломать. И много-много других очень утешительных речей». Такие высказывания совсем не отвечают тому, что Гоголь писал о России во второй редакции «Тараса Бульбы» и «Мертвых душах». Сомнительно, что Кайсевич и Семененко это выдумали. Ведь указанные факты приводились ими в деловой переписке, где корреспондентам не было смысла фантазировать.

Где же Гоголь был искренним - в беседах с польскими эмигрантами или в своих произведениях? Похоже, все-таки в произведениях. А раз так, для чего же Гоголь входил в доверие к польским эмигрантам и говорил вещи, которые им импонировали? Не выполнял ли он здесь роль информатора ІІІ Отделения?

Но вернемся к концу 1829 г. Гоголь тогда, как уже говорилось, оказался без денег. О нем, вероятно, знали в ІІІ Отделении - ведь еще в Нежинской гимназии он проходил по «делу о свободомыслии». Вероятно, сотрудники тайной полиции имели информацию, что Гоголь склонен к штукарству; а если надо, умеет умело скрывать свои намерения. По крайней мере так часто характеризовали писателя люди, которые знали его. То есть он был почти идеальным объектом для вербовки.

Гоголя, вероятно, использовали для сбора информации относительно «польских дел». Ведь Булгарин, который привел писателя в ІІІ Отделение, хорошо ориентировался в них. Сам же Гоголь мог выдавать себя за потомка польских шляхтичей. Еще его дед, Афанасий Яновский, чтобы получить дворянство, начал доказывать, что будто бы происходит от наказного гетмана Правобережной Украины, которому польский король Ян Собеский за службу дал поместье, а следовательно, и наделил шляхетством. Соответственно, он начал писаться Гоголь-Яновский. Николай Гоголь незадолго после того, как оказался на работе в ІІІ Отделении, отбросил аутентичную часть своей фамилии Яновский и начал именоваться просто Гоголем. То есть сохранил вымышленную благородную часть фамилии. Здесь также стоит отметить, что настоящий род Гоголей корнями уходит на Волынь. Его представители занимали в этом крае высокие положения. Конечно, об этом знала местная шляхта и могла воспринимать писателя как «своего».

Информация о том, что происходит в среде польской шляхты, царскому режиму была очень нужна. Ведь эта шляхта была «инородным телом» в составе Российской империи. Имея широкие права, она проявляла при этом недовольство царским режимом. В ее среде вызревала идея восстания.

Одним из мощных центров польского шляхетского движения была Волынь. Здесь в Кременце действовало созданное поляками высшее учебное заведение - Высшая Волынская гимназия. Польские культурные влияния, инспирировавшиеся этим заведением, давали знать о себе и на Волыни, и за ее пределами. В соседнем Дубно действовали польские масонские организации.

Вероятно, осенью 1829 г. Гоголь оказался на Волыни и пытался выведать планы крамольных поляков. Об этом он «проболтался» в «Страшной мести». Одно из первых предложений произведения звучит так: «Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином». Микитка является эпизодическим персонажем произведения. Закономерно возникает вопрос: почему Микитке такая честь? Фактически с него начинается произведение. Нет ли здесь намека, что самому Гоголю пришлось поить вином польских шляхтичей, входя к ним в доверие. А выпить вина писатель любил.

Антигероем повести является колдун, совершающий разные злодеяния. Но, оказывается, что не наибольшим ли грехом является его «тайное предательство», которое заключается в заговоре с врагами православной веры: «Не за колдовство и не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун. Им судия Бог. Сидит он за тайное предательство, за сговоры с врагами православной русской земли продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви».

Гоголь мог рассматривать поляков как «изменников», которые хотят погубить «землю русскую», в частности украинский народ. Среди волынских шляхтичей, которые стремились восстановить независимость Польши, было немало «оборотней» - людей украинского происхождения, которые «стали поляками». Таким, собственно, и предстает колдун в «Страшной мести».

Есть в повести один откровенно антипольский эпизод - и хотя он небольшой по размеру, но Гоголь приводит его как отдельную восьмую главу. Автор будто хотел подчеркнуть важность этого эпизода. Хотя в действительности он не играет какого-то большого значения в сюжетной канве повести - по крайней мере без него можно было обойтись. Не является ли этот эпизод определенным намеком? Вот как он звучит у Гоголя:

«На пограничной дороге, в корчме, собрались ляхи и пируют уже два дни. Что-то немало всей сволочи. Сошлись, верно, на какой-нибудь наезд: у иных и мушкеты есть; чокают шпоры; брякают сабли. Паны веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои, насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопьями и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и ксенз вместе. Только и ксенз у них на их же стать: и с виду даже не похож на христианского попа. Пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи. Ни в чем не уступает им и челядь: позакидали назад рукава оборванных жупанов своих, и ходят козырем, как будто бы что путное. Играют в карты, бьют картами один другого по носам. Набрали с собою чужих жен. Крик, драка!.. Паны беснуются и отпускают штуки: хватают за бороду жида, малюют ему на нечестивом лбу крест; стреляют в баб холостыми зарядами и танцуют краковяк с нечестивым попом своим. Не бывало такого соблазна на русской земле и от татар. Видно, уже ей Бог определил за грехи терпеть такое посрамление! Слышно между общим содомом, что говорят про заднепровский хутор пана Данила, про красавицу жену его... Не на доброе дело собралась эта шайка!»

Если отбросить карикатурность этого повествования, то поневоле возникает вопрос, не является ли это изображением «крамольных разговоров», которые вели польские шляхтичи, готовясь к «наезду» - Ноябрьскому восстанию. В его подготовке и организации заметную роль играли католические священнослужители. Поэтому и Гоголь изображает ксендза как одного из организаторов наезда.

Надо отметить, что «Страшная месть» писалась во время этого восстания или незадолго после него. Отсюда антипольская направленность произведения. И в то же время впечатление от волынского путешествия писателя, когда ему приходилось общаться с местными шляхтичами. Наиболее непосредственно эти впечатления отразились в «Страшной мести», потом «переосмыслено» - в «Тарасе Бульбе». Кстати, известный критик Виссарион Белинский совмещал эти два произведения. И был прав.

Еще один возможный намек на волынское путешествие Гоголя содержится в «Тарасе Бульбе» - это упоминания о т. н. ковенском воеводе, который был отцом польской панночки, в которую влюбился Андрий. В действительности никаких ковенских воевод никогда не существовало. А Ковно (Каунас) было небольшим местечком на поприщах Литвы. Но, направляясь из Петербурга на Волынь и назад, Гоголь, возможно, проезжал через Ковно. У него могли появиться определенные впечатления от этого города, и он решил по-своему отразить их в «Тарасе Бульбе».

Во время Ноябрьского восстания вероятный вербовщик Гоголя для работы в ІІІ Отделении Булгарин был обласкан царем. Уже говорилось, что ему был подарен дорогой бриллиантовый перстень. Хотя перед этим Булгарин оказался в опале и его даже хотели отправить служить в казацкие войска. Похоже, в этой ситуации он оказался ценным кадром. Гоголь в этот период тоже резко идет вверх. Он из никому неизвестного пришельца в Петербург, эдакого «гадкого утенка», становится лебедем - оказывается на государственной службе, знакомится с представителями петербуржской культурной элиты. Впоследствии появляются «Вечера на хуторе близ Диканьки», благодаря которым Гоголь становится звездой тогдашней русской литературы. Не посодействовали ли этому его шефы из ІІІ Отделения? Гоголь мог стать для них ценным информатором, донося о том, что происходит в среде российской культурной элиты. Агентурную работу Гоголя «выдают» его знаковые произведения - «Ревизор» и «Мертвые души». Там описываются вещи, которыми занималась тайная полиция в Российской империи.

Вообще вокруг «Ревизора» происходило немало удивительных вещей. Произведение, в котором критиковались имперские порядки и которое негативно воспринимался в правительственных кругах, почему-то было поддержано самим царем Николаем. И именно после появления «Ревизора» Гоголь выезжает за границу, получая пособие от государыни-императрицы и царя-батюшки. Не «засветил» ли себя писатель «Ревизором» в среде петербуржского истеблишмента? Поэтому в 1836 г. его отправляют в Европу поработать в среде польских эмигрантов. То, что он общался с ними, не было большим секретом. Если бы такие вещи делал простой обыватель Российской империи, не агент ІІІ Отделения, к нему, вероятно, со стороны царской власти были бы большие претензии. Но к Гоголю претензий не было.

Конечно, царская охранка, как и любая тайная полиция, пыталась не «светить» своих агентов - особенно агентов ценных. Поэтому найти прямые доказательства сотрудничества Гоголя с ІІІ Отделением проблематично. Но есть свидетельство Булгарина, есть немало загадочных моментов биографии писателя. В конце концов, есть его произведения. Последние - это зашифрованная биография автора. Просто их надо расшифровать.

