Художественное осмысление проблемы деятельного начала в человеке Иван Сергеевич Тургенев дал в романе «Накануне». В произведении заложена «мысль о необходимости сознательно-деятельных натур» для движения общества к прогрессу.
В «Накануне» автор осуществил то, что давно могли ожидать читатели: рядом с волевой женщиной появился решительный и деятельный мужчина. К этому образу Тургенев шел давно, задумав его в пору создания «Рудина». Тогда фигура главной героини ясно вырисовывалась в воображении автора, но не было главного героя. Для его создания Тургеневу необходим был реальный жизненный факт. Помог случай. Один из орловских соседей писателя передал ему тетрадь с рассказом, в котором «беглыми штрихами» было намечено то, что составило потом содержание романа «Накануне». Так «сознательно-героическая натура» была найдена в жизни. И впервые в творчестве Тургенева в одном произведении появились сразу два человека действия - болгарин Инсаров и Елена Стахова. В романе «Накануне» нашли выражение стремления нового поколения к прогрессу, жажда активного участия з жизни, дел, а не слов.
Критики отмечали, что достоинством романа Ивана Сергеевича является «создание такого женского характера, которого не дали читателю ни одна русская поэма, ни один русский роман». Образ Елены Стаховой - законченный, типичный, живой, вполне русский. В ней тип «тургеневской девушки» получил наиболее полное воплощение. Основные черты ее характера - самопожертвование. В отличие от Лизы Калитиной Елена не имеет в душе противоречий между нравственным долгом и естественным стремлением к счастью. Они полностью совпадают. Натура и сознание у Елены - одно целое, поэтому для нее вначале не существует проблемы отречения от личного счастья. Деятельное добро - идеал Елены, связанный с ее пониманием счастья. «Она с детства жаждала деятельности, добра; нищие, голодные, больные ее занимали, тревожили, мучили; она видела их во сне, расспрашивала об них всех своих знакомых; милостыню она подавала заботливо, с невольною важностью, почти с волнением». Однако в самой жажде самопожертвования есть у Елены Стаховой еще одно важное отличие от Лизы Калитиной. Лиза отрекается только от эгоистической потребности счастья и несет в себе тяжесть ответственности за несовершенство мира. Елена же видит счастье в отречении от самой себя как личности, от собственной свободы и от ответственности: «Кто отдался весь-весь... весь... тому горя мало, тот уж ни за что не отвечает. Не я хочу: то хочет». Эта важная запись в дневнике Елены приоткрывает существенную черту ее натуры. Углубление этой черты было бы губительно для личности. Поэтому здесь находится тот предел, дальше которого Тургенев не пожелал продолжить развитие своего любимого литературного типа.
Инсаров же возвышается над всеми действующими лицами романа (исключая Елену. С ней он вровень). Он возвышается как герой, вся жизнь которого освещается мыслью о подвиге. Самой привлекательной чертой Инсарова для автора является любовь к родине - Болгарии. Инсаров - воплощение огненной любви к отчизне. Душа его полна одним чувством: состраданием родному народу, находящемуся в турецкой кабале. «Если бы вы знали, какой наш край благодатный! - говорит Инсаров Елене.- А между тем его топчут, его терзают... у нас все отняли, все: наши церкви, наши права, наши земли; как стадо гоняют нас поганые турки, нас режут... Люблю ли я родину? - Что же другое можно любить на земле? Что одно неизменно, что выше всех сомнений, чему нельзя не верить после Бога? И когда эта родина нуждается в тебе...»
Все произведение И. С. Тургенева проникнуто «величием и святостью» идеи освобождения страждущей отчизны. Инсаров - своеобразный идеал самоотречения. Его в высшей степени характеризует самоограничение, наложение на себя «железных цепей долга». Он смиряет в себе все другие желания, подчиняя свою
жизнь служению Болгарии. Однако его самоотречение отличается от смирения перед долгом Лаврецкого и Лизы Калитиной: оно имеет не религиозно-этическую, а идейную природу.
