Действие первое

Действующие лица

Егор Дмитрич Глумов , молодой человек.

Глафира Климовна Глумова , его мать.

Нил Федосеич Мамаев , богатый барин, дальний родственник Глумова.

Егор Васильич Курчаев , гусар.

Голутвин , человек, не имеющий занятий.

Манефа , женщина, занимающаяся гаданьем и предсказываньем.

Человек Мамаева.

Чистая, хорошо меблированная комната, письменный стол, зеркало; одна дверь во внутренние комнаты, на правой стороне другая, входная.

Явление первое

Глумов и Глафира Климовна за сценой.

Глумов (за сценой) . Вот еще! Очень нужно! Идти напролом, да и кончено дело. (Выходя из боковой двери.) Делайте, что вам говорят, и не рассуждайте!

Глумова (выходя из боковой двери.) Зачем ты заставляешь меня писать эти письма! Право, мне тяжело.

Глумов . Пишите, пишите!

Глумова . Да что толку? Ведь за тебя не отдадут. У Турусиной тысяч двести приданого, родство, знакомство, она княжеская невеста или генеральская. И за Курчаева не отдадут; за что я взвожу на него, на бедного, разные клеветы и небывальщины!

Глумов . Кого вам больше жаль, меня или гусара Курчаева? На что ему деньги? Он все равно их в карты проиграет. А еще хнычете: я тебя носила под сердцем.

Глумова . Да если бы польза была!

Глумов . Уж это мое дело.

Глумова . Имеешь ли ты хоть какую-нибудь надежду?

Глумов . Имею. Маменька, вы знаете меня: я умен, зол и завистлив; весь в вас. Что я делал до сих пор? Я только злился и писал эпиграммы на всю Москву, а сам баклуши бил. Нет, довольно. Над глупыми людьми не надо смеяться, надо уметь пользоваться их слабостями. Конечно, здесь карьеры не составишь – карьеру составляют и дело делают в Петербурге, а здесь только говорят. Но и здесь можно добиться теплого места и богатой невесты – с меня и довольно. Чем в люди выходят? Не всё делами, чаще разговором. Мы в Москве любим поговорить. И чтоб в этой обширной говорильне я не имел успеха! Не может быть! Я сумею подделаться и к тузам и найду себе покровительство, вот вы увидите. Глупо их раздражать, им надо льстить грубо, беспардонно. Вот и весь секрет успеха. Я начну с неважных лиц, с кружка Турусиной, выжму из него все, что нужно, а потом заберусь и повыше. Подите, пишите! Мы еще с вами потолкуем.

Глумова . Помоги тебе Бог! (Уходит.)

Глумов (садится к столу) . Эпиграммы в сторону! Этот род поэзии, кроме вреда, ничего не приносит автору. Примемся за панегирики. (Вынимает из кармана тетрадь.) Всю желчь, которая будет накипать в душе, я буду сбывать в этот дневник, а на устах останется только мед. Один, в ночной тиши, я буду вести летопись людской пошлости. Эта рукопись не предназначается для публики, я один буду и автором, и читателем. Разве со временем, когда укреплюсь на прочном фундаменте, сделаю из нее извлечение.

Входят Курчаев и Голутвин; Глумов встает и прячет тетрадь в карман.

Явление второе

Глумов, Курчаев и Голутвин.

Глумов . Очень рад; чему обязан?

Курчаев (садясь к столу на место Глумова) . Мы за делом. (Указывая на Голутвина.) Вот, рекомендую.

Глумов . Да я его знаю давно. Что вы его рекомендуете?

Голутвин . Тон мне ваш что-то не нравится. Да-с.

Глумов . Это как вам угодно. Вы, верно, господа, порядочно позавтракали?

Курчаев . Малым делом. (Берет карандаш и бумагу и чертит что-то.)

Глумов . То-то, оно и видно. У меня, господа, времени свободного немного. В чем дело? (Садится, Голутвин тоже.)

Курчаев . Нет ли у вас стихов?

Глумов . Каких стихов? Вы, верно, не туда зашли.

Голутвин . Нет, туда.

Глумов (Курчаеву) . Не марайте, пожалуйста, бумагу!

Курчаев . Нам эпиграмм нужно. Я знаю, что у вас есть.

Глумов . Никаких нет.

Курчаев . Ну, полно вам! Все знают. У вас на весь город написаны. Вон он хочет сотрудником быть в юмористических газетах.

Глумов (Голутвину) . Вот как! Вы писали прежде?

Голутвин . Писал.

Глумов . Что?

Голутвин . Все: романы, повести, драмы, комедии…

Глумов . Ну, и что же?

Голутвин . Ну, и не печатают нигде, ни за что; сколько ни просил, и даром не хотят. Хочу за скандальчики приняться.

Глумов . Опять не напечатают.

Голутвин . Попытаюсь.

