"История Джис-Ук (The Story of Jees Uck)"

Перевод М. Чехова

Бывают самоотречения и самоотречения. Но в сущности своей они построены одинаково. Вся суть заключается лишь в том, что и мужчины и женщины жертвуют самым дорогим для них всегда в пользу чего-нибудь еще более дорогого. Иначе не бывает. Так было, когда Авель приносил в жертву лучшее от плодов и стад своих. Эти плоды и эти животные были для него дороже всего на свете, но он жертвовал ими только потому, что ждал от Бога еще большего. Так было и с Авраамом, когда он собирался принести в жертву своего сына Исаака. Исаак был для него очень дорог, но Бог, в неисповедимых путях своих, казался для него еще дороже. Возможно, что Авраам сделал это и из страха, но так это или не так, а биллионы людей решили, что он любил Бога, потому и хотел ему услужить.

А с тех пор, как решили, что любовь - страдание и что отрекаться от себя - значит страдать, необходимо признать, что Джис-Ук, эта простая смуглая метиска, умела любить по-настоящему. Она не знала священной истории и не умела читать, она никогда не слыхала об Авеле или Аврааме и, не получив воспитания в Институте св. Креста, не имела понятия о моавитянке Руфи, которая из любви к чужестранке-свекрови отреклась даже от своего Бога. Джис-Ук знала только одну причину самоотречения - это удар судьбы, подобно тому, как голодная собака отказывается от украденной ею кости под ударом палки. И все-таки, когда пришло для нее время, она показала себя способной подняться на такую высоту, какая не снилась представителям господствующих рас, и отреклась с истинным величием.

Так вот позвольте рассказать историю Джис-Ук, представляющую также историю некоего Нейла Боннера, его жены Китти и двух его детей. Правда, Джис-Ук была темнокожей метиской, но она не была индианкой и не была также и эскимоской. Судя по переходившим из уст в уста преданиям, жил когда-то на Юконе некий индеец из племени тойятов, по имени Сколкз, который всю свою молодость провел в скитаниях по Великой Дельте, где обитают индейцы-иннуиты и где он сошелся с женщиной по имени Оляйли. Эта Оляйли происходила от отца иннуита и матери эскимоски. А от Сколкза и Оляйли произошла Хэли, в которой таким образом была половина крови тойятской, четверть иннуитской и четверть эскимосской.

Эта Хэли была бабушкой Джис-Ук.

Затем Хэли, в которой текла кровь трех племен и которая ничего не имела против дальнейших примесей, сошлась с русским звероловом-меховщиком по имени Шпак, известным русским только за неимением другого, более точного определения, ибо отец Шпака был уроженец южнославянских провинций и был сослан в каторжные работы в Сибирь. Там он работал в ртутных рудниках и сбежал на Дальний Север, где сошелся с Зимбой из остяцкого племени; она-то и стала матерью Шпака - будущего дедушки Джис-Ук.

Не попадись этот Шпак еще в юности в плен к поморам Северного Ледовитого океана, которые влачили тогда жалкое существование, он не сделался бы впоследствии дедушкой Джис-Ук, и нам не пришлось бы рассказывать эту историю. Но его действительно взяли в плен эти самые поморы, а от них ему удалось потом сбежать на Камчатку и на норвежском китобое перебраться в Балтийское море. Вскоре за тем он появился в Петербурге, и не прошло и нескольких лет, как он отправился на Дальний Восток тем же самым скорбным путем, каким полвека назад с кровью и потом шествовал его отец. Но Шпак был свободным человеком и состоял теперь на службе в Великой Российской меховой компании. По делам своей новой службы он забирался все далее и далее на восток, пока, наконец, не пересек Берингова моря и не попал в Русскую Америку; здесь, в Пастилике, в области Великой Дельты Юкон, он и сошелся с Хэли, которая, как было сказано выше, стала впоследствии бабушкой Джис-Ук. От этой связи произошла девочка Тукесан.

По распоряжению Компании Шпак совершил большое путешествие в несколько сот миль на простой лодке по Юкону, до самого поста Нулато. Хэли и маленькую Тукесан он захватил с собой. Это было в 1850 году, и в том же году прибрежные индейцы напали на пост Нулато и стерли его с лица земли. Здесь нашли свой конец Шпак и Хэли. В эту ужасную ночь Тукесан исчезла без вести. До нынешнего дня индейцы-тойяты уверяют, будто это не они произвели погром, но как бы то ни было, а факт остается фактом: девочка Тукесан выросла в их среде.

Тукесан была замужем два раза, за двумя родными братьями-тойятами, от которых у нее не было детей. Это приводило в смущение всех остальных женщин племени, и они покачивали головами, и никто потом не захотел жениться на ней, боясь, что от нее не будет потомства. Но в это самое время, за несколько сот миль оттуда, в Форте Юкон появился некий человек, по имени Спайк О"Брайен. Форт Юкон принадлежал Компании Гудзонова залива, а Спайк О"Брайен был одним из ее служащих. Он был там на хорошем счету, но держался того мнения, что служба была не в его характере, и скоро осуществил свое намерение расстаться с ней, своевольно бросив место. Понадобился бы целый год, чтобы через длинную цепь постов возвратиться в Йоркскую факторию на Гудзоновом заливе. Но так как все эти посты принадлежали той же Компании, он пришел к заключению, что все равно ее лап ему не миновать. Таким образом, ему оставалось только одно - бежать вниз по Юкону. Правда, ни одному белому человеку не удавалось спуститься по Юкону до его устья, и ни одному белому человеку не было достоверно известно, куда впадает эта река: в Берингово море или же в Ледовитый океан; но Спайк О"Брайен был кельтом, и желание испытать новые опасности побуждало его идти все дальше и дальше вперед.

Через несколько недель, разбитый, голодный, полумертвый от речной лихорадки, он, наконец, уткнулся носом своей лодки в оттаявший берег у становища тойятов и тотчас же лишился чувств. Он прожил среди тойятов несколько недель, набираясь сил, и увидел Тукесан, которую нашел довольно привлекательной. Как отец Шпака, который прожил многие годы среди сибирских инородцев, Спайк О"Брайен мог бы надолго застрять здесь и, может быть, даже сложить свои кости среди тойятов, но жажда приключений, все еще не оставлявшая его, не дала ему успокоиться здесь навсегда. Как он пробрался когда-то из Йоркской фактории до Форта Юкон, так, первый из людей, он мог бы дойти и от Форта Юкон до самого моря и этим стяжал бы себе честь открытия нового северо-восточного пути по суше. Поэтому он стал спускаться вниз по реке и действительно открыл этот путь, но никто об этом никогда не узнал, и никто не воспел этого открытия. В следующие за тем годы он содержал в Сан-Франциско номера для приезжающих матросов, и, несмотря на то что он рассказывал о своих похождениях только правду, все принимали его за отъявленного лгуна. Но у Тукесан, которая считалась бесплодной, родился от него ребенок. Это и была Джис-Ук. Я нарочно привел такую длинную родословную этой девочки, чтобы показать, что она не была ни индианкой, ни эскимоской, ни иннуиткой, а также для того, чтобы показать, как трудно иногда найти те корни, откуда происходит тот или иной человек.

Может быть, из-за этой смешанной крови, из-за этой наследственности от многих рас Джис-Ук выросла удивительной красавицей. В ней были смягчены черты всех рас, и она могла бы ввести в заблуждение любого этнолога. Необыкновенная грация была ее отличительной чертой. Ее кельтское происхождение проявлялось больше в ее характере, в склонности к фантазии, но не во внешности. Разве только кровь у нее благодаря этому происхождению была несколько горячее, а лицо менее смугло, и тело более нежно; но это могло быть ею унаследовано и от Шпака, по кличке Толстяк, который, в свою очередь, унаследовал цвет своей кожи от южнославянских прародителей. Как бы то ни было, она была красавица; у нее были большие блестящие черные глаза - глаза метисок, выразительные и нежные, и тонкая гибкая фигурка. Джис-Ук знала, что в ее жилах течет кровь белой расы, и это заставляло ее гордиться. Во всем же прочем - и по своему воспитанию, и по взглядам на жизнь - она была вполне тойяткой-индианкой.

Однажды зимой, когда Джис-Ук была молодой девушкой, в ее жизнь вторгся некто Нейл Боннер. Но это произошло против его воли. И то, что он появился здесь, в этих краях, было тоже против его желания. Он не поладил со своим отцом, который занимался только тем, что стриг купоны да выращивал розы, и с матерью, которая слишком любила светскую жизнь. Он не был порочен, но человек с сытым желудком и без всяких определенных занятий всегда будет нуждаться в том, чтобы куда-нибудь расходовать свою энергию. И таким-то человеком и был Нейл Боннер. Он использовал свою энергию в таких размерах, что, когда это перешло, наконец, всякие границы, его отец, Нейл Боннер-старший, спохватился, в ужасе вылез из-под розовых кустов и посмотрел на сына более внимательно. Отец написал другу детства, с которым обыкновенно совещался относительно купонов и роз, и оба они решили сообща участь Нейла Боннера-младшего. В виде пробы Нейл Боннер-младший должен был уехать куда-нибудь подальше от искушений, отвыкнуть от своих безобидных безумств и научиться жить так, как жили его почтенные родители и их почтенный друг.

Когда они порешили на этом, молодому Нейлу пришлось со стыдом покаяться во многом, после чего судьбу его устроили уже без него. Оба друга детства были крупными акционерами Канадской пароходной компании. Эта Компания располагала целым флотом речных и океанских пароходов и, кроме того, владела почти всеми морями и землями, которые на географических картах остаются обыкновенно неокрашенными. Эта Канадская пароходная компания отправила молодого Нейла Боннера на Север, именно в эти незакрашенные места, чтобы он там посодействовал развитию дел Компании и научился походить на своего отца.

Пять лет простой жизни, ближе к земле и подальше от искушений, сделают из него человека, - сказал Нейл Боннер-старший и затем снова скрылся в кустах роз.

Нейл-младший стиснул зубы, взял себя в руки и принялся за дело. Как подчиненный, он добросовестно исполнял все возлагавшиеся на него поручения и скоро заслужил одобрение начальства. Работа не нравилась ему, но все-таки помогала ему не сойти с ума.

В первый год он желал смерти. Во второй стал роптать на Бога; третий год он и роптал на Бога, и молил о смерти, и наконец, заболев нервным расстройством, поссорился со своим начальником. Он был признан в этой ссоре правым, но виноватый начальник все-таки доконал его, отправив в ссылку в такие отдаленные места, в сравнении с которыми его прежнее местожительство могло считаться раем. Но он отправился туда, не сказав ни слова, потому что Север уже успел сделать из него человека.

На незакрашенных местах географической карты иногда встречаются маленькие кружочки, похожие на букву "о", и около этих кружочков, с той или другой стороны их, напечатаны названия - форт Гамильтон, становище Янана, Двадцатая Миля, - заставляющие думать, что эти белые места сплошь покрыты городами и селениями. Но на самом деле это не так. Двадцатая Миля, очень похожая на все остальные пункты, представляет простой деревянный дом, сколоченный из бревен, с комнатами для приезжающих во втором этаже. Длинный сарай из бревен построен на заднем дворе, как и несколько служб. Задний двор не огорожен ничем и простирается до самого горизонта и даже несколько далее - до бесконечности. Никаких других домов там нет, хотя иногда за милю или две вниз по Юкону на зимние стоянки приходят индейцы-тойяты. Такова Двадцатая Миля, один из щупалец этого многоногого спрута - Канадской пароходной компании. Здесь ее агент со своим помощником ведут меновую торговлю, выменивая иногда золотой песок у случайных золотоискателей. Здесь тот же агент со своим помощником горько тоскуют всю зиму по весне, а когда приходит весна, они с проклятиями переселяются на крышу, потому что, вскрываясь, Юкон заливает дом. Вот сюда-то на четвертом году своей службы на Севере и был сослан Нейл Боннер.

Он вступил на свободное место после предыдущего агента, который предусмотрительно оставил свой пост, покончив с собой - "ввиду тяжелых местных условий", как донес об этом его оставшийся помощник, хотя тойяты, бывшие там на становище, и придерживались другого мнения. Помощник, оставшийся здесь, был узкоплечим, слабогрудым человеком, с лицом, как у трупа, и с провалившимися щеками, которых не смогла закрыть его редкая черная борода. Он сильно кашлял - вероятно, от легочной чахотки, и в глазах у него светился дикий горячечный бред, свойственный больным в последней стадии туберкулеза. Звали его Эмос Пентли. Он не понравился Боннеру с первого же взгляда, хотя и возбуждал в нем чувство жалости своим безнадежным положением. Они как-то не сошлись, эти двое, оба осужденные оставаться вдвоем, лицом к лицу с холодом, молчанием и темнотой длинной арктической зимы.

Боннер пришел к заключению, что Эмос немного "не в себе", и оставил его в покое, делая все домашние работы и за себя, и за него, за исключением варки пищи. Но Эмос не переставал бросать на него злобные взгляды, полные необъяснимой ненависти. Это было большим горем для Боннера, потому что улыбка такого же существа, как он сам, ласковое слово или сочувствие товарища по несчастью значили бы для него очень много. И едва наступила зима, он стал понимать, что с таким сожителем, как его помощник, предшественник его имел полное основание наложить на себя руки. Было очень тоскливо на Двадцатой Миле. Мрачная пустыня простиралась до самого горизонта. Снег покрывал все кругом белой пеленой, как саван. Дни стояли ясные и морозные, термометр упорно показывал от сорока до пятидесяти градусов ниже нуля по Цельсию. Затем, обычно через несколько недель, погода сменялась. Мельчайшие частицы влаги, заключавшиеся в атмосфере, образовывали плотные серые бесформенные облака; становилось теплее, термометр поднимался к двадцати градусам ниже нуля. Влага превращалась в крупу, которая, падая на землю, походила на мелкий сахар или на сыпучий песок, скрипевший под ногами. После этого опять становилось ясно и холодно, пока вновь не собиралось в воздухе достаточного количества влаги, чтобы снова покрыть землю белым одеялом. Вот и все перемены. Больше не случалось ничего. Ни бурь, ни ливней - ничего, кроме механически осаждавшейся влаги. Самыми крупными событиями в тоскливые зимние недели были неожиданные скачки температуры, повышавшейся иногда до пятнадцати градусов ниже нуля. Но в отместку за это следовавший потом мороз так сковывал землю, что ртуть замерзала в градуснике, а спиртовой термометр две недели показывал ниже семидесяти и затем лопался. И тогда нельзя было даже сказать, сколько градусов мороза. Следующим событием, монотонным в своей постепенности, было удлинение ночей, пока день не сокращался до того, что становился узенькой полоской света между двумя темными пространствами на горизонте.

Нейл Боннер был общественным человеком. Самые глупости его, за которые он теперь так дорого расплачивался, были результатом его слишком большой общительности. А здесь на четвертом году своей ссылки он увидел себя наедине с угрюмым, бессловесным существом, в мрачном взгляде которого светилась ненависть, настолько же горькая, насколько и необоснованная. И Боннер, для которого беседа и дружба были необходимы как воздух, бродил тенью, испытывая танталовы муки при воспоминании о прежней жизни. Днем он ходил с плотно сжатыми губами и с мрачным выражением лица, ночью ломал себе руки, ворочался на постели и громко рыдал, как дитя: он вспоминал своего начальника и целые часы проклинал его. Проклинал он и Бога. Но Бог понимает все. Он не смог бы найти в своем сердце упреков для тех слабых смертных, которые богохульствуют на Аляске.

Сюда-то, на торговый пункт на Двадцатой Миле, и пришла Джис-Ук, чтобы купить муки, ветчины, бус и ярко-красной материи для своих рукоделий. Приходила она на этот пункт много раз и, сама того не зная, всякий раз оставляла одинокого человека еще более одиноким, заставляя его обнимать пустоту во сне. Когда она впервые пришла в магазин, он долго смотрел на нее, как жаждущий смотрит в колодец, полный воды. И она сама, получившая в наследство кровь от Спайка О"Брайена, улыбнулась ему - не как подчиненное племя улыбается господствующей расе, а как женщина улыбается мужчине. Произошло неизбежное, только он не хотел этого замечать и всеми силами сопротивлялся неудержимому влечению. А она? Она была только Джис-Ук, дикарка, простая женщина из племени тойятов.

Она часто приходила в магазин за покупками, усаживалась там у громадной печи и болтала на ломаном английском языке с Нейлом Боннером. И он стал поджидать ее прихода. Когда она не приходила, он беспокоился и тосковал. Иногда он заставлял себя не думать о ней и встречал ее холодно, с решимостью, которая смущала и задевала ее, хотя она и догадывалась, что эта строгость была напускной. Но в большинстве случаев он встречал ее радостно, и тогда все шло хорошо, среди улыбок и смеха. А Эмос Пентли, задыхаясь, как рыба, выброшенная на песок, глухо кашлял, посматривал на них и злобно ухмылялся. Он любил жизнь, а был осужден на скорую смерть, и душа его содрогалась, когда он видел других людей, способных жить. Поэтому он возненавидел Боннера, для которого вся жизнь была впереди и глаза которого загорались радостью всякий раз, как он встречался с Джис-Ук. А сам Эмос? Да одна мысль об этой девушке могла превратить его кровохарканье в кровоизлияние.