В соответствии с принципом объективного отображения действительности Тургенев не хотел и не мог затушевать те качества (пусть и не всегда привлекательные), какие виделись ему в герое - не абстрактном образе, а в живом человеке. Любой характер слишком сложен, чтобы рисовать его только одной краской - черной или белой. Инсаров - не исключение. Порою он слишком рассудочен в своем поведении, даже простота его нарочита и сложна, а сам он слишком зависим от собственного стремления к независимости. Писателя в Инсарове привлекает донкихотство. Иных же, способных на действие героев вокруг него нет. «Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни посмотри,- говорит Шубин.- Все - либо милюз-га, грызуны, гамлетики... из пустого в порожнее переливатели да палки барабанные! А то вот еще какие бывают: до позорной тонкости самих себя изучили, щупают беспрестанно пульс каждому своему ощущению и докладывают самим себе: вот что я, мол, чувствую, вот что я думаю. Полезное дельное занятие! Нет, кабы были между нами путные люди, не ушла бы от нас эта девушка, эта чуткая душа не ускользнула бы, как рыба в воду». «Гамлетики»... Слово сказано! Не слышится ли в этих словах Шубина и авторское самоосуждение?
В «Накануне» явственнее, чем в других романах Тургенева, ощущается присутствие самого автора, его раздумий и сомнений, слишком ясно отраженных в раздумьях многих персонажей, в их помыслах и интересах. Тургенев выразил себя даже в тихой и светлой зависти к любви главных героев. Случайно ли, склоняясь перед этой любовью, Берсенев говорит себе те самые слова, которые не раз встречаются в письмах автора. «Что за охота лепиться к краешку чужого гнезда?»
Есть один потаенный сюжет в романе «Накануне», никак не связанный с общественно-политическими борениями в предреформенной России. В поступках, размышлениях, высказываниях героев постепенно совершается развитие авторской мысли о счастье. «"Жажда любви, жажда счастья, больше ничего,- похвалил Шубин...- Счастья! Счастья! Пока жизнь не прошла... Мы завоюем себе счастие!" Берсенев поднял на него глаза. "Будто нет ничего выше счастья?"- проговорил он тихо...»
Недаром вопросы эти заданы в самом начале романа, они требуют ответа. Дальше каждый из героев будет находить свое счастье.
Шубин - в искусстве, Берсенев - в занятиях наукой. Инсаров не понимает личного счастья, если родина в скорби. «Как же это можно быть довольным и счастливым, когда твои земляки страдают?» - задается вопросом Инсаров, и Елена готова согласиться с ним. Для них личное должно быть основано на счастье других. Счастье и долг, таким образом, совпадают. И оно вовсе не то разъединяющее благополучие, о котором говорит в начале романа Берсенев. Но позже герои осознают, что даже их альтруистическое счастье греховно. Перед самой смертью Инсарова Елена ощущает, что за земное - какое бы оно ни было - счастье человек должен нести наказание. Для нее это - смерть Инсарова. Автор раскрывает свое понимание закона жизни: «...счастье каждого человека основано на несчастии другого». Но если так, то счастье действительно «разъединяющее слово» -и следовательно, оно недопустимо и недостижимо для человека. Есть только долг, и необходимо следовать ему. Вот одна из важнейших мыслей романа. Но будут ли когда-нибудь в России бескорыстные донкихоты? Автор не дает прямого ответа на этот вопрос, хотя надеется на его положительное решение.
Нет ответа и на вопрос, звучащий в самом названии романа - «Накануне». Накануне чего? - появления русских Инсаровых? Когда же они появятся? «Когда же придет настоящий день?» - этот вопрос задает Добролюбов в одноименной статье. Что это - как не призыв к революции?
Гениальность же Тургенева заключается в том, что он сумел увидеть актуальные проблемы времени и отразить в своем романе, не потерявшем свежести и для нас. Сильные, смелые, целеустремленные личности нужны России во все времена.

