Цель урока : раскрыть философское содержание рассказа Бунина.

Методические приемы : аналитическое чтение.

Ход урока.

I. Слово учителя.

Уже шла Первая мировая война, налицо был кризис цивилизации. Бунин обратился к проблемам актуальным, но не связанным непосредственно с Россией, с текущей российской действительностью. Весной 1910 г. И.А. Бунин посетил Францию, Алжир, Капри. В декабре 1910 - весной 1911 гг. был в Египте и на Цейлоне. Весной 1912 г. снова уехал на Капри, а летом следующего года побывал в Трапезунде, Константинополе, Бухаресте и других городах Европы. С декабря 1913 г. полгода провел на Капри. Впечатления от этих путешествий отразились в рассказах и повестях, составивших сборники «Суходол»(1912), «Иоанн Рыдалец» (1913), «Чаша жизни» (1915), «Господин из Сан-Франциско» (1916).

Повесть «Господин из Сан-Франциско» (первоначальное название «Смерть на Капри») продолжала традицию Л.Н. Толстого , изображавшего болезнь и смерть как важнейшие события, выявляющие истинную цену личности («Поликушка», 1863; «Смерть Ивана Ильича», 1886; «Хозяин и работник», 1895). Наряду с философской линией в повести Бунина разрабатывалась социальная проблематика, связанная с критическим отношением к бездуховности буржуазного общества, к возвышению технического прогресса в ущерб внутреннему совершенствованию.

Бунин не принимает буржуазную цивилизацию в целом. Пафос рассказа - в ощущении неотвратимости гибели этого мира.

Сюжет построен на описании несчастного случая, неожиданно прервавшего налаженную жизнь и планы героя, имени которого «никто не запомнил». Он один из тех, кто до пятидесяти восьми лет «работал не покладая рук», чтобы стать похожим на богатых людей, «кого некогда взял себе за образец».

II. Беседа по рассказу.

Какие образы в рассказе имеют символическое значение?

(Во-первых, символом общества воспринимается океанский пароход со значимым названием «Атлантида», на котором плывет в Европу безымянный миллионер. Атлантида - затонувший легендарный, мифический континент, символ погибшей цивилизации, не устоявшей перед натиском стихии. Возникают также ассоциации с погибшим в 1912 году «Титаником». «Океан, ходивший за стенами» парохода, - символ стихии, природы, противостоящей цивилизации.
Символическим является и образ капитана, «рыжего человека чудовищной величины и грузности, похожего... на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из своих таинственных покоев». Символичен образ заглавного героя (справка : заглавный герой тот, чье имя вынесено в заглавие произведения, он может и не быть главным героем). Господин из Сан-Франциско - олицетворение человека буржуазной цивилизации.)

Чтобы яснее представить характер соотношения «Атлантиды» и океана, можно применить «кинематографический» прием: «камера» сначала скользит по этажам корабля, демонстрируя богатое убранство, детали, подчеркивающие роскошь, основательность, надежность «Атлантиды», а затем постепенно «отплывает», показывая громадность корабля в целом; двигаясь далее, «камера» все удаляется от парохода до тех пор, пока он не становится похож на ореховую скорлупку в огромном бушующем океане, заполняющем все пространство. (Вспомним завершающую сцену кинофильма «Солярис», где, казалось бы, обретенный отчий дом оказывается лишь воображаемым, данным герою силой Океана. Если есть возможность, можно показать эти кадры в классе).

Какое значение имеет основное место действия рассказа?

(Основное действие повести разворачивается на огромном пароходе знаменитой «Атлантиде». Ограниченность сюжетного пространства позволяет сосредоточить внимание на механизме функционирования буржуазной цивилизации. Она предстает обществом, разделенным на верхние «этажи» и «подвалы». Наверху жизнь протекает, как в «отеле со всеми удобствами», размеренно, спокойно и праздно. «Пассажиров», живущих «благополучно», «много», но куда больше - «великое множество» - тех, кто работает на них «в поварских, судомойнях» и в «подводной утробе» - у «исполинских топок».)

Какой прием использует Бунин для изображения разделения общества?

(Разделение имеет характер антитезы : противопоставляются отдых, беззаботность, танцы и работа, непосильное напряжение»; «сияние... чертога» и «мрачные и знойные недра преисподней»; «господа» во фраках и смокингах, дамы в «богатых», «прелестных» «туалетах» и «облитые едким, грязным потом и по пояс голые люди, багровые от пламени». Постепенно выстраивается картина рая и ада.)

Как соотносятся между собой «верхи» и «низы»?

(Они странным образом связаны друг с другом. Попасть наверх помогают «хорошие деньги», а тех, кто, как «господин из Сан-Франциско», был «довольно щедр» к людям из «преисподней», они «кормили и поили... с утра до вечера служили ему, предупреждая его малейшее желание, охраняли его чистоту и покой, таскали его вещи…».)

Почему главный герой лишен имени?

(Герой назван просто «господином», потому что именно в этом его суть. По крайней мере, сам он считает себя господином и упивается своим положением. Он может позволить себе «единственно ради развлечения» поехать «в Старый Свет на целых два года», может пользоваться всеми благами, гарантируемыми его статусом, верит «в заботливость всех тех, что кормили и поили его, с утра до вечера служили ему, предупреждал его малейшее желание», может презрительно бросать оборванцам сквозь зубы: «Go away! Via!». («Прочь!»).)

(Описывая внешность господина, Бунин использует эпитеты, подчеркивающие его богатство и его неестественность: «серебряные усы», «золотые пломбы» зубов, «крепкая лысая голова», сравнивается со «старой слоновой костью». В господине нет ничего духовного, его цель - стать богатым и пожинать плоды этого богатства - осуществилась, но он не стал от этого счастливее. Описание господина из Сан-Франциско постоянно сопровождает авторская ирония.)

Когда герой начинает меняться, теряет свою самоуверенность?

(«Господин» меняется только перед лицом смерти, в нем начинает проявляться уже не господин из Сан-Франциско, - его больше не было, - а кто-то другой». Смерть делает его человеком: «черты его стали утончаться, светлеть...». «Умерший», «покойный», «мертвый» - так теперь именует автор героя. Резко меняется отношение к нему окружающих: труп должны убрать из отеля, чтобы не портить настроение другим постояльцам, гроб предоставить не могут - только ящик из-под содовой («содовая» тоже одна из примет цивилизации), прислуга, трепетавшая перед живым, издевательски смеется над мертвым. В конце рассказа упоминается «тело мертвого старика из Сан-Франциско», которое возвращается «домой, в могилу, на берега Нового Света», в черном трюме. Могущество «господина» оказалось призрачным.)

Как показано общество в рассказе?

(Пароход - последнее слово техники - является моделью человеческого общества. Его трюмы и палубы - слои этого общества. На верхних этажах корабля, похожего «на громадный отель со всеми удобствами», размеренно протекает жизнь богатых, достигших полного «благополучия». Эта жизнь обозначается длиннейшим неопределенно-личным предложением, занимающим почти страницу: «вставали рано, ... пили кофе, шоколад, какао, ... садились в ванны, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие, совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку...». Эти предложения подчеркивают обезличенность, безындивидуальность тех, кто считает себя хозяевами жизни. Все, что они делают ненатурально: развлечения нужны лишь для искусственного возбуждения аппетита. «Путешественники» не слышат злобного воя сирены, предвещающего гибель, - его заглушают «звуки прекрасного струнного оркестра».
Пассажиры корабля представляют безымянные «сливки» общества: «Был среди этой блестящей толпы некий великий богач, ... был знаменитый испанский писатель, была всесветная красавица, была изящная влюбленная пара...» Пара изображала влюбленность, была «нанята Ллойдом играть в любовь за хорошие деньги». Это искусственный рай, залитый светом, теплом и музыкой.
А есть и ад. «Подводная утроба парохода» подобна преисподней. Там «глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них облитыми едким, грязным потом и по пояс голыми людьми, багровыми от пламени». Отметим тревожный колорит и угрожающую звукопись этого описания.)

Как решается конфликт между человеком и природой?

(Общество лишь похоже на отлаженную машину. Природа, кажущаяся предметом развлечения наряду с «памятниками древности, тарантеллой, серенадами бродячих певцов и... любовью молоденьких неаполитанок», напоминает об иллюзорности жизни в «отеле». Он «громадный», но вокруг него - «водяная пустыня» океана и «облачное небо». Извечный страх человека перед стихией заглушен звуками «струнного оркестра». О нем напоминает «поминутно взывающая» из ада, стонущая «в смертной тоске» и «неистовой злобе» сирена, но ее слышат «немногие». Все остальные верят в незыблемость своего существования, охраняемого «языческим идолом» - командиром корабля. Конкретность описания сочетается с символикой, что позволяет подчеркнуть философский характер конфликта. Социальный разрыв между богатыми и бедными - ничто по сравнению с той пропастью, что отделяет человека от природы и жизнь от небытия.)

Какова роль эпизодических героев рассказа - Лоренцо и абруццских горцев?

(Эти герои появляются в конце рассказа и никак не связаны с его действием. Лоренцо - «высокий старик лодочник, беззаботный гуляка и красавец», вероятно, ровесник господина из Сан-Франциско. Ему посвящено лишь несколько строк, однако дано звучное имя, в отличие от заглавного героя. Он знаменит по всей Италии, не раз служил моделью многим живописцам. «С царственной повадкой» он поглядывает вокруг, ощущая себя поистине «царственным», радуясь жизни, «рисуясь своими лохмотьями, глиняной трубкой и красным шерстяным беретом, спущенным на одно ухо». Живописный бедняк старик Лоренцо останется жить вечно на полотнах художников, а богатого старика из Сан-Франциско вычеркнули из жизни и забыли, не успел он умереть.
Абруццские горцы, как и Лоренцо, олицетворяют естественность и радость бытия. Они живут в согласии, в гармонии с миром, с природой: «Шли они - и целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежал у их ног, и та сказочная синева, в которой плавал он, и сияющие утренние пары над морем к востоку, под ослепительным солнцем...». Волынка из козьего меха и деревянная цевница горцев противопоставлены «прекрасному струнному оркестру» парохода. Горцы воздают своей живой, безыскусной музыкой хвалы солнцу, утру, «непорочной заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире, и рожденному от чрева ее в пещере Вифлеемской…». Это и есть истинные ценности жизни, в отличие от блестящих, дорогих, но искусственных, мнимых ценностей «господ».)

Какой образ является обобщающим образом ничтожности и тленности земного богатства и славы?

(Это тоже безымянный образ, в котором узнается некогда могущественный римский император Тиберий, который последние годы своей жизни прожил на Капри. Многие «съезжаются смотреть на остатки того каменного дома, где он жил». «Человечество навеки запомнило его», но это слава Герострата: «человек, несказанно мерзкий в удовлетворении своей похоти и почему-то имевший власть над миллионами людей, наделавший над ними жестокостей сверх всякой меры». В слове «почему-то» - разоблачение фиктивного могущества, гордыни; время все расставляет по местам: дает бессмертие истинному и ввергает в забвение ложное.)

