Исследователи жизни и творчества Максима Горького сегодня делятся на два лагеря: одни считают, что писатель умер от воспаления легких, другие полагают, что уйти из жизни ему «помогли». Кто мог поучаствовать в смерти всемирно известного писателя, как его не уберегли 17 врачей, дежуривших у постели больного, почему Горькому кололи чрезвычайно болезненный препарат камфары, и зачем к умирающему дважды приезжал Сталин?

На эти интригующие вопросы в своей лекции ответит писатель Павел Басинский, автор биографических бестселлеров о Горьком и Толстом. Подробнее об авторе читайте

Павел Басинский: Обстоятельства жизни Горького в СССР и его последних дней, проведенных в Горках 10, окутаны мраком таинственности. Известно, что Горький Февральскую революцию принял горячо, приветствовал ее, но Октябрьскую не принимает и достаточно жестоко спорит с Лениным на страницах газеты «Новая жизнь», которую вскоре закрывают. В 1921 году Горький уезжает из страны, фактически, это его вторая эмиграция.

А первая эмиграция с конца 1905 года по 1914 год была вынужденной. За участие в первой русской революции Горький попадает в Петропавловскую крепость. Под давлением и российского и мирового культурного сообщества, за него вступаются многие известные писатели, в том числе за рубежом. Его высылают, то есть, выпускают из страны, но он не должен возвращаться.

Горький уезжает в Европу. Этот отъезд связан и с переменами в его личной судьбе: он уходит от Екатерины Пешковой, своей единственной, кстати, законной жены. Его гражданской женой становится актриса МХТ Мария Андреева. Сначала они едут в Европу, и Горький впервые оказывается за границей. Европа его очаровывает во многом, с другой стороны, он едет как эмиссар. Одна из его зада, когда он приезжает во Францию - убедить французское правительство не давать займа царскому правительству. Поскольку революционеры понимают, что этот займ пойдет на поднятие экономики страны, а это им совершенно не нужно. Но займ все равно дали. Горький уезжает из Франции страшно раздраженный, пишет злой очерк «Моя прекрасная Франция».

Горький приплывает в Америку, это уже 1906 год, а нужно заметить, все русские писатели хотели увидеть Америку. Горький едет в США опять же с определенной целью, как эмиссар от революционеров. Одна из его задач в данном случае убедить американских миллионеров дать деньги на русскую революцию. Кстати, Горького в Америке знали, читали, он там был довольно популярен. Но он не оценил, что Америка - совсем другая цивилизация. Он это понял, когда они с Марией Андреевой пытались поселиться в гостинице, в одном номере. А однажды, приехали и увидели, что их вещи стоят на улице, поскольку в то время в США не венчанные мужчина и женщина не могли жить в одном номере гостиницы. Америка была пуританской религиозной страной. Это Горького возмутило до глубины души. Они переехали на виллу Саммер-Брук, на границе с Канадой к своим поклонникам и там Горький писал повесть «Мать».

Самый большой «облом» для Горького был в том, что в Америке не поддержали его идею сбора средств в пользу революции. Это для него было страшно обидно, миссия не удалась.

После Америки он приплывает в Неаполь и там ему устраивают грандиозную встречу. Выясняется, что в Италии писателя невероятно любят, чуть ли не на руках носят. Его поселяют в лучшие гостиницы. Юг Италии ему очень нравится и подходит для его здоровья. Многие думали, что Горький болел туберкулезом, потому что он кашлял. Но дело в том, что он в 18 лет стрелял в себя, прострелил себе легкое. В любом случае, Италия очень подошла для его здоровья.

Горький поселяется на острове Капри, начинается один из его самых интересных периодов жизни, который занимает 7 лет. А в общей сложности в Италии он проведет 17 лет, сначала на Капри, потом в Сорренто. На Капри Горький пишет лучшие свои произведения, туда приезжают и там подолгу живут люди, которые нигде вне Капри встретиться друг с другом и общаться бы не могли. Туда одновременно приезжают и живут Бунин и Леонид Андреев, Шаляпин и Дзержинский и другие. Ленин туда приезжал дважды и есть версия, что он использовал Горького для финансовых нужд, потому что через Горького еще с первой русской революции шли все финансовые потоки. Это отдельная история. Плюс, Горький свои деньги давал на революцию.

В 1914 году Горький возвращается в Россию и до 1921 года он поселяется в Петрограде, в квартире на Кронверкском проспекте, где встречает революции и гражданскую войну. Начинается тяжелый период жизни, потому что многие его иллюзии развеялись. Революция в его представлении была неким культурным актом, он ждет масштабного культурного строительства новой цивилизации. А вместо этого начинается гражданская война, и это очень не нравится Горькому.

Прежде всего, ему приходится спасать петроградскую интеллигенцию от арестов и голода. Он организует издательство «Всемирная литература переводятся первые книги, он привлекает к этому поэтом, писателей, переводчиков. Одновременно под это он выбивает им пайки, дрова, одежду, жилплощадь. Последней каплей для него стала смерть Блока и расстрел Гумилева, которого Горький пытался спасти, но не успел. В конце 1921 года писатель уезжает за границу. Это вторая эмиграция. Но уже в 1923 году появляются первые предложения Горькому вернуться обратно в Россию.

В Европе Горькому теперь не нравилось, у него не складывались отношения с русской эмиграцией. С одной стороны, они шли к нему, а с другой стороны, для парижской эмиграции Горький - не свой. Они - беженцы, а он нет, у него есть паспорт нового государства. Горькому дают разрешение приехать в Италию, но на Капри не пускают. Однако, разрешают поселиться в Сорренто - в материковой части страны. Но это уже фашистская Италия, правда, еще не понятно, что такое фашизм, но дело движется к тому, что Европа станет фашистской и это чувствуется.

В Сорренто - свой мир, и второй невероятно плодотворный период в жизни Горького. Но попытки вернуть писателя в Россию продолжаются, он важен как мировая фигура. К нему в Сорренто приезжают один за другим молодые советские писатели, и они рассказывают о своей жизни. Горький начинает приезжать каждый год в СССР. Огромную роль в том, что писатель вернулся, сыграло то, что он не получил Нобелевскую премию, ее получил Бунин. Горький нуждался в средствах и в 1933 году окончательно вернулся в СССР.

Как пишет Ходасевич, он, конечно, продался, но не за деньги, а за мечту - воплотить свои иллюзии. В переписке Горького и Сталина это видно, они обсуждают вопросы создания клуба писателей, литературного института, писательского городка. Горькому дают полный карт-бланш и финансирование всех его проектов.

В 1934 году умирает сын Горького Максим, как считается, при загадочных обстоятельствах. Потом на процессе 1938 года, где были осуждены, а впоследствии казнены так называемые «убийцы Горького», их так же обвиняли в убийстве Максима, что это был их первый акт убийства самого Горького.

В дом писателя был вхож Генрих Ягода, с ним были на «ты». В реальности произошло вот что. В мае 1936 года Горький возвращается из Крыма в Москву и заболевает гриппом, который переходит в воспаление легких. Врачи рассказывали, что после вскрытия у него легкие сыпались, как стекло. Горький выкуривал по три пачки сигарет в день, антибиотиков в то время не было. Возле постели больного дежурили порядка 17 врачей. Отравить человека при таком количестве врачей - сложно. Из них впоследствии погибли четверо, остальные дожили до преклонных лет.

Горьковеды сегодня делятся на две группы, есть те, кто считает, что Горькому помогли уйти из жизни, но не Сталин. Есть версия, о которой я вам расскажу, что в смерти Горького был заинтересован Ягода, он возглавлял оппозицию против Сталина. Туда входили Бухарин и некоторые другие деятели. В последние дни, когда Горький умирает, есть один момент, который очень сложно объяснить. В записной книжке секретаря писателя Крючкова написано, что Горький умер 8 июня. Но официальная дата смерти Горького - 18 июня.