Начиная изучать творчество писателя - уделите внимание произведениям, которые находятся на вершине этого рейтинга. Смело нажимайте на стрелочки - вверх и вниз, если считаете, что какое-то произведение должно находиться выше или ниже в списке. В результате общих усилий, в том числе, на основании ваших оценок мы и получим самый адекватный рейтинг книг Елены Сазанович.

    Действие разворачивается в антикварной лавке. Именно здесь главный герой – молодой парень, философ-неудачник – случайно знакомится со старым антикваром и непредумышленно убивает его. В антикварной лавке убийца находит грим великого мхатовского актера Гайдебурова – седую бороду и усы – и полностью преображается, превращаясь в старика-антиквара. Теперь у него есть все – и богатство, и удача, и уважение. У него есть все, кроме молодости, утраченной по собственной воле. Но начинается следствие, которое завершается совершенно неожиданным образом… ... Далее

  • Философская притча о смысле жизни… В ресторане встречаются выпускники Литинститута. В результате взрыва здание рушится, и люди оказываются замурованными в подвале. В замкнутом пространстве герои переосмысливают свою жизнь, которой каждый не удовлетворен. В конце концов, они находят старинный подземный лабиринт. Однако вынужденные затворники ищут выход не только из подземного заточения, но и из тупика своей жизни, и дают себе слово в случае спасения начать жить по-новому. В итоге они находят спасительный выход на поверхность. Но есть ли для них выход в жизни? Ведь каждый – заложник своей судьбы… (Отрывок опубликован в журнале «Пражский графоман», Прага, 2008) ... Далее

  • Название в некотором смысле говорит само за себя. Мистика и реальность. «Мастер» и «Маргарита». И между ними – любовь. А за ними – необъяснимые силы, жаждущие погубить эту любовь… «В жизни своих героев Елена Сазанович соединяет несоединимое: слезы и радость, любовь и ненависть, грех и святость, ангела и черта, а дымка загадочности придает ее повестям терпкий, горьковатый привкус. Разгадывать эти загадки жизни поистине увлекательно», – написала как-то Виктория Токарева в предисловии к сборнику прозы Елены Сазанович. Впервые опубликован в 1997 г. в журнальном варианте в литературном журнале «Юность» (№ 6). Вышел в авторском сборнике «Предпоследний день грусти» (1998, издательство «ЭКСМО Пресс», Москва). ... Далее

  • Каждый человек хоть раз в жизни да пожелал забыть ЭТО. Неприятный эпизод, обиду, плохого человека, неблаговидный поступок и многое-многое другое. Чтобы в сухом остатке оказалось так, как у героя знаменитой кинокомедии: «тут – помню, а тут – не помню»… Вот и роман Елены Сазанович «Всё хоккей!», журнальный вариант которого увидел свет в недавнем номере литературного альманаха «Подвиг», посвящён не только хоккею. Вернее, не столько хоккею, сколько некоторым особенностям миропонимания, стимулирующим желания/способности забывать всё неприятное. Именно так и живёт главный герой (и антигерой одновременно) Талик – удачливый и даже талантливый хоккеист, имеющий всё и живущий как бог. Или как полубог, что практически одно и то же. Он идёт по жизни играючи, не совершая ошибок в своём понимании этой жизни. А если и совершая, то нисколько не раскаиваясь из-за таких «пустяков»: «Не я для мира, а мир для меня». Подобной житейской философии его учила мать, ещё с детства: «Жалость… тянет назад. Человек совершеннее растений и животных. И поэтому не должен обращать на них внимания, чтобы не уподобляться им. Но, если человек хочет стать великим, он не должен обращать внимания и на людей». Поэтому сызмальства мать не только учила его индифферентному уму-разуму, но и всячески охраняла от невзгод и неприятностей. Финал, как и во всех произведениях Елены Сазанович, неожиданный и стремительный. И также традиционно для автора, роман выписан с тонкими, импрессионистскими прорисовками деталей на экспрессивном брейгелевском фоне, где психологизм соседствует с детективными загадками, а герои то и дело меняются местами, характерами, поступками. ... Далее

  • В 1990 году журнал «Юность» опубликовал повесть Елены Сазанович «Прекрасная мельничиха», сразу ставшую лауреатом ежегодной литературной премии имени Бориса Полевого. Повесть перелицовывает известный фаустовский сюжет так, что за познание истины героине доводится расплачиваться не душой, а телом – молодостью, красотой, сексуальной свободой. Молодую женщину, не удовлетворенную своей жизнью, поиски ответов на «вечные вопросы» приводят к ворожее. Та, обещая просительнице желаемую свободу, счастье, любовь, помещает женщину в абсурдный мир, постепенно «избавляющий» ее от свободы, любви и жизни. ... Далее

  • «Перевёрнутый мир» – серьезная философская притча о продаже души и в сущности о её продажности. Наверное, любой хоть раз в жизни продавался или «вёл переговоры» на этот счет. Таковы сегодняшние реалии. Это же случилось и с главным героем романа, когда он решает предать и продать свой свободный зелёный мир за «успешную и благополучную жизнь». И платит за это немалую цену, которая равна позору, унижению, раболепству и в конце концов – падению на самое дно, откуда он всё же попытается выбраться. Но возможно ли это, если сделка уже свершилась? ... Далее

