«Клянусь Честью, ни за что на свете
Я не хотел бы переменить Отечество
Или иметь другую историю,
Кроме истории наших предков».
А.С. Пушкин
Валентин Иванов (1902-1975), истинно русский писатель и историк значительную часть своего творчества посвятил исследованию Древней Руси. Он первым в отечественной литературе создал роман, посвященный эпохе VI века.
Родился Валентин Дмитриевич в Самарканде в семье учителя. Учился в гимназии, много читал. Но завершить образование не удалось: надо было работать. Семнадцати лет добровольцем вступил в Красную Армию, участвовал в боях. Вскоре, как не достигший призывного возраста, был демобилизован. Началась богатая событиями трудовая жизнь: множество профессий, разные стройки и предприятия, смена занятий.
Писать В. Иванов начал почти случайно, когда ему было далеко за сорок. Перу В.Д. Иванова принадлежит три исторических романа: «Повести древних лет» (1955), «Русь изначальная» (1961), «Русь великая» (1967).
Именно в этих произведениях в полной мере раскрылся талант писателя и мыслителя. В истоках русской народности и государственности искал он ответы на многие трудные вопросы нашего времени.
 |
Первая книга трилогии «Повести древних лет» повествует о событиях IX века. События «Повестей» разворачиваются на северных рубежах Новгородской земли. Ватага повольников, собравшаяся в Новгороде, отправляется на освоение ничейных плодородных земель. Но богатые пушным зверем берега, привлекают внимание викингов, стремящихся захватить новые территории и превратить население в покорных рабов. |
 |
«Русь изначальная» - многоплановое произведение, в нем Иванов выступает не только как писатель, но и как исследователь-историк. Это первое произведение, посвященное славянам и Византии VI века нашей эры, не только в русской, но и мировой литературе. В это время начался распад родового строя у приднепровских (восточных) славян. Связанные общностью речи, быта, культуры, вынужденные обороняться против разбойничьих набегов кочевников, приднепровские славяне осознают необходимость действовать сообща. Так закладываются основы Киевского государства. |
 |
«Русь Великая» - роман-хроника является продолжением романа «Русь изначальная». В книге представлены множество событий и лиц, исторических и вымышленных, сюжетные повороты позволяют читателю перенестись из княжеского терема в хижину лесоруба, из дворца византийского императора в юрту кочевника. События XI века вызывают чувства гордости славной истории России, подвигами далеких предков, отстоявших в сложных исторических условиях свою свободу и независимость русской земли, создавших богатую и самобытную культуру. |
C творчеством В. Д. Иванова можно ознакомиться в отделе абонемента научной библиотеки.
Почти одновременно вышли два новых альманаха: петербургский и московский*. Один тоненький (петербургский), другой довольно пухлый; один "молодой", другой постарше.
______________________
* Литературно-художеств. альманахи книгоизд-ва "Шиповник", книга VIII. Ц. 1 р. СПБ. 1909. Земля, сборник 2-й. Москва. 1909. Ц. 1 р.
______________________
"Шиповник" хотел, очевидно, щегольнуть. В его альманахе - все молодежь. Из семи участников только двое, Леонид Семенов и Сергей Городецкий, более или менее известны современному читателю. Остальные - новички.
Но вместо щегольства вышло озорство. Молодость, конечно, хорошее дело, но никаких особых преимуществ на звание литератора она не дает.
Альманах открывается Леонидом Семеновым. Три печатных листа под названием "У порога неизбежности". Как определить этот "порог" - неизвестно. Это не повесть и не рассказ. Скорее морально беллетристические рассуждения. Одно только достоверно: это не литература.
Под "Порогом" напечатано петитом: "Редакция считает необходимым оговорить свое несогласие с обобщающим характером некоторых положений автора".
Примечание во многих отношениях знаменательное.
Во-первых, из него мы узнаем, что существует какая-то таинственная редакция, которая признает себя ответственной за содержание альманахов. До сих пор мы этого не знали. Нам казалось, что "Шиповник" очень "современное" книгоиздательство, объединяющее под общим кровом самых разнородных писателей - и только. Писатели эти не хотели считаться со всевозможными редакциями толстых и худых журналов, а потому и поддерживали альманахи "Шиповника", где никакой редакции нет, и где хорошо платят, лишь бы у писателя было имя.
Но, оказывается, редакция существует и даже не согласна с некоторыми "положениями" Леонида Семенова.