Джис-Ук, обладавшая простым умом и не умевшая судить о сложностях жизни, читала, однако, мысли Эмоса Пентли, как открытую книгу. Не стесняясь, она предостерегала Боннера; но соображения более высшего порядка заслоняли от Боннера опасность, и он смеялся над тревогой Джис-Ук. Для него Эмос был несчастный, жалкий человек, с каждым днем все ближе подходивший к могиле. Много выстрадав сам, Боннер легко находил оправдание и для других.

Однажды утром, когда холод был невыносим, Боннер позавтракал и отправился на склад. Джис-Ук была уже там, розовая от мороза. Она покупала мешок муки. Несколько минут спустя Боннер вышел вместе с ней, чтобы помочь ей привязать мешок к саням. Наклонившись, он вдруг почувствовал в затылке странную боль и во всем теле такое ощущение, как будто он лишается чувств. И когда он в последний раз перекинул через мешок веревку и попытался затянуть ее потуже, сердце в нем сжалось, и он повалился на землю. Дрожа всем телом, запрокинув голову назад, напрягая все члены, изгибаясь в дугу, с перекошенным ртом - он был похож на человека, у которого в пытке отрывали член за членом. Не издавая ни малейшего звука, Джис-Ук стояла возле него. Он судорожно схватил ее за обе руки, и все время, пока продолжались конвульсии, она не была в состоянии помочь ему. Спустя некоторое время схватки утихли, и он лежал слабый, в полуобморочном состоянии, с холодным потом, выступившим у него на лбу, и с пеной у рта.

Скорее! - бормотал он странным, придушенным голосом. - Скорее! Домой.

Он попытался ползти к двери на четвереньках, но Джис-Ук подняла его, и с ее помощью он кое-как двинулся вперед. Как только он вошел в магазин, припадок повторился, он выскользнул из рук девушки и стал кататься в судорогах по полу. Вошел Эмос и с любопытством посмотрел на него.

О, Эмос! - воскликнула она в ужасе. - Ведь он умрет, да?

Но Эмос только пожал плечами и продолжал смотреть на Боннера. Тело Боннера стало вялым, напряженные мускулы ослабели, и на лице появилось успокоение.

Скорее! - проговорил он сквозь все еще сжатые зубы; рот его уже искривился от нового приступа судорог и от усилия подавить их. - Скорее, Джис-Ук! Давай сюда лекарства! Не бойся! Тащи меня!

Она знала, где находится ящик с лекарствами, и туда, в дальний угол комнаты, за печку, потащила за ноги корчившегося больного. Как только судороги прекратились, он слабыми руками стал рыться в ящике. Он видел, как издыхали собаки с такими же симптомами, какие были теперь у него, и знал, что ему нужно было делать. Он достал пузырек с хлоралгидратом, но пальцы были слишком слабы и слишком дрожали, чтобы он мог его откупорить. Пока Джис-Ук помогала Боннеру, с ним случился новый припадок. Когда он прекратился, флакон был уже открыт. Боннер заглянул девушке в ее большие черные глаза и прочел в них то, что обыкновенно мужчина читает в глазах любящей женщины. Приняв высшую дозу лекарства, он лег на спину и ждал, пока не кончился следующий припадок, а затем приподнялся и в бессилии оперся на локоть.

Слушай, Джис-Ук! - сказал он очень медленно, точно сознавая, что нужно торопиться, и в то же время не решаясь спешить. - Делай, что я тебе скажу. Оставайся около меня и не трогай меня. Теперь я должен лежать спокойно, но ты не отходи от меня.

Челюсти его стали сжиматься, лицо искривилось и стало подергиваться от боли. Он употреблял все усилия, чтобы преодолеть конвульсии.

Не уходи, - продолжал он. - Не позволяй и Эмосу уходить. Слышишь? Эмос тоже должен оставаться здесь!

Она кивнула ему. У него опять начались конвульсии, которые постепенно становились слабее и слабее, реже и реже. Джис-Ук стояла, склонившись над ним, помня его приказания и не смея к нему прикоснуться. Один раз Эмос поднялся в беспокойстве с места и хотел уйти в кухню, но она остановила его быстрым, пламенным взглядом, и после этого, несмотря на одолевавшую его одышку и удушающий кашель, он уже не решался трогаться с места.

Боннер заснул. Полоска света на небе, обозначавшая день, погасла. Эмос, с которого Джис-Ук ни на минуту не спускала глаз, зажег керосиновую лампу. Наступил вечер. Сквозь окно, выходившее на север, видно было, как небеса осветились северным сиянием, которое то вспыхивало, меняя цвета, то погасало, и снова наступала темнота. Нейл Боннер проснулся. Прежде всего он посмотрел, здесь ли Эмос, а затем улыбнулся Джис-Ук и попытался подняться. Все тело у него одеревенело и болело, и он жалко улыбался, ощупывая себя и надавливая пальцами на мускулы, точно для того, чтобы убедиться, насколько все было еще в исправности. Затем его лицо приняло важное и деловое выражение.

Джис-Ук, - сказал он, - возьми свечку. Сходи в кухню. Там еще осталась пища на столе - сухарики, горошек с ветчиной и кофе в кастрюле на плите. Принеси все это сюда. Принеси также стакан воды и виски. Бутылка там, на полочке в шкафу. Не забудь же о виски!

Он выпил рюмку виски и затем стал тщательно разбирать в ящике медикаменты, отыскивая необходимые склянки и баночки. Затем он принялся за исследование пиши, стараясь произвести хотя бы самый грубый анализ. Когда-то в высшей школе он изучал химию и потому сумел кое-как повести свое исследование при помощи имевшихся под рукой материалов. Он добился своего. К кофе не было подмешано ничего, к горошку тоже. Ему оставалось подвергнуть тщательному исследованию сухарики. Совершенно ничего не понимавший в химии Эмос наблюдал за его работой с упрямым любопытством. Но Джис-Ук, которая питала к мудрости белого человека безграничное доверие и которая не только не понимала, но и сознавала в себе это свое непонимание, старалась больше смотреть на его лицо, чем на руки.

Боннер все еще не хотел допустить возможности отравления, пока не дошел до конечного результата. Для своих исследований он употреблял вместо пробирки простой аптекарский пузырек, смотрел его на свет и наблюдал за изменениями, которые медленно, но верно должна была произвести брошенная им в раствор соль. Он не говорил ничего, но добился, наконец, того, чего ожидал. Все время не спускавшая с него глаз Джис-Ук тоже заметила нечто, что заставило ее тигрицей броситься на Эмоса и с удивительной ловкостью и силой опрокинуть его к своим ногам. Она вытащила из ножен свой нож, замахнулась, и он сверкнул при свете лампы. Эмос застонал. Но Боннер вмешался, и нож опустился.

Ты хорошая девушка, Джис-Ук, - крикнул он ей. - Но не надо этого! Брось его!

Она послушалась, отпустила Эмоса, хотя и не без безмолвного протеста во взгляде. Он повалился на пол. Боннер толкнул его ногой, с которой все еще не мог стащить сапога.

Вставайте, Эмос! - скомандовал он. - Укладывайте свои вещи и сегодня же вечером - марш отсюда!

Что вы хотите сказать? - запротестовал Эмос.

Я хочу сказать, что вы покушались отравить меня, - сказал Нейл Боннер все так же холодно, не изменяя тона. - Я хочу сказать, что вы отравили и Бердсола, хотя Компании и донесли, что он сам покончил с собой. Вы накормили меня стрихнином. Чем вы погубили его - я не знаю. Но я не желаю, чтобы вас судили. Вы и так дышите на ладан. Но мы не можем оставаться здесь вдвоем, и вы должны отсюда немедленно уехать. До ближайшего поста, до Святого Креста, всего двести миль. Если вы будете осторожны и не будете слишком торопиться, то легко их проедете. Я снабжу вас пищей, дам вам сани и трех собак. Все равно вы будете и там как в тюрьме, потому что выбраться из этих мест вам невозможно. Со своей стороны я могу пообещать вам только одно. Вы - почти покойник. Тем лучше. До весны я буду молчать и ни о чем не сообщу Компании, а вы тем временем постарайтесь поскорее умереть. А теперь - живее вон отсюда!

Тебе бы лечь в постель! - настаивала Джис-Ук, когда Эмос уже утонул во мраке ночи. - Ты совсем больной, Нейл.

А ты хорошая девушка, - ответил он. - Вот тебе моя рука! Но и тебе пора домой.

Я не нравлюсь тебе, - сказала она просто.

Он улыбнулся, помог ей одеться и вывел ее за дверь.

Слишком нравишься, Джис-Ук, - ответил он нежно. - Слишком!

После этого полярная темная ночь показалась ему еще темнее. Ему стало чудиться, что он недооценил присутствия в своем доме даже этого мрачного, умиравшего Эмоса, хотя Эмос и оказался убийцей. И на всей Двадцатой Миле так безнадежно одиноко! Он сел за стол и написал агенту форта Гамильтон, жившему за триста миль вверх по реке, письмо следующего содержания:

"Умоляю вас, Прентис, пришлите ко мне хоть одну живую душу человеческую".

Шесть недель спустя индеец привез ему ответ. Этот ответ был довольно характерен:

"Не жизнь, а черт знает что. Отморозил себе обе ноги. Сам жажду души человеческой. Прентис".

К довершению беды, почти все тойяты снялись со своего становища и уехали на охоту за лосями. Джис-Ук тоже отправилась с ними. Находясь от Нейла Боннера на далеком расстоянии, она, казалось, стала для него еще ближе, так как в своем воображении он до мельчайших подробностей представлял себе, как она едет на собаках и что делает на остановках. Нехорошо быть одиноким. Часто Боннер с непокрытой головой выскакивал на двор и в полном отчаянии начинал грозить кулаком в сторону узкой полоски света, которая показывалась на южном горизонте. И в тиши холодных ночей он вставал с постели, выходил на мороз и с громкими криками набрасывался на тишину, как будто она была чем-нибудь осязаемым или могла чувствовать, как он страдал; или же он будил спавших собак и заставлял их выть и лаять без конца. Он даже попробовал сдружиться с собакой и ввел в комнату лохматого пса, стараясь убедить себя в том, что это не собака, а тот новый человек, которого должен был командировать к нему Прентис. Он сделал для него на ночь постель, заставлял своего гостя садиться за стол и есть, как человек, но животное, мало отличавшееся от волка, сопротивлялось, забилось в темный угол, укусило его за ногу и в конце концов было избито им и изгнано.

Затем его охватило стремление все олицетворять. Все предметы, которые до сих пор окружали его, получили в его воображении человеческие свойства. Он стал называть их по именам, воображать их живыми. Он создал для себя первобытный Пантеон, воздвиг жертвенник солнцу и сжигал на нем свиное сало и ветчину; на неогороженном дворе, около длинного сарая, он сделал из снега черта, над которым издевался и которому строил рожи, когда ртуть в термометре опускалась ниже обычного уровня. Все это была игра, конечно. Он и сам старался убедить себя в том, что это игра, и повторял ее, чтобы получить в этом еще большую уверенность, не зная того, что сумасшествие обычно проявляется в игре воображения.

Однажды в зимний полдень неожиданно приехал миссионер-иезуит, отец Шампро. Боннер бросился к нему навстречу и затащил его к себе, повис у него на шее и долго плакал, пока, наконец, и сам священник не прослезился из сострадания к одиночеству Боннера. После этого Боннер впал в безумное веселье, устроил изобильное пиршество и клялся всем святым, что ни под каким видом не отпустит своего дорогого гостя. Но отец Шампро спешил по какому-то неотложному делу на Соленое озеро и на следующее же утро уехал, увозя с собой угрозы Боннера, что если он, Боннер, покончит с собой, то его кровь падет на голову иезуита.

Угроза эта была близка к осуществлению, как вдруг вернулись с охоты тойяты. Они привезли с собой много мехов, и на Двадцатой Миле начался торг, поднялась суматоха. Пришла опять Джис-Ук за бусами, красным ситцем и за другими вещами, и Боннер ожил. Неделю он сторонился ее, а под конец, как-то вечером, когда она собралась уходить от него, он не устоял. Но она обиделась на его холодность, и то самолюбие, которое побудило когда-то ее отца Спайка О"Брайена отправиться на открытие северо-восточного прохода по суше, сказалось и в ней.

Я ухожу, - сказала она. - Прощай, Нейл. Но он загородил ей дорогу.

Нет, ты не уйдешь! - возразил он.

И когда она повернула к нему лицо, на котором вдруг вспыхнула радость, он не спеша и вполне серьезно склонился к ней, как если бы она была его святыней, и поцеловал ее в губы. Тойяты не знали, что такое поцелуй в губы, но она поняла и обрадовалась.

С приходом Джис-Ук все как-то сразу повеселело. Она была великолепна в своем счастье, сделавшись источником бесконечных радостей. Элементарная работа ее ума и наивные вопросы и поступки доставляли постоянное развлечение сверхцивилизованному человеку. Не только она сама служила утешением в его одиночестве, но и ее первобытность обновляла в нем его уже начавшую утомляться душу. Было так, как если бы он, после долгих блужданий, наконец успокоился и обрел себе отдых на груди матери-земли. Короче, он нашел в Джис-Ук юность мира - юность, силу и радость.

И чтобы дополнить все то, в чем он нуждался, и чтобы они с Джис-Ук не слишком заглядывались друг на друга, вдруг неожиданно приехал некий Сэнди Макферсон, развеселый человек, вечно посвистывавший во время пути и распевавший песни на стоянках. Иезуит Шампро нарочно заехал к нему в его стоянку, милях в двухстах вверх по Юкону, в самый подходящий момент, чтобы предать земле тело внезапно скончавшегося его сотрудника. Отправляясь далее, патер сказал Макферсону:

Сын мой, теперь вы обречены на одиночество. - Сэнди печально поник головой. - На Двадцатой Миле, - продолжал патер, - живет тоже одинокий человек. Вы необходимы друг другу.

Таким образом Сэнди сделался третьим желанным членом семьи на Двадцатой Миле, братом женщины и мужчины, которые жили здесь. Он водил с собою Боннера на лосей и на волков, а Боннер, в свою очередь, доставал с полки истрепанный и затасканный том Шекспира и знакомил его с произведениями великого поэта, пока, наконец, Сэнди не стал разговаривать со своими собаками, когда они отказывались слушаться его, в ямбических пентаметрах (Ямб - двусложная стопа, с ударением на втором слоге. Пентаметр - пятистопный размер стиха, особенно часто встречающийся в греческой латинской поэзии.). В долгие вечера они играли в карты, разговаривали и вели споры обо всем на свете, в то время как Джис-Ук важно восседала в кресле, штопая их носки и починяя платье.

Настала весна. Солнце возвратилось с юга. Земля переменила свое скучное одеяние на веселый, улыбающийся наряд. Повсюду засмеялся солнечный свет, и жизнь стала манить к себе. Потянулись длинные благоуханные дни, а ночи исчезали. Река напрягла свою грудь, и рев пароходов огласил пустыню. Появились новые лица, новые вести. На Двадцатую Милю приехал новый помощник, а Сэнди Макферсон отправился с экспедицией на исследование Койокука. Пришли письма, журналы и газеты. Получил их и Нейл Боннер, и Джис-Ук забеспокоилась: она поняла, что его родственники заговорили с ним по воздуху через весь мир.

Без особого потрясения он принял весть, что умер отец. Это было последнее письмо, продиктованное отцом в последнюю минуту перед смертью, в котором он в ласковых выражениях прощался с сыном навсегда. Пришли и официальные письма от Компании, в одном из которых ему любезно предлагали сдать должность своему помощнику и разрешали на продолжительное время отпуск на родину. Длиннейшая казенная бумага из окружного суда сообщала ему бесконечный список процентных бумаг и разных закладных, движимого и недвижимого имущества, рент, которые перешли по завещанию от его отца к нему. И еще маленькое, изящное письмо с сургучной печатью и с монограммой, полученное им от разбитой горем и горячо любимой матери, умоляло его поскорее вернуться домой.

Нейл Боннер не долго раздумывал, и как только пароход "Юконский колокол" с пыхтеньем причалил к берегу на обратном пути к Беринговому морю, он сел на него и отправился в путь со старой, но вечно новой ложью о том, что скоро вернется.

Я вернусь, Джис-Ук, - уверял он, целуя ее на сходнях парохода, - вернусь раньше, чем выпадет первый снег.

