Хочется сказать несколько слов о «Дневнике Марии Башкирцевой» не с литературоведческой и не с исторической точки зрения, а с точки зрения современной читательницы, изучившей и частично пережившей историю женских движений в Западной Европе. Мне кажется, что именно такой ретроспективный взгляд может в данном случае привести к интересным результатам по отношению к тому, что мы называем жизнетворчеством женщины. Для этого я буду опираться преимущественно на те отрывки текста, которые никогда не были изданы в России или по крайней мере не переиздавались с 1892 года («Дневник Марии Башкирцевой» был переиздан (с издания 1902 г.) в 1991 г. Он имел подзаголовок «Избранные страницы»).

Сначала напомню несколько биографических данных Марии Константиновны Башкирцевой. Она родилась 24 ноября 1858 года (а не 11 ноября 1860 г., как утверждают все издания «Дневника». Ее мать не хотела, чтобы узнали о рождении дочери всего через 7 месяцев после свадьбы) близ Полтавы, в Гавронцах, в семье богатого помещика. После ссоры с мужем мать с ней и ее братом переехала к своему отцу в Харьков. А в 1871 году они поселились в Ницце, одновременно много путешествуя, останавливаясь в самых богатых, роскошных отелях. Мария Константиновна получила отличное образование, знала латынь, древнегреческий, французский, английский, немецкий языки, играла на рояле, арфе, мандолине. В 1874 г. Мария заболела туберкулезом, в 1876 г. из-за болезни стала терять голос, с 1880 г. слух. Уже с 1877 г. Башкирцева твердо решила посвятить себя живописи и, переехав в Париж, записалась в Академию Юлиана. За один, 1879 год, окончила курс, рассчитанный на 7 лет, с той же легкостью, с какой она 6 лет назад окончила за 5 месяцев 3-х-летний курс в лицее.

Скончалась Мария Башкирцева от туберкулеза 31 октября 1884 года в Париже. Значит, рисовала она всего 7 лет, но ее художественное наследие при этом достаточно велико: 150 картин, 200 рисунков, акварели, скульптуры.

Но, по-моему, самое интересное в ее наследии это ее «Дневник», который, по ее собственному признанию, представляет собою «жизнь женщины, записанную изо дня в день безо всякой рисовки, как будто бы никто в мире не должен был читать написанного, но в то же время со страстным желанием, чтобы оно было прочитано».

Дневник был переведен на все европейские языки. В России вызвал бурные и противоположные отклики: Лев Толстой отмечал его искусственность, А. Чехов квалифицировал как «чепуху», В. Короленко улавливал в нем умонастроение, которое определялось в то время, как «конец века». Именно это побудило представителей «нового искусства» увидеть в нем исходный пункт тех литературных и эстетических движений, которым было дано название декадентства. Брюсов, например, в своем дневнике 1892 г. записал: «Б(ашкирцева) — это я сам, со всеми своими мыслями, убеждениями и мечтами». И у С. Андреевского мы находим аналогичное суждение. Марина Цветаева тоже пережила увлечение Башкирцевой, посвятив «блестящей ее памяти» свой «Вечерний альбом». Во Франции критика воспринимала «Дневник» чаше всего, как декадентское произведение, и вокруг его автора возникла настоящая легенда, которая вдохновляла многих женщин и мужчин, но имела мало общего с настоящей личностью Марии Башкирцевой.

Долгое время искали в «Дневнике» Башкирцевой удобную возможность посочувствовать судьбе молодой девушки, заболевшей туберкулезом и преждевременно погибшей, чистой и нетронутой. В нем видели только отражение души еще одной героини конца века, еще одного вундеркинда или салонной примадонны, которая носилась со своей тоской, переезжая из Москвы в Рим, из Ниццы в Остенд. Башкирцева и правда раздражает, хотя бывает и трогательна: постоянно упоминает о своих платьях, украшениях, игрушках, капризах, балах и масленицах. Она представляется нарцистическим существом, которое просто не хочет расстаться со своей обеспеченной жизнью.

«Люди весь день любуются мною, мама любуется, княгиня Голицына любуется... А я на самом деле очень красива!» (18.8.1874).
«С трех до пяти часов мы ждем на парадной лестнице нашего салона. Я очаровательна в своем платье Louis XV, из светло-розового бархата».
«Я вам так и сказала, что должна буду умереть. Так не могло продолжаться, эта всеобъемлющая жажда, эти колоссальные стремления, это не могло продолжаться» (28.12.1882).

Но следует откинуть эти эмоции, любопытство или раздражение: пора предложить иное прочтение с помощью неизданных текстов, отрывков женской прессы тогдашнего времени, обращаясь к тому, что было изъято цензурой или изменено в рукописи «Дневника» самой матерью нашей героини. Даже последнее издание во Франции (1980 г., изд-во «Mazarine») неполное, статья Анн Сутерланд Харрис и Линды Нохлин в «Editions des Femmes» (1981) изобилует ошибками, касающимися не столько личности адресатов ее переписки, сколько имен ее мнимых учителей и даже даты рождения.

Надо прочитать «Дневник» полностью, чтобы обнаружить в нем не отражение растлевающегося общества или прощание молодой аристократки с ним, а видение жизни настоящей художницы и попытаться услышать ответ на столь частый вопрос: почему так мало женщин-художниц?

Мария Константиновна не стала известной художницей конца XIX века так же, как осталась неизвестной в свое время Камилла Клодель, ученица О. Родена и сестра выдающегося писателя Поля Клоделя, о которой вспомнили лишь несколько лет назад. Преждевременная смерть в 1884 году, конечно же, помешала Марии полностью реализовать себя в творчестве, о котором она мечтала, но. ее записки освещают противоречия и конфликты, переживаемые женщиной, которая решила выразить себя в творчестве в то время и в той среде, которые не были готовы принять ее.

Такие картины Башкирцевой, как «Митинг» в Лувре, «Парижанка» в Petit Palais, «Автопортрет с палитрой», «Восточная женщина» в музее Cheret в Ницце, «Жан и Жак» в Чикаго, «Бойдар Карагеоргиевич» в Белграде и другие были написаны в традициях реализма салонной живописи 80-х годов. И они не в такой степени способствовали ее популярности, как ее «Дневник», который она вела в течение 12 лет с октября 1872 г. до своей смерти. Эти ее ежедневные записки можно читать, как рассказ о борьбе, надеждах и отчаяниях. Это — вывод, наполненный горечью: мир творчества принадлежит мужчинам, женщины допускаются в него, только если они играют ту роль, которую от них ожидают. Женщины — существа второстепенные и, следовательно, допускаются не в Высшую Академию Художеств, а в частные мастерские, женщины невежественны, поскольку они не обучались анатомии или истории искусств, они инфальтильны и часто обольщаются, выставляя свои картины в галереях. Они также не имеют и чувства приличия, ибо затрагивают сюжеты, непозволительные для прекрасного пола, они мелки и пошлы в своих ребяческих соперничествах, сплетнях, ревности, мелочности. Они истеричны и легко падают в обмороки. В конце концов получалось, что женщины могут быть только музами или бледными подражателями мастеров, ибо они к тому же еще и слишком красивы, чтобы стать художниками в настоящем смысле этого слова.

«Я так жажду чести увидеть одну из моих картин выставленной! А если выставят, то люди непременно будут смеяться надо мною, женское творчество, мол, несерьезное дело» (9.10.1877).
«Швейцарки и я, переодетые, идем к господину Боннат, чтобы он нас взял в свою мужскую мастерскую. Но он нам объясняет, что у него работает пятьдесят молодых людей, и без присмотра, значит, он не может нас взять» (15.12.1877).
«Бедные женщины! Столько усилий, столько жара требуется, чтобы они учились тому, чему учатся все студенты естественных факультетов, в большинстве своем мужчины. Мужчины, вас посылают в школы, и вы спокойно учитесь, тогда как мы напрасно расходуем наше время, лишь бегло проглядывая книги, мы знаем кое-что без системы и порядка» (12.12.1877).
«Мне сказали, что я не могу подписать эту картину, иначе поднимется скандал. Картина провокационная, люди будут кричать, особенно если узнают, что ее нарисовала женщина, девушка» (21.10.1880).
«Мне противно наспех работать, это уж действительно женская работа...» (2.5.1882). «Я обречена на одиночество или на посредственность женской мастерской. Здесь вас не толкают вперед, не поощряют, и вы гниете на месте. Ах, почему я только женщина?» (30.7.1882).
«Ах, как силен этот г-н Башкирцев! (Картина была подписана мужским именем.) Тогда я сказала, что художник — женщина, девушка, и добавила — красивая девушка*** О, нет, этому поверить не могли!» (3.5.1884).