Из этого заявления мы узнаем, во-вторых, что с другими авторами редакция согласна, а главное - что за все помещенные в альманахе вещи она берет на себя ответственность, совершенно так же, как "Русское Богатство" или "Русская Мысль" отвечают за весь свой литературный материал.
Наконец, они не связаны по рукам и ногам своей партийной программой. У них нет "текущих оборотов", политики и экономики, которые заставляют редакцию иногда кривить душой и помещать плохую повесть за ее партийную тенденцию, отвергать хорошую, за ее политическую неопределенность. Наконец, и это главное, у альманахов нет "критического" отдела. Известно, что во всяком журнале сидит присяжный критик, который должен всех хвалить или... наживать себе врагов. "Как я пойду в такой-то журнал, - говорит писатель, - если там сидит господин NN, который меня обругал".
Словом, положение альманаха, по сравнению с толстым журналом, блестящее. И когда в литературных кружках пошли разговоры о том, что "Шиповник" собирается нас подарить альманахом "молодых", у всех слюнки потекли. "Молодые" - значит неизвестные. А неизвестных мы только и жаждем, так нам надоели имена известные!
Правда, Россия страна особенная. "Неизвестными" в ней начинают быть чуть ли не с 15-летнего возраста. Литературный календарь г-на Норвежского дает биографии наших знаменитостей. Оказывается, они все родились после 80-го года. И, тем не менее, нетерпеливому читателю кажется, что не только Блок, но и Городецкий уже писатели старые. Но это в скобках.
Вернемся к альманаху "Шиповника".
Итак, у этого альманаха есть своя редакция, и она берет на себя ответственность. Кто эта редакция, мы не знаем, но мы имеем право с нее требовать, раз она заявляет о своем бытии.
Прежде всего мы спросим, на каком основании она поместила рассказ г-жи Яровой "Три комнаты". Ни один толстый журнал никогда бы не принял такой вещи. Она вне литературы.
Что в ней особенно поражает, это отсутствие всякой молодости. У г-жи Яровой "опытная" рука. Все трафареты "современной" литературы ей известны, и она ими обильно пользуется. Тут и одинокий отшельник, и страстная, непонятая женщина, и цитаты из Брюсова, и упоминания об Уайльде, Бодлере, Уитмане, Метерлинке. Тут молодой герой, со спиной "гибкого и стройного пажа". Темные кудри "венчают его голову с знойно-веселой грацией". Лицо гладко выбритое. Глаза "полны высокой и тайной печали". Говорит он как пишет. Вот образчик:
"Париж, Париж! Знаете ли вы этот специфический аромат уличной жизни, эти кафе, где все - от каждого движения женщины до глаз маленького портье, затянутого в бархат - дышит тонким развратом, таким свободным и смелым... Я не забуду эти раскаленные ночи, когда камни мостовой дышат и жгут тебя сладострастием, и ты идешь раздраженный и пьяный от встречной красивой женщины..."
В такого необыкновенного человека "она" не могла не влюбиться, потому что она "жаждала понимания без слов", "внутреннего слияния". Она хотела "красивой, опьяняющей любви". Он ее понял. "Он открыл ей неисчислимые богатства", "богатый мир новых красок". "Минуя рифы капризной мысли", она добралась до ядра его души, и их любовь была прекрасна. Это были "две души, озаренные священным безумием". Несчастный отшельник, невольный свидетель этих жгучих объятий - чувствовал себя, за тоненькой перегородкой меблированных комнат, не особенно приятно. Его любовь "приникала к язвам ее измученной души". "Упав лицом вниз, он рыдал в безумном исступлении". "О безумие человеческой жизни, о жестокость, о тоска, о ужас..."
Претензии, пошлость, дурной тон и вопиющая банальность рассказа г-жи Яровой совершенно нестерпимы, и не стоило бы даже упоминать об этом произведении, если бы оно не было помещено в альманахе "Шиповника", таинственная редакция которого претендует на то, чтобы проводить в литературу молодые имена*. Г-жа Яровая, очевидно, появляется на горизонте литературы в первый и последний раз, но пресловутая "редакция" скомпрометировала себя сильно. Литературным доверием она вряд ли может теперь пользоваться. И зачем она сделала примечание к Леониду Семенову? Две строки текста погубили ее.
