Вы олицетворение того, что Ибсен называл «жизненным опытом человека»: предельно ясно - как мне кажется - отличаете пережитое от прожитого («только первое может служить предметом творчества») и воплощаете этот опыт в собственных текстах. Вы всегда жили с повышенной чувствительностью к жизни или это приобретенный навык?

Скажем так: часто. Иногда это перемежалось с полной безответственностью. Но с возрастом серьезное отношение преобладает. Не на ярмарку ведь едешь - с ярмарки.

- Думаете ли вы о надтекстовом смысле, когда работаете над произведением или он находит себя (вас) сам?

Литература описывает по преимуществу явления, а уж они вытаскивают за собой какой-то надтекстовый смысл. Или не вытаскивают - это уж как получится. Из этого вовсе не следует, что надо писать только о возвышенном и прекрасном: можно писать о совершенно противоположных вещах, но отрицательным образом описывать возвышенное и прекрасное. Или наоборот: пишешь о прекрасном, а над текстом - какой-то вонючий пар. У Чехова все рассуждают, что нужно работать, нужно в Москву и т.д., а надтекстовый смысл: жизнь проходит бездарно, и она одна. С точностью предугадать этот смысл невозможно - хотя бы потому, что в окончательном виде он формируется в голове читателя. Но задать читателю направление - это писатель может.

- Ритм повествования диктуется историей? Как вы находите звучание и порядок слов?

Я мог бы сказать наоборот: история диктуется ритмом. Но это было бы bon mot. На самом деле они существуют в связке. Возьмите «Самодержец пустыни» Леонида Юзефовича - это идеальное сочетание ритма прозы и ритма истории. Тексты имеют свою мелодию. И если я слышу ее, то я начинаю писать. Часто она приходит мне в голову до сюжета. Например, я знал, что роман, над которым я сейчас работаю, будет написан в 3-м лице. Музыка такого повествования очень отличается от повествования от первого лица.

Чтобы иметь основания для творчества, нужно, чтобы сама жизнь была содержательна - какой период вашей жизни дал вам наиболее явные основания, чтобы творить?

Жизнь существует как целое, даже если она похожа на мозаику (об этом я писал в «Лавре»). Так нашу жизнь видит Бог, так ее можем видеть и мы, если сосредоточимся. Что касается меня, то формально я мог бы выделить насыщенные и ненасыщенные периоды жизни, но ценность их для меня одинакова. Количество знаков в тексте мы считаем с пробелами, хотя пробелы не несут вроде бы никакой информации. И речь состоит не только из говорения. Не менее важный ее элемент - молчание.

Не кажется ли вам в таком случае, что тексты, которые создает искренний писатель, и есть то молчание, о котором вы говорите. А все что вокруг них - фон, лингвистическая поллюция (когда говоришь и пишешь не потому, что должен или есть, что сказать, а потому что не можешь сдержаться), акустические помехи?

Можно сказать и так. Но есть удивительные случаи, когда человек, создающий гениальные тексты, переходит к высокому молчанию. Просто оттого, что его знание выше любых слов. Фома Аквинский, один из самых глубоких умов в мировой истории, в конце жизни перестал писать. И когда его спросили, почему он больше не пишет, он ответил: «Я видел то, перед чем все мои слова как солома». Об одном из моих героев сказано, что его слово - на полпути к молчанию. Я видел таких людей. В их речи не было сора. Это были только необходимые слова. И эти слова были золотыми.

Фраза «можешь не писать - не пиши» приобрела для меня совершенно иное значение после того, как вы сказали, что «молчание - не пустота», а «другой период речи». Как же научиться «молчать»?

Надо стараться проверять слова на их необходимость. С этим мало кто справляется по-настоящему. Так работал, например, Бабель: он правил свои рассказы, вычеркивая лишние слова, - до тех пор, пока не оставалось ни одного, которое можно вычеркнуть. И у него их действительно нет. Некоторые его рассказы имеют более 20-ти вариантов. И, кстати, на заметку молодым писателям: Бабель говорил, что два прилагательных к одному существительному может себе позволить только гений.

Вы сказали однажды, что слова девальвируются и, пожалуй, это действительно так. Но сама литература при этом - по вашим же словам - набирает «популярность». Как вы можете объяснить такой парадокс, которым «объемлется всякая сложная вещь»?

Так и литература ведь бывает разной. Есть литература, состоящая сплошь из девальвированных слов, - и она тоже популярна.

Когда вы написали первый рассказ, тетя сказала, что текст малохудожественный. «И с тех пор вопрос художественности обрел для меня особое значение». Как вам удается находить тончайший баланс между художественностью текста и самой историей (делать жанровую литературу языковой)? Я бы сказал, что вы - писатель, идущий по лезвию бритвы: в любой момент возникает риск сорваться (скатиться либо в стилистику и уподобиться, скажем, Набокову, запутавшемуся в конце концов в кружевах собственных слов, или же во благо истории приглушить звучание языка), но вы, почему-то, не срываетесь.

Срываюсь. Есть в моих текстах фрагменты, которые меня очень раздражают, но потом я начинаю считать их пробелами, которые должны же быть между словами. Вместе с тем, пишу я не для того, чтобы срываться, а пытаюсь, говоря по-черномырдински, делать как лучше. Я очень ценю слово, но знаю границу в проявлении этой любви. Потому что, отпущенное на свободу, оно будет страдать нарциссизмом. Так дети, в отношении которых неумеренно проявляется любовь, часто садятся на голову родителям. Тексты, в которых стиль выражен чрезмерно, теряют бытийность, вес - и становятся слишком легкими. Иногда мне хочется «удивлять» стилем, но я беру себя за шиворот и ставлю на тот путь, который считаю правильным.

- Какой же путь вы считаете правильным?

Тот, который ведет к цели. И это тот случай, когда цель не только оправдывает средства, но и их определяет. Если, например, мне нужно описать трагическое событие, то было бы странно делать это кудрявым стилем, правда?

В «Авиаторе» есть очень важный, на мой взгляд, пассаж: «Волны Белого моря меньше океанских, но переносятся труднее - может быть, как раз из-за малой своей высоты». Это ведь, если задуматься, метафора всего вашего творчества - амплитуда текстов, которые вы создаете, отличается от всего, что написано другими писателями. У вас, как бы сказал музыкальный продюсер, «есть свой саунд», свое звучание. Каждый ваш текст - «пологая, длинная волна». Текстам присуща тягучая размеренность, неизбежно вызывающая внутренний дискомфорт на определенном этапе чтения. Вы намеренно так играете с чувствами читателя, зная морские особенности колебания воды и законы драматургии, или же так пробивается непроизвольный голос истории?

Знаете, добираясь на монастырском катере с острова Анзер на Большой Соловецкий остров, я однажды чуть не пошел ко дну. Тогда я понял, что мне хватит волны любой длины. И если бы мне было поставлено задание пользоваться только короткими волнами, я думаю, я бы особенно не горевал. Если взять пример из области радио, то на коротких волнах, как известно, представлены самые дальние земли. Вы правы в том, что моя любовь к длинной волне выражается в пристрастии к жанру романа. Только этот жанр более или менее совпадает с жизнью по ритму. Но иногда меня тянет на совсем короткие вещи - такие себе скрин-шоты. Есть случаи, когда с их помощью можно выразить больше, чем целым романом.

«Спустя примерно час после того, как мы отчалили из Кеми, разыгрался шторм. Волны Белого моря меньше океанских, но переносятся труднее - может быть, как раз из-за малой своей высоты. Самых слабых с первой же качкой начало рвать. Люди были набиты в трюм, как сельди в бочку, они блевали на себя и на окружающих. От этого плохо становилось даже тем, кто обычно не боялся качки.

Но худшее было впереди. Когда корабль стал переваливаться с борта на борт, раздались душераздирающие крики. Это гибли те, кто стоял у бортов. Тысячепудовая человеческая масса прижимала их к ржавому железу баржи и расплющивала в лепешку. Когда позже их изуродованные тела тащили по пристани, за ними тянулся след кровавого поноса.

Меня тоже рвало - просто выворачивало наружу. Страх утонуть, охвативший было меня в первые минуты качки, быстро прошел. Возникшее безразличие рисовало мне картину прозрачных холодных глубин, где меня больше не рвет и не слышно криков умирающих. Где нет конвоя. В те страшные часы я почему-то не думал о том, что даже на дне никому из нас будет не выбраться из этого мрака и смрада, что даже на конечной глубине ржавый люк "Клары Цеткин" останется задраенным, и нам предстоит вечно плавать в собственном кале и блевотине.

В Бухте Благополучия на пристань нас выгоняли пинками. Тех, кто был не в состоянии двигаться, велено было тащить другим заключенным. И те, кто шел, и те, кто не мог ходить, чувствовали примерно одно и то же. Мы были счастливы, что остались живы, потому что ничего страшнее чрева "Клары Цеткин" никто из нас в своей жизни не видел. Тогда нам казалось, что и не увидим».

Евгений Водолазкин. «Авиатор»

Абсолютный мастер «скрин-шотов» - Антон Чехов. У него бытийность переведена в разряд того, что вы называете «переживание персональной истории, через которую раскрывается общая история», и надтекстовый смысл слышен в каждой истории, и стиль узнаваем. Есть ли, на ваш взгляд, такие мастера в современном писательском мире?

Для меня это прежде всего недавно умерший Фазиль Искандер. Современным Чеховым называют канадскую писательницу Элис Мунро. Но Чехов, по-моему, лучше.

Как вам кажется, вы родились писателем - и заложенный внутри часовой механизм просто сработал в нужное время?

Я родился ответственным человеком. И тот сегмент, в который я поставлен, я должен тщательно осмыслить. Пользуюсь подручными средствами. В России это прежде всего литература. А родись я где-нибудь на островах Тихого океана, где, предположим, нет литературы, я бы с той же тщательностью вырезал свистульки, увеличивал количество колец в носу - я не знаю, чем они там еще занимаются.

- Вы вообще верите в судьбу, предопределенность чего бы то ни было?

Всякая сложная вещь объемлется парадоксом. Есть две стороны медали: с одной стороны - моя свободная воля, которая выражается в постоянном выборе, с другой - это свободная воля Бога, которой уже предусмотрена моя свободная воля.

То есть, с вашей точки зрения, верным будет утверждение, которое мне, надо сказать, очень близко: у нас есть лишь иллюзия выбора, и в действительности мы не управляем автомобилем, за рулем которого мы сидим?

Нет, это не иллюзия. Человеческая свобода как дар абсолютного Бога тоже абсолютна. Это как две прямые, бегущие параллельно. Просто одна всегда находится впереди.

Водолазкин в долитературный период и Водолазкин в текущем моменте - несомненно разные люди. С какой стороны вы смотрите на огонь сейчас?

«Посматривая с сомнением на волка, Арсений сообщал Христофору:

Он сидит неестественно, я бы сказал, напряженно. По-моему, он просто боится за свою шкуру.

Мальчик был прав. Вылетавшие из печи снопы искр доставляли волку определенное беспокойство. Лишь когда огонь приступал к ровному завершающему горению, волк растягивался на полу и по-собачьи клал голову на лапы.

Мы в ответе за тех, кого приручили, говорил, гладя волка, Христофор.

Глядя в печь, Арсений видел там порой свое лицо. Его обрамляли седые волосы, собранные в пучок на затылке. Лицо было покрыто морщинами. Несмотря на такое несходство, мальчик понимал, что это его собственное отражение. Только много лет спустя. И в иных обстоятельствах. Это отражение того, кто, сидя у огня, видит лицо светловолосого мальчика и не хочет, чтобы вошедший его беспокоил.

Вошедший топчется у порога и, приложив палец к губам, шепчет кому-то через плечо, что Врач всея Руси сейчас занят. Наблюдает пламя.

Впусти ее, Мелетий, говорит старец, не оборачиваясь. Чего ты хочешь, жено?

Жити хощу, Врачу. Помози ми.

А умереть не хочешь?

Есть которые хотят умереть, поясняет Мелетий.

У меня сын. Пожалей его.

Вот такой? Старец показывает на устье печи, где в контурах пламени угадывается образ мальчика».

Евгений Водолазкин. «Лавр»

- Я бы сказал, что Лавр - метафора не только самой жизни, но и писательского пути. Вы чувствуете одиночество?

Когда человек чувствует одиночество - это первый шаг к его преодолению. Круг моего общения - почти исключительно моя семья, и у меня нет желания что-либо здесь менять.