Он не только обещал, но - как и большинство людей при таких обстоятельствах - сам верил в свои обещания. Своему новому заместителю, Джону Томпсону, он отдал приказ оказывать безграничный кредит его жене Джис-Ук. Кроме того, бросив последний взгляд с палубы "Юконского колокола" на берег, он увидел несколько человек, таскавших бревна; он сам выбрал эти бревна и приказал выстроить самый уютный дом, какой только когда-либо существовал здесь на целую тысячу миль вокруг. Этот дом предназначался для Джис-Ук и для него самого... когда он возвратится, прежде чем выпадет первый снег, ибо он глубоко верил в то, что он действительно возвратится. Джис-Ук была дорога ему, не говоря уже о том, что Север ожидало золотое будущее. С доставшимися ему от отца деньгами он именно здесь рассчитывал упрочить свою судьбу. Его манили честолюбивые мечты. Со своим четырехлетним стажем и с помощью дружественного содействия Компании он рассчитывал завоевать всю Аляску. Он вернется, как только устроит дела своего отца, которого никогда не знал, и утешит мать, которую забыл.

Возвращение Нейла Боннера с Дальнего Севера произвело большое впечатление. Для него, как для блудного сына, зажглись все костры и были зарезаны все ягнята, и он принял это как должное. Он не только загорел и возмужал, но стал совершенно новым человеком. Он знал теперь жизнь, умел быть серьезным и давал себе отчет во всем. Его прежние собутыльники очень удивились, когда он отказался продолжать прежние похождения, а старый друг его отца радостно потирал руки и скоро сделался авторитетом в делах обращения нагрешившей молодежи на истинный путь.

Четыре года ум Нейла Боннера бездействовал. То новое, что он приобрел за это время, было незначительно, но зато он научился искусству отбора. Он, так сказать, очистился от всего пошлого и излишнего. В городе, в светской обстановке, годы проходили для него совершенно незаметно, а там, в дикой пустыне, у него оставалось достаточно времени, чтобы привести в порядок пережитое. Он отказался навсегда от поверхностных суждений, и вместо них появилась склонность к глубоким обобщениям. Что касается цивилизации, то он уехал с одним пониманием ее, а вернулся с другим.

Ощутив по-настоящему запах земли и повидав ее собственными глазами, он понял истинное значение цивилизации со всею ее бесполезностью. Он усвоил себе простую философию. Нравственная жизнь - вот религия. Исполнение долга - вот культ. Каждый должен жить нравственно и уметь исполнять свой долг, чтобы получить возможность работать. Спасение в труде. Работать же не покладая рук, чтобы делать жизнь все более изобильной, - значит находиться в равновесии с порядком вещей и с мировой волей. Он раньше знал только город. Но его прикосновение к земле сообщило ему более тонкое ощущение цивилизации, и теперь цивилизация стала для него еще дороже. День за днем жители города становились для него ближе и ближе, и светская жизнь засасывала его больше и больше. Аляска стала отходить на задний план и скоро потускнела в памяти. Затем он встретился с Китти Шэйрон - девушкой его круга и одинакового воспитания, с нею рука об руку пошел по жизненному пути и в конце концов забыл тот день, когда первый снег выпадает на Юконе.

Джис-Ук переехала в свой новый большой деревянный дом и промечтала в нем три золотых летних месяца. Затем настала осень, очень короткая в тех местах. Воздух стал прозрачным и острым, дни ясными и короткими. Река потекла ленивее, и тоненький ледок стал появляться у берегов. Все перелетные существа отправились на юг, и в стране снова воцарилось молчание. Залетали в воздухе первые снежинки, и последний возвращавшийся домой пароход зашлепал колесами по воде, пробиваясь сквозь сало, поползшее по реке. Затем появились льдины, пока, наконец, Юкон весь не покрылся льдом. А когда река стала, коротенькие дни окончательно исчезли в надвинувшейся темноте.

Новый агент, Джон Томпсон, стал подсмеиваться над Джис-Ук, но она верила в то, что случилось что-нибудь на море или на реке. Нейл Боннер мог где-нибудь задержаться между Чилкутским перевалом и Сент-Майкелем, потому что люди, путешествующие в это время года, всегда застревают во льдах, когда оставляют судно и пересаживаются на сани, чтобы в продолжение долгих часов ехать на собаках.

Но ни с той, ни с другой стороны на Двадцатой Миле не появлялось саней. И с плохо скрываемой радостью Джон Томпсон сообщил Джис-Ук, что Боннер не вернется никогда, и грубо предложил ей вместо него себя. Джис-Ук засмеялась ему в лицо и ушла в свой просторный дом. С наступлением глубокой зимы, когда умирает надежда и жизнь начинает терять ценность, Джис-Ук вдруг узнала, что кредит ее в магазине исчерпан. Это были штуки Томпсона, и он потирал себе руки, расхаживая взад и вперед от двери к прилавку и посматривая с вожделением на дом Джис-Ук. Ждать он умел. Но она продала своих собак вместе с упряжью проходившим мимо золотоискателям и стала забирать товар за наличные деньги. А когда Томпсон перестал отпускать ей покупки даже и за наличные, то индейцы-тойяты стали покупать для нее все необходимое и приносить ей покупки на дом по ночам.

В феврале пришла первая почта по льду, и Томпсон вслух прочитал в газете, вышедшей в свет еще пять месяцев назад, в отделе сообщений о браках, что Нейл Боннер женился на Китти Шэйрон. Джис-Ук стояла у отворенной двери, когда он посреди двора читал это известие; она горделиво засмеялась и не поверила. В марте она произвела на свет мальчика, маленький кусочек новой жизни, и не могла на него нарадоваться. В этот же час годом позже Нейл Боннер сидел у другой постели, радуясь другой новой жизни, которая появилась от него на свет.

Снег сошел с земли, и лед тронулся на Юконе. Солнце поднималось все выше. Деньги, вырученные за собак, были израсходованы, и Джис-Ук ушла обратно к своему племени. Оче Иш, искусный охотник, предложил снабжать ее и ее ребенка дичью и ловить для нее лососей, если она выйдет за него замуж. И Аймего, и Хех Ио, и Уай Нуч - все молодые охотники-индейцы делали ей такие же предложения. Но она предпочла оставаться в одиночестве и добывать себе пропитание сама. Она занялась шитьем мокасин, курток и рукавиц - необходимых на Севере вещей, которые украшала красивыми вышивками из блесток и конских волос. Она продавала их золотоискателям, наплыв которых в эту страну с каждым годом увеличивался. И ей не только удавалось зарабатывать себе на пропитание, которое всегда было у нее в изобилии и хорошего качества, но она еще откладывала кое-что на черный день и в одно прекрасное утро на том же пароходе "Юконский колокол" укатила неизвестно куда.

На Сент-Майкеле она поступила в кухарки. Служащие Компании заглядывались на красивую женщину и на ее удивительного ребенка, не задавая ей вопросов, и она ничего не рассказывала. Но перед самым прекращением навигации по Берингову морю она оплатила свой проезд на простой шхуне, возвращавшейся с промыслов на юг. В эту зиму ее видели в услужении у капитана Маркхэйма в Уналяшке, а весной она снова отправилась на юг до Ситки на шлюпке, перевозившей спирт. Позже ее видели в Метлакатле, близ форта св. Марии, наконец, в Пенхендле, где она работала на консервной фабрике во время сезонного хода лосося. С наступлением осени, когда сивашские рыбаки стали собираться домой в Пюджет-Саунд, она уехала вместе с ними и еще какими-то двумя семействами на большом баркасе. Вместе с ними же она подвергла себя всем случайностям опасного перехода вдоль Аляски и канадских берегов, пока не добралась, наконец, до пролива Хуан-де-Фука и не высадилась вместе с мальчиком на молу в Сиэтле.

Здесь, под сильным ветром на перекрестке, она встретила Сэнди Макферсона, который ей страшно удивился и, когда она рассказала ему все, пришел в большое негодование, не такое, впрочем, большое, какое бы его охватило, если бы он узнал о Китти Шэйрон. Но Джис-Ук ему о ней не заикнулась, так как все еще не верила в женитьбу Нейла. Видя в поступке Боннера низкую измену, Сэнди старался отговорить Джис-Ук от поездки в Сан-Франциско, так как был уверен, что Боннер проживал именно там. Однако, потерпев в этом неудачу, он помог ей, купил ей железнодорожный билет и проводил ее, все время улыбаясь и бормоча себе в бороду:

Черт знает что такое!

С шумом и громом, сквозь дневной свет и темноту, прыгая по рельсам от зари до зари, попадая в зимние снега и спускаясь из них в летние долины, проносясь по краям бездн, взбираясь на крутизну, пронизывая горы, Джис-Ук и ее мальчуган мчались на юг. Джис-Ук не боялась ехать на железном коне, не поразила ее и величественная цивилизация народа Нейла Боннера. Наоборот, казалось, что она иного и не ожидала от той богоподобной расы, представитель которой держал ее в своих объятиях. Шумный вихрь жизни в Сан-Франциско, с его бесчисленными судами, изрыгающими дым фабриками, с громом и лязгом набережных, не смутил ее. Она сразу постигла, как жалка и убога была жизнь на ее родине и как ничтожно было ее тойятское становище, состоявшее из кожаных юрт. Она посмотрела на своего мальчика, который цеплялся за ее руку, и изумилась тому, что родила его от такого человека.

Она уплатила извозчику пять монеток и взошла на ступени парадного крыльца дома Нейла Боннера. Косоглазая японка несколько минут тщетно расспрашивала ее, а затем ввела в дом и исчезла. Джис-Ук осталась в передней, которая ее простому воображению показалась гостиной - местом, куда тщеславные хозяева снесли все свои фамильные драгоценности, с наивной целью щегольнуть ими и привести в удивление посетителей. Стены и потолок были облицованы красным деревом. Пол был так гладко натерт, что походил на лед, и она нарочно стала на разостланную шкуру, чтобы иметь более прочную точку опоры. Громадный камин, показавшийся ей чем-то необыкновенным, зиял в стене. Поток света, смягченного цветными стеклами, прорезал воздух и озарял белую мраморную фигуру.

Она рассмотрела все это и увидела новые чудеса, когда косоглазая девушка провела ее через другую комнату, которую ей удалось только окинуть взглядом, в третью. Обе эти комнаты по своему убранству далеко оставляли за собою роскошную переднюю. Джис-Ук стало казаться, что в этом доме бесконечное количество таких комнат. Они были просторны, высоки, в них было много воздуха. В первый раз с тех пор, как она попала в цивилизованный мир белого человека, ею стало овладевать чувство некоторого страха. Нейл, ее Нейл жил в этом доме, дышал этим воздухом и спал здесь по ночам! Все то, что было теперь перед ее глазами, нравилось ей, но за всей этой красотой она чувствовала мудрость и искусство.

Это было конкретное выражение силы в образах красоты, той силы, которую она безошибочно угадывала.

Затем вошла дама величественного вида, с короной роскошных волос, которые светились, точно золотое солнце. Когда она приближалась, Джис-Ук казалось, что звуки музыки проносятся над тихой поверхностью воды. Ее шуршавшее платье звучало, как песнь, ее тело под ним гармонически отвечало этому шуршанью. Джис-Ук сама была неотразима для мужчин. И Оче Иш, и Аймего, и Хех Ио, и Уай Нуч, не говоря уже о Нейле Боннере, о Джоне Томпсоне и о многих-многих других бледнолицых, заглядывались на нее и чувствовали на себе ее силу. Но она смотрела на большие голубые глаза и светло-розовую кожу этой женщины, которая вышла теперь к ней навстречу, и оценивала ее взглядом женщины, ставя себя на место мужчин. И, вообразив себя мужчиной, которому предоставлялся бы выбор между ней и этой дамой, она сразу почувствовала себя ничтожной в сравнении с этим блестящим, изысканным созданием природы.

Вы хотите видеть моего мужа? - спросила ее дама.

Джис-Ук обомлела, услышав ее плавный мелодичный голос, который никогда не надрывался резким криком на полудиких собак, не портил себя горловым индейским наречием, не делался хриплым от ветров, морозов и едкого дыма костров.

Нет, - ответила Джис-Ук, не сразу подыскивая слова по-английски. - Я хочу видеть Нейла Боннера.

Он мой муж, - засмеялась дама.

Значит, это была правда! Джон Томпсон не лгал ей в тот хмурый февральский день, когда она гордо засмеялась и захлопнула дверь перед его носом. И как когда-то она пригнула Эмоса Пентли к своему колену и замахнулась на него ножом, так и теперь она вдруг почувствовала, как что-то властное вдруг толкнуло ее броситься на эту женщину и вырвать из ее нежного тела жизнь. Но Джис-Ук тотчас же одумалась, ничем не выдала себя, и Китти Боннер так и не догадалась, что в эту секунду она была на волосок от смерти.

Джис-Ук кивнула в знак того, что поняла, и Китти Боннер объяснила ей, что Нейла ждут с минуты на минуту. Затем обе они сели на смешные удобные кресла, и Китти старалась занять разговором странную посетительницу, а Джис-Ук силилась поддерживать беседу.

Вы знали моего мужа на Севере? - спросила Китти.

Да, - ответила Джис-Ук. - Я стирала на него белье. И ее английский язык сразу стал ужасным.

А это ваш мальчик? У меня тоже есть дочурка.

Китти приказала привести свою дочь, и, пока дети знакомились, их матери заговорили о материнстве вообще и пили чай из таких маленьких хрупких чашечек, что Джис-Ук казалось, что вот-вот чашечка разломится в ее пальцах на куски. Никогда она не видала таких тоненьких и красивых чашек. В уме она сравнивала их с женщиной, разливавшей чай, и, в противоположность им, перед ней вырастали выдолбленные тыквы и деревянная посуда ее тойятской деревни и неуклюжие кружки на Двадцатой Миле; с этими кружками она сравнивала себя. И вся загадка разъяснялась перед нею просто, именно этою самой обстановкой и этими самыми преимуществами. Она потерпела поражение. Нашлась женщина, которая будет лучше, чем она, рождать и выращивать детей Нейла Боннера. Как народ этой женщины своими качествами превосходил ее племя, так и Китти превосходила Джис-Ук. Обе они стремились к завоеванию мужчины, как мужчины стремятся к завоеванию всего мира. Она созерцала светло-розовую нежную кожу Китти Боннер, и ей приходил на ум медно-красный цвет ее собственного лица. Она переводила взгляд со своей загорелой руки на ее белую: одна была покрыта мозолями от бича и от весла, а другая была изяшна и мягка, как у новорожденного младенца. И, заглянув Китти Боннер в глаза, Джис-Ук, невзирая на эту очевидную мягкость и бившую в глаза слабость, увидела в них ту же самую властность, какая светилась в глазах у всех представителей расы Нейла.

Он сказал это спокойно, даже с некоторым оттенком радости в голосе, подошел к ней, взял ее за обе руки и пожал их. Но в глазах у него светилась тревога, и Джис-Ук поняла ее.

Здравствуй, Нейл! - воскликнула она. - Да ты здесь очень поправился!

Очень, очень приятно, Джис-Ук! - ласково ответил он, все еще тайком поглядывая на Китти и стараясь по какому-нибудь ничтожному признаку догадаться, что произошло между этими двумя женщинами без него. Но он отлично знал свою супругу и был уверен, что если бы и произошло между ними что-либо нехорошее, то она не подала бы виду.

Не нахожу слов, чтобы выразить, как я рад тебя видеть, - продолжал он. - Но что случилось? Вероятно, удалось открыть месторождение золота? Ты когда сюда приехала?

О, я приехала только сегодня, - заговорила она на ломаном английском языке с горловым акцентом. - Я ничего не открыла, Нейл. Ты знаешь капитана Маркхэйма в Уналяшке? Я долго служила у него в кухарках. Нужны были деньги. Много денег. Очень захотелось приехать сюда, повидать, как живет белый человек. Очень хорошо живет белый человек, очень хорошо!

Ее английский язык приводил его в смущение, так как Сэнди и он приложили в свое время много усилий, чтобы научить ее говорить правильнее, и она казалась им тогда способной ученицей. А теперь она опять, видимо, поддалась влиянию своего племени. На лице у нее было ее всегдашнее бесхитростное выражение. Очевидно, у Джис-Ук не было никакого намерения уколоть его или упрекнуть. Китти смотрела на мужа по-прежнему без всякого смущения - и это стало сбивать его с толку. Что же, наконец, между ними произошло? Было ли что-нибудь сказано лишнее? Не догадалась ли его жена?

Пока он ломал себе голову над этими вопросами и пока Джис-Ук, в свою очередь, решала свалившуюся на ее голову задачу - никогда еще он не казался ей таким красивым и величественным, - наступило продолжительное молчание.

Только подумать, что вы знали моего мужа на Аляске! - ласково сказала Китти.

Знала!.. Джис-Ук с гордостью бросила взгляд на своего мальчика, которого она родила ему, и его глаза непроизвольно последовали за ее взглядом к окну, где играли дети. Ему показалось, что железный круг вдруг сковал ему голову. Колени у него задрожали, и сердце запрыгало в груди. Его мальчик! А он ни разу даже о нем и не подумал!