"КультБригада" — известная в столице площадка для дискуссий, лекций, мастер-классов. Своими знаниями на ней делятся знаковые российские писатели, режиссёры, музыканты, журналисты, публицисты и общественные деятели. Подробнее о проекте .

После революции 1917 года «…Горький яростно заступается за гонимых поэтов и писателей (в его Доме искусств комнату имели и Грин , и Гумилёв ). Он не даст умереть с голоду ни Грину, ни Блоку , он будет добывать лекарства и пайки, давать работу в своём издательстве «Всемирная литература». Его брошенная жена с ведома мужа станет активной деятельницей Политического Красного Креста. Он будет спасать кого сможет (из интеллигентов) из лап ВЧК. Он спас бы и Гумилёва , если бы тот согласился отречься, солгать. Пусть это всё зачтётся ему Там, где взвешивают все наши грехи и добрые дела.

В 1934 году Горький - свадебный председатель I Всесоюзного съезда совписов. И всё - большевики и Сталин выжали его досуха . В мае 1934-го НКВД уберёт Максима (наверное, сказал что-то лишнее или хотел бежать). А 18 июня 1936 года Максим Горький умер в Горках. Его тоже отравили, он не должен был дожить до Больших Процессов 1937-1938 годов.

Он призывал бурю, и эта буря лишила его сына, чести, доброго имени и таланта (с 1928 г. он ничего не написал). А потом добила его. Что ж! Гагары, пингвины, чайки, ужи и другие здравомыслящие жители земли, моря и ближних небес предупреждали его о последствиях».

Новодворская В.И. , Поэты и цари, М., «Аст», 2010 г., с. 277-279.

ТРАГЕДИЯ ГОРЬКОГО.

Как то раз зимним вечером у меня произошла беседа с моим соседом по лестничной площадки Марком Брисовичем Колосовым. Марк Борисович долгое время работал редактором и руководителем отдела в издательствe “Молодая гвардия” и был в курсе всех событий литературного мира. Я попросил Марка Борисовича на этот раз рассказать о Горьком.

У меня не было личных встреч с основателем направления в нашей литературе, которое назвали: “Социалистический реализм”, но у меня были служебные встречи с Горьким. Однажды он собрал нас, редакторов издательств и начал беседу с рассказа о том, что получил из деревни повесть, автором, которой была пожилая женщина. Она писала о себе. Дочь известного князя, она в молодости решила посвятить свою жизнь служению народу: сеять доброе, вечное и ожидала народной благодарности за свой учительский труд. Вышла замуж по любви, а родственники мужа посоветовали выбить из меня гордыню и барские привычки. В нашей деревне все мужики молодых жен лупили для покорности. А потом мой муж вообще пропал без вести, уехав на заработки. Грех признаться, но выбил он из меня всю любовь, остался только страх:вдруг вернется!

Теперь она одна доживает свой век. И ничего-то не было в её жизни хорошего, никто не сказал ей спасибо за её каторжный труд. И нет теперь у неё сил вести хозяйство, поправить крышу.

Горький посмотрел на присутствующих, тяжело вздохнул и сообщил: “Я не стал публиковать её повесть, но послал ей деньги. Поймите, пусть повесть, роман берёт Вас за душу, пусть вызывает слёзы сочуствия, пусть это даже талантливое произведение - оно не ко времени, если от него хочется плакать. Россия пролила много слёз, теперь она должна цвести улыбками. Я был на строительстве Беломоро- Балтийского канала в августе 33 года. Я видел каторжный труд заключённых. Но во имя чего этот труд? Во имя могущества Родины! И я понял, что чекисты - руководители этой стройки живут этим порывом. Природа не может обойтись без чёрных красок. Но сейчас они нам не нужны. И тот станет у нас великим писателем или поэтом, кто споёт сладкую, баюкающую песню для народа. Надо верить в мечту, творить мечту!”

Эта встреча с Горьким была накануне первого съезда писателей. Сам съезд был с 17 августа по 1 сентября 1934 года. Итересно то, что делегатов с правом голоса было 376 человек. Из них 140 оказались евреями, т. е. их оказалось существенно больше чем украинцев. Но украинцев, как вторую по численности нацию, поставили на второе место. Всего в Союзе писателей тех времен было 1500 членов.

Мудрый уж только рядился в перья буревестника? Он же поэтизировал чернь, льстил ей, а, посетив Беломорканал, понял какое чудовище эта чернь, которая пришла к власти. И Вы следовали его инструкциям?

Проще всего теперь осуждать наше поколение. Вашему поколению ничего не грозит. Я вам напомню: 17 съезд ВКП /б/ прошел с 26 января по 10 февраля 1934 года. Съезд большинством проголосовал за Сергея Кирова, как нового Первого секретаря партии. Делегаты считали, что верховная власть должна быть ограничена десятью годами правления. Сталин откровенно тогда заметил: ”Неважно как голосуют товарищи. Важно, как подсчитывают голоса”. На всякий случай для пoлной надежности 1 декабря 1934 года Сергей Киров был убит, большинство делегатов 17 съезда расстреляны, начались процессы над старой большевистской гвардией.

Ягода под предлогом неожиданнй любви к Надежде (Тимоше) Пешковой- вдове сына Горького часто посещал семью Горького.Ухаживание за Тимошей Ягоде нужно было для того, чтобы подозрительный Сталин не думал, что против него плетется заговор. Ведь Горький понимал: кто и зачем напоил его сына водкой, раздел и оставил на морозе умирать. Горький не ревновал Тимошу, которой сам благоволил. Почему? Он знал, что Тимоша докладывает о их встречах с Ягодой в органы. Горький и Ягода были родственники по закону. Горький усыновил брата Сверлова Зиновия Пешкова, а жена Ягоды -Ида была племяницей Зиновия. Ягода настойчиво просил Горького заступиться за старых большевиков, остановить убийство старых партийцев, проголосовавших за Кирова. Горький долго не хотел вмешиваться, но Ягода его уговорил. Горький обратился к Сталину с просьбой о помиловании Бухарина, Рыкова, Пятакова. Дело было в том, что эти арестованные на семнадцатом съезде партии проголосовали за Кирова. Голосование было тайным. Кто как голосовал установили по дактологическим отпечаткам на бюллетенях. Не помогли Бухарину его покаянные письма Сталину, заступничество Горького, а для Горького и Ягоды это заступничество тоже привело к их гибели. А ведь Ягода очень помог Сталину в борьбе с Троцким в двадцатых годах. Всего Ягода был руководителем НКВД менее двух лет. Он самоустранился от следствия по делам Кирова и Зиновьева, перепоручив их Ежову по просьбе Сталина. Ягода занимался руководством строительства Беломорканала и начал строительство канала Москва- Волга. Страна катилась к массовому террору. Сталин понимал то, что теряет доверие народа и пытался запугать людей, поскольку понимал то, что народ не верит пропаганде.

Эх огурчики да помидорчики!

Сталин Кирова убил

В коридорчике.

Союз с Гитлером после репрессий 1937 года был прежде всего идеологическим. Гитлер предложил Сталину во время его беседы с Молотовым присоединиться к тройственному союзу. Сталин понял, что национализм для вождя более надежная опора. Но предложение Гитлера не отклонил, промолчал. Был ли этот шаг просто вежливостью. Скорее всего он был выжиданием удобного момента.

Пауки в банке. Вот таков на деле оказался союз единомышленников, такова внутри партийная демократия. А какие взаимоотношения были между Горьким и Сталиным?