- Стейнбек писал: «Мы одинокие животные. Всю жизнь мы тратим, чтобы стать менее одинокими. Один из наших древних способов заключается в том, чтобы рассказать историю, умоляя, чтобы слушатель сказал и почувствовал следующее: Да, так и есть. По крайней мере, я так чувствую. Ты не так одинок, как думал». И привел я эту цитату потому, что круг вашего общения - это ведь еще и читатели, с которыми вы говорите посредством своих текстов. Возникает ли у вас желание получать обратную связь о своем труде?

Да, отзывы для меня важны - положительные и не очень - при одном непременном условии: они не должны быть злобными. То, что лишено доброты, ложно в самой своей основе. Некоторые пишут отзывы, чтобы излить накопившуюся агрессию. Им всё равно, о ком или о чем писать, - лишь бы ударить побольнее. Есть категория лиц, пишущих почти исключительно отрицательные отзывы или рецензии. Им кажется, что они показывают свою крутизну, а на самом деле - беспомощность, нередко - бездарность.

- Цитата из « Лавра» : «Человек вас исцеляет, посвящает вам всю свою жизнь, вы же его всю жизнь мучаете. А когда он умирает, привязываете ему к ногам веревку и тащите его, и обливаетесь слезами». Это ведь вы о писателях высказались, признайтесь.

Да, в том смысле, что так может казаться. На деле же писатель ведет совсем другой диалог - примерно так же, как ведет его Лавр. Писатель любит своего читателя и работает, да, для него. Но при этом он выстраивает свои отношения с Богом (совестью), и эти отношения имеют гораздо большее значение.

- Бальзак писал: задача искусства «не в том, чтобы копировать природу, но, чтобы ее выражать»: «нам должно схватывать душу, смысл, характерный облик вещей и существ». За счет каких инструментов вам удается выражать, не копируя?

Копировать то, что уже существует, действительно, нет смысла. Для себя задачу литературы я формулирую так: выражать невыраженное. А, может быть, даже - невыразимое. То, что существует, но пока не названо. То, к чему чаще всего так просто не подберешься, - нет таких слов. Фронтальная атака невозможна. И тогда надо поступать как-то неэвклидово, использовать те инструменты, которые нам доступны. Лотман, например, говорил о «пространственном выражении непространственных явлений». В качестве идеального воплощения такого подхода я вижу «Старосветских помещиков» Гоголя, в которых не описывается, кажется, ничего кроме наливок, пампушек и бессмысленных бесед. На самом же деле это повествование об ужасе смерти. Ничего более пронзительного я не знаю.

- Писатель Стефан Зорьян сказал: «художник слова только тогда станет мастером, когда до самых глубин познает жизнь... А для этого необходимы твердые убеждения, ставшие плотью и кровью писателя...». Расскажите, пожалуйста, о своих убеждениях, ставших вашей плотью. Например, тех, которые свойственны вам сейчас, ибо путь писателя - это и меняющиеся убеждения тоже.

Это большая тема, и об этом не скажешь в кратком ответе. Назову лишь одну важную линию, по которой проходила моя эволюция: из человека социального, верящего в общественный прогресс и пользу общего дела, я превратился в того, чьи взгляды можно определить как христианский персонализм. Это не значит, что я равнодушен к проблемам общества. Речь идет лишь о том, что обществу нужно помогать лично, не вступая ни в какие альянсы и, уж тем более, в партии, политические движения и т.п. Это только кажется, что такая работа не имеет общественного значения. Личный прогресс (а прогресс может быть только личным) помогает обществу гораздо больше коллективных мантр. Так происходит хотя бы потому, что в общественном движении ты почти ничего не определяешь, а в личном - всё.

- «Авиатор» - книга о персональном сознании, где общее блекнет перед частным (при этом становясь продолжением частного, фоном, декорациями). Какими качествами, на ваш взгляд, должен обладать писатель, чтобы менять реальность - сначала вокруг себя, а потом и общую реальность, которая неизбежно поменяется, следуя вашей теории.

Я бы не сказал, что писатель должен непременно менять реальность. Иногда напротив - он должен ее сохранять. В любом случае, он должен иметь ясное сознание и чистую совесть. Это что-то вроде стрелки компаса, которая при любых поворотах указывает нужное направление.

Литература без жизни в полях ограниченна. Такую литературу Флобер называл «органическим сифилисом». Чехов резко критиковал писателей, живущих «замкнуто в своей... эгоистической скорлупе». В дневнике Л. Н. Толстого 1856 года читаем: «Никакая художническая струя не увольняет от участья в общественной жизни». Насколько вам нравится выбираться во внешний мир? Та же серия рассказов «Дом и остров, или Инструмент языка» - яркая иллюстрация, что вы участие в «общественной жизни» принимаете. Но доставляют ли эти вылазки удовольствие?

Специально я никуда не выбираюсь. Я реагирую только тогда, когда внешний мир выбирается ко мне. В этих случаях я считаю возможным и нужным высказать свою точку зрения. Но именно - свою, а не коллективную.

Вы зашли в литературу с черного входа исследовательской работы. Не раз говорили о своевременности этого шага и помощи, которую оказала древнерусская литература в творчестве. Как эти два мира сосуществуют в вас сейчас?

Я по-прежнему работаю с древнерусскими текстами. Их энергетическое поле гораздо мощнее поля любого современного текста. Они наполняют меня силой. Сейчас, правда, в моей жизни возникло столько дополнительных дел, что на древнерусской литературе сосредоточиться всё сложнее.

Чехов писал Суворину: «Для тех, кого томит научный метод, кому бог дал редкий талант научно мыслить, по моему мнению, есть единственный выход - философия творчества. Можно собрать в кучу все лучшее, созданное художниками во все века, и, пользуясь научным методом, уловить то общее, что делает их похожими друг на друга и что обусловливает их ценность. Это общее и будет законом. У произведений, которые зовутся бессмертными, общего очень много; если из каждого из них выкинуть это общее, то произведение утеряет свою цену и прелесть. Значит, это общее необходимо и составляет conditio sine qua non (то, без чего невозможно) всякого произведения, претендующего на бессмертие». Благодаря работе прежних лет вы уже нашли вот это самое «общее» - и на основе его выстраиваете тексты, или же написанные вами тексты и есть сам поиск «общего»?

Как человек, в течение многих лет практиковавший рациональный тип познания мира, я могу сказать, что такое познание имеет свои границы. Я могу взять гениальное стихотворение - и всё рассказать о его источниках, размере, структуре и задачах. Но написать такое же я не могу. А это - четкое свидетельство того, что главного в нем я не понимаю. Потому что гениальность - это тогда, когда начинается вот это «я не понимаю». Гениальные вещи - это всегда тайна, и с этим надо смириться. Только тайна способна удивлять. Ведь если бы к ней можно было подобраться по лесенке рационального знания, то достаточно было бы почитать «Введение в литературоведение», отправиться в Ясную Поляну - и написать что-нибудь о войне и мире.

Золя однажды сказал: «То, что вы называете повторениями, есть во всех моих книгах». Байрон указывал на внутреннюю связь поэм «Лара» и «Корсар». Считается, что у многих писателей есть некая одна тема, которая их «беспокоит». Есть ли какая-то общая управляющая идея, объединяющая ваши тексты?

Смысл жизни. Тема не то чтобы очень узкая, но, если коротко, то именно она. Я пытаюсь к ней подступиться с разных точек - время, история, память, вера, любовь - их много.

Верным ли будет утверждение, что каждый ваш роман - авторское преломление собранной на жизненном пути фактологии, пропущенное сквозь жизненный опыт?

Конечно, откуда же мне еще брать сведения, как не из виденного и пережитого? Но я не оставляю предметы на прежних местах: я их двигаю, чтобы понять - а что было бы, если бы они стояли иначе. Поэтому нет ничего более наивного, чем делать выводы биографического характера, основываясь на литературных произведениях. Да, у героя в руках нож, и у автора в руках нож. Но герой дерется с уличной бандой, а автор чистит картошку.

- «Факт, - писал в одном из писем Федин, - в большинстве случаев - лишь точка приложения силы, которую мы зовем фантазией». Что для вас первично: вымысел или факт?

Факты подбираются под определенный замысел. Допустим, герою захотелось выпить виски. Я начинаю вспоминать все сорта виски, какие пробовал, - и даю моему герою. Но если бы он не захотел выпить, я бы об этом напитке не вспомнил. «Историю» я люблю придумывать сам, поэтому я не пишу биографических романов и не написал ни одной книги в ЖЗЛ. Не рассматриваю это как большое свое достоинство. Я очень ценю писателей, которые способны влезть в шкуру исторического лица - и сантиметр за сантиметром исследовать логику его поведения. Это великий дар и великое терпение, которых я, видимо, лишен. Как Вы, возможно, заметили, в моих романах почти нет исторических лиц. Когда я пытаюсь о них писать, мне чудится окрик конвоя: шаг влево, шаг вправо... Для того чтобы хорошо описать историческое лицо, надо быть великим актером и вживаться в роль. Я по типу скорее режиссер - и требую от героев действовать так, как я скажу.

Как вы взаимодействуете с фантазией? Она капризна или поддалась укрощению во благо творчества и доступна по первому зову?

Я стараюсь продумывать своих героев до тех пор, пока они сами не будут подсказывать мне свои шаги. Это возникает не в начале романа, а появляется погодя. Но когда герои начинают двигаться своим ходом - это самый счастливый авторский миг.

Хемингуэй пытался реализовать в своем творчестве то, чего не делали до него другие. Ставите ли вы такую задачу перед собой?

Это никогда не было моей целью. Когда, например, я работал над «Лавром», я только и делал что писал, как писали другие - веке в XV-м. Есть произведения, в которых можно «оттопыриться» от всей души, а есть такие, в которых надо подчеркнуть свою традиционность. Всё зависит от задачи.

Если изучить биографии писателей, то выяснится, что в процессе развития кризиса писатель может даже на время бросить свою профессию. Когда вы бросали в последний раз и бросали ли? Бывают ли у вас кризисы той силы, что заставляет усомниться в собственных силах? Как вы боретесь с кризисами и отчаянием?

Я слишком поздно начал, чтобы отвлекаться на кризисы. Это, как правило, удел писателей, которые рано стартовали. Как говорится в песне Вероники Долиной о барабанщике, «я долго жил и ни во что не бил». Читал древнерусские тексты - и молчал. А теперь мне есть, о чем барабанить. Вы правы в том, что чаще всего эта способность в какой-то момент у писателей исчезает. Самые честные из них говорят: приехали, я больше не буду писать. А многие пишут. И за всеми - своя правда, потому что очень трудно признаться себе в творческой импотенции. Допускаю, что это произойдет и со мной, но, честное слово, не знаю, каковы будут в этом случае мои шаги.

Хемингуэй писал Фицджеральду (28 мая 1934 г., Ки-Уэст): «Бога ради, пиши и не думай о том, что скажут, или о том, будет ли твоя вещь шедевром. У меня на девяносто одну страницу дерьма получается одна страница шедевра». А как у вас? Много ли приходится переписывать?

Я думаю о том, что скажут. Но если то, что я пишу, кажется мне правильным, оставляю всё как есть. Кое-что из прежде написанного мне не нравится, но я никогда не переписываю - потому что не знаю, как. Нет ничего хуже шахматистов, которые имеют привычку «перехаживать». Тогда игра теряет всякий интерес. Да и ходы их оказываются всё равно плохими.

Стейнбек, говоря о миссии писателя, привел такие слова: «Помимо обязанности писать увлекательно, писатель несет перед читателем ответственность: воодушевлять, вдохновлять, расширять горизонты (кругозора)». А какой вы видите свою миссию в области творчества? И думаете ли о ней вообще?

Я избегаю таких категорий, как миссия. Если взять на регистр ниже - задача, - то ее я вижу в том, чтобы предоставить читателю материал для размышления. Я, условно говоря, ставлю вопрос, на который могут быть разные ответы, и мне не важно, каким именно будет ответ. Главное - чтобы он был.

- Как вы пишете? С листа, следуя за мыслью? Или проведя подготовительные работы и управляя мыслью?

Я обычно имею план, но не очень детальный - так, чтобы у героев была возможность проявить себя. К каждому роману готовлюсь тщательно - просто, чтобы знать материал. Но это касается декораций и костюмов. Актеры же должны обладать достаточной степенью свободы.

- Какой совет вы могли бы дать людям, создающим художественные тексты?

