В старинной Греции, в Юпитерово время, когда «властительное племя» так размножилось, что в каждом городе есть свой особый царь, один монарх всё же выделяется из остальных богатством, приятной внешностью и добротой, а более всего тем, что имеет трёх прекраснейших дочерей. Но младшая дочь своею внешностью всё же затмевает красоту остальных. У греков эта красавица зовётся Психея, что значит «душа»; русские же повествователи зовут её Душенькой.

Слава младшей царевны разносится повсюду, и вот уже «веселий, смехов, игр собор», амуры и зефиры покидают Венеру и убегают к Душеньке. Богине любви больше никто не приносит ни жертв, ни фимиамов. Вскоре злоречивые духи доносят богине, что Венериных слуг присвоила себе Душенька, и, хотя царевна даже не думала гневить богов, прибавляют, что она сделала это, чтобы досадить Венере. Поверив их лжи, разгневанная богиня немедленно летит к своему сыну Амуру и умоляет его вступиться за её поруганную честь, сделать Душеньку уродливой, чтобы все от неё отвернулись, или же дать ей мужа, хуже которого нет на свете.

Амур, чтобы успокоить мать, обещает отомстить царевне. И в скором времени к Венере приходит весть, что Душенька оставлена всеми; бывшие воздыхатели даже не подходят к ней близко, а только кланяются издали. Подобное чудо мутит умы греков. Все теряются в догадках… Наконец Венера объявляет всей Греции, на что гневаются боги, и сулит страшные беды, если Душеньку не приведут к ней. Но царь и вся родня единогласно отказывают богине.

Между тем Душенька в слезах взывает к Амуру: почему она одинока, без супруга, даже без дружка? Родные всюду ищут ей женихов, но, страшась гнева богов, никто не хочет жениться на царевне. В конце концов решено обратиться к Оракулу, и Оракул отвечает, что назначенный судьбами супруг для Душеньки - чудовище, язвящее всех, рвущее сердца и носящее за плечами колчан страшных стрел, а чтобы девушка соединилась с ним, надо отвезти её на вершину горы, куда досель никто не хаживал, и оставить там.

Такой ответ повергает всех в скорбь. Жаль отдавать девушку какому-то чудовищу, и вся родня заявляет, что лучше терпеть гонения и напасти, чем везти Душеньку на жертву, тем более что даже неизвестно, куда. Но царевна из великодушия (или потому, что хочет иметь мужа, всё равно какого) сама говорит отцу: «Я вас должна спасать несчастием моим». А куда ехать, Душенька решает просто: запряжённых в карету лошадей надо пустить без кучера, и пусть её ведёт сама судьба.

Через несколько недель кони сами останавливаются у какой-то горы и не хотят идти дальше. Тогда Душеньку ведут на высоту без дороги, мимо пропастей и пещер, где ревут какие-то злобные твари. А на вершине царь и весь его двор, попрощавшись с девушкой, оставляют её одну и, убитые горем, уходят.

Однако Душенька остаётся там недолго. Невидимый Зефир подхватывает её и возносит к «незнаемому ей селению небес». Царевна попадает в великолепные чертоги, где нимфы, амуры и зефиры выполняют все её желания. Ночью к Душеньке приходит её муж, но поскольку является он впотьмах, девушка не знает, кто это такой. Сам же супруг на её вопросы отвечает, что до поры ей нельзя его видеть. Утром он исчезает, оставив Душеньку недоумевающей… и влюблённой.

Несколько дней требуется царевне, чтобы осмотреть роскошные палаты и прилегающие к ним леса, сады и рощи, которые являют ей множество чудес и диковин. А однажды, зайдя поглубже в лес, она находит грот, ведущий в тёмную пещеру, и, зайдя туда, обретает своего супруга. С тех пор Душенька каждый день приходит в этот грот, и каждую ночь её муж навещает её в опочивальне.

Так проходит три года. Душенька счастлива, но ей не даёт покоя желание узнать, как выглядит её супруг. Однако тот на все её просьбы лишь умоляет, чтобы она не стремилась его увидеть, была ему послушна и не слушала в этом деле никаких советов, даже от самых близких родственников.

Однажды Душенька узнаёт, что её сёстры пришли её искать к той страшной горе, где царевна когда-то была оставлена. Душенька немедленно велит Зефиру перенести их в её рай, любезно встречает и старается «всяко их забавить». На вопрос, где её супруг, она сначала отвечает: «Дома нет», но потом, не выдержав, признаётся во всех странностях своего брака. Она не знает, что её сестры, завидуя ей, только и мечтают о том, чтобы лишить Душеньку её счастья. Поэтому они говорят, что якобы видели страшного змея, заползающего в грот, и что это-де и есть Душенькин супруг. Та, придя в ужас, решает покончить с собой, но злонравные сёстры возражают ей, что сначала она, как честная женщина, должна убить чудовище. Они даже добывают и приносят ей для этой цели лампаду и меч, после чего возвращаются домой.

Наступает ночь. Дождавшись, когда супруг заснёт, Душенька освещает его лампадой… и обнаруживает, что это сам Амур. В восхищении любуясь им, она нечаянно проливает масло из лампады на бедро мужа. Проснувшись от боли, тот видит обнажённый меч и думает, что жена замыслила на него зло. «И Душенька тогда, упадши, обмерла». Приходит в себя она на той же горе, где давным-давно прощалась с родными. Бедняжка понимает, что сама виновата в этой беде; она громко рыдает, вопиёт, просит прощения. Амур, украдкою следящий за ней, уже хочет было кинуться к ногам возлюбленной, но, опомнившись, спускается к ней, как положено богу, во всём блеске своего величия и объявляет, что преступившая закон Душенька теперь в немилости у богов, и потому он больше не может быть с нею вместе, а предоставляет её судьбе. И, не слушая её оправданий, исчезает.

Несчастной царевне остаётся только самоубийство. Она кидается в пропасть, но один из зефиров подхватывает её и осторожно переносит на лужайку. Решив зарезаться, Душенька ищет острый камень, но все камни в её руках превращаются в куски хлеба. Ветви дерева, на котором она хочет повеситься, опускают ее невредимой на землю. Рыбы-наяды не дают ей утопиться в реке. Заметив на берегу огонь в дровах, царевна пытается сжечь себя, но неведомая сила гасит перед ней пламя.

«Судьба назначила, чтоб Душенька жила /И в жизни бы страдала». Царевна рассказывает вернувшемуся к своим дровам старцу-рыболову о своих несчастьях и узнаёт от него - увы! - что её ждут новые беды: Венера уже повсюду разослала грамоты, в которых требует, чтобы Душеньку нашли и представили к ней, а укрывать под страхом её гнева не смели. Понимая, что скрываться всё время невозможно, бедная Душенька просит о помощи степеннейших богинь, но Юнона, Церера и Минерва по тем или иным причинам отказывают ей. Тогда царевна идёт к самой Венере. Но, появившись в храме богини любви, красавица приковывает к себе все взгляды; народ принимает её за Венеру, преклоняет колена… и как раз в этот момент входит сама богиня.

