Николай Семёнович Лесков. Родился 4 февраля (16 февраля) 1831, село Горохово Орловского уезда Орловской губернии - умер 21 февраля (5 марта) 1895, Санкт-Петербург. Русский писатель.
Николай Семёнович Лесков родился 4 февраля 1831 года в селе Горохово Орловского уезда (ныне село Старое Горохово Свердловского района Орловской области).
Отец Лескова, Семён Дмитриевич Лесков (1789-1848), выходец из духовной среды. Порвав с духовной средой, он поступил на службу в Орловскую уголовную палату, где дослужился до чинов, дававших право на потомственное дворянство, и, по свидетельству современников, приобрёл репутацию проницательного следователя, способного распутывать сложные дела.
Мать, Мария Петровна Лескова (урожд. Алферьева) (1813-1886) была дочерью обедневшего московского дворянина. Одна из её сестёр была замужем за состоятельным орловским помещиком, другая - за богатым англичанином.
Младший брат, Алексей, (1837-1909) стал врачом, имел учёную степень доктора медицинских наук.
Раннее детство Н. С. Лескова прошло в Орле. После 1839 года, когда отец покинул службу (из-за ссоры с начальством, чем, по словам Лескова, навлёк на себя гнев губернатора), семья - супруга, трое сыновей и две дочери - переехала в село Панино (Панин хутор) неподалёку от города Кромы. Здесь, как вспоминал будущий писатель, и началось его познание народа.
В августе 1841 года в десятилетнем возрасте Лесков поступил в первый класс Орловской губернской гимназии, где учился плохо: через пять лет он получил свидетельство об окончании лишь двух классов.
В июне 1847 года Лесков поступил на службу в Орловскую уголовную палату уголовного суда, где работал его отец, на должность канцелярского служителя 2-го разряда. После смерти отца от холеры (в 1848 году), Николай Семёнович получил очередное повышение по службе, став помощником столоначальника Орловской палаты уголовного суда, а в декабре 1849 года по собственному прошению - перемещение в штат Киевской казённой палаты. Он переехал в Киев, где жил у своего дяди С. П. Алферьева.
В Киеве (в 1850-1857 годы) Лесков посещал вольнослушателем лекции в университете, изучал польский язык, увлекся иконописью, принимал участие в религиозно-философском студенческом кружке, общался с паломниками, старообрядцами, сектантами.
В 1857 году Лесков уволился со службы и начал работать в компании мужа своей тётки А. Я. Шкотта (Скотта) «Шкотт и Вилькенс». В предприятии, которое, по его словам, пыталось «эксплуатировать всё, к чему край представлял какие-либо удобства», Лесков приобрёл огромный практический опыт и знания в многочисленных областях промышленности и сельского хозяйства. При этом по делам фирмы Лесков постоянно отправлялся в «странствования по России», что также способствовало его знакомству с языком и бытом разных областей страны.
В этот период (до 1860 года) он жил с семьёй в селе Николо-Райском Городищенского уезда Пензенской губернии и в Пензе. Здесь он впервые взялся за перо.
В 1859 году, когда по Пензенской губернии, как и по всей России, прокатилась волна «питейных бунтов», Николай Семёнович написал «Очерки винокуренной промышленности (Пензенская губерния)», опубликованные в «Отечественных записках». Эта работа - не только о винокуренном производстве, но и о земледелии, которое, по его словам, в губернии «далеко не в цветущем состоянии», а крестьянское скотоводство «в совершенном упадке».
Некоторое время спустя, однако, торговый дом прекратил своё существование, и Лесков летом 1860 года вернулся в Киев, где занялся журналистикой и литературной деятельностью. Через полгода он переехал в Петербург, остановившись у .
Лесков начал печататься сравнительно поздно - на двадцать шестом году жизни, поместив несколько заметок в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (1859-1860), несколько статей в киевских изданиях «Современная медицина», который издавал А. П. Вальтер (статья «О рабочем классе», несколько заметок о врачах) и «Указатель экономический».
Статьи Лескова, обличавшие коррупцию полицейских врачей, привели к конфликту с сослуживцами: в результате организованной ими провокации Лесков, проводивший служебное расследование, был обвинен во взяточничестве и вынужден был оставить службу.
В начале своей литературной карьеры Н. С. Лесков сотрудничал со многими петербургскими газетами и журналами, более всего печатаясь в «Отечественных записках» (где ему покровительствовал знакомый орловский публицист С. С. Громеко), в «Русской речи» и «Северной пчеле».
В «Отечественных записках» были напечатаны «Очерки винокуренной промышленности (Пензенская губерния)» , которые сам Лесков называл своей первой работой,) считающиеся его первой крупной публикацией.
Псевдонимы Николая Лескова : В начале творческой деятельности Лесков писал под псевдонимом М. Стебни́цкий. Псевдонимная подпись «Стебницкий» впервые появилась 25 марта 1862 года под первой беллетристической работой - «Погасшее дело» (позже «Засуха»). Держалась она до 14 августа 1869 года. Временами проскальзывали подписи «М. С», «С», и, наконец, в 1872 году «Л. С», «П. Лесков-Стебницкий» и «М. Лесков-Стебницкий». Среди других условных подписей и псевдонимов, использовавшихся Лесковым, известны: «Фрейшиц», «В. Пересветов», «Николай Понукалов», «Николай Горохов», «Кто-то», «Дм. М-ев», «Н.», «Член общества», «Псаломщик», «Свящ. П. Касторский», «Дивьянк», «М. П.», «Б. Протозанов», «Николай--ов», «Н. Л.», «Н. Л.--в», «Любитель старины», «Проезжий», «Любитель часов», «N. L.», «Л.».
С начала 1862 года Н. С. Лесков стал постоянным сотрудником газеты «Северная пчела», где начал писать как передовые статьи, так и очерки, нередко на бытовые, этнографические темы, но также - критические статьи, направленные, в частности, против «вульгарного материализма» и нигилизма. Высокую оценку его деятельность получила на страницах тогдашнего «Современника».
Писательская карьера Н. С. Лескова началась в 1863 году, вышли его первые повести «Житие одной бабы» и «Овцебык» (1863-1864). Тогда же в журнале «Библиотека для чтения» начал печататься роман «Некуда» (1864). «Роман этот носит все знаки поспешности и неумелости моей», - позже признавал сам писатель.
«Некуда», сатирически изображавший быт нигилистической коммуны, которому противопоставлялись трудолюбие русского народа и христианские семейные ценности, вызвал неудовольствие радикалов. Было отмечено, что у большинства изображённых Лесковым «нигилистов» были узнаваемые прототипы (в образе главы коммуны Белоярцеве угадывался литератор В. А. Слепцов).
Именно этот первый роман - в политическом отношении радикальный дебют - на многие годы предопределил особое место Лескова в литературном сообществе, которое, в большинстве своём, склонно было приписывать ему «реакционные», антидемократические взгляды. Левая пресса активно распространяла слухи, согласно которым роман был написан «по заказу» Третьего отделения. Это «гнусное оклеветание», по словам писателя, испортило всю его творческую жизнь, на многие годы лишив возможности печататься в популярных журналах. Это и предопределило его сближение с М. Н. Катковым, издателем «Русского вестника».
В 1863 году в журнале «Библиотека для чтения» была напечатана повесть «Житие одной бабы» (1863). При жизни писателя произведение не переиздавалось и вышло затем лишь в 1924 году в изменённом виде под заголовком «Амур в лапоточках. Крестьянский роман» (издательство «Время», под редакцией П. В. Быкова).
В те же годы вышли произведения Лескова, «Леди Макбет Мценского уезда» (1864), «Воительница» (1866) - повести, в основном, трагического звучания, в которых автор вывел яркие женские образы разных сословий. Современной критикой практически оставленные без внимания, впоследствии они получили высочайшие оценки специалистов. Именно в первых повестях проявился индивидуальный юмор Лескова, впервые стал складываться его уникальный стиль, разновидность сказа, родоначальником которого - наряду с Гоголем - он впоследствии стал считаться.