Глумов . Да ведь опасно.

Голутвин . Опасно? А что, прибьют?

Глумов . Пожалуй.

Голутвин . Да говорят, что в других местах бьют; а у нас что-то не слыхать.

Глумов . Так пишите!

Голутвин . С кого мне писать-то, я никого не знаю.

Курчаев . У вас, говорят, дневник какой-то есть, где вы всех по косточке разобрали.

Голутвин . Ну, вот и давайте, давайте его сюда!

Глумов . Ну да, как же не дать.

Голутвин . А уж мы бы их распечатали.

Глумов . И дневника никакого у меня нет.

Курчаев . Разговаривайте! Видели его у вас.

Голутвин . Ишь, как прикидывается; а тоже ведь наш брат, Исакий.

Глумов . Не брат я вам, и не Исакий.

Голутвин . А какие бы мы деньги за него взяли…

Курчаев . Да, в самом деле, ему деньги нужны. «Будет, говорит, на чужой счет пить, трудиться хочу». Это он называет: трудиться. Скажите пожалуйста!

Глумов . Слышу, слышу.

Голутвин . Материалов нет.

Курчаев . Вон, видите, у него материалов нет. Дайте ему материал, пусть его трудится.

Глумов (вставая) . Да не марайте же бумагу!

Курчаев . Ну, вот еще, что за важность!

Глумов . Каких-то петухов тут рисуете.

Курчаев . Ошибаетесь. Это не петух, а мой уважаемый дядюшка, Нил Федосеич Мамаев. Вот (дорисовывает) , и похоже, и хохол похож.

Голутвин . А интересная он личность? Для меня, например?

Курчаев . Очень интересная. Во-первых, он считает себя всех умнее и всех учит. Его хлебом не корми, только приди совета попроси.

Голутвин . Ну вот, подпишите под петухом-то: новейший самоучитель!

Курчаев подписывает.

Да и пошлем напечатать.

Курчаев . Нет, не надо, все-таки дядя. (Отталкивает бумагу, Глумов берет и прячет в карман.)

Голутвин . А еще какие художества за ним водятся?

Курчаев . Много. Третий год квартиру ищет. Ему и не нужна квартира, он просто ездит разговаривать, все как будто дело делает. Выедет с утра, квартир десять осмотрит, поговорит с хозяевами, с дворниками; потом поедет по лавкам пробовать икру, балык; там рассядется, в рассуждения пустится. Купцы не знают, как выжить его из лавки, а он доволен, все-таки утро у него не пропало даром. (Глумову.) Да, вот еще, я и забыл сказать. Тетка в вас влюблена, как кошка.

Глумов . Каким же это образом?

Курчаев . В театре видела, все глаза проглядела, шею было свернула. Все у меня спрашивала: кто такой? Вы этим не шутите!

Глумов . Я не шучу, вы всем шутите.

Курчаев . Ну, как хотите. Я бы на вашем месте… Так вы стихов дадите?

Глумов . Нет.

Голутвин . Что с ним разговаривать! Поедем обедать!

Курчаев . Поедем! Прощайте! (Кланяются и уходят.)

Глумов (останавливая Курчаева) . Зачем вы с собой его возите?

Курчаев . Умных людей люблю.

Глумов . Нашли умного человека.

Курчаев . По нас и эти хороши. Настоящие-то умные люди с какой стати станут знакомиться с нами? (Уходит.)

Глумов (вслед ему) . Ну, смотрите! Маменька!

Входит Глумова.

Явление третье

Глумов и Глумова.

Глумов (показывая портрет Мамаева) . Поглядите! Вот с кем нужно мне сойтись прежде всего.

Глумова . Кто это?

Глумов . Наш дальний родственник, мой дядюшка, Нил Федосеич Мамаев.

Глумова . А кто рисовал?

Глумов . Все тот же гусар, племянничек его, Курчаев. Эту картинку надо убрать на всякий случай. (Прячет ее.) Вся беда в том, что Мамаев не любит родственников. У него человек тридцать племянников, из них он выбирает одного и в пользу его завещание пишет, а другие уж и не показывайся. Надоест любимец, он его прогонит и возьмет другого, и сейчас же завещание перепишет. Вот теперь у него в милости этот Курчаев.

Глумова . Вот кабы тебе…

Глумов . Трудно, но попробую. Он даже не подозревает о моем существовании.

Глумова . А хорошо бы сойтись. Во-первых, наследство, потом отличный дом, большое знакомство, связи.

Глумов . Да! Вот еще обстоятельство: я понравился тетке, Клеопатре Львовне, она меня где-то видела. Вы это на всякий случай запомните! Сблизиться с Мамаевым для меня первое дело – это первый шаг на моем поприще. Дядя познакомит меня с Крутицким, с Городулиным; во-первых, это люди с влиянием, во-вторых, близкие знакомые Турусиной. Мне бы только войти к ней в дом, а уж я женюсь непременно.