Маленькая Китти Боннер, похожая на крошечную фею, порхавшую на воздушном лугу, с розовыми щечками и голубыми веселыми глазками, протягивала ручки и выпячивала губки, чтобы поцеловать мальчугана. А мальчик, худенький, ловкий, загорелый и черноволосый, одетый в звериную шкуру, холодно отвергал ее любезности, выпрямившись и застыв в неподвижной позе, с той особенной красотой, которою отличаются дети диких народов. Чужой в непонятной для него стране, он, не испугавшись и не растерявшись, походил на неприрученного зверька, молчаливого и державшегося настороже, его черные глазки перебегали от лица к лицу, спокойные, пока все было спокойно, но если бы представилась хоть малейшая опасность, он тотчас же бросился бы в бой и стал бы царапаться и кусаться.

Контраст между мальчиком и девочкой был поразительный, но не вызывал сожаления. В мальчике так и била наружу физическая сила, доказывавшая его происхождение от Шпака, Спайка О"Брайена и Боннера. В чертах мальчика, тонких, как на камее, и почти классических по своей строгости, проглядывала властность его отца и деда и того неизвестного человека, который под кличкою Толстяка был взят в плен поморами и сбежал от них на Камчатку.

Нейл Боннер все еще никак не мог овладеть своим волнением, заглушить его и не дать ему вырваться наружу, хотя лицо его радостно и благодушно улыбалось, как это бывает при встрече с друзьями.

Это твой мальчик, Джис-Ук? - спросил он. И, повернувшись к Китти, продолжал: - Прелестный мальчуган! С такими руками, как у него, он нигде не пропадет!

Китти утвердительно кивнула ему.

Как твое имя? - спросила она у мальчугана.

Маленький дикарь сверкнул на нее глазами и долго смотрел ей в лицо, как бы стараясь догадаться, зачем она его спрашивала об этом.

Нейл, - ответил он свободно, убедившись, что ему нечего опасаться.

Это он по-индейски, - тотчас же вмешалась его мать, стараясь поскорее выдумать что-нибудь, чтобы загладить неловкость. - По-индейски "Нейл" - значит "пистон". Когда он был совсем маленьким, то очень любил, как они стреляют. И все просил пистонов. Он все кричал: "Нейл, Нейл!" Так я и прозвала его Нейлом. Вот и зову его так до сих пор.

Никогда еще Нейл Боннер не слышал таких приятных для него слов, как эта ложь, срывавшаяся с уст Джис-Ук. Она была для него ключом ко всему, и он знал теперь, что Китти Боннер ничего не было известно.

А кто его отец? - продолжала расспрашивать Китти. - Должно быть, очень красивый человек.

О да! - последовал ответ. - Его отец замечательный человек. Еще бы!

Ты знавал его, Нейл? - поинтересовалась Китти.

Что? Ах да, да!.. И даже очень близко!.. - ответил Нейл и тотчас же мысленно перенесся на Двадцатую Милю, представив себя в полном одиночестве, в глубоком молчании, одного со своими мыслями.

Здесь могла бы и закончиться история Джис-Ук, но необходимо вознаградить Джис-Ук за самоотречение. Когда она вернулась на Север и поселилась опять в своем доме, то Джон Томпсон узнал вскоре, что Канадская Компания нашла способ отделаться от его услуг и дала ему отставку. А затем новый агент и все сменявшие его впоследствии получили распоряжение, что женщина по имени Джис-Ук должна снабжаться беспрепятственно необходимыми для нее предметами, в чем бы и в каких бы количествах она их ни потребовала, и что все это она должна получать совершенно бесплатно, без всякого проведения по книгам. Далее, Компания должна была выплачивать женщине по имени Джис-Ук ежегодную пенсию в пять тысяч долларов.

Когда мальчик подрос, отец Шампро взял его на воспитание, и не прошло нескольких месяцев, как Джис-Ук стала регулярно получать письма из иезуитской коллегии в Мериленде. Затем эти письма стали приходить из Италии, а еще позже из Франции. В конце концов на Аляску вернулся некий отец Нейл, который много совершил добра для своей страны, любил свою мать и так далеко пошел, что занял высокое положение в своем ордене.

Джис-Ук была еще совсем молодой женщиной, когда вернулась к себе на Север, и мужчины по-прежнему заглядывались на нее и искали ее руки. Но она жила строго, и никто никогда не говорил о ней ничего, кроме хорошего. Некоторое время она провела у сестер Святого Креста, которые научили ее читать и писать и сообщили ей кое-что из медицины. После этого она опять вернулась в свой дом, собрала вокруг себя девочек и молодых девушек из тойятской деревни и стала их учить, как нужно жить на свете. И в этом ее доме, построенном для нее ее мужем, Нейлом Боннером, не было ни протестантизма, ни католичества, но миссионеры всех исповеданий относились к нему с одинаковым уважением. Двери этого дома были всегда открыты для всех, и усталые золотоискатели и утомившиеся от длинного пути на собаках проезжие нарочно сворачивали в сторону от реки или от тракта, чтобы хоть немного отдохнуть и обогреться у очага Джис-Ук.

А там, на юге, в Соединенных Штатах, Китти Боннер до сих пор удивляется, почему ее муж так интересуется просвещением Аляски и жертвует на это дело крупные суммы. И хотя она часто подсмеивается над ним и даже иногда порицает его, но втайне, в глубине души, еще больше гордится им.

Джек Лондон - История Джис-Ук (The Story of Jees Uck) , читать текст

См. также Джек Лондон (Jack London) - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

Как аргонавты в старину (Like Argus of the Ancient Times)
Перевод З. А. Вершининой Было это летом 1897 года, когда в семье Таруо...

Как вешали Калтуса Джорджа (The Hanging of Cultus George)
Перевод В. Оречкиной I Дорога круто поднималась по глубокому, рыхлому,...

День едва занимался, холодный и серый - очень холодный и серый, - когда человек свернул с тропы, проложенной по замерзшему Юкону, и стал подниматься на высокий берег, где едва заметная тропинка вела на восток сквозь густой ельник. Подъем был крутой, и, взобравшись наверх, он остановился перевести дух, а чтобы скрыть от самого себя эту слабость, деловито посмотрел на часы. Стрелки показывали девять. Солнца не было - ни намека на солнце в безоблачном небе, и поэтому, хотя день выдался ясный, все кругом казалось подернутым неуловимой дымкой, словно прозрачная мгла затемнила дневной свет. Но человека это не тревожило. Он привык к отсутствию солнца. Оно давно уже не показывалось, и человек знал, что пройдет еще несколько дней, прежде чем лучезарный диск на своем пути к югу подымется над горизонтом и мгновенно скроется из глаз.

Человек посмотрел через плечо в ту сторону, откуда пришел. Юкон, раскинувшись на милю в ширину, лежал под трехфутовым слоем льда. А лед был прикрыт такою же толстой пеленой снега. Девственно белый покров ложился волнистыми складками в местах ледяных заторов. К югу и к северу, насколько хватал глаз, была сплошная белизна; только очень тонкая темная линия, обогнув поросший ельником остров, извиваясь, уходила на юг и, так же извиваясь, уходила на север, где исчезала за другим поросшим ельником островом. Это была тропа, снежная тропа, проложенная по Юкону, которая тянулась на пятьсот миль к югу до Чилкутского перевала, Дайи и Соленой Воды, и на семьдесят миль к северу до Доусона, и еще на тысячу миль дальше до Нулато и до Сент-Майкла на Беринговом море - полторы тысячи миль снежного пути.

Но все это - таинственная, уходящая в бесконечную даль снежная тропа, чистое небо без солнца, трескучий мороз, необычайный и зловещий колорит пейзажа - не пугало человека. Не потому, что он к этому привык. Он был чечако, новичок в этой стране, и проводил здесь первую зиму. Просто он, на свою беду, не обладал воображением. Он зорко видел и быстро схватывал явления жизни, но только явления, а не их внутренний смысл. Пятьдесят градусов ниже нуля означало восемьдесят с лишним градусов мороза. Такой факт говорил ему, что в пути будет очень холодно и трудно, и больше ничего. Он не задумывался ни над своей уязвимостью, ни над уязвимостью человека вообще, способного жить только в узких температурных границах, и не пускался в догадки о возможном бессмертии или о месте человека во вселенной. Пятьдесят градусов ниже нуля предвещали жестокий холод, от которого нужно оградиться рукавицами, наушниками, мокасинами и толстыми носками. Пятьдесят градусов ниже нуля были для него просто пятьдесят градусов ниже нуля. Мысль о том, что это может означать нечто большее, никогда не приходила ему в голову.

Повернувшись лицом к тропинке, он задумчиво сплюнул длинным плевком. Раздался резкий внезапный треск, удививший его. Он еще раз сплюнул. И опять, еще в воздухе, раньше чем упасть на снег, слюна затрещала. Человек знал, что при пятидесяти градусах ниже нуля плевок трещит на снегу, но сейчас он затрещал в воздухе. Значит, мороз стал еще сильнее; насколько сильнее - определить трудно. Но это неважно. Цель его пути - знакомый участок на левом рукаве ручья Гендерсона, где его поджидают товарищи. Они пришли туда с берегов индейской реки, а он пошел в обход, чтобы посмотреть, можно ли будет весной переправить сплавной лес с островов на Юконе. Он доберется до лагеря к шести часам. Правда, к этому времени уже стемнеет, но там его будут ждать товарищи, ярко пылающий костер и горячий ужин. А завтрак здесь - он положил руку на сверток, оттопыривавший борт меховой куртки; завтрак был завернут в носовой платок и засунут под рубашку. Иначе лепешки замерзнут. Он улыбнулся про себя, с удовольствием думая о вкусном завтраке: лепешки были разрезаны вдоль и переложены толстыми ломтями поджаренного сала.

Он вошел в густой еловый лес. Тропинка была еле видна. Должно быть, здесь давно никто не проезжал - снегу намело на целый фут, и он радовался, что не взял нарт, а идет налегке и что вообще ничего при нем нет, кроме завтрака, завязанного в носовой платок. Очень скоро он почувствовал, что у него немеют нос и скулы. Мороз нешуточный, что и говорить, с удивлением думал он, растирая лицо рукавицей. Густые усы и борода предохраняли щеки и подбородок, но не защищали широкие скулы и большой нос, вызывающе выставленный навстречу морозу.

За человеком по пятам бежала ездовая собака местной породы, рослая, с серой шерстью, ни внешним видом, ни повадками не отличавшаяся от своего брата, дикого волка. Лютый мороз угнетал животное. Собака знала, что в такую стужу не годится быть в пути. Ее инстинкт вернее подсказывал ей истину, чем человеку его разум. Было не только больше пятидесяти градусов, было больше шестидесяти, больше семидесяти. Было ровно семьдесят пять градусов ниже нуля . Так как точка замерзания по Фаренгейту находится на тридцать втором градусе выше нуля, то было полных сто семь градусов мороза. Собака ничего не знала о термометрах. Вероятно, в ее мозгу отсутствовало ясное представление о сильном холоде - представление, которым обладает человеческий мозг. Но собаку предостерегал инстинкт. Ее охватывало смутное, но острое чувство страха; она понуро шла за человеком, ловя каждое его движение, словно ожидая, что он вернется в лагерь или укроется где-нибудь и разведет костер. Собака знала, что такое огонь, она жаждала огня, а если его нет - зарыться в снег и, свернувшись клубочком, сберечь свое тепло.

Пар от дыхания кристаллической пылью оседал на шерсти собаки; вся морда, вплоть до ресниц, была густо покрыта инеем. Рыжая борода и усы человека тоже замерзли, но их покрывал не иней, а плотная ледяная корка, и с каждым выдохом она утолщалась. К тому же он жевал табак, и намордник изо льда так крепко стягивал ему губы, что он не мог сплюнуть, и табачный сок примерзал к нижней губе. Ледяная борода, плотная и желтая, как янтарь, становилась все длинней; если он упадет, она, точно стеклянная, рассыплется мелкими осколками. Но этот привесок на подбородке не смущал его. Такую дань в этом краю платили все жующие табак, а ему уже дважды пришлось делать переходы в сильный мороз. Правда, не в такой сильный, как сегодня, однако спиртовой термометр на Шестидесятой Миле в первый раз показывал пятьдесят, а во второй - пятьдесят пять градусов ниже нуля.

Несколько миль он шел лесом по ровной местности, потом пересек поле и спустился к узкой замерзшей реке. Это и был ручей Гендерсона; отсюда до развилины оставалось десять миль. Он посмотрел на часы. Было ровно десять. Он делает четыре мили в час, значит, у развилины будет в половине первого. Он решил отпраздновать там это событие - сделать привал и позавтракать.

Собака, уныло опустив хвост, покорно поплелась за человеком, когда тот зашагал по замерзшему руслу. Тропа была ясно видна, но следы последних проехавших по ней нарт дюймов на десять занесло снегом. Видимо, целый месяц никто не проходил здесь ни вверх, ни вниз по течению. Человек уверенно шел вперед. Он не имел привычки предаваться размышлениям, и сейчас ему решительно не о чем было думать, кроме как о том, что, добравшись до развилины, он позавтракает, а в шесть часов будет в лагере среди товарищей. Разговаривать было не с кем, и все равно он не мог бы разжать губы, скованные ледяным намордником. Поэтому он продолжал молча жевать табак, и его янтарная борода становилась все длиннее.

Джек Лондон. Костер. Читайте продолжение рассказа на 2 странице

Механическя работа утомляла и отупляла, поэтом вскоре Джек стал икать другие возможности заработка.

В те времена в Сан-Франциско, где и жила семья Джека, процветала нелегальная добыча устриц. Дело это было опасным, но в случае удачи можно было заработать куда больше, чем на фабрике. Поэтому одолжив 300 долларов, Джек купил шлюп и стал самым молодым «устричным пиратом».

Зарабатывал он действительно неплохо, однако то время стало периодом саморазрушения будущего писателя. Бесконечные попойки, драки, ночные набеги… Почти все заработанные деньги уходили на эту разгульную жизнь. Возможно, Джек так бы и погиб в какой-нибудь драке, но в конце концов он опомнился и нанялся на судно, которое занималось добычей морских котиков.

За те несколько месяцев, которые он провёл в море, Джек возмужал, окреп и вернулся домой, полный энергии. Однако по его возвращении жизнь снова вернулась в свою колею, и юноше опять пришлось идти работать на фабрику.

Со временем его начала одолевать депрессия, И Джек часами пропадал в порту. Однако в его судьбе произошёл новый поворот.

Промышленный кризис 1894 года породил своеобразный протест - армия безработных из Калифорнии решили пройти маршем до Вашингтона. Джек примкнул к ним и в итоге бродяжничал по Америке 7 месяцев, фактически побывав на самом «дне» общества. Вернулся домой он полный оптимизма с твёрдым намерением получить образование, стать писателем и быть принятым в обществе.

В 19 лет Джек Лондон поступил в среднюю школу, а затем благодаря своему упорству выдержал экзамены и поступил на механический факультет в Беркли. Однако проучился он там недолго - из-за недостатка средств учёбу пришлось бросить. Джека снова ждал тяжёлый физический труд.

В 22 года он начал писать повести и рассказы и отсылал их во всевозможные газеты и журналы, однако оттуда их неизменно возвращали. Но Джек не отступал и уже через полгода был опубликован его первый рассказ. Так начался головокружительный писательский взлёт Джека Лондона.

Его произведения стали популярными, и это начало приносить ему ощутимый материальный доход. Джек стал переезжать из одного дома в другой, более респектабельный, и вообще жил на широкую ногу. Он наслаждался тем комфортом, который давали ему деньги. Наслаждался так, как это может делать только тот, кто сполна познал что такое нужда.

В одном из своих писем Джек писал: «Мне нравится приятное чувство, порождаемое хорошо сшитой одеждой».

За свою литературную жизнь Дж. Лондон написал 200 рассказов, 20 романов, 3 пьесы и заработал около миллиона долларов. Однако за этой цифрой скрывается каторжный труд, поскольку ещё в начале своего писательского пути он установил себе за правило писать не меньше 1000 строк в день и всегда строго ему следовал.

Прожил писатель Джек Лондон недолго - всего 40 лет, однако он успел осуществить свою мечту. Целеустремлённость, настойчивость, мужество и неизменная любовь к жизни - именно это и помогло ему в конце концов добиться желаемого.

Высказывания Джека Лондона

• Истинное назначение человека — жить, а не существовать.


• Деньги, как и молодость, не знают преград.


• Мужчина, которого не ранит любовь к женщине, - только наполовину мужчина.


• Нельзя уподобляться бездумному флюгеру, который поворачивается при малейшем ветерке.


• Кость, брошенная собаке, не есть милосердие; милосердие: это кость, поделенная с собакой, когда ты голоден не меньше ее.


• Алкоголизм - это порождение варварства - мертвой хваткой держит человечество со времен седой и дикой старины и собирает с него чудовищную дань, пожирая молодость, подрывая силы, подавляя энергию, губя лучший цвет рода людского.


• Если вы мыслите ясно, вы и писать будете ясно, если ваша мысль ценна, будет ценным и ваше сочинение.


• Жизнь всегда дает человеку меньше, чем он от нее требует.