Вероятно, Вы имеете в виду начинающих писателей. Потому что другим советы не нужны. Я бы посоветовал писать просто, без понтов. Начинающие авторы боятся писать просто - и начинают с верхней фа. Они боятся быть банальными - и сразу переходят на крик. Рано или поздно они понимают, что никого здесь не перекричишь, и начинают петь спокойно. И вот тогда, научившись нормальному пению, они время от времени пробуют высокие ноты. Но это уже те ноты, которые родились изнутри, а не от чтения Набокова, Платонова или Саши Соколова.

Есть ли иной способ побороть неуверенность, а главное - писательскую беспомощность, кроме того, что продолжать писать?

Продолжать писать - это, наверное, лучший способ. Если автор, конечно, не капитан Лебядкин. На самом деле Вы затрагиваете большую проблему. В начале пути очень легко сломаться от безверия в свои силы. И здесь очень важно чье-то доброе слово. Доброе, но одновременно - объективное. И, наоборот, слово безжалостное может сделать калекой. Кажется, Зинаида Гиппиус, прочитав первый сборник стихов Набокова, сказала, что из него никогда не получится хороший литератор. Представляете, если бы на месте Набокова был менее уверенный в себе человек? Мы могли бы лишиться одного из лучших стилистов мировой литературы.

Какое отношение у вас - у хранителя языка - вызывает его пугающая эволюция? Я говорю, в частности, о неологизмах, мало мне понятных, но составляющих теперь значительную часть молодежного эпоса (как устного, так и письменного). Вот безобидный, но наглядный пример: «родители вздыхали, но платили за неоднократно зафейленный мной универ» (речь главного редактора одного крупного весьма СМИ об образовании, которое failed).

Когда-то такие вещи меня сильно раздражали. Впоследствии под влиянием Максима Кронгауза - а также, видимо, в силу возраста - я стал относиться к этому терпимее. Даже в дурновкусии порой есть свой шарм. А кроме того - самое неприглядное язык со временем отсекает.

И продолжая вопрос: 100 лет назад в России были изменены правила правописания. Декрет, подписанный Луначарским, по сути уничтожил несколько букв русского алфавита, путём их замены: букву «ѳ» заменили на «ф», букву «ъ» отменили в конце слов, букву «і» заменили на «и». И, наконец, букву «ѣ» (ять) заменили на «е». Чего лишилась русская цивилизация, лишившись этих важных, как мне кажется, букв?

Об этом есть студенческая статья Дмитрия Сергеевича Лихачева «О некоторых преимуществах старой русской орфографии», за которую он попал в Соловецкий лагерь. Там он подробно эту проблему рассматривает. Я же скажу коротко: языковые реформы обедняют культуру. «Ненужные» вроде бы буквы на самом деле очень важны: они отражают историю слова, а в конечном счете - языка.

В одном из своих ранних текстов я как-то написал: «Оседлая жизнь девальвирует время, что в конечном итоге грозит эмоциональным дефолтом». Сама фраза мне кажется теперь криком, верхней фа, но мысль, заложенная в ней, по-прежнему кажется мне правильной. Из ваших текстов и интервью следует, что путешествия, несомненно, для вас важны. Что вы привозите из них?

Привожу впечатления. Путешествия как бы спрессовывают время. Количество встреч, пейзажей, интерьеров увеличивается в разы. И это делает жизнь интенсивнее. Существует, правда, опасность перенасыщения - и тогда всё сбивается в один малопривлекательный ком. Тогда его остается катить, подобно жуку-скарабею. Вытащить что-то конкретное из него невозможно.

У меня на рабочем столе стоит портрет Джона Стейнбека - открытка, которую я привез из Салинаса, где он родился. А у вас есть талисман?

А у меня стоит фотография моего покойного кота. Над первыми романами мы работали вместе. Мне его очень не хватает.

Вы сказали Павлу Басинскому, что текст, над которым вы работаете сейчас, может стать «главным вашим романом». Что дает основания так полагать?

Главным - для меня. Очень субъективная оценка, так что можно не обращать на нее внимания.

Вы возглавляете центр по изучению современной русской литературы - расскажите, пожалуйста, чем этот центр занимается?

Этот центр издает ежегодник «Текст и традиция». В нем печатаются не только сотрудники Пушкинского Дома, но и литературоведы из многих стран, а также писатели. Эти тома можно полистать на сайте нашего Дома.

И чтобы подвести итог: согласны ли вы с утверждением лауреата «Большой книги 2017» Льва Данилкина (большого, надо сказать, умельца влезать в шкуру других людей и писать о них), что «хороший текст сам найдет издателя» (или - если смотреть с другой стороны отражения, что «издатель сам найдет хороший текст»)?

Думаю, что Данилкин совершенно прав: хорошие тексты не пропадают. Ну, представьте себе, что на тротуаре лежит пятитысячная купюра. Поверьте: никто из проходящих не спутает ее с конфетной оберткой. И я не знаю того, кто поленился бы ее поднять.

Тема: я волнуюсь, конечно

07.03.2017, 13:10:17 GMT+3

Евгений Германович, журнал Marie Claire предложил мне взять у Вас интервью, и я сразу согласилась. Во-первых, мне, как музыканту и филологу по образованию, очень интересны Вы как творческая личность. Как человек, который тоже пишет и творит, я больше всего вдохновляюсь людьми и разговорами с людьми. Кто знает, возможно, этот диалог заставит меня написать не одну песню? Ну и потом – интересно побывать в непривычной роли. Это мое первое интервью. Я волнуюсь, конечно. Несмотря на то, что в данный момент я не в Санкт-Петербурге – нахожусь с гастролями в Нижнем Новгороде, затем еду в закрытый город Саров, – подумала, что это вызов, который я не могу не принять… Если Вы не против, в ближайшее время пришлю вопросы!
С уважением, Евгения Любич

Тема: RE: я волнуюсь, конечно

07.03.2017, 17:20:32 GMT+3

Дорогая Женя, до чего приятно иметь дело с тезкой! Мы с моей женой Татьяной видели Вас на одном мероприятии в Петербурге. Обратили внимание – у Вас очень хорошие песни. Замечательно, что Вы согласились, потому что человек должен пробовать все. Или почти все. Присылайте вопросы – с удовольствием на них отвечу.
Ваш Женя

Тема: любовь и справедливость
от: JeniaSPB, кому: Evodolazkin
08.03.2017, 00:10:17 GMT+3

Евгений, доброй ночи! Играла второй концерт в Нижнем Новгороде. Пишу вам фактически из-за кулис. Так уж сложилось, что мы начинаем в ночь на 8 марта. У меня вот какой вопрос: герой вашего последнего романа «Авиатор» утверждает, что «любовь выше справедливости». Вы с ним согласны?
И еще, мне интересно было бы узнать: вы с вашей женой Татьяной всю жизнь, тридцать лет фактически, занимаетесь одним и тем же делом – оба изучаете древнерусскую литературу. Вот как это – на работе об одном и дома об одном? Заранее большое спасибо за ответы!
С уважением, Евгения Любич
отправлено с iPhone

Тема: в безусловной правоте
есть что-то бездушное
от: Evodolazkin, кому: JeniaSPB
08.03.2017, 15:17:32 GMT+3

Женя, называйте меня, пожалуйста, тоже Женей – должна же быть какая-то симметрия. :)
Продолжаю…
Мой герой – человек, пришедший из другой вселенной, в которой про 8 марта вряд ли кто-то знал – кроме разве что Клары Цеткин и Розы Люксембург. В той системе координат взаимоотношения любви и справедливости были, как мне кажется, несколько иными. Человеку того времени было проще понять, что справедливость не является высшей точкой в отношении к человеку. Если с нами со всеми поступали бы по справедливости, ничего хорошего, боюсь, не получилось бы. В справедливости, при всей важности этой категории, есть оттенок бесчеловечности. Знаете, читая в детстве басню «Стрекоза и муравей», я симпатизировал скорее стрекозе. В безусловной правоте муравья было что-то бездушное. Я знаю людей, которые всегда правы, но в их правоте нет любви. От их правоты хочется бежать. Я думаю, что справедливость и любовь должны идти рука об руку.
Что касается второго вопроса, любопытно, что примерно о том же я спрашивал себя 30 лет назад. Ответ оказался проще. Жизнь гораздо шире профессиональных тем, даже если это любимая профессия. Когда появляется ребенок и нужно добывать деньги для семьи, поверьте, профессиональные разговоры стоят совсем не на первом месте... Что касается постоянного присутствия на виду друг у друга – дома и на работе, – то его в нашей жизни нет: работа медиевиста в основном проходит в рукописных отделах библиотек. Так что мы успеваем друг по другу соскучиться.
Ваш Женя

Тема: об интеллигентности
от: JeniaSPB, кому: Evodolazkin
08.03.2017, 18:15:00 GMT+3

Женя, читаю вас, и родился новый вопрос: что, по-вашему, представляет собой сейчас знаменитая «петербургская» интеллигенция? Я должна объяснить: есть версия, что слово «интеллигенция» придумал и ввел в русский язык мой дальний родственник Петр Дмитриевич Боборыкин. И в целом, по его определению, интеллигент – не столько человек ума, сколько души.
Искренне ваша, Женя

Тема: узнаю петербуржцев в любой точке земного шара
от: Evodolazkin, кому: JeniaSPB
08.03.2017, 23:36:07 GMT+3

Женя, дорогая, то, что Петр Дмитриевич Боборыкин – ваш родственник, просто замечательно: семейная история в жизни человека очень многое определяет. Судя по всему, именно Петр Дмитриевич дал слову тот обертон, который отличает его от сходных европейских. Он много сделал для русской культуры, но уже за одно это слово достоин памятника. Интеллигент – не тот, кто просто много знает, но и достойно себя ведет, и образ мыслей у него достойный. Что касается петербургской интеллигенции, то у нее, безусловно, есть свои черты. Знаете, нацию порой определяют как систему поведенческих стереотипов. Это манера вести себя в разных ситуациях. Ну, условно говоря, уступить дорогу женщине, за столом сесть с краю и т. д. Вот эта система стереотипов определяет, если угодно, петербургскую нацию. Я узнаю петербуржцев в любой точке земного шара.
Ваш Женя

Тема: ваши записные книжки
от: JeniaSPB, кому: Evodolazkin
09.03.2017, 01:17:32 GMT+3

Женя, прошу прощения, что пишу так поздно, но пока рядом есть Wi-Fi, я им воспользуюсь. Сочиняя тексты для песен, я использую самые разные источники впечатлений и по-разному их фиксирую. Ваша проза – это кружево из деталей, очень изысканно подобранных слов. Это в чистом виде производная от интеллекта, эрудиции? Возможно, вы ведете записные книжки, фиксируете услышанное от других людей?
отправлено с iPhone

Тема: RE: ваши записные книжки
от: Evodolazkin, кому: JeniaSPB
09.03.2017, 10:17:32 GMT+3

Дорогая Женя, особенности работы диктует материал. В случае «Лавра» мне пришлось работать со средневековыми текстами – цитировать их, пересказывать или сочинять самому в древнерусской манере. Но основное – это, конечно же, личные наблюдения. Треск отсыревших сучьев в костре, удар неумело взятого весла о воду и т. п. – это ведь наш общий со Средневековьем фонд. Я наблюдаю эти детали здесь, а затем переношу туда. И когда читатель узнает близкие ему ощущения в чужой среде, она перестает быть для него чужой. За этими деталями я охочусь и собираю их, нередко помещаю в записную книжку – это обычная для писателя история. В этой связи мне вспоминается замечательное письмо одной моей читательницы. Она хвалит мой роман «Лавр», но жалуется, что один из фрагментов ею остался непонятым. Имеется в виду описание средневекового­ леса­, в котором вытаивает из-под снега пластиковая бутылка. Это легкое хулиганство было мне нужно для того, чтобы выразить идею проходимости времени во всех направлениях. Так вот, читательница упоминает о записных книжках как одном из писательских методов и квалифицированно это описывает. За этим следует вопрос: может быть, вы перепутали записные книжки?
Ваш Женя

Тема: мужской стиль в литературе
от: JeniaSPB, кому: Evodolazkin
09.03.2017, 12:17:32 GMT+3

В литературе, поэзии и даже музыке мне всегда нравился мужской стиль. Потому что мужчины, как правило, тяготеют к обобщению и вообще к какой-то философской истине. Это не жалостливые письма подруге. Вы делите литературу на мужскую и женскую?