______________________
* Вот еще несколько образцов стиля г-жи Яровой: "В гробовом молчании ночи родился певучий звук, тихий и полный страстной печали" (стр. 178). "Он бросился в кресло" (177). "Он бросился на кровать" (180). "Бросившись лицом на стекло окна" (189). - (Странно, как стекло еще не разбилось!). "Расстроенный взгляд ее глаз дышал лихорадочной печалью" (180). "Послышался шум соскочившего тела" (184). "Изнывая от тоски на роскошном ложе" (186). "Завявшая лилия" (187). "Зачем ты одеваешь эти шуршащие ткани" (187). "Медленно качался маятник, мешаясь с шумом крови в висках" (188). "В бешеных слезах извивался он на полу" (195). "Тысячей свистящих бичей вонзался смех ему в сердце" (196) и т.д., и т.д. Даже неодушевленные предметы не выдерживали и покраснели должно быть от стыда: "Диван зловеще краснел в углу комнаты" (192).
______________________
Оттого, что г-жа Вера Яровая оказалась не писателем, оттого, что ее рассказ вне литературы, никому (кроме редакции) ни тепло, ни холодно.
Другое дело Леонид Семенов. Он начинал вместе с Блоком и Андреем Белым в журнале "Новый Путь". В 1905 году выпустил скромный, серьезный сборник стихотворений (СПБ. 1905 г. изд. "Содружество"). Потом наступили бурные годы. Леонид Семенов ушел из Петербурга, ушел из литературы. Порой в газетах появлялись о нем краткие заметки: "В такой-то тюрьме сидит студент Леонид Семенов. Здоровье его плохо". Как-то раз в газете "Дума", редактировавшейся П.Б. Струве, он сам рассказывал о своих тюремных скитаниях. Затем до прошлого года о нем опять ничего не было слышно. "Вестник Европы" поместил в одном из летних номеров его рассказ "Смертная казнь", с рекомендацией Льва Толстого. В литературных кругах о Семенове опять заговорили. Выяснилось, что он вышел из тюрьмы, перенес много горя, окончательно "опростился", - работал где-то в каменноугольных копях, а потом отправился куда-то на Волгу и ходит там теперь по деревням, "в армяке, с открытым воротом", вместе с Александром Добролюбовым, которому посвятил несколько сильных страниц Д. С. Мережковский в своем сборнике "Не мир, но меч".
Не для удовлетворения праздного любопытства читателей привожу я эту биографическую справку. А для того, чтобы хоть несколько пояснить новую вещь Семенова, или вернее извинить ее. Если не знать скрывающейся за ней личности, если не подойти к этой вещи биографически, она становится не только непонятной, но и в высшей степени неприятной.
С внешней стороны она написана очень плохо. Сплошная истерика, вопросительные и восклицательные знаки, вскрикивания дурного, самого "андреевского" тона. "Ах, братья, какой это ужас все" (15). "О безумие, что я увидел тут" (17). "Ужас, крик. Бездна тоски и мрака" (22) и т.д., и т.д., и т.д. Просто не верится, что эти банально-надрывные страницы писал автор нежного и благоуханного томика стихов. В сущности, вместо того, чтобы делать примечание, редакция поступила бы гораздо благоразумнее, если бы совсем не печатала этих жалких и вместе с тем страшных страниц. Страшные для тех, кто знает, какую драму пережил Леонид Семенов, и какую громадную силу воли он проявил.
Он отказался от всего, что было ему дорого. Он ушел из культуры, бросил искусство. Человек изнеженного воспитания, он уже почти три года скитается не только по тюрьмам, но, свободный, идет в рудники, работает батраком, а теперь - пропал в самой глубокой народной гуще. Он совершил поступок, на который способны лишь единицы. В "отрывках", в "оторванных листьях от дерева" - так называет автор свой "порог неизбежности", я надеялся найти хоть какие-нибудь указания на новый мир, открывшийся Семенову. Я искал в них оправдания той великой жертвы, которую он принес. Кому принесена эта жертва? Какому Богу? Ради чего? Мы верим, не можем не верить, что такие жертвы не остаются бесплодными, что они должны преобразить человека. Наконец, казалось, что такое "опрощение", пребывание среди народа, не может не обогатить художника. Ведь в Семенове был подлинный художник. Но нет. Подвиг убил искусство. Из бесконечной, прямо чудовищной воли - выросла плохая литература, жалкие потуги на глубокомыслие. Что можно вынести из афоризмов такого рода: "Их жизнь* как толчея воды, а они в ней как белка в колесе" (стр. 37); или: "Почему весной нужно переезжать на дачу, а зимой в город" (47). А вместе с тем, автор искренне убежден, что его афоризмы, восклицательные знаки и "общие положения", с которыми не согласна редакция, нужны современным людям. Так, он говорит: "Люди, я хотел бы вам отдать все, все, что только могу. Но что могу я вам дать? Если нужны вам и эти листки, возьмите их. Я писал их искренно. Но не только читайте их, не только любуйтесь ими, а примите их" (45). Если бы я не знал, кто автор этих строк, если бы не знал о совершенном им подвиге, я бы возмутился. Эти листки мне не нужны, потому что кроме мелодраматической банальности в них ничего нет. Любоваться ими не могу, потому что они уродливы. Принять их тоже не могу, потому что нечего принимать, автор ничего мне не дает.