Фаддей Венедиктович - известный журналист, беллетрист и критик 20–40-х гг. XIX в. С 1822 по 1828 издавал журнал «Северный архив», с 1823 по 1828 - «Лит-ые листки» и альманах «Русская Талия», с 1825 по 1857 - газету «Северная пчела», к-рая пользовалась монополией помещать политические известия. Вместе с Н. И. Гречем, его соиздателем по газете, Б. долго занимал в журналистике исключительно привилегированное положение. В политическом смысле Б. представлял самое отвратительное явление: в молодости довольно близкий человек к некоторым будущим декабристам, Б. впоследствии прибегал к
612 доносам, стоял в очень близких отношениях к III отделению, с «отличным усердием» исполнял поручения Бенкендорфа, чем заслужил глубочайшее презрение в литературных кругах. Б. прибегал обыкновенно не к так называемым «лит-ым доносам», а к доносам в самом прямом смысле слова, к-рые он направлял в III отделение, покровительствовавшее ему и дававшее ему заказы на различные официальные статьи. Из очень многочисленных доносов Б. можно, напр., отметить его указание Бенкендорфу на «отчаянный якобинизм» кн. Вяземского, на полнейшую политическую неблагонадежность Н. Полевого и пр. Но чаще всего объектом своих доносов Б. избирал «Отечественные записки», видя в Краевском опасного конкурента. Он настойчиво, выписками из журнальных статей, доказывал, что «О. З.» проповедуют «коммунизм, социализм и пантеизм», являются лит-ым оплотом революционеров и т. п. Как писатель Б. был очень популярен: не лишенный лит-ых способностей он умел угадывать вкусы и потребности широких мелкобуржуазных «обывательских» кругов, от столичных средней руки чиновников и провинциальных помещиков вплоть до грамотной дворни. При всех отталкивающих свойствах политической и моральной физиономии Б. его популярность обозначала своего рода демократизацию литературы; Б. неоднократно выражал симпатии людям «среднего общества», которых противопоставлял высшему кругу. Писатель необыкновенно плодовитый, Б. пользовался самыми разнообразными лит-ыми формами. Из его романов наибольший успех имел - «Иван Выжигин» , выдержавший несколько изданий. Продолжением его явился «Петр Иванович Выжигин» . «Выжигин» вызвал в лит-ре много пародий - признак успеха. Кроме того им написаны - «Посмертные записки титулярного советника Чухина» и два исторических романа: «Дмитрий Самозванец» и «Мазепа» . Цель «нравственно-сатирических» романов Б. - «дать резкие черты нравов, стараясь извлечь из них благие последствия, т. е. несколько мудрых правил и нравоучений для человечества». По своей авантюрной насыщенности, неправдоподобию в общем изображении русской жизни, дидактически-моральному тону, по манере делить персонажи на порочных и добродетельных, а также давать героям клички, соответствующие их свойствам (Законенко, Россоянинов, Вороватин, Беспечин, Скотенко и пр.), романы Б. вполне примыкают к старой лит-ой традиции романа XVIII в. Тем не менее по скольку Б. способствовал восстановлению формы романа, в течение долгого времени вытесненного повестью, он сыграл свою роль. Его романы приучали читателя, еще неспособного воспринять подлинный реализм, к внешним и примитивным формам выражения реализма, к романам из русской
613 действительности. В «Иване Выжигине», построенном по типу «плутовских романов», фабула искусственна (хотя Б. ставил себе в заслугу как раз естественность этой фабулы), герои - манекены, сатира неглубока и шаблонна, но все-таки иногда встречаются верно схваченные детали русской жизни. Некоторые следы влияния «Ивана Выжигина» можно найти в «Мертвых душах» Гоголя. Булгарин всегда отзывался о «натуральной школе» отрицательно, не сознавая, что единственная его лит-ая заслуга заключается в том, что он, хотя очень грубо и упрощенно, приближался к приемам этой школы. Исторические романы Б. изобилуют кровавыми эффектами и проникнуты лубочным мелодраматизмом; и Дмитрий Самозванец и Мазепа в его изображении - невероятные злодеи. В мелких жанрах Б. был весьма разнообразен; он писал и «картины нравов», и восточные сказки, и драматические сцены, и путешествия, и даже утопические картины будущего. Больше всего ценились его небольшие, чисто бытовые изображения («нравы», по лит-ой терминологии того времени, приближающиеся к позднейшим «физиологическим очеркам»). В нравоучительных очерках Б. иногда проявляется известная наблюдательность - особенно в изображениях столичной мелкоты и населения «средней руки». Отдельные очерки и фельетоны Б. проникнуты патриотическими и моральными тенденциями самого низменного уровня. В критических своих статьях Б. либо обнаруживал искреннее непонимание важных лит-ых явлений (напр. творчества Гоголя), либо руководился побуждениями личной вражды и кумовства. В вопросах грамматики и яз. Б. был пуристом - поклонником правильности школьной грамматики и врагом обновления лит-ой лексики посредством провинциализмов, народных слов, неологизмов и пр. В издательском деле Б. чуть ли не первый проявил чисто буржуазное уменье сделать из лит-ры небезвыгодный вид промышленности. Библиография: Лемке М., Фаддей Б. и «Северная пчела», в книге «Николаевские жандармы и лит-ра 1825–1856», СПБ., 1909; Каратыгин П., «Русский архив», № 2, 1882; Русский биографический словарь, т. «Бетанкур-Бякстер», СПБ., 1908; Венгеров С. А., Источники словаря русских писателей, т. I, СПБ., 1900; Котляревский Н., Ник. Вас. Гоголь, СПБ., 1911; Ф(охт) Ю., Иван Выжигин и Мертвые души, «Русский архив», № 8, 1902; Энгельгардт А. Н., Гоголь и романы двадцатых годов, «Исторический вестник», 2, 1902; Скабичевский А., Наш исторический роман в его прошлом и настоящем, Сочин., т. II, СПБ., 1903. М. Клевенский