Глумова . Так, сынок, но первый-то шаг самый трудный.

Глумов . Успокойтесь, он сделан. Мамаев будет здесь.

Глумова . Как же это случилось?

Глумов . Тут ничего не случилось, все это было рассчитано вперед. Мамаев любит смотреть квартиры, вот на эту удочку мы его и поймали.

Входит человек Мамаева.

Человек . Я привез Нила Федосеича.

Глумов . И прекрасно. Получай. (Дает ему ассигнацию.) Веди его сюда.

Человек . Да, пожалуй, они рассердятся: я сказал, что квартира хорошая.

Глумов . Я беру ответственность на себя. Ступайте, маменька, к себе; когда нужно будет, я вас кликну.

Человек Мамаева уходит. Глумов садится к столу и делает вид, что занимается работой. Входит Мамаев, за ним человек его.

Явление четвертое

Глумов, Мамаев и человек Мамаева.

Мамаев (не снимая шляпы, оглядывает комнату) . Это квартира холостая.

Глумов (кланяется и продолжает работать) . Холостая.

Мамаев (не слушая) . Она недурна, но холостая. (Че– ловеку.) Куда ты, братец, меня завел?

Глумов (подвигает стул и опять принимается писать) . Не угодно ли присесть?

Мамаев (садится) . Благодарю. Куда ты меня завел? я тебя спрашиваю!

Человек. Виноват-с.

Мамаев . Разве ты, братец, не знаешь, какая нужна мне квартира? Ты должен сообразить, что я статский советник, что жена моя, а твоя барыня, любит жить открыто. Нужна гостиная, да не одна. Где гостиная, я тебя спрашиваю?

Человек. Виноват-с.

Мамаев . Где гостиная? (Глумову.) Вы меня извините!

Глумов . Ничего-с, вы мне не мешаете.

Мамаев (человеку) . Ты видишь, вон сидит человек, пишет! Может быть, мы ему мешаем; он, конечно, не скажет по деликатности; а все ты, дурак, виноват.

Глумов . Не браните его, не он виноват, а я. Когда он тут на лестнице спрашивал квартиру, я ему указал на эту и сказал, что очень хороша, я не знал, что вы семейный человек.

Мамаев . Вы хозяин этой квартиры?

Глумов . Я.

Мамаев . Зачем же вы ее сдаете?

Глумов . Не по средствам.

Мамаев . А зачем же нанимали, коли не по средствам? Кто вас неволил? Что вас, за ворот, что ли, тянули, в шею толкали? Нанимай, нанимай! А вот теперь, чай, в должишках запутались? На цугундер тянут? Да уж конечно, конечно. Из большой-то квартиры да придется в одной комнатке жить; приятно это будет?

Глумов . Нет, я хочу еще больше нанять.

Мамаев . Как так больше? На этой жить средств нет, а нанимаете больше! Какой же у вас резон?

Глумов . Никакого резона. По глупости.

Мамаев . По глупости? Что за вздор!

Глумов . Какой же вздор! Я глуп.

Мамаев . Глуп! это странно. Как же так, глуп?

Глумов . Очень просто, ума недостаточно. Что ж тут удивительного! Разве этого не бывает? Очень часто.

Мамаев . Нет, однако это интересно! Сам про себя человек говорит, что глуп.

Глумов . Что ж мне, дожидаться, когда другие скажут? Разве это не все равно? Ведь уж не скроешь.

Мамаев . Да, конечно, этот недостаток скрыть довольно трудно.

Глумов . Я и не скрываю.

Мамаев . Жалею.

Глумов . Покорно благодарю.

Мамаев . Учить вас, должно быть, некому?

Глумов . Да, некому.

Мамаев . А ведь есть учителя, умные есть учителя, да плохо их слушают – нынче время такое. Ну, уж от старых и требовать нечего: всякий думает, что коли стар, так и умен. А если мальчишки не слушаются, так чего от них ждать потом? Вот я вам расскажу случай. Гимназист недавно бежит чуть не бегом из гимназии; я его, понятное дело, остановил и хотел ему, знаете, в шутку поучение прочесть: в гимназию-то, мол, тихо идешь, а из гимназии домой бегом, а надо, милый, наоборот. Другой бы еще благодарил, что для него, щенка, солидная особа среди улицы останавливается, да еще ручку бы поцеловал; а он что ж?

Глумов . Преподавание нынче, знаете…

Мамаев . «Нам, говорит, в гимназии наставления-то надоели. Коли вы, говорит, любите учить, так наймитесь к нам в надзиратели. А теперь, говорит, я есть хочу, пустите!» Это мальчишка-то, мне-то!

Глумов . На опасной дороге мальчик. Жаль!

Мамаев . А куда ведут опасные-то дороги, знаете?