Элементы прославившего Лескова литературного стиля есть и в повести «Котин Доилец и Платонида» (1867). Примерно в это время Н. С. Лесков дебютировал и в качестве драматурга.
В 1867 году Александринский театр поставил его пьесу «Расточитель» , драму из купеческой жизни, после которой Лесков в очередной раз был обвинен критикой в «пессимизме и антиобщественных тенденциях».
Из других крупных произведений Лескова 1860-х годов критики отмечали повесть «Обойденные» (1865), полемизировавшую с романом «Что делать?», и «Островитяне» (1866), нравоописательная повесть о немцах, проживающих на Васильевском острове.
В 1870 году Н. С. Лесков опубликовал роман «На ножах» , в котором продолжил зло высмеивать нигилистов, представителей складывавшегося в те годы в России революционного движения, в представлении писателя сраставшегося с уголовщиной. Сам Лесков был недоволен романом, впоследствии называя его своим наихудшим произведением.
Некоторые современники (в частности, ) отметили запутанность авантюрного сюжета романа, натянутость и неправдоподобность описанных в нём событий. После этого к жанру романа в чистом виде Н. С. Лесков больше не возвращался.
Роман «На ножах» явился поворотным пунктом в творчестве писателя. Основными героями произведений Лескова стали представители русского духовенства, отчасти - поместного дворянства. Разрозненные отрывки и очерки стали постепенно складываться в большой роман, в конечном итоге получивший название «Соборяне» и напечатанный в 1872 году в «Русском вестнике».
Одновременно с романом писались две «хроники», созвучные по тематике и настроению основному произведению: «Старые годы в селе Плодомасове» (1869) и «Захудалый род» (полное название: «Захудалый род. Семейная хроника князей Протазановых. Из записок княжны В. Д. П.», 1873). Согласно одному из критиков, героини обеих хроник - «образцы стойкой добродетели, спокойного достоинства, высокого мужества, разумного человеколюбия».
Одним из самых ярких образов в галерее лесковских «праведников» стал Левша («Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе» , 1881). Впоследствии критики отмечали здесь, с одной стороны, виртуозность воплощения лесковского «сказа», насыщенного игрой слов и оригинальными неологизмами (нередко с насмешливым, сатирическим подтекстом), с другой - многослойность повествования, присутствие двух точек зрения: «где рассказчик постоянно проводит одни взгляды, а автор склоняет читателя к совсем иным, часто противоположным».
В 1872 году была написана, а год спустя опубликована повесть Н. С. Лескова «Запечатленный ангел» , повествовавшая о чуде, приведшем раскольничью общину к единению с православием. В произведении, где есть отзвуки древнерусских «хожений» и сказаний о чудотворных иконах и впоследствии признанном одним из лучших вещей писателя, лесковский «сказ» получил наиболее сильное и выразительное воплощение. «Запечатленный ангел» оказался практически единственным произведением писателя, не подвергшимся редакторской правке «Русского Вестника», потому что, как замечал писатель, «прошёл за их недосугом в тенях».
В том же году вышла повесть «Очарованный странник» , произведение свободных форм, не имевшее законченного сюжета, построенное на сплетении разрозненных сюжетных линий. Лесков считал, что такой жанр должен заменить собой то, что принято было считать традиционным современным романом. Впоследствии отмечалось, что образ героя Ивана Флягина напоминает былинного Илью Муромца и символизирует «физическую и нравственную стойкость русского народа среди выпадающих на его долю страданий». Несмотря на то, что в «Очарованном страннике» критиковалась бесчестность властей, повесть имела успех в официальных сферах и даже при дворе.
Если до тех пор произведения Лескова редактировались, то это было просто отвергнуто, и писателю пришлось публиковать его в разных номерах газеты. Не только Катков, но и «левые» критики враждебно восприняли повесть.
После разрыва с Катковым материальное положение писателя ухудшилось. В январе 1874 года Н. С. Лесков был назначен членом особого отдела Учёного комитета министерства народного просвещения по рассмотрению книг, издаваемых для народа, с очень скромным окладом в 1000 рублей в год. В обязанности Лескова входило рецензирование книг на предмет, можно ли отправлять их в библиотеки и читальни. В 1875 году он ненадолго выехал за границу, не прекращая литературную работу.
В 1890-х годах Лесков в своём творчестве стал ещё более резко публицистичен, чем прежде: его рассказы и повести в последние годы жизни носили остро сатирический характер.
Печатание в журнале «Русская мысль» романа «Чертовы куклы» , прототипами двух главных героев которого были Николай I и художник К. Брюллов, было приостановлено цензурой. Не смог опубликовать Лесков и повесть «Заячий ремиз» - ни в «Русской мысли», ни в «Вестнике Европы»: она была напечатана лишь после 1917 года. Ни одно крупное позднее произведение писателя (включая романы «Соколий перелет» и «Незаметный след») не было опубликовано полностью: отвергнутые цензурой главы вышли в свет уже после революции.
Умер Николай Семенович Лесков 5 марта (по старому стилю - 21 февраля) 1895 года в Петербурге от очередного приступа астмы, мучившей его последние пять лет жизни. Похоронен Николай Лесков на Волковском кладбище в Санкт-Петербурге.
Незадолго до смерти, в 1889-1893 годах, Лесков составил и издал у А. С. Суворина «Полное собрание сочинений» в 12 томах (в 1897 году переиздано А. Ф. Марксом), куда вошли большей частью его художественные произведения (причём, в первом издании 6-й том не был пропущен цензурой).
В 1902-1903 годах в типографии А. Ф. Маркса (в качестве приложения к журналу «Нива») вышло 36-томное собрание сочинений, в котором редакторы постарались собрать также публицистическое наследие писателя и которое вызвало волну общественного интереса к творчеству писателя.
После революции 1917 года Лесков был объявлен «реакционным, буржуазно-настроенным писателем», и произведения его на долгие годы (исключение составляет включение 2-х рассказов писателя в сборник 1927 года) были преданы забвению.
Во время короткой хрущёвской оттепели советские читатели наконец получили возможность вновь соприкоснуться с творчеством Лескова - в 1956-1958 годах было издано 11-томное собрание сочинений писателя, которое, однако, не является полным: по идеологическим причинам в него не был включён наиболее резкий по тону антинигилистический роман «На ножах», а публицистика и письма представлены в очень ограниченном объёме (тома 10-11).
В годы застоя предпринимались попытки издавать короткие собрания сочинений и отдельные тома с произведениями Лескова, которые не охватывали области творчества писателя, связанной с религиозной и антинигилистической тематикой (хроника «Соборяне», роман «Некуда»), и которые снабжались обширными тенденциозными комментариями.
В 1989 году первое собрание сочинений Лескова - также в 12 томах - было переиздано в «Библиотеке "Огонька"».
Впервые по-настоящему полное (30-ти томное) собрание сочинений писателя стало выходить в издательстве «Терра» с 1996 года. В это издание помимо известных произведений планируется включить все найденные, ранее не издававшиеся статьи, рассказы и повести писателя.
Николай Лесков - жизнь и наследие
Личная жизнь Николая Лескова:
В 1853 году Лесков женился на дочери киевского коммерсанта Ольге Васильевне Смирновой. В этом браке родились сын Дмитрий (умер в младенческом возрасте) и дочь Вера.
Семейная жизнь Лескова сложилась неудачно: жена Ольга Васильевна страдала психическим заболеванием и в 1878 году была помещена в петербургскую больницу Св. Николая, на реке Пряжке. Главным врачом её был известный в своё время психиатр О. А. Чечотт, а попечителем - знаменитый С. П. Боткин.
В 1865 году Лесков вступил в гражданский брак с вдовой Екатериной Бубновой (урождённой Савицкой), в 1866 году у них родился сын Андрей.
Его сын, Юрий Андреевич (1892-1942) стал дипломатом, вместе с женой, урождённой баронессой Медем, после революции осел во Франции. Их дочь, единственная правнучка писателя, Татьяна Лескова (род. 1922) - балерина и педагог, внёсшая весомый вклад в становление и развитие бразильского балета.
В 2001 и 2003 годах, посетив дом-музей Лескова в Орле, она передала в его коллекцию семейные реликвии - лицейский значок и лицейские кольца своего отца.