Н. Н. Львова

Каприз Мнемозины

Булгарин Ф. В. Сочинения. М.: Современник, 1990. Составитель, автор вступительной статьи и примечаний Н. Н. Львова На склоне лет, растеряв почти всех своих друзей и единомышленников, бранимый многими, но читаемый всеми, Фаддей Венедиктович Булгарин не без гордости писал в своих воспоминаниях: "Могу сказать в глаза зависти и литературной вражде, что все грамотные люди в России знают о моем существовании! Много сказано, но это сущая правда!" Хорошо знакомый с декабристами -- братьями Бестужевыми, Александром и Николаем, с Г. С. Батеньковым, Николаем и Александром Тургеневым, П. А. Мухановым, В. К. Кюхельбекером, Булгарин встречался и переписывался со многими выдающимися людьми своей эпохи -- А. С. Пушкиным, который печатался в булгаринских изданиях, А. С. Грибоедовым, запрещенную рукописную комедию которого "Горе от ума" Ф. В. Булгарин почти целиком перепечатал в своем альманахе "Русская Талия", великим баснописцем И. А. Крыловым, знаменитым историографом Н. М. Карамзиным, салон которого молодой литератор посещал с 1819 года, К. Ф. Рылеевым, который посвятил ему своего "Мстислава Удалого", опубликованного в "Полярной звезде"; сотрудничал с известным журналистом и писателем Н. А. Полевым, издателем, писателем, ориенталистом О. И. Сенковским, а также с М. П. Погодиным, А. Ф. Воейковым, В. А. Ушаковым, А. В. Никитенко, Н. В. Кукольником, археографом К. Ф. Калайдовичем, лингвистом и фольклористом В. И. Далем, Бестужевым-Марлинским, автором первых русских литературных обзоров, предшествующих обзорам В. Г. Белинского и написавшим первую русскую грамматику Н. И. Гречем. Булгаринские мемуары, ныне забытые, до сих пор сохраняют значение первоисточника. "...Почтенные мои читатели, верьте мне, что все сказанное в моих Воспоминаниях сущая истина, -- писал он. -- Никто еще не уличил меня во лжи, и я ненавижу ложь, как чуму, а лжецов избегаю, как зачумленных. Всему, о чем я говорю в Воспоминаниях, есть живые свидетели , мои современники <...> или есть документы <...> В том, близок ли я был к некоторым знаменитостям, представлю письменные доказательства , или сошлюсь на живых свидетелей " {Воспоминания Фаддея Булгарина. Спб., 1846. Ч. 1. С. VIII-IX, XII.}. Булгарин обладал независимым, вспыльчивым и упрямым нравом. "Гордец", -- отзывался о нем Рылеев {Сочинения и переписка Кондратия Федоровича Рылеева. Спб., 1872. С. 246.}. Обидчивость и задиристость Булгарина была хорошо известна его современникам -- он ничего не прощал ни вышестоящим, ни малозаметным лицам и всегда старался отомстить при случае, мог затеять скандал или драку. Ксенофонт Полевой писал, что Булгарин был "умным, иногда смешным, капризным, но любезным человеком" {А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1929. С. 228.}. Говоря о дружбе Булгарина с Грибоедовым, Греч подчеркивал душевный такт Булгарина, который "почитал и уважал добрые стороны в людях, даже те, которых сам не имел. Таким образом постиг он всю благость, все величие души Грибоедова, подружился с ним, был ему искренне верен до конца жизни...". Белинский заметил, что характер Булгарина "весьма интересен и стоил бы, если не целой повести, то подробного физиологического очерка..." {Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 9. С. 653.}. Неуравновешенный характер Булгарина вредил ему в журналистской и издательской деятельности. В конце концов он рассорился даже со своим задушевным другом Гречем, а дружбу с Рылеевым он восстановил лишь накануне трагических событий 14 декабря 1825 года. Рылеевское письмо, в котором он говорил, что "никогда не переставал и верно никогда не перестанет любить Булгарина" как-то удручающе трогательно. Ответ же Булгарина изобличает в нем глубокого психолога, знатока человеческих страстей. Возвращая самолюбивому Рылееву его письмо, которое, по его предположению, написано под наплывом прежних дружеских чувств, но вскоре вызовет сожаление, Булгарин приписал: "...Дабы подлый мир не мог перетолковать". Рылеев понял это и ответил: "Я никогда не раскаиваюсь в чувствах, а мнением подлого мира всегда пренебрегаю". Размолвка друзей произошла из-за конкурента Булгарина на издательском поприще А. Ф. Воейкова -- "Ваньки-Каина литературы". По делу декабристов Булгарин был арестован по его доносу. Личное и общественное часто вступало в противоречие в ту эпоху. Кюхельбекер, например, ожесточенно полемизировавший в "Мнемозине" с "Литературными листками" и "Сыном Отечества" Булгарина и Греча, вскоре становится сотрудником этих изданий. Но богиня памяти, пред которой благоговел лицейский друг Пушкина, слишком по-женски обошлась с Булгариным, словно мстя ему: произведения Булгарина были прочно забыты. Деловые качества Булгарина привлекали к нему многих литераторов. "Сказано и сделано у него одно и то же", -- считал Греч. Он называл Булгарина "малым умным, любезным, веселым, гостеприимным, способным к дружбе и искавшим дружбы людей порядочных" {Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 687.}. А. А. Бестужев-Марлинский стал специально учиться польскому языку, чтобы вместе с Булгариным читать варшавские журналы. В 1822-1829 годах Булгарин издавал журнал "Северный архив" и в качестве приложения к нему "Литературные листки" (1823-1825), издал первый отечественный театральный альманах "Русская Талия". В 1825-1839 годах Булгарин -- соиздатель и соредактор Греча по журналу "Сын Отечества", объединенного в 1829 году с журналом "Северный архив"; в 1841-1853-м он редактирует журнал "Эконом" и на протяжении почти всей своей литературной деятельности газету "Северная пчела" (1825-1859). Многожанровость творчества Булгарина поистине удивительна. Создателем первого русского романа назвал Булгарина Белинский {Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 9 т. Т. 4. С. 76.}. "Отцом русского романа" считал Булгарина Греч. Автор "Димитрия Самозванца" и "Мазепы", стоящий вместе с М. Н. Загоскиным, И. И. Лажечниковым и Н. А. Полевым у истоков рождения русского исторического романа, создатель многочисленных очерков нравов, обширной мемуаристики, путешествий, политической публицистики, один из основоположников русской фантастики и фельетонистки -- Булгарин выступает первооткрывателем почти во всех жанрах. Без упоминания имени Булгарина не может обойтись ни одно исследование по истории литературы 20-х, 30-х, 40-х и 50-х годов. Целое сорокалетие в жизни русской журналистики, с 1819 по 1859 год, тесно связано с этой выдающейся личностью. В России 30-х годов XIX века не было читающего человека, который не знал бы об "Иване Выжигине". Любовь, похищения, измены, загадочные незнакомцы, низвергнутый на дно общества аристократ, возмездие, раскаяние, торжество добродетели -- все сюжетные изгибы "Выжигина" дышат первозданной чистотой романного жанра. Здесь разворачивается пестрая картина похождений главного героя, который предстает в начале своей жизни в качестве обиженного судьбой безымянного "сиротки", заброшенного в доме пана Гологордовского, а впоследствии оказывается наследником миллионного состояния, незаконным сыном князя Милославского. Живой интерес к обыкновенной человеческой личности привлек внимание многочисленных читателей и вызвал необъятную массу подражаний. Роман весьма остроумен, отличается искусно выполненными бытовыми сценами, добродушным юмором. "В плане автора было, как нам кажется, не интриговать читателей романтическими мистификациями. Он хотел представить толпу характеров, нравов, обычаев русских", -- писал "Московский телеграф" {Московский телеграф. 1829. Ч. 26.}. Литературные требования 20-х годов XIX века в отношении к прозаическим жанрам шли в направлении пристойных "нравоучений", с одной стороны, и "нравоописаний" -- с другой. Определение романа как жанра морализующего отразилось в ответе "Сына Отечества" на вопрос: "Что такое роман?": "Роман есть теория жизни человеческой". "Нужда в народных романах у нас весьма ощутительна", -- писали "Отечественные записки" {Отеч. зап. 1829. Т. 38.}. "Иван Иванович Выжигин" и явился таким классическим русским романом. В предисловии к первому его изданию (1828) писатель говорил, что его герой заблуждающийся, подверженный ошибкам и падениям, но добродетельный от природы человек. Запутанная интрига романа оттеняет подчеркнутую обыкновенность героя, типичность которого делает его своеобразным предтечей "натуральной школы". "Происшествия его жизни такого рода, что могли бы случиться со всяким без прибавлений вымысла" -- так отзывался Булгарин о своем милом, симпатичном, но небезгрешном герое. "Мой Выжигин есть существо доброе от природы, но слабое в минуты заблуждения, подвластное обстоятельствам -- одним словом: человек, каких мы видим в свете много и часто. Таким я хотел изобразить его" {Иван Иванович Выжигин. Спб., 1828. 1-е изд. Предисловие.}. Писатель стремился доказать, что все дурное происходит от недостатков нравственного воспитания и что всем хорошим люди обязаны "великодушным намерениям" царя, "вере и просвещению" {Булгарин Ф. Иван Выжигин. Ч. 1. 3-е изд. Спб., 1830. С. VIII, XIV.}. Таким образом классический русский авантюрный роман в соответствии с отечественным духом одновременно явился и романом нравственно-сатирическим, успешно сочетающим занимательность фабулы с элементами морального назидания и благонамеренной сатиры. "В моем "Иване Выжигине", выставляя пороки и злоупотребления, я помещал их всегда рядом с добродетелью и честностью. Вы встречаете хорошего помещика рядом с дурным, честного чиновника как противоположность злоупотреблению, благородного судью возле взяточника" {Сев. пчела. 1845. No 261.}, -- писал Булгарин много лет спустя после выхода романа. Писатель пытался разрешить проблему наиболее полного охвата текущей действительности, стоявшую перед русским романом, не только в смысле панорамности, -- хотя и здесь "Выжигин" включает в себя пространство от киргизских степей до Константинополя и Венеции, от Петербурга до "русской Польши", -- но и в плане идеологических ориентиров, включающих вопрос о положительном герое. А эта проблема позднее мучила и Гоголя, утверждавшего, что в первом томе "Мертвых душ" Русь представлена отрицательно: "с одного боку"; но есть и другая сторона, положительная, которую непременно нужно показать для полноты нравственной картины, что предполагалось сделать во втором томе. Задуманный Гоголем как симпатичный авантюрист Павел (сын Ивана) Чичиков в дальнейшем должен был преобразиться в положительного (а может быть, и идеального?) героя не только как прежний гонитель христиан Савл, ставший апостолом Павлом, но отчасти как заблуждающийся, но обретший в конце концов истину и вкусивший радость "единичного добра" Иван Выжигин. Булгарин разрешает проблему в русле параллельных сюжетов, пожалуй, несколько публицистично, но актуальность постановки проблемы не вызывает сомнения. Традиция плутовского романа, в которую естественно вписывается "Иван Выжигин", восходит не столько к Лесажу, сколько к отечественному роману В. Т. Нарежного "Российский Жильблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова". Булгаринский роман и носил первоначально п_о_д_з_а_г_о_л_о_в_о_к "Российский Жильблаз". В эту жанровую традицию входят и "Мертвые души" Гоголя, сюжет которых придуман Пушкиным, а отчасти и "Герой нашего времени" Лермонтова -- в плане пародийного отталкивания от "Выжигина". Правда, никакой общественно-литературной свирепости по отношению к Булгарину названные литераторы не испытывали, даже полемизируя с ним. К слову сказать, в "Выбранных местах из переписки с друзьями" Гоголя, также отразивших поиск положительного идеала русской жизни, явственно прозвучали нравоучительные булгаринские нотки, так удивившие современников, почти совсем уверенных Белинским в сугубо отрицательной сущности социально "бичующей" сатиры Гоголя. Лермонтовский Грушницкий своей неистребимой тягой к романтическим эффектам, жизненной позой и бытовой манерой поведения ориентирован на героя булгаринского романа. Станционный смотритель как устоявшийся социальный тип со священным правилом давать лошадей проезжающим либо за небольшую мзду, либо под влиянием угрозы отразился и в "Станционном смотрителе" Пушкина. Даже классическое сравнение Москвы и Петербурга, в разных аспектах разработанное у Пушкина, Гоголя, Достоевского, Белинского, Герцена, явилось впервые в романе "Иван Выжигин". Роман Булгарина был переведен на французский, итальянский, немецкий, английский, литовский и польский языки в 1829-1832 годах. Тираж книги разошелся стремительно, потребовались переиздания, которые и появились в 1829 (2-е) и 1830 (3-е) годах. "Заслуга "Ивана Выжигина" г. Булгарина несомненна, -- писал Белинский, -- и нам тем приятнее признать ее публично и печатно, что почтенный сей сочинитель не раз обвинял наш журнал в зависти к его таланту. Достоинство произведения Булгарина доказывается еще и его необыкновенным успехом... Кому бы ни нравился тогда роман Булгарина, но он приучал к грамоте и возбуждал охоту к чтению в такой части общества, которая без него еще, может быть, долго бы пробавлялась "Милордом Английским", "Похождениями Совестдрала Большого Носа", "Гуаком, или Непоколебимою верностию" и тому подобными произведениями фризовой фантазии" {Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 9 т. Т. 4. С. 80.}. Белинский, правда, иронизировал по поводу морализаторства Булгарина, подтрунивал над манерой "забавлять, поучая" и "осмеивать пороки, наставляя", которая представлялась критику наивной и соответствующей вкусам "Апраксина двора" {Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 9. Т. 4. С. 77.}. Греч, однако, еще в 1814 году, размышляя о назначении романов в "Обозрении русской литературы", писал, что "начинающий чтением романов, доходит потом до стихотворений, до истории, до философии" {Греч Н. И. Соч. Спб., 1838. Ч. 5. С. 166.}. С. Т. Аксаков, как будто несколько удивленный шумным и повсеместным успехом "Выжигина", считал, что настоящее место романа Булгарина "в передней", надеясь уязвить, вероятно, таким признанием не только самого романиста, но и восхищенную публику, заподозрив ее в лакейских вкусах. Мысль о том, что "Выжигин" адресован непросвещенной аудитории, разделял и Иван Киреевский, а отчасти и "первейший друг" Грибоедов, сообщавший автору о том, что часто застает слугу своего Александра за чтением "Выжигина". Говорили, будто бы и император Николай I называл Булгарина "королем Гостиного двора". К чести Булгарина служит, однако, то обстоятельство, что он никогда не стыдился своих читателей, гостинодворцев ли, чиновников ли, купцов, мещан, дворян, офицеров. Всякая читающая публика была для него дорога и мила. По собственному признанию, он состоял "оруженосцем и конюшеным" этой "дамы" {Сев. пчела. 1851. 14 апр.}. Справедливости ради следует, однако, сказать, что статистический анализ различных социальных групп читателей показал: главной категорией явилось все-таки "благородное" сословие -- дворяне-помещики и дворяне-чиновники {Покровский В. А. Возникновение русского нравственно-сатирического романа. М.; Л., 1933. С. 6.}. Существенным дополнением ко всевозможным толкам является и мнение самого романиста: "...весьма замечательно, что все журналы, сколько их ни было...начинали свое поприще, продолжали и кончали его -- жестокою бранью против моих литературных произведений. Все мои сочинения и издания были всегда разруганы, и ни одно из них до сих пор не разобрано критически, по правилам науки . Нигде еще не представлено доказательств, почему такое-то из моих сочинений дурно, чего я должен избегать и остерегаться. О хорошей стороне -- ни помина!.. Вы думаете, что я гневался... Уверяю честию -- нет! Если б они были посмышленее, то действовали бы иначе. Думая унизить меня, они возвысили -- и сочинения мои, благодаря Бога, разошлись по России в числе многих тысяч экземпляров, многие из них переведены на языки: французский, английский, немецкий, шведский, итальянский, польский и богемский -- и Северная Пчела благоденствует!" {Воспоминания Фаддея Булгарина. Ч. 1. С. XII-XIII. (Выделено в тексте.)