Тема: пол для большой литературы значения не имеет
от: Evodolazkin, кому: JeniaSPB
09.03.2017, 13:20:32 GMT+3

Принято говорить, что есть лишь одно деление: литература и нелитература. Я, пожалуй, под этим подпишусь – с небольшой поправкой в том духе, что существует все-таки особая женская интонация, и она, безусловно, только украшает текст. Возьмите, например, романы замечательной английской писательницы Мюриэл Спарк. По качеству прозы с ней сравнится редкий мужчина. Пол, возраст, национальность для большой литературы решающего значения не имеют. Лучшие писатели достигают тех высот, где летают только ангелы, у которых нет ни первого, ни второго, ни третьего.

Тема: RE: пол для большой литературы значения не имеет

09.03.2017, 13:40:32 GMT+3

Наше интервью в письмах по скорости ответов уже напоминает интервью в WhatsApp)) Литература – это способ создавать жизнь или способ ухода от реальности?
отправлено с iPhone


Тема: каждому – свое
от: Evodolazkin, кому: JeniaSPB
09.03.2017, 15:30:32 GMT+3

Тема: песни пишутся в дороге
от: JeniaSPB, кому: Evodolazkin
09.03.2017, 18:50 GMT+3

Женя, пишу вам из города Саров, путь в который из Нижнего занял у меня 4,5 часа, стою за кулисами прямо перед началом выступ­ления. Хочу сказать, что песни прекрасно пишутся в дороге. А романы?

Тема: вне кабинета «хватаешь» жизнь
от: Evodolazkin, кому: JeniaSPB
09.03.2017, 23:50:32 GMT+3

Дорогая Женя, самое большее, что я могу­ сделать вне своего кабинета, – описать какую-то конкретную вещь или человека. Вижу, скажем, как в скоростном поезде спит, открыв рот, человек. Удивительный такой контраст: предельная скорость и полный покой. Да и сидит гражданин необычно: затылок на стекле, лицо обращено внутрь вагона. Иногда глаза открываются (без зрачков, одни белки), и тогда закрывается рот. Потом в обратном порядке. Поезд, между прочим, Милан–Венеция, за окном – красота неземная, а тут такой аттракцион. Достаешь записную книжку, пытаешься как можно более точно «схватить» происходящее – двумя-тремя мазками. Например, лицо пассажира описываешь как венецианскую маску.

Тема: RE:
от: JeniaSPB кому: Evodolazkin
10.03.2017, 14:17:32 GMT+3

Существует ли писательский график Евгения Водолазкина, например: сегодня только пишу, даже на телефонные звонки не отвечаю, а завтра преподаю, отдыхаю? Я вот, например, пытаюсь прийти к такому графику, но не получается, и прямо сейчас одновременно записываю альбом и готовлюсь к важному концерту, который пройдет 16 апреля в петербургском клубе «Космонавт».
Женя, писала вам вопрос под объявление моего рейса в аэропорту, которое я чудом услышала! Возвращаюсь в Петербург.
отправлено с iPhone

Тема: RE: RE:
от: Evodolazkin, кому: JeniaSPB
10.03.2017, 17:17:32 GMT+3

Дорогая Женя, поздравляю с возвращением! График существует, но к действительности не имеет ни малейшего отношения. Одновременно с решением писать приходит, допустим, звонок начинающей поэтессы: «Посмотрите мои стихи». Я вдыхаю, чтобы сказать об отсутствии времени, – она опережает меня: «Одно условие: никаких похвал – только о недостатках!» Невозможно отказать человеку, который ставит тебе условия... Звонки из библиотеки, нескольких изданий и даже Московского зоопарка. После небольшого затишья опять звонки – с уточнением моей позиции относительно борьбы с обледенением тротуаров, ювенальной юстиции и родительного падежа слова «мандарины»... Не отвечать я, вопреки советам, пока не научился. Раньше, правда, я сбегал в деревню, где плохая телефонная и интернетовская связь, но несколько недель назад у меня там сгорел дом. В том, что сбегать сейчас некуда, я вижу своего рода призыв не уходить от общественных обязанностей. Я не жалуюсь: внимание к тебе – это ведь форма любви, а за любовь нужно быть благодарным.
Женя, предлагаю другие материи оставить до нашей встречи. Вот мы ее и дождались. Пока на этом все.
Ваш Женя

Личная встреча

Евгения Любич: Женя, очень рада вас видеть! Наконец мы встретились после трех дней переписки в родном для обоих Петербурге. А я уже начала привыкать писать вам... Мне очень нравится, что мы называем друг друга именно Женя. Вообще это очень интересно, что за одним именем скрываются два разных мира: мужской и женский, два разных мироощущения. Любопытно узнать ваше понимание этих двух миров.

Евгений Водолазкин: Женя, и я рад встрече... Мне кажется, что женщины гораздо лучше мужчин. Говорю это без малейшего кокетства. Просто как опыт своей жизни. Воспитывали меня женщины – бабушка и мама. В основном – бабушка. Потом я плавно из бабушкиных рук перетек в руки моей жены, замечательного, удивительного человека. Она из русских немцев, из Караганды, сочетает счастливым образом лучшие черты двух народов. Естественно, у меня могла родиться только дочь. Мужчине с женщиной легко, потому что они по-разному устроены. Особенно хорошо и, наверное, правильно устроены русские женщины.

Вы угадали мой следующий вопрос. Я знаю, что вы несколько лет прожили в Мюнхене. Я тоже прожила какое-то время за рубежом, в Париже. И ощутила разницу между русскими женщинами и женщинами европейскими.

Дело в том, что западные женщины, в частности, немки, которых я знаю по Мюнхену, по Берлину, все время думают о том, чтобы, не дай Бог, не потерять равенства с мужчинами. Наша женщина об этом не думает. Если она любит, то любит. Она может быть кошкой в мужских руках, а может быть тигрицей. Все зависит от тебя, от твоего желания, и в каком-то смысле – от твоих возможностей справляться с ее темпераментом. А западные люди немного по-другому устроены. Например, меня в свое время жутко потрясло, что пары составляют брачный контракт, развод изначально заложен в систему. У нашей женщины хватает мудрости не вестись на эту чепуху.

Для западной женщины справедливость выше любви.

Кому нужна эта справедливость, если она зачеркнет любовь?

Мне кажется, что для российских женщин, и вообще для нашего человека, очень важно любить. В смысле – прощать, терпеть, ждать, надеяться, верить. В Европе акцент все-таки на материальную сторону вопроса. Да, там очень красивые женщины. Особенно француженки. Но вот дома там суп не приготовлен. Лично мне теплее здесь жить. То, что в итоге я живу, например, не во Франции, не в Париже, а в Санкт-Петербурге – это осознанный выбор. Для вас это тоже осознанный выбор?

Мы с женой даже не сомневались, что будем возвращаться. И до сих пор я не жалею. Дело в том, что заграница представляет искушение преимущественно для тех, кто никогда там не жил долгое время. Туда едут за счастьем. Да, там зарплата больше, там улицы чище… Можно перечислять бесконечно. Но ты там всегда чужой. Чужой даже не в агрессивном смысле – тебя никто не прессует за то, что ты не немец или не француз. Просто существует вежливая дистанция, которая не дает человеку подойти на сколько-нибудь близкое расстояние, чтобы стать своим. Я наблюдал это в самых разных странах. В Англии, в Германии. Это в какой-то момент сильно давит на нервы. Знаешь, это можно сравнить с дождем. Только не с освежающим, который летит с неба Ниагарой. Речь идет о дожде, который едва-едва накрапывает, который почти еще туман. И ты идешь. И ты проходишь километр – и чувствуешь, что абсолютно мокрый. У тебя нет никакого иммунитета против него. То есть, попадая под большой дождь – ты мобилизуешься. А тут вот такая нарастающая сырость…

Человеку успешному часто приходится иметь дело с Москвой. Наверное, у вас была возможность переехать в столицу. Тем не менее вы все равно, может быть, даже вопреки всему, живете в Петербурге. Является ли этот город в какой-то степени условием для творчества?

Если ты хочешь чем-либо серьезно заниматься, нужно ехать в Москву. Но есть две сферы, которые являются исключением из этого правила.

Это музыка и литература?

Это наука и литература.

Тогда три сферы.

Да. Тогда три. Мы не раз об этом говорили с Михаилом Шемякиным. Он любит уточнять: «Что-то есть в испарениях этих болот, что питает творчество».

Интересно, что вы думаете о литературных премиях?

Премии важны. С нескольких точек зрения. Первое и главное: это ориентир для читателя. Возьмите пять основных русских премий: «Большая книга», «Ясная Поляна», «Национальный бестселлер», «Русский Букер», «НОС» – кажется, я ничего не забыл. И посмотрите шорт-лист каждой – вы обнаружите совпадения. Это то, что можно читать спокойно, – высокого класса литература. Второе: премии поднимают интерес. Значит, поднимают тиражи, значит, увеличивают роялти. Наконец, премия – это в некоторых случаях большие деньги. «Большая книга» – первая премия три миллиона рублей, вторая премия – 1,5 миллиона, третья премия – 1 миллион. Ощутимо для писателя, который, в общем-то, много не зарабатывает! Год, два он может спокойно жить, не думая о том, на что содержать семью. Другое дело, что премии редко дают дважды. Мне повезло получить дважды «Большую книгу».

Если не брать премии в расчет, на что живет писатель?

На дополнительные заработки, если основным считать литературный труд. Например, я сотрудник Пушкинского Дома. Нельзя сказать, что я там зарабатываю деньги, потому что зарплата доктора наук, как ни странно, очень маленькая. Но у меня получается по совокупности: зарплата филолога, исследователя Древней Руси, плюс я получаю роялти за мои романы. Все это помогает держаться на плаву. Вполне мог бы зарабатывать гораздо больше, начни я писать детективы или любовные романы. Но мне интересны другие призы. Я горжусь тем, что могу хорошо описать вид из окна, разговор в комнате, да мало ли что. И не променяю это ни на какие гонорары за треш.

Точно такое же у меня отношение к музыке. Это здорово, потому что освобождает от соблазна писать ради денег. Другой вопрос – писать ради чего? В переписке мы говорили о том, что литература – это способ ухода от реальности.

Для меня это не столько способ ухода, сколько попытка справиться с существующей реальностью. Справиться лично. Справиться со своими страхами. Иногда – с приступами отчаяния. Я не могу сказать, что существую в непрерывной истерике. Нет. Но иногда на меня накатывает жуткая тоска. И единственным лечением здесь может быть только создание текстов. Как у вас, я думаю, создание музыки. Вы знаете, я впервые что-то подобное говорю. Но как бы очень неожиданный жанр у нас: вы не журналист, вы человек искусства, поэтому я чувствую себя в некотором смысле более свободно... Вы, Женя, молоды. В вашем возрасте я многого не боялся, потому что не до конца чувствовал жизнь.

Кто-то черствеет с годами. А кто-то, может быть, наоборот, готов обнажиться.

Меня в свое время потрясло: вот Виктор Астафьев – великий писатель. А знаете, какое у него жуткое завещание? Я, боюсь, не воспроизведу дословно, но близко к тексту: «я пришел в этот мир полный радости, а сейчас у меня нет для него ни одного доброго слова». И меня мучило вот это его непонятное заявление. А потом я стал понемногу понимать. Молодые люди не знают, как страшна жизнь.

Опыт бывает очень ранний и очень разный.

Бывает. Но в юности человек способен реабилитироваться­, восстановиться. Даже очень страшные вещи, которые с ним происходят, он форматирует в отдельную папку «Исключения». И возвращается к солнечной жизни как норме бытия. А человек, который перешел определенный рубеж, понимает, что это никакие не исключения, что жизнь непроста по целому ряду причин. Возникает это чувство, и уже не так просто отвлечься. Для меня литература – это большая помощь и утешение, которое гораздо дороже денег или славы. Всех тех вещей, которые кажутся такими привлекательными.

Вопрос, который я не могу не задать как музыкант. Тексты у вас очень музыкальные, поэтичные. Я чувствую этот ритм. Мне интересно ваше отношение к связи музыки и литературы.

Знаете, наиболее важные и драматические фрагменты текстов я пишу под музыку – например, включаю Баха. Когда описываю патетические сюжеты – «Реквием» Моцарта. Но я не позволяю себе постоянно слушать музыку, когда пишу. Потому что иногда качества хорошей музыки могут невольно распространиться в моем сознании на текст, и текст будет плох. Я работаю вообще-то в тишине.

Удивительным образом перекликается с моим совершенно противоположным опытом. Я не могу читать текст под музыку. Потому что для меня музыка – это самостоятельный текст. И наоборот. Если говорить о моих песнях, я не могу отделить текст от музыки, потому что текст теряет вообще смысл и глубину.