Был сторонником вегетарианства.
Вегетарианство оказало влияние на жизнь и творчество писателя, в особенности с момента его знакомства с Львом Николаевичем Толстым в апреле 1887 года в Москве.
В 1889 году в газете «Новое время» была опубликована заметка Лескова под названием «О вегетарианцах, или сердобольниках и мясопустах», в которой писатель охарактеризовал тех вегетарианцев, которые не едят мяса из «гигиенических соображений», и противопоставил им «сердобольников» - тех, кто следует вегетарианству из «своего чувства жалости». В народе уважают только «сердобольников», - писал Лесков, - которые не едят мясной пищи не потому, что считают её нездоровой, а из жалости к убиваемым животным.
История вегетарианской поваренной книги в России начинается с призыва Н. С. Лескова создать такую книгу на русском языке. Этот призыв писателя был опубликован в июне 1892 года в газете «Новое время» под названием «О необходимости издания на русском языке хорошо составленной обстоятельной кухонной книги для вегетарианцев». Необходимость издания подобной книги Лесков аргументировал «значительным» и «постоянно увеличивающимся» числом вегетарианцев в России, которые, к сожалению, до сих пор не имеют книг с вегетарианскими рецептами на родном языке.
Призыв Лескова вызвал в русской прессе многочисленные насмешливые реплики, а критик В. П. Буренин в одном из своих фельетонов создал пародию на Лескова, называя его «благолживым Аввой». Отвечая на подобного рода клевету и нападки, Лесков пишет о том, что «нелепость» не есть плоти животных «выдумана» задолго до Вл. Соловьёва и Л. Н. Толстого, и ссылается не только на «огромное количество» неизвестных вегетарианцев, но и на имена, известные всем, такие как Зороастр, Сакия-Муни, Ксенократ, Пифагор, Эмпедокл, Сократ, Эпикур, Платон, Сенека, Овидий, Ювенал, Иоанн Златоуст, Байрон, Ламартин и многие другие.
Год спустя после призыва Лескова в России была издана первая вегетарианская поваренная книга на русском языке.
Травля и насмешки со стороны прессы не запугали Лескова: он продолжал печатать заметки о вегетарианстве и неоднократно обращался к этому явлению культурной жизни России в своих произведениях.
Романы Николая Лескова:
Некуда (1864)
Обойдённые (1865)
Островитяне (1866)
На ножах (1870)
Соборяне (1872)
Захудалый род (1874)
Чёртовы куклы (1890)
Повести Николая Лескова:
Житие одной бабы (1863)
Леди Макбет Мценского уезда (1864)
Воительница (1866)
Старые годы в селе Плодомасове (1869)
Смех и горе (1871)
Загадочный человек (1872)
Запечатленный ангел (1872)
Очарованный странник (1873)
На краю света (1875)
Некрещенный поп (1877)
Левша (1881)
Жидовская кувырколлегия (1882)
Печерские антики (1882)
Интересные мужчины (1885)
Гора (1888)
Оскорблённая Нетэта (1890)
Полунощники (1891)
Рассказы Николая Лескова:
Овцебык (1862)
Павлин (1874)
Железная воля (1876)
Бесстыдник (1877)
Однодум (1879)
Шерамур (1879)
Чертогон (1879)
Несмертельный Голован (1880)
Белый орёл (1880)
Привидение в инженерном замке (1882)
Штопальщик (1882)
Путешествие с нигилистом (1882)
Зверь. Святочный рассказ (1883)
Маленькая ошибка (1883)
Тупейный художник (1883)
Отборное зерно (1884)
Совместители (1884)
Заметки неизвестного (1884)
Старый Гений (1884)
Пугало (1885)
Старинные психопаты (1885)
Человек на часах (1887)
Грабёж (1887)
Скоморох Памфалон (1887) (первоначальное заглавие «Боголюбезный скоморох» не было пропущено цензурой)
Пустоплясы (1892)
Административная грация (1893)
Заячий ремиз (1894)
Пьесы Николая Лескова:
Текст печатается по изданию:
Лесков Н. С. Собр. соч.: В 6 т. Москва: Правда, 1973.
Предисловие
Николай Семенович Лесков родился 4 февраля 1831 года в Орловской губернии. «Род наш, собственно, происходит из духовенства…. Мой дед, священник Димитрий Лесков, и его отец, дед и прадед – все были священниками в селе Лесках. От этого села Лески и вышла наша родовая фамилия – Лесковы».
Однако отец писателя, Семен Дмитриевич, окончив семинарию, решил не продолжать семейную традицию, за что дед выгнал его из дома (черты деда проявятся в главном герое романа «Соборяне», протоиерее Савелии Туберозове). Выбрав карьеру судебного служащего, Семен Дмитриевич всю жизнь оставался человеком честным, бескорыстным, на службе отличался «твердостью убеждений, из-за чего наживал себе очень много врагов», и дослужился до чина коллежского асессора, дававшего право на потомственное дворянство.
Лесков отмечал в своей автобиографии: «Религиозность во мне была с детства, и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала во мне мирить веру с рассудком. Я думаю, что и тут многим обязан отцу. Матушка была тоже религиозна, но чисто церковным образом, – она читала дома акафисты и каждое первое число служила молебны и наблюдала, какие это имеет последствия в обстоятельствах жизни. Отец ей не мешал верить, как она хочет, но сам ездил в церковь редко и не исполнял никаких обрядов, кроме исповеди и святого причастия… Он несомненно был верующий и христианин, но если бы его взять поэкзаменовать по катехизису Филарета, то едва ли можно было его признать православным.»
О своей первой встрече с большой с литературой он вспоминал так: «В деревне я жил на полной свободе, которой пользовался как хотел. Сверстниками моими были крестьянские дети, с которыми я и жил и сживался душа в душу. Простонародный быт я знал до мельчайших подробностей и до мельчайших же оттенков понимал, как к нему относятся из большого барского дома, из нашего «мелкопоместного курничка», из постоялого двора и с поповки. А потому, когда мне привелось впервые прочесть «Записки охотника» И. С. Тургенева, я весь задрожал от правды представлений и сразу понял, что называется искусством».
Николай Семенович сначала пошел по стопам отца – в 16 лет он поступил на работу в орловскую судебную палату. Еще через два года его перевели в Киев, где он посещал вольнослушателем лекции в университете, изучал польский язык, участвовал в религиозно-философском студенческом кружке и даже увлекся иконописью. Уволившись со службы, Лесков начал работать в компании мужа своей тети, А. Я. Шкотта (Скотта), «Шкотт и Вилькенс». По служебным делам ему приходилось много ездить по Российской Империи. Позже он напишет: «Думаю, что я знаю русского человека в самую его глубь, и не ставлю себе этого ни в какую заслугу. Я не изучал народа по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе…»
После того как компания закрылась, Лесков переехал в Петербург. Там и началась его писательская карьера. В 1863 году выходят его первые повести «Житие одной бабы» и «Овцебык». Вскоре за ними последовали «Леди Макбет Мценского уезда» и «Воительница». Уже в этих ранних произведениях проявился уникальный сказовый стиль писателя. Наиболее выразительное воплощение лесковский «сказ» получил в рассказе «Запечатленный ангел», где слышатся отзвуки древнерусских «хождений» и сказаний о чудотворных иконах.
Ко времени создания романа «Соборяне» (1872 г.), по словам Максима Горького, «литературное творчество Лескова. становится яркой живописью или, скорее, иконописью». Создание галереи ярких положительных персонажей было продолжено писателем в сборнике рассказов, вышедшем под общим названием «Праведники» («Фигура», «Человек на часах», «Несмертельный Голован» и др.) Как отмечали впоследствии критики, лесковских праведников объединяют «прямодушие, бесстрашие, обостренная совестливость, неспособность примириться со злом».
Согласно воспоминаниям сына писателя, Андрея Николаевича Лескова, Николай Семенович считал, что, создавая циклы о «русских антиках», исполняет гоголевское завещание из «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «Возвеличь в торжественном гимне незаметного труженика». В предисловии к первому из этих рассказов, «Однодум», писатель так объяснил их появление: «Ужасно и несносно… видеть одну „дрянь“ в русской душе, ставшую главным предметом новой литературы, и. пошел я искать праведных.»