} Конечно, Булгарин преувеличил отрицательное отношение журналов к его литературным трудам, но, видимо, ему хотелось спокойного и серьезного отношения к своей работе. В булгаринском романе в непринужденной форме поднимались и серьезные вопросы. Одним из таких был вопрос о просвещении в связи с личной свободой и свободой народа. Сама эта мысль любопытна совпадением с позицией Пушкина преддекабристской и последекабристской поры, -- Пушкина, которому Булгарин традиционно, но необоснованно противопоставляется. На вершине своего "вольномыслия" в 1822 году Пушкин утверждал, что гражданская свобода является "неминуемым следствием просвещения". А в 1826 году убеждал царя в необходимости распространять и поощрять просвещение как единственное надежное средство предотвращения революционных взрывов: "...одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия". "Поверять юношей на руки иноземцам есть величайшая глупость наша", -- писал Булгарин в "Выжигине". Из-за этого дворянство сделалось "чужеземною колониею" в России, не зная ни языка отечественного, ни истории русской, ни обычаев, ни нравов. Каста, презирающая все русское, может со временем заразить своим презрением русский народ, лишить его самоуважения, замутив народные истоки, подрубив корни, и обречь его тем самым на самоистязание, самоистребление. Булгарин воевал с "нечестивым либерализмом", министерским деспотизмом, "сатрапством" бюрократов, от чего "волосы становятся дыбом, когда вспомнишь, что после себя оставляешь шестерых малолетних детей, против которых вострят, на твоих глазах, топоры" (записка "Несколько правд, предлагаемых на благорассуждение"). Арестованному декабристу Корниловичу, который сам являлся автором исторических исследований и повестей из эпохи Петра Великого, советовали почитать "Выжигина" в качестве противодействия "антинациональным" идеям. Тревога за русскую молодежь отразилась и в записке Пушкина "О воспитании", поданной царю. Высказать свои мнения по поводу просвещения молодежи венценосный идеолог попросил и Булгарина. В записке "Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного" Булгарин настаивал на необходимости, как бы мы сейчас сказали, "патриотического воспитания", образования молодых людей, дабы "искоренить вольнодумство, увлекшее на край пропасти" блестящую русскую молодежь -- декабристов. Записки Булгарина, по воспоминаниям А. В. Никитенко, не давали покоя министрам графу Уварову и князю Голицыну, а также председателю цензурного комитета князю Волконскому. Уваров после очередной записки Булгарина был так взволнован, что сказал Волконскому о том, что хочет, "чтобы наконец русская Литература прекратилась": "Тогда я... я буду спать спокойно" {Никитенко А. Дневник // Рус. старина. 1889. XII. С. 756-758.}. Огромной популярностью пользовалась булгаринская газета "Северная пчела", в которой печатались А. С. Пушкин, И. А. Крылов, К. Ф. Рылеев, Ф. Н. Глинка, Н. М. Языков. Этой частной газете разрешено было печатать правительственные известия и тем самым авторитетно формировать общественное мнение. В России не было газеты, по значению и популярности соизмеримой с "Северной пчелой". Задумав издавать газету "Дневник" и обдумывая ее план, Пушкин писал: "Я хотел бы быть издателем газеты, во всем сходной с "Северной пчелой". Рубрика "Фельетон" впервые появилась в "Северной пчеле", а с возникновением этой рубрики вместо тяжеловесной публицистики возник легкий разговор с читателем о текущих событиях и насущных проблемах. Особенным успехом пользовался многолетний цикл Булгарина "Журнальная всякая всячина". Чиновничий мир поприщиных и Хлестаковых совершенно немыслим без "Северной пчелы", и эту характерную черту отметил Гоголь в "Записках сумасшедшего" и в "Ревизоре". "Читал "Пчелку", -- сообщает Поприщин о своих обычных занятиях и косвенно характеризует почерпнутую информацию: -- Эка глупый народ французы! Ну, чего хотят они? Взял бы, ей-богу, их всех, да и перепорол розгами! Там же читал очень приятное изображение бала, описанное курским помещиком" {Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 6 т. Т. 3. С. 156.}. В рассуждении помешавшегося Поприщина Гоголь преобразовал многочисленные политические обзоры "Северной пчелы" 1833 года в связи с борьбой за испанскую корону, оттенив эти обзоры колоритом булгаринских "Воспоминаний об Испании" 1823 года, подчеркнув тем самым, что чиновники как в политических мнениях, так и в эстетических суждениях руководствовались позицией Булгарина. Тип офицеров, которые "любят потолковать о литературе; любят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А. А. Орлове", Гоголь изобразил в образе поручика Пирогова, одержимого страстью "ко всему изящному". Мелкие чиновники, Девушкин и Голядкин, у Достоевского не только почитатели исторических романов Булгарина, спародированных в характеристике вымышленного романа "Ермак и Зюлейка", но как и гоголевские чиновники -- усердные читатели "Северной пчелы". Никитенко, ревизовавший в 1833 году Петербургский учебный округ, отметил в своем дневнике, что чиновники ничего не читают, кроме "Северной пчелы", в которую веруют, как в священное писание. Когда ее цитируют, "должно умолкнуть всякое противоречие". В 1859-м журнал "Современник", почтив память Булгарина в год его смерти, отметив значительные заслуги знаменитого романиста и журналиста перед русской литературой и публицистикой, писал, что Булгарин "давал умственную пищу своим многочисленным читателям" "и по крайней мере десять тысяч человек приохотил к русскому чтению" {Современник. 1859. No 1. С. 293, 304.}. Ошеломляющий успех принес Булгарину исторический роман "Димитрий Самозванец". Ссылаясь на сочинение митрополита Платона "Краткая церковная история" (1823), романист утверждал, что Самозванец был сыном не бедного галицкого дворянина и не беглым монахом, как писал Н. М. Карамзин, но "некто подставной", специально подобранный и воспитанный иезуитами для водворения смуты в России, -- стране, традиционно и небезуспешно сопротивлявшейся влиянию католицизма. Кроме присущего ему природного ума, Самозванец был человеком весьма ученым, прекрасно знавшим польский и латинский языки, обладавший превосходными и обширными познаниями и во многих других науках. Он искусно управлял конем, великолепно владел оружием. Все эти факты представлялись писателю несовместимыми с воспитанием русского монаха или сына мелкопоместного дворянина. Булгарин ссылался и на мнения других современных ему писателей, считавших, что появление Самозванца было следствием заговора -- "великого замысла" -- Иезуитского ордена, действовавшего в то время весьма успешно во всей Европе "к распространению Римско-католической веры". "Сии-то мнения насчет рождения Самозванца, его воспитания и средств, употребленных им к овладению русским престолом, послужили основою моего романа, -- заключал писателю. -- Завязка его -- История. Все современные гласные происшествия изображены мною верно, и я позволял себе вводить вымыслы там только, где История молчит или представляет одни сомнения. Но и в этом случае я руководствовался преданиями и разными повествованиями о сей необыкновенной эпохе". Пушкин, доверившись слухам, будто бы Булгарин благодаря III Отделению ознакомился с полным текстом его трагедии "Борис Годунов", которая появилась в печати лишь в отрывках, подумал, что Булгарин способен на плагиат. Но никакого совпадения между текстами "Самозванца" и "Бориса" не было, а интерпретация центральных героев и даже сама историческая концепция, положенная в основу обоих произведений, была противоположной, что было отмечено и современной Булгарину критикой. В "Русском архиве" позднее было напечатано письмо Булгарина к Пушкину по этому поводу. Письмо это никогда не включалось в переписку поэта, а между тем оно предотвратило намечавшееся выступление Пушкина в печати, которое могло бы повредить репутации поэта, даже сделать его смешным. 18 февраля 1830 года Булгарин писал Пушкину: "С величайшим удивлением услышал я <...>, будто вы говорите, что я ограбил вашу трагедию "Борис Годунов", переложил ваши стихи в прозу и взял из вашей трагедии сцены для моего романа! Александр Сергеевич! Поберегите свою славу! Можно ли возводить на меня такие небылицы? Я не читал вашей трагедии, кроме отрывков печатных <...> В главном, в характере и в действии <...> у нас совершенная противоположность . Говорят, что вы хотите напечатать в "Литературной газете", что я обокрал вашу трагедию! Что скажет публика? Вы должны будете доказывать <...> Прочтите сперва роман, а после скажите! Он вам послан другим путем. Для меня непостижимо, чтоб в литературе можно было дойти до такой степени! Неужели, обработывая один (т. е. по именам только) предмет, надобно непременно красть у другого? У кого я что выкрал? Как я мог красть понаслышке?" {Рус. архив. 1880. Кн. 3. С. 462.} Когда "Самозванец" увидел свет, Пушкин адресовал Булгарину фельетоны Феофилакта Косичкина "Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов" и "Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем", в которых полемически сопоставил произведения Булгарина и творения лубочного романиста Орлова как родственные литературные факты и высмеял, в частности, "говорящие" фамилии героев "Выжигина", чем очень обидел потрясенного романиста, ответившего ему предерзкой статьей "Анекдот" (Северная пчела. 1830. 11 марта), а затем отрицательной рецензией на VII главу "Онегина": "Ни одной мысли, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения. Совершенное падение, chute complete! <...> Итак, надежды наши исчезли" (Северная пчела. 1830. 22 марта, 1 апреля). Булгарин упрекал Пушкина в "литературном аристократизме", в намерении "писать для немногих", вывел Пушкина под видом стихотворца, "бросающегося рифмами во все священное", "чванящегося перед чернью своим вольнодумством" и пр., а в доказательство отсутствия у поэта подлинного благородства вывел его в фельетоне под именем "поэта-мулата", возомнившего, что один из его предков был негритянский принц, тогда как "дознано", что этот "принц" куплен был пьяным шкипером в одном из портов за бутылку рома. За такое "дознание" Пушкин обозвал Булгарина сыщиком Видоком и отвечал ему "Моей родословной". Однако император Николай I запретил Булгарину критиковать Пушкина. "В сегодняшнем номере "Пчелы", -- обратился император к А. X. Бенкендорфу, -- находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; ... предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на его литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал". "Приказания Вашего величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина, -- ответил Бенкендорф и пояснил: -- Я прочел ее, государь <...>, ничего личного против Пушкина не нашел; кроме того, <...>, эти два автора в хороших отношениях между собой" {Лемке Мих. Очерки русской цензуры и журналистики XIX века. Спб., 1904. С. 395.}. И действительно, взаимное уважение Пушкина и Булгарина вплоть до этого случая не оставляло сомнений. Так, Пушкин просил Булгарина напечатать в его издании "Литературные листки" свои две "пиесы", сетуя на редакторскую небрежность "Полярной звезды", где эти "пиесы" были напечатаны с ошибками, "отчего в них нет никакого смысла". "Элегии" ("Простишь ли мне ревнивые мечты...") и "Нереида" появились в "Литературных листках" {Эти "пиесы" Булгарин опубликовал в "Литературных листках" (1824. No 4. С. 134).}, причем в письме из Одессы от 1 февраля 1824 года (которое также не включено в переписку поэта) Пушкин счел своим долгом подчеркнуть, что Булгарин принадлежит к "малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут и должны быть уважаемы". В "Литературных листках" Булгарина был помещен также и "Бахчисарайский фонтан" Пушкина вместе с критическим отзывом Булгарина на эту поэму: "Мы... давным-давно не читали ничего превосходнейшего. Гений Пушкина обещает много для России; мы бы желали, чтобы он своими гармоническими стихами прославил какой-нибудь отечественный подвиг" {Литературные листки. 1824. No 1. С. 25.}. Успех второго исторического романа Булгарина -- "Мазепа" -- был также велик. Писатель полагал своей задачей раскрытие сложного внутреннего мира гетмана Украины, Ивана Степановича Мазепы, в решающий исторический момент, когда отделение "Украины" и "Малороссии" от русских единоверцев из боязни уничтожения политической самостоятельности, а отсюда неизбежное союзничество со шведским королем Карлом XII, противником Петра I, и польским королем Станиславом Лещинским представлялись гетману залогом благоденствия страны. Личное самовозвышение в результате политических перипетий играло не последнюю роль в планах Мазепы. Пушкин и Байрон, по словам Булгарина, воспользовались лучшими эпизодами из жизни Мазепы, но его исторический и человеческий характер оставался загадочным. Мастер политической интриги, обладающий острым и проницательным умом, дипломатическим талантом, знанием людей, даже благородством, но в сочетании с чудовищно изощренным коварством, философски обоснованной лживостью, Мазепа боится русского царя Петра, но в то же время уверен в конечном успехе своих интриг, полагаясь на собственный ум, такт, связи и государственную "звезду". Мазепа -- стойкий боец: ничто в политике не может его обескуражить, и лишь роковое стечение личных обстоятельств (совершенно в духе приключенческого романа) лишает его внутренней опоры, приводит к позднему раскаянию и гибели. Нужно отметить, что сетования Булгарина на то, что лучшие эпизоды из жизни Мазепы уже использованы Пушкиным и Байроном, -- это своеобразная литературная поза -- поза горделивой скромности. Исторический сюжет романа преображен такими "авантюрными" мотивами, приключенческими поворотами, что подчас не уступает лучшим страницам А. Дюма. Смерть старого Мазепы от руки неузнанного незаконнорожденного сына в "Тарасе Бульбе" Гоголя преобразуется в сознательное сыноубийство за веру и отечество, а Неустрашимый полковник Палей, гроза ляхов, как и Тарас, -- ближайший идейный прототип героя гоголевской исторической повести: в образе булгаринского Огневика наблюдаются черты гоголевского Андрия. Дочь Мазепы Наталия, чуждая отцовского честолюбия, и искусная интриганка княгиня Дульская, напоминающая Марину Мнишек, -- две противоположности женской судьбы в романе; трагична и судьба дочери лембергского банкира Марии в это грозное историческое время. Блестящие батальные сцены романа, живые описания быта и нравов давно прошедшей эпохи органично вписаны в повествовательную ткань романа. Писатель обращался к обширной историографии на разных языках. Прекрасно зная польский, французский и латинский языки, Булгарин пользовался переводами лишь шведских хроник. Документализм он считал важной частью и непременным условием исторического романа. В "Мазепе" отразилась историческая концепция декабристов, сурово критиковавших взгляды Карамзина на роль сильной личности в истории {См.: Лит. наследство. Т. 59. Кн. 1. М., 1954. С. 595.}. Это размежевание с русским историком родилось у Булгарина еще в 20-е годы, когда он заказал, сам перевел с польского и опубликовал в десяти номерах "Северного архива" рецензию Иоахима Лелевеля, направленную против "Истории государства Российского" Карамзина. Вместе с тем неприятие концепции Карамзина не носило характера открытой борьбы с ним в художественной форме. Напротив, писатель относился к знаменитому историку с неизменным почтением, что отразилось также и в его воспоминаниях о Карамзине, первая встреча с которым состоялась в 1819 году, вскоре после возвращения в Петербург. Публикация критики Лелевеля на Карамзина положила начало длительной журнальной полемике, и уже в 1846 году Булгарин с некоторым удивлением отмечал, что сам русский историограф благосклонно принял замечания и внес ссылки на "Северный архив" Булгарина в примечания своей "Истории государства Российского". Булгарин оставил воспоминания о Сперанском, Скобелеве, Грече и многих других выдающихся деятелях эпохи, написал даже несколько слов о своей эпизодической встрече с Наполеоном Бонапартом. Булгаринские воспоминания о Грибоедове, ныне забытые, не включенные даже в издание "Грибоедов в воспоминаниях современников", имеют очень важное значение не только для представления о личности Грибоедова, но и о личности вдумчивого мемуариста. Дружба Булгарина с Грибоедовым смущала очень многих, предвзято относившихся к литературной фигуре Булгарина. В романе Ю. Тынянова "Смерть Вазир-Мухтара", претендующем на научность и на создание новой концепции личности Грибоедова, супруга Булгарина, Елена Ивановна, изображена любовницей Грибоедова. Ну, а как иначе объяснить дружбу "великого" Грибоедова и "ничтожного" Булгарина, как не такими вот простыми и естественными причинами! {Попытка восстановить честь жены Булгарина предпринята В. П. Мещеряковым в его кн.: А. С. Грибоедов и его литературное окружение. Л., 1983. С. 168-172.