Думаю, именно с такой точки зрения следует прочитать «Дневник» Башкирцевой и увидеть все препятствия, которые затрудняли развитие настоящих талантов. Это не в последнюю очередь и разоблачение той системы образования, которая обусловливала низкое качество женской живописи. Кто теперь помнит имена сокурсниц Башкирцевой: Louise Breslau, Amelie Beary-Sorel, Sophie Schoeppi, Jenny Zillhardt, Anna Nordgren? В «Дневнике» сквозь легкую светскую болтовню все ярче просвечивает досада, накапливаемая из года в год, дремлет тихое восстание, которое вспыхивает 27.7.1885 г.:
«Ах, почему я не мужчина!?»

«Дневник» Марии Константиновны Башкирцевой - это рассказ о формировании личности, женской личности: речь идет не только о борьбе девушки против конформизма общества, но и о преодолении собственной раздвоенности, между «светским» и «творческим Я».

«Светское Я» мы находим в картинах, где мы видим девушку с зонтиком, девушку с мандолиной, девушку с собачкой. А «творческое Я» выступает в «Автопортрете» (Ницца), где Башкирцева изображает себя художником с палитрой в руке. Ее «светское Я» оказывается более хитрым; оно пробивается через установленные правила общества, принимает самые разнообразные формы и кажется, что художественное творчество для него лишь предлог. Но ее настоящая, подлинная личность — «творческое Я».

Почему женщина становится художником? Башкирцева дает несколько ответов. Женщина рисует от нечего делать, в ожидании чего-то лучшего, чтобы убить время, чтобы о ней заговорили, от досады, чтобы забыть мужчину или привлечь, приманить его... Или она хочет добиться известности. Мария Константиновна поставила себе в 16 лет цель: стать знаменитостью и прежде всего быть объектом восхищения, аплодисментов. В 5 лет она хотела стать балериной, в 13 — певицей, в 18 — художницей. Неважно каким способом, но ей хотелось добиться признания, и для этого она использует свои таланты. Для нее искусство было отдушиной, было путем к свободе, возможностью убежать из удушливой атмосферы семьи и ограниченного мира салонов, где все снижало ее человеческое достоинство и куда она хотела бы вернуться победительницей. Словом, искусство она понимала, как способ освобождения от установленных правил, которые готовили девушку исключительно к замужеству.

Мария колебалась между разными вариантами: либо, взяв мужской псевдоним, сохранить независимость, либо, выйдя замуж (за г-на Антонелли или Поля де Кассаньяка или князя Карагеоргиевича), выступать под женской фамилией. В зависимости от настроения Мария склоняется то к тому, то к другому варианту. Но одно остается незыблемым — желание творчества. А «творческое Я» требует своего права на одиночество перед полотном, на беспрерывную и методическую работу. Девушке хочется сбросить маску, которую наложило на нее общество. Она мечется, отчаивается, то опасается слишком пошлой, мещанской жизни, то мечтает о великой, всезаменяющей любви, об очаровательном принце, — о мужчине, которым могла бы просто восхищаться или который мог бы стать ее хозяином. Но снова желание творчества берет верх, она занимается живописью, подумывает о скульптуре. Со временем она все больше и больше дистанцируется от окружающего ее мира, от светской комедии; она активно участвует в движении за права женщин, она хочет, чтобы женщины-художницы признавались полноценными, пишет статью в газету «Гражданка», где сетует на то. что Академия Художеств не доступна девушкам, но, правда, подписывается псевдонимом. Башкирцева испытывает недовольство и собственными картинами, чувствует их несовершенство, но также видит и ограниченность мнимых мастеров, на которых ей предлагали ориентироваться. Постепенно она отходит от стерильного академизма Бугеро, Роберта Флери и увлекается манерой Манэ, которого она для себя открывает... Что ей делать? Бегать по балам в роскошных платьях, выйти замуж за любого, лишь бы у него было имя, слава, имущество, словом, жить как женщина своего времени? Или творить, изображать на полотне или в камне «Песни» Данта?

«Выйти замуж и детей рожать! Почему нет? Но каждая прачка в состоянии это делать. Чего же хочу я? Ох, вы знаете: я хочу славы!» (3.7.1876).
«Умереть! Не оставив ничего после себя? Умереть, как собака! Как уже умерли сотни и тысячи женшин, чье имя ныне еле читается на погребальном камне!» (7.8.1877).
«Ах, зачем же рисовать? Затем... за все то, что я оплакиваю с начала жизни! За все, чего мне не хватало и не хватает! Чтобы пробиться силой моего таланта, пробиться во что бы то ни стало!» (11.10.1877).
«Я стала художницей, как республиканцами стали недовольные...» (17.8.1877).
«... мне говорят, что мне следует только одно... поехать в Россию и выйти там за богатого человека, вернуться сюда и наслаждаться жизнью, вместо того, чтобы портить молодость и мазать полотна» (24.6.1880).
«Я думал, сказал мне Юлиан, что должно существовать нечто или некто, что побуждает Вас к работе, ну, скорее, мужчина, для которого Вы хотите стать кем-то, иначе быть не может» (17.7.1880).
«Есть гнусные, подлые люди, которые относят всякое женское честолюбие к физическим причинам... И они твердят родителям: «Выдайте ее замуж, она бросит тогда свою живопись!... Но я ведь знаю замужних женщин, которые сохранили свой талант и свой гений...» (28.8.1882).
«Известный мужчина женится, он выбирает себе женщину, которую любит, или хозяйку, которая усовершенствует его ежедневную жизнь, увенчает здание, которое он организовал, и эта женщина принадлежит ему. Заурядный мужчина женится, и происходит приблизительно то же самое. Но я не хочу стать этой женщиной, ведь известный мужчина — это я. Ну как же быть? Остаться свободной. Но это означает, что я попаду в другие оковы и что я оправдаю всю клевету...» (30.3.1883).
«Все те, кто смеется над женскими талантами, никогда не узнают, сколько серьезных дарований, из ряда вон выходящих темпераментов было обескуражено и искалечено порочным или недостаточным образованием». (Цитируется неизданный текст статьи об искусстве и женщинах).

Итак, в «Дневнике» Марии Башкирцевой искусство служит самораскрепощению, самораскрытию, становлению личности. Искусство открывает путь к освобождению личности, в данном случае, освобождению одной женщины, которая поняла, что ее обманули, что пора стать самой собой, а не быть только музой, вдохновительницей. За год до смерти эта новая женщина прокричала с надеждой:

«Господи! Дозвольте мне оставаться независимой, дозвольте мне работать и вместо того, чтобы делать из меня светскую женщину, лежащую у ног гения, разрешите мне стать настоящим светилом» (16.11.1883).

Крик этот быт задушен болезнью, смертью. Ее убил, конечно, туберкулез, но не в меньшей степени невозможность полноценной творческой жизни. Ее убило общество, которое помянуло ее, как героиню «золотой библиотеки»:

«Извещаем о кончине одной девушки, которая прославилась некоторыми художественными успехами... Мадемуазель Башкирцева скончалась. В последнем Салоне она выставила картину, которая привлекла внимание многих, — «Митинг». У нее было не менее 200000 франков дохода. Она собиралась выйти замуж, но жених ее исчез. Вследствие его исчезновения, она с глубоко раненой душой постаралась прославиться своим талантом. Она простудилась в одно прекрасное утро, когда рисовала во дворе. Она умирала в течение 2-х недель и испустила последний вздох свой, когда ее тетя собрала 2 миллиона, чтобы построить ей дивный особняк-ателье» («Le Figaro» 1.11.1884).

Предисловие автора

К чему лгать и рисоваться! Да, несомненно, что мое желание, хотя и не надежда, остаться на земле во что бы то ни стало. Если я не умру молодой, я надеюсь остаться в памяти людей как великая художница, но если я умру молодой, я хотела бы издать свой дневник, который не может не быть интересным. Но так как я сама говорю об издании, легко подумать, что мысль предстать на суд публики испортила, т. е. лишила эту книгу ее единственного достоинства; это неверно! Во-первых, я очень долго писала, совершенно об этом не думая; а потом – я писала и пишу безусловно искренно именно потому, что надеюсь быть изданной и прочитанной. Если бы эта книга не представляла точной, абсолютной, строгой правды, она не имела бы никакого смысла. И я не только все время говорю то, что думаю, но могу сказать, что никогда, ни на одну минуту не хотела смягчать того, что могло бы выставить меня в смешном или невыгодном свете. Да и наконец, я для этого слишком высоко ставлю себя. Итак, вы можете быть вполне уверены, благосклонный читатель, что я вся в этих страницах. Быть может, я не могу представить достаточного интереса для вас, но не думайте, что это я , думайте, что просто человек, рассказывающий вам все свои впечатления с самого детства. Это очень интересный человеческий документ. Спросите у Золя, или Гонкура, или Мопассана. Мой дневник начинается с 12 лет, хотя представляет интерес только с 15–16 лет. Таким образом остается пополнить недостающее, и я намерена написать нечто в роде предисловия, которое даст возможность лучше понять этот литературный и человеческий памятник.