III. Слово учителя.

В рассказе постепенно нарастает тема конца сложившегося миропорядка, неизбежности гибели бездушной и бездуховной цивилизации. Она заложена в эпиграфе, который был снят Буниным лишь в последней редакции 1951 года: «Горе тебе, Вавилон, город крепкий!» Эта библейская фраза, напоминающая о пире Валтасара перед падением Халдейского царства, звучит предвестием будущих великих катастроф. Упоминание в тексте Везувия, извержение которого погубило Помпею, усиливает грозное предсказание. Острое чувство кризиса цивилизации, обреченной на небытие, сопрягается с философскими размышлениями о жизни, человеке, смерти и бессмертии.

IV. Анализ композиции и конфликта рассказа.
Материал для учителя.

Композиция повести имеет кольцевой характер. Путешествие героя начинается в Сан-Франциско и заканчивается возвращением «домой, в могилу, на берега Нового Света». «Средина» повести - посещение «Старого Света» - помимо конкретного, имеет и обобщенный смысл. «Новый Человек», возвращаясь к истории, по-новому оценивает свое место в мире. Приезд героев в Неаполь, на Капри открывает возможность для включения в текст авторских описаний «чудесной», «радостной, прекрасной, солнечной» страны, красоту которой «бессильно выразить человеческое слово», и философских отступлений, обусловленных итальянскими впечатлениями.
Кульминацией является сцена «неожиданно и грубо навалившейся» на «господина» смерти в «самом маленьком, самом плохом, в самом сыром и холодном» номере «нижнего коридора».
Это событие только по стечению обстоятельств было воспринято как «ужасное происшествие» («не будь в читальне немца», вырвавшегося оттуда «с криком», хозяину удалось бы «успокоить… поспешными заверениями, что это так, пустяк...»). Неожиданный уход в небытие в контексте повести воспринимается как высший момент столкновения иллюзорного и истинного, когда природа «грубо» доказывает свою всесильность. Но люди продолжают свое «беззаботное», безумное существование, быстро возвращаясь к миру и покою». Их не может пробудить к жизни не только пример одного из их современников, но даже воспоминание о том, что случилось «две тысячи лет назад» во времена жившего «на одном из самых крутых подъемов» Капри Тиберия, бывшего римским императором при жизни Иисуса Христа.
Конфликт повести далеко выходит за рамки частного случая, в связи с чем его развязка связана с размышлениями о судьбе не одного героя, а всех прошлых и будущих пассажиров «Атлантиды». Обреченное на «тяжкий» путь преодоления «мрака, океана, вьюги», замкнутое в «адской» общественной машине, человечество подавлено условиями своей земной жизни. Только наивным и простым, как дети, доступна радость приобщения «к вечным и блаженным обителям». В повести возникает образ «двух абруццских горцев», обнажающих головы перед гипсовой статуей «непорочной заступницы всех страждущих», вспоминая о «благословенном сыне ее», принесшем в «злой» мир «прекрасное» начало добра. Хозяином земного мира остался дьявол, следящий «с каменистых ворот двух миров» за деяниями «Нового Человека со старым сердцем». Что выберет, куда пойдет человечество, сможет ли победить в себе злое начало,- это вопрос, на который повесть дает «подавляющий… душу» ответ. Но развязка становится проблемной, так как в финале утверждается мысль о Человеке, чья «гордыня» превращает его в третью силу мира. Символом этого является путь корабля сквозь время и стихии: «Вьюга билась в его снасти и широкогорлые трубы, побелевшие от снега, но он был стоек, тверд, величав и страшен».
Художественное своеобразие повести связано с переплетением эпического и лирического начал. С одной стороны, в полном соответствии с реалистическими принципами изображения героя в его взаимосвязях со средой на основе социально-бытовой конкретики создается тип, реминисцентным фоном для которого, в первую очередь, являются образы «мертвых душ» (Н. В. Гоголь. «Мертвые души», 1842), При этом так же, как у Гоголя, благодаря авторской оценке, выраженной в лирических отступлениях, происходит углубление проблематики, конфликт при обретает философский характер.

Дополнительный материал для учителя.

Мелодия смерти подспудно начинает звучать с самых первых страниц произведения, постепенно становясь ведущим мотивом. Вначале смерть предельно эстетизирована, живописна: в Монте-Карло одним из занятий богатых бездельников является «стрельба в голубей, которые очень красиво взвиваются и садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас стукаются белыми комочками о землю». (Для Бунина вообще характерна эстетизация вещей обычно неприглядных, которые должны скорее пугать, чем привлекать наблюдателя, - ну кто, кроме него, мог написать о «чуть припудренных нежнейших розовых прыщиках возле губ и между лопаток» у дочери господина из Сан-Франциско, сравнить белки глаз негров с «облупленными крутыми яйцами» или назвать молодого человека в узком фраке с длинными фалдами «красавцем, похожим на огромную пиявку!») Затем намек на смерть возникает в словесном портрете наследного принца одного из азиатских государств, милого и приятного в общем человека, усы которого, однако, «сквозили, как у мертвого», а кожа на лица была «точно натянута». И сирена на корабле захлебывается в «смертной тоске», суля недоброе, и музеи холодны и «мертвенно-чисты», и океан ходит «траурными от серебряной пены горами» и гудит, как «погребальная месса».
Но еще более явственно дыхание смерти чувствуется в наружности главного героя, в портрете которого превалируют желто-черно-серебристые тона: желтоватое лицо, золотые пломбы в зубах, цвета слоновой кости череп. Кремовое шелковое белье, черные носки, брюки, смокинг довершают его облик. Да и сидит он в золотисто-жемчужном сиянии чертога обеденной залы. И кажется, что от него эти краски распространяются на природу и весь окружающий мир. Разве что добавлен еще тревожно-красный цвет. Понятно, что океан катит свои черные валы, что багровое пламя вырывается из топок корабля, естественно, что у итальянок черные волосы, что резиновые накидки извозчиков отдают чернотой, что толпа лакеев «черна», а у музыкантов могут быть красные куртки. Но почему прекрасный остров Капри тоже надвигается «своей чернотой», «просверленный красными огоньками», почему даже «смирившиеся волны» переливаются, как «черное масло», а по ним от зажегшихся фонарей на пристани текут «золотые удавы»?
Так Бунин создает у читателя представление о всесилии господина из Сан-Франциско, способном заглушить даже красоту природы! (...) Ведь даже солнечный Неаполь не озаряется солнцем, пока там находится американец, и остров Капри кажется каким-то призраком, «точно его никогда и не существовало на свете», когда богач приближается к нему...

Вспомните, в произведениях каких писателей присутствует «говорящая цветовая гамма. Какую роль в создании образа Петербурга у Достоевского играет желтый цвет? Какие еще краски оказываются значимыми?

Все это нужно Бунину, чтобы подготовить читателя к кульминационному моменту повествования - смерти героя, о которой тот не задумывается, мысль о которой вообще не проникает в его сознание. Да и какая может быть неожиданность в этом запрограммированном мире, где торжественное одевание к ужину свершается таким образом, будто человек готовится к «венцу» (то есть счастливой вершине своей жизни!), где существует бодрая подтянутость пусть и немолодого, но хорошо выбритого и еще очень элегантного человека, который так легко обгоняет запаздывающую к ужину старуху! Бунин припас только одну деталь, которая «выбивается» из ряда хорошо отрепетированных дел и движений: когда господин из Сан-Франциско одевается к ужину, не слушается его пальцев шейная запонка. Никак не желает она застегиваться... Но он все-таки побеждает ее. Больно кусающую «дряблую кожицу в углублении под кадыком», побеждает «с сияющими от напряжения глазами», «весь сизый от сдавившего ему горло... тугого воротничка». И вдруг в эту минуту он произносит слова, которые никак не вяжутся с атмосферой всеобщего довольства, с восторгами, которые он приготовился получать. «- О. Это ужасно! - пробормотал он... и повторил с убеждением: - Это ужасно...» Что именно показалось ему ужасным в этом рассчитанном на удовольствия мире, господин из Сан-Франциско, не привыкший задумываться о неприятном, так и не попытался понять. Однако поразительно то, что до этого говоривший преимущественно по-английски или по-итальянски американец (русские реплики его весьма кратки и воспринимаются как «проходные») - дважды повторяет это слово по-русски... Кстати, стоит вообще отметить его отрывистую, как бы лающую речь: он не произносит более двух-трех слов кряду.
«Ужасным» было первое прикосновение Смерти, так и не осознанное человеком, в душе которого «уже давным-давно не осталось… каких-либо мистических чувств». Ведь, как пишет Бунин, напряженный ритм его жизни не оставлял «времени для чувств и размышлений». Впрочем, некоторые чувства, вернее ощущения, все же у него были, правда, простейшие, если не сказать низменные... Писатель неоднократно указывает, что оживлялся господин из Сан-Франциско только при упоминании об исполнительнице тарантеллы. (его вопрос, заданный «ничего не выражающим голосом», о ее партнере: не муж ли он - как раз и выдает скрываемое волнение), только воображая, как она, «смуглая, с наигранными глазами, похожая на мулатку, в цветистом наряде (...) пляшет», только предвкушая «любовь молоденьких неаполитанок, пусть и не совсем бескорыстную», только любуясь «живыми картинками» в притонах или так откровенно заглядываясь на знаменитую красавицу-блондинку, что его дочери стало неловко. Отчаяние же он чувствует лишь тогда, когда начинает подозревать, что жизнь вырывается из-под его контроля: он приехал в Италию наслаждаться, а здесь туман дожди и ужасающая качка... Зато ему дано с наслаждением мечтать о ложке супа и глотке вина.
И за это, а также и за всю прожитую жизнь, в которой были и самоуверенная деловитость, и жестокая эксплуатация других людей, и бесконечное накопление богатств, и убежденность, что все вокруг призваны «служить» ему, «предупреждать его малейшие желания», «таскать его вещи», за отсутствие какого-либо живого начала казнит его Бунин и казнит жестоко, можно сказать, беспощадно.
Смерть господина из Сан-Франциско потрясает своей неприглядностью, отталкивающим физиологизмом. Теперь писатель в полной мере использует эстетическую категорию «безобразного», чтобы в нашей памяти навсегда запечатлелась отвратительная картина. Бунин не жалеет отталкивающих подробностей, чтобы воссоздать человека, которого никакое богатство не может спасти от последовавшего после кончины унижения. Позже мертвому даруется и подлинное общение с природой, которого он был лишен, в чем, будучи живым, никогда не испытывал потребности: «звезды глядели на него с неба, сверчок с грустной беззаботностью запел на стене».

Какие вы можете назвать произведения, где смерть героя описана подробно? Какое значение имеют эти «финалы» для понимания идейного замысла? Как в них выражена авторская позиция?

Писатель «наградил» своего героя такой безобразной, непросветленной смертью, чтобы еще раз подчеркнуть ужас той неправедной жизни, которая только и могла завершиться подобным образом. И действительно, после смерти господина из Сан-Франциско мир почувствовал облегчение. Произошло чудо. Уже на следующий день «озолотилось» утреннее голубое небо, «на острове снова водворились мир и покой», на улицы высыпал простой люд, а городской рынок украсил своим присутствием красавец Лоренцо, который служит моделью многим живописцам и как бы символизирует собой прекрасную Италию...