В этом «поиске праведных» Николай Семенович неоднократно обращался и к сюжетам из «Пролога». «Пролог» – название сборника христианских притч, пришедшего к нам из Византии и дополненного новыми сюжетами во времена Древней Руси. Писатель изложил многие истории из «Пролога» литературным языком XIX века, а кроме того, и сам создал множество сюжетов, которые по праву можно назвать «Современным Прологом». Каждое из этих произведений раскрывает перед читателем, как Господь Своим Промыслом, порой через тяжелые испытания, приводит людей к спасению и пониманию евангельской истины.
В последние годы жизни Николай Семенович стал близким другом Льва Николаевича Толстого, что отразилось и на его творчестве, и на отношении к Православной Церкви. Однако, в отличие от Толстого, Лесков до конца жизни остался православным христианином.
Умер Николай Семенович Лесков 5 марта 1895 года от приступа астмы, мучившей его последние пять лет жизни. Похоронен на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге.
Евгений Юферев
Запечатленный ангел
1
Дело было о Святках, накануне Васильева вечера .
Погода разгулялась самая немилостивая. Жесточайшая поземная пурга, из тех, какими бывают славны зимы на степном Заволжье, загнала множество людей в одинокий постоялый двор, стоящий бобылем среди гладкой и необозримой степи. Тут очутились в одной куче дворяне, купцы и крестьяне, русские, и мордва, и чуваши. Соблюдать чины и ранги на таком ночлеге было невозможно: куда ни повернись, везде теснота, одни сушатся, другие греются, третьи ищут хотя маленького местечка, где бы приютиться; по темной, низкой, переполненной народом избе стоит духота и густой пар от мокрого платья. Свободного места нигде не видно: на полатях, на печке, на лавках и даже на грязном земляном полу – везде лежат люди. Хозяин, суровый мужик, не рад был ни гостям, ни наживе. Сердито захлопнув ворота за последними добившимися на двор санями, на которых приехали два купца, он запер двор на замок и, повесив ключ под божницею, твердо молвил:
– Ну, теперь кто хочешь, хоть головой в ворота бейся, не отворю.
Но едва он успел это выговорить, сняв с себя обширный овчинный тулуп, перекрестился древним большим крестом и приготовился лезть на жаркую печку, как кто-то робкою рукой застучал в стекло.
– Кто там? – окликнул громким и недовольным голосом хозяин.
– Мы, – ответили глухо из-за окна.
– Ну-у, а чего еще надо?
– Пусти, Христа ради, сбились… обмерзли.
– А много ли вас?
– Не много, не много, восемнадцатеро всего, восемнадцатеро, – говорил за окном, заикаясь и щелкая зубами, очевидно совсем перезябший человек.
– Некуда мне вас пустить, вся изба и так народом укладена.
– Пусти хоть малость обогреться!
– А кто же вы такие?
– Извозчики.
– Порожнем или с возами?
– С возами, родной, шкурье везем.
– Шкурье! шкурье везете, да в избу ночевать проситесь. Ну, люди на Руси настают! Пошли прочь!
– А что же им делать? – спросил проезжий, лежавший под медвежьей шубой на верхней лавке.
– Валить шкурье да спать под ним, вот что им делать, – отвечал хозяин и, ругнув еще хорошенько извозчиков, лег недвижимо на печь.
Проезжий из-под медвежьей шубы в тоне весьма энергического протеста выговаривал хозяину на жестокость, но тот не удостоил его замечания ни малейшим ответом. Зато вместо его откликнулся из дальнего угла небольшой рыженький человечек с острою, клином, бородкой.
– Не осуждайте, милостивый государь, хозяина, – заговорил он, – он это с практики берет и внушает правильно – со шкурьем безопасно.
– Да? – отозвался вопросительно проезжий из-под медвежьей шубы.
– Совершенно безопасно-с, и для них это лучше, что он их не пускает.
– Это почему?
– А потому, что они теперь из этого полезную практику для себя получили, а между тем если еще кто беспомощный добьется сюда, ему местечко будет.
– А кого теперь еще понесет черт? – молвила шуба.
– А ты слушай, – отозвался хозяин, – ты не болтай пустых слов. Разве супостат может сюда кого-нибудь прислать, где этакая святыня? Разве ты не видишь, что тут и Спасова икона, и Богородичный лик.
– Это верно, – поддержал рыженький человечек. – Всякого спасенного человека не ефиоп ведет, а ангел руководствует.
– А вот я этого не видал, и как мне здесь очень скверно, то и не хочу верить, что меня сюда завел мой ангел, – отвечала словоохотливая шуба.
Хозяин только сердито сплюнул, а рыжачок добродушно молвил, что ангельский путь не всякому зрим и об этом только настоящий практик может получить понятие.
– Вы об этом говорите так, как будто сами вы имели такую практику, – проговорила шуба.
– Да-с, ее и имел.
– Что же это: вы видели, что ли, ангела, и он вас водил?
– Да-с, я его и видел, и он меня руководствовал.
– Что вы, шутите или смеетесь?
– Боже меня сохрани таким делом шутить!
– Так что же вы такое именно видели: как вам ангел являлся?
– Это, милостивый государь, целая большая история.
– А знаете ли, что тут уснуть решительно невозможно, и вы бы отлично сделали, если бы теперь рассказали нам эту историю.
– Извольте-с.
– Так рассказывайте, пожалуйста: мы вас слушаем. Но только что же вам там на коленях стоять, вы идите сюда к нам, авось как-нибудь потеснимся и усядемся вместе.
– Нет-с, на этом благодарю-с! Зачем вас стеснять, да и к тому же повесть, которую я пред вами поведу, пристойнее на коленях стоя сказывать, потому что это дело весьма священное и даже страшное.
– Ну как хотите, только скорее сказывайте: как вы могли видеть ангела и что он вам сделал?
– Извольте-с, я начинаю.
2
Я, как несомненно можете по мне видеть, человек совсем незначительный, я более ничего, как мужик, и воспитание свое получил по состоянию, самое деревенское. Я не здешний, а дальний, рукомеслом я каменщик, а рожден в старой русской вере. По сиротству моему я сызмальства пошел со своими земляками в отходные работы и работал в разных местах, но все при одной артели, у нашего же крестьянина Луки Кирилова. Этот Лука Кирилов жив по сии дни: он у нас самый первый рядчик. Хозяйство у него было стародавнее, еще от отцов заведено, и он его не расточил, а приумножил и создал себе житницу велику и обильну, но был и есть человек прекрасный и не обидчик. И уж зато куда-куда мы с ним не ходили? Кажется, всю Россию изошли, и нигде я лучше и степеннее его хозяина не видал. И жили мы при нем в самой тихой патриархии, он у нас был и рядчик, и по промыслу, и по вере наставник. Путь свой на работах мы проходили с ним, точно иудеи в своих странствиях пустынных с Моисеем, даже скинию свою при себе имели и никогда с нею не расставались: то есть имели при себе свое «Божие благословение». Лука Кирилов страстно любил иконописную святыню, и были у него, милостивые государи, иконы всё самые пречудные, письма самого искусного, древнего, либо настоящего греческого, либо первых новгородских или строгановских изографов . Икона против иконы лучше сияли не столько окладами, как остротою и плавностью предивного художества. Такой возвышенности я уже после нигде не видел!