Чтобы как следует отомстить Душеньке, Венера делает её своей рабыней и даёт ей такие поручения, от которых та должна умереть или хотя бы подурнеть. В первый же день она велит царевне принести живой и мёртвой воды. Прознав об этом, Амур велит своим слугам помочь Душеньке. Верный Зефир немедленно переносит свою бывшую хозяйку в тот удел, где текут такие воды, объясняет, что змея Горынича Чудо-Юда, стерегущего воды, надо угостить выпивкой, и вручает ей большую флягу с пойлом для змея. Так Душенька выполняет первое поручение.

Венера даёт царевне новое дело - отправиться в сад Гесперид и принести оттуда золотых яблок. А сад тот охраняется Кащеем, который загадывает всем приходящим загадки, и того, кто не сможет их отгадать, съедает. Но Зефир заранее называет Душеньке ответы на загадки, и та с честью выполняет второе поручение.

Тогда богиня любви посылает царевну в ад к Прозерпине, велев взять там некий горшочек и, не заглядывая в него, принести ей. Благодаря советам Зефира Душеньке удаётся благополучно сойти в ад и вернуться обратно. Но, не сдержав любопытства, она открывает горшочек. Оттуда вылетает густой дым, и лицо царевны немедленно покрывается чернотой, которую нельзя ни стереть, ни смыть. Стыдясь своего вида, несчастная прячется в пещере с намерением никогда не выходить.

Хотя Амур, стараясь угодить Венере, делал вид, что не думает о Душеньке, он не забыл ни её, ни её сестёр. Он сообщает сёстрам, что намерен взять обеих в супруги, и пусть они только взойдут на высокую гору и бросятся вниз - Зефир сейчас же подхватит их и принесёт к нему. Обрадованные сёстры спешат прыгнуть в пропасть, но Зефир только дует им в спину, и они разбиваются. После этого Амур, описав матери, как подурнела Душенька, добивается от удовлетворённой богини разрешения вновь соединиться с женой - ведь он любит в ней не преходящую внешность, а прекрасную душу. Он находит Душеньку, объясняется с ней, и они прощают друг друга.

А когда их брак признан всеми богами, Венера, рассудив, что ей невыгодно держать в родне дурнушку, возвращает снохе прежнюю красоту. С тех пор Амур и Душенька живут счастливо.

Ирои-комическая поэма И. Ф. Богдановича «Душенька». Эстетический смысл интерпретации «чужого» сюжета

Поэму «Душенька» И. Ф. Богданович закончил в 1775 г., первая песня поэмы была опубликована в 1778 г.; полный текст в 1783 г. И самое первое, что, вероятно, бросилось в глаза первым читателям «Душеньки», – а поэма Богдановича была очень популярна – это принципиально новая эстетическая позиция, с которой поэма написана. Богданович демонстративно противопоставил свое легкое, изящное, не претендующее на нравоучение и мораль сочинение еще вполне устойчивым взглядам на литературу как «училище нравственности»: «Собственная забава в праздные часы была единственным моим побуждением, когда я начал писать “Душеньку”» , – так сам Богданович обозначил свою эстетическую позицию, которую в точном и прямом смысле слова можно назвать именно «эстетической».

«Душенька» – это один из первых образцов не то чтобы развлекательного чтения; это произведение, имеющее конечным результатом своего воздействия на читателя именно эстетическое наслаждение в чистом виде без всяких посторонних целей.

Эта эстетическая позиция определила и выбор сюжета для бурлескной поэмы Богдановича: его источником стал один из неканонических греческих мифов, вернее, литературная стилизация под миф – история любви Амура и Психеи, изложенная в качестве вставной новеллы в романе Апулея «Золотой осел» и переведенная на французский язык знаменитым баснописцем Жаном Лафонтеном в прозе с многочисленными стихотворными вставками. К тому времени, когда Богданович обратился к этому сюжету, и русский перевод романа Апулея «Золотой осел», и перевод повести-поэмы Лафонтена «Любовь Псиши и Купидона» уже были известны русскому читателю. Следовательно, приступая к созданию своей поэмы, Богданович руководствовался не задачей ознакомления русского читателя с новым сюжетом или, тем более, не целями преподавания нравственных уроков. Скорее, здесь шла речь о своеобразном творческом соревновании, индивидуальной авторской интерпретации известного сюжета, закономерно выдвигающей в центр поэтики такой интерпретации индивидуальный авторский стиль и индивидуальное поэтическое сознание.

Подобный индивидуальный подход к жанру поэмы-бурлеска обусловил своеобразие его форм в поэме Богдановича. Такие традиционные категории бурлеска как игра несоответствием высокого и низкого в плане сочетания сюжета и стиля поэме Богдановича совершенно чужды: «Душенька» не является пародией героического эпоса, герои поэмы – земные люди и олимпийские божества не травестированы через высокий или низкий стиль повествования. И первым же знаком отказа от обычных приемов бурлеска стал у Богдановича оригинальный метр, избранный им для своей поэмы и в принципе лишенный к этому времени каких-либо прочных жанровых ассоциаций (за исключением, может быть, только ассоциации с жанром басни) – разностопный (вольный) ямб, с варьированием количества стоп в стихе от трех до шести, с весьма прихотливой и разнообразной рифмовкой. В целом же стиль поэмы, а также ее стих Богданович точно определил сам: «простота и вольность» – эти понятия являются не только характеристикой авторской позиции, но и стиля, и стиха поэмы.

Бурлескность поэмы Богдановича заключается совсем в другом плане повествования, и общее направление бурлеска предсказано тем именем, которое поэт дает своей героине. У Апулея и Лафонтена она называется Психея, по-русски – душа. Богданович же назвал свою героиню «Душенькой», буквально переведя греческое слово и придав ему ласкательную форму.

Сквозь стилизацию под миф в романе Апулея, сквозь классицистическую условность лафонтеновской Греции Богданович почувствовал фольклорную природу мифологического сюжета. И именно этот фольклорный характер мифа об Амуре и Психее Богданович и попытался воспроизвести в своей русской поэме на античный сюжет, подыскав в русском фольклоре жанр, наиболее приближающийся к поэтике мифа. Нужно ли говорить, что этим жанром является русская волшебная сказка, которая в своей формально-содержательной структуре характеризуется такой же сюжетно-тематической устойчивостью и специфической типологией персонажной и пространственно-временной образности, как и мифологический миро-образ? Целый ряд таких типологических признаков особого мира русской волшебной сказки – топографию, географию, народонаселение, состав героев – Богданович ввел в свою интерпретацию апулеевского сюжета.