Анализ «Господин из Сан-Франциско»

Наверное, первое, что бросается в глаза при чтении этого произведения Бунина, - библейские и мифологические ассоциации. Почему именно “из Сан-Франциско”? Разве мало в Америке городов, где мог родиться и прожить свою жизнь господин пятидесяти восьми лет, отправившийся с семьей путешествовать по Европе, а до этого работавший “не покладая рук” (в этом определении у Бунина проскальзывает еле заметная ирония: что это был за “труд”, хорошо знали китайцы, “которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами”; другой автор написал бы не о работе, а об “эксплуатации”, но Бунин - тонкий стилист - предпочитает, чтобы читатель сам догадался о характере этого “труда”!): Не потому ли, что город назван так в честь известного христианского святого Франциска Ассизского, проповедовавшего крайнюю бедность, аскетизм, отказ от любой собственности? Не становится ли таким образом очевиднее по контрасту с его бедностью неуемное желание безымянного господина (следовательно, одного из многих) наслаждаться всем в жизни, причем наслаждаться агрессивно, упорно, в полной уверенности, что он имеет полное на это право? Как замечает писатель, господина из Сан-Франциско постоянно сопровождала “толпа тех, на обязанности которых лежало достойно принять” его. И “так было всюду…”. И господин из Сан-Франциско твердо убежден, что так должно было быть всегда.

Только уже в самой последней редакции, незадолго до смерти, Бунин снял многозначительный эпиграф, ранее всегда открывавший этот рассказ: “Горе тебе, Вавилон, город крепкий”. Снял, возможно, потому, что эти слова, взятые из Апокалипсиса, новозаветной книги, пророчащей о конце света, рассказывающей о городе порока и разврата Вавилоне, показались ему слишком откровенно выражающими его отношение к описанному. Но он оставил название парохода, на котором плывет американский богач с женой и дочерью в Европу, - “Атлантида”, как бы желая лишний раз напомнить читателям об обреченности существования, основным наполнением которого стала страсть к получению удовольствий. И по мере того как возникает подробное описание ежедневного распорядка дня путешествующих на этом корабле - “вставали рано, при трубных звуках, резко раздававшихся по коридорам еще в тот сумрачный час, когда так медленно и неприветливо светало над серо-зеленой водяной пустыней, тяжело волновавшейся в тумане; накинув фланелевые пижамы, пили кофе, шоколад, какао; затем садились в ванны, делали гимнастику, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие, совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов полагалось бодро гулять по палубе, дыша холодной свежестью океана, или играть в шеффльборд и другие игры для нового возбуждения аппетита, а в одиннадцать - подкрепляться бутербродами с бульоном; подкрепившись, с удовольствием читали газету и спокойно ждали второго завтрака, еще более питательного и разнообразного, чем первый; следующие два часа посвящались отдыху; все палубы были заставлены тогда длинными камышовыми креслами, на которых путешественники лежали, укрывшись пледами, глядя на облачное небо и на пенистые бугры, мелькавшие за бортом, или сладко задремывая; в пятом часу их, освеженных и повеселевших, поили крепким душистым чаем с печеньями; в семь оповещали трубными сигналами о том, что составляло главнейшую цель этого существования, венец его…” - нарастает ощущение, что перед нами описание Валтасарова пира. Это ощущение тем более реально, что “венцом” каждого дня действительно являлся роскошный обед-пир, после которого начинались танцы, флирт и другие развлечения.

И возникает чувство, что, как и на пиру, устроенном, согласно библейскому преданию, последним вавилонским царем Валтасаром накануне взятия города Вавилона персами, на стене таинственной рукой будут начертаны непонятные слова, таящие скрытую угрозу: “МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН”. Тогда, в Вавилоне, их смог расшифровать только иудейский мудрец Даниил, который объяснил, что они содержат предсказание гибели города и раздел вавилонского царства между завоевателями. Так вскоре и случилось. У Бунина же это грозное предостережение присутствует в виде несмолкающего грохота океана, вздымающего свои громадные валы за бортом парохода, снежной вьюги, кружащейся над ним, мрака, охватывающего все пространство вокруг, воя сирены, которая поминутно “взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой”. Так же страшны и “живое чудовище” - исполинский вал в чреве парохода, и “адские топки” его преисподней, в раскаленном зеве которых клокочут неведомые силы, и потные грязные люди с отсветами багрового пламени на лицах. Но как пирующие в Вавилоне не видят этих грозных слов, так и обитатели судна не слышат этих одновременно стенающих и лязгающих звуков: их заглушают мелодии прекрасного оркестра и толстые стены кают. Как такое же тревожное предзнаменование, но обращенное уже не ко всем обитателям парохода, а к одному господину из Сан-Франциско, может быть воспринято “узнавание” им хозяина отеля на Капри: “точь-в-точь такого” элегантного молодого человека “с зеркально причесанной головою” видел он во сне прошедшей ночью.

Удивительно, что Бунин, который всегда славился тем, что не прибегал в отличие от Чехова к повторяющейся детали, в данном случае неоднократно использует прием повторения, нагнетания одних и тех же действий, ситуаций, деталей. Он не удовлетворяется тем, что подробно рассказал о распорядке дня на пароходе. С тем же тщанием писатель перечисляет все, что делают путешественники, прибыв в Неаполь. Это опять первый и второй завтраки, посещение музеев и старинных церквей, обязательный подъем на гору, пятичасовой чай в отеле, обильный обед вечером… Здесь так же все рассчитано и запрограммировано, как и в жизни господина из Сан-Франциско, который уже вперед на два года знает, где и что ему предстоит. На юге Италии он будет наслаждаться любовью молоденьких неаполитанок, в Ницце любоваться карнавалом, в Монте-Карло участвовать в автомобильных и парусных гонках и играть в рулетку, во Флоренции и Риме слушать церковные мессы, а потом посетит Афины, Палестину, Египет и даже Японию.

Однако нет в этих самих по себе очень интересных и привлекательных вещах подлинной радости для людей, пользующихся ими. Бунин подчеркивает механистичность их поведения. Они не наслаждаются, а “имели обычай начинать наслаждение жизнью” с того или другого занятия; у них, видимо, отсутствует аппетит, и его необходимо “возбуждать”; они не прогуливаются по палубе, а им “полагается бодро гулять”; они “должны” взгромождаться на маленьких серых осликов, осматривая окрестности; они не выбирают музеи, а им обязательно демонстрируют чье-нибудь “непременно знаменитое” “Снятие с креста”. Даже капитан корабля предстает не как живое существо, а как “огромный идол” в своем шитом золотом мундире. Так писатель делает своих знатных и богатых героев пленниками золотой клетки, в которую они сами себя заточили и в которой они беззаботно пребывают до поры до времени, не подозревая о грядущем…

Это будущее подстерегло среди них пока одного только господина из Сан-Франциско. И это будущее - была Смерть! Мелодия смерти подспудно начинает звучать с самых первых страниц произведения, постепенно становясь ведущим мотивом. Вначале смерть предельно эстетизирована, живописна: в Монте-Карло одним из любимых занятий богатых бездельников является “стрельба в голубей, которые очень красиво взвиваются из садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас стукаются белыми комочками о землю”. (Для Бунина вообще характерна эстетизация вещей обычно неприглядных, которые должны скорее пугать, чем привлекать наблюдателя, - ну кто, кроме него, мог написать о “чуть припудренных нежнейших розовых прыщиках возле губ и между лопаток” у дочери господина из Сан-Франциско, сравнить белки глаз негров с “облупленными крутыми яйцами” или назвать молодого человека в узком фраке с длинными фалдами “красавцем, похожим на огромную пиявку”!) Затем намек на смерть возникает в словесном портрете наследного принца одного из азиатских государств, милого и приятного в общем человека, усы которого, однако, “сквозили, как у мертвого”, а кожа на лице была “точно натянута”. И сирена на корабле захлебывается в “смертной тоске”, суля недоброе, и музеи холодны и “мертвенно-чисты”, и океан ходит “траурными от серебряной пены горами” и гудит, как “погребальная месса”.

Но еще более явственно дыхание смерти чувствуется в наружности главного героя, в портрете которого превалируют желто-черно-серебристые тона: желтоватое лицо, золотые пломбы в зубах, цвета слоновой кости череп. Кремовое шелковое белье, черные носки, брюки, смокинг довершают его облик. Да и сидит он в золотисто-жемчужном сиянии чертога обеденной залы. И кажется, что от него эти краски распространяются на природу и весь окружающий мир. Разве что добавлен еще тревожно-красный цвет. Понятно, что океан катит свои черные валы, что багровое пламя вырывается из топок корабля, естественно, что у итальянок черные волосы, что резиновые накидки извозчиков отдают чернотой, что толпа лакеев “черна”, а у музыкантов могут быть красные куртки. Но почему прекрасный остров Капри тоже на¬двигается “своей чернотой”, “просверленный красными огоньками”, почему даже “смирившиеся волны” переливаются, как “черное масло”, а по ним от зажегшихся фонарей на пристани текут “золотые удавы”?

Так Бунин создает у читателя представление о всесилии господина из Сан-Франциско, способном заглушить даже красоту природы! В поэме “Возмездие” Блок писал о “глухих” годах России, когда над нею злой гений Победоносцев “простер совиные крыла”, погрузив страну во мрак. Не так ли и господин из Сан-Франциско простирает крылья зла над всем миром? Ведь даже солнечный Неаполь не озаряется солнцем, пока там находится американец, и остров Капри кажется каким-то призраком, “точно его никогда и не существовало на свете”, когда богач приближается к нему…

Все это нужно Бунину, чтобы подготовить читателя к кульминационному моменту повествования - смерти героя, о которой тот не задумывается, мысль о которой вообще не проникает в его сознание. Да и какая может быть неожиданность в этом запрограммированном мире, где торжественное одевание к ужину совершается таким образом, будто человек готовится к “венцу” (т.е.

счастливой вершине своей жизни!), где существует бодрая подтянутость пусть и немолодого, но хорошо выбритого и еще очень элегантного человека, который так легко обгоняет запаздывающую к ужину старуху! Бунин припас только одну деталь, которая “выбивается” из ряда хорошо отрепетированных дел и движений: когда господин из Сан-Франциско одевается к ужину, не слушается его пальцев шейная запонка, никак не желает она застегиваться… Но он все-таки побеждает ее, больно кусающую “дряблую кожицу в углублении под кадыком”, побеждает “с сияющими от напряжения глазами”, “весь сизый от сдавившего ему горло… тугого воротничка”. И вдруг в эту минуту он произносит слова, которые никак не вяжутся с атмосферой всеобщего довольства, с восторгами, которые он приготовился получать. ” -О, это ужасно!- пробормотал он… и повторил с убеждением: - Это ужасно…” Что именно показалось ему ужасным в этом рассчитанном на удовольствия мире, господин из Сан-Франциско, не привыкший задумываться о неприятном, так и не попытался понять. Однако поразительно то, что до этого говоривший преимущественно по-английски или итальянски американец (русские реплики его весьма кратки и воспринимаются как “проходные”) - дважды повторяет это слово по-русски… Кстати, стоит вообще отметить его отрывистую, как бы лающую речь: он не произносит более двух-трех слов кряду.