______________________
* Т. е. жизнь русского общества.
______________________
Но я знаю, кто Семенов. Потому я не возмущаюсь, а скорблю. Слишком тяжело видеть, как глубокие внутренние и внешние переживания выражаются в самодовольной риторике. И мне становится страшно. Неужели весь подвиг ни к чему? Неужели великая жертва пропала даром?
Говорить о других вещах, вошедших в сборник, не стоит. Я взял два полюса. Остальное, посередине между ними, просто не существует, ни в положительном, ни в отрицательном смысле. Серые страницы серых авторов.
Нет, "Шиповнику" положительно следует образумиться и не злоупотреблять своей, слишком быстро приобретенной популярностью.
Второй альманах - лучше, проще и литературнее. В нем есть две хорошие вещи - Зайцева и Олигера - и одна вещь интересная - Арцыбашева.
Зайцев и Олигер не новички в литературе. Первый - недавно выпустил сборник рассказов и готовит к печати второй, у г. Олигера уже целых два тома.
Об Олигере писали мало, о Зайцеве довольно много. Зайцев сразу проявил себя. У него есть лик, есть свое, ниоткуда не заимствованное. Добрый, здоровый пантеизм, обработанный стиль, простота, искренность - все эти свойства, может быть, и не большого, но подлинного дарования, радуют неизбалованного современной литературой читателя. Помещенный в "Земле" рассказ Зайцева - очень для него типичен и обладает всеми вышеупомянутыми свойствами, но в нем есть и некоторый плюс. Чувствуется шаг вперед, серьезная работа, видится преодоление некоторых прежних недостатков. Читатели - народ все жестокий. Редко когда они входят в душу автора, когда они любовно следят за развитием его дарования. Обыкновенно, до автора им дела нет. Они требуют от него вещей, которые бы нравились. Усилия писателя для них пропадают.
Зайцев еще не установился, он в движении. И это очень хорошо. Отрадно смотреть, как автор расправляет свои крылья.
Главный плюс новой вещи Зайцева - это более углубленное ощущение личности. Правда, он уж слишком мало замечал человека. Человек для него был только тварью "совокупно стенающею". Теперь же он человека от прочей твари выделяет. Смерть встала перед ним глубже, трагичнее, как нечто для личности противоестественное. Прежде Зайцев слишком легко утешался пантеизмом, слишком извне совершал вечный круговорот вещей.
Новая, несколько растрепанная по содержанию, вещь его - повита тонкой, благоуханной нежностью. Скромная по внешности, но глубокая по содержанию повесть богата правдивыми наблюдениями, тихой, успокоительной скорбью. В Зайцеве нет дешевого оптимизма. Он ярко ощущает ужас жизни. Но, в противоположность Андрееву и его школе, он не эксплуатирует эти ужасы, как мотивы для "страшного" рассказа. Скромность языка, любовно, не спешно обработанного, скупость в выражениях, отсутствие внешних эффектов - прельщает читателя в последней вещи Зайцева. И чем трагичнее момент, тем проще становится Зайцев в его описании. Чем страшнее, тем тише.
Тише, тише, дитя,
Больше стонов не надо: свершилось,
говорит хор дочерям Эдипа, когда они, предавшись отчаянию, стонут и плачут об умершем отце.
Зайцев художественным инстинктом чувствует великую правду этого завета античной трагедии.
Такая тишина приятно поражает особенно теперь, когда современный литератор стал злоупотреблять шумными тромбонами, забывая, что никакой шум не может ни усилить, ни уменьшить подлинного ужаса смерти.
Умирает маленький Женя, сын доктора. Отец рассказывает о его последних часах.
"Сегодня Евгений говорит мне: "Папа, я боюсь, как бы мне не умереть"...
А потом Евгений обнял меня и говорит: "Папа, теперь я смерть вижу. Она вон там".