Глумов . Знаю.

Мамаев . Отчего нынче прислуга нехорошая? Оттого, что свободна от обязанности выслушивать поучения. Прежде, бывало, я у своих подданных во всякую малость входил. Всех поучал, от мала до велика. Часа по два каждому наставления читал; бывало, в самые высшие сферы мышления заберешься, а он стоит перед тобой, постепенно до чувства доходит, одними вздохами, бывало, он у меня истомится. И ему на пользу, и мне благородное занятие. А нынче, после всего этого… Вы понимаете, после чего?

Глумов . Понимаю.

Мамаев . Нынче поди-ка с прислугой, попробуй! Раза два ему метафизику-то прочтешь, он и идет за расчетом. Что, говорит, за наказание! Да, что, говорит, за наказание!

Глумов . Безнравственность!

Мамаев . Я ведь не строгий человек, я все больше словами. У купцов вот обыкновение глупое: как наставление, сейчас за волосы, и при всяком слове и качает, и качает. Этак, говорит, крепче, понятнее. Ну, что хорошего! А я все словами, и то нынче не нравится.

Глумов . Да-с, после всего этого, я думаю, вам неприятно.

Мамаев (строго) . Не говорите, пожалуйста, об этом, я вас прошу. Как меня тогда кольнуло насквозь вот в это место (показывает на грудь) , так до сих пор, словно кол какой-то…

Глумов . В это место?

Мамаев . Повыше.

Глумов . Вот здесь-с?

Мамаев (с сердцем) . Повыше, я вам говорю.

Глумов . Извините, пожалуйста! Вы не сердитесь! Уж я вам сказал, что я глуп.

Мамаев . Да-с, так вы глупы… Это нехорошо. То есть тут ничего нет дурного, если у вас есть пожилые, опытные родственники или знакомые.

Глумов . То-то и беда, что никого нет. Есть мать, да она еще глупее меня.

Мамаев . Ваше положение действительно дурно. Мне вас жаль, молодой человек.

Глумов . Есть, говорят, еще дядя, да все равно что его нет.

Мамаев . Отчего же?

Глумов . Он меня не знает, а я с ним и видеться не желаю.

Мамаев . Вот уж я за это и не похвалю, молодой человек, и не похвалю.

Глумов . Да помилуйте! Будь он бедный человек, я бы ему, кажется, руки целовал, а он человек богатый; придешь к нему за советом, а он подумает, что за деньгами. Ведь как ему растолкуешь, что мне от него ни гроша не надобно, что я только совета жажду, жажду – алчу наставления, как манны небесной. Он, говорят, человек замечательного ума, я готов бы целые дни и ночи его слушать.

Мамаев . Вы совсем не так глупы, как говорите.

Глумов . Временем это на меня просветление находит, вдруг как будто прояснится, а потом и опять. Большею частию я совсем не понимаю, что делаю. Вот тут-то мне совет и нужен.

Мамаев . А кто ваш дядя?

Глумов . Чуть ли я и фамилию-то не забыл. Мамаев, кажется, Нил Федосеич.

Мамаев . А вы-то кто?

Глумов . Глумов.

Мамаев . Дмитрия Глумова сын?

Глумов . Так точно-с.

Мамаев . Ну, так этот Мамаев-то, это я.

Глумов . Ах, Боже мой! Как же это! Нет, да как же! Позвольте вашу руку! (Почти со слезами.) Впрочем, дядюшка, я слышал, вы не любите родственников; вы не беспокойтесь, мы можем быть так же далеки, как и прежде. Я не посмею явиться к вам без вашего приказания; с меня довольно и того, что я вас видел и насладился беседой умного человека.

Мамаев . Нет, ты заходи, когда тебе нужно о чем-нибудь посоветоваться.

Глумов . Когда нужно! Мне постоянно нужно, каждую минуту. Я чувствую, что погибну без руководителя.

Мамаев . Вот заходи сегодня вечером!

Глумов . Покорно вас благодарю. Позвольте уж мне представить вам мою старуху, она недальняя, но добрая, очень добрая женщина.

Мамаев . Что ж, пожалуй.

Глумов (громко) . Маменька!

Выходит Глумова.

Действующие лица

Егор Дмитрич Глумов , молодой человек.

Глафира Климовна Глумова , его мать.

Нил Федосеич Мамаев , богатый барин, дальний родственник Глумова.

Егор Васильич Курчаев , гусар.

Голутвин , человек, не имеющий занятий.

Манефа , женщина, занимающаяся гаданьем и предсказываньем.

Человек Мамаева.

Явление первое

Глумов и Глафира Климовна за сценой.

Глумова (выходя из боковой двери.) Зачем ты заставляешь меня писать эти письма! Право, мне тяжело.

Глумов . Пишите, пишите!

Глумова . Да если бы польза была!