Да, да. Женя, вы абсолютно правы в смысле того, что в песнях текст и музыка неразделимы. Слово имеет свои пределы. И там, где его возможности кончаются, там начинается музыка или живопись. Свой прошлый роман «Авиатор» я посвятил художнику. Сейчас пишу роман, который будет посвящен музыканту. И вот там я пытаюсь, среди прочего, понять, где находятся те самые пределы слова и где вступает музыка. Потому что без музыки придется остановиться. А так мы все идем и идем.

Письмо вдогонку

Тема: вопрос о героине романа
от: Evodolazkin кому: JeniaSPB
14.03.2017, 22:29

Женя, дорогая, я вернулся из Греции – и лечу в Японию. Обнаружил в почте, что так и не ответил на один ваш вопрос. Вы спрашиваете: планирую ли я написать роман, главной героиней которого будет женщина. Понимаете, Женя, чтобы писать о женщине, нужно ее разгадать. Пока у меня это не получилось, буду писать о мужчинах: они проще устроены.
Сердечно, Женя
отправлено со смартфона Samsung Galaxy.

Евгений Водолазкин

Совсем другое время

Моё первое воспоминание - настенные часы в перевязочной. В полуторагодовалом возрасте я лежал в ожоговом отделении после того, как опрокинул на себя чайник с кипятком. Из позднейших рассказов знаю, что меня вывели на кухню нашей коммуналки в присланном роднёй матросском костюмчике и там-то я схватился за чайник - только что вскипевший, поставленный зачем-то на табуретку. Родители (до их развода оставалось немногим более двух лет), гордясь то ли мной, то ли новой вещью и щедростью родни, показывали меня соседям, а я неуклонно приближался к предназначенному мне чайнику, и некому было меня остановить.

Мне, в сущности, тогда повезло: кипяток попал не на лицо, а на бок («Что это у тебя на боку?» - спрашивают меня знакомые на пляже), и я не был обезображен. Я не помню, как бился-катался по полу нашей кухни, как прилетевшая «скорая» не могла стащить с меня узкий костюмчик, не помню даже больничных перевязок. А часы - помню. Вероятно, боль перевязок отпечаталась в моей зарождавшейся памяти в виде двух чёрных стрелок и круглого - с чёрным же ободком - циферблата. Сейчас понимаю, что с самого начала мне было предъявлено то же, что некогда Адаму: время и страдание. Точнее, страдание, которое вывело меня из состояния вневременности и включило хронометр моей персональной истории.

Вневременность - райское качество, а детство - маленький личный Рай. Человек выходит из него, как выходят из равновесия, ибо Рай обладает абсолютным равновесием и полнотой. Покинувший Рай сталкивается с проблемами питания, плотской любви, квартиры, денег, но главное - времени. Время - синоним конечности, потому что бесконечное не подлежит счёту. Погружение во время не происходит в одночасье, оно имеет длительность - так, чтобы иметь возможность привыкнуть (хотя одна уже мысль о длительности мгновенно переводит рассуждение во временну́ю плоскость). Всё происходит постепенно - как вход в холодную воду.

Будучи изгнан из Рая, Адам жил ещё какое-то время, по нашим меркам - большое: 930 лет. И все же эта длинная жизнь уже не шла ни в какое сравнение с вечностью. Вечность была потеряна. Она медленно уходила, даря свои последние отблески, - немыслимое долгожительство праотцев. И хотя Мафусаил прожил даже дольше Адама (969 лет), общий курс был очевиден: с каждым поколением длительность жизни лишь уменьшалась. Когда фараон спрашивает праотца Иакова, сколько ему лет, Иаков отвечает, что 125, что малы и злы были годы жизни его и не достигли они лет жизни его отца.

Личная история в определённой степени повторяет историю всеобщую, и время в нашу жизнь входит не сразу. Детское время - совершенно особое, оно не похоже на взрослое. Это совсем другое время. Оно вязкое, почти неподвижное, почти не время ещё, в нём нет главного свойства времени - необратимости.

Вот я, четырёхлетний, стою по подбородок в море и смотрю, как девочка Надя вываливает в воду сырой песок из ведёрка. В песке - совок. Сырой песок движется медленно, и совок движется медленно. Сползают. Я стою в море, раскинув руки, словно держась за поверхность воды. Сохраняю по мере сил устойчивость. Волнуюсь, что совок упадёт вместе с песком (просчитывание событий - свойство, мучившее меня с тех пор, как себя помню). Не смею об этом сказать, опыта ведь никакого, не было ещё таких случаев в моей практике: чистое предвидение, боюсь быть смешным. Не исключается, что песок выпадет, а совок останется. Или, например, совок тоже выпадет, но, увидев своё падение, вернётся. Время обратится вспять и всё такое. Если Надя так поступает, значит из чего-то же она исходит. Есть, стало быть, в этом какой-то смысл.

Оказалось - не было смысла, так нередко бывает в жизни. Всё, что было в ведёрке, в полном составе отправилось на дно моря и там растворилось. Надя растерянно смотрела на воду. Мне было жаль совка, жаль Надю, но грустнее всего было оттого, что ситуация разрешилась по законам логики - логики и земного притяжения, - а не по каким-то другим, менее жёстким, законам.

Тут возникает мой кузен Пётр, он намного старше нас с Надей, мы для него мелюзга, но он входит в Надино положение и без устали ныряет, чтобы найти совок. Пётр - и в этом есть что-то от героического эпоса - переворачивает подводные камни, спрашивая жестами из-под воды: здесь? Камни, все в бурых водорослях, обнаруживают обращённую ко дну голую изнанку. Или, может быть, здесь? Мне даже кажется, что камни глухо стучат под водой. Надя беззвучно плачет: о том, куда упал совок, она не имеет ни малейшего представления. Надя, два года спустя ставшая моей первой любовью. А совок так и не нашли - вот она, цена беспечности.

Мы идём по набережной, и я смотрю, как мягко соединяются с асфальтом сандалии моего кузена - с пятки на носок. Я тоже пробую так идти, но безуспешно. В моих шагах никакой пластики, мои сандалии не имеют такого постепенного соприкосновения с землёй, негнущиеся, как вся детская отечественная обувь. Существенно то, что в данном случае мы идём не с пляжа, а на пляж, и впереди ещё купание, ведёрко с песком и все остальные события.

В детстве безгранично не только время, но и пространство. Безгранично в том смысле, что нет границ между местом, где живу постоянно, и приморским городом, куда приезжаю. Как-то они легко переходят друг в друга, без лишних слов. Сутки в поезде - и начинает пахнуть морем, гниющими водорослями, рыбой. У носов кораблей колыхание портовой неопрятности - бутылочных горлышек, арбузных корок, обрывков газет. Даже плюнуть туда страшно: вот, мол, слюна из моего рта в такой грязище будет плавать. Но ничего, плевал.

Все эти события я с трудом привязываю к конкретным годам. Потеря совка (1968) датируется только потому, что это моя первая поездка к морю. И первое воспоминание после ожога - сопоставимое с ним по силе. Такого больше уж не повторялось. Что повторялось: пляж, бабушка курит на ветру. Порывы ветра срывают с сигареты пепел и даже искры. Напоминает Везувий. Курит бабушка и в безветрии. Пепел падает без внешних причин, исключительно под собственной тяжестью. Бабушка шершавой рукой стряхивает его с подстилки, на которой мы сидим. Рядом курит дядя Саша, моряк. Сделав затяжку, он позволяет части дыма выйти наружу, но это лишь приём, игра в кошки-мышки: мощным вдохом выпущенный дым затягивается обратно в рот, умеренно открытый - ровно настолько, сколько необходимо для таких операций. Многие его рассказы начинаются с фразы «Дул страшнейший норд-ост…». Дядя Саша толст, и живот его огромен - в особенности на пляже. Непонятным для меня образом дядя Саша является отцом худенькой Нади и её старшей сестры Наты. А также сыном Наталии Владимировны, подруги моей бабушки. В том, кто кем друг другу приходится, я в своё время разобрался не сразу. Широкому кругу перечисленные имена мало что… Всё понятно.

Вот ещё из раннего: смотрю, как Ната качается на качелях. Чуть не задевает меня ногами. Просит отойти. Объясняет, как это опасно - быть задетым по лицу ногой. Говорит: «Ноги - грубое дело». Одно из первых запомнившихся мне выражений. Грубое дело. Ноги, значит. Ёмко, можно сказать - исчерпывающе. Ната мне кажется рассудительнее Нади, только любят ведь не за рассудительность.

Летом мы ездили к ним, зимой - они к нам. Ожидая их, я просил, чтобы, если не хватит кроватей (с этим действительно были сложности), Надю положили со мной. На бабушкин осторожный вопрос, как я пришёл к подобной мысли, внятного ответа у меня не было. К Наде мне было приятно прикасаться - но об этом ведь так прямо не скажешь. А ещё приятно было сидеть под столом, клеить ёлочные игрушки, следить за метелью из жарко натопленной комнаты. Это - с обеими.

Надю и Нату я называл Белками, почему - не знаю. Поздняя версия: бабушка читала мне о девочках-белочках и мальчиках-зайчиках. Если дело обстояло так, то Белки должны были называть меня зайцем - называли ли? Что-то я не помню такого, и спросить некого - бабушка умерла. Впрочем, симметрия здесь не обязательна - ни в именовании, ни в чувствах. Её и не было.

Белки приехали как-то на Новый год, и в один из дней Надя сказала мне: «Дурак!» Между прочим, сказала, может быть, даже ласково - есть ситуации, когда необходимо произнести что-нибудь в этом роде. Обычное детское слово, незлое и необидное. Я был им поражён в самое сердце, плакал даже. «Дурак!» Лет пять-шесть мне было, я знал это слово, иногда им уже и пользовался, но чтобы Надя - мне… Отношения с Белками были той частью бытия, которая всё ещё пребывала в Раю. Надино же слово было нерайским. Точнее, как раз и было тем яблоком в саду, к которому, понятно, лучше не прикасаться, но Надя зачем-то сорвала его.

Они приезжали и летом. Все вместе мы отправлялись на электричке отдыхать в деревню Кла́вдиево. Я довольно смутно представлял положение Клавдиева в мире, но чётко помнил две последние станции перед ним: Кичеево и Немешаево. И хотя в те годы мне не случалось путешествовать в одиночку, где бы на свете ни возникли тогда на моём пути Кичеево и Немешаево, я бы всегда мог с уверенностью сказать, что последует за ними.

Клавдиевские - как, впрочем, и приморские - впечатления многослойны. И я не могу с уверенностью отделить один слой от другого. Самый ранний эпизод - это, пожалуй, преодоление высохшей канавы, неглубокой даже для меня тогдашнего. Меня переводили через неё Белки, которым это очень нравилось. Они были чуть старше меня, и я был объектом их взрослой заботы. Мне это тоже нравилось - я был рад такому неожиданному вниманию. Увидев, что предприятие удалось, в дальнейшем Белки переводили меня через всё подряд - канавы, бордюры, дорожки, - взяв под руки с обеих сторон. Было в этом что-то балетное.

Одним из самых сильных, хотя и чуть более поздних моих клавдиевских воспоминаний стала пани Мария. Она была полькой, а фамилия её - непреднамеренно - Поляковская. Роль ей в Клавдиеве выпала необычная, и рядовые клавдиевцы были пани Марии, прямо скажу, не чета. Она родилась в семье инженера, строившего Юго-Западную железную дорогу, и получила хорошее воспитание. В клавдиевском её домике стояло фортепиано, на котором она обучала игре деревенских девушек. Как и почему их семья осталась жить в пыльном Клавдиеве, я себя тогда не спрашивал: всё происходящее на свете - и в этом преимущество детства - казалось мне естественным. Сейчас спрашиваю, но не нахожу ответа.

Иногда пани Мария для нас играла. Надевала старинные бусы, кольца и играла. Загрубевшие от немузыкальных её занятий пальцы с шумом плюхались на клавиши. Так, напоминая о материальности искусства, в первом ряду партера слышен топот балерин. Время от времени раздавалось приятное щёлканье - это касалось клавишей одно из колец пани Марии. Она не могла играть без колец.