• Нельзя доверяться иллюзиям-за них всегда приходится расплачиваться,и только действительность никогда не лжет.


• Жизнь — это игра, из которой человек никогда не выходит победителем.


• Мужчина редко понимает, как много значит для него близкая женщина, — во всяком случае, он не ценит её по-настоящему, пока не лишится семьи. Он не замечает тончайшего, неуловимого тепла, создаваемого присутствием женщины в доме; но едва оно исчезает, в жизни его образуется пустота, и он смутно тоскует о чём-то, сам не зная чего же ему недостаёт.


• Не умеющие мыслить воображают, что они мыслят, и распоряжаются судьбами тех, которые мыслят на самом деле.


• Человек должен жить не ради денег, а ради счастья, которое никто не может ни дать, ни купить, ни продать, которого не оплатишь ничем.


• Разум не должен вмешиваться в любовные дела. Правильно рассуждает любимая женщина или неправильно — это безразлично. Любовь — выше разума.


• Всё в мире непрочно, кроме любви. Любовь не может сбиться с пути, если только это настоящая любовь, а не хилый уродец, спотыкающийся и падающий на каждом шагу.


• Законы, созданные людьми сводятся в наши дни к состязанию умов.


• Когда человек уезжает в далёкие края, он должен быть готов к тому, что ему придётся забыть многие из своих прежних привычек и приобрести новые, отвечающие изменившимся условиям жизни.


• Вещи бывают живые - и неживые. И живых вещей надо остерегаться. Неживые всегда остаются на месте, а живые двигаются, и никогда нельзя знать заранее, что они могут сделать.

Введение…………………………………………………………………… 2 ст.

1. Джек Лондон. Страница жизни………………………………………. 3 ст.

2. Сильные люди в рассказах Джека Лондона…………………………. 12 ст.

1) Читая рассказ «Любовь к жизни»…………………………………. 13 ст.

2) Закон жизни…………………………………………………………. 18 ст.

Библиография………………………………………………………………. 25 ст.

Введение.

Я обратился к творчеству Джека Лондона, известного американского писателя, потому что произведения его, как мне кажется, полны жизненной правды. Они захватывают читателя целиком не только интересны сюжетом, но и удивительными характерами людей. Рассказы Джека Лондона глубоко реалистичны, в них нет сверхъестественного, но более всего меня привлекло то, что этот писатель умеет показать не поразительные высоты, на которые способен подняться человек. В борьбе с силами природы и социальными условиями герой его проявляет бесстрашие, огромную волю, присутствие духа. Вот по этому я обратился к этой теме. Проблемы, поднятые писателем современны и сегодня.(Ведь те направления качества, которые помогли выстаить, героям в борьбе за жизнь.) В своих книгах писатель рассказывает не только о суровых и сильных людях севера, восхищается их умением дружить, доверять друг другу. Не могут не привлекать герои Джека Лондона, своими цельными характерами, пафосом приключений, победой благородных и высоких чувств, которые торжествуют у молодого Лондона. Его герои современны и сегодня, книги учат несокрушимой физической и духовной силе.

В жестокой борьбе с природой эти смелы люди проявляют высокие человеческие качества; они привлекают нас своей неодолимой силой жизни, упорством в достижении цели, бесстрашием перед миром любых опасностей, верностью в любви, бескорыстием и преданностью в дружбе.

1. Джек Лондон. Страница жизни.

В январе 1976-го исполнилось сто лет со дня рождения Джека Лондона. Он ушел из жизни, едва лишь перешагнув через порог своего сорокалетия. В литературе же он проработал всего семнадцать лет. При жизни писателя вышли в свет сорок четыре его книги - романы и повести, статьи и рассказы, пьесы и репортажи. Шесть сборников увидели свет после смерти писателя.

Пятьдесят книг - таков итог семнадцатилетней литературной жизни Джона Гриффита Лондона. Конечно, не все произведения этого американского писателя-бунтаря выдержали проверку временем. Но и сегодня лучшие книги писателя читают и на его родине, в Соединенных Штатах Америки, и в Европе, и в странах Азии. Африки. Во многих странах мира на разных языках издаются многотомные собрания сочинений Джека Лондона. В Советском Союзе Джек Лондон является одним из наиболее популярных иностранных писателей.

Секрет широкой популярности Джека Лондона заключается, по словам известного американского литературоведа Вана Вика Брукса, в той "свежей, жизнеутверждающей интонации" его произведений, что "так контрастировала с общей сентиментальной направленностью тогдашней американской литературы" и являлась прямым вызовом "тщательно процеженному и подслащенному молочку жизненных иллюзий" которым потчевали публику авторы массовой беллетристики. Эта тенденция -- увести читателей от насущных проблем современности--все еще доминирует в странах капитала. Поэтому и сегодня люди во многих уголках земного шара ищут в книгах Джека Лондона ответа на свои жизненные вопросы. Их привлекает энергия его героев, их готовность к действию, широта их души и храбрость, чувство социальной справедливости.

В своих лучших книгах Джек Лондон не только реалистически отобразил противоречия Америки на рубеже двух столетий, но и сумел заглянуть в глубину человеческой души, показать человека в его величии и в его слабости.

Литературный и жизненный путь Джека Лондона был сложным. Он был одним из виднейших социалистов Соединенных Штатов, начала XX века и оставался в то же время убежденным индивидуалистом. Он создал образы простых мужественных людей и одновременно не был чужд "своеобразной киплинговской чванливости", воспевал стойкость "белых пришельцев" в схватках с "белым безмолвием" Арктики. Его перу принадлежат и насыщенные подлинным дыханием жизни романы и повести и ремесленнические поделки, не чуждые иногда привкуса расистских теорий. Глубокая вера в социализм сочеталась в нем с увлечением антинаучными теориями небезызвестного английского социолога Герберта Спенсера.

Эти противоречия являются отражением тех общественных идей и течений, которые были характерны для "позолоченного века" Америки, когда страна встала на путь империалистического развития. История жизни и смерти Джека Лондона есть в то же время история рождения и гибели "американской мечты", история талантливого человека из народа в капиталистическом обществе.

Джек Лондон родился 12 января 1876 года в Сан-Франциско. Мать его Фтора Уэлман была из почётной семьи отец - Генри Уильям Чэни в молодости был моряком, потом стал астрологом. Он бросил жену еще до рождения сына, и воспитывал мальчика отчим - Джон Лондон, человек простой, мягкого характера, неутомимый труженик и неудачник. Всем в доме заправляла мать --женщина энергичная, хорошо образованная, но неуравновешенная и непрактичная. В результате семья всё время бедствовала кочевала с места на место, дорого расплачиваясь за очередные "хозяйственные увлечения" Флоры

Первыми подлинными друзьями Джека была его (сводная сестра Элиза, сохранившая свою привязанность к нему да конца его жизни, и кормилица-негритянка Дженни Прентис. Детство писателя прошло в Сан-Франциско и его окрестностях, среди простых тружеников. Семья сильно нуждалась. Однажды семилетний Джек открыл ранец своей соученицы и стащил у нее кусочек мяса с бутерброда. "Я съел его, но больше никогда не делал этого. . . Великий боже! Когда мои соученики, пресытившись, выбрасывали куски мяса на землю, я готов был подобрать их из грязи и тут же съесть, но я сдерживался". Письма писателя открывают перед нами трагедию его детства: ", . . Я лишь излагаю некоторые прозаические моменты моей жизни. Они могут явиться ключом к моим чувствам. И пока вы не познакомитесь с инструментом, на котором эти чувства играют, вы не сможете понять смысл музыки. Что я чувствовал и думал во время этой борьбы, что я чувствую и думаю сейчас -- вам этого не понять. Голод! Голод! Голод! С тех пор, как я стащил тот единственный кусочек мяса и не знал иного зова, кроме зова живота, и до сегодняшнего дня, когда я уже слышу более высокий зов - по-прежнему все затмевает чувство голода".

Юный Джек с раннего детства проникся чувством ответственности и всячески старался помочь отчиму и матери. Он поднимался в три часа ночи и отправлялся продавать утренние газеты. Потом, не успевая забежать домой, шел в школу, а после школы -- снова на улицу, разносить вечерние газеты. "Каждый цент я приносил домой, а в школе сгорал от стыда за свою шапку, башмаки, одежду. Обязанности -- прежде всего, отныне и навсегда, у меня не было детства. . . По субботам я развозил лед, а по воскресеньям устанавливал шары для подвыпивших игроков. . . ".

Несмотря на тяжелые материальные условия, Джек был любознательным, открытым подростком. Он неплохо успевал в школе, с раннего детства пристрастился к чтению, и учителя с удовольствием снабжали его книгами В редкие свободные часы Джек любил побродить по полям с отчимом или почитать вместе с сестрой Элизой легкие романы, печатавшиеся в местных газетах. Иногда им с отчимом удавалось удрать из дома и провести весь день у моря. Потом Джек узнал о существовании городской публичной библиотеки и стал одним из самых постоянных ее читателей. Его уже перестали удовлетворять бульварные романы, он с жадностью набрасывается на "настоящие" книги-" Приключения Перигрина Пикля" Смоллетта или "Новую Магдалину" Уилки Коллинза.

Но времени для чтения было не так уж много. Отчим остался без работы, и забота о содержании семьи легла на плечи Джека. Немало часов ему приходилось проводить в порту, где он с горящими глазами наблюдал за таинственной жизнью больших кораблей, восторженно следил за отчаянными потасовками моряков. Впечатлительного и независимого Джека неудержимо влекла романтика Морских просторов. Он с большой охотой помогал владельцам яхт мыть палубу, исполнял другие их поручения и между делом овладевал сложным искусством вождения небольших парусных судов. После окончания начальной школы ему удалось на сэкономленные деньги приобрести старый ялик, на котором он осмеливался пересекать Сан-Францисский залив даже при сильном юго-западном ветре.

О продолжении учебы нечего было и думать, и он поступает чернорабочим на консервную фабрику. Он трудится по десять - двенадцать часов, усталый, едва добирается пешком домой и заваливается спать, чтобы на следующее утро, едва забрезжит рассвет, снова идти на фабрику. Он забросил книги, а его ялик неделями сиротливо покачивался у причала. Когда на фабрике стало невмоготу, он занял у старой няньки денег, купил шлюп и стал "устричным пиратом". Когда везло, Джек за одну ночь зарабатывал кучу денег, мог постепенно возвращать долг и помогать семье. Он снова стал появляться в городской библиотеке, брал с собой стопку книг и запоем читал, закрывшись в маленькой каюте своего шлюпа.

Его новые друзья свободное время проводили за стойками приморских баров. Мало-помалу и Джек пристрастился к этим попойкам. Однажды пьяный он упал в воду и чуть было не утонул. После этого случая он перестал пить.

Какое-то время Джек служит в рыбачьем патруле, воюя с браконьерами, к которым он сам принадлежал еще вчера. Затем он нанимается матросом на парусную шхуну. "Софи Сезерлэнд" и отправляется к берегам Японии и в Берингово море охотиться на котиков. Через полгода он появился дома, отдал все заработанные деньги матери и стал работать на джутовой фабрике.

По совету матери он решает принять участие в конкурсе, объявленном местной газетой "Сан-Франциско колл", и за два дня пишет небольшой очерк "Тайфун у берегов Японии". Очерк получил на конкурсе первую премию и был опубликован в газете 12 ноября 1893 года. Однако пройдет несколько лет, прежде чем рассказы Джека Лондона начнут более или менее регулярно появляться на страницах американских журналов. Двадцать пять долларов премии разошлись очень быстро, и Джек продолжал работать на фабрике.

В Соединенных Штатах свирепствовала жестокая безработица, хозяева платили рабочим гроши. Джек уходит с джутовой фабрики, нанимается кочегаром на электростанцию, а узнав о готовящемся массовом походе безработных на Вашингтон, решает стать одним из солдат этой "армии Келли". Вместе с тысячами других тружеников он проехал сотни километров, но до Вашингтона так и не добрался. Свои похождения тех месяцев Джек Лондон через несколько лет красочно опишет в серии очерков "Дорога" (1907 г.).

Собственный опыт убедил юношу в том, что "последний и верный оплот голодного бродяги" - это такие же бедняки, как и он сам: "на бедняка всегда можно положиться: он не прогонит голодного от своего порога" ("Дорога"). Отбившись от "армии Келли", Джек скитался по стране в поисках заработка и был брошен на тридцать дней в тюрьму за бродяжничество, В тюрьме он увидел "вещи невероятные и чудовищные", наслушался "невероятных, чудовищных рассказов" о произволе полиции и судов. Теперь он понимал, почему, выйдя на свободу, бывшие заключенные не пытаются добиваться справедливости и, присмирев и утихомирившись, решают "не поднимать шума" и "смыться куда-нибудь подальше". Классовую сущность американского правосудия Джек Лондон познал, как говорится, на собственной шкуре.

Поступив матросом на корабль, Джек Лондон возвращается домой, в Окленд. Месяцы скитаний заставили юношу серьезно задуматься о будущем. Среди его СПУТНИКОВ попадались люди образованные, они-то и рассказали ему о социалистическом учении, посоветовали прочесть "Коммунистический манифест" Карла Маркса и Фридриха Энгельса, труды Бабефа, Сен-Симона, Прудона. И вот теперь, оказавшись дома, Джек принимается за книги. Страницы "Коммунистического манифеста" он читает как откровение, за-росит в записную книжку наиболее интересные мысли, жирной чертой подчеркивает заключительные строки.

И вдруг из газет он узнает, что в Клондайке на Аляске нашли золото, и туда сразу же хлынул поток искателей заработков и приключений. Джек недолго раздумывал и весной 1887 года вместе с мужем сестры Шепардом отправляется на поиски золота. На корабле они доплыли от Сан-Франциско до города Скагуей, дальше предстоял утомительный переход через Чилкутский перевал. Платить индейцам-носильщикам по полдоллара за каждый фунт груза они не могли значит, нужно было переправлять все –снаряжение и провиант на себе. Джек готов был и к такому испытанию. Но шестидесятилетний Шепард купил билет на обратный рейс в Сан-Франциско.

Джеку и его спутникам - Томпсону, шахтеру Гудману и плотнику Слоуперу предстояло переправить восемь тысяч фунтов поклажи на многие сотни миль вверх по реке Юкон. Вот где пригодились Джеку его физическая сила, знание морского дела, сноровка и выносливость. Но добраться к цели их путешествия до начала зимы: семидесяти милях от Доусона.

"Нет бога, кроме Случая, и Удача - пророк однажды известное изречение Джек Лондон, Зимой 1897-1898 годов случай и удача сопутствовали незадачливому золотоискателю. Золота он не нашел, зато именно тогда он встретил героев своих будущих рассказов. Долгой арктической ночью в хижине Джека проводили время за беседой охотники и искатели приключений, индейцы и золотоискатели, бродяги и пьяницы. Рассказанные ими житейские истории - временами незамысловатые, но в большинстве своем удивительные и сказочные - прочно засели в памяти Джека, чтобы в недалеком будущем перейти на страницы его жизнеутверждающих книг. Тогда же Джек Лондон проштудировал "Капитал" Маркса и "Происхождение видов" Дарвина.

Заболев цингой, Лондон вынужден был возвратиться в Сан-Франциско. Он привез с собой не золотой песок, а наброски к рассказам и повестям, вошедшим в золотой фонд американской и мировой литературы.

Когда журнал с его первым рассказом вышел из печати, Джек Лондон долго разглядывал витрину киоска, затем отправился к знакомым, занял десять центов и наконец-то стал обладателем бесценного для него экземпляра журнала. Хотя "Оверленд мансли" платил за рассказы мало -- от пяти до восьми долларов - и весьма неаккуратно, писатель отправляет в редакцию второй рассказ - "Белое безмолвие", который печатается в февральском номере журнала.

1899 год стал переломным в судьбе Джека Лондона: в течение года рассказы и очерки писателя появляются в нескольких журналах и газетах не только на Западе, но и на Востоке страны. Известный своими высокими литературными требованиями бостонский журнал "Атлантик мансли" ("Атлантический ежемесячник") принимает к печати рассказ "Северная Одиссея", увидевший свет в январе 1900 года. В этом же году респектабельное бостонское издательство "Хоутон Миффлин" выпускает сборник "Сын Волка", объединивший девять рассказов так называемого "северного" цикла. Выход в свет книги Лондона в консервативном Бостоне, издавна считавшемся литературным центром страны, означал недвусмысленное признание писателя. Она явилась самобытным явлением в литературе Соединенных Штатов того периода, кардинально отличаясь от романтических историй, написанных в полном соответствии с требованиями "традиции жеманности".

"Сын Волка" -- жестокая книга о жестокой борьбе человека за существование -- с другим человеком, с "белым безмолвием" природы, пытающейся "доказать человеку его ничтожество", с первобытной яростью зверя.