  • «Эти стихи великого поэта назойливо вертелись у меня в голове, когда я смотрел на гроб, обитый дорогим красным шелком и забросанный искусственными венками, от запаха которых меня мутило. В гробу покоился мой бедный дядя. О его жизни, навсегда улетевшей в неизвестность, я фактически ничего не знал. Не знал, что он довольно уважаемый человек, хотя и неудачный писатель. Не знал, что он был очень добр, хотя и прослыл чудаком. Об этом я услышал только сегодня. От его друзей, соседей, только не родственников. Потому что единственным его родственником на земле был я. И вот вдруг сегодня я отчетливо осознал, что остался совсем один. Совсем. И никого, у кого была бы хоть капля общей с моей крови. От этого мне стало грустно. И я, как никогда прежде, ощутил свое бесконечное одиночество. Хотя рядом и находился очень близкий человек – моя жена Оксана. И в эти тяжелые минуты я ей был особенно благодарен…» ... Далее

  • В маленьком тихом городке происходит страшное преступление. Частным детективам, волею случая оказавшимся в Жемчужном, предстоит выяснить, кто виноват. ... Далее

  • «…Резкий телефонный звонок заставил меня очнуться. И я схватился за трубку, словно за спасение, словно любой голос был способен вывести меня из этого кошмара. Голос оказался совсем незнакомый. – Ради Бога, извините, – в трубке почему-то захихикали. – Я вас слушаю, – нахмурился я. – Это квартира Тимофеева? – промурлыкал писклявый голос. – Мы не ошиблись? – Вы не ошиблись, – уже раздраженно ответил я. – Как бы вам объяснить, – ворковал писклявый голосок. – В общем, вас беспокоят из вашего почтового отделения связи. Мы хотели бы вам принести свои извинения, хотя в общем-то извиняться не обязательно. Это не наша вина. Сегодня вы должны были получить письмо четырехлетней давности. – Ну, конечно! За что извиняться! Четыре года – это еще не срок! Я бы мог еще лет пятьдесят подождать! – Ах, ну я же сказала – извините! – обиделся голосок…» (По одноименному роману, впервые напечатанному в 1994 г. в литературном журнале «Юность», №5, а затем вышедшему в авторском сборнике «Улица Вечерних услад»: серия «Очарованная душа», издательство «ЭКСМО-Пресс», 1998, Москва) ... Далее

  • Повесть.

  • Повесть.

  • «Мысли о самоубийстве у меня возникли только спустя год после смерти матери. Тогда, пожалуй, я впервые по-настоящему задумалась о несправедливости мира. Об этом всегда по-настоящему задумываешься, когда судьба несправедлива именно к тебе. Немилости к другим всегда переживаются легче. Если переживаются вообще…» ... Далее

  • Впервые напечатана в 1997 г. в литературном журнале «Брызги шампанского». Вышла в авторском сборнике: «Улица вечерних услад», серия «Очарованная душа», издательство «ЭКСМО-Пресс», 1998, Москва ... Далее

  • Который раз сегодня воскресенье. В который раз я стою возле зеркала и старательно завязываю пестрый широкий галстук. И в который раз мне никак на удается его завязать. Я верчу его в руках. Пытаюсь сделать что-либо похожее на узел. И мои тонкие длинные пальцы то сжимаются, то расслабляются. Я знаю. Заранее знаю, что ничего у меня не получится. Но я упрямо продолжаю свое нелегкое дело. И капельки пота выступают на моем широком открытом лбу. Пожалуй, эта церемония – единственный протест в жизни… Роман «Циркачка, или Страна желтых одуванчиков» впервые опубликован в 1995 году в латвийском журнале «Даугава». В следующем году номинировался на премию «Букер». ... Далее

  • Повесть.