Приятель доктора, Константин Андреевич вошел к умирающему. Женя, полусидя, блестящими глазами глядел на Константина Андреевича. Тень рисовала на стене кругленькую головку, плечи острые.
Здравствуйте. Отчего вы редко заходите?
"Константин Андреевич не мог забыть этого взгляда". "Почему он, такой маленький, уже чувствует?" Женя знал. Это было ясно, ... вдруг он ослаб, захотел спать. "Немножко бы мне поспать, так, немножко..."
"Дядя Костя, - спросил он вдруг, - а как звали объездчика на Касторасе, с которым вы охотились?"
Ильей, кажется. А что?
Нет, зачем говорить неправду!... совсем не Ильей. - Он чуть не расплакался".
Это был Ящик - серый, холодный.
Ничего, - сказал он.
Умер. Молчание.
А я жив. Снова молчание.
Я буду жить, Константин Андреевич. - По его лицу шли слезы - первые за время их знакомства; весь он как бы раздвинулся, отдалялся, стал тише; ровный свет означился в нем".
Вот и все. Трагедия разрешилась в тишину. Мальчик, который уже знал, что такое смерть, спрашивает, как звали объездчика, и расплакался, когда имя его перепутали. Еле заметный штрих, но как благородно и просто подчеркивает он ужас расставания с жизнью.
Итак, Зайцев все время работает, не успокаивается в "красе торжественной своей". Все больше и больше в нем чувствуется свое, особенное, намечается свой путь.
Рассказ Олигера "Белые лепестки" опять-таки показатель серьезной работы автора.
Современникам трудно разобраться в современной литературе. Сколько позорных страниц в истории критики, восхвалявшей ничтожество, не замечавшей талантов. Окончательно судить современников почти нельзя. Критика должна брать писателя в его движении, следить за ростом и работой автора, любовно отмечать ее. Я не могу предрекать судьбу г-на Олигера. Откровенно говоря, два уже написанных тома его рассказов мне мало нравятся. Подавляющее влияние Андреева и Арцыбашева, плоский, лжеужасный стиль, словом, чужие, не высокого качества, трафареты. Один только рассказ его о смерти старика-бегуна (т. II, "Заповедное") заставлял меня надеяться, что автор выберется на дорогу, что у него есть дарование. Как будто эти надежды начинают оправдываться.
В "Белых лепестках" есть крупные недочеты. Самое заглавие и вообще вся "символическая" история с букетом подснежника, растоптанным ногою любимого человека - довольно безвкусна. Погибшие - подснежники, разлетевшиеся "белые лепестки" - это влюбленность некрасивой девушки, безответный порыв пола - молодой революционерки. Но эти недочеты искупаются простотой изложения, скромностью всего рассказа, очень точно и проникновенно затрагивающего на фоне революционной общественности личную трагедию пола. Рассказ написан прекрасным "русским" языком. Мы так отвыкли от хорошего, что уже за одно это надо благодарить автора.
Стиль Зайцева тоньше, художественнее. Зайцев вообще глубже Олигера. Но и Олигер пишет теперь безупречным русским языком. А это уже очень много. Хочется верить, что третий том его рассказов будет не "текущей беллетристикой", а первым сборником действительно литературных произведений автора. О большой повести Арцыбашева - "Рабочий Шевырев" - я говорить не буду. Она не достойна дарования автора. Арцыбашев очень популярен, и, конечно, его многочисленные читатели взасос прочтут и эту вещь. Но для судьи более строгого - она мучительно-неприятна. Арцыбашев в ней как-то забыл себя. Накопил шаблонных андреевских ужасов, накопил наскоро, непродуманно, изложил их плохим языком, с обязательными "безднами", "безумиями", "ужасом", восклицательными и вопросительными знаками. Порой язык автора достигает поразительной неряшливости.
К славе своей Арцыбашев ничего не прибавил. Он стал жить на капитал. А капиталы, как известно, скоро растрачиваются, если их не кладут в серьезное предприятие.
Дмитрий Владимирович Философов (1872 - 1940) - русский публицист, художественный и литературный критик, религиозно-общественный и политический деятель..
Творчество Герольда Карловича Бельгера широко известно читателям многих стран, литературоведам и критикам. В центре книги Герольда Бельгера «Помни имя свое» – жизнь и творчество немецких, российских и казахстанских прозаиков, драматургов, поэтов, публицистов, литературоведов, композиторов. Прежде всего, это представители старшего и среднего поколения – А.Дебольский, А.Гассельбах, Д.Вагнер, К.Эрлих, О.Гейльфус, Э.Айрих, А.Штульберг, Н.Пфеффер, И.Варкентин, А.Реймген, В.Вебер, К.Вельц, Д.Гольман.