Итак, предположите, что я знаменита, и начнем.

Я родилась 11 ноября 1860 года. Отец мой был сын генерала Павла Григорьевича Башкирцева, столбового дворянина, человека храброго, сурового, жесткого и даже жестокого. Он был произведен в генералы после Крымской войны, если не ошибаюсь. Он женился на приемной дочери одного очень знатного лица, которая умерла тридцати восьми лет, оставив ему пять человек детей – моего отца и его четырех сестер.

Мать моя вышла замуж двадцати одного года, отвергнув сначала несколько прекрасных партий. Она – урожденная Бабанина.

Со стороны Бабаниных мы принадлежим к старинному дворянскому роду; дедушка всегда похвалялся тем, что происходит от татар времен первого нашествия. Боба Нина – татарские слова, изволите видеть; я могу только смеяться над этим… Дедушка был современником Пушкина, Лермонтова и др. Он был поклонник Байрона, человек образованный, поэт. Он был военный и жил на Кавказе… Еще очень молодым он женился на m-lle Жюли Корнелиус, кроткой и хорошенькой девушке 15 лет. У них было девять человек детей.

После двух лет супружества мать моя переехала со своими двумя детьми к своим родителям. Я оставалась всегда с бабушкой, которая обожала меня, и с тетей, которая, впрочем, иногда уезжала вместе с моей матерью. Тетя – младшая сестра моей матери – женщина некрасивая, готовая жертвовать и действительно жертвующая собой для всех и каждого.

В Ахтырке, где поселилось все семейство, мы встретили Р-ва. У него была там сестра, с которой он не виделся в течение 20 лет и которая была гораздо богаче его. Здесь-то и явилась впервые идея женить его на моей тете. В Одессе мы жили с Р-вым в одном отеле. В один прекрасный день было решено, что дело нужно покончить, потому что тетя моя никогда не найдет лучшей партии.

Их женили, и все вернулись в Ахтырку, а через 3 дня по возвращении бабушка скончалась.

В 1870 году, в мае месяце, мы отправились за границу. Мечта, так долго лелеемая моей матерью, исполнилась. Около месяца провели мы в Вене, упиваясь новостями, прекрасными магазинами и театрами. В июне мы приехали в Баден-Баден, в самый разгар сезона роскоши, светской жизни. Вот члены нашей семьи: дедушка, мама, муж и жена Р-вы, Дина (моя двоюродная сестра), Поль и я; кроме того, с нами был милейший, несравненный доктор Валицкий. Он был по происхождению поляк, но без излишнего патриотизма, – прекрасная, но очень ленивая натура, не переносившая усидчивого труда. В Ахтырке он служил окружным врачом. Он был в университете вместе с братом моей матери и не переставал бывать у нас в доме. При отъезде за границу понадобился доктор для дедушки, и Валицкий отправился вместе с нами.

В Бадене я впервые познала, что такое свет и манеры, и испытала все муки тщеславия. У казино собирались группы детей, державшиеся отдельно. Я тотчас же отличила группу шикарных, в моей единственной мечтой стало – примкнуть к ним. Эти ребятишки, обезьянничавшие со взрослых, обратили на нас внимание, и одна маленькая девочка, по имени Берта, подошла и заговорила со мной. Я пришла в такой восторг, что замолола чепуху, и вся группа подняла меня на смех обиднейшим образом…

Но я еще недостаточно сказала о России и о себе самой, это главное. По обычаю дворянских семей, живущих в деревне, у меня было две гувернантки: одна русская, другая француженка. Первая (русская), о которой я сохранила воспоминание, была некто m-me Мельникова, светская женщина, образованная, романтичная, разъехавшаяся с мужем и сделавшаяся гувернанткой, скорее всего, по безрассудству, под влиянием чтения бесчисленных романов. Она была другом дома, и с ней обходились как с равной. Все мужчины за ней ухаживали, и в одно прекрасное утро она бежала после какой-то удивительно романической истории. У нас в России романтизм в моде. Она могла бы преспокойно проститься и уехать, но славянская натура, приправленная французской цивилизацией и чтением романов, – странная вещь! В качестве несчастной женщины эта дама должна была обожать малютку, порученную ее попечениям; я же уже одной своей склонностью к рисовке уже оплачивала ей – в ее глазах – за это обожание… И семья моя, жадная до всяких приключений, вообразила, что ее отъезд должен был пагубно отозваться на моем здоровье; весь этот день на меня смотрели не иначе, как с состраданием, и я даже подозреваю, что бабушка заказала для меня, в качестве больной, особенный суп. Я чувствовала, что действительно бледнею от этого изливавшегося на меня потока чувствительности…

Я была вообще худа, хила и некрасива, что не мешало всем видеть во мне существо, которое несомненно, неизбежно должно было сделаться со временем всем, что только может быть наиболее красивого, блестящего и прекрасного. Однажды мама отправилась к гадальщику-еврею.

«У тебя двое детей, – сказал он ей, – сын будет – как все люди, но дочь твоя будет звездою!.»

Один раз, когда мы были в театре, какой-то господин сказал мне, смеясь:

– Покажите-ка вашу ручку, барышня! О! судя по перчатке, можно с уверенностью сказать, что вы будете ужаснейшей кокеткой!

Я была в полном восторге!

С тех пор, как я сознаю себя – с трехлетнего возраста (меня не отнимали от груди до трех с половиною лет), все мои мысли и стремления были направлены к какому-то величию. Мои куклы были всегда королями и королевами, все, о чем я сама думала, и все, что говорилось вокруг моей матери, – все это, казалось, имело какое-то отношение к этому величию, которое должно было неизбежно прийти.

В пять лет я одевалась в кружева моей матери, украшала цветами голову и отправлялась танцевать в залу. Я изображала знаменитую танцовщицу Петипа, и весь дом собирался смотреть на меня. Поль не был ничем выдающимся, да и Дина не заставляла предполагать в себе ничего особенного, хотя была дочерью любимого дяди Жоржа.

Еще один эпизод: как только Дина появилась на свет Божий, бабушка без всяких церемоний отняла ее у ее матери и оставила у себя. Это было еще до моего рождения.

После m-me Мельниковой моей гувернанткой была m-lle Софи Д., барышня 16 лет – о, святая Русь!!. – и другая, француженка, по имени m-me Брен. Она носила прическу времен Реставрации, имела бледно-голубые глаза и выглядела весьма томной со своими пятидесятью годами и со своею чахоткой. Я очень любила ее. Она заставляла меня рисовать. Помню, я нарисовала с ней маленькую церковь – черточками. Вообще, я часто рисовала; когда взрослые садились за карты, я присаживалась рисовать на зеленом сукне.

M-me Брэн умерла в 1868 году в Крыму. Что до молоденькой русской, считавшейся членом семьи, то она чуть было не вышла замуж за одного молодого человека, которого привел доктор и который был известен своими неудачными попытками жениться. На этот раз дело, казалось, шло прекрасно, как вдруг, однажды вечером, войдя зачем-то в ее комнату, я увидела m-lle Софи, которая рыдала как безумная, уткнувшись лицом в подушки.

Собралась вся семья:

– Что такое? Что случилось?..

Наконец, после долгих слез и рыданий, бедняжка говорит, что она никогда не могла бы… нет, никогда!.. И снова слезы! Но что такое? отчего?..

– Оттого что… оттого что я никак не могу привыкнуть к его лицу!.. Жених слышал это из соседней залы. Через час он уже упаковывал свой сундук, обливая его слезами, и уезжал. Эго была семнадцатая неудачная попытка вступить в брак!..

Я так хорошо помню это «я не могу привыкнуть к его лицу», это до такой степени исходило из души, что я тогда же поняла, до какой степени должно быть ужасно выйти замуж за человека, к лицу которого не можешь привыкнуть.

Когда была объявлена война, мы перебрались из Баден-Бадена в Женеву. Я уезжала с сердцем, полным горечи и проектов мщения. Каждый вечер, ложась спать, я читала про себя следующую дополнительную молитву:

«Господи! Сделай так, чтобы у меня никогда не было оспы, чтобы я была хорошенькая, чтобы у меня был прекрасный голос, чтобы я была счастлива в семейной жизни и чтобы мама жила как можно дольше!»