Глумов . Уж это мое дело.

Глумова . Имеешь ли ты хоть какую-нибудь надежду?

Глумова . Помоги тебе Бог! (Уходит.)

Входят Курчаев и Голутвин; Глумов встает и прячет тетрадь в карман.

Явление второе

Глумов, Курчаев и Голутвин.

Глумов . Очень рад; чему обязан?

Курчаев (садясь к столу на место Глумова) . Мы за делом. (Указывая на Голутвина.) Вот, рекомендую.

Глумов . Да я его знаю давно. Что вы его рекомендуете?

Голутвин . Тон мне ваш что-то не нравится. Да-с.

Глумов . Это как вам угодно. Вы, верно, господа, порядочно позавтракали?

Курчаев . Малым делом. (Берет карандаш и бумагу и чертит что-то.)

Глумов . То-то, оно и видно. У меня, господа, времени свободного немного. В чем дело? (Садится, Голутвин тоже.)

Курчаев . Нет ли у вас стихов?

Глумов . Каких стихов? Вы, верно, не туда зашли.

Голутвин . Нет, туда.

Глумов (Курчаеву) . Не марайте, пожалуйста, бумагу!

Курчаев . Нам эпиграмм нужно. Я знаю, что у вас есть.

Глумов . Никаких нет.

Глумов (Голутвину) . Вот как! Вы писали прежде?

Голутвин . Писал.

Глумов . Что?

Голутвин . Все: романы, повести, драмы, комедии…

Глумов . Ну, и что же?

Глумов . Опять не напечатают.

Голутвин . Попытаюсь.

Глумов . Да ведь опасно.

Голутвин . Опасно? А что, прибьют?

Глумов . Пожалуй.

Голутвин . Да говорят, что в других местах бьют; а у нас что-то не слыхать.

Глумов . Так пишите!

Голутвин . С кого мне писать-то, я никого не знаю.

Курчаев . У вас, говорят, дневник какой-то есть, где вы всех по косточке разобрали.

Голутвин . Ну, вот и давайте, давайте его сюда!

Глумов . Ну да, как же не дать.

Голутвин . А уж мы бы их распечатали.

Глумов . И дневника никакого у меня нет.

Курчаев . Разговаривайте! Видели его у вас.

Голутвин . Ишь, как прикидывается; а тоже ведь наш брат, Исакий.

Глумов . Не брат я вам, и не Исакий.

Голутвин . А какие бы мы деньги за него взяли…

Глумов . Слышу, слышу.

Голутвин . Материалов нет.

Курчаев . Вон, видите, у него материалов нет. Дайте ему материал, пусть его трудится.

Глумов (вставая) . Да не марайте же бумагу!

Курчаев . Ну, вот еще, что за важность!

Глумов . Каких-то петухов тут рисуете.

Голутвин . А интересная он личность? Для меня, например?

Голутвин . Ну вот, подпишите под петухом-то: новейший самоучитель!

Курчаев подписывает.

Да и пошлем напечатать.

Курчаев . Нет, не надо, все-таки дядя. (Отталкивает бумагу, Глумов берет и прячет в карман.)

Голутвин . А еще какие художества за ним водятся?

Глумов . Каким же это образом?

Глумов . Я не шучу, вы всем шутите.

Курчаев . Ну, как хотите. Я бы на вашем месте… Так вы стихов дадите?

«На всякого мудреца довольно простоты» — комедия А.Н. Островского. Время создания — сентябрь-октябрь 1868 г. Первая публикация: журнал «Отечественные записки», 1868, №11.

Эту пьесу принято определять как «общественную» комедию, написанную «в щедринской манере», критика оценила ее как «едкую сатиру на отживающее в России поколение», отметив черты новой манеры драматурга: «утрировки», «карикатуры», «шаржа», «фарса». Закономерно, что художественный тип Глумова был подхвачен и развит М.Е. Салтыковым-Щедриным в целом ряде сатирических обозрений: в цикле «В среде умеренности и аккуратности», в «Письмах к тетеньке», в романе «Современная идиллия» и пр. Только там, где у Щедрина доминирует «литературная злость», у Островского возникает лукавая усмешка по поводу «мудрецов» московского общества и ирония, направленная на «мудреца», вздумавшего поиграть в кошки-мышки с каждым из них в отдельности и с обществом в целом.

Особый «московский» колорит комедии «На всякого мудреца довольно простоты» (отзвук грибоедовского «Горя от ума») роднит ее с такими пьесами, как «Бешеные деньги» и «Последняя жертва». Оживленное, шумное, активное разноголосье триптиха московской жизни разительно отличается от стиснутой, сдавленной атмосферы пьес «из жизни захолустья», от содержательной духовности исторических драм, от широты и раздолья «волжского» цикла («Гроза», «Воевода», «Горячее сердце»), от насыщенной религиозности таких пьес, как «Бедность не порок», «Не так живи, как хочется», «Грех да беда на кого не живет».