Анализ ключевых произведений, весьма точные критические выводы и обоснованные прогнозы на обозримое будущее делает Г.Бельгер, подходя к первостепенным проблемам всего этноса, как правило, сопряженным с не придуманными трагедиями сурового времени. Для него дороги подлинно бесценные обретения нескольких веков той немецкой культуры, которая еще с давних времен стала неотделимым слагаемым общероссийского и казахстанского нравственного величия.
Бельгеру духовно близок и дорог конкретный вклад того или иного литератора или ученого в общечеловеческую духовную сокровищницу, важно его нравственное самочувствие перед лицом великого и разноликого множества нынешних и грядущих испытаний. В сборнике «Помни имя свое» имеются два эссе, посвященные Алексею Дебольскому. Одно было написано при жизни А.Дебольского, другое – в память о нем. Эти очерки – эссе о талантливом писателе и журналисте, основателе немецкой газеты «Фройндшафт», редактором которой он был одиннадцать лет. Г.Бельгер как верный друг и коллега А.Дебольского бережно говорит о всех его достижениях и произведениях.
Отличительная черта эссе Г.Бельгера: соседство точных биографических данных, исторических дат, подлинных исторических личностей с обобщающими отступлениями нередко лирического плана. А.Дебольский приехал в Казахстан из Москвы в конце 1965 года. И три десятилетия, связанные с Казахстаном, стали для него в творческом плане наиболее существенными и продуктивными.
Часть своих произведений (романы «Туман», «Свершение», повесть «Такое долгое лето!», пьесу «Великое испытание», ряд рассказов, очерков и статей) А. Дебольский написал на родном, немецком языке и сам перевёл на русский язык. Романы «Истины своей жизни», «Простые смертные», книга рассказов «Огненная грива» и другие написана на русском языке. Он переводил произведения «с французского, английского, немецкого без подстрочника, как и подобает настоящему переводчику». Роман А.Дебольского «Простые смертные» Г.Бельгер считает крупным успехом казахстанской литературы. Сквозной герой этого многопланового «повествования от третьего лица» уже в преклонном возрасте говорит: «Сколько добра недоделано в жизни! Все хотят коренных превращений. У немцев есть прелестное выражение: Weltverbesserir – улучшатели мира. Сколько шишек наставили мы себе. А надо делать добро ближнему. Ведь только за этим мы родились на свет».
Г.Бельгер убеждает нас в том, что А.Дебольский и есть «улучшатель мира», это его жизненный «штандпункт». Об этом свидетельствуют его жизнь и творчество. Что касается романа «Простые смертные», то он еще недооценен критикой. По мнению Г.Бельгера, «это честное, правдивое повествование, своеобразная исповедь о судьбе нашего народа, его старшего поколения, ввергнутого в драматический водоворот событий тотально трагической эпохи. Роман колоритно, обнаженно, прочувствованно воссоздает живую атмосферу той, казалось, на наших глазах (я имею в виду мое поколение) прошедшей эпохи, глубокое, всестороннее художественное осмысление трагизма которой, видно, удел не одного мастера пера».
В своих очерках–эссе Г.Бельгер стремится постичь духовный мир творящего. Он радуется, когда находит общие точки соприкосновения. И, говоря о своих собратьях по перу, таких же «хоффнунгс-трегерах» (носителях надежды), что и он, Г.Бельгер доносит до нас одну важнейшую истину: «безголосым народ быть не может» и посему вся деятельность талантливых сынов тевтонского племени направлена на одну цель – служить рупором своему народу.
Писатель часто обращается и к судьбе литераторов, поэтов, покинувших Казахстан. Среди них Нора Пфеффер, Иоганн Варкентин, Нелли Ваккер, Виктор Герд и многие другие. «Обретение новой родины, вживание в новую среду всегда было мучительным процессом: так было двести с лишним лет назад, когда наши предки массовым потоком переселялись в Россию, нечто подобное мы видим и теперь при массовой эмиграции их потомков назад, в Германию. На наших глазах происходит эволюция самосознания этноса, в терзаниях и сомнениях. Этой болью пронизаны многие произведения наших соплеменников, очутившихся на перепутье судьбы и времени».