И что были за во имя разные и Деисусы , и Нерукотворенный Спас с омоченными власы, и преподобные, и мученики, и апостолы, а всего дивнее многоличные иконы с деяниями, каковые, например: Индикт , праздники, Страшный суд, Святцы, Соборы, Отечество , Шестоднев, Целебник , Седмица с предстоящими; Троица с Авраамлиим поклонением у дуба Мамврийского , и, одним словом, всего этого благолепия не изрещи, и таких икон нынче уже нигде не напишут, ни в Москве, ни в Петербурге, ни в Палихове; а о Греции и говорить нечего, так как там эта наука давно затеряна. Любили мы все эту свою святыню страстною любовью, и сообща пред нею святой елей теплили, и на артельный счет лошадь содержали и особую повозку, на которой везли это Божие благословение в двух больших коробьях всюду, куда сами шли. Особенно же были при нас две иконы, одна с греческих переводов старых московских царских мастеров: Пресвятая Владычица в саду молится, а пред Ней все древеса кипарисы и олинфы до земли преклоняются, а другая Ангел-Хранитель, Строганова дела. Изрещи нельзя, что это было за искусство в сих обеих святынях! Глянешь на Владычицу, как пред Ее чистотою бездушные древеса преклонились, сердце тает и трепещет; глянешь на ангела… радость! Сей ангел воистину был что-то неописуемое. Лик у него, как сейчас вижу, самый светлобожественный и этакий скоропомощный; взор умилен; ушки с тороцами , в знак повсеместного отвсюду слышания; одеянье горит, рясны златыми преиспещрено; доспех пернат , рамена препоясаны; на персях младенческий лик Эмануилев; в правой руке крест, в левой огнепалящий меч. Дивно! дивно!.. Власы на головке кудреваты и русы, с ушей повились и проведены волосок к волоску иголочкой. Крылья же пространны и белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику. Глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется: молишься «осени», и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир. Вот это была какая икона! И были-с эти два образа для нас все равно что для жидов их святая святых, чудным Веселиила художеством изукрашенная. Все те иконы, о которых я вперед сказал, мы в особой коробье на коне возили, а эти две даже и на воз не поставляли, а носили: Владычицу завсегда при себе Луки Кирилова хозяйка Михайлица, а ангелово изображение сам Лука на своей груди сохранял. Был у него такой для сей иконы сделан парчовый кошель на темной пестряди и с пуговицей, а на передней стороне алый крест из настоящего штофу , а вверху пришит толстый зеленый шелковый шнур, чтобы вокруг шеи обвесть. И так икона в сем содержании у Луки на груди всюду, куда мы шли, впереди нас предходила, точно сам ангел нам предшествовал. Идем, бывало, с места на место, на новую работу степями, Лука Кирилов впереди всех нарезным сажнем вместо палочки помахивает, за ним на возу Михайлица с Богородичною иконой, а за ними мы все артелью выступаем, а тут в поле травы, цветы по лугам, инде стада пасутся, и свирец на свирели играет… то есть просто сердцу и уму восхищение! Все шло нам прекрасно, и дивная была нам в каждом деле удача: работы всегда находились хорошие; промежду собою у нас было согласие; от домашних приходили всё вести спокойные; и за все это благословляли мы предходящего нам ангела, и с пречудною его иконою, кажется, труднее бы чем с жизнию своею не могли расстаться.
Да и можно ли было думать, что мы как-нибудь, по какому ни есть случаю, сей нашей драгоценнейшей самой святыни лишимся? А между тем такое горе нас ожидало, и устроялось нам, как мы после только уразумели, не людским коварством, а самого оного путеводителя нашего смотрением. Сам он возжелал себе оскорбления, дабы дать нам свято постичь скорбь и тою указать нам истинный путь, пред которым все, до сего часа исхоженные нами, пути были что дебрь темная и бесследная. Но позвольте узнать: занятна ли моя повесть и не напрасно ли я ею ваше внимание утруждаю?
– Нет, как же, как же: сделайте милость, продолжайте! – воскликнули мы, заинтересованные этим рассказом.
– Извольте-с, послушествую вам и, как сумею, начну излагать бывшие с нами дивные дивеса от ангела.
3
Пришли мы для больших работ под большой город, на большой текучей воде, на Днепре-реке, чтобы тут большой и ныне весьма славный каменный мост строить. Город стоит на правом, крутом берегу, а мы стали на левом, на луговом, на отложистом, и объявился пред нами весь чудный пеозаж: древние храмы, монастыри святые со многими святых мощами; сады густые и дерева таковые, как по старым книгам в заставках пишутся, то есть островерхие тополи. Глядишь на все это, а самого за сердце словно кто щипать станет, так прекрасно! Знаете, конечно, мы люди простые, но преизящество богозданной природы все же ощущаем.
И вот-с это место нам так жестоко полюбилось, что мы в тот же самый в первый день начали тут постройку себе временного жилища, сначала забили высоконькие сваечки, потому что место тут было низменное, возле самой воды, потом на тех сваях стали собирать горницу, и при ней чулан. В горнице поставили всю свою святыню, как надо, по отеческому закону: в протяженность одной стены складной иконостас раскинули в три пояса, первый поклонный для больших икон, а выше два тябла для меньшеньких, и так возвели, как должно, лествицу до самого распятия, а ангела на аналогии положили, на котором Лука Кирилов Писание читал. Сам же Лука Кирилов с Михайлицей стали в чуланчике жить, а мы себе рядом казаромку сгородили. На нас глядючи, то же самое начали себе строить и другие, которые пришли надолго работать, и вот стал у нас против великого основательного города свой легкий городок на сваях. Занялись мы работой, и пошло все как надо! деньги за расчет у англичан в конторе верные; здоровье Бог посылал такое, что во все лето ни одного больного не было, а Лукина Михайлица даже стала жаловаться, что сама, говорит, я не рада, какая у меня по всем частям полнота пошла. Особенно же нам, староверам, тут нравилось, что мы в тогдашнее время повсюду за свой обряд гонению подвергались, а тут нам была льгота: нет здесь ни городского начальства, ни уездного, ни попа; никого не зрим, и никто нашей религии не касается и не препятствует… Вволю молились: отработаем свои часы и соберемся в горницу, а тут уже вся святыня от многих лампад так сияет, что даже сердце разгорается. Лука Кирилов положит благословящий начал ; а мы все подхватим, да так и славим, что даже иной раз при тихой погоде далеко за слободою слышно. И никому наша вера не мешала, а даже как будто еще многим по обычаю приходила и нравилась не только одним простым людям, которые к богочтительству по русскому образцу склонны, но и иноверам. Много из церковных, которые благочестивого нрава, а в церковь за реку ездить некогда, бывало, станут у нас под окнами слушают и молиться начнут. Мы им этого снаружи не возбраняли: всех отогнать нельзя, потому даже и иностранцы, которые старым русским обрядом интересовались, не раз приходили наше пение слушать и одобряли. Главный строитель из англичан, Яков Яковлевич, тот, бывало, даже с бумажкой под окном стоять приходил и все норовил, чтобы на ноту наше гласование замечать, и потом, бывало, ходит по работам, а сам все про себя в нашем роде гудет: «Бо-Господь и явися нам», но только все это у него, разумеется, выходило на другой штыль, потому что этого пения, расположенного по крюкам , новою западною нотою в совершенстве уловить невозможно. Англичане, чести им приписать, сами люди обстоятельные и набожные, и они нас очень любили и за хороших людей почитали и хвалили. Одним словом, привел нас Господень ангел в доброе место и открыл нам все сердца людей и весь пеозаж природы.
И сему-то подобным мирственным духом, как я вам представил, жили мы без малого яко три года. Спорилося нам все, изливались на нас все успехи точно из Амалфеева рога , как вдруг узрели мы, что есть посреди нас два сосуда избрания Божия к нашему наказанию. Один из таковых был ковач Марой, а другой счетчик Пимен Иванов. Марой был совсем простец, даже неграмотный, что по старообрядчеству даже редкость, но он был человек особенный: видом неуклюж, наподобие вельблуда, и недрист как кабан – одна пазуха в полтора обхвата, а лоб весь заросший крутою космой и точно мраволев старый, а середь головы на маковке гуменцо простригал. Речь он имел тупую и невразумительную, все шавкал губами, и ум у него был тугой и для всего столь нескладный, что он даже заучить на память молитв не умел, а только все, бывало, одно какое-нибудь слово твердисловит, но был на предбудущее прозорлив, и имел дар вещевать, и мог сбывчивые намеки подавать. Пимен же, напротив того, был человек щаповатый : любил держать себя очень форсисто и говорил с таким хитрым извитием слов, что удивляться надо было его речи; но зато характер имел легкий и увлекательный. Марой был пожилой человек, за семьдесят лет, а Пимен средовек и изящен: имел волосы курчавые, посредине пробор; брови кохловатые, лицо с подрумяночкой, словом, велиар . Вот в сих двух сосудах и забродила вдруг оцетность терпкого пития, которое надлежало нам испить.