Рассказывала об отце, пане Антоне, - «бардзо элегантський». Бардзо. Отменного воспитания человек. Пана Антона железнодорожная общественность отправляла по деликатному делу к министру железных дорог Клавдию Семеновичу Немешаеву в Петербург. Напомнить министру, что в его, министра, честь в своё время были названы две станции - Немешаево-1 и Немешаево-2 (пан Антон разворачивал карту и показывал на ней станции). Вот это-то, собственно, обстоятельство сбивало с толку машинистов (жестом показывал, как сбивало). Так нельзя ли, высокочтимый Клавдий Семенович (деликатно спрашивал), переименовать Немешаево-2 в Клавдиево? Нельзя ли, значит, в данном случае поменять фамилию на имя? Оказалось, можно.

Мы с Надей в Клавдиеве раскачиваемся в гамаке. Мы - в лодке, которая уходит от погони. Надя на вёслах, а я лежу (ранен, может). Беглецы, одни в целом мире. Надя раскачивает гамак движением ног, и он взлетает так высоко, что захватывает дух. Ритм и энергия Надиных движений меня ощутимо волнуют. Из райского состояния мы вышли уже несколько лет назад. Я кладу руку на полоску кожи между её майкой и юбкой, но она этого не замечает. Я робко глажу её по спине - никаких возражений. Очевидно, как раненый я имею на это право.

Помню клавдиевские имена. Мы снимали дачу у Ольги Максимовны. Самой Ольги Максимовны память не сохранила, но имя её осталось. Она делила дом и сад с бывшим то ли мужем, то ли зятем, которого называла чудовищем. Делила в прямом смысле: по дому проходила перегородка, по саду - забор. Из-за этого забора чудовище угощало нас вишнями. Лица его мы не видели - только руки, полные тёмно-бордовых ягод. Целиком показываться (предположение основывалось на «Аленьком цветочке») он, видимо, боялся. За пугающей внешностью у него скрывалось доброе сердце, которого Ольга Максимовна так и не смогла разглядеть.

Но мы продолжали ездить и на море. Там, на море, у Белок не квартира была - колониальная лавка. Пробковый шлем, африканские маски, панцирь морской черепахи, акулья челюсть, рыба-меч. Не говорю уже о банальных раковинах и морских звёздах - они лежали на каждом свободном месте. Все отнятые у моря предметы наполняли квартиру солоноватым запахом. Имелась также прекрасная библиотека, в том числе «Библиотека приключений», которую я - лет уже в восемь-десять - читал запоем в летние приезды к ним. Все приключения этой библиотеки память сохранила в декорациях их квартиры. И с её запахом.

Взрослея, мы с Белками не то чтобы перестали общаться - скорее не были уже исключительным достоянием друг друга. У меня - и, несомненно, у них - появились новые друзья, которые доставляли нам радость. Одной из главных радостей моего детства было просыпаться от прикосновения моих друзей по двору. Жили мы с бабушкой на первом этаже, двери во двор не закрывались, можно было войти рано утром и разбудить меня. Я до сих пор помню эти пробуждения и сопровождавшее их ощущение счастья.

Было ещё словечко - «выйдешь?». От него повышалось настроение. Не призыв, не команда («Выходи во двор!»), а вопрос, точнее, вопрос-команда. Утром будят - выйдешь? Конечно выйду, как же можно не выйти? Во дворе были свои развлечения, в известном смысле - даже своё море. То и дело под землёй прорывало водопровод, и, чтобы добраться до него, выкапывали яму. Она тут же наполнялась водой. Воду откачивали, но труб не меняли - просто латали старые. После починки яма вновь заполнялась водой, и её через какое-то (длительное) время снова откачивали, и снова латали трубу. Если вода больше не появлялась, через месяц-другой яму закапывали и покрывали участок асфальтом - до следующей (скорой) аварии. Всё делалось не совсем уж спустя рукава, но и без ажиотажа, с чисто русским фатализмом. И никто во дворе не выказывал неудовольствия - ни взрослые, ни (уж тем более) дети. Сидя на краю ямы, мы болтали ногами в прохладной глинистой жиже. А спины нам грело жаркое летнее солнце. Удивительное было наслаждение, и не скажешь ведь, что редкое.

Во дворе, под маслиной, стоял стол, по бокам две скамейки. На одной из них сидел старый Илья - спиной к столу, облокотившись о него, разбросав руки. Из глубин памяти всплывает робкое сомнение, что был это, возможно, дядя Вася. Как бы то ни было, сочетание казалось вечным: маслина, стол со скамейками, человек. Потом человека не стало. Говорили, что Илья, проходя зимой мимо дворового крана, поскользнулся на наросших разводах льда и убился насмерть. Причём убился точно Илья. Кто бы в конечном счете ни сидел разбросав руки - Илья или дядя Вася, - мне его потом очень не хватало.

Рос ещё во дворе пирамидальный тополь - очень высокий. Бабушка рассказывала, что его посадил Сергей, который давно умер. В голове моей не укладывалось, как это тополь растёт, в то время как Сергей умер. Или, скорее, наоборот: как это он умер, если тополь растёт. Имя Сергея мы с друзьями произносили с тихой печалью, оно нам очень нравилось, а Сергей казался молодым и красивым. Это было одной из первых моих встреч со смертью. Более ранней встречей были только похороны во дворе, когда я поднялся в квартиру покойницы и долго смотрел на неё. Смерть тогда не вы глядела явлением всеобщим. Случай безымянной покойницы, как и случай Сергея, казался мне их личной неудачей.

Место сидевшего на скамейке под маслиной заняла баба в платочке - очень ненадолго. Баба была воплощением иронии и скепсиса. Нас, вернувшихся из школы (кожаный запах ранца, звяканье ручек в пенале), она встречала фразой на чужом, хотя и вполне понятном языке: «Школяри́… Копийка вам цина́ в базарный дэнь». Не знаю, насколько была оправданна такая жёсткая оценка. Может быть, и оправданна… Баба исчезла так же неожиданно, как и появилась.

Была в моей жизни ещё одна Белка - кошка. В отличие от приморских Белок, воплощение злобы и человеконенавистничества. Всякого проходившего мимо встречала шипением и попыткой схватить за ногу. Находясь рядом с плитой или стульями (предметы, под которыми животное любило отдыхать), следовало всегда быть начеку. Почти любое движение рядом с ней Белка считала нападением и немедленно бросалась в контратаку. О том, чтобы погладить киску или, не дай бог, взять её на руки, не могло быть и речи. Частичное исключение делалось Белкой только для моей бабушки. Впрочем, я был не из тех, кто отступает перед трудностями, и, надев перчатки из толстой кожи, несколько раз отрывал Белку от пола. Сейчас понимаю, что дело могло кончиться пусть не ожоговым отделением, но уж наверняка офтальмологическим.

Между тем Белку ценили. Она отлично ловила крыс, что для нашей квартиры было качеством актуальным. Будучи профессионалом, пойманных крыс Белка не ела, предпочитая мясо, которое бабушка давала ей в награду. Справившись с крысами в квартире, Белка начала ловить их на помойке и приносить в квартиру. Однажды сосед Эдуард покрасил в кухне пол (это был единственный раз, когда на моей памяти в кухне что-либо красилось), и по этому полу Белка протащила очередную крысу со двора. Выгнав Белку с крысой, Эдуард закрасил образовавшуюся дорожку и закрыл входную дверь. Дождавшись ухода Эдуарда, Белка с крысой влезла через форточку и протащила-таки добычу через кухню до нашей с бабушкой двери.

Собственно, Белка появилась в нашей квартире уже на грани моего взросления. Наверное, поэтому черты её лишены размытости и предстают во всей своей чёткости. Вместе с тем образ Белки подёрнут и дымкой эпоса, слагавшегося прежде всего мной. Я придумывал о ней массу историй, которые всем рассказывал и о которых Белка ничего не знала, иначе (мяу!) она бы мне их ни за что не простила.

Лет с десяти время моей жизни начало встраиваться в общую хронологию, и моя личная история мало-помалу стала частью истории всеобщей. События разворачивались стремительно. Я вырос, закончил школу, выучился на литературоведа, отпустил бороду, затем её сбрил, обзавёлся семьёй, мы много путешествовали, из литературоведа я превратился в литератора (точнее, совмещаю одно с другим), вновь отпустил бороду, по совету жены - короткую, в виде трёхдневной щетины, поседел и приобрёл неожиданно респектабельный вид: карманники на Невском (они принимают вас за иностранца, пояснили мне в полиции) стали проявлять ко мне то внимание, на которое прежде я просто не мог рассчитывать.

Отношений с Белками я почти не поддерживал. Первой отпала Надя. Она вышла замуж и, как человек цельный, послала к чёртовой бабушке всё, что не имело отношения к её новой семейной жизни. Ната со временем также вышла замуж - за неразвитого парня с большими усами - то ли радио-, то ли сантехника. На вопрос о круге его чтения следовал ответ, что всем видам литературы он предпочитает техническую. Когда у них родился больной ребёнок, муж Нату бросил. Она выживала за счёт того, что в нескольких местах мыла полы, а её отец дядя Саша, к тому времени списанный на берег, продавал на улицах газеты. В те годы я побывал у них, но квартиры не узнал. В ней больше не было ни «Библиотеки приключений», ни просто библиотеки, ни даже мебели. Квартира превратилась в бомжатник, где, помимо хозяев, жили собаки, якобы выращиваемые на продажу. Ната, однако, не теряла присутствия духа. Помимо мытья полов, она публиковала в местной газете стихи и вступила в компартию (независимой уже) Украины. Последние известия об этой семье шли урывками - в основном через мою мать, которая с Натой переписывалась. Рассказывали, что, продавая газеты зимним ветреным днём (дул страшнейший норд-ост, вспомнилось мне), дядя Саша поскользнулся и сломал шейку бедра. Прохожие занесли его домой, но в больницу он не обращался. Нога его срослась неправильно, и он уже больше не ходил. А потом пришло письмо от Наты, где сообщалось, что у неё последняя стадия рака печени. Когда мои родные попытались с Натой связаться, к телефону уже никто не подходил.

Иногда мне кажется, что в разрушении этого маленького приморского Рая виновато время. Не то время, которое «время перемен», «трудное время» и т. д., а время как таковое, как потеря вневременности. Мне даже мерещилось, что нужно просто отмотать время назад, - и восстановится Натина печень, дядя Саша поднимется с обледенелого тротуара, вернётся на свои полки «Библиотека приключений», Белки под руки (надо полагать, задом наперёд) поведут меня обратно через канаву, совок, вынырнув из воды, втянется в детское ведёрко, а кипящий чайник медленно остынет.

Ты - не раб!
Закрытый образовательный курс для детей элиты: "Истинное обустройство мира".
http://noslave.org

Материал из Википедии - свободной энциклопедии

Евгений Водолазкин
267x400px Евгений Водолазкин на IX Московском международном открытом книжном фестивале
Имя при рождении:	Евгений Германович Водолазкин
Псевдонимы:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Полное имя	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дата рождения:
Дата смерти:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Место смерти:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Гражданство:	СССР 22x20px СССР , Россия 22x20px Россия
Род деятельности:	писатель, литературовед
Годы творчества:	с Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). по Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Направление:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Жанр:
Язык произведений:
Дебют:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Премии:
Награды:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Подпись:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
[[Ошибка Lua в Модуль:Wikidata/Interproject на строке 17: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |Произведения]] в Викитеке
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Евге́ний Ге́рманович Водола́зкин (род. 21 февраля (19640221 ) , Киев) - российский литературовед и писатель.

Биография

Окончил филологический факультет КГУ им. Т. Г. Шевченко (1986). В том же году поступил в аспирантуру Института русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), в Отдел древнерусской литературы, возглавляемый академиком Д. С. Лихачёвым . В течение трёх лет писал диссертацию о переводе византийской Хроники Георгия Амартола и после защиты, с 1990 года работает там же .

Доктор филологических наук, защитился в 2000 году, тема диссертации: «Всемирная история в литературе Древней Руси (на материале хронографического и палейного повествования XI-XV вв.)».