В Женеве мы жили в «Hotel de la Couromie» на берегу озера. Здесь мне взяли учителя рисования, который приносил мне модели для срисовывания: хижинки, где окна были нарисованы в виде каких-то палочек, и не имели ничего общего с настоящими окнами настоящих хижин. Мне это не нравилось: я не могла допустить, чтобы окна были сделаны таким образом. Тогда добрейший старик предложил мне срисовать вид из окна прямо с натуры. Как раз в это время мы переехали из отеля в один семейный пансион, откуда открывался вид на Монблан, и я срисовала тщательнейшим образом все, что было видно из окна: часть Женевы и озера; но все это так и осталось там, не помню уж хорошенько почему…

В Бадене успели снять с нас портреты, которые показались мне просто безобразными, уродливыми в их усилии казаться красивыми…

Когда я умру, прочтут мою жизнь, которую я нахожу очень замечательной (впрочем, иначе и быть не может). Но я ненавижу всякие предисловия (они помешали мне прочесть много прекрасных книг) и всякие предуведомления этих извергов-издателей. Поэтому-то я и пишу сама мое предисловие: без него можно было бы обойтись, если бы я издавала все, но я желала бы ограничиться тем, что начинается с 18-летнего возраста: все предшествующее слишком длинно. Итак, я даю вам заметки, достаточные для понимания дальнейшего: я часто возвращаюсь к прошедшему по поводу того или другого.

Если я умру вдруг, внезапно захваченная какой-нибудь болезнью!.. Быть может, я даже не буду знать, что нахожусь в опасности, – от меня скроют это. А после моей смерти перероют мои ящики, найдут этот дневник, семья моя прочтет и потом уничтожит его, и скоро от меня ничего больше не останется, ничего, ничего, ничего! Вот что всегда ужасало меня! Жить, обладать таким честолюбием, страдать, плакать, бороться и в конце концов – забвение… забвение, как будто бы ты никогда и не существовал…

Если я и не проживу достаточно, чтобы быть знаменитой, дневник этот все-таки заинтересует натуралистов: это всегда интересно – жизнь женщины, записанная изо дня в день, без всякой рисовки, как будто бы никто в мире не должен был читать написанного, и в то же время с страстным желанием, чтобы оно было прочитано; потому что я вполне уверена, что меня найдут симпатичной; и я говорю все, все, все. Не будь этого – зачем бы… Впрочем, будет само собой видно, что я говорю все.

Париж, 1 мая 1884 г.

1873–1874

1873

Ницца, вилла Aqua-Viva. Январь (в 12-летнем возрасте)

Тетя Софи играет на рояле малороссийские песни, и это напоминает мне деревню: я совсем перенеслась туда мысленно, и о чем же я могу прежде всего вспомнить из того времени, как не о бедной бабушке. Слезы подступают мне к глазам, они уже на глазах и сейчас побегут; вот они уже потекли, и я счастлива.

Бедная бабушка! Мне так грустно, что я больше уже не могу тебя видеть. Как она любила меня, и как я ее любила. Но я была слишком мала, чтобы любить тебя так, как ты этого заслуживала. Я так растрогана этим воспоминанием! Воспоминание о бабушке есть воспоминание благоговейное, священное, дорогое, но оно не живо. Господи! Дай мне счастья в жизни, и я не буду неблагодарной! И что я говорю? Мне кажется, что я создана для счастья; сделай меня счастливой, Боже мой!

Тетя Софи все играет. Звуки по временам доносятся до меня и проникают мне в душу. Я не готовлю уроков – завтра праздник.

Господи! Дай мне герцога Г. , я буду любить его и сделаю его счастливым, и сама я буду счастлива и буду помогать бедным! Грешно думать, что можно купить милость Бога добрыми делами, но я не знаю, как это выразить.

Я люблю герцога Г. Я не могу сказать ему, что я его люблю, да если бы я и сказала, он не обратил бы никакого внимания. Боже мой, я молю Тебя… Когда он был здесь, у меня была цель, чтобы выходить, наряжаться, а теперь!.. Я выходила на террасу в надежде увидеть его издали хоть на одну секунду. Господи, помоги мне в моем горе, я не могу просить большего, услышь же мою молитву. Твоя благость так бесконечна. Твое милосердие так велико. Ты так много сделал для меня!.. Мне тяжело не видеть его на прогулках. Его лицо так выделялось среди вульгарных лиц Ниццы.

Винсент Ван Гог. Кипарис. 1889

Клод Моне. Сливовые деревья в цвету. 1879

Вчера m-me Говард пригласила нас провести воскресенье с ее детьми. Мы были уже совсем готовы к отъезду, когда m-me Говард вошла и сказала, что была у мамы и выпросила у нее позволение оставить нас у себя до вечера. Мы остались, а после обеда мы пошли в большую залу, где было темно, и девочки просили меня петь. Они стали на колени, также и другие дети… Мы много смеялись; потом я спела «Santa Luchia», «Солнце встало», «Я не больше как пастушка» и несколько рулад. Они пришли все в такой восторг, что стали ужасно целовать меня – именно ужасно. Я спела недурно. Взрослые слушали меня из соседней комнаты. Сначала я не знала этого, потом я и знала, но продолжала. Дети говорили со мной и смотрели на меня с выражением удивления и благоговения к моему голосу. Они предсказывали мне блестящую будущность. Они были в таком восторге, что Лидия поцеловала мне плечо и даже руку; я не могу описать того фурора, который я произвела у них. Мальчики также не отставали. Если бы я могла произвести такое же впечатление на публику, я не задумалась бы поступить на сцену сию же минуту.

Это такое великое чувство – сознавать, что тобой восхищаются за что-нибудь большее, чем туалет. Я так счастлива от этих восторженных слов детей. Что же это было бы, если бы мною так же восхищались другие ? Право, я не ожидала, что так понравлюсь им.

Я создана для триумфов и сильных ощущений, поэтому лучшее, что я могу сделать, – это сделаться певицей. Если Бог поможет мне сохранить, увеличить и укрепить мой голос, тогда я могу достигнуть триумфа, которого так жаждет душа моя. И так я могу достигнуть счастья быть знаменитой, известной, обожаемой, этим путем я могу приобрести того, кого люблю. Такою, какова я теперь, я имею мало надежды на его любовь – он даже не знает о моем существовании. Но когда он увидит меня окруженной славой!.. Мужчины честолюбивы… И я могу быть принята в свете, потому что я не буду знаменитостью, вышедшей из табачной лавки или грязной улицы. Я благородного происхождения, я не имею необходимости что-нибудь делать, мои средства позволяют мне это, и, следовательно, мне будет еще легче возвыситься, и я достигну еще большей славы. Тогда жизнь моя будет совершенна. Слава, популярность, известность повсюду – вот мои грезы, мои мечты.

Выходя на сцену – видеть тысячи людей, которые с замиранием сердца ждут минуты, когда раздастся ваше пение. Сознавать, глядя на людей, что одна нота вашего голоса повергнет всех к вашим ногам. Смотреть на них гордым взглядом (я все могу!) – вот моя мечта, мое желание, моя жизнь, мое счастье… И тогда герцог Г. придет вместе с другими повергнуться к моим ногам, но он будет принят не так, как другие.

Милый, ты будешь ослеплен моим блеском и полюбишь меня, ты увидишь мое торжество, и ты действительно достоин только такой женщины, какой я надеюсь быть. Я недурна собой, я даже красива – да, скорее красива; я очень хорошо сложена, как статуя, у меня прекрасные волосы, я хорошо кокетничаю, я умею держать себя с мужчинами, я умею теперь очень хорошо позировать… Теперь я, конечно, не могу приложить этого на практике, но потом… Словом, быть мировой знаменитостью.

Я честна и никогда не дам ни одного поцелуя никому, кроме моего мужа, и я могу похвастаться тем, что не всегда могут сказать про себя девочки 12–14 лет: тем, что еще никогда никто не целовал меня, и я сама никого не целовала… Тогда молодая девушка, которую он увидит на высочайшей ступени славы, какая только доступна женщине, девушка, любящая его с самого детства, честная и чистая, удивит его, он захочет жениться на мне во что бы то ни стало, и женится на мне – из гордости. Но что я говорю! Почему же я не могу предположить, что он может полюбить меня! О, да, с Божьей помощью… Бог помог мне найти средство привлечь того, кого я люблю… Благодарю Тебя, Господи, благодарю Тебя.

Сегодня утром я слышу стук экипажа на улице, гляжу – и вижу герцога Г., едущего на четверке лошадей со стороны бульвара. Боже мой! Ведь если он здесь, он будет участвовать в апрельской охоте на голубей; я непременно поеду.