4
Мост, который мы строили на восьми гранитных быках, уже высоко над водой возрос, и в лето четвертого года мы стали на те столбы железные цепи закладывать. Только тут было вышла маленькая задержка: стали мы разбирать эти звенья и пригонять по меркам к каждой лунке стальные заклепы, как оказалось, что многие болты длинны и отсекать их надо, а каждый тот болт – по-аглицки штанга стальная, и деланы они все в Англии, – отлит из крепчайшей стали и толщины в руку рослого человека. Нагревать этих болтов было нельзя, потому что тем сталь отпускается, а пилить ее никакой инструмент не брал: но на все на это наш Марой, ковач, изымел вдруг такое средство, что облепит это место, где надо отсечь, густою колоникой из тележного колеса с песковым жвиром , да и сунет всю эту штуку в снег, и еще вокруг солью осыпет, и вертит и крутит; а потом оттуда ее сразу выхватит, да на горячее ковало, и как треснет балдой , так, как восковую свечу, будто ножницами и отстрижет. Англичане все и немцы приходили на это хитрое Мароево умудренье смотрели, и глядят, глядят, да вдруг рассмеются и заговорят сначала промеж себя по-своему, а потом на нашем языке скажут: «Так, русс! Твой молодец; твой карош физик понимай!»
А какой там «физик» мог понимать Марой: он о науке никакого и понятия не имел, а произвел просто, как его Господь умудрил. А наш Пимен Иванов и пошел об этом бахвалить. Значит, и пошло в обе стороны худо: одни все причитали к науке, о которой тот наш Марой и помыслу не знал, а другие заговорили, что над нами-де видимая Божия благодать творит дивеса, каких мы никогда и не зрели. И эта последняя вещь была для нас горше первыя. Я вам докладывал, что Пимен Иванов был слабый человек и любосла-стец, а теперь объясню, зачем мы его, однако, в своей артели содержали; он у нас ездил в город за провизией, закупал какие надо покупки; мы его посылали на почту паспорты и деньги ко дворам отправлять, и назад новые паспорты он отбирал. Вообще, вот всю этакую справу чинил, и, по правде сказать, был он нам человек в этом роде нужный и даже очень полезный. Настоящий степенный старовер, разумеется, всегда подобной суеты чуждается и от общения с чиновниками бежит, ибо от них мы, кроме досаждения, ничего не видели, но Пимен рад суете, и у него на том берегу в городе завелось самое изобильное знакомство: и торговцы, и господа, до которых ему по артельным делам бывали касательства, все его знали и почитали его за первого у нас человека. Мы этому случаю, разумеется, посмеивались, а он страсть как был охоч с господами чаи пить да велеречить: те его нашим старшиною величают, а он только улыбается да по нутру свою бороду расстилает. Одним словом сказать, пустоша! И занесло этого нашего Пимена к одному немаловажному лицу, у которого была жена из наших мест родом, такая была тоже словесница, и начиталась она про нас каких-то новых книг, в которых неизвестно нам, что про нас писано, и вдруг, не знаю с чего-то, ей пришло на ум, что она очень староверов любит. Вот ведь удивительное дело: к чему она избралась сосудом! Ну любит нас и любит, и всегда, как наш Пимен за чем к ее мужу придет, она его сейчас непременно сажает чай пить, а тот тому и рад, и разовьет пред ней свои свитки.
Та своим бабьим языком суеречит, что вы-де староверцы и такие-то и вот этакие-то, святые, праведные, присноблаженные, а наш велиар очи разоце раскосит, головушку набок, бороду маслит, а голосом сластит:
«Как же, государыня. Мы-де отеческий закон блюдем, мы и такие-то, мы и вот этакие-то правила содержим и друг друга за чистотою обычая смотрим», – и, словом, говорит ей все такое, что совсем к разговору с мирскою женщиной не принадлежащее. А меж тем та, представьте, интересуется.
«Я слыхала, – говорит, – что к вам Божие благословение видимо, – говорит, – проявляется».
А тот сейчас и подхватывает:
«Как же, – отвечает, – матушка, проявляется; весьма зримо проявляется».
«Видимо?»
«Видимо, – говорит, – государыня, видимо. Вот еще на сих днях наш один человек могучую сталь как паутину щипал».
Барынька так и всплеснула ручонками.
«Ах, – говорит, – как интересно! ах, я ужасно люблю чудеса и верю в них! Знаете, – говорит, – прикажите вы, пожалуйста, своим староверам, чтоб они помолились, чтобы мне Бог дочь дал. У меня есть два сына, но мне непременно хочется одну дочь. Можно это?»
«Можно-с, – отвечает Пимен, – отчего же-с; очень можно! Только, – говорит, – в таковых случаях надо всегда, чтобы от вас жертвенный елей теплился».
Та с великим своим удовольствием дает ему на масло десять рублей, а он деньги в карман и говорит:
«Хорошо-с, будьте благонадежны, я повелю».
Нам об этом Пимен, разумеется, ничего не сказывает, а у барыни родится дочь.
Фу! та так и зашумела, еще после родов обмогнуться не успела, как зовет нашего пустошу и чествует его, словно бы он сам был тот чудотворец, а он и это приемлет. Вот ведь до чего осуетится человек, и омрачнеет ум его, и оледенеют чувства. Через год у госпожи опять до нашего Бога просьба, чтобы муж ей дачу на лето нанял, – и опять все ей по ее желанию делается, а Пимену все на свещи да на елей жертвы, а он эти жертвы куда надо, на наш бок не переплавляя, пристраивает. И дивеса действительно деялись непонятные: был у этой госпожи старший сын в училище, и был он первый потаскун , и ленивый нетяг , и ничему не учился, но как пришло дело к экзамену, она шлет за Пименом и дает ему заказ помолиться, чтоб ее сына в другой класс перевели. Пимен говорит:
«Дело трудное; надо мне будет всех своих на всю ночь на молитву согнать и до утра со свещами вопиять».
А та ни за что не стоит; тридцать рублей ему вручила, только молитесь! И что же вы думаете? Выходит такое счастие этому ее блудяге-сыну, что переводят его в высший класс. Барыня мало от радости с ума не сошла, что за ласки такие наш Бог ей делает! Заказ за заказом стала давать Пимену, и он ей уже выхлопотал у Бога и здоровья, и наследство, и мужу чин большой, и орденов столько, что все на груди не вмещались, так один он в кармане, говорят, носил. Диво, да и только, а мы всё ничего не знаем. Но настал час всему этому обличиться и премениться одним дивесам на другие.
5
Замутилось что-то в одном жидовском городе той губернии по торговой части у жидов. Не скажу вам наверное, деньги ли они неправильные имели или какой беспошлинный торг производили, но только надо было это начальству раскрыть, а тут награда предвиделась велемощная. Вот барынька и шлет за нашим Пименом и говорит:
«Пимен Иванович, вот вам двадцать рублей на свечи и на масло; велите своим как можно усерднее молиться, чтобы в эту командировку моего мужа послали».
Тому какое горе! Он уже разохотился эту елейную подать-то собирать и отвечает:
«Хорошо, государыня, я повелю».
«Да чтоб они хорошенько, – говорит, – молились, потому мне это очень нужно!»
«Смеют ли же они, государыня, у меня плохо молиться, когда я приказываю, – заспокоил ее Пимен, – я их голодом запощу, пока не вымолят», – взял деньги да и был таков, а барину в ту же ночь желанное его супругою назначение сделано.
Ну уже тут ей так от этой благодати в лоб вступило, что она недовольна сделалась нашей молитвой, а возжелала непременно сама нашей святыне пославословить.
Говорит она об этом Пимену, а он струсил, потому знал, что наши ее до своей святыни не допустят; но барыня не отстает.