Давая срез специфично московского общества, способного «заболтать» и окарикатурить любые общественно значимые идеи, Островский раскрывает его интересы, идеалы и возможности. «Идеи, попавшие в общество» (ср. у Достоевского: «идея, попавшая на улицу»), являются в комически-искаженном, смехотворно-сниженном варианте.

В жажде учительства богатого барина Мамаева легко угадываются идеи просвещенного консерватизма; в «прожектах» «очень важного господина» Крутицкого — убежденное, упертое, несгибаемое охранительство; в легковесной суетности «молодого, важного господина» Городулина — общественные воззрения русских либералов; в жалком поденщике бульварной прессы Голутвине — разоблачительный пафос героев «благодетельной гласности». Образ Мамаевой вводит тему типичной «московской тетушки», с помощью связей устраивающей карьеры многочисленных «красавцев-мужчин». Образы «московской барышни» Машеньки Турусиной, лукаво подтрунивающей над «ма тант» («Я буду грешить и буду каяться так, как вы») и светского оболтуса гусара Жоржа Курчаева, желающего жениться на ней, — довершают картину нравов московского общества. Все эти лица и составляют «кружок Турусиной», куда мечтает пробиться ведомый социальной завистью Глумов.

Образ «богатой барыни из купчих», начавшей «ханжить» под старость, — олицетворение самой матушки Москвы. Дача Турусиной — с приживалками, лакеями, воспитанницей-племянницей, множеством дальних родственников, приятельниц, знакомых и привечаемых «блаженных», «уродливых», странников («которые скитающие») — типичный уголок московской старины. Ее религиозные чувства — с легкомысленной жаждой пророчеств и «видений», с суеверным разбиранием примет — образец вырождения старорусской святости. В ее высказываниях легко узнается противостояние «старой Москвы» современному «вольнодумству» («Нынче принято ни во что не верить...»).

Глумов — единственный персонаж в драматургии Островского, сознательно избравший своим жизненным кредо философию цинизма. «Маменька, я умен, зол и завистлив», — говорит он, приступая к осуществлению своих планов. Эти «исходные» человеческие данные оказываются «необходимы и достаточны» для его целей. Дар наблюдательности и талант сатирика помогают ему успешно осуществлять «цинизм в действии». Решив выступить автором и режиссёром этой комедии, он набрасывает сценарий, наскоро распределяет роли (себе отводя, разумеется, главную роль) и берется за организацию «случайностей»: заставляет маменьку писать подметные письма, подкупает человека Мамаева ради «нечаянной» встречи с дядей, задаривает приживалок Турусиной, привлекает к заговору «пророчицу» Манефу — и все ради «теплого места и богатой невесты».

Случайность — пружина водевильной интриги, на ней держится весь водевильный механизм действия. Но жизнь оказывается «водевильней» затеянной интриги, неожиданней и «случайней» сочиненного сценария. Она подбрасывает Глумову все новые и новые задания. Мамаеву нужно отвлечь от жены поклонников, и он просит Глумова поухаживать за женой. Мамаевой, в свою очередь, необходим пылкий молодой обожатель, чтобы освежить свои чувства. Крутицкому нужно написать трактат «о вреде реформ вообще», а Городулину — спич о «благодетельности» реформ. Турусиной необходимо какое-нибудь «предзнаменование», без которого она не решается выдать замуж племянницу. Нужно, чтобы Мамаева не узнала о сватовстве к Машеньке, чтобы Жорж Курчаев не вызвал на дуэль (или просто — не побил), чтобы Глутвин прекратил шантажировать... Одно лепится к другому, нагромождается, растет и в любую секунду этот возведенный «на острие игры» замысел Глумова может обвалиться, как карточный домик.

Одной «грубой, беспардонной лести» оказалось недостаточно, чтобы «подделаться к тузам». Глумову пришлось бесстыдно лицедействовать (глумотворствовать, «глум творить»), накапливая вслед за «подлостью в манерах» и «подлость в душе». Изливая в дневник накопившуюся за время общения с «тузами» злобу и желчь, ведя «летопись людской пошлости», Глумов и сам превращается в пошляка. Мгновенная смена личин характеризует Глумова как бессовестного шута, исполняющего лакейскую должность при сильных мира сего. (Шут — лицо, презираемое Островским, изображаемое им в качестве низменного прихлебателя при дворце царя («Василиса Мелентьева»), воеводы («Воевода, или Сон на Волге») или одуревшего от богатства купца («Горячее сердце»).