“Ужасным” было первое прикосновение Смерти, так и не осознанной человеком, в душе которого “уже давным-давно не осталось… каких-либо мистических чувств”. Ведь, как пишет Бунин, напряженный ритм его жизни не оставлял “времени для чувств и размышлений”. Впрочем, некоторые чувства, вернее, ощущения все же у него были, правда простейшие, если не сказать низменные… Писатель неоднократно указывает, что оживлялся господин из Сан-Франциско только при упоминании об исполнительнице тарантеллы (его вопрос, заданный “ничего не выражающим голосом”, о ее партнере: не муж ли он - как раз и выдает скрываемое волнение), только воображая, как она, “смуглая, с наигранными глазами, похожая на мулатку, в цветистом наряде <…> пляшет”, только предвкушая “любовь молоденьких неаполитанок, пусть и не совсем бескорыстную”, только любуясь “живыми картинами” в притонах или так откровенно заглядываясь на знаменитую красавицу-блондинку, что его дочери стало неловко. Отчаяние же он чувствует лишь тогда, когда начинает подозревать, что жизнь вырывается из-под его контроля: он приехал в Италию наслаждаться, а здесь туман, дожди и ужасающая качка… Зато ему дано с наслаждением мечтать о ложке супа и пютке кипа.

И за это, а также и за всю прожитую жизнь, в которой были и самоуверенная деловитость, и жестокая эксплуатация других людей, и бесконечное накопление богатств, и убежденность, что все вокруг призваны “служить” ему, “предупреждать” его малейшие желания, “таскать” его вещи, за отсутствие какого-либо живого начала казнит его Бунин. И казнит жестоко, можно сказать, беспощадно.

Смерть господина из Сан-Франциско потрясает своей неприглядностью, отталкивающим физиологизмом. Теперь писатель в полной мере использует эстетическую категорию “безобразного”, чтобы в нашей памяти навсегда запечатлелась следующая отвратительная картина: “шея его напружилась, глаза выпучились, пенсне слетело с носа… Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха - и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала <…>, голова завалилась на плечо и замоталась <…>, - и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то”. Но это был не конец: “…он еще бился. Он настойчиво боролся со смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так неожиданно и грубо навалившейся на него. Он мотал головой, хрипел, как зарезанный, закатил глаза, как пьяный…” Хриплое клокотание продолжало раздаваться из его груди и позже, когда он уже лежал на дешевой железной кровати, под грубыми шерстяными одеялами, тускло освещенный единственной лампочкой. Бунин не жалеет отталкивающих подробностей, чтобы воссоздать картину жалкой, неприглядной смерти некогда могущественного человека, которого никакое богатство не может спасти от после¬довавшего после кончины унижения. И только когда исчезает конкретный господин из Сан-Франциско, а на его месте появляется “кто-то другой”, осененный величием смерти, писатель позволяет себе несколько деталей, подчеркивающих значимость свершившегося: “медленно <…> потекла бледность по лицу умершего, и черты его стали утончаться, светлеть”. А позже мертвому даруется и подлинное общение с природой, которого он был лишен, в чем, будучи живым, никогда не испытывал потребности. Мы хорошо помним, к чему стремился и на что “нацеливался” в своей жизни господин из Сан-Франциско. Теперь же, в холодной и пустой комнате, “звезды глядели на него с неба, сверчок с грустной беззаботностью запел на стене”.

Но кажется, что, живописуя дальнейшие унижения, которые сопровождали посмертное земное “бытие” господина из Сан-Франциско, Бунин даже вступает в противоречие с жизненной правдой. У читателя может возникнуть вопрос: почему, например, хозяин отеля считает те деньги, которые могли дать ему жена и дочь умершего постояльца в благодарность за перенесение тела в кровать роскошного номера, пустяком? Почему он теряет остатки уважения к ним и даже позволяет себе “осадить” мадам, когда она начинает требовать причитающееся ей по праву? Почему он так торопится “распрощаться” с телом, даже не давая возможности близким приобрести фоб? И вот уже по его распоряжению тело господина из Сан-Франциско помещают в длинный ящик из-под содовой английской воды, и его на рассвете, тайком, мчит вниз к пристани пьяненький извозчик, чтобы спешно погрузить на пароходик, который передаст свою ношу одному из портовых складов, после чего оно вновь окажется на “Атлантиде”. А там черный просмоленный гроб запрячут глубоко в трюм, в котором он и будет находиться до возвращения семьи домой.

Но такое положение дел действительно возможно в мире, где Смерть воспринимается как нечто постыдное, непристойное, “неприятное”, нарушающее чинный порядок, способное испортить настроение, выбить из колеи. Писатель не случайно выбирает глагол, который в нормальном восприятии не может согласовываться со словом смерть: “натворил”. “Не будь в читальне немца <…> - ни единая душа из гостей не узнала бы, что натворил он”, господин из Сан-Франциско. Следовательно, смерть в восприятии этих людей - нечто такое, что следует “замять”, скрыть, иначе не избежать “обиженных лиц”, претензий и “испорченного вечера”. Именно потому так спешит хозяин отеля избавиться от умершего, что в мире, к которому принадлежит господин из Сан-Франциско, искажены представления о должном и недолжном, о приличном и неприличном (неприлично умирать вот так, не вовремя, но прилично приглашать изящную пару “играть в любовь за хорошие деньги”, услаждая взоры пресыщенных бездельников; можно упрятать тело в ящик из-под бутылок, но нельзя, чтобы гости нарушили свой моцион). Писатель настойчиво акцентирует то обстоятельство, что, не будь нежелательного свидетеля, вышколенные слуги “мгновенно, задними ходами, умчали бы за ноги и голову господина из Сан-Франциско куда подальше” и все пошло бы по заведенному порядку. А теперь хозяину приходится извиняться перед гостями за причиненные неудобства: он вынужден был отменить тарантеллу, потушить электричество. Он даже дает чудовищные с человеческой точки зрения обещания, говоря, что примет “все зависящие от него меры к устранению неприятности”. (Здесь мы можем еще раз убедиться в тончайшей иронии Бунина, которому удается передать жуткое самомнение современного человека, убежденного в том, что он может что-то противопоставить неумолимой смерти, что в его силах “исправить” неизбежное.)

Писатель “наградил” своего героя такой безобразной, непросветленной смертью, чтобы еще раз подчеркнуть ужас той неправедной жизни, которая только и могла завершиться подобным образом. И действительно, после смерти господина из Сан-Франциско мир почувствовал облегчение. Произошло чудо. Уже на следующий день “озолотилось” утреннее голубое небо, “на острове снова водворились мир и покой”, на улицы высыпал простой люд, а городской рынок украсил своим присутствием красавец Лоренцо, который служит моделью многим живописцам и как бы символизирует собою прекрасную Италию. Все в нем разительно контрастирует с господином из Сан-Франциско, хотя он тоже, как и тот, старик! И его спокойствие (он может стоять на рынке с утра до вечера), и его бессребреничество (“он принес и уже продал за бесценок двух пойманных ночью омаров”), и то, что он “беззаботный гуляка” (его безделье приобретает нравственную ценность по сравнению с суетливой готовностью американца получать удовольствия). У него “царственные повадки”, в то время как медлительность господина из Сан-Франциско кажется заторможенностью, и ему не надо специально одеваться и прихорашиваться - его лохмотья живописны, а красный шерстяной берет как всегда лихо спущен на ухо.

Но в еще большей степени подтверждает опустившуюся на мир благодать мирное шествие с горных высот двух абруццких горцев. Бунин специально замедляет темп повествования, чтобы читатель мог вместе с ними открыть панораму Италии и насладиться ею - “целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежал у их ног, и та сказочная синева, в которой плавал он, и сияющие утренние пары над морем к востоку, под ослепительным солнцем, которое уже жарко грело, поднимаясь все выше и выше, и туманно-лазурные, еще по-утреннему зыбкие массивы Италии, ее близких и далеких гор <…>”. Важна и остановка в пути, которую делают эти люди: перед озаренной солнцем, в венце, золотисто-ржавом от непогоды, белоснежной статуей Мадонны. Ей, “непорочной заступнице всех страждущих”, возносят они “смиренно-радостные хвалы”. Но и солнцу. И утру. Бунин делает этих персонажей полухристианами-полуязычниками, детьми природы, чистыми и наивными… И эта остановка, превращающая обычный спуск с горы в длительное путешествие, делает его и осмысленным (опять-таки в отличие от бессмысленного накопления впечатлений, которым должно было увенчаться путешествие господина из Сан-Франциско).

Бунин открыто воплощает свой эстетический идеал в простых людях. Уже до этого апофеоза естественной, целомудренной, религиозной жизни, который возникает незадолго до финала рассказа, проглядывало его восхищение естественностью и незамутненностью их существования. Во-первых, почти все они удостоились чести быть поименованными. В отличие от безымянного “господина”, его жены, “миссис”, его дочери, “мисс”, а также бесстрастного хозяина отеля на Капри и капитана корабля - у слуг, танцовщиков есть имена! Кармелла и Джузеппе великолепно танцуют тарантеллу, Луиджи хлестко передразнивает английскую речь умершего, а старик Лоренцо позволяет любоваться собою заезжим иностранцам. Но важно также и то, что смерть уравняла чванного господина из Сан-Франциско с простыми смертными: в трюме корабля он находится рядом с адскими машинами, обслуживаемыми “облитыми едким, грязным потом” голыми людьми!

Но Бунин не столь однозначен, чтобы ограничиться прямым противопоставлением ужасов капиталистической цивилизации естественной скромности незатейливой жизни. Кажется, что со смертью господина из Сан-Франциско исчезло социальное зло, но осталось зло космическое, неистребимое, то, существование которого потому вечно, что за ним зорко следит Дьявол. Бунин, обычно не склонный прибегать к символам и аллегориям (исключение составляют его рассказы, созданные на рубеже XIX и XX вв., - “Перевал”, “Туман”, “Велга”, “Надежда”, где возникали романтические символы веры в будущее, преодоления, упорства и т.п.), здесь взгромоздил на скалы Гибралтара самого Дьявола, не спускающего глаз с уходящего в ночь корабля, и как бы мимоходом вспомнил о жившем на Капри две тысячи лет тому назад человеке, “несказанно мерзком в удовлетворении своей похоти и почему-то имевшем власть над миллионами людей, наделавшем над ними жестокостей сверх всякой меры”.