«Я, – говорит, – как вы хотите, сегодня же пред вечером возьму лодку и к вам с сыном приеду».
Пимен ее уговаривал, что лучше, говорит, мы сами помолитвим; у нас есть такой Ангел-Хранитель, вы ему на елей пожертвуйте, а мы ему супруга вашего и доверим сохранять.
«Ах, прекрасно, – отвечает, – прекрасно; я очень рада, что есть такой ангел; вот ему на масло, и зажгите пред ним непременно три лампады, а я приеду посмотреть».
Пимену плохо пристигло, он и пришел, да и ну нам виноватиться, что так-де и так, я, говорит, ей, еллинке гадостной, не перечил, когда она желала, потому как муж ее нам человек нужный, и насказал нам с три короба, а всего, что он делал, все-таки не высловил. Ну, сколь нам было это ни неприятно, но делать было нечего; мы поскорее свои иконы со стен поснимали да попрятали в коробьи, а из коробей кое-какие заменные заставки , что содержали страха ради чиновничьего нашествия, в тяблы поставили и ждем гостейку. Она и приехала; такая-то расфуфыренная, что страх; широкими да долгими своими ометами так и метет и всё на те наши заменные образа в лорнетку смотрит и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, который же тут чудотворный ангел?» Мы уже не знаем, как ее и отбить от такого разговора.
«У нас, – говорим, – такового ангела нет».
И как она ни добивалась и Пимену выговаривала, но мы ей ангела не показали и скорее ее чаем повели поить и какими имели закусками угощать.
Страшно она нам не понравилась, и Бог знает почему: вид у нее был какой-то оттолкновенный, даром что она будто красивою почиталась. Высокая, знаете, этакая цыбастая , тоненькая, как сойга , и бровеносная.
– Вам этакая красота не нравится? – перебила рассказчика медвежья шуба.
– Помилуйте, да что же в змиевидности может нравиться? – отвечал он.
– У вас, что же, почитается красотою, чтобы женщина на кочку была похожа?
– Кочку! – повторил, улыбнувшись и не обижаясь, рассказчик. – Для чего же вы так полагаете? У нас в русском настоящем понятии насчет женского сложения соблюдается свой тип, который, по-нашему, гораздо нынешнего легкомыслия соответственнее, а совсем не то что кочка. Мы длинных цыбов, точно, не уважаем, а любим, чтобы женщина стояла не на долгих ножках, да на крепоньких, чтоб она не путалась, а как шарок всюду каталась и поспевала, а цыбастенькая побежит да спотыкнется. Змиевидная тонина у нас тоже не уважается, а требуется, чтобы женщина была из себя понедристее и с пазушкой, потому оно хотя это и не так фигурно, да зато материнство в ней обозначается, лобочки в нашей настоящей чисто русской женской породе хоть потельнее, помясистее, а зато в этом мягком лобочке веселости и привета больше. То же и насчет носика: у наших носики не горбылем, а все будто пипочкой, но этакая пипочка, она, как вам угодно, в семейном быту гораздо благоуветливее, чем сухой, гордый нос. А особливо бровь, бровь в лице вид открывает, и потому надо, чтобы бровочки у женщины не супились, а были пооткрытнее, дужкою, ибо к таковой женщине и заговорить человеку повадливее, и совсем она иное на всякого, к дому располагающее впечатление имеет. Но нынешний вкус, разумеется, от этого доброго типа отстал и одобряет в женском поле воздушную эфемерность, но только это совершенно напрасно. Однако позвольте, я вижу, мы уже не про то заговорили. Я лучше продолжать буду.
В конце своего жизненного пути Николай Семенович Лесков (1831–1895) писал: «Я вижу яркий маяк и знаю, чего держаться». Это признание было поистине выстрадано писателем, прожившим сложную жизнь, полную тревог и ошибок, исканий и потерь.
Тридцатилетний Лесков вступил на литературное поприще в начале 60-х годов прошлого века, когда уже пришли в большую литературу старшие его современники Толстой, Достоевский, Тургенев, Гончаров, Писемский.
Выходец из семьи, где причудливо переплелись четыре сословия - духовное, дворянское, чиновное и купеческое, Лесков с детства познавал и простонародный быт, и жизнь духовенства и чиновничества всех рангов. Еще смолоду он объездил по служебным делам всю европейскую Россию и накопил массу разнообразных впечатлений и наблюдений.
Почти два года Лесков отдает публицистике. В своих статьях он горячо отстаивает интересы крестьян в период реформы 1861 года, выступает в защиту прав рабочих, обличает карьеризм и взяточничество чиновников, алчность духовенства, пишет о положении учителей сельских школ, о преследованиях староверов. Все это давало основание предположить, что творчество Лескова сразу окажется в русле передовых демократических идей своего времени. Но получилось по-другому…
Путь Лескова к пониманию истины был тернистым и далеко не прямым. Особенность его миропонимания, которую он позднее сам трезво проанализирует и оценит, принуждала его искать свое место вне двух борющихся лагерей - революционно-демократического и реакционного. А это неизбежно привело к столкновению с передовыми силами, объединившимися вокруг некрасовского «Современника». Уже с весны 1862 года в статьях Лескова зазвучали фальшивые ноты. В связи с этим «Современник» писал, что в верхних столбцах «Северной пчелы» (там печатались статьи и корреспонденции Лескова) «тратится напрасно сила, не только не высказавшаяся и не исчерпавшая себя, а, может быть, еще и не нашедшая своего настоящего пути».
Лесков тогда не только не понял этого справедливого высказывания, а болезненно воспринял его. Антинигилистические настроения его усилились, нападки на деятелей революционно-демократического лагеря стали более ожесточенными. В 1863 году он выступает со статьей о романе Чернышевского «Что делать?», где оценивает и героев, и даже самого автора как людей «безобидных и аполитичных», которые «не несут ни огня, ни меча». Деятельность революционеров-шестидесятников казалась Лескову далекой от истинных интересов народа. Он видел инертность массы и не верил в возможность ее пробуждения.
Таким образом, в сложных условиях общественно-литературной борьбы 60-х годов творчество Лескова не опиралось на какую-либо более или менее определенную систему взглядов.
Уже в раннем рассказе «Овцебык» (1862) проявились сильные и слабые стороны творчества Лескова 60-х годов. Герой его, Василий Богословский, упрямо ищет пути к изменению действительности. На первый взгляд в нем есть что-то от «новых людей» типа тургеневского Базарова. Он честен, ненавидит дворян-тунеядцев, настойчиво агитирует против богачей и защищает бедняков.
Но лесковский герой - далеко не Базаров, в образе которого Тургенев запечатлел знаменательное явление эпохи. Овцебык заслуживает лишь жалости благодаря наивности и непоследовательности своих идей и поступков. Исчерпав все средства приобщения к жизни, он ушел из нее. И хоть рассказ не сводился к полемике с революционными демократами, он утверждал мысль о беспочвенности борьбы «новых людей» с несправедливостями жизни.
Овцебык уже наделен чертами «лесковского» героя, человека своеобразного, странного, чем-то привлекательного, понимающего страдания народа, в какой-то степени понятного ему, но и далекого от него.
Лесков объективно показывает инертность среды, еще не готовой к восприятию революционных идей, самоотверженность, доходящую до самоотречения, и жертвенность представителей нового поколения людей, которым, по его мнению, «некуда идти».
По словам писателя, в повестях, очерках и рассказах он был «только рисовальщиком», а в романах - «еще и мыслителем». Но мыслителем в то время он был незрелым…
В «антинигилистических» романах «Некуда» (1865) и «На ножах» (1871), рисовавших в карикатурном виде революционеров 60-х годов, особенно наглядно сказались незрелость и ошибочность идеологических позиций Лескова того времени. И если для отдавших дань «антинигилизму» Толстого, Гончарова, Писемского это было лишь эпизодом биографии, то для Лескова оказалось глубокой драмой, затянувшейся на многие годы и отнявшей много душевных сил. Немалую роль сыграла тут статья Д. Писарева «Прогулка по садам российской словесности» (1865), где Лесков был охарактеризован как пасквилянт, которого нельзя пускать ни в один порядочный журнал.