} Но этот явный анахронизм обличает вкусы "фельдфебельской аристократии" и совсем не позорит женщину, ибо слово человека о мире есть слово его о самом себе. Когда в 1826 году арестованный по делу декабристов Грибоедов был привезен в Петербург и посажен на гауптвахту Главного штаба, то не кто иной, как Булгарин первым проведал заключенного и хлопотал о его освобождении. В надежде на протекцию Я. И. Ростовцева, Булгарин написал ему, что Грибоедов, в бытность свою в Петербурге, "избегал знакомства с Рылеевым", "ненавидел Якубовича и стрелялся с ним". Не будем забывать, что именно Булгарин напечатал в альманахе "Русская Талия" почти всю комедию "Горе от ума" в отрывках, когда она была запрещена, сделав ее тем самым живым фактом русской литературы. Кстати, фамилия главного героя -- Чацкий -- фамилия польская и, видимо, услышана Грибоедовым от Булгарина. В письме к И. Лелевелю от 12 февраля 1829 года Булгарин упоминает известного исследователя польской истории и древностей Луку Голембиовского, который работал в канцелярии Костюшки, затем сражался под Щекоцинами, а после усмирения польского восстания занимался приведением в порядок библиотеки Ч_а_ц_к_о_г_о {Письма Ф. Булгарина к Иоахиму Лелевелю. Спб., 1877. С. 19.}. Тридцать лет, то есть на протяжении почти всей своей литературной деятельности, Булгарин не забывал о Грибоедове. Задиристо отвечал он "Санкт-петербургским ведомостям", назвавшим Грибоедова покойником: "Грибоедов бессмертен и заслужил другой эпитет, а не п_о_к_о_й_н_и_к_а..." {Сев. пчела. 1849. No 3.} Булгарин не только первый опубликовал уникальные по своей ценности воспоминания о Грибоедове, но и запечатлел дорогой для него образ в художественной форме, выведя драматурга под именем Световидова в романе "Памятные записки титулярного советника Мухина, или Простая история обыкновенной жизни" (1835). Значительное место в творчестве Булгарина занимают нравоописания, впервые введенные им в отечественную литературу нового времени по типу западных "физиологии" и впоследствии разработанные как жанр литераторами так называемой "натуральной школы", которой Булгарин придумал название {Термин "натуральная школа" был впервые употреблен Булгариным в "Северной пчеле" 26 янв. 1846 г., критиковавшим самоцельный натурализм в описаниях ряда литераторов.}, так понравившееся им. "Комары. Всякая всячина. Рой первый" (Спб., 1842); "Петербургские нетайны (Небывальщина, вроде правды, из записок петербургского старожила)", напечатанные в "Северной пчеле" в 1843 году, "Очерки русских нравов, или Лицевая сторона и изнанка рода человеческого" (Спб., 1843) -- все эти произведения пользовались большим успехом у читателей. Литераторы "натуральной школы" иногда подражали Булгарину, но чаще полемизировали с ним. Но -- сходные явления часто ощущают себя явлениями противоположными {Литераторы "натуральной школы" использовали сходную с булгаринскими нравоописаниями поэтику, но стремились к социальному обличительству, критицизму, что было неприемлемо для Булгарина как "подрывание основ".}. Булгаринские нравоописательные очерки "беспристрастно", "дагерротипно", "без увлечения и сатиры", "документально" описывали текущую русскую жизнь, поселяя уверенность в легкой исправимости отрицательных ее сторон. Оптимизм Булгарина, объявившего, что цель его "физиологических очерков" петербургского быта -- изображение того, "как можно помочь бедному человеку, защитить безвинного и открыть зло", пришелся по душе читателям. "В каждом звании честный человек может быть счастлив", -- утверждал Булгарин. Так, "Рассказ нищего" призван научить легкомысленных купеческих сынков уважать свою профессию, родную среду и ее обычаи, беречь "честь смолоду". Впрочем, не только нравоучения содержатся в очерках Булгарина. Они весьма разнообразны по тематике, примером чему может служить "Метемпсихоза, или Душепревращение" -- рассказ о вере индейцев в переселение душ. Но странный каприз памяти вычеркнул Булгарина из числа создателей "натуральной школы" как литературного явления. И до сих пор имя Булгарина произносится пренебрежительно. Но что мы знаем о нем, кроме хрестоматийного: "агент III Отделения", "бывший капитан наполеоновской армии"? Какие произведения его читали? Ведь они не переиздавались свыше столетия. Фаддей Венедиктович Булгарин никогда не был агентом III Отделения {Словарь русских писателей. М., 1989. Т. 1. С. 348.}. Когда родилась эта сплетня и как она укоренилась, уже никто не помнят. И объясняя ее, приходится прибегать к домыслам вроде того, что, моя, его "записки" "могли играть" (?) роль "доносов", которыми пользовались А. X. Бенкендорф и Л. В. Дубельт, но это лишь одно из мнений, которое по сути своей является экстраполяцией массового ощущения эпохи политического сыска, а вовсе не научным доказательством. Пытаясь обнаружить негативные стороны в личности Булгарина, говорят, например, что он "предал декабриста" А. О. Корниловича, рассказав о его тайных связях с австрийским двором; но, может быть, Булгарин стремился помешать в чем-то австрийской разведке и действовал как патриот, во благо России? Все зависит от точки зрения. Булгарин действительно одно время был капитаном наполеоновской армии. Есть мнение, что Булгарин воевал в корпусе наполеоновского маршала Удино, действовавшего в Белоруссии против русского военачальника графа Витгенштейна. Получается, что русские офицеры, в большинстве своем будущие декабристы, стали близкими друзьями человека, проливавшего русскую кровь? А ведь законы чести, понятия о благородстве и предательстве были тогда весьма строги и определенны: размывание границ добра и зла произошло позднее. И вот этот, с позволения сказать, вражеский офицер преспокойно издает "Полярную звезду" с Бестужевым и Рылеевым, принят в гостиной Карамзина, здоровается за руку с Пушкиным, декабриста П. А. Муханова называет в письмах "Милым Петрухой", на дружеской ноге с популярным тогда Гречем, связан узами нежнейшей дружбы с Грибоедовым -- не странно ли? А что, если Булгарин в войне 1812 года п_р_о_т_и_в России действительно не участвовал, как сообщал он в письме генералу Главного штаба А. Н. Потапову, будучи арестованным по делу декабристов? Что, если он воевал как наполеоновский офицер только в Испании? Что слухи, "которыми наполнены Литва и Польша", в самом деле "ложны" и Булгарин "всегда сохранял братскую любовь к России"? Но служба во французской армии очень тяготила Булгарина, тем более что раньше он служил в русской армии, откуда его уволили за едкую эпиграмму, написанную то ли на великого князя Константина, то ли на командира полка. "Звание благонамеренного русского писателя и смиренного верноподданного столь несовместно с несчастным моим званием французского офицера, что это мучает меня и терзает, -- писал Булгарин Потапову, прося перевести его в соответствующий статский чин "для определения к гражданским делам" {Лемке Мих. Очерки истории русской цензуры... С. 374-376.}. В извинение этой роковой ошибки Булгарин не мог ничего представить, кроме "польского происхождения" и "неопытности". В наполеоновских войнах Польша, переставшая существовать политически на карте Европы в результате трех разделов ее территории между Австрией, Пруссией и Россией, воевала на стороне Наполеона, надеясь обрести прежнюю независимость. Наполеон действительно образовал независимое герцогство Варшавское, и множество поляков влилось во французскую армию. Вопрос об участии Булгарина в войне п_р_о_т_и_в России требует серьезного исследования и должен быть обоснован более тщательно. Ведь царское правительство досконально проверило факты, изложенные в булгаринском письме к Потапову, на основании документов из Франции и Польши: это был период борьбы с государственными "изменниками", пятерых из которых бестрепетно повесили, не разрешив даже поставить кресты на их могилах, ныне затерянных. Не исключено, что правительство нашло неопровержимые аргументы в пользу Булгарина, иначе как объяснить ту огромную роль, которую разрешили играть ему в русской литературной жизни, в периодической печати, в идеологии, наконец, если он прежде убивал русских. Это было не в духе эпохи. Может быть, Булгарин и слегка наивничал, утверждая, что главной причиной его вступления в ряды французских войск было юношеское увлечение "блеском славы Наполеона", могущественным воздействием его личности, и на самом деле ему грезилась независимость "ойчизны", Польши, и ее грядущее процветание в обновленном Наполеоном католическом мире. Но трезвый политический ум Булгарина, исторические уроки, которые он наблюдал, превратили его в искреннего приверженца России, глядящего на взаимоотношения России и Польши как на "старый спор славян между собою" {В письме к И. Лелевелю от 4 января 1823 года Булгарин писал, что любит Польшу как "предмет метафизический, который существует только в истории": "...потому и пала Польша, что чувство зависти и неприязни вечно управляли делами работников на одном поприще". -- Письма Ф. Булгарина к Иоахиму Лелевелю. Спб., 1877. С. 11.}. Составив реляцию о восстании, Булгарин намеревался выехать в Варшаву для "усмирения умов" вместо графа Гауке. Он был уверен, что "много сделал бы добра", предотвратив жестокое кровопролитие. Трудно усмотреть что-либо "доносительское" в записке "О цензуре в России и о книгопечатании вообще", некоторые мысли которой до сих пор актуальны для отечественной прессы: "Нашу публику можно совершенно покорить, увлечь, привязать... одною только тенью свободы в мнениях насчет некоторых мер правительства"; "не надобно больших усилий, чтобы быть не только любимым ею, но даже обожаемым. К этому два средства: справедливость и некоторая гласность ". А в записке к Дубельту "Несколько правд, предлагаемых на благорассуждение" Булгарин предрекал волну европейских революций 1848 года, обнаруживая незаурядную политическую прозорливость. С иронией и не без яда говорят обычно о том, что "в суждениях Булгарина 1824-1825 годов отразились взгляды и мнения декабристов", с которыми Булгарин расстался очень быстро и безболезненно {Мордовченко Н. М. Русская критика первой четверти XIX века. М.; Л., 1959. С. 249 и сл.}. По-видимому, так оно и было. Однако нужно учесть, что становление личности Булгарина шло диаметрально противоположным путем, нежели воспитание будущих декабристов, детей "вольнодумцев" века Екатерины, взращенных в иезуитских пансионах {Ключевский В. О. Воспитание декабристов // Ключевский В. О. Полн. собр. соч. М., 1958. Т. 5. С. 242-244.}. Булгарин, видимо, никогда не мог до конца понять, почему русская дворянская фронда действует против самой себя, "хотя по положению в свете сей класс людей долженствовал бы быть привязан к настоящему образу правления". Он думал, что "преждевременное честолюбие, оскорбленное самолюбие, неуместная самонадеянность заставляют их часто проповедовать правила, вредные для них самих и для правительства". К обретению отечества Булгарин и декабристы шли совершенно разными путями. Булгарин, родившись поляком без Польши, загубленной, как он считал, полуреспубликанским институтом польского сейма, выбирающего короля, обрел отечество в монархической России, в результате многочисленных и сложных перипетий своей жизни, похожей на авантюрный роман. "...Единственная, радикальная причина упадка Польши была власть Иезуитов, истребивших истинное просвещение и укоренивших в умах нетерпимость (intolerance). Вторая причина, следствие первой, было слабое правление избирательных Королей" {Воспоминания Фаддея Булгарина. С. 73.}. В биографии Булгарина отразился внутренний нравственный раскол Польши и внешнеполитический раздел ее территории. Отец Булгарина, республиканец и товарищ знаменитого Костюшки, был арестован в 1796 году по подозрению в принадлежности к польскому националистическому движению, но вскоре освобожден при содействии графа Ферзена, командующего русскими войсками в Польше. Но незаконный захват родового имения Булгариных паном Дашкевичем оставил семью без средств. Мать отвезла малолетнего сына в Петербург и не без хлопот поместила его в Сухопутный шляхетский корпус. Здесь Булгарин пристрастился к чтению, впервые стал писать басни и сатиры. После успешного окончания корпуса он принимал участие в военных действиях против французов в 1806-- 1807 годах, был ранен, за бой под Фридландом награжден орденом святой Анны 3-й степени. Под русскими знаменами он воевал и в Шведскую кампанию. Но вскоре фортуна изменила ему. В 1809 году за сатиру, написанную на начальство, его арестовали, перевели в Кронштадт, в 1810 году -- в Ямбургский драгунский полк и в 1811-м в чине подпоручика уволили из армии. В Ревеле Булгарин страшно бедствовал, затем перебрался в Варшаву, переехал в Париж, где вступил в ряды французской армии и в том же 1811 года в составе польского легиона французских войск воевал в Испании. Позднее "Воспоминания об Испании", вышедшие отдельным изданием в Санкт-Петербурге в 1823 году, пользовались широкой известностью. В 1814 году во Франции Булгарин был взят в плен, отправлен в Пруссию, откуда после размена пленных вернулся в Варшаву в 1816 года, недолго был в Петербурге, затем переехал в Вильно, где публиковался в виленских периодических изданиях, а в 1819 году окончательно поселился в Петербурге. Участие в виленских периодических изданиях, а также общение с либеральными польскими литераторами, входившими в "общество шубравцев", отразилось на литературных взглядах и вкусах Булгарина. Газета шубравцев "Уличные известия", построенная по образцу "Спектатора" Адиссона, продолжала традиции английской школы сатириков -- Свифта, Стерна, отчасти Гольдсмита. Значительную часть газеты заполняли утопии, повлиявшие на фантастику Булгарина ("Правдоподобные небылицы, или Странствия по свету в XXIX веке", "Похождения Митрофанушки в Луне", "Путешествие к антиподам на Целебный остров" и т. д.). "Товарищество шубравцев", почетным членом которого он стал в январе 1819 года, было крупным литературно-общественным явлением Польши 20-х годов и привлекало к себе настойчивое внимание попечителя виленского учебного округа Н. Н. Новосильцева, считавшего его "весьма вредным", о чем он сообщил графу Аракчееву, приложив список лиц подозрительных, "коих шубравцы называли Рустиканами". Это были Булгарин, Сенковский, Греч. Слухи дошли и до Николая I. В апреле 1828 года, уже при существовании III Отделения (участие в котором так настойчиво приписывалось Фаддею Венедиктовичу), начальник Главного штаба граф Дибич писал Новосильцеву, что "государь император" интересуется подробностями по поводу Булгарина и Греча. В мае 1828 года Новосильцев сообщал, что Булгарин "продолжает настраивать поляков против россиян", в результате чего дело было передано генерал-адъютанту графу Чернышеву для окончательного решения. Но выяснилось, что еще в 1824 года граф Аракчеев произвел очень подробное следствие по делу Булгарина и Греча, которое обнаружило полную несостоятельность всех обвинений и подозрений на их счет... В 1989 году исполнилось 200 лет со дня рождения русского писателя, журналиста, издателя Фаддея Венедиктовича Булгарина. Полная история русской литературы невозможна без его имени и трудов. И теперь, когда страсти улеглись, наша нравственная и историческая память возвращает нам его творчество, забытое в бурных идеологических схватках, гневно, но необоснованно заклейменное.