По Бунину, социальное зло может быть временно устранено - кто был “всем”, стал “ничем”, то, что было “наверху”, оказалось “внизу”, но космическое зло, воплощаемое в силах природы, исторических реалиях, неустранимо. И залогом этого зла служат мрак, необозримый океан, бешеная вьюга; сквозь них тяжело проходит стойкий и величавый корабль, на котором по-прежнему сохраняется социальная иерархия: внизу жерла адских топок и прикованные к ним рабы, вверху - нарядные пышные залы, бесконечно длящийся бал, многоязычная толпа, блаженство томных мелодий…

Но Бунин не рисует этот мир социально двумерным, для него в нем существуют не только эксплуататоры и эксплуатируемые. Писатель создает не социально-обличительное произведение, а философскую притчу, и поэтому он вносит в традиционную иерархию маленькую поправку. Выше всех, над роскошными каютами и залами, обитает “грузный водитель корабля”, капитан, он “восседает” надо всем кораблем в “уютных и слабо освещенных покоях”. И он единственный, кто доподлинно знает о происходящем, - о нанятой за деньги паре влюбленных, о мрачном грузе, который находится на дне корабля. Он единственный, кто слышит “тяжкие завывания сирены, удушаемой бурей” (для всех остальных она, как мы помним, не слышна за звуками оркестра), и его это тревожит. Но он успокаивает себя, возлагая надежды на технику, на достижения цивилизации так же, как верят в него плывущие на пароходе люди, убежденные в том, что он имеет “власть” над океаном. Ведь корабль “громаден”, “стоек, тверд, величав и страшен”, он построен Новым Человеком (примечательны эти заглавные буквы, используемые Буниным для обозначения и человека и Дьявола!), а за стеною капитанской каюты находится радиорубка, где телеграфист принимает любые сигналы из любых частей света. Дабы подтвердить “всесилие” “бледнолицего телеграфиста”, Бунин создает подобие нимба вокруг его головы: металлический полуобруч. А чтобы дополнить впечатление - наполняет комнату “таинственным гулом, трепетом и сухим треском синих огней, разрывавшихся вокруг…”. Но перед нами лжесвятой, так же как капитан - никакой не командир, не водитель, не бог, а всего-навсего “языческий идол”, которому привыкли поклоняться. И их всесилие ложно, как лжива вся цивилизация, прикрывающая собственную слабость внешними атрибутами бесстрашия и силы, настойчиво отгоняющая от себя мысли о конце. Оно так же ложно, как весь этот мишурный блеск роскоши и богатства, которые не способны спасти человека ни от смерти, ни от мрачных глубин океана, ни от вселенской тоски, симптомом которой можно считать то, что и

великолепно демонстрирующей безграничное счастье очаровательной паре “давно наскучило <…> притворно мучиться своей блаженной мукой”. Грозный зев преисподней, где клокочут “страшные в своей сосредоточенности силы”, открыт и поджидает своих жертв. Какие силы имел в виду Бунин? Возможно, это и гнев порабощенных - не случайно Бунин акцентировал презрение, с каким господин из Сан-Франциско воспринимает подлинных людей Италии: “жадные, воняющие чесноком людишки”, живущие в “жалких, насквозь проплесневелых каменных домишках, налепленных друг на друга у самой воды, возле лодок, возле каких-то тряпок, жестянок и коричневых сетей”. Но, несомненно, это и готовая выйти из подчинения техника, только создающая иллюзию безопасности. Недаром капитан вынужден себя успокаивать близостью каюты телеграфиста, которая на самом деле только выглядит “как бы бронированной”.

Может быть, единственным (помимо целомудрия естественного мира природы и людей, близких к ней), что может противостоять гордыне Нового Человека со старым сердцем, является молодость. Ведь единственным живым человеком среди марионеток, населяющих корабли, отели, курорты, является дочь господина из Сан-Франциско. И пусть она тоже не имеет имени, но по совсем другой причине, чем ее отец. В этой девушке для Бунина слилось все то, что отличает молодость от пресыщенности и утомленности, приносимых прожитыми годами. Она вся в предощущении любви, в преддверии тех счастливых встреч, когда неважно, хорош или дурен собой твой избранник, важно, что он стоит рядом с тобой и ты “слушаешь его и от волнения не понимаешь, что он <…> говорит”, млея от “неизъяснимого очарования”, но при этом упорно “делаешь вид, что пристально смотришь вдаль”. (Бунин явно демонстрирует снисходительность по отношению к такому поведению: будто бы “не важно, что именно пробуждает девичью душу, - деньги ли, слава ли, знатность ли рода”, - для писателя важно, что она способна пробудиться.) Девушка едва не падает в обморок, когда ей кажется, что она увидела понравившегося ей наследного принца одного азиатского государства, хотя доподлинно известно, что он не может находиться в этом месте. Она способна смутиться, перехватывая нескромные взгляды, какими ее отец провожает красавиц. И невинная откровенность ее одежды явно контрастирует с лишь молодящим ее отца облачением и с богатым нарядом ее матери. Только у нее тоска сжимает сердце, и ее посещает “чувство страшного одиночества”, когда отец признается ей, что во сне ему привиделся человек, похожий на хозяина гостиницы. И только она горько рыдает, понимая, что отец мертв (у ее матери слезы моментально высыхают, как только она получает отпор со стороны хозяина отеля).

Наверное, первое, что бросается в глаза при чтении этого произведения Бунина, - библейские и мифологические ассоциации. Почему именно “из Сан-Франциско?” Разве мало в Америке городов, где мог родиться и прожить свою жизнь господин пятидесяти восьми лет, отправившийся путешествовать по Европе, а до этого работавший “не покладая рук” (в этом определении у Бунина проскальзывает еле заметная ирония: что это был за “труд” - хорошо знали китайцы, “которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами”; современный автор написал бы не о работе, а об “эксплуатации”, но Бунин - тонкий стилист - предпочитает, чтобы читатель сам догадался о характере этого “труда”). He потому ли, что город назван так в честь известного христианского святого Франциска Ассизского, проповедовавшего крайнюю бедность, аскетизм, отказ от любой собственности? He становится ли, таким образом, очевиднее по контрасту с его бедностью неуемное желание безымянного господина (следовательно, одного из многих) наслаждаться всем в жизни, причем наслаждаться агрессивно, упорно, в абсолютной уверенности, что он имеет полное на это право. Как замечает писатель, господина из Сан-Франциско постоянно сопровождала “толпа тех, на обязанности которых лежало достойно принять” его. И “так было всюду...” И господин из Сан-Франциско твердо убежден, что так должно было быть всегда.

Только уже в самой последней редакции, незадолго до смерти, Бунин снял многозначительный эпиграф, ранее всегда открывавший этот рассказ: “Горе тебе, Вавилон, город крепкий”. Снял, возможно, потому, что эти слова, взятые из Апокалипсиса, новозаветной книги, пророчащей о конце света, рассказывающей о городе порока и разврата Вавилоне, показались ему слишком откровенно выражающими его отношение к описанному. Ho он оставил название парохода, на котором плывет американский богач с женой и дочерью в Европу, - “Атлантида”, как бы желая лишний раз напомнить читателям об обреченности существования, основным наполнением которого стала страсть к получению удовольствий. И по мере того как возникает подробное описание ежедневного распорядка дня путешествующих на этом корабле - “вставали рано, при трубных звуках, резко раздававшихся по коридорам еще в тот сумрачный час, когда так медленно и неприветливо светало над серо-зеленой водяной пустыней, тяжело волновавшейся в тумане; накинув фланелевые пижамы, пили кофе, шоколад, какао; затем садились в ванны, делали гимнастику, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие, совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов полагалось бодро гулять по палубе, дыша холодной свежестью океана, или играть в шеффльборд и другие игры для нового возбуждения аппетита, а в одиннадцать - подкрепляться бутербродами с бульоном; подкрепившись, с удовольствием читали газету и спокойно ждали второго завтрака, еще более питательного и разнообразного, чем первый; следующие два часа посвящались отдыху; все палубы были заставлены тогда длинными камышовыми креслами, на которых путешественники лежали, укрывшись пледами, глядя на облачное небо и на пенистые бугры, мелькавшие за бортом, или сладко задремывая; в пятом часу их, освеженных и повеселевших, поили крепким душистым чаем с печеньями; в семь повещали трубными сигналами о том, что составляло главнейшую цель этого существования, венец его...” - нарастает ощущение, что перед нами описание Валтасарова пира. Это ощущение тем более реально, что “венцом” каждого дня действительно являлся роскошный обед-пир, после которого следовали танцы, флирт и другие радости жизни.

И возникает чувство, что, как и на пиру, устроенном, согласно библейскому преданию, последним вавилонским царем Валтасаром накануне взятия города Вавилона персами, на стене таинственной рукой будут начертаны непонятные слова, таящие скрытую угрозу: “МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН”. Тогда, в Вавилоне, их смог расшифровать только иудейский мудрец Даниил, который объяснил, что они содержат предсказание гибели города и раздел Вавилонского царства между завоевателями. Так вскоре и случилось. У Бунина же это грозное предостережение присутствует в виде несмолкающего грохота океана, вздымающего свои громадные валы за бортом парохода, снежной вьюги, кружащейся над ним, мрака, охватывающего все пространство вокруг, воя сирены, которая поминутно “взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой”. Так же страшны и “живое чудовище” - исполинский вал в чреве парохода, обеспечивающий его движение, и “адские топки” его преисподней, в раскаленном зеве которых клокочут неведомые силы, и потные грязные люди с отсветами багрового пламени на лицах. Ho как пирующие в Вавилоне не видят этих грозных слов, так и обитатели судна не слышат этих одновременно стенающих и лязгающих звуков: их заглушают мелодии прекрасного оркестра и толстые стены кают. Как такое же тревожное предзнаменование, но обращенное уже не ко всем обитателям парохода, а к одному господину из Сан-Франциско, может быть воспринято “узнавание” им хозяина отеля на Капри: “точь-в-точь такого” элегантного молодого человека “с зеркально причесанной головою” прошедшей ночью видел он во сне...

Удивительно, что Бунин, который всегда славился тем, что не прибегал, в отличие от Чехова, к повторяющейся детали, в данном случае неоднократно использует прием повторения, нагнетания одних и тех же действий, ситуаций, деталей. Он не удовлетворяется тем, что подробно рассказал о распорядке дня на пароходе. С тем же тщанием писатель перечисляет все, что делают путешественники, прибыв в Неаполь. Это опять первый и второй завтраки, посещение музеев и старинных церквей, обязательный подъем на гору, пятичасовой чай в отеле, обильный обед вечером... Здесь так же все рассчитано и запрограммировано, как и в жизни господина из Сан-Франциско, который уже вперед на два года знает, где и что ему предстоит. На юге Италии он будет наслаждаться любовью молоденьких неаполитанок, в Ницце - любоваться карнавалом, в Монте-Карло - участвовать в автомобильных и парусных гонках и играть в рулетку, во Флоренции и Риме - слушать церковные мессы, а потом посетит Афины, Палестину, Египет и даже Японию.

Однако нет в этих самих по себе очень интересных и привлекательных вещах подлинной радости для людей, пользующихся ими. Бунин подчеркивает механичность их поведения. Они не наслаждались, а “имели обычай начинать наслаждение жизнью” с того или другого занятия; у них, видимо, отсутствует аппетит, и его необходимо возбуждать, они не прогуливаются по палубе, а им полагается бодро гулять, они должны взгромождаться на маленьких серых осликов, осматривая окрестности, они не выбирают музеи, а им обязательно демонстрируют чье-нибудь “непременно знаменитое” “Снятие со креста”. Даже капитан корабля предстает не как живое существо, а как “огромный идол” в своем шитом золотом мундире. Так писатель делает своих знатных и богатых героев пленниками золотой клетки, в которую они сами себя заточили и в которой они беззаботно пребывают до поры до времени, не подозревая о приближающемся будущем... Это будущее среди них подстерегло пока одного только господина из Сан-Франциско. И это будущее была Смерть!