И при малейшей возможности функционального или образного совпадения какого-либо сюжетного или образного мотива русской сказки с мифологическим общим местом Богданович не упускает случая ввести его в ткань своего повествования и сослаться на источник: волшебную сказку. Так, меч, которым злые сестры уговаривают Душеньку убить своего чудовищного супруга, хранится в «Кащеевом арсенале» и «в сказках назван Самосек» (466); да и все второстепенные персонажи поэмы четко делятся на вредителей и дарителей в своих отношениях к Душеньке.

В результате получается прихотливый, но органичный синтез двух родственных фольклорных жанров, принадлежащих ментальности разных народов, греческого мифа и русской волшебной сказки, травестийный по своей природе.

Бытовая атмосфера, воссозданная в поэме-сказке Богдановича, своим конкретным содержанием нисколько не похожа на густой бытовой колорит жизни социальных низов, составляющий бытописательный пласт в романе Чулкова или поэме Майкова. Но как литературный прием бытописание Богдановича, воссоздающее типичную атмосферу бытового дворянского обихода и уклада, ничем от бытописания в демократическом романе или бурлескной поэме не отличается: это такая же внешняя, материальная, достоверная среда, в которую погружена духовная жизнь человека. Тем более, что в поэме-сказке это подчеркнуто через использование традиционных мотивов вещно-бытового мирообраза – еды, одежды и денег, которые тоже лишаются своей отрицательной знаковой функции в том эстетизированном облике, который придает им Богданович: еда – роскошно накрытый пиршественный стол; одежда – великолепные наряды, деньги – сверкающие драгоценности.

Активность авторского начала проявлена, прежде всего, в интонационном плане повествования. Лиризмом пронизана вся атмосфера повествования в «Душеньке» и преимущественный способ его выражения – непосредственное включение авторского голоса, опыта и мнения в описательные элементы сюжета. Прямые авторские обращения к героям, которые сопровождают поворотные моменты сюжета и иногда поднимаются до подлинной патетики. Таково, например, непосредственное включение авторского голоса в ткань повествования в тот момент, когда Душенька узнает от зефира на посылках о том, что ее сестры ищут свидания с нею.

Непосредственные всплески авторского чувства подчеркивают основную тональность повествования – тональность мягкой иронии, порожденной самим образом Душеньки – «Венеры в сарафане», окруженной достоверной бытовой средой русской дворянской жизни XVIII в

Обращение к читателю, который благодаря им входит в образный строй поэмы на правах полноценного участника событий, буквально насквозь пронизывают текст поэмы в устойчивых формулах: «Читатель сам себе представит то удобно» (452), «Читатель сам себе представит то умом» (457), «Читатель должен знать сначала» (479), «Конечно, в том меня читатели простят» (461).

При всем игровом характере подобного типа отношений между автором и читателем – потому что, конечно же, автор и знает, и может несравненно больше в области словесного творчества, у читателя все-таки создается впечатление некоего равенства с поэтом и персонажем в сфере воображения, домысливания сюжета и его деталей. О том, что именно этот эффект, впервые найденный и апробированный Богдановичем в поэзии, стал для него главным в поэме-сказке, – эффект организации читательского восприятия в совместной игре воображения, рождающей ощущение, что читатель знает и может больше автора , – свидетельствует финал поэмы.

24. Раннее творчество И. Крылова. Традиции русской сатирической публицистики в «Почте духов» Пародийные жанры «ложного панегирика» и «восточной повести». Шутотрагедия «Подщипа»: литературная пародия и политический памфлет.

Раннее творчество И. А. Крылова (1769-1844)

Творчество Ивана Андреевича Крылова четко распадается на две приблизительно равных в хронологическом отношении, но противоположных по своим этико-эстетическим установкам периода. Крылов-писатель XVIII в. – это тотальный отрицатель, сатирик и пародист; Крылов-баснописец века XIX, хотя он и унаследовал национальную традицию понимания басни как сатирического жанра, все-таки утверждает своими баснями моральные истины, поскольку от природы басня является утвердительным жанром (апологом). При этом творчество молодого Крылова в XVIII в. обладает двойной историко-литературной ценностью: и самостоятельной, и перспективной, как постепенное становление тех форм и приемов творческой манеры, которые сделали имя Крылова своеобразным синонимом национальных эстетических представлений о жанре басни.

Крылов начал писать очень рано: первое его литературное произведение, комическая опера «Кофейница», создано, когда ему было 14 лет; и другие его ранние литературные опыты тоже связаны с театром и жанром комедии. Но подлинный литературный дебют Крылова состоялся в 1789 г., когда он начал издавать сатирический журнал одного автора «Почта духов».

Традиции русской сатирической публицистики в «Почте духов»

В общей композиции «Почты духов» и двуплановой картине мира, которая создается в журнале Крылова, вновь оживают типологически устойчивые мирообразы русской литературы: сатирико-комедийный бытовой и одо-трагедийный идеологический, воспринятые сквозь призму сатирической публицистики 1769-1774 гг

Теоретическое рассуждение о сатире и сатирике отливается у Крылова в формах речи, предельно приближенных к панегирическому стилю «похвального слова» и тождественных по своей утвердительной установке жанру торжественной оды.

Пародийные жанры «ложного панегирика» и «восточной повести»

После преждевременного прекращения «Почты духов» Крылов два года не занимался журнальной деятельностью. В 1792 г., вместе со своими друзьями, литератором А. И. Клушиным, актером И. А. Дмитревским, драматургом и актером П. А. Плавильщиковым, Крылов начал издавать сатирический журнал «Зритель». Именно на страницах «Зрителя» были опубликованы знаменитые «ложные панегирики» Крылова – «Речь, говоренная повесою в собрании дураков», «Похвальная речь науке убивать время», «Похвальная речь в память моему дедушке», а также восточная повесть «Каиб».

Жанр ложного панегирика в сатире Крылова имеет глубоко символическое историко-литературное значение. В конце века жанр панегирического ораторского слова обретает в творчестве Крылова пародийные функции: каноническую жанровую форму ораторской речи Крылов использует для создания бытового сатирического мирообраза с отрицательной установкой.

Ложные панегирики Крылова, совмещающие в себе апологетическую интонацию с образом объекта речи, этически недостойного похвалы, представляют собой еще один жанровый вариант бурлеска – извлечение комического эффекта из несоответствия формы и содержания. Однако этот бурлеск не столь невинен, как ирои-комические поэмы: традиционно и генетически ораторское панегирическое Слово посвящалось монарху. Делая героями своих ложных панегириков повес, дураков, петиметров, провинциальных дворян – прямых наследников фонвизинских персонажей, Крылов шутил очень опасно, поскольку на втором ассоциативном плане высокой формы, соединенной с низким содержанием, подспудно присутствовала идея сатирической дискредитации власти даже и при условии, что эта идея в тексте ложного панегирика никак словесно не реализована.