Как-то раз я получил от Горького приглашение на обед. Я побрился, завязал галстук, смотрю мой сосед по коммунальной квартире Эдуард Багрицкий делает тоже самое и торопит меня уйти из туалета. Мы жили тогда в доме писательского кооператива по Камергерскому переулку 2 . Я вышел и пошел к Горькому, во дворец Рябушинского, смотрю, мой Эдуард крадётся за мной.

Я возмутился: -“Ты следишь за мной?” “Я не слежу за тобой, просто ты идёшь моей дорогой.” “А куда ты идёшь?” Эдуард замялся, закашлялся, но потом сознался, что его тоже пригласил Горький. Я захохотал. Эдуард считал меня своим начальством и понимал, что начальство не любит, когда его не ставят в известность. У Эдуарда была астма, которая свела его в могилу в феврале 1934 года.

Мы пришли, сели, возникла непринуждённая атмосфера, и вдруг…. одна дверь столовой, где мы сидели, отворилась. Вошли Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович. Мы замерли, как кролики, в клетку которых вполз удав. Не помню, кто первый очнулся и захлопал в ладоши. Аплодисменты привели нас в чувство. Нас пригласили сесть за стол, и началась беседа. Сталин нас просил романтизировать наше время, не бояться гипербол, оставлять теневые моменты жизни только в быту. Кажется, Лида Сейфуллина спросила Сталина: “Какой вид писательского искусства сейчас, в годы строительства социализма, наиболее предпочитателен?”

Если я скажу, что поэзия, то запретят прозу или наоборот. Я, как тот царь Мидас, до чего дотронется, то золотое. Так что советов Вам не даю, но замечу, что во время французкой революции популярна была драма. Люди были неграмотны, и сцена позволяла лучше объяснить народу политику правительства.

Я подумал про себя: холуйство - черта рабов: cпектакль покровительства творческой интеллегенции с наверняка заранее рекомендованными вопросами Вождю, заданные подобострастно!

Потом Сталин начал ходить по комнате и говорить о задачах, стоящих перед писателями. У меня не исчезло чувство, будто пантера вкрадчиво, на мягких лапах, проходит мимо меня, и в любой момент малейших шорох может возбудить ярость. Глаза сверкали недобрым янтарным блеском, угрожая зрачками. На немного смуглом лице блуждала мрачная ироническая улыбка.

А как держал себя Горький?

Внешне он был спокоен, но я думаю, что чувствовали мы себя одинаково. Он с удовольствием уступил бы место лидера писателей Новикову-Прибою. Новиков-Прибой считал себя тоже народным писателем. Но он знал только жизнь моряков и поэтому не нужен был Сталину. Сталин хотел, чтобы Горький сделал бы его своим положительным литературным героем, но Горький не смог преодолеть свое отвращение к этому человеку.

Во всяком случае Новиков- Прибой часто жаловался мне на Горького, их ссорил секретарь Горького - Пётр Крючков. Он же и простудил Горького. Не даром после смерти Горького его расстреляли.

Новиков-Прибой завидовал Горькому, в том что у него бутерброды намазаны с двух сторон чёрной икрой?

Есть еще одна тайна, которую унесла в могилу любовница Горького мадам Будберг. Она приезжала на похороны Горького и привезла якобы его архив, который очень интересовал Сталина. Горький оставил свой архив на хранение мадам Будберг с просьбой никогда не oтдавать его Сталину даже если он будет просить ее это сделать письменно. Мадам Будберг понимала, что архив Горького- ценнoсть которую можно продать через аукцион Сотби. Она была напугана посланниками Сталина, требовавшими этот архив. Она врядли привезла в Москву весь архив. Где этот архив теперь неизвестно? Почему он так интересовал Сталина?

Художник Белов П.А.- "Песочные часы"