Мелодия смерти подспудно начинает звучать с самых первых страниц произведения, незаметно подкрадываясь к герою, но постепенно становясь ведущим мотивом. Вначале смерть предельно эстетизирована, живописна: в Монте-Карло одним из любимых занятий богатых бездельников является “стрельба в голубей, которые очень красиво взвиваются из садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас стукаются белыми комочками о землю”. (Для Бунина вообще характерна эстетизация вещей обычно неприглядных, которые должны скорее пугать, чем привлекать наблюдателя. Ну кто, кроме него, мог написать о “чуть припудренных нежнейших розовых прыщиках возле губ и между лопаток” у дочери господина из Сан-Франциско, сравнить белки глаз негров с “облупленными крутыми яйцами” или назвать молодого человека в узком фраке с длинными фалдами “красавцем, похожим на огромную пиявку”!) Затем намек на смерть возникает в описании портрета наследного принца одного из азиатских государств, милого и приятного в общем человека, усы которого, однако, “сквозили, как у мертвого”, а кожа на лице была “точно натянута”. И сирена на корабле захлебывается в “смертной тоске”, суля недоброе, и музеи холодны и “мертвенно-чисты”, и океан ходит “траурными от серебряной пены горами” и гудит, как “погребальная месса”.

Ho еще более явственно дыхание смерти чувствуется в наружности главного героя, в которой превалируют желто-черно-серебристые тона: желтоватое лицо, золотые пломбы в зубах, цвета слоновой кости череп. Кремовое шелковое белье, черные носки, брюки, смокинг довершают его облик. Да и сидит он в золотистожемчужном сиянии чертога обеденной залы. И кажется, что от него эти краски распространяются на природу и весь окружающий мир. Разве что добавлен еще тревожно красный цвет. Понятно, что океан катит свои черные валы, что багровое пламя вырывается из его топок; естественно, что у итальянок черные волосы, что резиновые накидки извозчиков отдают чернотой, а толпа лакеев “черна”, и у музыкантов могут быть красные куртки. Ho почему прекрасный остров Капри тоже надвигается “своей чернотой”, “просверленный красными огоньками”, почему даже “смирившиеся волны” переливаются, как “черное масло”, а по ним от зажегшихся фонарей на пристани текут “золотые удавы”?

Так Бунин создает у читателя представление о всесилии господина из Сан-Франциско, способного подавить даже красоту природы. В поэме “Возмездие” Блок писал о “глухих” годах России, когда над ней злой гений Победоносцев “простер совиные крыла”, погрузив страну во мрак. He так ли и господин из Сан-Франциско простирает свои крылья зла над всем миром? Ведь даже солнечный Неаполь не озаряется солнцем, пока там находится этот американец, и остров Капри кажется каким-то призраком, “точно его никогда и не существовало на свете”, когда он приближается к нему...

И все это нужно Бунину, чтобы подготовить читателя к кульминационному моменту повествования - смерти героя, о которой тот не задумывается, мысль о которой вообще не проникает в его сознание. Да и какая может быть неожиданность в этом запрограммированном мире, где торжественное одевание к ужину свершается таким образом, как будто человек готовится к венцу (т.е. счастливой вершине своей жизни), где существует бодрая подтянутость пусть и немолодого, но хорошо выбритого и еще очень элегантного человека, который так легко обгоняет запаздывающую к ужину старуху? Бунин припас только одну деталь, которая “выбивается” из ряда хорошо отрепетированных дел и движений: когда господин из Сан-Франциско одевается к ужину, не слушается его пальцев шейная запонка, никак не желает она застегиваться... Ho он все-таки побеждает ее, больно кусающую “дряблую кожицу в углублении под кадыком”, побеждает “с сияющими от напряжения глазами”, “весь сизый от сдавившего ему горло... тугого воротничка”. И вдруг в эту минуту он произносит слова, которые никак не вяжутся с атмосферой всеобщего довольства, с восторгами, которые он приготовился получать. “О, это ужасно! - пробормотал он., и повторил с убеждением: - Это ужасно...” Что именно оказалось ужасно в этом рассчитанном на удовольствия мире, господин из Сан-Франциско, не привыкший задумываться о неприятном, так и не попытался понять. Однако поразительно то, что до этого говоривший преимущественно по-английски или итальянски американец (русские реплики его весьма кратки и воспринимаются как “проходные”) дважды повторяет это слово по-русски... Кстати, стоит вообще отметить его отрывистую, как бы лающую речь: он не произносит более двух-трех слов кряду.

“Ужасным” на самом деле было первое прикосновение Смерти, так и не осознанной человеком, в душе которого “уже давным-давно не осталось... каких-либо мистических чувств”. Ведь, как пишет Бунин, напряженный ритм его жизни не оставлял “времени для чувств и размышлений”. Впрочем, некоторые чувства, вернее, ощущения все же были, правда, простейшие, если не сказать низменные... Писатель неоднократно указывает, что оживляется господин из Сан-Франциско только при упоминании об исполнительнице тарантеллы (его вопрос, заданный “ничего не выражающим голосом”, о ее партнере: не муж ли он? - как раз и выдает скрываемое волнение), только воображая, как она, “смуглая, с наигранными глазами, похожая на мулатку, в цветистом наряде” пляшет, только предвкушая “любовь молоденьких неаполитанок, пусть и не совсем бескорыстную”, только любуясь “живыми картинами” в притонах или так откровенно заглядываясь на знаменитую красавицу блондинку, что его дочери становится неловко. Отчаяние же он чувствует лишь тогда, когда начинает подозревать, что жизнь вырывается из-под его контроля: он приехал в Италию наслаждаться, а здесь туман, дожди и ужасающая качка... Зато ему дано с наслаждением мечтать о ложке супа и глотке вина.

И за это, а также и за всю прожитую жизнь, в которой были и самоуверенная деловитость, и жестокая эксплуатация других людей, и бесконечное накопление богатств, и убежденность, что все вокруг призваны служить ему, предупреждать его малейшие желания, таскать его вещи, за отсутствие какого-либо живого начала, казнит его Бунин. И казнит жестоко, можно сказать, беспощадно.

Смерть господина из Сан-Франциско потрясает своей неприглядностью, отталкивающим физиологизмом. Теперь писатель в полной мере использует эстетическую категорию “безобразного"’, чтобы в нашей памяти навсегда запечатлелась отвратительная картина, когда “шея его напружилась, глаза выпучились, пенсне слетело с носа... Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха - и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала..., голова завалилась на плечо и замоталась... - и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то”. Ho это был не конец: “...он еще бился. Он настойчиво боролся со смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так неожиданно и грубо навалившейся на него. Он мотал головой, хрипел, как зарезанный, закатил глаза, как пьяный...” Хриплое клокотание продолжало раздаваться из его груди и позже, когда он уже лежал на дешевой железной кровати, под грубыми шерстяными одеялами, тускло освещенный единственной лампочкой. Бунин не жалеет отталкивающих подробностей, чтобы воссоздать картину жалкой, отвратительной смерти некогда могущественного человека, которого никакое богатство не может спасти от последующего унижения. И только когда исчезает конкретный господин из Сан-Франциско, а на его месте появляется “кто-то другой”, осененный величием смерти, писатель позволяет себе несколько деталей, подчеркивающих значимость свершившегося: “медленно... потекла бледность по лицу умершего, и черты его стали утончаться, светлеть”. А позже мертвому даруется и подлинное общение с природой, которого он был лишен, в чем никогда не испытывал потребности, будучи живым. Мы хорошо помним, к чему стремился и на что “нацеливался” в остаток своей жизни господин из Сан-Франциско. Теперь же, в холодной и пустой комнате, “звезды глядели на него с неба, сверчок с грустной беззаботностью запел на стене”.

Кажется, что, живописуя дальнейшие унижения, которые сопровождали посмертное земное “бытие” господина из Сан-Фран-циско, Бунин даже вступает в противоречие в жизненной правдой. У читателя может возникнуть вопрос: почему, например, хозяин отеля считает те деньги, которые могли дать ему жена и дочь умершего постояльца в благодарность за перенесение тела в кровать роскошного номера, пустяком? Почему он теряет остатки уважения к ним и даже позволяет себе “осадить” мадам, когда она начинает требовать причитающееся ей по праву? Почему он так торопится “распрощаться” с телом, даже не давая возможности близким приобрести гроб? И вот уже по его распоряжению тело господина из Сан-Франциско оказывается погруженным в длинный ящик из-под содовой английской воды, и его на рассвете, тайком, мчит вниз к пристани пьяненький извозчик, чтобы спешно погрузить на маленький пароходик, который передаст свою ношу одному из портовых складов, после чего оно вновь окажется на “Атлантиде”. А там черный просмоленный гроб запрячут глубоко в трюм, в котором он и будет находиться до возвращения домой.

Ho такое положение дел действительно возможно в мире, где Смерть воспринимается как нечто постыдное, непристойное, “неприятное”, нарушающее чинный порядок, как moveton (дурной тон, плохое воспитание), способный испортить настроение, выбить из колеи. Писатель неслучайно выбирает глагол, который не должен согласовываться со словом смерть: натворил. “He будь в читальне немца - ни единая душа из гостей не узнала бы, что натворил он”. Следовательно, смерть в восприятии этих людей - нечто такое, что необходимо “замять”, скрыть, иначе не избежать “обиженных лиц”, претензий и “испорченного вечера”. Именно поэтому так спешит хозяин отеля избавиться от умершего, что в мире искаженных представлений о должном и недолжном, о приличном и неприличном (неприлично умирать вот так, не вовремя, но прилично приглашать изящную пару, “играть в любовь за хорошие деньги”, услаждая взоры пресыщенных бездельников; можно упрятать тело в ящик из-под бутылок, но нельзя, чтобы гости нарушили свой моцион). Писатель настойчиво акцентирует то обстоятельство, что, не будь нежелательного свидетеля, вышколенные слуги “мгновенно, задними ходами, умчали бы за ноги и голову господина из Сан-Франциско куда подальше”, и все пошло бы заведенным порядком. А теперь хозяину приходится извиняться перед гостями за причиненные неудобства: пришлось отменить тарантеллу, потушить электричество. Он даже дает чудовищные с человеческой точки зрения обещания, говоря, что примет “все зависящие от него меры к устранению неприятности". (Здесь мы можем еще раз убедиться в тончайшей иронии Бунина, которому удается передать жуткое самомнение современного человека, убежденного в том, что он может что-то противопоставить неумолимой смерти, что в его силах “исправить” неизбежное.)

Писатель “наградил” своего героя такой ужасной, непросветленной смертью, чтобы еще раз подчеркнуть ужас той неправедной жизни, которая только и могла завершиться подобным образом. И действительно, после смерти господина из Сан-Франциско мир почувствовал облегчение. Произошло чудо. Уже на следующий день “озолотилось” утреннее голубое небо, “на острове снова водворились мир и покой”, на улицы высыпал простой люд, а городской рынок украсил своим присутствием красавец Лоренцо, который служит моделью многим живописцам и как бы символизирует собою прекрасную Италию. Все в нем разительно контрастирует с господином из Сан-Франциско, хотя он тоже, как и тот, старик! И его спокойствие (он может стоять на рынке с утра до вечера), и его бессребреничество (“он принес и уже продал за бесценок двух пойманных ночью омаров”), и то, что он “беззаботный гуляка” (его безделье приобретает нравственную ценность по сравнению с суетливой готовностью американца потреблять удовольствия). У него “царственные повадки”, в то время как медлительность господина из Сан-Франциско кажется заторможенностью, и ему не надо специально одеваться и прихорашиваться: его лохмотья живописны, а красный шерстяной берет, как всегда, лихо надвинут на ухо.