Риторические приемы – обращения, восклицания, вопрошения и инверсия, оформляющие внешним интонационным рисунком типичный сатирический зоологизированный образ дворянина, неотличимого от собаки или лошади, порождают в ходе ложного панегирика два параллельно развивающихся мотива.

На стыке двух противоположных жанровых закономерностей, от одной из которых заимствован стиль, а от другой – типология образности и содержание, возникает эффект двойной дискредитации: высокий стиль официального панегирика дискредитирован фактом его применения к этически недостойному похвалы объекту, отрицательный смысл образа объекта усилен и подчеркнут несоответствующим стилем: преувеличенная похвала – это всегда насмешка. И само высокое содержание официального панегирика, понятие идеальной власти, тоже не остается без ущерба, хотя в ложном панегирике оно никак словесно не оформлено и остается только на ассоциативном плане текста.

Повесть «Каиб» была напечатана в 1792 г. в журнале «Зритель» и явилась пародическим использованием жанровой формы традиционной литературно-политической утопии – восточной повести . Композиционно повесть распадается на две части: в первой содержится характеристика Каиба как просвещенного монарха, во второй развивается условно-фантастический мотив путешествия монарха по своей стране инкогнито, почерпнутый из арабских сказок о Гаруне аль Рашиде; причем в ходе этого путешествия, видя собственными глазами жизнь своих подданных, Каиб избавляется от своих заблуждений и становится идеальным властителем. И в обеих частях повести очевидна систематическая дискредитация устойчивых литературных приемов создания образа идеального властителя.

В глазах русских просветителей неотъемлемым свойством идеального монарха было покровительство наукам и искусствам. Каиб покровительствует наукам и искусствам на свой особый лад.

Вторая композиционная часть повести развивает условно-сказочный сюжет странствия Каиба по своему царству. Здесь есть все традиционные мотивы арабской волшебной сказки: превращение мышки в прекрасную фею, волшебный перстень с пророчеством об условиях, при которых его обладатель будет счастлив, предсказание во сне, кукла из слоновой кости, заменяющая Каиба во дворце во время его отсутствия, поиски человека, который будет так же сильно любить Каиба, как ненавидеть его, и тому подобное..

Систематическая дискредитация идеи просвещенного монарха сопровождается столь же систематическим пародированием традиционных литературных жанров, имеющих дело с идеальной реальностью: оды как формы воплощения идеала бытийного, и идиллии как формы воплощения идеала бытового:

Жанр восточной повести тоже дискредитируется в своей идеальной утопичности. История перерождения Каиба в идеального монарха начинает восприниматься как литературный штамп, совершенно подобный условности арабской сказки, ирреальности облика одического героя и идиллической невещественности литературного пастушка. От разрушительных последствий крыловской иронии уцелел только конкретно-бытовой жанр сатиры, стремящейся к максимальной жизнеподобности своего мирообраза.

Через два года после публикации радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» и в тот самый год, когда начал систематически публиковать свои «Письма русского путешественника» Карамзин, Крылов тоже внес свой вклад в русскую литературу путешествий. И все три, казалось бы, столь разные, жанровые модификации путешествия – радищевское путешествие по социально-политической карте России, карамзинское путешествие по странам Западной Европы, крыловское путешествие по миру литературных условностей и штампов – оказываются поразительно одинаковы по своему общему результату.

Итогом путешествия каждый раз оказывается ясное зрение, умение отличать истину от лжи, условность от реальности, обретение самосознания и самостоятельной жизненной позиции, с той только разницей, что у Радищева и Карамзина это происходит с героями-путешественниками, а у Крылова – с читателем, поскольку прозрение Каиба имеет характер литературной условности, которая зато очень хорошо видна читателю. В этом смысле можно сказать, что именно смеховая, пародийная природа крыловской модификации романного мотива путешествия и универсальность сатирического мирообраза, вобравшего в себя к концу века все характерные приемы миромоделирования высоких жанров, обеспечивают освобождение от иллюзий на всех уровнях субъектно-объектной организации текста: авторское ясновидение сообщается читателю именно через очевидную условность и пародийность прозрения героя.

Шутотрагедия «Подщипа»: литературная пародия и политический памфлет

Всем ходом эволюции творчества Крылова 1780-1790-х гг., систематической дискредитацией высоких идеологических жанров панегирика и торжественной оды была подготовлена его драматическая шутка «Подщипа», жанр которой Крылов обозначил как «шутотрагедия» и которая по времени своего создания (1800 г.) символически замыкает русскую драматургию и литературу XVIII в. По справедливому замечанию П. Н. Беркова, «Крылов нашел изумительно удачную форму – сочетание принципов народного театра, народных игрищ с формой классической трагедии» . Таким образом, фарсовый комизм народного игрища, традиционно непочтительного по отношению к властям предержащим, оказался способом дискредитации политической проблематики и доктрины идеального монарха, неразрывно ассоциативной в национальном эстетическом сознании жанровой форме трагедии.

Крылов задумал и написал свою пьесу в тот период жизни, когда он практически покинул столичную литературную арену и жил в имении опального князя С. Ф. Голицына в качестве учителя его детей. Таким образом, пьеса была «событием не столько литературным, сколько житейским» . И это низведение словесности в быт предопределило поэтику шутотрагедии.

Прежде всего, густой бытовой колорит заметен в пародийном плане шутотрагедии. Крылов тщательно соблюдает каноническую форму трагедии классицизма – александрийский стих, но в качестве фарсового приема речевого комизма пользуется типично комедийным приемом: имитацией дефекта речи (ср. макаронический язык галломанов в комедиях Сумарокова и Фонвизина) и иностранного акцента (ср. фонвизинского Вральмана в «Недоросле») в речевых характеристиках князя Слюняя и немца Трумфа.

Конфликт шутотрагедии представляет собой пародийное переосмысление конфликта трагедии Сумарокова «Хорев». В числе персонажей обеих произведений присутствуют сверженный монарх и его победитель (Завлох и Кий в «Хореве», царь Вакула и Трумф в «Подщипе»), но только Завлох всячески препятствует взаимной любви своей дочери Оснельды к Хореву, наследнику Кия, а царь Вакула изо всех сил пытается принудить свою дочь Подщипу к браку с Трумфом, чтобы спасти собственную жизнь и жизнь Слюняя. Если Оснельда готова расстаться со своей жизнью и любовью ради жизни и чести Хорева, то Подщипа готова пожертвовать жизнью Слюняя ради своей к нему любви.

Как справедливо заметили исследователи театра Крылова, «техника трагического и техника фарсового конфликта в основе своей схожи – обе состоят в максимальном обострении и реализации в действии внутренних драматических противоречий. Но трагический конфликт необходимо связан с победой духа над плотью, а фарсовый – с победой плоти над духом. В шутотрагедии оба плана совмещены: чем выше парит дух, тем комичнее предает его плоть» .