  • (Журнальный вариант опубликован в «Юности» 2002, № 3, 4, 6. Отрывок из романа вышел в сборнике «Московский год прозы-2014», изданный «Литературной газетой».) Этот роман был написан в смутные 90-е годы. И стал, практически, первым произведением, в котором честно и бескомпромиссно показано то страшное для нашей страны время. И все же это не политический бестселлер, а роман о любви, дружбе и предательстве. О целом поколении, на долю которого выпали все испытания тех беспокойных и переломных лет. Его можно без преувеличения сравнить с романом Эриха Мария Ремарка «Три товарища». Напечатанный в нескольких номерах журнала «Юность», он пользовался огромным успехом у молодежи. ... Далее

  • «…У зверей не бывает охраны, они не ожидают выстрелов из засады. Никто не подозревает, что в собственном доме могут убить. И вполне возможно, я бы мог спасти хоть одного зверя. Но тогда я отказался участвовать в охоте, понимая, что ничего исправить не в силах. Официальная лицензия на убийство была у этих чинуш на руках. И хотя наш заповедник формально находился под строгим контролем государства, периодически, а именно в сезон охоты, контроль ослабевал, а все права передавались в руки избранных…» ... Далее

Любезный и почтенный Иван Сергеевич!
Надеюсь, я не ошиблась с обращением, а если всё ж совершила ошибку, то покорнейше прошу извинить меня. В двадцать первом веке письма пишут редко, эпистолярные традиции практически утрачены. Думаю, Вы узнаете об этом, прочитав письма моих сотоварищей-современников, обращенные к Вам.
Признаюсь, я пребываю в некотором сомнении. Через временной туннель можно отправить всего 10000 знаков, ничтожно мало. Чем заполнить их? Вопросами к Вам? О, у меня их накопилось немало. И главный – согласитесь ли Вы на них отвечать? Одни, уверена, уже «набили оскомину» и неоригинальны. Почему Вы заставили Герасима утопить Муму? Как мог Санин так поступить с Джеммой, а Н.Н. с Асей? Зачем Вы на муки школьникам написали «Отцов и детей»? Последний вопрос, конечно, шутка. И, в некотором роде, благая весть из будущего: Ваши произведения – в обязательной школьной программе, а, значит, их прочитали (на самом деле, «прошли», но оставим это за скобками) все россияне.
Другие вопросы, которые я могла бы задать, касаются Вашей личной жизни, неприятны и некорректны. Меня не оставляет мысль о Вашей единственной дочери, Полине. Мою единственную дочь тоже зовут Полина, в крещении - Пелагея. Может быть, это совпадение тревожит меня. Почему Вы так мало приложили усилий к тому, чтобы сделать свою дочь счастливой? Как жилось сироте при живых родителях, малышке-Пелагее в имении бабки, нелюбящей и нелюбимой? Что чувствовала восьмилетняя девочка, перевезенная из России в другую страну, лишенная собственного имени в угоду возлюбленной отца? Как жила она шесть лет в семье нелюбимой Виардо? Ждала ли она все эти годы Вас? Почему, почему Вы, умеющий так тонко чувствовать и так живо описывать чувства других, не сочувствовали родному и полностью зависимому от Вас человеку? Почему, покидая этот мир, не вспомнили о ней, сделав единственной наследницей другую Полину, Виардо?
Кажется, я совершила непростительную ошибку и обидела Вас! Мои современники, прочитав это письмо, могли бы сказать, что тургеневские девушки так бы ни за что не поступили. Вы удивлены? Да-да, «тургеневские девушки» - стереотип, подобный «бальзаковскому возрасту» или «шекспировским страстям». Наверное, каждый стереотип, как любое клише, со временем «стирается» и становится все дальше и дальше от оригинала. Вот и Ваш, Иван Сергеевич, женский идеал, полагаю, довольно далёк от «тургеневской девушки» в понимании людей 21-го века: тепличного растения с идеалистическими представлениями о мире и неспособностью постоять за себя. Аутентичные «тургеневские девушки»: Елена Стахова, Марианна Синецкая, Наталья Ласунская мне, признаюсь, ближе. Смею предположить, что они, подобно мне, могли задавать неудобные вопросы и окружающим, и себе.