Ho в еще большей степени подтверждает спустившуюся на мир благодать мирное шествие с горных высот двух абруццких горцев. Бунин специально замедляет темп повествования, чтобы читатель мог вместе с ними открыть панораму Италии и насладиться ею: “...целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежал у их ног, и та сказочная синева, в которой плавал он, и сияющие утренние пары над морем к востоку, под ослепительным солнцем, которое уже жарко грело, поднимаясь все выше и выше, и туманно-лазурные, еще по-утреннему зыбкие массивы Италии, ее близких и далеких гор”. Важна и остановка в пути, которую делают эти два человека, - перед озаренной солнцем, в венце, золотисторжавом от непогоды, белоснежной статуей Мадонны. Ей, “непорочной заступнице всех страждущих”, возносят они “смиреннорадостные хвалы”. Ho и солнцу. И утру. Бунин делает своих персонажей полухристианами-полуязычниками, детьми природы, чистыми и наивными. И эта остановка, превращающая обычный спуск с горы в длительное путешествие, делает его еще и осмысленным (опять-таки в отличие от бессмысленного накопления впечатлений, которым должно было увенчаться путешествие господина из Сан-Франциско).

Бунин открыто воплощает свой эстетический идеал в простых людях. Уже до этого апофеоза естественной, целомудренной, религиозной жизни, которая возникает незадолго до финала рассказа, проглядывало его восхищение естественностью и незамутненностью их существования. Во-первых, почти все они удостоились чести быть поименнованными. В отличие от безымянного господина, его жены, миссис, его дочери, мисс, а также бесстрастного хозяина отеля на Капри, капитана корабля - у слуг, танцовщиков есть имена! Кармелла и Джузеппе великолепно танцуют тарантеллу, Луиджи хлестко передразнивает английскую речь умершего, а старик Лоренцо позволяет любоваться собой заезжим иностранцам. Ho важно также и то, что смерть уравняла чванного господина из Сан-Франциско с простыми смертными: в трюме корабля он находится рядом с адскими машинами, обслуживаемыми “облитыми едким, грязным потом” голыми людьми.

Ho Бунин не столь однозначен, чтобы ограничиться прямым противопоставлением ужасов капиталистической цивилизации скромности незатейливой жизни. Co смертью господина из Сан-Франциско исчезло социальное зло, но осталось зло космическое, неистребимое, то, существование которого вечно потому, что за ним зорко следит Дьявол. Бунин, обычно не склонный прибегать к символам и аллегориям (исключение составляют его рассказы, созданные на рубеже XIX и XX веков, - “Перевал”, “Туман”, “Велга”, “Надежда”, где возникали романтические символы веры в будущее, преодоления, упорства и т.п.), здесь взгромоздил на скалы Гибралтара самого Дьявола, не спускающего глаз с уходящего в ночь корабля, и “к слову” вспомнил о жившем на Капри две тысячи лет тому назад человеке, “несказанно мерзком в удовлетворении своей похоти и почему-то имевшем власть над миллионами людей, наделавшем над ними жестокостей сверх всякой меры”.

По Бунину, социальное зло может быть временно устранено - кто был “всем”, стал “ничем”, то, что было “наверху”, оказалось “внизу”, но космическое зло, воплощаемое в силах природы, исторических реалиях, неустранимо. И залогом этого зла служит мрак, необозримый океан, бешеная вьюга, сквозь которые тяжело проходит стойкий и величавый корабль, на котором по-прежнему сохраняется социальная иерархия: внизу - жерла адских топок и прикованные к ним рабы, вверху - нарядные пышные залы, бесконечно длящийся бал, многоязычная толпа, блаженство томных мелодий...

Ho Бунин не рисует этот мир социально-двумерным, для него в нем существуют не только эксплуататоры и эксплуатируемые. Писатель создает не социально-обличительное произведение, а философскую притчу, и поэтому он вносит маленькую поправку. Выше всех, над роскошными каютами и залами, обитает “грузный водитель корабля”, капитан, он “восседает” надо всем кораблем в “уютных и слабо освещенных покоях”. И он единственный, кто доподлинно знает о происходящем: о нанятой за деньги паре влюбленных, о мрачном грузе, который находится на дне корабля. Он единственный, кто слышит “тяжкие завывания сирены, удушаемой бурей” (для всех остальных она, как мы помним, заглушаема звуками оркестра), и его это тревожит, но он успокаивает себя, возлагая надежды на технику, на достижения цивилизации так же, как верят в него плывущие на пароходе, убежденные в том, что он имеет “власть” над океаном. Ведь корабль “громаден”, он “стоек, тверд, величав и страшен”, он построен Новым Человеком (примечательны эти заглавные буквы, используемые Буниным для обозначения и человека, и Дьявола!), а за стеной капитанской каюты находится радиорубка, где телеграфист принимает любые сигналы из любых частей света. Дабы подтвердить “всесилие” “бледнолицего телеграфиста”, Бунин создает подобие нимба вокруг его головы - металлический полуобруч. А чтобы дополнить впечатление, наполняет комнату “таинственным гулом, трепетом и сухим треском синих огней, разрывавшихся вокруг...”. Ho перед нами лжесвятой, так же, как капитан, - никакой не командир, не водитель, не бог, а всего-навсего “языческий идол”, которому привыкли поклоняться. H их всесилие ложно, как лжива вся цивилизация, прикрывающая собственную слабость внешними атрибутами бесстрашия и силы, настойчиво отгоняющая от себя мысли о конце. Оно так же ложно, как весь этот мишурный блеск роскоши и богатства, которые неспособны спасти человека ни от смерти, ни от мрачных глубин океана, ни от вселенской тоски, симптомом которой можно считать то, что и великолепно демонстрирующей безграничное счастье очаровательной паре “давно наскучило... притворно мучиться своей блаженной мукой”. Грозный зев преисподней, в которой клокочут “страшные в своей сосредоточенности силы”, открыт и поджидает своих жертв. Какие силы имел в виду Бунин? Возможно, это и гнев порабощенных - неслучайно Бунин акцентировал презрение, с каким господин из Сан-Франциско воспринимает подлинных людей Италии: “жадные, воняющие чесноком людишки”, живущие в “жалких, насквозь проплесневелых каменных домишках, налепленных друг на друга у самой воды, возле лодок, возле каких-то тряпок, жестянок и коричневых сетей”. Ho, несомненно, это и готовая выйти из подчинения техника, только создающая иллюзию безопасности: недаром капитан вынужден себя успокаивать близостью каюты телеграфиста, которая на самом деле только выглядит “как бы бронированной”.

Может быть, единственное (помимо целомудрия естественного мира природы и людей, близких к ней), что может противостоять гордыне Нового Человека со старым сердцем, - это молодость. Ведь единственным живым человеком среди марионеток, населяющих корабли, отели, курорты, является дочь господина из Сан-Франциско. И пусть она тоже не имеет имени, но по совсем другой причине, чем ее отец. В этом персонаже для Бунина слилось все то, что отличает молодость от пресыщенности и утомленности, приносимых прожитыми годами. Она вся - в предощущении любви, в преддверии тех счастливых встреч, когда неважно, хорош или дурен собой твой избранник, важно, что он стоит рядом с тобой и ты “слушаешь его и от волнения не понимаешь, что он... говорит”, млеешь от “неизъяснимого очарования”, но при этом упорно “делаешь вид, что пристально смотришь вдаль”. (Бунин явно демонстрирует снисходительность по отношению к такому поведению, заявляя, что “не важно, что именно пробуждает девичью душу, - деньги ли, слава ли, знатность ли рода”, - важно, что она способна пробудиться.) Девушка едва не падает в обморок, когда ей кажется, что она увидела понравившегося ей наследного принца одного азиатского государства, хотя доподлинно известно, что он не может находиться в этот момент здесь. Она способна смутиться, перехватывая нескромные взгляды, какими ее отец провожает красавиц. И невинная откровенность ее одежды явно контрастирует с лишь молодящим ее отца облачением и с богатым нарядом ее матери. Только у нее тоска сжимает сердце, когда отец признается ей, что во сне ему привиделся человек, похожий на хозяина гостиницы на Капри, и в эту минуту ее посещает “чувство страшного одиночества”. И только она горько рыдает, понимая, что отец мертв (у ее матери слезы моментально высыхают, как только она получает отпор со стороны хозяина отеля).

В эмиграции Бунин создает притчу “Молодость и старость”, подводящую итог его раздумьям о жизни человека, вставшего на путь наживы и приобретательства.

“Бог сотворил небо и землю... Потом бог сотворил человека и сказал человеку: будешь ты, человек, жить тридцать лет на свете, - хорошо будешь жить, радоваться будешь, думать будешь, что все на свете для одного тебя бог сотворил и сделал. Доволен ты этим? А человек подумал: так хорошо, а всего тридцать лет жизни! Ой, мало... Потом бог сотворил ишака и сказал ишаку: будешь ты таскать бурдюки и вьюки, будут на тебе ездить люди и будут тебя бить по голове палкой. Ты таким сроком доволен? И ишак зарыдал, заплакал и сказал богу: зачем мне столько? Дай мне, бог, всего пятнадцать лет жизни. - А мне прибавь пятнадцать, сказал человек богу, - пожалуйста, прибавь от его доли! - И так бог и сделал, согласился. И вышло у человека сорок пять лет жизни... Потом бог сотворил собаку и тоже дал ей тридцать лет жизни. Ты, сказал бог собаке, будешь жить всегда злая, будешь сторожить хозяйское богатство, не верить никому чужому, брехать будешь на прохожих, не спать по ночам от беспокойства. И... собака даже завыла: ой, будет с меня и половины такой жизни! И опять стал человек просить бога: прибавь мне и эту половину! И опять бог ему прибавил... Ну, а потом бог сотворил обезьяну, дал ей тоже тридцать лет жизни и сказал, что будет она жить без труда и без заботы, только очень нехороша лицом будет... лысая, в морщинах, голые брови на лоб лезут, и все... будет стараться, чтоб на нее глядели, а все будут на нее смеяться... И она отказалась, попросила себе только половину... И человек выпросил себе и эту половину... Человек свои собственные тридцать лет прожил по-человечески - ел, пил, на войне бился, танцевал на свадьбах, любил молодых баб и девок. А пятнадцать лет ослиных работал, наживал богатство. А пятнадцать собачьих берег свое богатство, все брехал и злился, не спал ночи. А потом стал такой гадкий, старый, как та обезьяна. И все головами качали и на его старость смеялись...”

Рассказ “Господин из Сан-Франциско” можно считать полнокровным полотном жизни, позднее свернутым в тугие кольца притчи “Молодость и старость”. Ho уже в нем вынесен суровый приговор человеку-ослу, человеку-собаке, человеку-обезьяне, а более всего - Новому Человеку со старым сердцем, который установил жестокие законы на земле, всей земной цивилизации, заковавшей себя в кандалы лживой морали.

Весной 1912 г. весь мир облетело сообщение о столкновении с айсбергом крупнейшего пассажирского судна “Титаник”, о страшной гибели более чем полутора тысяч человек. Это событие прозвучало предостережением человечеству, упоенному научными успехами, убежденному в своих безграничных возможностях. Огромный “Титаник” на какое-то время стал символом этой мощи, но его погружение в волны океана, самоуверенность капитана, не внявшего сигналам опасности, неспособность противостоять стихии, беспомощность команды еще раз подтвердили хрупкость и незащищенность человека перед лицом космических сил. Может быть, наиболее остро воспринял эту катастрофу Бунин, увидевший в ней итог деятельности “гордыни Нового Человека со старым сердцем”, о чем он и написал в своем рассказе “Господин из Сан-Франциско” три года спустя, в 1915 г.