Публицист констатирует, что адаптация руссланддойче будет чрезвычайно тяжела, ибо они – «это продукт нескольких культур», они не смогут сразу прижиться на новой для них, хотя и родной почве Фатерланда. Российские немцы покидают страну, которая более двух веков служила им Родиной. Эмиграция – трагедия не только отдельного человека, а всего этноса. Один из поздних «аусзидлеров» (переселенцев) Эдуард Альбрандт напиcал об этом проникновенные строки:
Уходят те, а эти остаются,
Душа и сердце рвутся пополам.
Рвутся связи, рушатся налаженный быт, жизни, судьбы, рвутся пополам душа и сердце остающихся и уезжающих.
Анализируя сборник стихов Лидии Розин, Г.Бельгер отмечает, что в нем превалирует мотив неприкаянности, растерянности, потерянности. Вот характерные строки:
«Хронически мы переселенцы, потерянный, растерянный народ».
«Здесь все не так: погода не такая, дома другие, запахи не те…»
«Здесь даже муха на стекле и та чужая», – вторит поэтессе Анна Вайнерт. Подобные мотивы, как крик души, варьируются бесконечно в творчестве российских немцев, эмигрировавших в Германию.
И долго еще аусзидлерам, и тем, кто, как Виктор Клеграф, «унесли в памяти свое Боровое», и тем, кто как Эльза Ульмер, взяли с собой горсть казахстанской земли, не забудутся запущенные ландшафты, горы, реки, и долго еще будут сниться люди, села и города той земли, «на которую капнула кровь от их пуповины».
Большинство из тридцати девяти материалов сборника «Помни имя свое» впервые было опубликовано в международных немецко-русскоязычных газетах «Дойче Альгемайне Цайтунг» (Алматы), «Нойес Лебен» (Москва), в «Евроазиатском курьере» (Гамбург), в казахстанских журналах «Простор», «Мысль», в международном общественно-политическом и литературно-художественном немецко-русскоязычном альманахе «Феникс» и других авторитетных изданиях.
Собранные воедино, эти публикации обрели статус своеобразной литературной летописи. В статье «Исповедь сердца» о книге «Время любви» Норы Пфеффер Г.Бельгер пишет: «Сама эта книга, кажется, излучает теплый, благодатный, благородный свет… Искренность, подлинная мелодичность, яркость метафор влекут и тем, что в стихах ее сказано больше, чем написано, и звучит больше, чем слышится. Эти стихи – «биография души» Норы Пфеффер:
Еще я не могу
Поверить равнодушью.
Еще я берегу
Бунтующую душу.
Нирвану я молю,
Как призрак не маячить:
Еще я жизнь люблю,
Еще люблю и плачу.
Аналитик, искусно препарирующий стихи, проверяющий их на вкус, на вес, на звук, ловко сортирующий их по тематике, форме, размеру, наверняка разложил бы «Время любви» по соответствующим полочкам – любовная лирика, философская лирика, стихи-воспоминания, стихи-импульсы, осколки бытия, трехстишья, пятистишья, триптихи и т.д. Я этого делать не могу и не буду. В стихах Н.Пфеффер все эти названные формальные признаки и качества неразъемны, едины, органически сплавлены, сплетены душой и сердцем, и пейзаж, и рассуждения, и воспоминания о былом, и рассказ о лагерном быте, и пронзительный цикл о сыне, все-все подчинено одной высокой человеческой страсти – всепоглощающей любви, навеяно и озарено великой любовью ко всему изначально сущему, из чего, собственно, и состоит суть мироощущения ее автора и всего его творчества».
Прошло четырнадцать лет со дня издания сборника Г.Бельгера «Помни имя свое». Есть на карте Германии небольшой городок под названием Оерлингхаузен. Здесь находится Институт по вопросам миграции и интеграции. Сюда приезжают группы на обучение в сферах политического и социально-культурного образования. Здесь же литературное общество немцев из России проводит литературные чтения, творческие семинары. Поэты, писатели рассказывают о своих книгах, о чем они, как создавались, а также о своих творческих планах на будущее.
Какие же проблемы волнуют сейчас «аусзидлеров» из России и Казахстана? Рената Вольф («И на другом краю земли цветут ромашки…», «Отражение», «В преддверии весны»), Елена Думрауф-Шрейдер («Воину – победителю», «Молитва», «Чудо – это дети»)… Уже названия произведений говорят о том, что авторов волнуют извечные человеческие вопросы о жизни, любви, верности, одиночестве и мечте:
Вода, вода – от края и до края,
Но если и земля – то сторона чужая.
Ты гостем приходишь и гостем уйдешь,
Мгновения жизни с собою возьмешь.