Художник Белов П.А.- "Беломорканал" 1985

Последний день

Собрание сочинений в тридцати томах. Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917 Антон Матвеевич Паморхов всю ночь не спал, чувствуя себя как-то особенно, по-новому плохо, -- замирало сердце, от этого большое, дряблое тело, холодея, разваливалось, расплывалось по широкой постели, и хотя давняя ноющая боль в ногах исчезала в эти минуты, но утрата привычного ощущения тоже была неприятна. Темнота в спальной жутко шевелилась, как туман над болотом, создавала неясные, пухлые фигуры, и Паморхов напряжённо слушал, как червь точит дерево зеркального шкафа, всё ждал, что кто-то позовёт его тихонько: "Антон..." Особенно тревожно ожила темнота на рассвете, когда спряталась по углам, открывая понемногу зеркало в двери шкафа, и в зеркале постепенно росло, выяснялось отражение чего-то огромного, -- оно ворочалось, взбухая и опадая, дышало со свистом и приглушённо стонало. Паморхов не скоро понял, что это -- он, его тело; а когда понял, то почувствовал себя в небывалом раздвоении с самим собою, как будто он -- одно существо, а его тело -- другое, неприязненно отделившееся от него, всосавшее из темноты множество тягостных и тревожных ощущений, оно живёт ими, а всё настоящее Паморхова -- его весёлые мысли, игривые желания -- всё вытеснено из него. Рядом с ним крепко спала Капитолина, лёжа, как всегда, вниз лицом, крепко окутав голову одеялом и не дыша, точно мёртвая. На рассвете Паморхову показалось, что в кресле у шкафа сидит рыжий змей-удав, -- сидит, изогнувшись вопросительным знаком, неподвижно нацелив в лицо Паморхову большой, тусклый глаз цвета меди. В этом тягостном раздвоении Паморхов лежал почти до полудня, закрыв глаза, стараясь не двигаться, чтобы окончательно не разорвать себя надвое. Поздно утром он задремал и не слышал, как ушла женщина; его разбудил дождь, настойчиво стучавший в ставни спальной. Встал он с тем же ощущением разлада, раздвоения, умылся, надел серый халат с бархатным малиновым воротником и такими же обшлагами, долго удивлённым взглядом выпученных глаз рассматривал в зеркало небритое, сизое, плюшевое лицо, смотрел, ни о чём не думая, и всё взбивал рукой густую шапку сивых, вихрастых волос. -- Бодрись, Антон! -- неожиданно для себя сказал он и жалобно усмехнулся. Потом, неохотно выпив чашку кофе в столовой, он прошёл в пустоватый, холодный зал, тяжело передвигая непослушные ноги в меховых туфлях, засунув большие пальцы за шнур-пояс. Идя, он запел, сипло и фальшиво: В час, когда но-о... Пел и думал: "Не надо ничего показывать ей... Написать сестре..." Остановился, задохнувшись, -- лёгкие точно водой были налиты. Он кашлял, встряхивая тяжёлой головой, лицо посинело, цвет шеи стал одинаков с воротником халата, глаза выкатились из орбит стеклянными шариками, толстая нижняя губа отвисла, обнажив расшатанные кабаньи зубы. Но, прокашлявшись и отдохнув, он снова запел: Тихо ля-я... Остановился и сказал, заглядывая в дверь сумрачной гостиной: -- Три ноты осталось, слышишь? Негромко и точно сквозь сон Капитолина ответила: -- Слышу. Тихо. Паморхов, стоя среди зала, озирается, сморщив лицо. Вдоль стен чинно стоят стулья с выгнутыми ножками и спинками в форме лир, в простенках -- два зеркала, в тускло-золотых рамах, точно болевшие оспой; на одном подзеркальнике бронзовые неуклюжие часы под стеклянным колпаком, их синий маятник неподвижен; на другом -- фарфоровая дама жалобно показывает уродливо маленькую ножку. Налево у стены оскалилось пианино, в углу безобразно развесил тёмные листья и серые воздушные корни огромный, до потолка филодендрон. -- Н-да, -- сказал Паморхов, повернувшись спиною к зеркалу и глядя в чёрную дыру камина. -- Вещи... В час, когда-а... На камине лоснится, точно маслом смазанное, киштымское чугунное литьё: бедуины верхом на тонконогих лошадях размахивают длинными ружьями. Чёрные квадратики фотографий и гравюр на стене -- точно окна, прорубленные во тьму. По обеим сторонам камина стоят фикусы, нищенски бедные листьями. -- Р-ра, -- рычит Паморхов, снова передвигаясь к окнам, -- рамы зимние пор-ра вставлять... Небо туго обтянуто сердитой, одноцветно сизой тучей, земля -- полиняла, зелены и ярки только сосны, чисто вымытые осенними дождями, да -- чуждо всему -- качаются красные гроздья рябины на голых ветвях. Кроны сосен и ветви рябин высунулись в небо из-за бурой, похожей на крышку гроба, крыши земского барака для заразных детей. Дом Паморхова на угорье, из окон виден почти весь город Дрёмов -- тёмные домики сползают к реке Пьяной, сталкивая под гору две церкви, когда-то белые, теперь облупленные и точно избитые. Реки не видно за крышами, видны луга и поля за рекою; скучно чередуются чёрные и рыжие полосы пашен, торчат деревья, точно нарисованные неумелой рукой ребёнка. Галки и вороны чёрными шарами повисли на чёрных ветвях. По сырым пашням мнутся коровы, ходят маленькие, игрушечные лошади, а людей -- нет, только по тёмной ленте дороги маячит кто-то одинокий. Идёт он быстро и, словно измеряя землю, машет палкой, закидывая её вперёд. -- Что ж? -- обиженно бормочет Паморхов, мигая и хмурясь. -- Все умрут... Вся земля как будто напитана обидой, тоскует, готовая каждую минуту завыть, застонать, облиться слезами, как женщина. Этот одинокий человек на дороге тоже убегает от обиды, сказав кому-то: -- Ну, бог с тобой, коли я плох -- я уйду... Паморхов, мигая, следил за ним и соображал: этим ходом часа через полтора он придёт в Тычки, часам к восьми -- в Храпово, а к полуночи -- на станцию Лисий Гон. Если в четыре часа утра сесть в товаро-пассажирский и ехать налево -- завтра будешь в Арзамасе, а там, через Нижний, в Москву... Но если и направо ехать, тоже можно попасть в Москву. -- Дурак! -- громко сказал Паморхов вслед человеку и, отхаркнув, спросил: -- Капочка, сколько времени? -- Два, без... семи. Вы, кажется, на пол плюнули? -- В цветок. Скажи, чтобы затопили камин. Ты что читаешь? -- Тушар-Ляфос, "Летопись круглого окна". -- Не знаю... Он стоит в двери гостиной, держась за косяк, и смотрит: комната, обитая серовато-голубым сукном, тесно заставлена мягкой, пузатой мебелью с высокими, вспухшими сиденьями. Под окном на изогнутой кушетке лежит Капитолина Викентьевна -- она тоже в стиле этой пухлой мебели. Из-под её голубого капота высунулись короткие, круглые ноги в туфлях красного бархата с золотым шитьём; она поставила толстую книгу на грудь себе и, неудобно согнув шею, бегает светло-голубыми глазами по страницам мелкой печати в два столбца. Руки по локоть голые, тоже коротки и круглы, а головка -- маленькая, хотя белокурые волнистые волосы буйно встрёпаны. Лицо у неё розовое и крепкое, точно яблоко анис. Одуряюще пахнет духами и теплом женского тела. Паморхов сопит, крутя багровым носом, идёт к женщине, садится в ногах её и говорит, вздыхая: -- Самый интересный писатель всё-таки Александр Дюма... -- Не щекотите. Их -- двое. -- Александр, я разумею... -- Оба Александры. Ах, не трогайте... -- Ну, чёрт с ними! Какая ты капризная сегодня... Женщина, подобрав ноги, прикрыла их капотом -- капот распахнулся на груди. Паморхов угрюмо говорит: -- Придёт доктор, а ты в одной рубашке... -- Успею одеться... -- Он, вероятно, скоро. Женщина, отложив книгу на кривоногий столик, говорит, обиженно и в нос, звуками кларнета: -- То вы говорите, что кутаюсь, то почему не одета? Вам нравится, то есть, Помпадур? -- Мне ты нравишься, -- со свистом шепчет Паморхов, склоняясь к ней, а она деловито упрекает: -- Вот видите, а говорили -- почему не одета? Не для доктора же... Паморхов хрипит: -- Доктор умный человек, но -- свинья! Это даже сказано кем-то про него... Он хохочет, всхлипывая, но вдруг, посинев, выпрямляется и, закрыв глаза, мычит: -- Мне... мне -- худо... Капитолина судорожно тычет пальцем в кнопку звонка, топая ногою, вскрикивая: -- Чирков, зовите доктора... Теперь, стоя в распахнутом капоте, она похожа на старинное бюро, рядом с нею, -- оно такое же низенькое, широкое, ящики его так же выпуклы, как живот и грудь Капитолины. -- Ничего, прошло, -- рычит Паморхов, растирая грудь. -- Ты не волнуйся... А через несколько минут он, сидя рядом с женщиной на кушетке и обняв её, говорит, усмехаясь: -- Это всё от неподвижности, от спокойной жизни... Распустился я очень... -- Вы очень много пьёте. -- Э-с, так ли пьют! -- Но- не в ваши годы... Опрокинув её на колени себе, он просит хриплым голосом, облизывая губы: -- Ну, расскажи мне -- за что ты меня полюбила? -- Ах, господи, опять! -- капризно восклицает женщина, а он тянет, точно ребёнок: -- Расскажи-и... И женщина, не торопясь, спокойно, как бы отвечая хорошо знакомый урок, говорит, прижмурив глаза: -- Первый раз я была поражена вами, когда в городе стали говорить, что только один подполковник Паморхов не был в соборе на молебне, когда читали манифест. Я подумала: "Какой храбрый человек! Вот настоящий человек, -- подумала я. -- Если он может один против всех -- это герой..." Её кукольное лицо не оживляется, но цвет глаз стал гуще, она смотрит в потолок и словно читает написанное там и произносит слова медленно, всё тем же скучным тоном кларнета. В окно стучит дождь, на воле взвизгивает ветер. -- Потом я увидала вас, когда разгоняли с площади революционеров. Было очень страшно, когда на них поскакали наши и вы впереди всех, а они закричали и бросились в разные стороны. -- Точно грязь потекла, -- с гордостью вставил Паморхов. -- Да. А вы -- за ними. Это было самое