Парадоксальная несправедливость: о «тургеневских девушках» все помнят, а «тургеневские мужчины» забыты. Парадокс в том, что «тургеневских девушек», особенно в современном понимании, сегодня практически не осталось, зато модифицированные Санины и Лаврецкие распространены повсеместно. Наверное, я демонстрирую гендерную солидарность, но мне обидно за женщин! И тех, что жили рядом с Вами, и тех, что «живут» в Ваших романах, и тех, кто сегодня окружают меня. Сильные, яркие, умеющие любить, они так достойны любви, так заслуживают права хоть ненадолго почувствовать слабость своего пола, укрывшись за широким плечом! А плечо часто оказывается соломинкой, которая не может спасти, и чем раньше женщина осознает, что «спасение утопающего – дело рук самих утопающих», тем успешнее (счастливее ли?) складывается её судьба. Её и её детей. Но тут я опять вступаю на скользкий путь личностных параллелей, а потому умолкаю.
Наверное, Вам, любезный Иван Сергеевич, интересно узнать, как выглядит Россия и мир двадцать первого столетия. Но я бессильна описать все изменения за полтора (без малого) века, прошедшие с Вашего ухода. Я могу с помощью маленького, с мою ладонь, прибора видеть подругу, живущую на другом континенте, и говорить с ней. Могу за два-три часа попасть из Москвы в Париж. Но не могу кратко и доступно рассказать, как это происходит.
Однако многое осталось неизменным. Россия по-прежнему лежит по обе стороны от Уральских гор, и россияне ощущают себя то европейцами, то азиатами. А некоторые «настоящие» европейцы по-прежнему считают, что по улицам Москвы бродят медведи, если не в прямом, то в переносном смысле слова. И некоторые россияне, как и в ваши времена, предпочитают жить в Лондоне, любя или ненавидя Родину издалека.
Нигилисты, популяризации которых Вы немало послужили, дали огромное и очень разнородное потомство. Самыми страшными их потомками стали террористы. Первые появились еще при Вашей жизни. Сейчас эстафету ужаса и смерти приняли другие. У них иная религия, иной язык и цели. Но то же отрицание права безвинных на жизнь. Тот же нигилизм, по большому счёту…
Мы разучились писать письма, это правда! Дочитаете ли Вы моё письмо до конца? Не уверена: слишком сбивчиво, сумбурно, обидно. А пишу – гению, классику. Сейчас я в основном читаю электронные книги, но в моём книжном шкафу до сих пор стоит собрание Ваших сочинений, томики в выцветших от времени зелёных обложках. В детстве и ранней юности я зачитывалась ими. Брала один за другим и читала, читала. И «Записки охотника», и романы, и письма. Воображала себя Асей, Джеммой (какое пряно-вкусное имя), Еленой. Не знаю, что я тогда понимала, но читала взахлёб. Потом, взрослой, перечитывала. «Первая любовь» - так больно! «Как хороши, как свежи были розы» - прекрасно и грустно, как запах уже умерших цветов. «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины…» - точно и высоко.
Конечно, следовало бы сказать, что Вы – мой самый любимый писатель. Но я не умею врать. Самые любимые из русских классиков-прозаиков - Чехов и Толстой. А Вы – часть моего детства, юности, зрелости. «Отец» героев, любимых и нелюбимых. Повелитель «великого, могучего, правдивого и свободного» русского языка. Пафосно получилось, но это правда.
Моя дочка, тёзка Вашей, подарила мне внучку. Она еще совсем маленькая, даже над судьбой Муму неспособна плакать. Я часто гуляю с ней в парке на окраине Москвы. Парк больше похож на лес. Не просторы Орловщины, конечно, но для нас, жителей мегаполиса, почти дикая природа. Я везу коляску по дорожкам, залитым утренним солнцем, или засыпанным снегам, или укрытым ковром из желтой осенней листвы, и пою малышке «Утро туманное, утро седое». Она смотрит в небо, безмятежно синее или затянутое тучами, и внимательно слушает, будто вспоминает что-то родное и далёкое.
Начать письмо к вам, почтенный Иван Сергеевич, было сложно, но закончить еще труднее. Не просить же Вас передать привет тем, кто рядом? Какие-либо пожелания явно неуместны. Призову Вас помочь мне и закончу письмо Вашими же словами: «Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...»