Бедствия, причиненные царству Вакулы нашествием Трумфа, наконец, и избавление царства Вакулы от нашествия Трумфа тоже носит нелепо-шутейный физиологический характер: цыганка подсыпала солдатам Трумфа «пурганцу во щи», войско занемогло животами и сложило оружие.

Этот пародийный фарсовый комизм столкновения высокой жизни духа идеологизированного трагедийного мирообраза с низменными плотскими мотивами обретает свой формально-содержательный аналог в бурлескном стиле шутотрагедии. В чеканную, каноническую форму афористического александрийского стиха Крылов заключает самые грубые просторечные выражения, чередуя их через стих, то есть рифмуя стих низкого стиля со стихом высокого, или даже разрывая один стих по цезуре на полустишия высокого и низкого слога.

Трудно сказать, была ли у Крылова изначальная установка на создание политической памфлетной сатиры, когда он приступал к работе над «Подщипой», хотя все исследователи, когда-либо обращавшиеся к шутотрагедии Крылова, говорят о том, что образ немчина Трумфа является политической карикатурой на Павла I, фанатически поклонявшегося прусским военным порядкам и императору Фридриху Вильгельму Прусскому. В любом случае, даже если у Крылова не было намерения написать политический памфлет, шутотрагедия «Подщипа» стала им хотя бы по той причине, что Крылов пародически воспользовался устойчивыми признаками жанра трагедии, политического в самой своей основе И высший уровень пародии – смысловой – наносит литературной условности традиционной трагедии окончательный сатирический удар.

Ипполит Федорович Богданович(1743-1803) вошел в историю русской литературы как автор ирои-комической поэмы-сказки «Душенька». Написанная в 1775 г . (первая часть), поэма была полностью опубликована в 1783 г . «Душенька» с ее иронией по отношению к мифологическим героям и сюжетам знаменовала идейно-эстетический кризис классицизма. Содержание «Душеньки» составляет античный миф о любви Амура и Психеи , получивший литературную обработку в романе римского писателя Апулея «Золотой осел» (II в. Н.э), а затем в XVII в. у Лафонтена («Любовь Психеи и Купидона»). Богданович русифицировал чужеземный сюжет. Он сохраняет все основные черты мифа. Перелицовка этого рассказа заключена в самом тоне, в шутливо-иронической манере изложения. Именно так изображены образы античной мифологи, они причудливо смешиваются с персонажами русских сказок. В «Душеньке» нет демонстративно-нарочитой грубости, но ирония и скепсис автора доминируют над всем, не щадя ни богов, ни людей, и даже самой героини поэмы при всем покровительственно-ласковом к ней отношении поэта. В поэму обильно включены элементы русского сказочного фольклора, переплетенного с древнегреческой мифологией. Например, меч, которым Геркулес «у гидры девять глав отсек», хранится в «арсенале» Кащея и называется Самосеком.

Сама Душенька потеряла черты древней Психеи. Героиня Богдановича живая, кокетливая и капризная. Автор изображает ее с легкой иронией. Ей свойственны традиционно-женские недостатки: любовью к нарядам, тщеславию, любопытству, легковерие (можно подумать, мужчины не страдают тщеславием, тоже мне…женские недостатки) .

В «Душеньке» нет ни философской глубины античного мифа, ни мудрой непосредственности русских народных сказок. Поэма не умещается в рамках поэтики классицизма, являясь симптомом назревавших литературных сдвигов, формировавшегося в недрах самого классицизма нового литерат. направления – русского дворянского сентиментализма.

Ни Ахиллесов гнев и не осаду Трои,

Где в шуме вечных ссор кончали дни герои,

Но Душеньку пою.

Богданович придает «Душеньке» и новое жанровое обозначение «древняя повесть».

Поэма написана вольным, разностопным ямбом, со свободной и разнообразной рифмовкой. В общем, можно сказать, что это первая поэма-представительница легкой поэзии, семейный любовный роман в стихах.

Чтобы вы поняли, что это за ерунда:

«Я, Душенька… люблю Амура…»

Потом заплакала, как дура;

Потом, без дальних с нею слов,

Заплакал вместе рыболов

И с ней взрыдала вся натура.

Краткое содержание «Душеньки»:

Жила-была девочка Душенька и была она настолько прекрасна, что разгневала своей красотою Венеру. Пошла тогда Венера к Амуру и, собрав «ложь и всяку небылицу», начала говорить ему всякую ересь о Душеньке. И попросила Венера Амура «Соделать Душеньку постылую вовек», короче, чтобы к ней женихи не ходили и чтоб никто не решался взять ее в жены. Так и случилось. Душенька страдала и решила уйти из дома. Шаталась она где попало, а потом… «Невидимый Зефир на «крыльях ветреных» переносит Душеньку в роскошные чертоги.» По ночам к девушке является влюбленный Амур, но не позволяет ей себя лицезреть. А потом любопытную Душеньку завидующие ей злые две сестрицы, которых Зефир приносит по её просьбе в Амуров дворец, подбивают посмотреть - не змей ли ужасный муж её, и если так и будет, убить его; для чего Зефиры приносят Душеньке во дворец Меч-Самосек и масляную лампу; ночью Душенька зажигает лампу и рассматривает мужа, восхищаясь, какой у неё прекрасный супруг, но случайно проливает горячего масла из лампы на Амура, и тот просыпается, видит меч у ног жены, гневается. И была она жестоко наказана – Зефиры вернули ее назад («из горних мест к земли, туда, откуда взяли»). И вот тогда начались страдания любопытной. Пыталась она совершить самоубийство, даже много раз. Но Амур-то ее не забыл, и тайно за ней следил, и спасал ее. Сначала она с гор прыгнула, ее Зефир поймал. Потом «Зарежуся! – вскричала; но не было у ней кинжала», потом хотела камнями заколоться, а они, как назло, в хлеб превращались. Вешалась на деревьях, но все суки (су ки!) склоняли ее к земле. Дальше: «Не могши к дубу прицепиться, она решила утопиться». Но прыгнув попала на щуку и та ее прокатила по волнам. Ну и наконец последний способ желанного самоубийства – сгореть в костре. Нашла какой-то костер в лесу, зашла в него, и он тут же потух. В этом же лесу она встречает рыболова (когда плачет как дура – см. выше), который ей рассказывает, почему ее все так ненавидят. И тогда любопытная идет к Венере вымаливать прощения. Та ее посылает на всякие разные подвиги, где Душенька теряет свою красоту. Короче, Амур за нее заступается, потому что любит душу Душеньки, и все кончается хорошо. Красота возвращается, Душенька и Амур живут долго и счастливо и рождается у них дочь. Конец сказочки.