лучшее, что я видела в настоящей жизни, самое... Не находя слова, она молчит, потягивается и поднимает вверх руки, сжав маленькие, пухлые кулачки. Паморхов целует руку её в сгибе локтя. -- Щёкотно! Мы с тётей тогда говорили: "Вот, кто спасает нас". А она сказала: "Помолимся за него, а потом ты напиши ему письмо..." -- Разве ты не сама придумала написать мне? -- спрашивает Паморхов, откашливаясь. -- Господи, вы спрашивали меня об этом десять раз! Не могу же я сочинять, чего не было... -- Ну, да... хорошо! Дальше. -- Потом вас стали ругать в газетах, и я плакала, когда тётя сказала, что ругают. Подруги в институте тоже ругали, некоторые, даже -- только две: Яхонтова и Сикорская. А я -- злилась: как это несправедливо. Один против всех, а его -- ругают. Тогда уж я сама написала вам, что понимаю вас и что вы -- спасли Россию... Она озабоченно разглядывает заусеницу на указательном пальце, лижет палец языком и всё говорит, скучно, как дождь, а Паморхов, покачивая её на руках, как ребёнка, смотрит в пол, через неё, и бормочет: -- Ах ты, искорка моя золотая... -- Слышите -- звонок! Это доктор... Соскочив на пол, она уходит мелкими шагами, большой старый человек смотрит вслед ей, сморщив брови, мигая, и ворчит: -- Она не меня любит... разумеется! Чёрт её знает, кого это она любит... Ну что ж? Я -- всё знаю, но -- ничего не вижу... Он встаёт и, грозно сдвинув брови, глядя в зал, рычит: В час, когда ночные тени... Тихо лягут на поля... -- Бон суар, доктёр! {добрый вечер, доктор -- Ред.} Доктор Рушников -- мужчина высокий, тонкий, с подстриженными усами и тёмной бородкой клинышком; виски у него седые, в бороде под губою тоже серебряный язычок. Лоб выпуклый, а нижняя челюсть коротка, от этого кажется, что доктор понурил голову, хотя он держит её прямо и весь напряжённо, как бы вызывающе прям. Его узкие, глубоко посаженные глаза скошены, он смотрит на всё недоверчиво и словно из-за угла. -- В чём дело? -- спрашивает он сухоньким баском, грея руку у камина, где яростно трещат дрова, брызгая искрами. -- Задыхаюсь, брат... -- На то и астма. А печень? -- Ничего, но вот сердце... Доктор притиснул бородку ладонью, загнул её к носу и внимательно рассматривает, а Паморхов, сидя в кресле, рассказывая о себе, смотрит на него жалобно вытаращенными глазами и улыбается, эта улыбка ещё более расширяет его отёкшее лицо. -- Так, -- говорит доктор. Он ходит по комнате журавлиным шагом, отчётливо постукивая каблуками. Полы сюртука, развеваясь, показывают длинные, тонкие ноги. Стёкла в окнах стали мутно-синими, на паркете пола трепещут отсветы огня, из камина выскакивают золотые искры, и доктор говорит, указывая на них глазами: -- Еловые дрова не годятся для камина! Хозяин обиженно молчит с минуту, за окном посвистывает ветер. -- Вот ты велел снять драпри, комната стала нежилой... -- Пыли меньше. -- Я тебе рассказываю, что чувствую, а ты молчишь... -- Думаю. Входит Капитолина, одетая в тяжёлое платье из бархата какого-то пивного оттенка. -- Здравствуйте, -- кивает она доктору пышно причёсанной головкой, её невинные глаза смущённо хмурятся. Доктор жмёт ей руку и спрашивает, глядя в сторону: -- Как живём? -- Прекрасно. Я сказала, чтобы обед подали здесь... Она тотчас исчезает, а Паморхов смотрит в лицо доктора. -- Э-с? -- Н-да, цветёт... -- Она, брат, любит меня... -- Ты спрашиваешь? -- Нет, я знаю. Доктор снова шагает, равнодушно говоря: -- Выдумала она тебя. -- Что? -- сердито восклицает Паморхов. -- Как это -- выдумала? -- А как всегда: мы выдумываем их, они нас... -- Ну, это, брат, плоско! И ты врёшь... Толстая рябая горничная вносит поднос с посудой и бутылками вина. -- Тише! -- сердито кричит Паморхов и вдруг улыбается, невнятно говоря: -- Я всё знаю, но ничего не вижу... -- Как? -- спросил доктор, прислушиваясь. -- Какие же новости в городе? -- спрашивает Капитолина, снова входя. -- Дьякон скоро помрёт. -- Ах, боже мой! Это вы нарочно, чтобы позлить меня? -- Какие же новости могут быть у врача? Ну, Головиха собирается родить. -- Садитесь, пожалуйста... -- Опять дождик, -- бормочет Паморхов, наливая себе херес. -- Будемте, господа, веселее, чёрт возьми мою наружность. Доктор глотает водку, говоря: -- Ну, это уж напрасно -- вино для тебя вредно! -- Яд, знаю! -- Как хочешь... Капитолина прилежно кушает и сладостно вздыхает от удовольствия. Доктор ест неохотно, как будто брезгливо, Паморхов -- отщипывая кусочки пшеничного хлеба, глотает их, точно ворон, и, покашливая, наливает себе ещё вина. -- Всё-таки должны быть новости! -- говорит Капитолина, откидываясь устало на спинку кресла. -- Вы читаете газеты, ходите в собрание. -- Молодая вы, вот вам и кажется, что должны быть новости, -- цедит доктор сквозь зубы, искоса заглядывая в глубокий вырез платья на груди женщины. Лицо Паморхова блаженно тает, но глаза его, отражая огонь камина, блестят жутко, безумно. Он судорожно проводит пальцем по серебряной щетине верхней губы и, глотнув вина, каждый раз сладко жмурится. На столе -- кофейник, синее пламя спирта колышется под красною медью. -- А что, если я -- сигарну? Э-с? -- Это очень вредно тебе, -- равнодушно говорит доктор, закуривая. Серая улыбка расплывается по плюшевому лицу Паморхова, он вздыхает, покачивая головой, и гонит ладонью дым сигары в лицо себе. -- Ты, брат, удивительно сух! Как ты жил? Не понимаю... -- Жил, как все, -- скверно. -- Как все? Ну, нет... я жил не скверно... нет! Я, брат, ещё отроком чувствовал себя уже... как это сказать? -- Ах, говорите без вопросов, -- просит женщина, наливая себе коньяк в маленькую рюмку на длинной ножке. -- Это невозможно, Капочка! Накапай и мне коньячку -- можно? Доктор молча приподнял плечи и брови. -- Предо мной всю жизнь горели вопросы, как свечи пред иконой, -- хорошо сравнение, доктор? -- Кощунственно. -- А тебе что? -- Истории о живых людях так интересны, и понимаешь их лучше, чем книги, но эти вопросы ужасно путают всё, -- говорит Капитолина. -- Подожди! -- воскликнул Паморхов. -- Ты говоришь, доктор, что меня выдумали, что я сам себя выдумал... Это -- вздор! Я себя -- знаю. В сущности, я превосходный человек... -- Это... неожиданно! -- сказал доктор, с любопытством взглянув на хозяина. -- А впрочем, продолжай... -- И буду. Очень жаль, что никто не догадался вовремя, какой я интересный человек, какой оригинал, -- торопливо и задыхаясь говорит Паморхов. За окном черно. В сумраке комнаты, в углу неприятно выделяются изломанные очертания филодендрона, воздушные корни, точно длинные черви, чёрные листья, как уродливые ладони с расплющенными пальцами. -- Ещё в отрочестве, -- тяжело кипят слова хозяина, -- меня, так сказать, взял в плен вопрос -- почему нельзя? И я всю жизнь пытался найти последнее нельзя, дальше которого -- некуда идти... Доктор искоса, сквозь дым смотрит в лицо хозяина внимательно и недоверчиво, взглядом следователя, а Капитолина, глядя в огонь, дремотно улыбается. -- Мои якобы безобразия -- только попытки понять -- а почему нельзя? -- Ты что читаешь? -- спросил доктор. -- Читаю? -- удивился Паморхов, но, тряхнув головою и хрипло смеясь, сказал: -- Ага, ты думаешь, что я из книг? Ну, брат, я не глупее писателей... -- Продолжай, -- попросил доктор, спокойно вытягивая ноги к огню. -- Только не философствуй. Факт -- выше философии. -- Я иду к фактам... Мне, брат, сегодня хочется говорить про себя -- это моё право! Он угрожающе выкатил глаза, багровое лицо его возбуждённо лоснилось, глядя через плечо доктора в сумрак зала, он покачивался и говорил: -- В юности я был очень дерзок, может быть -- зол. В зубах разных "нельзя" не почувствуешь себя добреньким, а? То-то! У инспектора гимназии жила девчонка, лет пятнадцати, года на два моложе меня -- какая-то дальняя родственница; инспектор держал её в позиции горничной, хотя она тоже училась, гимназистка. Однажды, во время большой перемены, я вижу -- её обнимает в сарае некий семиклассник, эдакая, знаешь, революционная шишка, эдакий... Чернышевский, что ли. Ну, нигилист и... вообще я его не любил. Его фамилия -- Брагин, Павел Брагин... Доктор поднял брови, вынул сигару изо рта, как будто желая спросить о чём-то, но промолчал. -- Весна, девушка, мне -- девятнадцать лет, я был солидно осведомлён по амурной части, а тут ещё -- человек противный. Почему же он может, а мне -- нельзя? Изо всего этого в сумме получился скандал, чёрт их возьми! Зная, что девушку держат строго, я поймал её и предъявил серьёзные требования, а иначе, говорю, ваше дело -- швах! Я был парень видный, и меня очень удивило, что она заартачилась, мы поссорились, и нечаянно я разорвал ей кофточку на груди. Конечно -- крик, люди, заседание педагогического совета, и меня -- исключили... да. А этот осёл -- остался. -- Брагин? -- спросил доктор. -- Ну да. -- А девочка? -- спросила Капитолина. -- Ей, вероятно, пришлось солоно... Я тогда же перебрался в юнкерское... Он нахмурился, задумавшись, сердито оттопырив губы. Потом налил коньяку, выпил и пошёл к двери, шаркая туфлями. Взглянув на его отражение в зеркале, женщина, краснея, опустила глаза, доктор взял её руку и потянул к себе, она, покорно склоняясь, прошептала: -- Ой, не надо... Не спеша, властно доктор прижался губами к её губам, потом встал и начал шагать, громко стуча каблуками. -- Зачем ты позволяешь ему пить? -- тихонько спросила женщина. -- А тебе не всё равно? -- Ночью у него будет припадок, я не люблю возиться... -- Скоро конец. -- Фи, как ты говоришь? -- Как? -- Странные