Елена Сазанович

МАРИНИСТЫ

Тысячу лет я не получал никаких писем. И этот памятный, истрепанный со всех концов конверт меня несколько озадачил. Я недоуменно пожал плечами и, не отходя от почтового ящика, тут же его вскрыл.

Я все тяжелее и тяжелее поднимался по лестнице. И письмо дрожало в моей руке. И буквы прыгали перед глазами. И мой мозг обволакивал со всех концов туман. Я ничего не понимал.

«… Я ничего не понимаю. Может быть, я все слишком преувеличиваю. Ну конечно? Мои подозрения часто не оправдываются. и, возможно, мне следует дождаться твоего приезда. И все-все рассказать. Но… Но на всякий случай я все же тебе напишу. Хотя ты наверняка повеселишься и скажешь в следующий приезд: «Дурочка моя, ты самая гениальная в мире выдумщица!» И мы вместе с тобой посмеемся… Дай Бог… Я не знаю с чего начать. Наверно, с главного: если все же до твоего приезда со мной что-то случится, знай – это не случайность. Я не знаю, как это объяснить. Наверно, мои подозрения основаны на одних эмоциях, на одних чувствах. Но пойми, мой любимый, все же меня это тревожит. Я плохо сплю, я все время боюсь. И страх сковывает меня. Да, я знаю, ты скажешь: ведь все было так хорошо. Было… Это началось в последний твой приезд. Вроде бы, как всегда. Я сидела на горячем песке. И ты меня рисовал. Помнишь, ты еще сказал, что хочешь передать не просто атмосферу, дух этого мига, но и скопировать этот миг, все случайности этого мига, ну, словно сфотографировать. Словно таким образом пытался остановить время. Это прекрасная идея! И я от радости захлопала в ладоши. Помнишь, огромную ракушку выбросило море. И ты сразу же ее срисовал – точь в точь. А потом стрекоза села мне на плечо. Она вышла совсем живой на картине. А потом ты заметил чьи-то огромные следы на песке. Ты настолько достоверно их передал, словно кто-то прошел по твоему холсту… А потом ты уехал. И тут… Вдруг у меня впервые за наше долгое знакомство появилась эта непонятная тревога. Этот непонятный мне страх. Мне вдруг стало казаться, что я не одна. Где бы я ни была, дома, у моря, в поселке, меня не покидает ощущение, что кто-то тенью ходит за мной. Это не передать словами. Словно чьи-то глаза неотступно следят за мной. Я знаю, так быть не может. И все же. Даже когда я закрываюсь на все замки, занавешиваю все окна, выключаю свет – я все равно не могу даже спокойно раздеться перед сном. Ощущение, что кто-то подсматривает, подглядывает. Я не знаю как это назвать. Может быть, действительно, какая-то навязчивая идея не дает мне покоя. Я не знаю.. Боже, быстрей бы ты приезжал! Я написала тебе – и уже как-то легче. Даже кажется, что все это не правда. Ну, конечно, мы совсем скоро встретимся. Я жду тебя каждый день. Я люблю тебя. Я очень-очень люблю тебя. Твоя Марина.»

Твоя Марина. Я перечитывал и перечитывал эти строки. И ничего не мог понять. Твоя Марина. Марина… Но почему? И этого просто не может быть? Откуда ты появилась, Марина? Через четыре долгих года. И зачем мне теперь это нужно. Когда я нашел силы все пережить. Свою ни с чем не сравнимую утрату. Свои бесконечные ночи. Когда я лежал, уткнувшись лицом в холодную стену. И боялся думать. Боялся вспоминать. Но воспоминания хлестали меня по щекам, заставляя опомниться. Заставляя вновь и вновь воссоздавать в памяти твои загадочные черты, твою непонятную грусть, твой внезапный открытый смех, заставляя вновь и вновь вернуться в реальный мир. Мир, в котором тебя уже не было. Марина. Откуда ты появилась через столько долгих лет?

Я уткнул свое побледневшее лицо в дрожащие ладони. И уже ничего не понимал. И боялся что-либо понять. Резкий телефонный звонок заставил меня очнуться. И я схватился за трубку, словно за спасение, словно любой голос был способен вывести меня из этого кошмара.

– Ради Бога, извините, – в трубке почему-то захихикали.

– Я вас слушаю, – нахмурился я.

– Это квартира Тимофеева? – промурлыкал писклявый голос. – Мы не ошиблись?

– Вы не ошиблись, – уже раздраженно ответил я.

– Как бы вам объяснить, – ворковал писклявый голосок. – В общем, вас беспокоят из вашего почтового отделения связи. Мы хотели бы вам принести свои извинения, хотя в общем-то извиняться не обязательно. Это не наша вина. Сегодня вы должны были получить письмо четырехлетней давности.

– Ну, конечно! За что извиняться! Четыре года – это еще не срок! Я бы мог еще лет пятьдесят подождать!

– Ах, ну я же сказала – извините! – обиделся голосок. – Я же говорю – это не моя лично вина. Просто один из наших служащих по ошибке забросил это письмо в архивы, где храниться ненужные бумаги. А архивы мы пересматриваем каждые четыре года.

– Это похвально, – усмехнулся я. – Теперь у меня всегда есть надежда ждать каждые четыре года сюрприза.

Я промолчал.