И.Ф. Богданович, работая над текстом своей поэмы «Душенька» (1-я ред. - 1783), как известно, опирался на достаточно широко распространенный в мировой литературе и фольклоре сюжет (№№ 425 и 428 по классификации Аарне - Томпсона), который до него разрабатывал, в частности, Ж. де Лафонтен в своей повести «Любовь Психеи и Купидона» (1669). Именно это сочинение французского писателя стало, по признанию самого Богдановича и единодушному мнению исследователей, отправной точкой в процессе создания «Душеньки».

По сравнению с «Любовью Психеи и Купидона» Лафонтена, Богданович вносит в текст своего произведения определенные, более или менее существенные коррективы, затрагивающие различные уровни и пласты поэмы, в том числе и ее сюжетно-композиционное оформление. Как и первый русский переводчик лафонтеновской повести Ф.И. Дмитриев-Мамонов, он сохраняет только фабульную линию французского первоисточника, отказываясь от заимствования каких-либо элементов его обрамляющей части. Исследователями было выдвинуто несколько основных предположений, касающихся игнорирования Богдановичем интеллектуально-эстетического обрамления лафонтеновского текста. По мнению Г.Н. Ермоленко, это было связано прежде всего с изменением жанровой природы литературного произведения: «Богданович, естественно, не мог в жанре поэмы воспроизвести все черты сложного романного повествования. Он значительно упрощает сюжет, опускает многие сцены, имеющие подчеркнуто «романный характер», посвященные рассуждениям на философские темы, спорам по вопросам эстетики, опускает многие детали и тонкости психологического анализа» (Ермоленко Г.Н. Русская комическая поэма XVIII - начала XIX вв. и ее западноевропейские параллели. Смоленск, 1991. С.40). Т.В. Саськова, в свою очередь, полагает, что «перестройка всей образной системы, изменение ее характера связаны… с корректировкой художественного задания, повлекшей трансформацию центральных персонажей и художественных принципов их раскрытия» (Саськова Т.В. Пастораль в русской поэзии XVIII века. М., 1999. С.131). С точки зрения этой исследовательницы, Богданович привнес в текст поэмы «масонский круг идей, повлиявших, в частности, на переосмысление образа Амура и придавших похождениям Душеньки, ее испытаниям специфический метафизический подтекст с аллюзиями на масонские посвящения» (Там же. С.134). Несколькими годами ранее подобные же мысли высказывал и В.И. Сахаров, отмечавший наличие в «Душеньке» Богдановича «масонского слоя идей и образов» (Сахаров В.И. Русская масонская поэзия XVIII века: К постановке проблемы // Русская литература, 1995, № 4. С.17).

Как известно, в течение некоторого времени (до 1774 г.) этот русский поэт входил в состав петербургской масонской ложи Девяти муз и даже являлся ее церемониймейстером; кроме того, многие из его друзей и близких знакомых также состояли в братстве Вольных каменщиков (М.М. Херасков, А.А. Ржевский, Н.И. Панин и др.), занимая в нем достаточно высокое положение. Однако, хотя идеология отечественных масонов весьма существенно повлияла на раннее творчество Богдановича (поэма «Сугубое блаженство», лирика 1760 - 1763 гг.), уже во второй половине 70-х гг. XVIII в. этот автор все более отдаляется от неугодных императрице и поэтому довольно опасных масонских воззрений (во всяком случае - от их непосредственного выражения), стремясь к постепенному сближению с правительственными кругами. Создавая «Душеньку», писатель, оказавшийся в это время в чрезвычайно сложном во всех отношениях положении, безусловно, рассчитывал на благосклонную реакцию со стороны Екатерины II, о чем, в частности, свидетельствуют его многочисленные комплименты в адрес российской самодержицы и полемические выпады против ее соперников по журнально-литературной борьбе конца 1760-х - 1770-х гг., неоднократно встречающиеся в тексте поэмы.

Согласно концепции В.И. Сахарова и Т.В. Саськовой, масонская символика проявляется в целом ряде эпизодов и художественных образов «Душеньки»: в описании храма Венеры и окружающей его местности, в словах и поступках главных действующих лиц произведения, а также в отдельных ассоциативных параллелях, возникающих в сознании «посвященного» читателя. Так, например, в связи с указанной проблематикой Т.В. Саськова замечает: «Строгость клятвы, запреты высших сил, символика света / тьмы, сна / яви, совпадение ключевых сюжетных мотивов и вещных образов с важнейшими масонскими мифологемами (светильник, меч, грот), мотив сложных задач, служения как инициального испытания <…> всё это составляющие масонского комплекса, воплощенного в поэме» (Саськова Т.В. Апулей, Лафонтен, Богданович: Художественно-философские интерпретации мифа // Философские аспекты культуры и литературный процесс в XVII столетии: Материалы конференции / Под ред. А.А. Скакуна и др. СПб., 1999. С.76). С точки зрения В.И. Сахарова, даже сам сюжет «Душеньки» является типичным для русской масонской литературы: «…В поздней поэме Богдановича есть ставшая у масонов общим местом дидактическая аллегория о рае, <…> говорится о первоначальном счастье гармоничного человека, жившего в любви и понимании с божеством и затем впавшего в грех и соблазн, изгнанного из блаженной страны богов в пустыню, о пути испытаний, борьбе за потерянное счастье и новую гармонию» (Сахаров В.И. Указ. соч. С.17).

Принимая во внимание изложенные выше аргументы и доказательства специалистов, мы, тем не менее, полагаем, что характер и степень представленности «масонского слоя идей и образов» (В.И. Сахаров) в «Душеньке» Богдановича чрезмерно абсолютизируются этими исследователями. Как уже упоминалось нами ранее, русский поэт возлагал большие и вполне определенные надежды на успех своего произведения у императрицы, поэтому он едва ли мог решиться на прямое или косвенное выражение в тексте «Душеньки» каких-либо оппозиционных по отношению к Екатерине II философский и политических взглядов. Кроме того, многочисленные примеры образов и мотивов, встречающихся в поэме Богдановича и приводимых указанными литературоведами в качестве атрибутов «масонской обрядовости» (Т.В. Саськова), на самом деле отнюдь не являются нововведениями этого писателя. В частности, описание безмятежной и сладостной жизни обитателей местности, окружающей храм Венеры, Богданович заимствует непосредственно из повести Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона», при этом стилизуя его в духе русских народных сказок; перу французского автора принадлежит также барочно-классицистический образ грота как идеального места для размышлений и уединенного отдыха, вполне адекватно воспринятый Богдановичем и воплощенный в тексте его поэмы. Помимо этого, упоминаемые исследователями как «масонские» образы меча и светильника в данном случае присутствуют во всех трех произведениях - у Апулея, Лафонтена и Богдановича, а мотивы запрета, клятвы, различных испытаний не только свойственны древнейшему сюжету об Амуре и Психее, но и принадлежат к числу одних из самых распространенных, фольклорно-архетипических элементов мировой культуры.