Помимо врагов явных у Гоголя было немало скрытых, маскировавших свое отрицательное отношение к его произведениям внешней благожелательностью и дружеским к нему расположением. При жизни Гоголя они молчали, когда имя его обливали грязью Булгарины и Сенковские. После смерти писателя они громче всех заговорили о своих правах -- духовных наследников Гоголя. Об этих то "наследниках" превосходно сказал И. С. Тургенев в письме к Е. М. Феоктистову от 26 февраля 1852 года: "Вы мне говорите о поведении друзей Гоголя. Воображаю себе, сколько дрянных самолюбий станут вбираться в его могилу, и примутся кричать петухами, и вытягивать свои головки -- посмотрите, дескать, на нас, люди честные, как мы отлично горюем и как мы умны и чувствительны -бог с ними... Когда молния разбивает дуб, кто думает о том, что на его пне вырастут грибы -- нам жаль его силы, его тени..." (наст. изд., стр. 542).

После смерти Гоголя идейная борьба вокруг его наследия продолжалась не только в области критики. Ее участниками стали и мемуаристы.

В первую годовщину со дня смерти Гоголя С. Т. Аксаков обратился со страниц "Московских ведомостей" ко всем друзьям и знакомым писателя с предложением записать "для памяти историю своего с ним знакомства" 2. Обращение Аксакова вызвало немало откликов. В журналах и газетах стали появляться "воспоминания", "заметки", "черты для биографии", "голоса из провинции" и проч. Неведомые авторы этих сочинений торопились поведать о своем знакомстве и встречах с прославленным русским писателем. Значительная часть этой "мемуарной" литературы представляла собой беззастенчивую фальсификацию. В качестве "мемуаристов" порой выступали лица, не имевшие решительно никакого отношения к Гоголю.

1 "Московские ведомости", 1852, No 32.

2 Там же, 1853, No 35.

Достаточно, например, сказать, что в роли "мемуариста" выступил даже Булгарин. В 1854 году на страницах "Северной пчелы" он неожиданно предался воспоминаниям о своих встречах с Гоголем. Он писал, будто бы Гоголь в конце 1829 или начале 1830 года, отчаявшись найти в Петербурге службу, обратился к нему, Булгарину... за помощью. Эта подлая легенда имела своей целью скомпрометировать Гоголя в глазах передовой, демократической России. Провокационный характер "воспоминаний" Булгарина не мог вызвать ни малейших сомнений. Однакоже находились критики и литературоведы, которые пытались их использовать в качестве источника для биографии Гоголя...

Среди мемуаров, появившихся в первые годы после смерти Гоголя, имелись и ценные материалы. Можно, например, отметить воспоминания Н. И. Иваницкого, М. Н. Лонгинова. А. Т. Тарасенкова. В 1856 году П. Кулиш выпустил двухтомные "Записки о жизни Гоголя". В них было опубликовано более десятка неизвестных дотоле мемуарных свидетельств современников (Ф. В. Чижова, А. О. Смирновой, Н. Д. Мизко, М. А. Максимовича и др.). Они содержали в себе интересные для гоголевской биографии факты.

При всей ценности этих воспоминаний они, однако, недостаточно раскрывали все многообразие противоречивого, сложного духовного облика писателя. Внимание мемуаристов было сосредоточено главным образом на воспроизведении сугубо бытовых, второстепенных подробностей жизни Гоголя. И на это вскоре обратил внимание Чернышевский. Осенью 1857 года в статье о "Сочинениях и письмах Н. В. Гоголя", изданных П. А. Кулишом, Чернышевский писал: "Воспоминаний о Гоголе напечатано довольно много, но все они объясняют только второстепенные черты в многосложном и чрезвычайно оригинальном характере гениального писателя" (наст, изд., стр. 558).

Следует заметить, что в большей или меньшей степени этот существенный недостаток свойственен многим мемуарам о Гоголе, далеко, впрочем, неравноценным -- ни с точки зрения степени своей достоверности, ни по значению содержащегося в них материала.

Часть мемуаров принадлежит людям, находившимся в случайном, непродолжительном соприкосновении с Гоголем. Естественно, эти воспоминания почти не выходят за пределы частных, разрозненных наблюдений (А. П. Стороженко, А. Д. Галахов, Д. М. Погодин и др.). В других мемуарах значительные и достоверные факты, сообщаемые о писателе, соседствуют с мелкими и малоправдоподобными. Вот почему использование мемуаров в качестве историко-биографического источника требует осторожности и сопряжено с необходимостью их тщательной, критической проверки.

Далеко не все периоды жизни Гоголя одинаково обстоятельно освещены в мемуарах. Если бы только по ним надо было написать биографию писателя -- в ней оказалось бы много зияющих пробелов.

Неполно отражены в мемуарной литературе юношеские годы Гоголя, период его пребывания в Нежинской гимназии высших наук. Имеется ряд интересных, но очень кратких рассказов нежинских "однокорытников" Гоголя (Г. И. Высоцкого, Н. Я. Прокоповича, К. М. Базили, А. С. Данилевского), записанных с их слов Кулишом 1 и позднее В. Шенроком 2. В этом же ряду следует назвать помещаемые в настоящем издании воспоминания Т. Г. Пащенко. Некоторые детали находим в мемуарной заметке Л. Мацевича, написанной со слов Н. Ю. Артынова 3.

Известны мемуары еще одного "нежинца" -- В. И. Любич-Романовича, дошедшие до нас в записях М. Шевлякова 4 и С. И. Глебова 5. Однако свидетельство этого школьного товарища Гоголя, впоследствии малоудачливого реакционного поэта, обесценивается содержащимися в нем грубыми фактическими ошибками и явно враждебными по отношению к Гоголю выпадами. То же самое надо сказать и в отношении известных в свое время воспоминаний преподавателя гимназии И. Г. Кулжинского 6 и надзирателя Периона 7.

1 П. А. Кулиш, "Записки о жизни Гоголя", Спб. 1856, т. I, стр. 24--28.

2 В. И. Ш е н р о к, "Материалы для биографии Гоголя", т. I, стр. 90--91, 99--107, 240--241, 250--251.

3 "Русский архив", 1877, No 3, стр. 191--192.

4 "Исторический вестник", 1890, No 12, стр. 694--699.

5 Там же, 1902, No 2, стр. 548--560. См. также "Русская старина", 1910, No 1, стр. 65--74.

7 "Московские ведомости", 1853, No 71.

Эти мемуаристы представляют образ Гоголя-гимназиста крайне поверхностно. Он изображается то беззаботным весельчаком, озорным, чудаковатым, то скрытным и ушедшим в себя человеком, живущим обособленно от интересов большинства его школьных сверстников, мало интересующимся преподаваемыми науками и т. д. Преподаватель латинского языка, туповатый и ограниченный педант И. Г. Кулжинский, недовольный успехами Гоголя по его предмету, вспоминал впоследствии: "Это был талант, неузнанный школою, и ежели правду сказать, не хотевший или не умевший признаться школе".