Бунину удалось достичь обобщенности образа, без речевых характеристик, внутренних монологов, диалогу. Образ главного героя не страдает гротескностью, даже несмотря на наличие иронии в его описании, он отнюдь не карикатурен. Более того, автор указывает на положительные качества этого человека, ведь для того, чтобы достичь того положения, которое он занимает, необходимы незаурядные качества характера, деловая хватка, воля, ум, знания. Перед нами весьма богатый человек, который последовательно стремился к своей цели и к 58 годам, когда убедился, что практически сравнялся с теми, кого ранее взял себе за образец, «решил передохнуть 66 Бунин И. А. Человек из Сан-Франциско./Бунин И. А. Повести и рассказы. Сост. Девель А. А. Л.; Лениздат, 1985. С. 374.» «он хотел вознаградить за годы труда прежде всего себя; однако был рад и за жену с дочерью 77 Там же. С. 374.».

В его образе воплощены характерные черты того общества, цивилизованных и уважаемых людей, к которым он принадлежит. Господин из Сан-Франциско самонадеян и эгоистичен, убежден в несомненной собственной правоте его желаний, он не скрывает своего пренебрежительного, даже иногда циничного отношения к людям, которые не равны ему по положению. Он был «обидно вежлив 88 Там же. С. 384.» со слугами, которые «жались от него к стенке, а он шел, как бы не замечая их 99 Там же. С. 386.».

Говоря об этой черте характера главного героя рассказа, в контексте указанной темы стоит отметить также, что высокомерен он был не только по отношению к неравным с ним по положению людям, но и отдельным народам. Так, в Италии «он увидел под скалистым отвесом кучу таких жалких, насквозь проплесневевших каменных домишек, налепленных друг на друга у самой воды, возле лодок, возле каких-то тряпок, жестянок и коричневых сетей, что вспомнив, что это и есть подлинная Италия, которой он приехал наслаждаться, почувствовал отчаяние 110 Там же. С. 381-382. 0 ».

Автор весьма красочно рисует перед читателями то будущее, к которому стремился всю жизнь господин из Сан-Франциско: «накинув фланелевые пижамы, пили кофе…затем садились в ванны, делали гимнастику…совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов полагалось бодро гулять по палубам… в одиннадцать - подкрепляться…с удовольствием читать газету и спокойно ждали второго завтрака, еще более питательного и разнообразного, чем первый; следующие два часа посвящались отдыху;… в пятом часу их, освеженных и повеселевших, поили крепким душистым чаем с печеньями; в семь повещали трубным сигналом о том, что составляло главнейшую цель всего существования, венец его 111 Бунин И. А. Человек из Сан-Франциско./Бунин И. А. Повести и рассказы. Сост. Девель А. А. Л.; Лениздат, 1985. С. 375. 1 …». Бунин описывает бессмысленную и глупо растрачиваемую жизнь людей, высшего общества, где целью и главным смыслом существования является принятие пищи - именно этому «таинству» подчинена вся размеренная жизнь на «Атлантиде».

Следует обратить внимание на фразу автора о предсмертной минуте несчастного: «Это хрипел уже не господин из Сан-Франциско, его больше не было, а кто-то другой 112 Там же. С. 388. 2 ». Он перестал быть господином, перед которым ластились притворной робостью и послушанием вынужденные или рожденные быть льстецами среди людей уже тогда, когда они почувствовали отход духа от его бренного тела.

Двойственно можно понять слова Бунина о том, что после смерти лицо его изменилось «черты его стали утончаться, светлеть 113 Там же. С. 388. 3 …». Как будто после смерти ему стало лучше, или он стал лучше, будто, не принося при жизни пользы, теперь он приносит пользу.

Насмешки Луиджи, перемена в отношении хозяина отеля к семье из Сан-Франциско - все это говорит о том, что подобные господа, которые при жизни чувствуют себя особами огромной важности, присущей королям, после смерти становятся такими же пешками, как и их слуги.

Мог ли представить господин из Сан-Франциско, что когда он, мертвый, останется один в худшей комнате отеля, отпевать его, еще не остывшего от увеселительного путешествия, будет сверчок, а гробом, вместо мореного и позолоченного будет служить ящик из-под содовой. Что везти его будут с похмелья в повозке с громыхающими бубенчиками к той же самой «Атлантиде», чтобы отправить на ней в последний путь тем же маршрутом, только в несколько другом качестве. А погребальную мессу ему служить бешеная вьюга с гудящим океаном, когда его, переселенного из ящика в просмоленный гроб, будут везти на корабле обратно, скрывая от пассажиров, - в противопоставление тому, уже далекому, льстивому вниманию 114 Степанов М. Так проходит земная слава. / Литература. №1, 1998. С. 12. 4 .

Не только в преддверии революции, но и во время и после нее стала подниматься такая проблема, как смысл жизни. Размышления об этом предоставил писатель Иван Бунин, который своим рассказом "Господин из Сан-Франциско" перевернул сознание большинства людей.

Что же особенного в произведении творца? Необычно то, что главный герой имеет семью, статное положение, хорошее обеспечение в плане материальном. Всю свою жизнь он тратит на то, чтобы скопить как можно больше денег, дабы на старости, не работая, жить припеваючи. Однако жизнь бьёт редко, но метко. Персонаж не успевает дожить до положенного возраста, он уходит из мира никому не нужным. Почему о нем не печалится его семья? Отчего героя никто не вспоминает? А все из-за того, что душа его задолго покинула тело. Смерть физическая не значится как смерть духовная. Нет, главный герой умертвил собственную душу еще тогда, когда погнался за ложными мечтами. Он считал, что нужно работать в поте лица, усердствовать, не замечая ничего вокруг, никаких прелестей жизни. Персонаж абстрагировался от радостей судьбы, от того сиюминутного мгновения, что нежданно приходит, заставая врасплох. Герой прожил время впустую, ибо даже то богатство, что он нажил, стало никому не нужным. Так вот!

Иван Бунин старается донести до читателей то, что при любых обстоятельствах необходимо не терять собственный разум, не гнаться за чем-то материальным. Важно становится духовным, открывать в жизни всегда новое. Как говорил Чехов: "пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро". И правильно, надо не только проводить время с пользой для себя, но и для других. Что наказывал нам еще Толстой? "Надо жить, надо любить, надо верить!" Не имеет смысла усердствовать там, где польза душе не будет, главное в жизни – это счастье внутреннее, а не физическое. Человек и создан для того, чтобы осознавать важность своего существования, ибо он послан в этот мир для открытий, любви, приобщению к искусству. Главного героя же кроме денежных средств, ничего не интересовало. В этот то и проблема, ибо после того, как человек ставит выше духовности материальные, тогда он гибнет. Душа парализуется, омертвляется, что на самом деле очень страшно.

Так что не стоит тратить собственную жизнь на погони за материальными благами, иначе не успеешь оглянуться, как все станет ненужным! И, выбирая путь физических мечтаний, отказываешься от восприятия, казалось бы, простых, но необходимых счастливых моментов с любимыми людьми. А, отодвигая все прекрасное, что тебя окружает, в конечном итоге остаешься в полном одиночестве. И никому ты становишься не нужным! Люди забывают о тебе, о твоем статусе, о твоих деньгах. Поэтому главное не ошибиться при определении пути жизни. Важно лишь помнить, что с духовным миром никогда не прогадаешь!

Анализ 2

Чем ценна наша жизнь? В чём её смысл? Ответ на эти вопросы пытается раскрыть И. А. Бунин в своём произведении «Господин из Сан-Франциско».

На первый взгляд ничего не понятного и сложного в рассказе нет. Он повествует о некоем очень богатом пожилом человеке. Господин путешествует вместе со своей семьёй на шикарном пароходе «Атлантида», который «был похож на громадный отель со всеми удобствами», из Сан-Франциско в Неаполь. Всё в жизни этого человека сложилось очень удачно. Правда, сценарий для этого он подглядел у таких же обеспеченных людей, взяв их судьбы за эталон.

Всю жизнь господин много работал, завёл добропорядочную семью, заработал огромное состояние, дожил до почтенного возраста и наконец решил, что пришло время отдохнуть. Для этого он выбрал двухлетнее роскошное морское путешествие вокруг света. Продиктован такой выбор был не веянием сердца и желанием, а потому, что так поступали все люди его круга, которые «имели обычай начинать наслаждение жизнью с поездки в Европу».

Жизнь на теплоходе шикарна, но лишена смысла. Всё подчинено шелесту купюр и праздности. И в то время, когда на верхней палубе господин «сидел в золотисто-жемчужном сиянии», вкушая все прелести жизни, которые сводились к обычному чревоугодию и танцам, внизу, в трюме, «великое множество слуг работало».

Автор очень умело вплетает в повествование метафоры, аллегорию и сравнения. Корабль предстаёт перед читателем в образе самой жизни, где у одних – вечный праздник, который им обеспечивают другие. Писатель подчёркивает, что богатство безлико. Он не даёт имени своему главному герою, состоятельному человеку, и в то же время обычного коридорного называет Луиджи. Бесцельно и праздно живущих богатеев писатель описывает через сравнение с музеями – «повсюду одно и то же: величавый вход, закрытый тяжкой кожаной завесой, а внутри – огромная пустота».

Развязкой повествования становится внезапная смерть главного героя, которая всего лишь омрачила праздник жизни, не вызвав никакого горя и сочувствия. Метрдотель комментирует происходящее гостям как «это так, пустяк, маленький обморок». Более того, тело состоятельного человека не разрешают вернуть в шикарную каюту, объясняя это скандалом, который разразится от такого известия. Потому его помещают в самую сырую маленькую каюту на корабле. Ирония заключается в том, что огромное состояние не помогает вернуть тело усопшего со всеми почестями, а везут его украдкой, в самом обычно просмоленном гробу в трюме. К семье покойного все сразу же потеряли интерес, отказав даже в минимальной помощи. Власть шелеста купюр почила вместе с господином. А «океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нём никто не думал».

Несколько интересных сочинений

• Сочинение по картине Отдых после боя Непринцева 8 класс

  В основу холста «Отдых после боя» была положена поэма «Василий Теркин». Собственно после того как художник прочел эту поэму, он пришел к такому выводу, что напишет чудесный холст на военную тематику.

Кохання це велике почуття, яке може охопити кожного, але не всі зможуть відчути справжню силу кохання. Кохати – це значить розуміти кохану людину лише за поглядом, бажання бути поряд.

• Особенности композиции комедии Грибоедова Горе от ума

  Произведение имеет уникальную композицию. Автор стремился сделать повествование максимально жизненным и правдивым. Грибоедов отошел от канонического классицизма

Нужно уметь быть милосердным и уметь сохранять равновесие в трудные моменты жизни.

• Сочинение Эмоции могут вспыхнуть в любом человеке

  еловек очень чувственное создание. Одной из ее постоянных нужд является выражение своих эмоций. Конечно, есть разные люди. У каждого свой характер, своя натура.