Таким образом, становится очевидным, что «Душенька» Богдановича является столь же «масонским» сочинением, как и произведения Апулея, Лафонтена, а также многие народные сказки; по всей видимости, было бы целесообразнее говорить о наличии определенных типологических схождений между текстом этой поэмы и системой масонской ритуальной символики, проявляющихся на уровне основных сюжетных мотивов и образов. Вместе с тем необходимо признать, что при описании ответа Амура Душеньке, желавшей заставить мужа раскрыть свою тайну, Богданович, по справедливому наблюдению Т.В. Саськовой, действительно прибегает к использованию характерной масонской терминологии:

Однако обозначенные в процитированных выше строках элементы сакрального, масонского поведения ни в коем случае не следует воспринимать буквально, в качестве доказательства принадлежности поэмы Богдановича к произведениям масонской литературы. Масонские клятвы и ритуалы, соблюдаемые Амуром, не восхваляются, а пародируются русским писателем, симпатии которого находятся в данном случае всецело на стороне Душеньки, открыто высмеивающей их мистическую сущность:

Тем самым главная героиня поэмы, нередко напрямую ассоциирующаяся с Екатериной II (особенно во второй части произведения, в которой описывается жизнь Душеньки во дворце Амура), не просто полемизирует с масонской идеологией, а активно противодействует ей, убеждая своего мужа следовать не абстрактным «уставам вышней власти», а велениям собственного сердца:

Любопытно, что Амур Богдановича, в отличие от одноименного персонажа лафонтеновской повести, отстаивает не столько платонические воззрения, сколько философские взгляды стоиков, разделяемые представителями русского масонства (подробнее об этом см.: Аржанухин С.В. Философские взгляды русского масонства: по материалам журнала «Магазин свободнокаменщический». Екатеринбург, 1995. С.96 - 97). В то же время Душенька, как и Психея Лафонтена, по-прежнему является сторонницей эпикуреизма (то есть течения, оппозиционного по отношению к масонскому неостоицизму), хотя и не принимает активного участия в интеллектуально-философских диспутах. Таким образом, учитывая вышеизложенное, можно предположить, что уже к началу 1780-х гг. Богданович существенно скорректировал свою идейно-нравственную и гражданскую позицию, окончательно отдалившись от последователей масонской идеологии и перейдя на сторону правительства. Критика религиозно-философских взглядов и ритуалов отечественного масонства, имплицитно выраженная в тексте его поэмы, красноречиво подтверждает справедливость указанного предположения.

Ипполит Федорович Богданович (1743-1803) вошел в историю русской литературы

поэмы: волшебно-сказочный. Дальнейшее развитие этого жанра выражалось в

замене античного содержания образами, почерпнутыми из национального русского

фольклора. «Душенька» стоит на периферии русского классицизма, с которым она

связана античным сюжетом к некоторой назидательностью повествования. Сюжет

«Душеньки» восходит к древнегреческому мифу о любви Купидона и Психеи, от

брака которых родилась богиня наслаждения. Эту легенду в качестве вставной

новеллы включил в книгу «Золотой осел» римский писатель Апулей. В конце XVII

в. произведение «Любовь Психеи и Купидона», написанное прозой со

отличие от своих предшественников, Богданович создал свое стихотворное

произведение, полностью отказавшись от прозаического текста.

Сюжет «Душеньки» - сказка, широко распространенная у многих народов, -

супружество девушки с неким фантастическим существом. Муж ставит перед

супругой строгое условие, которое она не должна нарушать. Жена не выдерживает

испытания, после чего наступает длительная разлука супругов. Но в конце

концов верность и любовь героини приводит к тому, что она снова соединяется с

мужем. В русском фольклоре один из образцов такой сказки - «Аленький

цветочек».

Богданович дополнил сказочную основу выбранного им сюжета образами русской

народной сказки. К ним относятся Змей Горыныч, Кащей, Царь-Девица, в ней

присутствует живая и мертвая вода, кисельные берега, сад с золотыми яблоками.

Греческое имя героини - Психея - Богданович заменил русским словом Душенька.

В отличие от героических поэм типа «Илиады», «Душенька», служила чисто

развлекательным целям.

Шутливая манера повествования сохраняется по отношению ко всем героям поэмы,

начиная с богов и кончая. смертными. Античные божества подвергаются в поэме

легкому травестированию, но оно лишено у Богдановича грубости и

непристойности майковского «Елисея». Каждый из богов наделен чисто

человеческими слабостями: - высокомерием и мстительностью, Юпитер -

чувственностью, Юнона - равнодушием к чужому горю. Не лишена известных

недостатков и сама Душенька. Она доверчива, простодушна и любопытна. От

античных и классицистических героических поэм «Душенька» отличается не только

александрийским стихом. Богданович обратился к разностопному ямбу с вольной

рифмовкой.

«Душенька» написана в стиле рококо, популярном в аристократическом обществе

XVIII в. Его представители в живописи, скульптуре, поэзии любили обращаться к

античным мифологическим сюжетам, которым они придавали кокетливо-грациозный

эротический характер. Постоянными персонажами искусства рококо были Венера,

Амур, Зефир, Тритон и т. п. Во французской живописи XVIII в. наиболее

известными представителями рококо А. Ватто и Ф. Буше. Белинский объяснял

популярность «Душеньки» именно особенностями, ее стиха и языка. «Представьте

себе, - писал он, - что вы оглушены громом, трескотнёю пышных слов и фраз...

И вот в это-то время является человек со сказкою, написанною языком простым,

естественным и шутливым... Вот причина необыкновенного успеха «Душеньки».

Вместе с тем она расширила границы самого жанра поэмы. Богданович первый

предложил образец сказочной поэмы. За «Душенькой» последуют «Илья Муромец»

Карамзина, «Бова» Радищева, «Альоша Попович» Н. А. Радищева, «Светлана и

Мстислав» Востокова и, наконец, «Руслан и Людмила» Пушкина.

Сентиментализм и его роль в развитии русской литературы, своеобразие

Эстетического идеала.

Поэзия М.Н. Муравьева. Жанровый состав, особенности стиля.

Во второй половине XVIII в. во многих европейских странах распространяется

новое литературное направление, получившее название сентиментализм. Его

появление было вызвано глубоким кризисом, который переживал феодально-

абсолютистский режим. В сентиментальной литературе нашло отражение настроение

широких слоев европейского общества. По идейной направленности сентиментализм

Одно из явлений Просвещения. Антифеодальный пафос его произведений особенно

четко выражается в проповеди внесословной ценности человеческой личности.

Лучшими образцами сентиментальной литературы были признаны «Сентиментальное

путешествие по Франции и Италии» Стерна, «Векфилдский священник» Голдсмита,

«Юлия, или Новая Элоиза» Руссо, «Страдания юного Вертера» Гете.