В этом юношеском портрете Гоголя, нарисованном его современниками, очень мало общего с действительным образом Гоголя-гимназиста и нет ни единой черты, которая давала бы возможность почувствовать будущего Гоголя-писателя. А ведь всего через несколько лет после отъезда из Нежина его уже знала вся Россия.

В Нежинской гимназии Гоголь провел семь лет. В ее стенах формировался его характер, его художественный талант, здесь же впервые пробудилось и его гражданское самосознание во время следствия по так называемому "делу о вольнодумстве". Это весьма шумное политическое дело, в которое оказалась вовлеченной большая группа профессоров и учеников гимназии, представляло собой своеобразный отзвук событий 14 декабря 1825 года. Как выяснилось, некоторые из преподавателей гимназии были связаны с В. Л. Лукашевичем, привлеченным по делу декабристов. В "деле о вольнодумстве" замешано и имя Гоголя. Оказалось, что его конспект лекций по естественному праву, содержавших "зловредные" идеи, ходил по рукам многих учеников. Гоголь часто упоминается в материалах следствия, с него снимали допрос. Причем его симпатии были определенно на стороне прогрессивной части профессуры. Едва ли не единственный среди воспитанников гимназии Гоголь горячо и последовательно защищал от преследований со стороны реакционеров главного обвиняемого по этому делу профессора Н. Г. Белоусова. Событиями в Нежине вскоре заинтересовался сам начальник III отделения Бенкендорф. Они закончились жестокой расправой над группой профессоров и разгромом гимназии высших наук. "Дело о вольнодумстве" оставило глубокий след в сознании Гоголя. Но в мемуарной литературе, даже у хорошо знавшего его Пащенко, оно не нашло никакого отражения.