вы, мужчины... -- Да? -- Страшные... -- Вот как... Капитолина закинула руки за голову и сказала вполголоса: -- А ты, ты -- положительно способен на преступление. Доктор взглянул на неё, говоря: -- Испортила ты себе голову разным вздором. Ну что ж, напишет он завещание в твою пользу, да? -- Не знаю... -- Если ты не сумеешь заставить его написать завещание -- будет глупо. Что ты будешь делать, когда он умрёт? -- С тобой жить. -- А жену -- отравить прикажешь? Капитолина засмеялась тихонько: -- Ты -- удивительный! Ты даже и говоришь, как преступник... -- Слушай, -- сердито сказал доктор, глядя в зеркало, где отражалась дверь, -- если ты не сумеешь обеспечить себя... -- Ах, перестань! Ну, сделаюсь кокоткой -- это очень интересно, почитай-ка... -- Вздор! -- По-твоему, и madamё Дюбарри -- вздор? И Диана де-Пути? -- спросила женщина. Доктор, загнув бородку к носу, молчал, а она говорила с удивлением: -- Просто ужас, какой ты невежда, как мало знаешь историю и женщин... Когда мы будем жить вместе, я тобою займусь. Нужно читать, а то и говорить не о чем, согласись... В стёкла бил дождь. Сухо скрипел паркет под ногами доктора. Отражение огня, ползая по ножкам стола, странно оживляло его, казалось, он раскачивается и сейчас тоже пойдёт по комнате, звеня рюмками и стаканами. -- Я попробую поговорить с ним о завещании, -- говорил доктор. -- Но он относится ко мне подозрительно. Он сильно болен. Следовало бы его уложить... Усмехаясь, Капитолина сказала: -- Уложить -- это говорят преступники. Я его уложил, уложу... Пошатываясь и мыча, вошёл Паморхов, высоко подняв брови, прислушиваясь и спрашивая: -- Вы -- о чём? -- Капитолине Викентьевне необходим массаж, если она не хочет полнеть. -- Да, я не хочу. Уж я и так кубышка... -- Э-с, -- сказал Паморхов, опускаясь в кресло, -- массаж, да... Не перейти ли в гостиную? -- Здесь больше воздуха, -- заметил доктор. -- И во всех хороших романах беседуют у камина -- так? -- спросил он женщину. Она кивнула головой. -- Что же ты хотел сказать этой историей с девушкой? -- спросил доктор, усаживаясь против хозяина. Паморхов усмехнулся, оглядываясь, и, помолчав, сказал: -- Да, я понимаю, что не вышло у меня. Я хотел рассказать что-то благородное, героическое, а вышло -- озорство... Тут пропущены детали, вот в чём дело... Детали -- это иногда самое главное... Он задумался, опустив голову. -- Может быть, ты ляжешь отдохнуть? -- спросил доктор. -- Да... со временем, -- ответил Паморхов и снова замолчал. Ветер шаркает по стене дома, стучат болты ставен, гудит в трубе. По большой пустынной комнате, в сумраке её, торопливо растекается сиповатый, угрюмый голос. -- Я -- революционер, повыше сортом этих, обычных, цеховых! Они передвигают с места на место внешнее, хотят переместить центр власти... как-то там расширить власть, раздробить... это штука ординарная, механическая! А я старался расширить пределы запрещённого в самых основах жизни, в морали... и прочее там... Против каждого "нельзя" я ставил своё -- "почему?" Я, так сказать, мирный воин... Жизнь -- странная штука. Это, кажется, Достоевский сказал. Или -- Гоголь? "С холодным вниманьем посмотришь вокруг -- жизнь странная штука". Можешь представить -- выхожу я из училища в полк, а этот гусь, Брагин, там же! Чёрт знает что... оказывается, кончил медицинскую академию и служит младшим врачом... пользуется вниманием, уважением, да... -- Ну -- что же? -- спросил доктор. -- Ничего. Зачем нам встречаться, а? Говорят -- мир велик. -- Ты, кажется, что-то устроил ему? Паморхов сердито взглянул на доктора, спросив: -- Почему ты знаешь? -- Я встречал его. Вместе жили в Вологде. -- Ну? Он сослан был? -- Да! -- Гм... Какой же он? -- Хороший врач. Пил сильно... -- Пил? Э-с... Удивительно -- все встречаются... Он рассказывал про меня? -- Нет. Впрочем, не помню... -- Рассказывал, значит... Капитолина сидит, неподвижно глядя перед собою, точно спит с открытыми глазами. Лицо её сильно покраснело, рот полуоткрыт, она дышит бурно; косые глаза доктора упёрлись в грудь её и точно прижимают к спинке кресла. -- Факты! -- бормочет Паморхов, наливая коньяк. -- Собственно говоря, я растратил себя по мелочам. Кажется -- жил, жил, и даже очень, а вот вспоминаешь -- и всё хлам, пустяки всё... И как будто нет, не было фактов, а только одна философия... чёрт возьми мою наружность! -- Ты бы лёг, в самом деле... -- Не хочу, -- грубо говорит Паморхов, оглядывая комнату. -- Капочка, прикажи зажечь огонь, что тут за погреб! И этот дурацкий цветок... когда висели драпри, он не лез в глаза так... нахально! Капитолина протянула руку к звонку на столе, но не достала его и, бессильно уронив руку на колени, улыбнулась сонно. -- Не хочется света... так уютнее! Паморхов хрюкнул и снова заговорил: -- Это, говорят, нехорошо, но я не люблю честных людей, так называемых передовых и честных. В некрологах всегда пишут: "Это был человек передовой и честный". Они меня раздражают... чёрт их знает чем, но -- нестерпимо! Был еврей, держал лабораторию для исследований каких-то... ну, вообще химик! Чахоточное такое существо, глаза огромные и, знаешь, эдакие... с выражением затаённой муки, как пишут в стихах. С упрёком всему миру и мне. Мне особенно! Все дудят о нём: честнейший человек, святая душа... Невыносимо! Я живу на одной улице с ним, встречаемся... Идёт гулять с детьми, девочка у него -- превосходная девочка, такая, брат, красавица, лет семнадцати... Два мальчика... Бывало, встречу его, и даже дрожь пройдёт, -- ах ты, думаю, козявка! И не потому, что он еврей, а так, вообще, раздражает... -- Ну, чем же кончилось? -- тихо спросил доктор. -- Погубила его химия... знаешь, седьмой год, тогда не церемонились... Паморхов помолчал, вздохнул и спросил глухо: -- По-твоему, злой я или нет? -- Вероятно, нет, -- сквозь зубы сказал доктор. -- Нет? -- Но бываешь не злой, а хуже злого. -- Хуже, да? -- Ты очень возбуждён, иди, отдохни, советую... -- Не хочу же! Д-да... так вот, всё у меня на пустяки и пошло. Бабы, конечно... Это, брат, вопросище -- бабы, а? Капочка, я не про тебя... ты дана мне судьбой не в наказание, а в награду. -- Что ж, -- сказал доктор, медленно и неохотно, -- и за грехи должна быть награда. Грешить нелегко, когда занимаешься этим серьёзно. -- Э-с, -- вскричал Паморхов и хрипло засмеялся, -- я грешил серьёзно! Забавные бывали истории. Был у меня приятель, товарищ прокурора Филиппов, удивительно остроумная скотина... Мы с ним на пари гимназистку одну травили, кто первый? Изящная такая гимназисточка, дочь учительницы, француженки... рахат-лукум! Досталось мне. И триста рублей выиграл. Плакала, конечно, просила -- женись, говорит! Я говорю: "Madёmoisёllё, надо было вести себя осторожно!.." А у Филиппова была пассия, жена одного судейского, дама с нервами и принципами... Паморхов задохнулся, схватившись за ручки кресла, и неожиданно громко сказал: -- Сейчас... -- Что? -- спросил доктор, глядя в камин, но Паморхов продолжал торопливо, точно сбрасывая с себя воспоминания: -- М-монархистка, проповедовала и даже писала что-то, печатала... Надоела ему. "Хочешь пошутить?" -- спрашивает. Пошутили, знаешь... Пригласил он её к себе и меня... подпоил... я. Ах... ну, знаешь, мы смеёмся... Едва удержался я в городе... -- Брось-ка ты всё это, -- заговорил доктор, наклоняясь и разбивая головню в камине. Паморхов повернул к нему синее, вздувшееся лицо, оно ощетинилось и дрожало. Ухватившись пухлыми пальцами за ручки кресла, он покачивался, вздыхая, как загнанная лошадь. Зрачки его вытаращенных глаз расширились и потускнели, белки налились кровью, он словно прислушивался к чему-то, испуганно и жутко. Стряхнув дремоту, Капитолина прижала пальцами глаза и спросила: -- Ну, что ж дальше? Паморхов засопел, рознял руки и, взмахнув ими, повалился на пол, вперёд головой. -- Чёрт! -- вскричал доктор, вскакивая, но не успев поддержать падавшего. Женщина, открыв рот, упираясь руками в стол, медленно, точно приподнимая тяжесть, вставала, спрашивая шёпотом: -- Он, уже? Неужели?.. -- Позови людей, -- тихо сказал доктор. -- Господи, неужели... Паморхов дёргал ногой, толкая стол, звеня бутылками, и вытягивался на полу, освещаемый танцующим огнём камина. -- Говорил я тебе, -- заставь написать духовную, -- сердито бормотал доктор, поднимая с пола тяжёлую голову Паморхова. -- Не смейте об этом! -- крикнула женщина, топнув ногой, и убежала. Положив на колено себе голову Паморхова, доктор отвернулся в сторону от синего лица с высунутым языком и туго налитыми кровью торчащими ушами. Один глаз Паморхова был закрыт, другой выпученно смотрел в сторону зеркала, а верхняя губа мелко дрожала, сверкая серебром волос. -- Кондратий стукнул, -- сказал доктор сердито и озабоченно, но когда ему не ответили, поднял голову и оглянулся. В стекле зеркала, ниже подзеркальника, он увидал себя и больного, два тела плотно слепились в бесформенную кучу, доктор съёжился и быстро спустил голову Паморхова с колена на пол. Вбежали двое мужчин, горничная, Капитолина, впятером они подняли тяжёлое, расплывшееся тело и, громко топая, вынесли его. Капитолина, открыв рот, пошла за ними, в дверях остановилась, оглядывая комнату, и вдруг -- взвизгнув, точно её кто-то ударил, выскочила вон. Трещал и шелестел огонь, отражения его дрожали на паркете жирными пятнами кипящего масла. Однотонно ныл дождь за окнами, в глубине дома возились, визжали, чей-то голос глухим басом крикнул: -- Беги в погреб... лёду тащи... В пустой, тёмной комнате вздохнуло эхо.