Сегодня я еще раз видела герцога Г. Никто не умеет держать себя, как он; он имеет вид какого-то короля, когда он едет в своей карете.

Сегодня утром я читала «Swiss Times», я просматривала список путешественников, не только в Ницце, но везде. Я нашла герцога Г. в Неаполе. Этот список – от 10 марта. Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты дал мне возможность узнать, где он был. Когда я прочла его имя, я не верила глазам своим – так оно для меня дорого.

На прогулке я несколько раз видела Ж. всю в черном. Она очаровательна, впрочем, не столько она, сколько ее волосы; ее туалет безупречен, нет ничего, что нарушало бы впечатление. Все благородно, богато, великолепно. Право, ее можно было бы принять за даму высшего круга. Вполне естественно, что все это способствует ее красоте, – ее дом с залами, маленькими уютными уголками, с мягким освещением, проходящим через драпировки и зеленую листву. И она сама, причесанная, одетая, убранная как нельзя лучше, сидящая – как царица – в прекрасном зале, где все приспособлено к тому, чтобы выставить ее в наилучшем свете. Вполне естественно, что она нравится и что он любит ее. Если бы у меня была такая обстановка, я была бы еще лучше. Я была бы счастлива с моим мужем, потому что я не стала бы распускаться, заботилась бы о том, чтобы ему нравиться так же, как я заботилась об этом, когда хотела понравиться ему в первый раз. Я вообще не понимаю, почему это мужчина и женщина, пока они еще не женаты, могут постоянно любоваться друг другом и стараться друг другу нравиться, а после свадьбы распускаются и совершенно перестают об этом заботиться.

Почему это думают, что со словом «брак» все проходит и остается холодная, скучная дружба. Зачем опошлять понятие о браке, представляя себе при этом жену в папильотках, в капоте, с гольдкремом на носу и постоянным желанием раздобыть от мужа денег на туалет.

Почему женщина должна неглижировать собой перед человеком, для которого она должна была бы заботиться о своей внешности? Я не понимаю, как можно относиться к мужу как к какому-то домашнему животному, а до свадьбы желать нравиться тому же самому человеку. Почему бы не оставаться по отношению к мужу настолько же кокетливой и не относиться к нему так же, как к постороннему человеку, который вам нравится, с тем различием, конечно, что постороннему человеку нельзя позволить ничего лишнего? Неужели это потому, что можно любить друг друга открыто, потому что это не считается предосудительным и потому что брак благословлен Богом? Неужели потому, что люди находят удовольствие только в том, что считается запрещенным? Боже мой, это не должно быть так, я совсем иначе понимаю все это.

Я напрягаю свой голос, когда пою, и этим порчу его; я уже несколько раз давала себе слово не петь больше (слово, которое я уже сто раз нарушала), пока я не буду брать уроков, и я молила Бога усилить и укрепить мой голос. Чтобы запретить себе петь, я даю ужасный зарок, а именно, что я потеряю голос, если буду петь. Это ужасно, и я сделаю все, чтобы выполнить этот зарок.

Сегодня я в моем допотопном платьице, в короткой юбочке и бархатном казаке, в тюнике и безрукавке Дины; это очень мило. Я думаю это потому, что я умею носить платье, и потому, что у меня хорошие манеры (я была похожа на маленькую старушку). Многие на меня смотрели. Хотела бы я знать, почему на меня смотрели: потому, что я смешна, или потому, что красива. Я хотела бы спросить у кого-нибудь – у какого-нибудь молодого человека, – красива ли я (самым наивным тоном). Я всегда предпочитаю верить тому, что приятнее, и предпочитаю верить скорее тому, что я красива. Может быть, я и ошибаюсь, но если даже это иллюзия, я предпочитаю оставаться при ней, потому что это более лестно. Что вы хотите? В этом мире надо всегда стараться смотреть на вещи с их лучшей стороны. Жизнь так прекрасна и так коротка!

Я думаю о том, чем будет мой брат Поль, когда он будет большой. Что он будет делать? Он не может проводить жизнь, как многие другие: сначала прогуливаться, потом броситься в мир игроков и кокоток, фи! Впрочем, он на это и не способен; я буду ему писать каждое воскресенье рассудительные письма, не советы, а так – по-товарищески. Словом, я сумею взяться за дело и с Божьей помощью буду иметь на него влияние, потому что он должен быть настоящим человеком.

Я была так занята, что почти забыла (какой стыд!) об отсутствии герцога! Мне кажется, что нас разделяет такая громадная бездна, особенно если мы поедем летом в Россию. У нас серьезно об этом поговаривают… Как могу я думать, что он будет моим! Он думает обо мне не больше, чем о прошлогоднем снеге, я для него не существую. Если мы останемся зимой в Ницце, я еще могу надеяться, но мне кажется, что с отъездом в Россию все мои надежды разлетятся в прах, все, что я считала возможным, разрушается. Думая об этом, я чувствую, что сердце мое – не то что разбивается, но я чувствую какую-то тихую тупую боль, которая ужасна; я теряю все, что считала возможным. Я достигла высшей ступени горя, это какое-то изменение во всем моем существе. Как это странно, я только что думала об удовольствиях, о стрельбе в цель, а теперь голова моя полна самых грустных мыслей.

Я совсем разбита этими мыслями. О Боже мой! При мысли, что он никогда не полюбит меня, я просто умираю от тоски! У меня больше нет никакой надежды… Это было чистое безумие – желать невозможного. Я хотела слишком прекрасного! Но нет, я не должна так распускаться. Как я смею отчаиваться, да разве нет Бога, который всемогущ и который мне покровительствует! Как я смею думать таким образом! Разве Он не находится повсюду, заботясь о нас. Он может все. Он всемогущ, для Него нет ни пространства, ни времени. Я могу быть в Перу, а герцог – в Африке, и если Он захочет, Он соединит нас. Как я могла хоть на одну минуту допустить эти безнадежные мысли, как я могла хоть на секунду забыть о Его божественной доброте! Неужели потому, что Он не дает мне сейчас же того, что я желаю, я могу отрицать Его? Нет, нет. Он милосерд и не допустит мою прекрасную душу терзаться преступными сомнениями.

О Господи! Услышь мою молитву, поддержи меня!

Эти мысли сверкнули в моей душе, как проблеск света, после всех горестей, которые наполняли мою голову. Я иду спать гораздо спокойнее, я вспомнила, что никакое расстояние ничего не значит, если в Его глазах я заслуживаю того, что прошу, и я молюсь. «Стучите и отворят вам» – эти святые слова поддерживают меня. Нет другого такого утешения, как вера в Бога! Как несчастны люди, которые ни во что не верят!

Винсент Ван Гог. Первые шаги (по мотивам картины Жана Франсуа Милле). 1890

Сегодня утром я показала m-lle Колиньон (моей гувернантке) одного угольщика, говоря: посмотрите, как этот человек похож на герцога Г. Она сказала, улыбаясь: «Какой вздор!» Произнести его имя уже доставило мне громадное удовольствие. Но я вижу, что когда ни с кем не говоришь о том, кого любишь, эта любовь как будто сильнее: это точно флакон с эфиром – если он закупорен, запах силен; если же оставить его открытым, он улетучивается. Потому-то любовь моя так и сильна, что о ней никогда не говорят, ни сама я не говорю о ней и храню ее всю про себя.

Я в таком грустном настроении, что не имею никакого определенного представления о моем будущем, т. е. я знаю, чего бы я хотела, но не знаю, что со мной будет в действительности. Как я была весела прошлой зимой, все улыбалось мне, я имела надежду. Я люблю какую-то тень, которая, быть может, никогда не будет моей. Я в отчаянии из-за платьев, я даже плакала. Мы были с тетей у двух портних, у них все плохо. Надо будет написать в Париж. Я не могу выносить здешних платьев, они придают мне какой-то жалкий вид.

Вечером я была в церкви, я говею – это первый день нашей Страстной недели.

Я должна сказать, что мне не нравится очень многое в моей религии, но не от меня зависит переделать ее. Я верю в Бога, в Христа, в Святую Деву Марию, я молюсь Богу каждый вечер, и мне нет дела до некоторых безделиц, которые не могут иметь никакого значения для истинной религии при истинной вере. Я верю в Бога, и Он добр ко мне и дает мне более, чем необходимое. О, если бы Он дал мне то, чего я так желаю! Бог сжалится надо мной, хотя я и могла бы обойтись без того, о чем прошу, но ведь я была бы так счастлива, если бы герцог обратил на меня внимание, и я благословляла бы имя Божье.