Не всякий человек выходит победителем из этой борьбы, и "те, кто не раз делил ложе со смертью, узнают ее зов". Из-за глупой случайности страшно искалечен Мэйсон, и его друг Мэйл-мют Кид прекращает его нечеловеческие страдания выстрелом в упор ("Белое безмолвие"). Не выдержав одиночества и трудностей жизни на Севере, убивают друг друга Картер Уэзерби и Перси Катферт ("В далеком краю"), Ситка Чарли расправляется со своими спутниками индейцами Ка-Чутке и Гоухи, которые нарушили закон Севера --взяли себе по горстке муки ("Мудрость снежной тропы"). Со страниц книги перед читателями вставала жизнь жестокая и в то же время простая, от людей требовались выдержка и мужество, сила воли и выносливость. Выживают самые мужественные -- таков смысл рассказов.

В отзывах на первую книгу Лондона критики подчеркивали, что собранные в ней рассказы "преисполнены огня и чувства" Отмечая в произведениях молодого автора свойственные Киплингу "силу воображения и драматический накат", критики не могли не заметить, что его рассказы отличают "чувство нежности и явное любование героизмом, которые редко можно встретить у Киплинга".

Книга расходилась неплохо, на молодого автора обратили внимание несколько крупных изданий. Еще до выхода книги в свет ежемесячный журнал "Мак-Клюрс мэгезин" приобрел у писателя несколько его рассказов и дал согласие на приобретение всего, что он напишет. Американский рассказ восходит на новую ступень своего развития.

И до Джека Лондона в американской литературе творили крупные мастера рассказа - романтики Эдгар По и Натаниэп Готори, позднее-Фрэнсис Брет Гарт, Стивен Крейн, Амброз Вире, которые разрывали путы "традиции жеманности. Но, пожалуй, именно Джеку Лондону принадлежит заслуга "демократизации" американского рассказа -- он стал достоянием сотен тысяч простых людей Америки. Джек Лондон сумел соединить в своих рассказах извечные чувства и переживания человека с современной ему действительностью.

Вместе с тем, как отмечал Ван Вик Брукс, несомненное достоинство его книг -- "хорошо ли, плохо ли написанных" -- заключалось в том, что в них "постоянно бил фонтан фактов, сообщавших не приглаженную истину о "грубой реальности". Казалось, что сама личность Лондона распространяет вокруг себя свежее дыхание морского бриза, наполненного "живой водой" жизнелюбия и энергии, оплодотворявшей сюжеты его рассказов, где речь шла об отваге и предприимчивости, о триумфах, а порой и о трагической гибели".

Возвратившись из поездки в Англию, Джек Лондон обдумывает новые вещи. Прежде всего ему хочется написать небольшой рассказ о собаке. Он садится за работу и за месяц кончает--не рассказ, а повесть, получившую название "Зов предков". Это история собаки по кличке Бэк - широкогрудого пса с длинной шерстью и белыми клыками, в котором, прошлое смыкалось с настоящим, и, как мощный ритм вечности, голоса прошлого и настоящего звучали в нем попеременно,--это было как прилив и отлив, как смена времен года". История одичания Бэка, его ухода от человека в волчью стаю написана просто и незамысловато и в то же время с тем настоящим художественным видение, которые присуще лучшим вещам Лондона. Повесть сразу же принял самый массовый в Соединенных Штатах журнал "Сатэрдей ивнинг пост" ("Вечерняя субботняя почта"). Заметим в скобках. что издание это просуществовало до начала семидесятых годов нашего века и лишь несколько лет тому назад прекратило свое существование. В начале же века журнал был в зениту своего могущества, задавал тон среди многочисленных литературных журналов. "Зов предков" был первым произведением Лондона, опубликованным на его страницах. Присланный гонорар превзошел все ожидания писателя. Выпущенный отдельной книгой первый тираж повести разошелся за один день, и ее автор вкусил сладость и опьянение славы.

Американская критика высоко оценила повесть. Весьма строгая в своих оценках газета "Нью-Йорк сан" назвала ее "удивительно совершенным произведением, книгой, о которой мы ещё долго будем слышать". Другие органы печати сразу же причислили повесть к американским классическим произведениям; некоторые критики написали, что "Зов предков" так же хорош, как лучшая из вещей Киплинга. По тем временам это считалось высшей похвалой. Профессора английской литературы Калифорнийского университета включили повесть в число обязательных для чтения произведений. Одним словом, успех автора был полным.

Репортажи Лондона из Кореи, Маньчжурии и Японии печатались газетами Херста под крупными заголовками. В ряде репортажей даны достоверные зарисовки боевых стычек, правдиво показан тыловой быт. Однако многие статьи писателя страдают от шовинистических и даже расистских рассуждений, явно расходящихся не только с социалистическими, но и с гуманистическими взглядами их автора.

Когда Лондон вернулся в Соединенные Штаты, издатель сообщил ему, что еще до выхода "Морского волка" поступили заказы более чем на 40 тысяч экземпляров. Роман вышел из печати в ноябре 1904 года и сразу занял прочное место в списке бестселлеров. Однако мнения критиков о новом произведении Лондона были далеко не единодушными. "Строгий и педантичный законодатель литературного мира" Сан-Франциско Амброз Вире в письме к другу Лондона поэту Стерлингу назвал роман "в целом крайне неприятной книгой. Лондон обладает плохим стилем и не имеет чувства меры". Однако он же отмечал и несомненные достоинства книги -- "великолепный" сюжет и "потрясающий" образ Волка Ларсена. Если Ларсен, писал Вире, и не является "постоянным добавлением к литературным образам, он, по крайней мере, имеет постоянное место в памяти читателя. . . Человеку достаточно за его жизнь вырубить и вылепить одну подобную фигуру".

Именно образ Волка Ларсена вызвал наибольшие нарекания критиков. Автора упрекали в том, что Ларсен создан якобы как "ницшеанский сверхчеловек". Между тем сам Лондон считал свой роман прямой критикой ницшеанства с его идеей сверхчеловека. Филипп Фонер справедливо пишет, что при внимательном чтении романа становится ясна идея автора: "В условиях современного буржуазного общества индивидуалист неминуемо кончает самоуничтожением. Раздираемый внутренними противоречиями, неспособный разрешить свои собственные проблемы. Волк Ларсен превращается в ожесточенного, злобного, изощренного демона. . . Его жестокость и безжалостность -- лишь маска, прикрывающая внутреннюю слабость и страх. Его окончательное, самоуничтожение является логическим результатом поражения индивидуализма ".

Наряду с большой общественной деятельностью Лондон не прекращал напряженной творческой работы. В 1906-1907 годах выходят в свет сборник "Луннолицый" и другие рассказы", повести "Белый Клык" и "До Адама", пьеса "Женское презрение", сборники рассказов "Любовь к жизни" и другие истории" и "Дорога". Журналы печатают его статьи "Изменник", "Гниль завелась в штате Айдахо" и другие.

Наибольшую известность из этих произведений получила повесть "Белый Клык", история полуволка-полусобаки, ставшей верно служить людям. В этом смысле Белый Клык - образ, прямо противоположный Бэку из "Зова предков". Некоторые американские критики считают, что, подобно ранней повести, "Белый Клык" также написан в трех измерениях. Одно -- сюжетное -- повествует о приключениях самого Белого Клыка, другое -- биографическое -- в аллегорической форме рисует картину тяжелого детства автора во враждебной ему среде. И третье -- философское -- раскрывает путь, пройденный человечеством от варварства до цивилизации.

Вместе с тем критики отмечают, что обе повести заканчиваются жестокими сценами смертельной схватки животных с людьми: обезумевший Бэк нападает на индейцев и уничтожает нескольких из них; Белый Клык перегрызает горло бежавшему преступнику. В обоих случаях поступки животных мотивированы привязанностью к своим хозяевам. Но Бэка это приводит в волчью стаю, а Белого Клыка -- к людям. Отмечается, что превращение Белого Клыка в домашнего пса не совсем убедительно, тогда как уход Бэка к волкам-вполне убедителен и оправдан. Однако если отвлечься от умозрительных толкований, то можно констатировать, что читатели получили две блестящие повести, являющиеся украшением американской литературы.

Между тем Джек давно лелеял мечту -- отправиться в кругосветное путешествие на собственной яхте,--и такая яхта сооружалась по его собственным чертежам в одном из кораблестроительных доков Сан-Франциско. История строительства яхты "Снарк", которая обошлась в десятки тысяч долларов, и путешествия Лондона на ней к Соломоновым островам воспроизведены в книге "Путешествие на "Снарке" (1911 г.). Путешествие заняло почти два года. Лондон и Чармейн прошли на яхте многие тысячи миль, побывали на десятках тихоокеанских островов, и - что самое важное - во время путешествия Джек Лондон написал лучшее свое произведение--роман "Мартин Идеи".

Во время путешествия Лондона на "Снарке" в начале 1908 года вышел из печати роман "Железная пята" -- книга. которая, по утверждению А. В. Луначарского, должна быть отнесена "к первым произведениям подлинно социалистической литературы". Книга строится как записки некой Эвис Эвергард, относящиеся к первой половине XX века и якобы найденные и опубликованные в XXVII веке. По своему замыслу роман является социально-политической утопией, попыткой автора предсказать развитие и исход классовой борьбы в современном мире. Следует сразу оговориться, что прогнозы Лондона отнюдь не отличались оптимизмом. Он описывает крушение двух крупных рабочих восстаний и считает, что "извилистый и трудный путь общественного развития потребует в ближайшие триста лет еще и Третьего и Четвертого восстаний и много других революций, потопленных в море крови,-- пока рабочее движение не одержит, наконец, победы во всем мире".

Отношение критиков к новому роману популярного автора было более чем прохладным. Даже некоторые социалистические издания считали, что роман принесет "больше вреда, чем пользы делу социальной справедливости". Другие органы печати утверждали, что книга Лондона оттолкнет от рабочего движения средние классы, что она "не имеет никаких достоинств, как произведение художественной прозы, и совершенно неубедительна в качестве социалистического трактата". Но нашлись и трезвые умы, разглядевшие в книге главное - заботу о путях развития рабочего движения. "Это -- великая книга,- писала влиятельная в то время газета "Индианаполис ньюс",--ее следует прочитать и задуматься над прочитанным. . . Книга заставляет читателя встать на ноги, в ней содержится могучий урок и впечатляющее предупреждение".

"Железная пята" выдержала несколько изданий в США, переведена на многие языки мира. Совсем недавно роман был переиздан прогрессивным лондонским издательством "Джорнимен пресс". "Злободневность этого произведения и в наши дни,-- отмечала в этой связи газета английских коммунистов "Морнинг стар",--еще больше подчеркивается выразительной обложкой с рисунком известного художника Кена Спрейга, связавшего предвидение Джека Лондона с фашистским переворотом в Чили". Как видим, и в наши дни роман Лондона живет и борется на стороне миллионов простых трудящихся.

Осенью 1909 года издательство "Макмиллан" выпустило в свет "Мартина Идена", "Мартин Идеи" -- безусловно, наиболее значительное произведение Джека Лондона. Простая и в то же время сложная история борьбы простого рабочего парня за свое место в буржуазном обществе написана легко и непринужденно: С первых же страниц роман покоряет читателя своей достоверностью и простотой.

"Мартин Иден" в большой степени роман автобиографический, его герой в общем повторяет жизненный путь автора. Но основное достоинство книги отнюдь не в автобиографичности, а в типичности описанной жизненной истории, в показе типических героев в типичных обстоятельствах капиталистического общества. Это прежде всего роман о судьбе одаренного человека из народа в социальных условиях общества, в котором властвует чистоган, Мартин Иден--талантливый писатель, но с таким же успехом он мог бы быть талантливым музыкантом или художником, архитектором или скульптором. Дело здесь не в природе таланта, а в существе общественных условий, в которых появляется этот талант и на почве, которых ему предстоит расти и развиваться.

Погоня за большими деньгами, работа ради заработка не могли принести настоящего удовлетворения серьезному, вдумчивому писателю, не могли не сказаться на его творчестве, Хотя из-под его пера и выходили иногда еще блестящие рассказы, в основном все написанное им в эти годы значительно слабее более ранних вещей.

В феврале--августе 1912 года Лондон совершает на корабле "Дириго" путешествие к Мысу Горн, а в апреле--июне 1914 года он находится в оккупированном американскими войсками мексиканском городе Вера-Крус в качестве военного корреспондента журнала "Кольерс". Его репортажи из Мексики страдают тенденциозностью и свидетельствуют о том, что он не понимал подлинного смысла происходящих событий. В то же время в его материалах есть достоверные детали быта, впечатляющие картины разрухи и нищеты.

Возвратившись из поездки в Мексику, Джек снова с головой окунулся в хозяйственные заботы. Издательство "Макмиллан" продолжало аккуратно выпускать в свет его произведения. В течение ДВУХ лет --1914 и 1915 -- Читатели получили пять новых книг Д. Лондона: сборник рассказов "Сила сильных", роман "Мятеж на "Эльсиноре", повесть "Алая чума", роман "Странник по звездам" (впоследствии выходила под названием "Смирительная рубашка"), несколько позднее-пьесу "Человек, сажающий желуди".

Перечитывая Лондона сегодня, убеждаешься, что многое сохранило интерес лишь для его биографов и для историков американского общества начала нашего века. Но к созданному им, к намеченным Лондоном путям литературы возвращалась так часто и черпала из его опыта так щедро, что некоторые его произведения можно назвать современными и сегодня. Те, в которых всегда полнее воплотилось его новаторское художественное видение. Те, в которых больше всего от его личности – бунтаря, скитальца, провозвестника великих битв, рабочего паренька с окледской окраины, который шагнул в литературу как один из первооткрывателей конфликтов и героев ХХ века и остался в ней навсегда.

2. Сильные люди в рассказах Джека Лондона.

Конечно, не сразу Лондон достиг тех вершин художественного мастерства, какими являлись "Железная пята" или "Мартин Идеи". Путь к ним был сложен и длителен. Первый периоды творческого пути Лондона - это 1890-е годы, время, когда Лондон выходит на дорогу большого искусства как автор рассказов об Аляске. В этих рассказах Лондона явственно наметилась тяга к героической теме, свойственная писателю вообще. Но на том этапе подвиг представлялся Лондону

прежде всего выражением несокрушимой физической и духовной силы, естественно присущей могучей личности, утверждающей себя в упорной борьбе и с силами природы и с людьми. Однако пафос чудесных северных рассказов Лондона поражающих своими величественными пейзажами, цельными характерами, острыми ситуациями, - не в борьбе за золото, а в борьбе за человеческие души; человек, совесть которого не замерзает даже тогда, когда термометр показывает пятьдесят градусом ниже нуля,- вот подлинный герой ранних рассказов Лондона. Их прочный успех у читателя объясняется прежде всего не авантюрной остротой и даже не столько пафосом приключения, сколько этическим их содержанием, победой благородных и высоких чувств, которые так часто торжествуют у молодого Лондона. Высокие законы дружбы, чистой любви, самоотверженности вознесены писателем над грубой, пьяной, преступной суматохой обогащения, о которой он пишет чаще- "сего с отвращением. По было бы неверно но видеть и острых противоречий молодого Лондонм, сказавшихся н ого ранних рассказах. Если здоровый социальный инстинкт рабочего человека вел его вперед - к созданию прекрасных образов простых, честных люден1, способных молча совершить подлинный подвиг, то в другую сторону толкали писателя и буржуазная действительность и сильные влияния буржуазной философии, которые он жадно впитывал, пробираясь трудным путем самоучки от одного модного авторитета к другому, от Спенсера к Ницше.

Эпические черты явственно проступают и в стиле северных рассказов Лондона. Их эпическая цикличность определяется тем, что они как бы фрагменты большого целого, эпизоды клондайкской эпопеи. Их персонажи объединены тем, что все они - и люди и животные -участники драматической борьбы за существование, разыгрывающейся на фоне необыкновенно выразительного, но тоже эпически повторяющегося северного пейзажа. Лаконичны и скупы средства изображения действующих лиц, описания одежды и специального северного снаряжения, жесты и мимика усталых, занятых тяжким трудом людей, измученных жестокой природой. Эпично и словесное искусство рассказов; это чаще всего короткая, энергичная фраза, насыщенная изображением действия и психологическим содержанием, которое дано в поступках действующих лиц, а не в анализе их душевного состояния. Вывод предоставляет сделать самому читателю; искусство молодого Лондона таконо, что читатель должен многое додумать и дорисовать, пойти до конца ни дороге, только намеченной для него автором.

При всем том какое богатство характеров и живых лиц, судеб, ситуаций, возникающих в специфической обстановке бешеной борьбы за золото!

Северные рассказы отражают и эволюцию взглядов Лондона. Так, например, все отчетливее звучит в них осуждение стяжательства, всё определеннее проступает мысль о том, что человек становится зверем не только в тех случаях, когда ему приходится бороться за свою жизнь, но еще чаще – когда он ослеплён блеском золота.