Родился в местечке Великие Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской губернии в семье помещика. У Гоголей было свыше 1000 десятин земли и ок.400 душ крепостных. Отец писателя, В. А. Гоголь-Яновский (1777-1825), служил при Малороссийском почтамте, в 1805 уволился с чином коллежского асессора и женился на M. И. Косяровской (1791-1868), по преданию, первой красавице на Полтавщине. В семье было шестеро детей: помимо Николая, сын Иван (умер в 1819), дочери Марья (1811-1844), Анна (1821-1893), Лиза (1823-1864) и Ольга (1825-1907).
Детские годы Гоголь провел в имении родителей Васильевке (другое название - Яновщина). Культурным центром края являлись Кибинцы, имение Д. П. Трощинского (1754-1829), дальнего родственника Гоголей, бывшего министра, выбранного в поветовые маршалы (в уездные предводители дворянства); отец Гоголя исполнял у него обязанности секретаря. В Кибинцах находилась большая библиотека, существовал домашний театр, для к-рого отец Гоголь писал комедии, будучи также его актером и дирижером.
В детстве Гоголь писал стихи. Мать проявляла большую заботу о религиозном воспитании сына, на которого, однако, влияла не столько обрядовая сторона христианства, сколько его пророчество о Страшном суде и идея загробного воздаяния.
В 1818-19 Гоголь вместе с братом Иваном обучался в Полтавском уездном училище, а затем, в 1820-1821, брал уроки у полтавского учителя Гавриила Сорочинского, проживая у него на квартире. В мае 1821 поступил в гимназию высших наук в Нежине. Здесь он занимается живописью, участвует в спектаклях - как художник-декоратор и как актер, причем с особенным успехом исполняет комические роли. Пробует себя и в различных литературных жанрах (пишет элегические стихотворения, трагедии, историческую поэму, повесть). Тогда же пишет сатиру "Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан" (не сохранилась). Однако мысль о писательстве еще "не всходила на ум" Гоголю, все его устремления связаны со "службой государственной", он мечтает о юридической карьере. На принятие Гоголем такого решения большое влияние оказал проф. Н. Г. Белоусов, читавший курс естественного права, а также общее усиление в гимназии вольнолюбивых настроений. В 1827 здесь возникло "дело о вольнодумстве", закончившееся увольнением передовых профессоров, в том числе Белоусова; сочувствовавший ему Гоголь дал на следствии показания в его пользу.
Окончив гимназию в 1828, Гоголь в декабре вместе с другим выпускником А. С. Данилевским (1809-1888), едет в Петербург. Испытывая денежные затруднения, безуспешно хлопоча о месте, Гоголь делает первые литературные пробы: в начале 1829 появляется стихотворение "Италия", а весной того же года под псевдонимом "В. Алов" Гоголь печатает "идиллию в картинах" "Ганц Кюхельгартен". Поэма вызвала резкие и насмешливые отзывы Н. А. Полевого и позднее снисходительно-сочувственный отзыв О. М. Сомова (1830 г.), что усилило тяжелое настроение Гоголя. В июле 1829 он сжигает нераспроданные экземпляры книги и внезапно уезжает за границу, в Германию, а к концу сентября почти столь же внезапно возвращается в Петербург. Гоголь объяснял свой шаг как бегство от неожиданно овладевшего им любовного чувства. До отъезда за границу или же вскоре по возвращении Гоголь переживает еще одну неудачу - безуспешной оказывается его попытка поступить на сцену в качестве драматического актера.
В конце 1829 ему удается определиться на службу в департамент государственного хозяйства и публичных зданий Министерства внутренних дел. С апреля 1830 до марта 1831 служит в департаменте уделов (вначале писцом, потом помощником столоначальника), под началом известного поэта-идиллика В. И. Панаева. Пребывание в канцеляриях вызвало у Гоголя глубокое разочарование в "службе государственной", но зато снабдило богатым материалом для будущих произведений, запечатлевших чиновничий быт и функционирование государственной машины. К этому времени Гоголь все больше времени уделяет литературной работе. Вслед за первой повестью "Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала" (1830) Гоголь печатает ряд художественных произведений и статей: "Глава из исторического романа" (1831 г.), "Учитель. Из малороссийской повести: „Страшный кабан" (1831 г.), "Женщина" (1831 г.). Повесть "Женщина" стала первым произведением, подписанным настоящей фамилией автора. Гоголь знакомится с Жуковским, П. А. Плетнёвым, Пушкиным. К лету 1831 его отношения с пушкинским кругом становятся довольно близкими: живя в Павловске, Гоголь часто бывает в Царском Селе у Пушкина и Жуковского; выполняет поручения по изданию "Повестей Белкина". Материальное положение Гоголь упрочивается благодаря педагогической работе: он дает частные уроки в домах П. И. Балабина, Н. М. Лонгинова, А.В. Васильчикова, а с марта 1831 по ходатайству Плетнёва становится преподавателем истории в Патриотическом институте (куда позднее определяет и своих сестер - Анну и Лизу).
В этот период выходят в свет "Вечера на хуторе близ Диканьки" (1831-1832). Они вызвали почти всеобщее восхищение.
После выхода 2-й части "Вечеров" Гоголь в июне 1832 приезжает в Москву знаменитым писателем. Он знакомится с М. П. Погодиным , С. Т. Аксаковым и его семейством, М. Н. Загоскиным, И. И. Дмитриевым. В этот приезд или во вторичный (на обратном пути через Москву из Васильевки) он встречается также с И. В. и П. В. Киреевскими, М. С. Щепкиным, сближается с М. А. Максимовичем. Следующий, 1833, год для Гоголя- один из самых напряженных, исполненный мучит, поисков дальнейшего пути. Гоголь пишет первую комедию "Владимир 3-й степени", однако, испытывая творческие трудности и предвидя цензурные осложнения, прекращает работу. Очень важным, едва ли не основным направлением своей деятельности Гоголь считает изучение истории - украинской и всемирной.
Остались многочисленные предварительные разработки (в частности, "План преподавания всеобщей истории", "Отрывок из истории Малороссии...", обе - 1834; впоследствии под измененными назв. вошли в "Арабески") писателя. Гоголь хлопочет о занятии кафедры всеобщей истории в новооткрытом Киевском университете, но безуспешно. В июне 1834 он, однако, был определен адъюнкт-профессора по кафедре всеобщей истории при Санкт-Петербургском университете. Одновременно с педагогической работой и трудами по истории, о которых Гоголь довольно широко оповещает друзей, он в глубокой тайне пишет повести, составившие два последующих его сборка - "Миргород" и "Арабески". Их предвестием явилась "Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" (впервые опубликована в книге "Новоселье" в 1834 г.).
Выход в свет "Арабесок" (1835 г.) и "Миргорода" (1835 г.) ознаменовал шаг Гоголя в сторону реализма, закрепив и углубив ту тенденцию, которая наметилась еще в "Вечерах". Стремление к "обыкновенному" означало перемену в предмете изображения: вместо сильных и резких характеров - пошлость и безликость обывателей, вместо поэтических и глубоких чувств - вялотекущие, почти рефлекторные движения. В повестях же из петербургской жизни призрачной становилась сама "обыкновенная" жизнь. Проявления призрачности - бесконечный ряд немотивированных, нелогичных или внутренне непоследовательных движений, фактов и явлений, от поступков персонажей до обособления и автономности деталей туалета, внешнего антуража, а также органов и частей человеческого лица и тела. Верх гоголевской фантастики - "петербургская повесть" "Нос" (1835; опубликована в 1836), чрезвычайно смелый гротеск, предвосхитивший некоторые тенденции искусства ХХ в. Контрастом по отношению к и провинциальному и столичному миру выступала повесть "Тарас Бульба", запечатлевшая тот момент национального прошлого, когда народ ("казаки"), защищая свою суверенность, действовал цельно, сообща и притом как сила, определяющая характер общеевропейской истории.
Лето 1835 г. писатель проводит в Васильевке, Крыму, а также в Киеве, где гостит у Максимовича и вместе с Данилевским изучает архитектурные памятники. В сентябре возвращается в Петербург и оставляет преподавательскую деятельность (в июне увольняется из Патриотического института, в декабре - из университета).
Осенью 1835 он принимается за написание "Ревизора", сюжет которого подсказан был Пушкиным; работа продвигалась столь успешно, что 18 января 1836 он читает комедию на вечере у Жуковского (в присутствии Пушкина, П. А. Вяземского и других), а в феврале- марте уже занят ее постановкой на сцене Александрийского театра. Премьера пьесы состоялась 19 апреля. 25 мая - премьера в Москве, в Малом театре.
Глубина комедии не была отражена ее первыми постановками, придавшими ей налет водевильности и фарса; особенно обеднен был образ Хлестакова игравшими эту роль Н. О. Дюром в Петербурге и Д. Т. Ленским в Москве. Гораздо большее понимание обнаружила критика, отметившая оригинальность комедии, назвавшая автора "великим комиком жизни действительной". Однако первыми по времени прозвучали резко недоброжелательные отзывы Ф. В. Булгарина, обвинившего писателя в клевете на Россию, и О. И. Сенковского, который считал, что комедия лишена серьезной идеи, сюжетно и композиционно не оформлена. На Гоголя, успевшего до отъезда за границу прочитать только эти отзывы, они произвели гнетущее действие, усиленное еще множеством устных суждений.
Душевное состояние писателя усугублялось осложнением отношений с Пушкиным; причины этого еще недостаточно ясны, но одной из них послужили трения при редактировании "Современника", для сотрудничества в котором Пушкин привлек Гоголя. В 1836 г. были опубликованы повесть "Коляска", драматическая сцена "Утро делового человека", несколько рецензий и статей. Некоторые выражения последних показались Пушкину рискованными и некорректными; в редакционной заметке он дал понять, что статья не является программой "Современника".
В июне 1836 Гоголь уезжает из Петербурга в Германию (в общей сложности он прожил за границей около 12 лет). Конец лета и осень проводит в Швейцарии, где принимается за продолжение "Мертвых душ". Сюжет был также подсказан Пушкиным. Работа началась еще в 1835, до написания "Ревизора", и сразу же приобрела широкий размах. В Петербурге несколько глав были прочитаны Пушкину, вызвав у него и одобрение и одновременно гнетущее чувство.
В ноябре 1836 Гоголь переезжает в Париж, где знакомится с А. Мицкевичем. Здесь в феврале 1837, в разгар работы над "Мертвыми душами", он получает потрясшее его известие о гибели Пушкина. В приступе "невыразимой тоски" и горечи Гоголь ощущает "нынешний труд" как "священное завещание" поэта. В начале марта 1837 впервые приезжает в Рим, где проводит время в обществе художника А. А. Иванова, И. С. Шаповалова, а также княгини 3. А. Волконской. В конце лета Гоголь вновь в разъездах: Турин, Баден-Баден, Франкфурт, Женева. В октябре приезжает вторично в Рим, где развернулась заключительная стадия работы над 1-м томом поэмы. К этому времени относится ряд новых важных встреч: в 1838 в Риме писатель сближается с композитором-дилетантом графом М. Ю. Виельгорским и его семьей; особенно привязался Гоголь к его сыну И. М. Виельгорскому, чью раннюю гибель (в 1839 в Риме) писатель горько оплакал в произведении "Ночи на вилле" (не закончено, опубликовано 1856); летом 1839 в Ханау-на-Майне знакомится с Н. М. Языковым , ставшим вскоре одним из его ближайших друзей.
В сентябре 1839 в сопровождении Погодина Гоголь приезжает в Москву и приступает к чтению глав "Мертвых душ" - вначале в доме Аксаковых, потом, после переезда в октябре в Петербург,- у Жуковского, у Прокоповича в присутствии своих старых друзей. Всего прочитано 6 глав. Восторг был всеобщий.
9 мая 1840 на праздновании своих именин, устроенном в доме Погодина в Москве, Гоголь встречается с М. Ю. Лермонтовым. Спустя 9 дней вновь покидает Москву, направляясь в Италию для окончательной отделки 1-го тома. Но в конце лета 1840 в Вене, где Гоголь остановился, чтобы продолжить работу над начатой еще в 1839 драмой из запорожской истории ("За выбритый ус"; автор сжег рукопись в 1840; фрагменты опубликованы в 1861), его внезапно постигает приступ тяжелой нервной болезни. С конца сентября 1840 по август 1841 Гоголь живет в Риме, где завершает 1-й том поэмы. В октябре через он Петербург возвращается в Москву; читает в доме Аксаковых последние 5 глав. В январе 1842, писатель, опасаясь запрещения поэмы, переправляет рукопись с В.Г. Белинским в Петербургский цензурный комитет, прося также о содействии петербургских друзей. 9 марта книга была разрешена цензором А. В. Никитенко, однако с изменением названия и без "Повести о капитане Копейкине", текст которой Гоголь вынужден был переработать. В мае "Похождения Чичикова, или Мертвые души" (т. 1, М., 1842) вышли в свет.
После первых, кратких, но весьма похвальных отзывов инициативу перехватили хулители Гоголя, обвинявшие его в карикатурности, фарсе и клевете на действительность. Позднее со статьей, граничившей с доносом, выступил Н.А.Полевой.
Вся эта полемика проходила в отсутствие Гоголя, выехавшего в июне 1842 за границу. Перед отъездом он поручает Прокоповичу издание первого собрания своих сочинений. Лето Гоголь проводит в Германии, в октябре вместе с Н. М. Языковым переезжает в Рим. Работает над 2-м томом "Мертвых душ", начатым, по-видимому, еще в 1840; много времени отдает подготовке собрания сочинений. "Сочинения Николая Гоголя" в четырех томах вышли в начале 1843, так как цензура приостановила на месяц уже отпечатанные два тома.
Трехлетие (1842-1845), последовавшее после отъезда писателя за границу,- период напряженной и трудной работы над 2-м "Мертвых душ".
Написание "Мертвых душ" идет чрезвычайно трудно, с большими остановками. Работа несколько оживилась с переездом в Ниццу, где Гоголь провел зиму 1843-1844, проживая на квартире Виельгорских. Гоголь заставляет себя писать, преодолевая душевную усталость и творческие сомнения. В Остенде летом 1844 особенно сблизился с А. П. Толстым, бывшим тверским губернатором и одесским военным губернатором. Беседы с ним относительно обязанностей высших чиновников легли затем в основу письма XXVIII из "Выбранных мест..." - "Занимающему важное место".
Процесс написания поэмы все более превращается в процесс жизнестроения себя, а через себя и всех окружающих. Так от труда над "Мертвыми душами" отпочковался замысел книги "писем", первые статьи к которой Гоголь стал обдумывать еще в 1844-1845.
В начале 1845 у Гоголя появляются признаки нового душевного кризиса. Писатель едет для отдыха и "восстановления сил" в Париж, но в марте возвращается во Франкфурт. Начинается полоса лечения и консультаций с различными медицинскими знаменитостями, переездов с одного курорта на другой - то в Галле, то в Берлин, то в Дрезден, то в Карлсбад. В конце июня или в начале июля 1845, в состоянии резкого обострения болезни, Гоголь сжигает рукопись 2-го тома. Впоследствии (в "Четырех письмах к разным лицам по поводу „Мертвых душ" - "Выбранные места") Гоголь объяснил этот шаг тем, что в книге недостаточно ясно были показаны "пути и дороги" к идеалу.
Улучшение в физическом состоянии Гоголя наметилось лишь к осени. В октябре он уже в Риме. С мая по ноябрь 1846 Гоголь опять в разъездах. В ноябре поселяется в Неаполе у С. П. Апраксиной, сестры А. П. Толстого. Здесь тяжело переживает весть о смерти Н. М. Языкова (1847).
Гоголь продолжает работать над 2-м томом, однако, испытывая возрастающие трудности, отвлекается на другие дела: составляет предисловие ко 2-му издания поэмы (опубликовано 1846) "К читателю от сочинителя", пишет "Развязку Ревизора" (опубликована 1856), в которой идея "сборного города" в духе теологической традиции ("О граде божием" Блаженного Августина) преломлялась в субъективную плоскость "душевного города" отдельного человека, что выдвигало на первый план требования духовного воспитания и совершенствования каждого.
В 1847 в Петербурге были опубликованы "Выбранные места из переписки с друзьями". Книга выполняла двоякую функцию - и объяснения, почему до сих пор не написан 2-й том, и некоторой его компенсации: Гоголь переходил к изложению своих главных идей- сомнение в действенной, учительской функции художественной литературы, утопическая программа выполнения своего долга всеми "сословиями" и "званиями", от крестьянина до высших чиновников и царя.
Выход "Выбранных мест" навлек на их автора настоящую критическую бурю. Л. В. Брант, Сенковский, Е.Ф. Розен и другие писали о поражении Гоголя, о его чрезмерных и неоправдавшихся претензиях. Н. Ф. Павлов упрекал Гоголя в противоречиях и ложных основаниях. В измене своему призванию обвиняли Гоголя многие его друзья, прежде всего С. Т. Аксаков. О необходимости более осторожного подхода к книге писали П. А. Вяземский и А. А. Григорьев. Резкой критике "Выбранные места" были подвергнуты В.Г. Белинским.
Все эти отклики настигли писателя в дороге: в мае 1847 он из Неаполя направился в Париж, затем в Германию. Гоголь не может прийти в себя от полученных "ударов": "Здоровье мое... потряслось от этой для меня сокрушительной истории по поводу моей книги... Дивлюсь, сам, как я еще остался жив". Чтобы отвести удары и оправдаться, Гоголь предпринимает "исповедь литературного труда моего" (опубликована в 1855 г.), где настаивает на том, что его творческий путь был последователен и непрерывен, что он не изменял искусству и прежним своим созданиям. Тем не менее признает неудачу "Выбранных мест" и выражает стремление избежать недостатков книги в готовящемся 2-м томе. Среди критиков "Выбранных мест" был и ржевский протоиерей отец Матвей (Константиновский), который склонял писателя к еще большему ригоризму и неуклонному моральному самоусовершенствованию. Гоголь уступал воздействию этой проповеди, хотя и отстаивал свое право на художественное творчество.
Зиму 1847-1848 Гоголь вновь проводит в Неаполе, усиленно занимаясь чтением русской периодики, новинок беллетристики, исторических и фольклорных книг - "дабы окунуться покрепче в коренной русский дух". В то же время он готовится к давно задуманному паломничеству к святым местам. В январе 1848 морским путем направляется в Иерусалим. В апреле возвращается в Одессу. Лето 1848 Гоголь проводит в Одессе, Васильевке; в сентябре в Петербурге, на вечере у поэта и преподавателя русской словесности А. А. Комарова, знакомится с молодыми писателями: Н. А. Некрасовым , И. А. Гончаровым , Д. В. Григоровичем, А. В. Дружининым.
В середине октября Гоголь живет в Москве. В 1849–1850, Гоголь читает отдельные главы 2-го тома "Мертвых душ" своим друзьям. Всеобщее одобрение и восторг воодушевляют писателя, который работает теперь с удвоенной энергией. Весною 1850 Гоголь предпринимает первую и последнюю попытку устроить свою семейную жизнь - делает предложение А. М. Виельгорской, но получает отказ.
В июне 1850 Гоголь предпринимает поездку (вместе с Максимовичем "на долгих") в родные места; по дороге навещает А. О. Смирнову в Калуге, затем посещает Оптину пустынь. Лето и раннюю осень проводит в Васильевке, встречается с Данилевским, продолжает работу над 2-м томом.
В октябре приезжает в Одессу. Состояние его улучшается; он деятелен, бодр, весел; охотно сходится с актерами одесской труппы, которым он дает уроки чтения комедийных произв., с Л. С. Пушкиным, с местными литераторами. В марте 1851 покидает Одессу и, проведя весну и раннее лето в родных местах, в июне возвращается в Москву. Следует новый круг чтений 2-го тома поэмы; всего было прочитано до 7 глав. В октябре присутствует на "Ревизоре" в Малом театре, с С. В. Шумским в роли Хлестакова, и остается доволен спектаклем; в ноябре читает "Ревизора" группе актеров, в числе слушателей был и И. С. Тургенев.
1 января 1852 Гоголь сообщает Арнольди, что 2-й том "совершенно окончен". Но в последних числах месяца явственно обнаружились признаки нового кризиса, толчком к которому послужила смерть Е. М. Хомяковой, сестры Н. М. Языкова, человека, духовно близкого Гоголю. Его терзает предчувствие близкой смерти, усугубляемое вновь усилившимися сомнениями в благотворности своего писательского поприща и в успехе осуществляемого труда. В конце января - начале февраля Гоголь встречается с приехавшим в Москву отцом Матвеем (Константиновским); содержание их бесед осталось неизвестным, однако есть указание на то, что отец Матвей советовал уничтожить часть глав поэмы, мотивируя этот шаг их вредным влиянием, какое они будут иметь. Гоголь же, со своей стороны, мог перетолковать его реакцию в том смысле, что 2-й том остался художественно неубедительным. 7 февраля Гоголь исповедуется и причащается, а в ночь с 11 на 12 сжигает беловую рукопись 2-го тома (сохранилось в неполном виде лишь 5 глав, относящихся к различным черновым редакциям; опубликованы 1855). 21 февраля утром Гоголь умер в своей последней квартире в доме Талызина в Москве.

Русские писатели.1800-1917. Т. 1. М.: Большая российская энциклопедия. 1990. С. 593