Страсти по Максиму (Документальный роман о Горьком) Басинский Павел Валерьевич

Трагедия Горького

Трагедия Горького

Именно он был эпицентром трагических событий, которые разворачивались в семье и вокруг нее. Именно за его слово и дело сражались различные воли, интересы и честолюбия, стараясь перетянуть смертельно больного, но «застегнутого на все пуговицы» писателя на свою сторону. В этой драке не могло быть примирения, и когда Горький это понял, то «застегнулся» до упора. Однако спасти людей, так или иначе втянутых им в эпицентр своей невероятно энергичной деятельности, он уже не мог.

Горький – в «золотой клетке». Он мечется, но чаще старается убедить себя и других, что все в порядке. Л.А.Спиридонова в книге «Горький: новый взгляд» (М.: ИМЛИ РАН, 2004) приводит документ, обойти который, как это ни грустно, нельзя. Секретный лист хозяйственных расходов 2-го отделения АХУ НКВД: «По линии Горки-10. По данному объекту обслуживалось три точки: дом отдыха Горки-10, Мал.Никитская, дом в Крыму «Тессели». Каждый год в этих домах производились большие ремонты, тратилось много денег на благоустройство парков и посадку цветов, был большой штат обслуживающего персонала, менялась и добавлялась мебель и посуда. Что касается снабжения продуктами, то все давалось без ограничений.

Примерный расход за 9 месяцев 1936 г. следующий:

а) продовольствие руб. 560 000

б) ремонтные расходы и парковые расходы руб. 210 000

г) разные хоз. расходы руб. 60 000 Итого: руб. 1010 000

Кроме того, в 1936 г. куплена, капитально отремонтирована и обставлена мебелью дача в деревне Жуковка № 75 для Надежды Алексеевны (невестка Горького. – П.Б.). В общей сложности это стоило 160 000 руб.».

Для справки: рядовой врач получал в то время около 300 рублей в месяц. Писатель за книгу – 3000 рублей. Годовой бюджет семьи Ильи Груздева, биографа Горького, составлял около 4000 рублей. Семья Горького в 1936 году обходилась государству примерно в 130 000 рублей в месяц.

Горький не мог не понимать своего трагического поражения, явившегося следствием его немыслимо сложной и трудной жизни, великих творческих замыслов и не понятых людьми духовных исканий. В результате оказалось погребенным самое ценное и труднообъяснимое в мировоззрении Горького – идея Человека, разменянная теперь на множество пострадавших и просто загубленных «человеков».