Рассказы Лондона заставляли с нетерпением следить за развитием действия. Но внимание читателя приковано не неожиданными поворотами сюжета, а драматизмом ситуации. Персонажи действуют в трудных условиях, над ними нависает смертельная опасность, угрозе подвергается их жизнь - это особенность творческой манеры Лондона. Сюжет лучших рассказов сжат, концовка обрывается, словно натянутая струна, оставляя в сердце замирающий отзвук только что промелькнувших перед глазами событий. Это не американский Киплинг, как его называли некоторые обозреватели, а самобытный талант, нашедший свой путь.

1. Читая рассказ «Любовь к жизни».

"Любовь к жизни" (1905 г.) - один из самых известных северных рассказов Джека Лондона. Он включался во многие сборники произведений писателя, выходившие у нас и за рубежом.

Популярность рассказа заслуженна. Секрет ее в эмоциональном воздействии, за которым стоит высокое писательское мастерство, своеобразный художественный талант Джека Лондона.

Начинается повествование, как это нередко бывает в произведениях Лондона, со зрительных образов. Без пролога и экспозиции вводит автор читателя в центр событий.

"Прихрамывая, они спускались к речке, и один раз тот, что шел впереди, зашатался, споткнувшись посреди каменной россыпи. Оба устали и выбились из сил, и лица их выражали терпеливую покорность - след долгих лишений. Плечи им оттягивали тяжелые тюки, стянутые ремнями. Каждый нес ружье. Оба шли сгорбившись, низко нагнув голову и не поднимая глаз".

Первый ступил в "молочно-белую воду, пенившуюся по камням... Второй тоже вошел в речку вслед за первым. Они не разулись, хотя вода была холодная, как лед, - такая холодная, что ноги у них и даже пальцы на ногах онемели от холода. Местами вода захлестывала колени, и оба они пошатывались, теряя опору".

С первых строк и в дальнейшем Лондон опирается на образы, связанные с самым развитым человеческим чувством - зрением. Это помогает ему сделать картину событий наглядней, усилить иллюзию их подлинности... Разумеется, если бы писатель ограничился только этим приемом, наше восприятие лишилось бы многих ярких красок, из которых слагается образная система художественного произведения. Мы "ощущаем" холод, "слышим" вялый голос одного из спутников. Но преимущественно рассказ идет в зрительных образах - то глазами автора, то глазами участника событий.

"Он снова окинул взглядом тот круг вселенной, в котором остался теперь один. Картина была невеселая. Низкие холмы замыкали горизонт однообразной волнистой линией...", "...с гребня он увидел, что в неглубокой долине никого нет" и т. д.

Попутно Лондон сообщает, о чем путник думает: он пытается припомнить местность, представляет, как найдет тайник с патронами, обдумывает, куда пойдет дальше, он надеется, что товарищ не бросил его. Снимок сознания позволяет автору делать экскурсы во времени - в прошлое и будущее, но, как только он обращается к настоящему, он вновь дает зрительные картины одну за другой.

Вот как доводятся до сознания читателя признаки голода, который начал испытывать герой: "Он ничего не ел уже два дня, но еще больше он не ел досыта. То и дело он нагибался, срывал бледные болотные ягоды, клал их в рот и проглатывал. Ягоды были водянистые и быстро таяли во рту, - оставалось только горькое жесткое семя".

Образные картины страданий героя вызывают и усиливают наше сочувствие: "Губы у него так сильно дрожали, что шевелились жесткие рыжие усы над ними. Он облизал сухие губы кончиком языка.

Билл! - крикнул он. Это была отчаянная мольба человека, попавшего в беду..."

Мы прочли всего лишь три страницы рассказа, а уже включены зрение, слух, вкус, ощущение холода, страха, автор вызвал первый отклик сострадания в наших сердцах.

Излюбленный прием Джека Лондона - воздействовать на читательское воображение, показав отношение действующего лица к окружающему, описывая его чувства и ощущения. Еще в начале своей писательской карьеры, но уже после того, как были созданы такие блестящие рассказы, как "Белое безмолвие", "Северная Одиссея", "Мужество женщины" и "Закон жизни", Лондон в письмах к молодому писателю Клоудесли Джонсу объяснил свои представления об истинно художественном сочинении. Убежденно и настойчиво он повторяет: "Не увлекайтесь пересказом... Пускай ваши герои сообщают об этом своими делами, поступками, разговорами и т. д. ...Пишите напряженнее... не повествуйте, а рисуйте, очерчивайте, стройте!..", "...Подходите к читателю через трагедию и ее основное действующее лицо". Все это важнейшие принципы творческого метода писателя.

В качестве примера разработки сюжета через душу главного героя Лондон приводил свой рассказ "Закон жизни". В нем речь идет о дряхлом старике индейце, которого племя оставляет умирать в снежной пустыне. "Все, что вы узнаете, - пишет Лондон, - даже оценка и обобщения, - все это делается только через этого старика индейца путем описания его впечатлений".

Лондон заставляет нас встать на место страдающего героя, проникнуться его мучениями. Такого эффекта автор достигает с помощью приемов, о которых речь шла выше, но также и с помощью тех мельчайших деталей, которые, как песчинки, новые и новые падают на чашу весов судьбы героя, характеризуя то угасание его жизненных сил, то возгорание огня его инстинкта самосохранения.

Но вернемся к рассказу "Любовь к жизни".

Первые признаки голода и страха уже появились у героя. Но он здраво мыслит, четко планирует свои ближайшие и будущие действия. Он смотрит на часы, не забывает завести их, с помощью часов определяет направление на юг, ориентируется на местности. Он остался в одиночестве с поврежденной ногой, но он способен прогнать страх. Дальше трагизм его положения усугубляется. Вначале муки голода, безуспешные попытки подбить куропатку, поймать, вычерпав воду из лужи, рыбку, поиски лягушки или хотя бы червей, чтобы заглушить неумолимый зов желудка. Вот уже его сознанием безраздельно овладело одно желание: есть! Параллельно вкраплены такие детали: от мокасин остались одни лохмотья, сшитые из одеяла носки порвались, ноги стерты до крови. Выпал снег. Человек уже не разводит костра и не кипятит воды. Спит он под открытым небом тревожным голодным сном, а снег превратился в холодный, всюду проникающий дождь.

Он наконец ухитрился поймать двух пескарей. Съел их сырыми. Потом поймал еще трех, двух съел, а третьего оставил на завтрак (какая аскетически бесстрастная подробность, без авторской оценки, но сильная сама по себе). "В этот день он прошел не более десяти миль, а на следующий, двигаясь только когда позволяло сердце, не больше пяти". И вот теперь очень часто до него доносится из пустынной дали вой волков. Три волка, "крадучись, перебежали ему дорогу". Пока еще крадучись, это лишь первый намек на смертельную опасность. Едва передвигающийся путник пытается догнать куропатку, но тщетно, он только совсем обессилел. Он уже почти все бросил из своих вещей, теперь высыпает из мешочка половину золота, того самого золота, ради которого прибыл в эти далекие дикие края, а вечером он выбрасывает остатки. По временам он начинает терять сознание. Встреча с медведем. Кругом волки, но они все еще не подходят близко. Несчастный набрел на обглоданные кости олененка. Мысль: "Умереть не больно. Умереть - уснуть. Смерть - это значит конец, покой. Почему же тогда ему не хочется умирать?" Но вот он уже не рассуждает, он сидит на корточках, как пишет Лондон, "держа кость в зубах и высасывая из нее последние частицы жизни". Картина становится страшной. Оборванный, потерянный в глуши, изнемогающий человек обгладывает недоеденные волками кости, дробит их камнем и глотает с жадностью. Он уже не чувствует боли, когда попадает камнем себе по пальцам.

"Он уже не помнил, когда останавливался на ночь и когда снова пускался в путь. Шел, не разбирая времени, и ночью и днем, отдыхал там, где падал, и тащился вперед, когда угасавшая в нем жизнь вспыхивала и разгоралась ярче. Он больше не боролся, как борются люди. Это сама жизнь в нем не хотела гибнуть и гнала его вперед". Вот он, огонь, жажда жизни. Но нет, им еще не испита до дна чаша страданий. Мы давно ждем облегчения, но его нет ни для героя, ни для читателей, хуже того - тучи сгущаются. Уже нависла новая угроза: путника начинает преследовать волчица, больная, чихающая и кашляющая. Здесь скрыта горькая ирония: унизительно мужчине сражаться с больной волчицей, но путник так обессилен, что для него почетно и такое соперничество, ибо оно представляет для него смертельную угрозу".

Обглоданные кости оленя и корабль, увиденный человеком вдали, укрепляют его волю к жизни, организуют его силы и проясняют сознание. Начинается многодневный судорожный путь к кораблю.

Ослабевший зверь не решается наброситься на человека. Два изможденных существа бредут по равнине. Несчастный путник натыкается на обглоданные кости своего товарища Билла, который бросил его. Рядом лежит его мешочек с золотом. Злая ирония судьбы - Билла настигла расплата. Человек выдавил из себя "ха-ха!", он засмеялся хриплым, страшным смехом, похожим на карканье ворона, и больной волк вторил ему, уныло подвывая. Но человек не взял золота и не стал "сосать кости Билла. А Билл стал бы, будь Билл на его месте, размышлял он, тащась дальше". Страшная, отвратительная мысль, но такая естественная в его состоянии.

Человек бредет дальше. Он уже не в силах вычерпывать воду и ловить пескарей. Он может только ползти. Колени и ступни его содраны до живого мяса. Волк лижет кровавый след человека. Чувство надвигающейся опасности заставляет человека принять решение. "Даже умирая, он не покорялся смерти. Возможно, это было чистое безумие, но и в когтях смерти он бросал ей вызов и боролся с ней". Он притворяется спящим, всеми силами стараясь при этом не потерять сознания, терпеливо ждет приближения волчицы. И не только приближения, а укуса. Начинается смертельная схватка двух умирающих, обессилевших, не способных убить друг друга существ. Победителем выходит человек. Он оказался хитрее и жизнеспособнее.

И вот, не в силах даже ползти, а только извиваясь, как неведомое чудовище, в полуобморочном состоянии продвигается человек последние десятки метров, чтобы его заметили с корабля. Его обнаруживают и спасают. После чудовищных мучений и терзаний наступает благополучный конец. Победила воля к жизни. Шла борьба до конца, на карту было поставлено все. Победа потому и далась, что ей отдано было все без остатка.

Это не искусственное преувеличение тех или иных человеческих свойств, а художественное открытие Лондона. Оно было результатом проникновения в суть человека, шло от избытка собственных жизненных сил и было плодом жизненного опыта смелого, энергичного мужчины, который до конца дней любил помериться силами с опасностью.

Внимание Джека Лондона к острым ситуациям, сопряженным для героя с тяжелой борьбой, и реалистическая ее трактовка дали ему возможность выступить новатором. Ни один писатель в Америке до Лондона не показал с такой художественной силой возможности человека, неисчерпаемость его физических сил, его упорство в борьбе. Горький верно подметил, сказав, что "Джек Лондон - писатель, который хорошо видел, глубоко чувствовал творческую силу воли и умел изображать волевых людей" *.

Основой сюжета рассказа "Любовь к жизни" послужили действительные происшествия на Аляске, о которых узнал писатель из газет. Одно случилось на реке Куперман, где вывихнувший ногу золотоискатель с трудом добрался до жилья. Другое - у местечка Наум. Там заблудился и едва не умер в тундре старатель. Сведения о болезненной мании запасать провизию, появившейся у перенесшего жестокий голод человека, Джек Лондон тоже почерпнул из достоверного источника - из книги лейтенанта Грили о своей полярной экспедиции. Как видим, в основе сюжета рассказа подлинные факты. Добавим к ним опыт собственных голоданий и "хождений по мукам", которые пережил Лондон, его впечатления от пребывания на Аляске. Все это были крупицы, но весьма существенные для реалистической канвы рассказа. Далее работало воображение и безжалостный судья - разум, отобравший самое необходимое, самое действенное.

Лейтмотив всего северного цикла - тема товарищества. Товарищеская поддержка - это, по мысли писателя, решающее условие победы над природой. Мораль Севера основана на доверии и взаимной честности. Суровые условия счищают с человека шелуху неискренности и показной храбрости, обнажают его подлинную ценность. Лондон выступает против эгоизма и индивидуализма, за дружбу и взаимопомощь, за сильных духом. Трус, ничтожный человек, по убеждению автора, скорее погибнет, чем смелый, так гибнут потерявшие самообладание золотоискатели в новелле "В далеком краю" и Билл, бросивший товарища, в рассказе "Любовь к жизни".

Лондон не принадлежал к числу тех писателей-романтиков которые розовыми красками рисуют трудности борьбы и тем самым обманывают, разоружают читателя перед лицом серьезных испытаний. "Любовь к жизни", "Развести костер", "Мужество женщины", "Закон жизни" и десятки других рассказов, романы и повести выдающегося американского писателя - вот бессмертные свидетельства особого, неповторимого дарования Джека Лондона и его мужественного реализма.

Своими книгами он вновь и вновь доказывал, что и в тягчайших обстоятельствах человек не беспомощен - решают его духовные качества, его нравственная позиция. Его воля или безволие. Человечность или своекорыстие. Чувство морального долга или желание разбогатеть любой ценой.

Эту способность передать "величайшее напряжение воли к жизни" особенно ценил в нем Горький: "Джек Лондон - писатель, который хорошо видел, глубоко чувствовал творческую силу воли и умел изображать волевых людей".

Герои лучших новелл Лондона оказывались в необычайно драматических, крайне напряженных жизненных ситуациях, когда отступает все наносное и неистинное в человеке и с беспощадной четкостью выявляется его суть. Психологический рисунок северных рассказов не признает зыбкости штрихов, прихотливой игры оттенков, неясности авторского отношения к персонажам; он вызывает ассоциации не с полотном импрессиониста, а с плакатной графикой.

Первых читателей Лондона поражали свежесть материала, увлекательность сюжета, необычность героев; нельзя было не оценить строгой внутренней организации каждой новеллы, таящейся в ней энергии драматического нарастания, ее упругой словесной ткани.

Лондона привлекали характеры целостные, крупные и.выразительные, но эта целостность не являлась - во всяком случае, в лучших его новеллах-следствием o упрощения, огрубления внутреннего мира персонажей.

"Жители Севера рано познают тщету слов и неоценимое благо действий". Мысль, высказанная в "Белом Безмолвии" афористически выражает всю творческую программу клондайкского цикла. Для бесчисленных лондоновских "чечако" - зеленых новичков, не представляющих, что их здесь ждет,- Север становится самым суровым в жизни испытанием возможностей, заложенных в человеке.

Север переформировывает людей, сводя их лицом к лицу с суровыми реальностями бытия, о которых они не задумывались прежде. Только здесь человек начинает по-настоящему постигать смысл таких понятий, как "голод", "кров", "покой", как бы заново открывая для себя первоматерию жизни и исцеляясь от всего ложного и случайного, что загромождало его горизонт, пока он не попал на Север. Вечно преследуемый угрозой самому его физическому существованию, он должен научиться противоборствовать ей. А для этого необходимы не только крепкие мускулы и ясная голова, но - ничуть не меньше - непритупляющееся чувство товарищества, общей для всех судьбы, человеческого братства. На Клондайке Лондон увидел, как люди освобождаются от индивидуализма, ожесточенности, недоверия друг к другу и словно бы вновь из незнакомых становятся братьями, какими были, наверное, много веков назад, когда всех сплачивала необходимость бороться за жизнь.

Это было одно из самых сильных впечатлений, вынесенных им из своей "северной Одиссеи". И самых близких себе героев Лондон наделил этим сознанием братства людей, которое помогло им переступить через выпестованные "цивилизацией" предрассудки, очистив душу от скверны бескрайнего эгоизма.

В ранних сборниках клондайкских новелл - "Сын Волка" (1900), "Бог его отцов" (1901)-таким героем выступал Мэйлмют Кид, всегда готовый предоставить путнику свою хижину, ободрить в трудную минуту, вмешаться в драку, чтобы развести противников, и даже, как в рассказе "Жена короля", обучить индианку хорошим манерам и танцам, раз это необходимо для правого дела. Впоследствии его сменил Смок Беллью, герой последнего северного цикла, писавшегося уже в 1911 году,- мелкий журналист из Сан-Франциско, дитя буржуазного мира с его типичными пороками, на Севере он точно бы впервые открыл в себе человека. И не только научился стойко переносить все тяготы и опасности клондайкской жизни, но и выработал для себя новую зтику, фундаментом которой стали принципы справедливости и товарищества.

Мэйлмют Кид и Смок Беллью - персонажи, которые переходят из новеллы в новеллу, "сквозные образы". А рядом с ними множество других людей, прошедших тем же путем, по-новому осознавших себя на Клондайке и научившихся здесь настоящей морали. И неразлучный спутник Смока Джек Малыш..И Мзйнсон из "Белого Безмолвия", мужественно встретивший смерть и в последние свои мгновения думавший не о себе, а о близких. И Уэнстондейл из новеллы "За тех, кто в пути!" - первой из лондоновских новелл, которая увидела свет на страницах большого литературного журнала; честнее этого человека не было на Севере.

2. Закон жизни.