Я должна написать его имя, потому что если бы я оставалась долгое время, не говоря его никому и даже не написала бы его, я бы, кажется, не могла больше жить. Я бы треснула, честное слово. Это успокаивает, когда, по крайней мере, пишешь.

Сегодня на прогулке я замечаю наемную карету и в ней молодого человека – высокого, худощавого брюнета; мне кажется, что я в нем узнаю кого-то. Я вскрикиваю от изумления. Меня спрашивают, что со мной, и я отвечаю, что m-lle Колиньон наступила мне на ногу.

Между ним и его братом нет ничего общего, но все-таки я довольна, что его встретила. О, если бы хоть с ним-то познакомились, тогда через него можно было бы познакомиться и с его братом. За обедом Валицкий вдруг говорит: «Г.». Я покраснела, сконфузилась и пошла к шкафу. Мама упрекнула меня за это, говоря, что моя репутация и т. д., и т. д., что это нехорошо. Я думаю, что она несколько догадывается, потому что каждый раз, когда скажут «Г.», я краснею или быстро выхожу из комнаты. Однако она не бранит меня.

Все сидели в столовой, преспокойно болтая, в полной уверенности, что я занята уроками. Они и не подозревали, что со мной делается и каковы теперь мои мысли.

Я должна быть или герцогиней Г., этого я всего больше желаю (потому что Бог видит, до какой степени я люблю его), или знаменитой актрисой; но эта будущность не улыбается мне так, как первая. Это, конечно, лестно – видеть благоговение всего мира, начиная с самых малых и кончая монархами, но другое…

Да, я буду обладать тем, кого люблю, это совсем в другом роде, но я предпочитаю его.

Быть великосветской женщиной, герцогиней – я предпочитаю быть в этом обществе, чем считаться первой среди мировых знаменитостей, потому что это – совсем другой мир.

Нужно будет найти себе мужа со временем. Герцог… я больше не смею на это надеяться, ни даже думать о нем; сердце мое болит, я не смею больше любить его, и нужно найти кого-нибудь другого, которого я, быть может, даже не буду любить! В сотый раз я поручаю себя Богу и умоляю Его дать мне герцога. Он все может, но, быть может, Бог не считает меня достойной того, о чем я прошу. Кто позволил мне думать, что он когда-нибудь будет моим. О Боже мой, если я согрешила чем-нибудь, прости меня, прости маленькую безумницу! Господи, не наказывай меня! Жизнь кажется мне такой прекрасной, улыбающейся, не разочаровывай меня! Я обещаю никогда не возгордиться от своего счастья, я буду помогать бедным… Прости, прости меня!

Мама встала, и m-lle Колиньон тоже – она была больна. После дождя была такая чудесная погода, было так свежо, и деревья, освещенные солнцем, были так прекрасны, что я не могла учиться, тем более что сегодня у меня есть время; я пошла в сад, поставила стул у ключа, и вокруг меня была такая прекрасная картина: ключ окружен деревьями, так что не видно ни земли, ни неба, видишь только струйку ручейка и камни, поросшие мхом; и кругом деревья, самых разнообразных пород, освещенные солнцем. Трава такая зеленая, зеленая и мягкая, так что хотелось бы просто поваляться на ней. Все вместе образовало как бы равнину, такую свежую, мягкую, такую чудесную, что напрасно я бы старалась описать ее.

Если вилла и сад не изменятся, я приведу его сюда, чтобы показать ему место, где я так много о нем думала… Вчера вечером я молилась Богу, и, когда дошла до того места, где прошу Его, чтобы мы познакомились и чтобы он был моим, я заплакала, стоя на коленях. Уже три раза Он внимал моим молитвам. Первый раз я просила об игре в крокет, и тетя привезла мне его из Женевы. Другой раз я просила Его помочь мне научиться английскому языку, я так молилась, так плакала, и мое воображенье было так возбуждено, что мне представился в углу комнаты образ Богородицы, которая мне обещала. Я могла бы даже узнать этот образ.

Клод Моне. Palazzo da Mula, Венеция. 1908

Вчера Он опять услышал меня: я плакала; я уже два дня не могла плакать, а когда стала молиться, я заплакала. Он услышал меня, да святится имя Его.

Я уже полтора часа жду к уроку m-lle Колиньон, и это вот каждый раз так! А мама упрекает меня и не знает, как это огорчает меня саму. Досада, возмущение так и жжет меня. M-lle Колиньон пропускает уроки, она заставляет меня терять время.

Мне тринадцать лет; если я буду терять время, что же из меня выйдет!

Публикации раздела Музеи

Загадка Марии Башкирцевой: самый популярный женский дневник XIX века

М ария Башкирцева - художница, которая в конце XIX века на некоторое время стала, пожалуй, самой знаменитой «русской в Париже». При жизни она была известна как известный живописец и первая красавица, а после ранней трагической смерти огромную популярность обрели ее опубликованные дневники. Тайны Марии Башкирцевой изучили «Культура.РФ» и Софья Багдасарова .

Ее дневниками зачитывались Цветаева , Брюсов, Хлебников, Батай, Гладстон, Шоу; ее ругали Чехов , Лев Толстой и Розанов. О ее эпистолярном романе с Ги де Мопассаном в 1938 году сняли итало-австрийский фильм. В Ницце ее именем названа улица. Откровенность и эмоциональность дневника, опубликованного через три года после ее смерти, стали примером для множества женщин-писательниц, которые печатали свои дневники в ХХ веке, - от Кэтрин Мэнсфилд до Анаис Нин.

Мария происходила из зажиточного полтавского дворянского рода, чье поместье было в восьми верстах от знаменитой Диканьки князей Кочубеев. Родители рано разошлись, и мать, наполовину француженка, увезла девочку в Европу , по столицам и курортам которой - от Ниццы и Неаполя до Парижа и Баден-Бадена - семья кочевала многие годы, наслаждаясь богатством.

«Я видел ее только раз, видел только в течение одного часа - и никогда не забуду ее.
Двадцати трех лет, она казалась несравненно моложе. Почти маленького роста, пропорционально сложенная, с прекрасными чертами кругловатого лица, со светло-белокурыми волосами, с темными, как будто сжигаемыми мыслью глазами… …Башкирцева с первого взгляда производила так редко испытываемое впечатление сочетания твердой воли с мягкостью и энергии с обаятельной наружностью. Все в этом милом ребенке обнаруживало выдающийся ум».

Французский поэт Франсуа Копе

Девочка, безусловно, была одаренной: она говорила на нескольких языках как на родных, думала о карьере профессиональной певицы (меццо-сопрано) и показывала большие успехи в рисовании. При чтении дневника видно, каким горячим темпераментом и настойчивым характером отличалась Башкирцева, как она алкала славы. Австрийский драматург-декадент Гуго фон Гофмансталь (автор либретто для опер Рихарда Штрауса) даже говорил, что у нее «комплекс Наполеона».

«К чему лгать и рисоваться! Да, несомненно, что мое желание, хотя и не надежда, - остаться на земле во что бы то ни стало. Если я не умру молодой, я надеюсь остаться в памяти людей как великая художница, но, если я умру молодой, я хотела бы издать свой дневник, который не может не быть интересным».

Проблемы со здоровьем, начавшиеся, когда ей было 16 лет, помешали осуществить мечты о карьере певицы. Несколько выгодных браков сорвались. Со временем Башкирцева понимает, что у нее смертельная болезнь - чахотка (туберкулез), и собирается жить, беря от жизни все. В 1877 году Башкирцева решает стать профессиональной художницей и поступает в единственное учебное заведение в Париже, где женщин учат рисовать, - Академию Жюлиана. Несколько лет упорного труда в мастерской по 8–10 часов в сутки - и ее полотна принимают на знаменитый Салон. Это успех! Однако, несмотря на похвалы прессы, ее обходят наградами, причем, возможно, лишь потому, что она женщина. Простуда, которую Башкирцева подхватывает на улице, приводит к обострению ее болезни, и за несколько дней она сгорает.

В студии. 1881. Музей Днепропетровска

Весна. 1884. Русский музей

Стачка. 1884. Музей Орсе, Франция

Была ли Мария Башкирцева «великой художницей»? Разумеется, нет. Хотя большинство ее произведений погибли во время Великой Отечественной войны, сказать об этом можно совершенно определенно. Кое-что осталось во французских и других европейских коллекциях. Петербургский Русский музей , где хранились полторы сотни ее работ, в 1930-е годы отдал в утраченные ныне украинские собрания почти всё, оставив себе лучшее. Самое проникновенное из числа этих полотен - «Зонтик» 1883 года, которое даже вошло в учебники по истории русского искусства.