– Ведь всегда приятно вспоминать прошлое? – не унимался надоедливый голосок.

– Не всегда, красавица, – сквозь зубы выдавил я. – Особенно когда уже ничего не исправишь.

– Я, между прочим, далеко не красавица, – взгрустнул голосок.

– Верю! – и я со злостью бросил трубку на рычаг. И вновь взял письмо в руки. И стал рассматривать на нем штамп. Одна печать, с этого отделения связи, откуда звонили была видна отчетливо. Но вторая, откуда было отправлено письмо – еле прочитывалась. И я даже не мог разобрать года, когда было написано письмо Мариной.

– Черт! – не выдержал я. И быстро нашел в справочнике нужный номер.

Трубку подняли сразу, словно ждали звонка. И ответил тот же писклявый воркующие голосок.

– Рад вас вновь услышать, красавица.

– Я же вам объяснила, что я…

– Ваша внешность никаким образом не отражается на моих проблемах.

– Мне бы хотелось узнать число, когда было написано это письмо.

– Мне бы это тоже хотелось узнать, – усмехнулся голосок.

– Но мы к этому никакого отношения не имеем. Штамп ставится в том отделении связи, где проживает ваш дорогой абонент. Но и они вам на этот вопрос не ответят. За четыре года не только печать истреплется, но и мысли. Вы согласны со мной? Так что еще раз извините. И не занимайтесь глупостями. Письмо четырехлетней давности – это не открытие для Вселенной. Разве что лично для вас. А у нас, случается, приходят письма и двадцатилетнего срока.

– В таком случае – поблагодарите вашего директора за молниеносную работу сотрудников связи, – и я вновь со злостью швырнул трубку.

Черт бы вас всех набрал! Ругался я как мог про себя. Если бы это письмо пришло вовремя! Если бы! Но четыре года – это уже срок. И немалый. Или все-таки это судьба сыграла над нами такую злую шутку. Как знать… Я бы возможно успел приехать к Марине, если бы письмо пришло вовремя. Боже! Мне кажется, я уже начинаю забывать ее лицо. Марина. Смуглая, большеротая, длинноногая. Сколько раз я ее рисовал! Воспроизводил в мельчайших подробностях подвижные черты ее лица. Эти глубокие ямочки на щеках. Эту темную прядь длинных волос, небрежно падающую на лоб. Эти нервные тонкие пальцы, Марина… Я приезжал к ней каждую субботу. Но почему я тогда не приехал? И что она имела в виду, когда писала – знай, если что-нибудь со мной случится – это не просто случайность.

Не просто случайность…

– Это просто случайность. Нам очень жаль, – и он надвинул на лоб широкополую шляпу.

Я сидел неподвижно, до боли сжимая колени своими ладонями. И молчал.

– Мы перепроверили все факты. Поверьте, мы сделали все, что могли. Это просто случайность.

– Это не портрет? Да, в ее лице, действительно есть что-то необыкновенное. Не даром ее не любили.

– Я любил ее, – глухо выдавил я. И еще сильнее вцепился в колени.

– Я имею в виду совсем другое. Она была довольно замкнута. Таких не любят.

– А каких любят? – и в моих глазах мелькнула нескрываемая злость. Меня начал он раздражать. Своим подчеркнуто безразличным тоном. Своим подчеркнуто тонким аналитическим умом. Что ему от меня надо? Ведь я его ни о чем не прошу. Это была случайность. И я в нее легко поверил.

Он прочитал в моих глазах все. Резко поднялся и схватился за свой огромный дипломат.

– Почему вы не спрашиваете, как это произошло?

– Я это знаю. Она утонула. Ее больше нет. И для меня уже ничего не имеет значения.

Я почувствовал, как мои колени набухают от боли. Но все сильнее и сильнее погружал в них ногти. Мне становилось легче от физической боли.

Он остановился в дверях. И все-таки не выдержал. И обернулся.

– Хотя, может быть, – он пожал своими широкими плечами. – Это судьба. Если бы немой мог кричать…

Я невольно вскочил с места.

Он кивнул.

– Вы его так называли.

– При чем тут Слон? – почти выкрикнул я.

– Он тогда был у моря, – монотонно продолжал мой непрошенный гость. – И когда начался сильный шторм… Он видел ее… Она уже захлебывалась водой. И если бы он умел кричать… Ведь спасатели были совсем рядом. Но он кричать не умел. Он бросился за помощью. Но было уже поздно…