А память напишет об этом страницу,
И дальние страны потом будут сниться.
Мы странники жизни, мы вечно в пути,
От края до края идти и идти…
Эти поэтические строки Ренаты Вольф, лирика Анны Шаф, лирический герой Бауржан – «джигит из Казахстана» Валентины Каиль подтверждают слова Г.Бельгера о том, что «главный дом – это дом в душе человека, который прочно стоит до тех пор, пока крепок его нравственный фундамент. Дом человека – его память».
В современном читательском сознании произведения Герольда Бельгера объединяются в художественное полотно с единой темой – судьба немецкого этноса в Казахстане и духовные контакты казахов и немцев.
Одним из ведущих жанров древнерусской литературы была летопись. Это самобытный русский жанр, не известный византийской литературе, его структура и принципы вырабатывались русскими книжниками постепенно и сложились окончательно во второй половине XI — начале XII века.
Содержание летописи, ее главная тема — история Русской земли в самом широком смысле слова. Летопись повествует о походах и сражениях, о воинских подвигах князей и их деятельности по устройству Русской земли, о княжеских междуусобицах и дипломатических отношениях с другими странами, об основании монастырей и жизни святых. В летописи рассказывается также о строительстве городов, возведении крепостных стен, церквей и княжеских палат. Летописец отмечает наиболее значительные явления природы: затяжные дожди и засухи, затмения солнца и луны, появление комет. Такая тематическая широта предполагает использование разных по содержанию и происхождению источников — устных сказаний и легенд, литературных произведений (житий святых, воинских повестей, княжеских жизнеописаний, хожений и т. д.), деловых документов.
Каждая летопись представляет собой своеобразный «свод» многочисленных исторических источников и литературных текстов. Весь этот разнородный материал летописец располагает в строгом порядке — по годовым статьям, каждая из которых начинается словами «В лето...» и датой от сотворения мира. Создание новой летописи — это творческий процесс, а не механическое соединение разных материалов. Составляя новый летописный свод, летописец использует прежде всего созданные ранее летописи, он дополняет их новыми сообщениями, редактирует, что-то опускает, что-то изменяет согласно своим взглядам на исторические события. Летописец стремится к полноте изложения, точности, конкретности, он ведет повествование спокойно и неторопливо, старается быть объективным и беспристрастным.
В Древней Руси велось великое множество летописей. Были летописи великокняжеские и митрополичьи, монастырские и церковные, летописи отдельных городов и князей, многие из них сохранились и до нашего времени. Назовем только самые древние дошедшие до нас рукописи, в которых читаются летописные тексты: Синодальный список Новгородской Ной летописи (XIII в.), Лаврентьевская летопись (1377 г.), Ипатьевская летопись (начало XV в.). Большинство списков русских летописей — более позднего времени, конца XV—XVIII веков.
В начальном, древнем периоде русского летописания много неясного. Это вызвано тем, что тексты первых русских летописей не дошли до нас или же сохранились не в своем первоначальном виде, а в составе более поздних летописных сводов, где они были переработаны и дополнены. Большинство ученых (А. А. Шахматов, М. Д. Приселков, Д. С. Лихачев и другие) считают, что первые русские летописи стали создаваться в середине XI века, однако они расходятся в мнении о том, какими были их тексты, о чем в них рассказывалось.
Одним из центров летописного дела во второй половине XI века становится Киево-Печерский монастырь. Ученые предполагают, что в 60—70-х годах здесь был создан один из древнейших летописных сводов, автором которого считают монаха Никона. Никон собрал предания о первых русских князьях, записал исторические сведения и рассказы о событиях современности и недавнего прошлого.
В 90-е годы XI века (около 1095 г.) в стенах Киево-Печерского монастыря создается новый летописный свод, условно называемый «Начальным». Составитель «Начального свода» дополнил труд Никона записями о событиях 70—90-х годов, придав всему повествованию публицистический характер: он упрекает князей-современников в том, что они в междуусобных войнах губят Русскую землю, не могут защитить ее от разорительных половецких набегов. Как и свод Никона, текст «Начального свода» не дошел до нас, в переработанном виде он вошел в состав Новгородской 1-ой летописи.
Древнейшей летописью, текст которой сохранился до нашего времени, является «Повесть временных лет», созданная книжником того же Киево-Печерского монастыря Нестором не позднее 1115 года.
Охотникова В.И. Древнерусская литература: Учебник для 5-9 классов / Под ред. О.В. Творогова. - М.: Просвещение, 1997