Молодая женщина с сиренью. 1880. Русский музей

Зонтик. 1883. Русский музей

Парижанка (Ирма). 1883. Малый дворец, Париж, Франция

«Быть может, я скажу что-нибудь невозможное, но, знаете, у нас нет великих художников. Существует Бастьен-Лепаж… а другие?.. Ничего правдивого, ничего такого, что бы дышало, пело, хватало за душу, бросало в дрожь или заставляло плакать».

Из дневника Марии Башкирцевой

Судя по другим сохранившимся работам, она предпочитала писать женские портреты и дамские головки, а задания на более сложные жанровые композиции ей давали учителя. В своей живописи Башкирцева ориентировалась на модных тогда живописцев-академистов типа Жюля Бастьена-Лепажа, Родольфа Жулиана, Тони Робера-Флёри, Жюля Лефевра, Гюстава Буланже и Адольфа Бугро - тех, кого сегодня если и вспомнят, то как «салонных художников». Все они поблекли на фоне своих современников-импрессионистов, которых Башкирцева попросту не заметила.

Три улыбки. Улыбка ребенка. 1883. Русский музей

Три улыбки. Улыбка девочки. 1883. Русский музей

Три улыбки. Улыбка девушки. 1883. Русский музей

Дневник полюбился читателям, во-первых, благодаря эмоциональности и искренности текста: Башкирцева действительно не скрывает своих чувств. Дневник начинается с ее подростковых лет и рассказывает о юношеских влюбленностях, затем перед нами - период взросления, упорный труд ради славы художника и, наконец, последний трагический период, когда Башкирцева сначала начинает глохнуть, а затем понимает, что болезнь вот-вот ее убьет.

«Не к чему скрывать: у меня чахотка. Правое легкое сильно поражено, и левое портится понемногу уже в продолжение целого года. Обе стороны задеты. Но, несчастное создание, заботься же о себе! Да, я забочусь - и притом основательно. Я прижгла себе грудь с обеих сторон, и мне нельзя будет декольтироваться в продолжение четырех месяцев. И мне придется время от времени повторять эти прижигания, чтобы быть в состоянии спать. О выздоровлении не может быть и речи. Все написанное имеет вид преувеличения - но нет, это только правда. Я могу протянуть, но все-таки я погибший человек. Я слишком много волновалась и мучилась. Я умираю из-за этого - логично, но ужасно. В жизни так много интересного! Одно чтение чего стоит!»

Из дневника Марии Башкирцевой

Мария Башкирцева

Важно, что дневник, изначально франкоязычный, был опубликован ее семьей в 1887 году - и для французской литературы стал событием. Дело в том что в те годы дневник как литературный жанр, предназначенный для печати и массового распространения, только зарождался. Более того, текст Башкирцевой оказался во Франции всего вторым напечатанным женским дневником после сочинения Эжени де Герен 1862 года - совсем иного по настроению, мистического и созерцательного. В те же годы отдают свои дневники в печать братья Гонкур - и публика охает от честности их впечатлений. Современному читателю, привычному к постоянному обнажению чужой личной жизни в блогах и социальных сетях, подобное, пожалуй, уже надоедает, а в конце XIX века подобные тексты произвели потрясающий эффект и повлекли за собой множество подражаний.

«Это глупо, но мне тяжело от зависти этих девушек. Это так мелко, так гадко, так низко! Я никогда не умела завидовать: я просто сожалею, что не могу быть на месте другого. Я всегда преклоняюсь перед тем, что выше меня; мне досадно, но я преклоняюсь, тогда как эти твари… эти заранее приготовленные разговоры, эти улыбочки».

Из дневника Марии Башкирцевой

Кроме того, образ юной, прекрасной и талантливой девушки, скончавшейся во цвете лет, был так трогателен, так привлекателен…

А теперь самое интересное: на самом деле дневники Башкирцевой таят множество тайн. На первый взгляд, они полны эмоциональности, непосредственности и милого самолюбования - недаром некоторые (как Марина Цветаева) отчаянно влюбляются в автора, а другим (как Льву Толстому) читать это «кокетство» невозможно физически.

«На вечере в посольстве я была настолько хороша, насколько только способна. Платье производило очаровательнейший эффект. И лицо расцвело, как бывало в Ницце или в Риме. Люди, видящие меня ежедневно, рты разинули от удивления. Да и правда - я красива. В Венеции, в большой зале герцогского палаццо, живопись Веронезе на потолке изображает Венеру в образе высокой, свежей, белокурой женщины - я напоминаю ее. Мои фотографические портреты никогда не передадут меня, в них недостает красок, а моя свежесть, моя бесподобная белизна составляет мою главную красоту».

Из дневника Марии Башкирцевой

Но следует помнить, что рукопись отдавали в печать спустя три года после смерти автора члены ее семьи. Они - в первую очередь, видимо, мать - масштабно поработали над текстом. И дело не в том, что этот анонимный редактор старательно вычеркнул упоминания, например, о первом тайном поцелуе девушки, вписав вместо него фразу, что Башкирцева рассказывает матери абсолютно все! Вымарано все компрометирующее, весь серьезный флирт, плотские мысли - и многое другое. Поэтому такой восторженной (подчас на пустом месте) Башкирцева и предстает.

Почти весь ХХ век дневник переиздавался в таком виде (в России, Франции и англоязычных странах, где он достаточно популярен). Лишь в 1980-х годах, готовя биографию к 100-летию со дня смерти Башкирцевой, исследовательница Колет Коснье обнаружила в Национальной библиотеке Франции оригинальные тетрадки дневника. Ее книга «Мария Башкирцева: портрет без ретуши», изданная на русском языке, позволяет заглянуть за изящный фасад, старательно созданный редакторами. Еще более резок мужской взгляд Александра Александрова в книге «Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой».

Эти биографии стоит прочитать после текста самого дневника. И оказывается, что, когда девушка в изнеможении падала на софу, это не от общей экзальтированности - а оттого, что в их особняк в Ницце заявился пьяный дядя Жорж, которому уже пришло предупреждение от префекта, и устроил скандал ее матери из-за денег. Или оттого, что младший брат, бездельник и обалдуй, начал гулять с актрисами и кокотками. А проблемы с поиском женихов для Башкирцевой связаны не только с ее капризами, но и с тем, что в приличном обществе семью попросту не принимают, поскольку с ее матерью уже много лет ведут тяжбу наследники богатого старика из-за его насильной женитьбы и подозрительного завещания. Множество, множество деталей, которые глубже характеризуют несчастную семью и судьбу Башкирцевой и общее состояние европейского света в 1880-х годах, было тщательно отцензурировано ради того, чтобы создать светлый образ прекрасной девушки - «прелестного ребенка», которая много трудилась, чтобы стать великой художницей, но не успела.

«Как жаль, что у нас не соблюдаются никакие обычаи. Сегодня Пасха, а ничего не изменилось, ни подарков, ни развлечений, ничего. Это отдаляет от семьи, делает эгоистичным, злым. В других семьях устраивают друг другу сюрпризы, это поддерживает дружбу, умиляет, это так хорошо. У нас ничего этого нет. Нужно было бы пригласить людей, ну хотя бы детей, однако ничего не сделано. Живем как собаки. Пьем, довольно плохо едим, спим неизвестно как… и играем в Монте-Карло…».

Мария Башкирцева. Из неизданного

А можно и не читать эти книги биографов, а обратиться непосредственно к тексту. В 2014 году издательство «Захаров» опубликовало третье издание, в котором по найденным рукописям было восстановлено множество купюр - вышло чуть ли не на 200 страниц больше. И новые фрагменты будут интересны даже тем, кто раньше испытывал антипатию к личности автора. Да, недаром незадолго до смерти Башкирцева отчаянно искала французского литератора, который смог бы издать ее дневники именно в том виде, в каком они были задуманы. Она верно чувствовала, что семье доверять в этом вопросе нельзя.

Ей даровал Бог слишком много!
И слишком мало - отпустил.
О, звездная ее дорога!
Лишь на холсты хватило сил...

Я с этой девушкой знакома
Увы, конечно, не была!
Но, как она - сидела дома
И золотой узор ткала.

В привычной клетке одиночеств,
Где и живет одна - душа,
Как много в дневниках пророчеств,
Когда Любви тебя лишат!

Ей даровал Господь так много!
А Жизнь - крупинками считал.
О, звездная ее дорога!
И Смерть - признанья пьедестал!