Произведения

• Дмитрий Лихачев и его эпоха: Воспоминания. Эссе. Документы. Фотографии. - СПб.: Logos, 2002. 424 с. - 2000 экз.
• Похищение Европы. - СПб.: Logos, 2005. - 416 с. - 2000 экз.
• Соловьёв и Ларионов - М.: Новое литературное обозрение, 2009. - 342 с. - 1000 экз.
• Часть суши, окруженная небом: Соловецкие тексты и образы. - СПб.: Logos, 2011. - 784 c. - 1000 экз.
• Лавр. - М .: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2012. - 448 с. - 43 000 экз.
• Совсем другое время. Сборник рассказов. - М .: АСТ, 2013. - 480 с. - 4000 экз.
• Красная стрела: [рассказы, эссе] / Сост. С. Николавеч и Е. Шубина. - М.: АСТ, 2013. - 703 с. - 4000 экз.
• Русские дети: 48 рассказов о детях / Сост. П. Крусанов, А. Етоев. - СПб,: Азбука-Аттикус, 2013. - 800 с. - 10 000 экз.
• Текст и традиция. Альманах. Т. 1-3. - СПб.: Росток, 2013-2015. - 1000 экз.
• Дом и остров, или Инструмент языка: Эссе. - М .: АСТ, 2014. - 377 с. - 3000 экз.
• Русские женщины: 47 рассказов о женщинах / Сост. П. Крусанов, А. Етоев. - СПб.: Азбука-Аттикус, 2014. - 640 с. - 7000 экз.
• Детский мир: Сборник рассказов / Сост. Д. Быков. - М .: Редакция Елены Шубиной, 2014. - 432 с. - 7000 экз.
• Пара пьес. - Иркутск: Издатель Сапронов, 2014. - 174 с. - 1300 экз.
• Всё о моем доме: [рассказы, эссе] / Сост. С. Николаевич и Е. Шубина. - М.: АСТ, 2014. - 781 с. - 3500 экз.
• Стоп-кадр. Ностальгия: [рассказы, эссе] / Сост. С. Николаевич, Е. Шубина. - М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. - 476 с. - 3000 экз.
• Большая книга победителей / Сост. и подгот. текстов Елены Шубиной. - М., 2015.- 560 с. - 6000 экз.
• Россия - Италия: Литературные путешествия. М.: Время, 2016. - 448 с. - 1000 экз.
• Авиатор. - М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2016. - 416 с. - 15 000 экз.
• Все в саду: [рассказы, эссе] / Сост. С. Николаевич, Е. Шубина. - М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. - 478 с. - 2500 экз.

Премии

Напишите отзыв о статье "Водолазкин, Евгений Германович"

Примечания

Ссылки

• в «Журнальном зале »
• на сайте ИРЛИ РАН
• на сайте «Новая литературная карта России »
• // «Литературная Россия », 2014, № 23
• // Российская газета, 2010, №5208

Просмотр этого шаблона Первая премия Вторая премия Третья премия За вклад в литературу / За честь и достоинство * посмертно

Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Отрывок, характеризующий Водолазкин, Евгений Германович

– Наверное, я, мой друг. Думаю, это ты что-то во мне изменила. Иди к Владыко, Изидора. Он – ваша единственная надежда. Иди, пока ещё не поздно.
Я ничего ему не ответила. Да и что я могла сказать?.. Что я не верю в помощь Белого Волхва? Не верю, что он сделает для нас исключение? А ведь именно это и было правдой! И именно потому я не хотела идти к нему на поклон. Возможно, поступать подобно было эгоистично, возможно – неразумно, но я ничего не могла с собой поделать. Я не хотела более просить помощи у отца, предавшего когда-то своего любимого сына... Я не понимала его, и была полностью с ним не согласна. Ведь он МОГ спасти Радомира. Но не захотел... Я бы многое на свете отдала за возможность спасти мою милую, храбрую девочку. Но у меня, к сожалению, такой возможности не было... Пусть даже храня самое дорогое (ЗНАНИЕ), Волхвы всё же не имели права очерствить свои сердца до такой степени, чтобы забыть простое человеколюбие! Чтобы уничтожить в себе сострадание. Они превратили себя в холодных, бездушных «библиотекарей», свято хранивших свою библиотеку. Только вот вопрос-то был уже в том, помнили ли они, закрывшись в своём гордом молчании, ДЛЯ КОГО эта библиотека когда-то предназначалась?.. Помнили ли они, что наши Великие Предки оставили своё ЗНАНИЕ, чтобы оно помогло когда-нибудь их внукам спасти нашу прекрасную Землю?.. Кто же давал право Белому Волхву единолично решать, когда именно придёт тот час, что они наконец-то широко откроют двери? Мне почему-то всегда казалось, что те, кого наши предки звали Богами, не позволили бы гибнуть своим самым лучшим сыновьям и дочерям только лишь потому, что не стояло ещё на пороге «правильное» время! Ибо, если чёрные вырежут всех просветлённых, то уже некому более будет понимать даже самую лучшую библиотеку...
Анна внимательно наблюдала за мной, видимо слыша мои печальные думы, а в её добрых лучистых глазах стояло взрослое, суровое понимание.
– Мы не пойдём к нему, мамочка. Мы попробуем сами, – ласково улыбнувшись, произнесла моя смелая девочка. – У нас ведь осталось ещё какое-то время, правда?
Север удивлённо взглянул на Анну, но, увидев её решимость, не произнёс ни слова.
А Анна уже восхищённо оглядывалась вокруг, только сейчас заметив, какое богатство окружало её в этой дивной сокровищнице Караффы.
– Ой, что это?!. Неужели это библиотека Папы?.. И ты могла здесь часто бывать, мамочка?
– Нет, родная моя. Всего лишь несколько раз. Я хотела узнать о чудесных людях, и Папа почему-то разрешил мне это.
– Ты имеешь в виду Катар? – спокойно спросила Анна. – Они ведь знали очень много, не правда ли? И всё же не сумели выжить. Земля всегда была очень жестокой... Почему так, мама?
– Это не Земля жестока, солнышко моё. Это – люди. И откуда тебе известно про Катар? Я ведь никогда не учила тебя о них, не правда ли?
На бледных щеках Анны тут же вспыхнуло «розовое» смущение...
– Ой, ты прости меня, пожалуйста! Я просто «слышала», о чём вы вели беседу, и мне стало очень интересно! Поэтому я слушала. Ты извини, ведь в ней не было ничего личного, вот я и решила, что вы не обидитесь...
– Ну, конечно же! Только зачем тебе нужна такая боль? Нам ведь хватает и того, что преподносит Папа, не так ли?
– Я хочу быть сильной, мама! Хочу не бояться его, как не боялись своих убийц Катары. Хочу, чтобы тебе не было за меня стыдно! – гордо вскинув голову, произнесла Анна.
С каждым днём я всё больше и больше удивлялась силе духа моей юной дочери!.. Откуда у неё находилось столько мужества, чтобы противостоять самому Караффе?.. Что двигало её гордым, горячим сердцем?
– Хотите ли увидеть ещё что-либо? – мягко спросил Север. – Не будет ли лучше вас оставить вдвоём на время?
– О, пожалуйста, Север, расскажи нам ещё про Магдалину!.. И расскажи, как погиб Радомир? – Восторженно попросила Анна. И тут же спохватившись, повернулась ко мне: – Ты ведь не возражаешь, мама?..
Конечно же, я не возражала!.. Наоборот, я была готова на всё, только бы отвлечь её от мыслей о нашем ближайшем будущем.
– Пожалуйста, расскажи нам, Север! Это поможет нам справиться и придаст нам сил. Расскажи, что знаешь, мой друг...
Север кивнул, и мы снова оказались в чьей-то чужой, незнакомой жизни... В чём-то давным-давно прожитом и покинутом прошлом.
Перед нами благоухал южными запахами тихий весенний вечер. Где-то вдалеке всё ещё полыхали последние блики угасающего заката, хотя уставшее за день солнце давно уже село, чтобы успеть отдохнуть до завтра, когда оно снова вернётся на своё каждодневное круговое путешествие. В быстро темнеющем, бархатном небе всё ярче разгорались непривычно огромные звёзды. Окружающий мир степенно готовил себя ко сну... Лишь иногда где-то вдруг слышался обиженный крик одинокой птицы, никак не находящей покоя. Или время от времени сонным лаем тревожил тишину переклик местных собак, этим показывавших своё неусыпное бдение. Но в остальном ночь казалась застывшей, ласковой и спокойной...

– Прежде всего примите поздравления с новым ярким романом. Дмитрий Быков в своей радиопередаче «Один» недавно сказал, что именно «Авиатор», а не «Лавр» вместе с парой-тройкой других книг будут представлять наше время в истории российской литературы. Все ли встретили новую книгу столь же положительно? Как к ней отнеслись критики, как принял читатель?

– В целом я доволен и отзывами, и прессой – приятно видеть много глубоких читательских откликов и статей о романе с обсуждением вещей, которые для меня действительно важны. Но было и некоторое удивление со стороны даже очень доброжелательных читателей. Дело в том, что все ждали от меня второго «Лавра», а я считаю, этого нельзя было делать, потому что всё бывает только раз. «Авиатор» тоже в каком-то смысле об этом – в романе главный герой в определенный момент думает, что вновь нашел свою Анастасию в лице ее внучки Насти. Но это совсем другой человек: не бывает на свете точного повторения личности, потому что каждое Божье творение уникально… Поэтому я сознательно ушел от повторов.

– Присоединяюсь к тем, кого такой шаг удивил. Меня озадачил даже выбор эпохи. Почему именно двадцатый век? Если уж не профессионально близкое вам Средневековье, то почему бы, например, не описать наше время?

– Во-первых, я действительно выбрал именно век – роман кончается в 1999 году, охватывая целое столетие. Слова «век» и «вечность» не случайно однокоренные. Вторая важная причина – мне хотелось сохранить дистанцию, хотя бы небольшую, по отношению к нашему времени. Она нужна, чтобы не погрязнуть в мелочах и в будничности, чтобы посмотреть на всё с высоты птичьего полета. Так я рассуждал, когда писал «Авиатора», но вот сейчас работаю над новым романом, и его действие как раз происходит здесь и сейчас. Говорить о нем пока рано, но главное – я понял, что можно писать о современности, не растворяясь в ней, – дистанция создается другими средствами.

– По сравнению с «Лавром», являющимся, по сути, житием святого, в «Авиаторе» почти отсутствует тема религии и религиозности. Духовные вопросы тоже центрального места в книге не занимают, хотя и звучат. Такой контраст между двумя романами – тоже авторское решение или простая констатация социальных и культурных различий средних веков и XX столетия?

– Я бы не сказал, что религиозная тема в “Авиаторе” отсутствует – просто она не педалируется. Одна из главных идей романа состоит в том, что без покаяния нет спасения. Но нарочитой назидательности вы не найдете и в «Лавре». Я ведь не проповедник, и многократно это подчеркивал. Проповедь не является функцией литературы. Мне важно, что происходит в отдельной душе. Даже на эпохи как таковые я обращаю минимальное внимание, отводя историческим деталям второй или третий план и не заставляя читателя пробиваться через слой бытовых подробностей.

Средневековье интересовало меня исключительно в том отношении, что в ту эпоху в центре человеческого мира стоял Бог. Понимаете, не было неверующих людей. Это заставляет задуматься, ведь не настолько же они были глупее нас, чтобы хоть в одну голову не забрались какие-то сомнения. То есть это было просто совершенно другое сознание.

Сознание современного человека секулярное, и в центре современного мира – не Бог. Именно это зияющее отсутствие религии в нашей жизни мне и было интересно показать, изображая на контрасте с нею мир героя «Лавра».

«Страну точил червь тления»

– Соответственно «Авиатор» отражает секулярность массового сознания уже на рубеже XIX-XX веков? Кстати, ведь именно в это время рождались те, кто потом обустраивал ад советских концлагерей. Не большевики же их воспитывали с 1918-го по 1920-е годы?

– Да, в этом весь ужас, и в этом – один из ответов на вопрос «Что с нами произошло?» При всей внешней лепоте России начала XX века страну уже точил червь некоего тления. Вопреки всем басням об отсталой России, по совокупным показателям мы были пятыми в мире, Италия шла после нас. И вот в один из самых многообещающих исторических этапов вдруг происходит такое…

Да, интеллигенция в большой степени была неверующей, и другие слои населения тоже – хорошим тоном считалось говорить о вере пренебрежительно. И ведь жизнь-то по сравнению с предыдущими эпохами была не сказать чтобы идеальной, но неплохой. Но людям захотелось потрясений. Это в природе человека, Пушкин об этом писал: «Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Ну вот, хотели нового – получайте по полной программе.

– Самые ужасные эпизоды романа происходят на Соловках. Название островов давно стало своего рода именем нарицательным для концлагерного ада. Произошло это за 20-30 лет, и эти десятилетия перечеркнули многие века другой – церковной – истории архипелага. Такая вот получилась историческая драма.

– Тема Соловков для меня очень неслучайна, этот материал я знаю довольно глубоко. Дело в том, что еще в 2011 году вышла моя книга под названием «Часть суши, окруженная небом». Она охватывает исторический период от основания монастыря до закрытия лагерей. В ней много воспоминаний соловчан, я общался с сотрудниками музея. Подготовке этой книги был посвящен год моей жизни.