"Север есть Север, - писал Лондон,- и человеческие сердца подчиняются здесь странным законам, которых люди, не путешествовавшие в далеких краях, никогда не поймут". Часто не понимали их и сами "путешественники". Для героев, которым отданы симпатии Лондона, главным на Севере было не золото, не обогащение: одних навсегда пленяла романтика Клондайка, другие больше всего дорожили крепко завязывавшимися здесь узами дружбы, чистотой человеческих отношений. Однако людей заставляла ехать на Север золотая лихорадка, и она не могла не разжигать низменных инстинктов, стремления во что бы то ни стало добиться удачи. Высокая романтика и грезы нездорового "золотого" ажиотажа переплетались, оставляя причудливый отпечаток на сознании жителей северной страны.

Лондон, конечно, ощущал самый существенный изъян созданной им художественной концепции: благородство поступков и бескорыстие помыслов, которыми наделены его герои, плохо согласуются с их неотступными мечтами о богатстве и владеющим ими азартом конкуренции. Это противоречие испортило не один его рассказ. Лондон стремился смягчить его, то прибегая к комической развязке, то стараясь придать картинам конкурентной борьбы из-за золота романтический оттенок.

Рассказ "В далеком краю", где и содержится афоризм о законах Севера, непонятных тем, кто здесь не побывал, посвящен двум людям, каждый из которых представляет характернейший тип из числа встреченных Лондоном на Клондайке. Один - бывший конторский клерк, которого Север привлекал лишь шансом разбогатеть. Другой - романтически настроенный интеллигент, устремившийся сюда вместе с другими, но не ради банковского счета, а в поисках ярких впечатлений. Уэзерби и Катферт противоположны во всем, кроме одного,- они не созданы для Севера. Не чувствуют суровости его обязательных для каждого законов. Не сознают ответственности, которую здесь должны поровну делить все.

Случается так, что они принуждены перезимовать вдвоем в хижине, стоящей далеко от обитаемых мест. Они оказываются лицом к лицу с природой, они "выключены" из цивилизации. И здесь с жестокой очевидностью выступает то самое главное, что - при всех различиях - уравнивает тупого конторщика с рафинированным эстетом: их бескрайний эгоизм. Отношения между ними - та же конкурентная борьба, только не за прибыль, а за выживание. И при тех условиях, в каких они очутились, исход ее не может быть иным, чем в финале новеллы: умирающий Катферт, придавленный телом Уэзерби, которого он прикончил в звериной драке из-за чашки сахара.

Финал рассказа полон выразительной символики. Тяготение к обобщенным сюжетным и психологическим ситуациям, к символической образности - вообще одна из характернейших черт северного цикла. Отметив ее, литературоведы нередко говорят о том, что искусство молодого Лондона близко к романтизму. Указывают, что многие герои клондайкских новелл выступают в романтическом ореоле, да и весь воссозданный Лондоном мир Клондайка полон романтики.

Открывшаяся ему на Клондайке картина- не "золотой лихорадки", а самого Севера, живущего по своим таинственным и непреложным законам,- была слишком величественной, чтобы уместиться в тесных рамках строго правдоподобного, почти документального повествования. За этими рамками осталась бы замкнутая и гордая красота северной природы; никаким документализмом не передать было эпической масштабности разыгрывавшихся на Севере драм, остроты конфликтов, напряженности переживаний.

И в наиболее зрелых своих новеллах Лондон нащупывал совершенно новый для его времени тип реализма- сочетающего безукоризненную верность каждой подробности с поэтической фантазией, с лирическими отступлениями, которые перебивали стремительное развертывание интриги, придавая повествованию углубленность и эпический размах.

Вернемся еще раз к новелле "В далеком краю" и, зная ее содержание и развязку, перечитаем внимательно. Запомнятся прежде всего страницы, на которых рассказано не о перипетиях взаимоотношений героев, а о гнетущем их страхе Севера, самом большом страдании, которого не могли перенести и куда более сильные люди. Страх Севера - "неразлучный спутник Великого Холода и Великого Безмолвия", "отсутствие жизни и движения, мрак, бесконечный покой дремлющей земли", показавшийся только на минуту краешек солнца, чей.скудный луч точно рассеял ужас и заставил Уэзерби и Катферта в последний раз потянуться друг к другу искалеченными руками,- этот мотив проходит через всю новеллу. И она приобретает новое, философское звучание: это рассказ о том, как людьми овладевает испуганное оцепенение перед немым величием природы, рассказ о вечно повторяющемся круговороте бытия, перед которым ничтожной суетой оказываются не только раздоры из-за сахара, но и вся погоня за богатством, и вся "цивилизация", навеки лишившая человека чувства своей слитности с макрокосмом.

Второй план, лирический и поэтический, таких лондоновских новелл, как "Белое Безмолвие", "Там, где расходятся пути", "Сын Волка", "Рш15", и придавал им особую художественную емкость. Это были не просто рассказы о нравах Клондайка, его жизни и людях. В лучших лондоновских новеллах проступают черты современного эпоса - присущая эпической поэзии обобщенность рисуемых ситуаций, многозначная символика образов и тяга к большой философской проблематике.

Реализм северных рассказов одухотворен поэзией. В годы творческого кризиса Лондон вернулся к золотоносной для него клондайкской "жиле" и создал еще один цикл новелл, отмеченных высоким профессиональным мастерством. В них выведены запоминающиеся характеры, точно передана атмосфера Севера времен "золотой лихорадки", показаны социальные контрасты Клондайка. И все-таки "Смок Беллыо" несопоставим с ранними сборниками. И не только потому, что вошедшие в книгу новеллы вторичны (причем Лондон порой заново обрабатывал уже использованные сюжеты). Утраченным оказалось самое драгоценное завоевание первых лондоновских книг - лирическая насыщенность и философская масштабность, которые отличали "В далеком краю", "Тропой ложных солнц", "Любовь к жизни". Полные отголосков эпических сказаний древности, эти новеллы сегодня воспринимаются как явления подлинно новаторские, как образцы складывающейся новой поэтики. Они стоят у истоков американской лирической прозы XX века -прозы Хемингуэя, прозы Томаса Вульфа.

Они были подлинной сагой о Севере, и одним из сказаний, без которых она была бы неполной, стало сказание об индейцах. Сборник "Дети мороза" (1902) составленный из новелл индейской тематики,- вершина всего северного цикла. Американская литература обращалась к изображению индейцев и до Лондона; достаточно назвать имена Купера и Лонгфелло. Лондон как бы синтезировал их искания. Его индейские новеллы свидетельствуют о том же глубоком понимании свое- образного национального характера и жизненного уклада индейцев, что так привлекает в романах о Кожаном Нулке. И в то же время они проникнуты "величием древней легенды", "скорбью роковых и вечных бед человеческого существования", которые так пленяли в "Песне о Гайавате" И. Л. Бунина.

"Поэтический" реализм Лондона как раз в индейском цикле принес зрелые художественные плоды. Тема была найдена уже в "Сыне Волка" - одном из ранних лондоновских рассказов. Золотоискатель Скрафф Мак-кензи является в индейское становище, чтобы увести самую красивую девушку и сделать ее "северной женой" (он, конечно, и не думает взять ее потом с собой в Штаты); индейцы оказывают сопротивление, но вынуждены смириться. Таков сюжет; он, однако, далеко не исчерпывает содержания. Скрафф является к индейцам посланцем "цивилизации", и его спор с племенем - это столкновение двух далеко друг от друга отстоящих фаз цивилизации: "Так встретился каменный век с веком стали". Главной темой рассказов об индейцах и стала эта трагическая "встреча". Лондон объявлял себя приверженцем спенсерианской доктрины социальной эволюции, оправдывавшей насилие над низшими стадиями цивилизации во имя "прогресса", но его симпатии раз за разом оказывались на стороне "каменного века".

Лондон не идеализировал индейцев. Ему были чужды эфемерные романтические побуждения к бегству "прочь от цивилизации", в "естественную жизнь". В новелле "Нам-Бок -лжец" он убедительно показал, что пути назад закрыты даже для индейцев, соприкоснувшихся с современной цивилизацией и усвоивших ее законы.

Однако существовали еще и законы Севера, вечные законы человеческого бытия - суровые, подчас жестокие, но воспитывавшие в человеке стойкость, мужество, и чувство справедливости. И нравственное превосходство индейцев над новоявленными хозяевами Клондайка предопределялось тем, что эти вечные законы усваивались коренными жителями северной страны с молоком матери и свято оберегались из поколения в поколение.

Хранить их становилось все труднее, живя бок о бок с белыми пришельцами, которые диктовали свою волю и навязывали собственные понятия о жизни, грабя, растлевая, внушая краснокожим сознание расовой неполноценности. Трагична "Северная Одиссея", рассказ о юноше-индейце, по всему свету преследовавшем белого, который силой отобрал у него невесту,- трагична до безысходности, ибо поражение Нааса не поражение слабого: он все-таки настиг и убил врага, но Унга уже была пленницей белого мира и оттолкнула победителя, предпочтя смерть возврату в дымный вигвам. Трагичны и многие другие индейские рассказы; их печальный финал закономерен - "век стали" вступал в свои права. Но в них действуют не только такие герои, как Унга; Лондон показал и людей, умеющих терпеть страдания, не поступаясь национальной гордостью,- светлокожую Ли Ван и Джис-Ук из одноименных рассказов, храброго маленького Киша, стойкую, как скала, Руфь из "Белого Безмолвия".

Показал он и людей, готовых бороться за свое достоинство и в схватке с поработителями отстоять неотъемлемое право человека жить свободным. Куперовские индейцы уходили от цивилизации на Запад, уступая под ее натиском; Гайавата смиренно склонялся перед белым миссионером. Герои рассказа Лондона "Лига стариков" дают друг другу клятву "очистить нашу землю от злого племени, которое пришло к нам" и поодиночке, без помощи молодых вступают в бой с "закованной в сталь, одетой в броню" белой расой. Исход боя предрешен, и последний из стариков, Имбер, является в Доусон, поняв, что дальнейшая борьба невозможна. Но является не с повинной. Подобно своим предкам, Имбер остается гордым и в поражении. И смерть он примет как воин.

Джек Лондон называл "Лигу стариков" своим лучшим рассказом. И действительно, в этой новелле счастливо сочетаются лучшие черты творческой индивидуаль мости ее автора. В центре ее - великолепно вылепленный героический характер, и рассказ проникнут сознанием правоты героя, одерживающего моральную победу, хотя ему и суждено умереть от полицейской пули. Впоследствии к сходным ситуациям не раз обратится Хемингуэй. Этическая проблематика, составляющая ядро новеллы, серьезна и актуальна.

Но "Лига стариков"- не просто картина из жизни Клондайка, хотя бы и чрезвычайно выразительная, запечатлевшая в высшей степени характерное социальное явление. За рассказанной в "Лиге стариков" историей стоит одна из "вечных" проблем человеческого существования: трагизм резких столкновений "века стали" и "каменного века", необратимость перемен, которые влекут за собой вовсе не один лишь грезившийся спенсе-рианцам безостановочный "прогресс", а еще и утраты, которые уже не возместить, и тяжкую, безысходную драму для тысяч и тысяч. Ведь на борьбу поднялись только старики; молодые смирились, они старательно прилаживаются к новым порядкам, хотят стать "почти белыми". С такими, как Имбер, навсегда уходит существовавший много столетий индейский жизненный уклад, уходят особое миропонимание, особая этика, особый человеческий тип. Вот "второй план" лондонрвской новеллы, художественно не менее значительный, чем подсказавшая сюжет острейшая социальная коллизия.

"Лига стариков" появилась в октябрьском номере "Брэндерз мэгэзин" за 1902 год. Автору еще не исполнилось и двадцати семи, однако рассказ свидетельствовал об отточенном мастерстве, подкрепленном настоящим знанием жизни. И, несомненно, о выдающемся таланте.

В том же "индейском" сборнике "Дети мороза" была помещена новелла, ставшая затем хрестоматийной. Это был рассказ о старом вожде, которого племя оставило умирать у костра, потому что голод заставлял индейцев спешить в богатые дичью края, а больной старик стал обузой. В последние часы на земле Коскуш -вспоминает всю свою жизнь, и самое неотступное воспоминание - гибель могучего старого лося, которого волки отрезали от стада и затравили; мальчишкой Коскуш видел кровавую развязку. Она показалась ему драматической, но опыт прожитых лет убедил его в том, что таков закон жизни: "Природа безучастна. Она поставила жизни одну задачу, дала один закон. Задача жизни - продолжение рода, закон ее - смерть". И Коскуш почти не сопротивляется, когда вокруг его гаснущего костра начинает сжиматься волчье кольцо.

Север необычайно обострил внимание Лондона к биологической стороне жизни. Это вообще было в духе времени. Натурализм, в особенности европейский, находил биологические объяснения многим сторонам человеческой жизни и общественного бытия, и "научность" этих объяснений делала их почти непререкаемыми; потребовалось не одно десятилетие, чтобы исчез увенчивавший их ореол непогрешимости.

Перечитанные на Севере спеисеровские "Основные начала" и "Основания психологии" укрепили убеждение Лондона в том, что и отношения между людьми, поколениями, расами, народами подчинены не только социальным законам, но и тому же "закону жизни": побеждают молодые, сильные, лучше приспособленные, однако приходит время, когда и они должны уступить в непрекращающейся борьбе за существование. Когда впоследствии эта идея, случалось, теснила в сознании Лондона веру в действенный гуманизм, писатель расплачивался тягчайшими творческими срывами: спенсерианство "научно" оправдывало и расизм, и насилие над "наименее приспособленными". Горько перечитывать сегодня лондо-новскую повесть "Приключение" (1911) или некоторые его репортажи с русско-японской войны, где отдана щедрая дань мифу о "желтой опасности".

Но в северных рассказах дело обстояло по-иному. Биологизм и здесь порой напоминал о себе достаточно ясно, и все же он не приводил к большим художественным потерям. В известной мере это объяснялось самой атмосферой, в какой происходило действие: на Клондайке люди могли выжить, лишь ведя тяжкую и непрерывную борьбу с суровой природой, и каждодневный контакт с нею заставлял проникнуться уважением к ее законам, воздействовал на склад личности. А самое главное - биологизм искупался в новеллах ранних сборников верой в этические ценности человека, сознанием o его духовного величия.

Вспомним "Любовь к жизни". Герой вывихнул ногу, и напарник, Билл, бросает его - ведь слабым не выстоять в битве за жизнь. Прошло несколько недель, и герой увидел под кустом обглоданные волками кости Билла - он, в свою очередь, уступил в схватке с более сильным. Чтобы выбраться на морской берег и спастись, герой должен убить больного волка и напиться его крови - выживет кто-то один. Казалось бы, типично биологическая схема. Однако рассказ (быть может, даже против воли Лондона) оказался отнюдь не иллюстрацией к тезисам Спенсера, а гимном человеку - его упорству, мужеству, воле. Читая "Любовь к жизни", думаешь вовсе не о том, что автор описывает, в сущности, процесс борьбы за существование, а о несгибаемых нравственных качествах героя новеллы.

Когда Лондону удавалось, преодолев искус прямолинейных уподоблений, наполнить свои "биологические" повествования большим этическим и философским содержанием, его ждали бесспорные художественные удачи. Здесь прежде всего надо назвать две знакомые каждому из нас с детства книги о собаках- "Зов предков" (1903) и "Белый Клык" (1906).

Наивно видеть в них вслед за многими современниками писателя своего рода беллетристические пособия по теории эволюции. Секрет непреходящего обаяния этих повестей, разумеется, не в их "научности". В чем же? -Лондона отличала редкая способность - он умел предчувствовать перемещения читательских интересов, вызываемые подспудно происходящими психологическими сдвигами. Он был одним из первых писателей XX века, который почувствовал, что в глубинах сознания формируется новое представление о месте человека на земле и о его отношениях с другими обитателями планеты. Он безошибочно предвидел, что планета будет необратимо "сжиматься", и на покрывшейся густой сетью городов, железных дорог, телеграфных и телефонных коммуникаций земле люди совершенно по-новому ощутят родство всего живого и научатся по-новому ценить созданный самой природой миропорядок, который они безоглядными "усовершенствованиями" поставили на грань катастрофы.

Он раньше других услышал тот "зов предков", который сегодня побуждает жителей не в меру разросшихся столиц на утлых суденышках пересекать океаны, старательно выискивать еще сохранившиеся кое-где на карте "нецивилизованные" уголки, взбираться на горные пики по опасным, еще никем не пройденным траверсам. Стремиться хотя бы искусственно восстановить естественную близость к природе, потеря которой, как выяснилось, не компенсируется никакими, даже самыми ошеломляющими достижениями технического прогресса.

Библиография.

1. Быков « По следам Джека Лондона». Москва 1973 г.

2. А. Зверев «Джек Лондон избранное» Санкт-Петербург 1975 г.

3. Р.С. Сашарин «Рассказы Джека Лондона» Москва 1961 г.

4. Г.П. Федунова «Джек Лондон художественная литература» Москва 1954 г.