Желая «использовать» людей («пользоваться их слабостями»), герой очутился в положении человека, которого вовсю использовали те самые люди, которых он презирал и считал дураками. Глумов «перемудрил», и жизнь посмеялась над ним: отомстила руками оскорбленной им женщины, случайно прочитавшей записи в его дневнике. Играя в этой комедии роли «злого умника», «фата», «героя-любовника», «либерала», «консерватора», «жениха», разыгрывая попеременно то Чацкого, то Молчалина, он в итоге оказался водевильным «простаком». «На всякого мудреца довольно простоты», — предупреждает Островский молодых людей, желающих вступить на стезю бессовестной игры с жизнью. Глумова эта игра привела к «достойному» венцу его карьеры: должности «секретаря» при богатой старухе.

Первая общественная комедия Островского — «Доходное место» — предваряла эпоху либеральных реформ, вторая — подводила ее итоги, вылившиеся в «обширную говорильню». На смену герою-идеалисту пришел герой, воплотивший «безыдеальный» дух времени. Живописуя нравы московского общества, Островский показал человеческое преломление общественных идей и убеждений: как «общественный порок», обретая человеческий облик, становится «личным пороком» персонажа.

Первая постановка пьесы состоялась 1 ноября 1868 г. на сцене Александринского театра (Петербург); премьера в Малом театре (Москва) — 6 ноября 1868 г. В XX веке пьесу ставили многие режиссеры: В.И. Немирович-Данченко (1910 г., МХТ), С.М. Эйзенштейн (1923 г., Первый Рабочий Театр Пролеткульта, Москва), А.М. Лобанов (1958 г., театр Сатиры, Москва), А.И. Ремизова (1968 г., театр имени Е. Вахтангова, Москва), Г.А. Товстоногов (1985 г., БДТ имени М. Горького), М.А. Захаров (1989 г., театр имени Ленинского комсомола, Москва). Зарубежные постановки: театр «Юнити» (1945 г., Кардифф), спектакль А. Кука (1956 г., Нью-Йорк; под названием — «Дневник подлеца»), театр «Феникс» (1963 г., Лондон).

И з статьи Б.И. Никольского «Е.Д. Турчанинова в пьесах русской и западной классической драматургии» из сборника «Евдокия Дмитриевна Турчанинова»:

«Комедия Островского «На всякого мудреца довольно простоты» на протяжении своей семидесятилетней сценической жизни на сцене Малого театра всегда считалась спектаклем высокого мастерства. В комедии участвовали такие крупнейшие представители старой и современной труппы Малого театра, как Медведева, Рыкалова, Федотова, Никулина, Садовские, Ленский, Южин, Рыжовы, Яблочкина, Климов, Массалитинова, Пашенная, Зубов, Зражевский, Яковлев, Шатрова, Царев, Ильинский, Владиславский».

Описание спектакля с сайта Малого театра:

«На всякого мудреца довольно простоты» – одна из тех пьес, которые во все времена звучат остро и злободневно. Чем сегодня интересна история о том, «как выходят в люди», написанная в позапрошлом веке? Да хотя бы тем, что пути в «высшее общество» все те же, а вот соискателей становится все больше. Каким путем, каким способом можно сделать карьеру и выбиться в люди? Как создаются и гибнут человеческие репутации? Островский отвечает на эти вопросы, рассказывая историю молодого человека по фамилии Глумов, решившего во что бы то ни стало добиться высокого положения в обществе.

Публика – самая разнообразная: молодая и в годах, фешенебельная (вплоть до перьев в высоких прическах) и демократично одетая. Эта пестрота, несомненно, легко объяснимая, в какой-то мере, кажется, может быть соотнесена с одной из ключевых мыслей, которая остается после спектакля: Островский универсален. Был, есть и остается таким для всех, во всяком случае, если речь идет о его соотечественниках – живи они хоть во времена автора, хоть полтора века спустя. Не оригинально прозвучит, но классика – она на то и классика, что – смени декорации, возьми другие костюмы, подправь имена и (немного) речь персонажей – и вот оно, наше с вами сегодня. «На всякого мудреца довольно простоты» не хуже других комедий Островского это правило подтверждает. В особенности в постановке Малого театра.

История молодого человека, который пытается «выбиться в люди», актуальна как никогда. Ведь набор приемов с течением времени мало изменился: найти себе богатого покровителя, стать вхожим в его круг, получить несколько выгодных карьерных предложений, наконец, заключить выгодный брак. И все это – благодаря умению подстроиться под «нужного» человека, вовремя польстить, угодить, обернуть обстоятельства себе на пользу».

«На всякого мудреца...» – спектакль мало того, что старый во всех смыслах слова, так еще и по пьесе Островского, что для Малого – своего рода фетиш. С Островским, на вид таким доступным, сегодня шутки плохи – его так привыкли решать через гротеск и абсурд, что реалистическая, бытовая интерпретация мало того что может показаться скучной, так еще и выявляет все слабости его драматургии, в том числе и самых лучших пьес, к числу которых принадлежит «На всякого мудреца», недаром его ставили крупнейшие режиссеры, от Товстоногова до Захарова, и решали его именно в гротесковом ключе».
Владимир Бейлис – режиссер

(Отрывок очерка «Из пьес А. Н. Островского» – части «Литературной коллекции», написанной Александром Солженицыным .)