Так вот, приступая к этой работе, я тоже думал, что структура книги прозрачна и картина в целом ясна: монашеский рай до октябрьского переворота и большевистский ад – после. Оказалось, всё совсем не так – рая не было ни на одном этапе. Да, были высочайшие полеты духа, но всеобщей благодати, тем более протяженной во времени, – не было.

Вспомните, что творилось на Соловках во время страшной осады в 1668-1676 годах, когда царские войска осаждали этот очаг сопротивления церковным реформам. А люди просто хотели верить так, как верили их предки. И вот, когда из-за предательства одного из монахов монастырь был захвачен, началась расправа. То, что творили с побежденными, страшно пересказывать – это сопоставимо с ужасами времен концлагерей.

А с другой стороны, и в лагерное время такие вершины духа были явлены, такие подвиги удивительные, каких, может быть, и в монастырскую эпоху не бывало. Взять, например, тех монахов, которые могли уехать из монастыря после создания лагеря, но добровольно решили остаться. И они работали вместе с зэками за лагерную пайку эти ужасные смены, длящиеся сутками, день за днем, с одним выходным в год на 1 мая… Я бы посоветовал всем, кого волнует эта тема, прочесть известную книгу Бориса Ширяева «Неугасимая лампада». Он там пишет и об ужасах, и о подвигах – удивительные вещи.

«Храм-мученик не должен лишаться своей истории»

– В России едва ли найдется храм, который в советские годы так или иначе не «претерпел». Сегодня многие из них восстанавливают. Что делать с этими тяжелыми страницами их «биографии»? Человек приходит в храм как в убежище для души – надо ли ему знать, что полвека назад здесь было в лучшем случае зернохранилище, а в худшем – тюрьма?

– Я думаю, что очень важно помнить об этом. В центре Западного Берлина на Курфюрстендамм есть разрушенный храм – в него попала бомба, и его оставили в таком виде. Он производит сильное впечатление, и молитва в этом месте особая. Когда мы поминаем первых христиан и мучеников, мы же прежде всего поминаем их мучения – они тем и дороги нам, что претерпели. Так почему же храм-мученик должен лишаться своей истории, истории своих мучений?

Я понимаю, что человек старается не помнить плохого, есть такое свойство психики – искренне забывать тяжелые моменты.

Но если говорить об истории, то надо иметь мужество помнить и оценивать то, что было. А восклицания «они мажут нашу историю черным цветом» мне непонятны, так же, как и обвинения в том, что «они хотят выбросить часть нашей истории, потому что эта история постыдная…» Не выбрасывать надо, а помнить, но помнить не абстрактно, а с покаянием и с какими-то нравственными выводами.

Вообще я как историк – а любой филолог-медиевист это отчасти историк – не особенно верю, что история может чему-то научить в практическом смысле. То есть с фразой «история – учительница жизни» в ее практическом аспекте я согласиться не могу. Я скорее согласен с христианским взглядом на историю, рассматривающим ее как набор событий, подлежащих нравственной оценке. Вот нравственному взгляду на вещи история как раз таки учит.

– С этой точки зрения, чему научила нас история России первой половины XX века?

– Прежде всего тому, что нельзя становиться частью массы. Участвуя в общем преступлении, нужно помнить, что ответственность за это будет персональной. Расхожая фраза «время было такое» не будет оправданием – ни в области права, ни в сфере духовной – я имею в виду Суд Божий. Кстати, поэтому такой дикостью представляется и коллективный суд над российскими паралимпийцами, и депортация народов в сталинские времена.

Идея персонального сознания – одна из ключевых в «Авиаторе». Можно ли противостоять тоталитаризму? Можно. Сохраняя персональное сознание, не становясь частью толпы, очень внимательно относясь к своей персональной истории.

Собственно, на протяжении всего романа человек и вспоминает свою историю, без которой он не может быть личностью. Без истории и народ не является народом – не может быть народа «из пробирки», возникшего по воле большевиков в октябре 1918 года…

Помню эпизод из воспоминаний Дмитрия Сергеевича Лихачева. Когда в 30-е годы стало буквально обязательным коллективно голосовать за смертные приговоры (хотя ни на что это голосование не влияло, решения принимались заранее), он узнавал, когда будут эти собрания, и накануне брал больничный. Да, ничего героического в этом нет, это нормальная нравственная позиция, но в безумном государстве она становится героизмом.

Я очень далекий от политики человек, но когда сейчас говорят о том, что «восстановился Советский Союз», я спрашиваю: помните ли вы Советский Союз? Я его помню хорошо, время было страшноватое. Но и тогда, а тем более сегодня, можно было находить какой-то уголок в этом мире и делать в нем полезные вещи. В девяноста девяти случаях из ста, за исключением настоящих катаклизмов типа Сталина или Орды, можно устроить жизнь так, как считаешь нужным. В этом и состоит моя, если хотите, философия персонализма.

Я не отрицаю общественную деятельность, просто надо понимать, что она – не основная. Основное строительство должно быть внутри. Иначе так и будут рыночные реформы делать бывшие комсомольцы, а коммунисты, переименовавшиеся в ультралибералов, будут по-прежнему действовать, как коммунисты. Работать нужно прежде всего над собой. По-моему, этому нас учит история, и определенно это – одна из центральных тем «Авиатора».

«Слово держит мир»

– Книга о персональном сознании построена на обращении к универсальному человеческому чувственному опыту. Наверное, каждый из читателей строил замки из песка на море, и когда читаешь о том, как мокрый песок стекает с пальца, что-то отзывается внутри… Это очень не похоже на ваши предыдущие тексты.

– Это так. Или вот представьте, человек полощет горло… И вот у вас в сознании возникает звук полоскания, домашняя обстановка, хмурое утро, болезнь… Вырастает целая картина универсального опыта наших современников. Это очевидные и давно известные приемы, и я совершенно их не скрываю. Это похоже на точечный массаж: знаете, на пятке есть точки, отвечающие за почки или за сердце. Так вот, весь «Авиатор» – это такая большая ступня, нажимая на точки которой, я стараюсь вызвать цепочку ассоциаций в душе читателя. И эта картинка начинает двигаться уже не на бумаге, а в сознании. Я понимаю, что не могу описать какие-то очень тонкие вещи, поэтому я нажимаю на более грубые клавиши, запускающие этот ассоциативный ряд.

В этом смысле всё, действительно, очень просто: я апеллирую к чувственному опыту человека – апеллирую словом. А значит, здесь еще в меньшей степени, чем в «Лавре», я отвечаю на вопросы. Я лишь ставлю их, а ответы на эти вопросы читатель находит сам, на основании своего личного жизненного опыта.

– И тут мы приходим к одному из больших вопросов литературы. Как вообще возможно словом описать чувства? Ведь это, сильно упрощая, попытка рациональными инструментами вырваться из сферы рационального в сферу иррационального?

– Это один из интереснейших вопросов. У слова большие возможности, но есть вещи, где эти возможности кончаются и слово уже бессильно, хотя ты эти вещи чувствуешь. Тут начинается тайна. Тайна, доступная гению. Обычный человек чувствует наличие чего-то, что надо бы определить, но не может это сделать. Искусство, кстати, это и есть постоянная попытка выразить невыразимое…

Я однажды читал об этом лекцию, взяв в качестве примера «Старосветских помещиков» – один из моих любимых текстов. В чем сверхгениальность Гоголя? Он обозначает границы тайны, не будучи в состоянии описать ее саму, потому что это – сфера невыразимого. Он определяет тайну отрицательным образом. Вот живет старая пара – от завтрака до ужина они обсуждают наливки и пирожки, и каждый следующий день подобен прошедшему. И вдруг эта колба времени разбивается – и в нее начинает веять холодом, а за этими бумажными декорациями райского сада – лишь чернота.

Так Гоголь, глубоко верующий человек, рассказывает о страхе не быть на земле. Он идет по контуру этой тайны, которую словами выразить невозможно. Слова даже в этом случае уже плавятся, какая-то неэвклидова геометрия получается. Но тут и проявляется гениальность. Я иногда читаю этот текст и думаю: ну вот нельзя же так говорить! А между тем, иначе и сказать нельзя. Вот здесь слово и выходит за пределы рационального.

Это как разница между клавесином и скрипкой – первый издает только звуки, соответствующие клавишам, а у скрипки нет ладов, там надо очень хорошо чувствовать музыку и попадать пальцем ровно на то место, которое издает правильный звук. Но высший класс, может быть, в том и состоит, чтобы на какую-то сотую долю сдвинуть палец… Вот такое чувство слова, на мой взгляд, и было у Гоголя.

А если говорить о границе между рациональным и иррациональным, то мне вспоминается мысль Фомы Аквинского: если нам дано познавать умом до таких-то пределов, надо это делать. А дальше наступает вера, потому что всего умом не понять.

– Как тут не вспомнить, что Христос говорил о Царствии Божием исключительно притчами. И всё же – хоть, как вы говорите, у какой-то черты слова теряют свою описательную силу, – слово по-прежнему остается центром, вокруг которого вращается жизнь человечества.

– Дело в том, что другие виды искусства воздействуют на чувства, и только слово соединяет в себе рациональное и чувственное. И при этом слово остается тайной. Мы не можем представить себе мир монаха-аскета, несколько десятилетий произносящего одну лишь Иисусову молитву, и как трансформируется слово, меняя свою суть, когда его много лет произносят с правильным наполнением.

А феномен юродства – это ведь тоже преодоление границы рационального, причем часто в пределах слова. Как говорит об этом одно песнопение, «безумием мнимым безумие мира обличил». У меня в «Лавре» есть такой юродивый Карп, он произносит только свое имя. Это не выдумано, только имя юродивого изменено. Фраза из одного юродского жития вошла в роман: «Ничтоже глаголаше, токмо часторечением имя свое извещаше». И вот, когда Карпа убивают, другой юродивый, Фома, говорит главному герою: «Ты мог молчать, пока говорил Карп». А Карп при этом ничего кроме своего имени не произносил…

Слово может быть иррационально, но, будучи произнесено, оно как-то держит мир. Это трудно объяснить… Слово обладает мистическим действием, и называть язык системой знаков – значит слишком сужать вопрос…

«Молчание – знак несогласия»

– Если именно так и относиться к слову и к словам, то «Фейсбук» и «ВКонтакте» лучше и не открывать, чтобы не расстраиваться. Как вы считаете, насколько повинен интернет в обесценивании слова – в утрате им своей сакральности и весомости?

– Во все эпохи говорили слишком много и находили возможности забалтывать друг друга. Для склонного к избыточному словопроизводству человека отсутствие интернета – не помеха, хотя кое-что интернет, действительно, изменил. Слово стало публичным, и публичными персонами стали люди, чье слово в лучшем случае не представляет ценности, а в худшем – попросту вредно.

Ответа на эти изменения у меня пока нет, и потому я до сих пор не состою ни в одной социальной сети. Я получаю достаточно слов в живом общении, и меня не тянет к диалогу с безумным количеством людей из социальных сетей. Более того, иногда я начинаю понимать отшельников, которые вообще отказывались от слов. В житии Кирилла Белозерского есть хорошее выражение – «опочинути от людских молв». Вот это желание я испытываю довольно часто. Должна быть какая-то гигиена в отношении слова – такой гигиеной является молчание.

В «Лавре» можно найти слова из жития Арсения Великого: «Много раз я сожалел о словах, которые произносили уста мои, но о молчании не жалел никогда». По выражению академика Панченко, молчание – идеальный язык юродивого. Оно ведь – тоже речь: как пробел считается знаком в печатном тексте, так и молчание в диалоге – это высказывание. У Дмитрия Сергеевича Лихачева было такое выражение: «Молчание – знак несогласия». А другой мой учитель говорил: «Если произносишь слово, оно должно быть золотым». Получается не всегда, но стремиться к этому нужно.

– Вы часто упоминаете Лихачева как пример культурного и человеческого камертона. То, что сегодня в общественном поле не присутствует фигур такого масштаба, – о чем это говорит?

– О том, что пока нет запроса. Лихачев ведь к этой роли совершенно не стремился, просто общество стало остро нуждаться в таком авторитете. Его один раз показали в эфире, и вся страна в него влюбилась.

– Почему же такой запрос был тогда, а сегодня его нет?

– Знаете, мне кажется, что скоро он появится.

Беседовал Евгений Коноплев