М.Цветаева (из сборника "Вечерний альбом")
Феномен её очарования ещё долго будет вызывать споры и, по-видимому, так никогда до конца и не будет познан. Действительно, девушка, почти ничего не успевшая в жизни сделать, взволновала души поэтов и художников. Её обаяние незримо присутствовало в русском «серебряном веке», во французском экзистенциализме, воздействует оно и на современный авангардизм. Это таинственное притяжение искусства, возможно, связано с драмой невыраженности её души при необычайном таланте. Мария Башкирцева оставила потомкам всего лишь юношеский дневник, да несколько картин, да гениальную тоску по несбыточному.

Автопортрет с палитрой. 1882.
73 х 92 см. масло, холст.
Ницца, Музей Жюля Шере

М. К. Башкирцева родилась в знатной и богатой семье. Девочка была очень болезненна, и в десятилетнем возрасте мать увезла ее в Ниццу. С тех пор она лишь три раза ненадолго приезжала в Россию, живя постоянно за границей и много путешествуя по Европе.
В 1877 г. она стала посещать академию Р. Жюлиана в Париже. В 1879 г. получила золотую медаль на конкурсе ученических работ и с этого времени регулярно выставляла свои картины, неизменно встречавшие теплые отзывы французских газет и журналов.

Ее работ сохранилось немного, почти все они погибли в годы Первой мировой войны. Демократические настроения эпохи нашли отражение в ее картинах "Жан и Жак" (1883), "Совещание" (1884), которая была приобретена Люксембургским национальным музеем.

Жан и Жак. 1883.
115 х 155 см. масло, холст.
Частная коллекция

Совещание. 1884.
193 х 177 см. масло, холст.
Париж, Музей Орсе

Совещание Деталь

Среди наиболее известных полотен - "Дождевой зонтик", "Три улыбки", "Осень" (все 1883), ныне в Государственном Русском Музее.
В их мастерской живописи ощутимо влияние учителя Башкирцевой - французского художника Ж. Бастьен-Ленажа, но выбор сюжетов и мотивов изображения демонстрирует индивидуальность художницы.

Зонтик. 1883.
93 х 74 см. масло, холст.

Осень. 1884.
117 х 97 см. масло, холст.
Санкт-Петербург, Русский музей

Три улыбки
1. Улыбка ребенка,1883.
55 х 46 см. масло, холст.
Санкт-Петербург, Русский музей

Три улыбки 2. Улыбка девочки,1883.
55 х 46 см. масло, холст.
Санкт-Петербург, Русский музей

Три улыбки 3. Улыбка девушки,1883.
55 х 46 см. масло, холст.
Санкт-Петербург, Русский музей

В то время как ее работы высоко оценивали Э. Золя и А. Франс, на родине творчество Башкирцевой получило очень противоречивые оценки. Башкирцева относится к художникам, судьба которых привлекает едва ли не больше, чем их творчество. Её с юных лет отличало стремление к славе и успеху. Она была очень красива, знала шесть европейских языков, играла на рояле, гитаре, арфе и мандолине, обладала превосходным сопрано.

С тринадцати лет и до самой смерти Башкирцева вела дневник, куда с поразительной откровенностью заносила все события своей жизни, свои мысли и чувства. "Я говорю все, все, все", - писала она, предназначая свой дневник для печати. "Дневник Марии Башкирцевой" впервые был опубликован во Франции в 1887 г., а в 1893 г., выдержав уже несколько изданий на французском языке, вышел в свет и в России. Он запечатлел образ женщины-художницы, стремившейся к счастью, свободе и творчеству, имевшей для этого, казалось бы, все возможности, но так и не успевшей реализовать себя.

ДНЕВНИК МАРИИ БАШКИРЦЕВОЙ.

Он был написан талантливо и предельно откровенно, подобных ему произведений почти нет в истории литературы. Может быть, поэтому «Дневник» вызвал как восторженные отклики, так и яростную критику.

"Жизнь коротка, нужно смеяться, сколько можешь. Слез не избежать, они сами приходят. Есть горести, которых нельзя отвратить: это смерть и разлука, хотя даже последняя не лишена приятности, пока есть надежда на свидание. Но портить себе жизнь мелочами — никогда!"

Творчество, переживания, сомнения, поездки по Европе, борьба с болезнью. И - шокирующая искренность.

Paul_Bashkirtseff_(Портрет брата Павла)
Musee_Beaux_Arts_
Nice_1876

Автопортрет в шляпе с пером,1878

Girl_Reading_by_a_Waterfall.

Молодая женщина с сиренью 1880

В студии. Мастерская Жюлиана,1881
188 х 154 см.
масло, холст.
Днепропетровск, Художественный музей

Женский портрет.
35 х 27 см. масло, холст.
Москва, Третьяковская галерея

Женский портрет. 1881
92 х 73 см. масло, холст.
Амстердам, Рейксмузеум

Женский портрет. 1881.
116 х 89 см. масло, холст.
Санкт-Петербург, Русский музей

Жены-мироносицы (святые жены)

Жоржет. 1881.
55 х 46 см. масло, холст.
Франция, Музей Замка Генриха IV. Верхняя Гаронна

За книгой. ок.1882.
63 х 60.5 см. масло, холст.
Харьков, Художественный музей

Восточная девушка. 1882.
масло, холст.
Ницца, Музей Жюля Шере

Парижанка из Гавронцев

Портрет Ирмы. 1882.
46 х 55.3 см. масло, холст.
Париж, Петит Палас.

Портрет молодой девушки за чтением,около 1882г
130 х 98 см. масло, холст.
Частная клоллекция

Портрет пожилой женщины.
масло, холст.
Красноярский художественный музей им. В.И.Сурикова

Образ Башкирцевой последних месяцев вспоминает подробно в предисловии к каталогу её картин известный в своё время критик Франсуа Коппе. Это была девушка небольшого роста, худая, очень красивая, с тяжёлым узлом золотых волос, «источающая обаяние, но производившая впечатление воли, прячущейся за нежностью… Все обличало в этой очаровательной девушке высший ум. Под женской прелестью чувствовалась железная, чисто мужская сила, и невольно приходил на память подарок Улисса юному Ахиллу: меч, скрытый между женскими уборами».

В мастерской гостя удивили многочисленные тома книг: «Они были здесь все на своих родных языках: французы, немцы, русские, англичане, итальянцы, древние римляне и греки. И это вовсе не были книги „библиотечные“, выставленные напоказ, но настоящие, потрёпанные книги, читанные-перечитанные, изученные. Платон лежал на столе, раскрытый на нужной странице».

Во время беседы Коппе испытал какую-то необъяснимую внутреннюю тревогу, какой-то страх, даже предчувствие. При виде этой бледной, страстной девушки ему «представлялся необыкновенный тепличный цветок — прекрасный и ароматный до головокружения, и тайный голос шептал в глубине души слишком многое сразу».

Весна, апрель. 1884.
199.5 х 215.5 см. масло, холст.
Санкт-Петербург, Русский музей

Как бы прощаясь с жизнью, Мария начала писать большое панно «Весна»: молодая женщина, прислонившись к дереву, сидит на траве, закрыв глаза и улыбаясь, словно в сладчайшей грёзе. А вокруг мягкие и светлые блики, нежная зелень, розово-белые цветы яблонь и персиковых деревьев, свежие ростки, которые пробиваются повсюду. «И нужно, чтобы слышалось журчание ручья, бегущего у её ног, — как в Гренаде среди фиалок. Понимаете ли вы меня?»

Скончалась эта одаренная художница от туберкулеза, не дожив до двадцати четырех лет. Первая выставка работ Башкирцевой состоялась в Париже в 1885 г., и с тех пор интерес к ее творчеству и личности не угасает.

Вечерний дым над городом возник,
Куда-то вдаль покорно шли вагоны,
Вдруг промелькнул, прозрачней анемоны,
В одном из окон полудетский лик.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С той девушкой у темного окна
- Виденьем рая в сутолке вокзальной
Не раз встречалась я в долинах сна.
Но почему она была печальной?

Чего искал прозрачный силуэт?
Быть может ей - и в небе счастья нет?

М.Цветаева

Мопассан, посетив ее могилу, изрек:
«Это была единственная Роза в моей жизни, чей путь я усыпал бы розами, зная, что он будет так ярок и так короток!»

После кончины Марии мать перевезла в Россию, в имение на Полтавщине, основную часть живописных работ дочери. В роковом 1917-м коллекция сгорела вместе с подожженной усадьбой... Остальные картины, уцелевшие во флигеле, погибли во время бомбежки в 1941 году…

Некогда Люксембургскую галерею в Париже украшала аллегорическая скульптура «Бессмертие»: молодой гений умирает у ног ангела смерти, в руке которого развернут свиток с перечнем замечательных художников, преждевременно сошедших в могилу. На этом свитке есть русское имя — Мария Башкирцева.