В отличие от классицистов, сентименталисты объявили высшей ценностью не

государство, а человека, потребностям которого, по их мнению, должны отвечать

государственные законы и учреждения. Несправедливым порядком феодального мира

просветители-сентименталисты противопоставляли вечные и разумные законы

природы. В связи с этим природа выступает в их произведениях не только как

объект созерцания и любования, но и как высшее мерило всех ценностей, в том

числе и самого человека. Официальным учреждениям абсолютистского государства

сентименталисты противопоставили союзы, основанные на природных, родственных

отношениях или взаимных симпатиях: семью и дружбу. В семье они видели самую

прочную социальную ячейку, а в хорошем домашнем воспитании ребенка - залог

его будущих гражданских добродетелей. Следующей ступенью формирования

общественного поведения человека считалась дружба, в которой главную роль

играет сходство взглядов, вкусов, убеждений.

Первостепенное место в представлениях сентименталистов занимают чувства, или,

как говорили в России в XVIII в., чувствительность. От этого слова (по-

французски sentiment) получило название и само литературное направление. В

отличие от классицизма, философской основой которого был рационализм,

сентиментализм опирался на сенсуалистическую философию английского ученого

Локка, объявившего отправной точкой познания - ощущения. Чувствительность

понимается сентименталистами не только как орудие познания, но и как область

эмоций, переживаний, как способность отзываться на радости и страдания других

людей, т. е. как основа общественной солидарности. В Словаре Академии

Российской, выпущенном в конце XVIII в., слово «чувствительность»

определялось как «качество трогающегося человека несчастиями другого».

Как и любой дар природы, чувствительность нуждается в воспитании и

руководстве со стороны родителей и наставников. На чувствительность влияет и

положение человека в обществе. Люди, привыкшие заботиться и думать не только

о себе, но и о других, сохраняют и развивают природную чувствительность; те,

кто огражден богатством или знатностью от труда и обязанностей, быстро

утрачивают ее, становятся грубыми и жестокими.

Политическое устройство общества также влияет на природу человека:

деспотическое правление убивает в людях чувствительность, ослабляет их

солидарность, свободное общество благоприятствует формированию социальных

эмоций. Чувствительность, по учению просветителей-сенсуалистов, - основа

«страстей», волевых импульсов, побуждающих человека к различным, в том числе

и общественным, действиям. Поэтому в лучших произведениях сентиментализма она

Не прекраснодушие, не слезливость, а драгоценный дар природы, определяющий

его гражданские добродетели.

Чувствительность лежит в основе и творческого метода писателей-

сентименталистов. Классицисты типизировали моральные качества людей,

создавали обобщенные характеры ханжи, скупца, хвастуна и т. п. Их интересовал

не конкретный, реальный человек, а черты, присущие типу. Главную роль у них

играл абстрагирующий разум писателя, вычленяющий однотипные психологические

явления и воплощающий их в одном персонаже.

Творческий метод сентименталистов покоится не на разуме, а на чувствах, на

ощущениях, отражающих действительность в ее единичных проявлениях. Их

интересуют конкретные люди с индивидуальной судьбой. В связи с этим в

произведениях сентиментализма часто выступают реально существовавшие лица,

иногда даже с сохранением их имени. Это не лишает сентиментальных героев

типичности, поскольку их черты мыслятся как характерные для той среды, к

которой они принадлежат. Герои в произведениях сентиментализма четко делятся

на положительных и отрицательных. Первые наделены природной

чувствительностью. Они отзывчивы, добры, сострадательны, способны к

самопожертвованию, к высокой, бескорыстной любви. Вторые - расчетливы,

эгоистичны, высокомерны, педантичны, жестоки. Носителями чувствительности,

как правило, оказываются представители демократических слоев общества:

крестьяне, ремесленники, разночинцы, сельское духовенство. Жестокосердием

наделяются представители власти, дворяне, высшие духовные чины.

Открытие сентименталистами нового вида мироощущения было ступенью в

поступательном движении литературного процесса. Вместе с тем его проявление

часто приобретало в произведениях сентименталистов слишком внешний и даже

гиперболизированный характер, выражалось в восклицаниях, слезах, обмороках,

самоубийствах. Для сентиментализма характерны, как правило, прозаические

жанры: повесть, роман (чаще всего эпистолярный) , дневник, «путешествие», т.

е. путевые записки, помогающие раскрыть внутренний мир героев и самого

В России сентиментализм зарождается в 60е годы, но лучшие его произведения -

«Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, «Письма русского

путешественника» и повести Карамзина - относятся к последнему десятилетию

XVIII в. Как и в других литературных направлениях, общность творческого

метода писателей не означает тождества их политических и социальных взглядов,

В русском сентиментализме можно выделить два течения: демократическое,

представленное творчеством А. Н. Радищева и близких к нему писателей - Н. С.

Смирнова и И. И. Мартынова, и более обширное по своему составу - дворянское,

видными деятелями которого были М. М. Херасков, М. Н. Муравьев, И. И.

Дмитриев, Н. М. Карамзин, П. Ю. Львов, Ю. А. Нелединский-Мелецкий, П. И.

В отличие от западноевропейского сентиментализма, где основной общественный

конфликт был представлен взаимоотношениями между третьим сословием и

аристократией, в русском сентиментализме героями-антагонистами стали

крепостной крестьянин и помещик-крепостник. Представители демократического

течения, сочувствуя крепостным крестьянам, настойчиво подчеркивают их

нравственное превосходство над крепостниками. В их произведениях

чувствительности крестьян противопоставлено душевное огрубение, жестокость

помещиков. Сентименталисты-демократы не идеализируют жизнь крестьян, не

боятся показать ее антиэстетические подробности: грязь, нищету.

Чувствительность героев представлена здесь наиболее широко и разнообразно -

от умиления и радости до гнева и возмущения. Одним из ее проявлений может

быть суровое возмездие своим обидчикам.

Дворянские сентименталисты также говорят о моральном превосходстве крестьян

над помещиками, но факты насилия, бессердечия и произвола крепостников

представлены в их произведениях в виде исключения, как своего рода

заблуждение обидчика, ж чаще всего завершаются его чистосердечным раскаянием.

С большим удовольствием пишут они о добрых, гуманных помещиках, о

гармонических отношениях между ними и крестьянами. Дворянские сентименталисты

последовательно обходят грубые черты крестьянского быта. Отсюда известный

налет пасторальности на изображаемых ими деревенских сценах. Гамма

чувствительности героев здесь гораздо беднее, чем в демократическом

сентиментализме. Сельские жители, как правило, добры, любвеобильны, смиренны

и послушны. И все же было бы неправильно называть дворянский сентиментализм

реакционным явлением. Главная его цель - восстановить в глазах общества

попранное человеческое достоинство крепостного крестьянина, раскрыть его

духовное богатство, изобразить семейные и гражданские добродетели. И хотя

писатели этого течения не отважились поставить вопрос об отмене крепостного

права, но их деятельность подготавливала общественное мнение к разрешению