Этот удар оставил горький осадок в душе писателя. Он оказался с клеймом «реакционера», отлученным от передовой русской литературы и не чувствовал себя своим в лагере ее противников. «Мы ошибаемся: этот человек не наш!» - сказал о Лескове идеолог официального направления в литературе М. Н. Катков, печатавший в своем «Русском вестнике» произведения Лескова той поры. Рассказывая об этом впоследствии в одном из писем, Лесков добавляет: «Он был прав, но я не знал: чей я?»
Оценивая свое прошлое, Лесков напишет: «Я блуждал и воротился, и стал сам собою - тем, что я есмь. Многое мною написанное мне действительно неприятно, но лжи там нет нигде, - я всегда и везде был прям и искренен… Я просто заблуждался - не понимал, иногда подчинялся влиянию…» Большую ошибку свою он увидит в том, что хотел «остановить бурный порыв», который ему, умудренному опытом, уже покажется «естественным явлением».
Несмотря на глубокие заблуждения и ошибочные взгляды, гуманизм и «жажда света», стихийный демократизм были присущи Лескову-художнику. Они наполняются новым содержанием, когда писатель обращается к самой близкой ему теме - жизни народной.
«Человеческое родство со всем миром» сказывается в одном из сильнейших его произведений - повести «Леди Макбет Мценского уезда» (1864).
Судьба Катерины Измайловой поначалу во многом сходна с судьбой Катерины Кабановой из драмы А. Островского «Гроза». Обе молодые женщины оказываются в деспотических условиях купеческой семьи, обе наделены сильными, цельными характерами. Но Катерина Кабанова погибает, бросив вызов среде, которая ее душит. Катерина Измайлова гибнет, пройдя через самые омерзительные формы человеческих отношений в этой среде.
Скука, своевольный характер и всепоглощающая страсть - внешние мотивы преступлений Катерины Измайловой. На самом деле эти преступления - результат бесчеловечных отношений, доведенных до автоматизма там, где обесценившаяся человеческая жизнь становится разменной монетой. Сильная, волевая натура Катерины контрастирует с узостью интересов и целей. Ее большая, искренняя любовь к ничтожному человеку не может не вызвать жалости и сочувствия.
Трагедия Катерины Измайловой - это трагедия бессмысленности существования целого сословия российского общества - провинциального мещанства. Общечеловеческий смысл ее не снижается названием повести, ограничивающим ее масштабы («Леди Макбет Мценского уезда»), - этот художественный прием использовался писателями «натуральной» школы («Гамлет Щигровского уезда» И. Тургенева). На материале российской действительности Лесков создает трагедию человеческих страстей огромного накала, приближаясь к шедеврам мировой литературы.
В противоположность страстной, сильной натуре Катерины Измайловой героиня повести «Воительница» (1866), Домна Платоновна, казалось бы, начисто лишена самых обыкновенных человеческих чувств. Но, по словам самого писателя, он «находил теплые углы в холодных сердцах и освещал их». Искал и находил человеческое там, где оно проявлялось в самых необычных и неожиданных формах.
Николай Семенович Лесков - известный писатель и драматург XIX века.
Николай родился 4 февраля 1831 года в селе Горохово Орловской губернии в дворянской семье. Детство мальчика прошло в селе Панино - именно там, по воспоминаниям писателя, он близко познакомился с жизнью и бытом простого народа. В 1850 году Лесков стал вольнослушателем Киевского университета, где изучал польский язык, занимался иконописью, принимал активное участие в религиозно-философском студенческом кружке и проводил много времени в обществе сектантов, паломников и старообрядцев.
Первый литературный опыт Николая Лескова состоялся в газете «Санкт-Петербургские ведомости». Затем он опубликовал несколько злободневных материалов о коррупции в киевских изданиях «Современная медицина» и «Указатель экономический» и стал сотрудничать с журналами «Отечественные записки», «Русская речь» и «Северная пчела», где печатался под различными псевдонимами, но чаще всего под именем М. Стебницкого.
В 1863 году в журнале «Библиотека для чтения» была напечатана первая повесть Лескова - «Житие одной бабы», названная критиками первым крестьянским романом. В те же годы выходят его трагические произведения «Леди Макбет Мценского уезда» и «Воительница», в которых автор показал яркие образы женщин разных сословий. В этих книгах Николай Семёнович раскрылся как самобытный писатель, в полной мере проявив свой индивидуальный юмор и уникальный стиль. В 1867 году была поставлена дебютная пьеса драматурга «Расточитель», а три года спустя вышел его крупный авантюрный роман «На ножах», обличающий нигилистов.
Одним из самых известных произведений Николая Лескова стал «Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе», опубликованный в 1881 году. Критики сразу же отметили гениальность автора в описании жизни простого народа, но появились и противники книги, указывающие на чрезмерную мрачность сказа, окутанного атмосферой безысходности.
В поздних рассказах и повестях, таких как «Очарованный странник» и «Праведники», писатель выводит образы идеальных героев из народа. В произведениях «Загон», «Зимний день», «Дама и фефела» он остро критикует безразличие, мздоимство и жестокость чиновничьего аппарата власти.
Последние годы жизни Лескова мучила астма, от приступа которой он умер 5 марта 1895 года и был похоронен в Санкт-Петербурге.
В нашем интернет-магазине вы можете не только купить и скачать шедевры русской литературы - произведения Николая Лескова, но и прочесть электронные книги писателя онлайн.
Никола́й Семёнович Леско́в (4 февраля (16 февраля) 1831, село Горохово Орловского уезда Орловской губернии, - 21 февраля(5 марта) 1895, Санкт-Петербург) - русский писатель.
«Лескова русские люди признают самым русским из русских писателей и который всех глубже и шире знал русский народ таким, каков он есть», - писал Д. П. Святополк-Мирский (1926).
Образование получил в Орловской гимназии. С 16 лет служил чиновником в Орле, затем в Киеве.
В 1861 г. переселился в Петербург. Писательскую деятельность начал со статей и фельетонов.
В 60-х гг. Лесков создал ряд реалистических рассказов и повестей, в которых дана широкая панорама русской жизни («Погасшее дело», 1862 г.; «Язвительный», «Житие одной бабы», оба 1863 г.; «Леди Макбет Мценского уезда», 1865 г.; «Воительница», 1866 г.; пьеса «Расточитель», 1867 г.).
В то же время одна из ранних статей Лескова - о петербургских пожарах (1862 г.) - послужила началом его длительной полемики с революционными демократами. Рассказ «Овцебык» (1863 г.), романы «Некуда» (1864 г.; под псевдонимом М. Стебницкий) и «Обойдённые» (1865 г.) направлены против «новых людей», выведенных в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?».
Писатель создаёт шаржированные типы нигилистов (повесть «Загадочный человек», 1870 г.; роман «На ножах», 1870-1871 гг.). Идеал Лескова - не революционер, а просветитель, пытающийся усовершенствовать общественный строй при помощи морального убеждения, пропаганды евангельских идеалов добра и справедливости.
В середине 70-х гг. Лесков создал образы православных праведников, могучих духом (роман «Соборяне», 1872 г.; повести и рассказы «Очарованный странник», «Запечатленный ангел», обе 1873 г.; «Несмертельный Голован», 1880 г.; «Печерские антики», 1883 г.; «Однодум», 1889 г.).
В творчестве писателя сильны мотивы национальной самобытности русского народа (повесть «Железная воля», 1876 г.; «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе», 1881 г.).
Тема гибели народных талантов на Руси раскрыта в повести «Тупейный художник» (1883 г.).
В середине 80-х - 90-е гг. писателя занимает новый для России тип - буржуа («Чертогон», 1879 г., другое название «Рождественский вечер у ипохондрика»; «Отборное зерно», 1884 г.; «Грабёж», 1887 г.; «Полуношники», 1891 г.).
Сплав литературного и народного языка образует неповторимо яркую и живую сказовую манеру Лескова, когда образ раскрывается в основном через речевую характеристику. Так, в «Левше» герой переосмысливает комически и сатирически язык чуждой ему среды, трактует многие понятия по-своему, создаёт новые словосочетания.