«На всякого мудреца довольно простоты» (1868)

Узнать нельзя драматурга [Островского ] от прежних комедий! С первых слов заявляется интрига! – и дальше она динамично накатывает, клубится, изумляет неожиданными поворотами, приёмами. Чёткие диалоги, без лирических замедлений, напоены остротой, перчинками юмора – юмора персонажей и юмора ситуаций (без прежней игры на самобытности выражений, только фольклорные присказки у гадальщицы), иногда, правда (у вздорной богачки Турусиной), сбиваясь и в водевиль. И какой простор для актёрской игры. Очень смешные положения. Интрига быстро, успешно ветвится – в неожиданных, но угаданных психологических поворотах и в переблесках лицемерия главного интригана Егора Глумова. Тщетная была бы затея – уследить, пересказывать повороты сюжета. Нет уже больше замедленных мещанских фигур. Скользят обходные намёки видных персон, ошарашенных новым временем александровских реформ , схвачена и эпоха. (Но мы и сегодня прочтём – а ведь это о нашем времени: «После всего этого . Вы понимаете, после чего?.. Куда-то ведут нас; но ни мы не знаем – куда, ни те, которые ведут нас… Где же вековая мудрость, вековая опытность?») – Ещё отчётливей, уже до сатиры, пьеса врезается в общественные дискуссии: для его превосходительства Глумов составляет трактат: «О вреде реформ вообще»: «отметая старое, мы даём простор опасной пытливости ума… так называемому духу времени… измышлению праздных умов…» В присутственных местах увеличить оклады «председателям и членам, а отнюдь не младшим чиновникам». Глумов победно берёт всех намеченных – меткой, мгновенной находчивостью, лестью, ложью и лицемерием. «Всё взято одной энергией». (Да ещё: его неутомимая маменька рассылает безымянные письма, порочащие кого надо, и сидит-соглядатает в доме преднамеченной невесты.) «Целый замок висит на воздухе без фундамента».

На всякого мудреца довольно простоты. Фильм-спектакль театра им. Евгения Вахтангова по драме А. Островского (1971). 1-я часть

Так и есть. Слишком уж быстро авантюрист пошёл вверх, сорвался на показной любовной игре с женой дяди: её ревности открылся замысел той женитьбы. И первое это раскрытие представлено у Островского озорной ироничной сценой: женщина разрывается от ревности, а его превосходительство, не замечая и ничего не ведая, декламирует возвышенные тирады из трагедии полвека назад умершего Озерова.

И вот когда сбывается заглавное предупреждение комедии: «На всякого мудреца…» Зачем бы Глумову вести дневник? «Всю желчь, которая будет накипать в душе, сбывать в этот дневник, а на устах останется только мёд». А что? – жизненно. И – вёл. Но вот – в суматохе быстро переменчивых сцен – дневник по опрометчивости достаётся разгневанной даме.

А пока дневник неизвестно у кого, Глумов ещё актёрствует и перед глупо-доверчивой матерью невесты, виртуозно балансирует между своими покровителями – старо-консерватором и младо-либералом, всё острые повороты, берётся публично высмеять своё же сочинение, с той же изумительной находчивостью и перед дядиной супругой. И всё те же блёстки сверкают в диалогах.

На всякого мудреца довольно простоты. Фильм-спектакль театра им. Евгения Вахтангова по драме А. Островского (1971). 2-я часть

И вдруг – от почтальона конверт, и в нём – сам дневник, на чтение желающим. Чтение вслух по очереди, наразрыв, стараясь миновать о себе самом, – очень смешно, комично. А пришедший Глумов не потерял самообладания – «Вы сами скоро пожалеете, что удалили меня из вашего общества. Я вам нужен, господа. Без такого человека, как я, вам нельзя жить». – Но дальше растянутый монолог его об их всех бесчестности – уже публицистика, через публику – да крик в общественную жизнь. Художественно – это перебор.

А вне этого заключительного разоблачительства – пьеса стройная, живая, искромётная – вот, доступен Островскому и вполне французский стиль.

Примечание. Комедия «На всякого мудреца довольно простоты» была поставлена на сцене «из-под пера»: автор окончил ее 7 октября 1868 года, 1 ноября была премьера в Александринском, 6 ноября – в Малом. Шла с неизменным успехом и до, и после революции. Идет на сценах русских театров и сейчас. Существуют фильмы-спектакли: Малый театр (1952 и 2008), Театр им. Евг. Вахтангова (1971), МХАТ им. М. Горького (1976), Московский театр-студия п/р О. Табакова (2007).