В ночь с 22 на 23 июля 1930 года, находясь в Сорренто, Горький оказался хотя и не в эпицентре, но недалеко от одного из крупнейших землетрясений в Италии, сравнимого по масштабам с предыдущим землетрясением в Мессине, унесшим свыше 30 тысяч жизней. Горький ярко описал эту трагедию в письме к своему биографу Груздеву:

«Вилланова – горный древний городок – рассыпался в мусор, скатился с горы и образовал у подножия ее кучу хлама высотою в 25 метров. Верхние дома падали на нижние, сметая их с горы, и от 4 т<ысяч> жителей осталось около двухсот. Так же в Монте Кальво, Ариано ди Пулья и целом ряде более мелких коммун. Сегодня официальные цифры: уб<ито> 3700, ранено – 14 т<ысяч>, без крова – миллион. Но – это цифры для того, чтобы не создавать паники среди иностранцев <…>. В одной коммуне жители бросились в церковь, а она – обрушилась, когда в нее набилось около 300 ч<еловек>. Все это продолжалось только 47 секунд. Страшна была паника. Ночь, половина второго, душно, необыкновенная тишина, какой не бывает нигде, т.е. – я нигде ее не наблюдал. И вдруг земля тихонько пошевелилась, загудела, встряхнулись деревья, проснулись птицы, из домов по соседству с нами начали выскакивать полуголые крестьяне, зазвонили колокола; колокола здесь мелкие, звук у них сухой, жестяной, истерический; ночной этот звон никогда не забудешь. Воют собаки. На площади Сорренто стоят люди, все – на коленях, над ними – белая статуя Торквато Тассо и неуклюжая, серая – Сант-Антонино, аббата. Людей – тысячи три, все бормочут молитвы, ревут дети, плачут женщины, суетятся черные фигуры попов, но – все это не очень шумно, – понимаете? Не очень, ибо все ждут нового удара, все смотрят безумными глазами друг на друга, и каждый хлопок двери делает шум еще тише. Это – момент потрясающий, неописуемо жуткий. Еще и теперь многие боятся спать в домах. Многие сошли с ума. <…> Несчастная страна, все хуже живется ее народу, и становится он все сумрачней и злей. А вместе с этим вчера, в день св. Анны, в Сорренто сожгли фейерверк в 16 т<ысяч> лир, хотя в стране объявлен траур».

Это страшное событие произошло за год до переезда Горького в СССР…

Официальная дата смерти М. Горького (Алексея Максимовича Пешкова) – 18 июня 1936 года. Но уже 8 июня писатель находился в состоянии, очень близком к смерти. Девять дней его полубытия (не считая последней ночи, когда он был без сознания) за доступ к его телу и за его последнее слово бились различные силы. Но душа «застегнутого на все пуговицы» Горького была вне досягаемости. О чем думал он? Что вспоминал? Ведь считается, что в памяти умирающего человека проносится вся его жизнь…

Из книги Портреты словами автора Ходасевич Валентина Михайловна

У Горького в Сорренто Дела задержали нас в Париже. Мы попали в Сорренто к встрече нового, 1925 года, но уже не на виллу «Масса», а на виллу «Il Sorito» (что значит «Улыбка»). Улыбалась нам не только вилла, но и все обитатели ее, радуясь нашему приезду. Жили там с Алексеем

Из книги Перед восходом солнца автора Зощенко Михаил Михайлович

У Горького в Москве На зиму Алексей Максимович уехал в последний раз в Сорренто. а 9 мая 1933 года он с семьей на пароходе «Жан Жорес» покидает Неаполь, и 19 мая они в Москве. То лето я провела в Горках. Ракицкому Алексей Максимович еще до своего отъезда помог осуществить его

Из книги Белый коридор. Воспоминания. автора Ходасевич Владислав

Смерть Горького В конце мая Алексей Максимович вернулся из Тессели. Дня через два я уже примчалась в Горки часов в восемь вечера. После смерти Максима и моей поездки в Тессели мне всегда было беспокойно за Алексея Максимовича. Вбегаю в дом – Алексей Максимович встречает

Из книги Неповторимое. Книга 6 автора Варенников Валентин Иванович

У ГОРЬКОГО Мы входим на кухню. На плите - большие медные кастрюли.Мы проходим через кухню в столовую.Навстречу нам идет Горький.Что-то изящное в его бесшумной походке, в его движениях и жестах.Он не улыбается, как это полагается хозяину, но лицо у него приветливое.В

Из книги Страсти по Максиму. Горький: девять дней после смерти автора Басинский Павел Валерьевич

Из книги Моя профессия автора Образцов Сергей

Глава III Трагедия страны - это и моя личная трагедия Проведение учений и сборов в Прикарпатском военном округе для руководящего состава Сухопутных войск. Вести 16 августа 1991 года. Встречи 17 августа. Поездка 18 августа к Горбачеву в Крым. Мои действия в Киеве. Убийственные

Из книги Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала автора Глейзер Владимир

Горького «заказывали»? Блок нерешительно качается на ногах по очень простой причине. Недоедание! Будем откровенны: фактически величайшего поэта эпохи уморили голодом и отсутствием медикаментов. Именно он, признавший и даже воспевший революцию, был не нужен вождям этой

Из книги Горький автора Басинский Павел Валерьевич

Конец Горького О последних годах жизни Горького и о его отношениях со Сталиным написано немало. Не найдется ни одной серьезной книги о Сталине, где так или иначе не присутствовало бы имя Горького. И наоборот: говорить о конце Горького вне связи со Сталиным

Из книги Новиков-Прибой автора Анисарова Людмила Анатольевна

У Горького Но бывают опасности, мобилизующие творческие ощущения, усиливающие их.Это опасности строгой оценки. В какой-то степени такая опасность существует на каждом концерте. Но она увеличивается, если зрителями оказываются люди, сами занимающиеся искусством, если это

Из книги Листы дневника. Том 2 автора Рерих Николай Константинович

ГОРЬКОГО, 28 Мoe детство прошло по адресу г. Саратов, ул. М. Горького, дом 28. Это был послевоенный новострой подшипникового завода на двадцать шесть трехкомнатных квартир в пяти этажах, из которых штук семь были отдельными (директор, секретарь парткома, главный инженер,

Из книги Лыковы автора Дулькейт Тигрий Георгиевич

Суицидомания Горького «Был декабрь; богатая звездами безлунная ночь накрыла город синим бархатом, густо окропленным золотою, сверкающей пылью. Против двора магазина, в театральном садике стояли белые деревья, казалось, что они пышно цветут мелкими холодными цветами без

Из книги Дом искусств автора Ходасевич Владислав

В УЧЕНИКАХ У ГОРЬКОГО В мае 1912 года Алексей Новиков отправляется на пароходе в Италию.Впоследствии Новиков-Прибой часто любил вспоминать о том, как встретил его Горький: «Первый же встречный, к которому я обратился на Капри с вопросом, как найти Горького, заулыбался: „О,

Из книги Психопатология в русской литературе автора Гиндин Валерий Петрович

Голос Горького В Гималаях звучал голос Горького. Среди снежных вершин - русский голос. Хорошие призывные слова наполнили пространство. Звал великий писатель съезд литераторов к взаимному уважению. Научимся уважать друг друга, отвергнем равнодушие и будем учиться,

Из книги автора

Начало работы заповедника. Трагедия в поселке Каир-су. Возвращение Лыковых на Алтай. Еще одна трагедия. Окончательный уход Лыковых в «пустынь» Но вернемся вновь к началу деятельности заповедника. Принятые на работу наблюдатели сразу приступили к обустройству, в первую

Из книги автора

О смерти Горького Действительно ли Максим Горький и его сын могли быть убиты участниками последнего московского процесса? Кому и зачем могла быть нужна их смерть? Каковы были отношения Горького со Сталиным и Ягодой? Кто такой Крючков?С такими вопросами многие обращались

Из книги автора

О суицидомании Максима Горького Личность Максима Горького в свете совершенного им в декабре 1887 г. покушения на самоубийство. Д-ра И. Б. Галант Влечение к самоубийству или суицидомания (suicidomania) – явление, которое как много других непонятных явлений, сделалось в науке