Родной дом словно жалуется. Верность, испытанная временем

В таких вовсе не редких случаях лучше строить новый дом бок о бок со старым, что и делали мои предки испокон веку. И никому не приходила в голову нелепая мысль до основания разломать старый дом, прежде чем начать рубить новый.

Когда-то дом был главой целого семейства построек. Стояло поблизости большое с овином гумно, ядреный амбар, два односкатных сеновала, картофельный погреб, рассадник, баня и рубленный на студеном ключе колодец. Тот колодец давно зарыт, и вся остальная постройка давно уничтожена. У дома осталась одна-разъединственная родственница полувековая, насквозь прокопченная баня.

Я готов топить эту баню чуть ли не через день. Я дома, у себя на родине, и теперь мне кажется, что только здесь такие светлые речки, такие прозрачные бывают озера. Такие ясные и всегда разные зори. Так спокойны и умиротворенно-задумчивы леса зимою и летом. И сейчас так странно, радостно быть обладателем старой бани и молодой проруби на такой чистой, занесенной снегами речке…

А когда-то я всей душой возненавидел все это. Поклялся не возвращаться сюда.

Второй раз я писал автобиографию, поступая в школу ФЗО учиться на плотника. Жизнь и толстая тетка из районного загса внесли свои коррективы в планы насчет техникума. Та же самая заведующая хоть и со злостью, но направила-таки меня на медицинскую комиссию, чтобы установить сомнительный факт и время моего рождения.

В районной поликлинике добродушный с красным носом доктор лишь спросил, в каком году я имел честь родиться. И выписал бумажку. Свидетельство о рождении я даже не видел: его забрали представители трудрезервов.

И опять же без меня был выписан шестимесячный паспорт.

Тогда я ликовал: наконец-то навек распрощался с этими дымными банями. Почему же теперь мне так хорошо здесь, на родине, в безлюдной деревне? Почему я чуть ли не через день топлю свою баню?..

Странно, так все странно и неожиданно…

Однако баня до того стара, что одним углом на целую треть ушла в землю. Когда я топлю ее, то дым идет сперва не в деревянную трубу, а как бы из-под земли, в щели от сгнившего нижнего ряда. Этот нижний ряд сгнил начисто, чуть прихватило гнилью и второй ряд, но весь остальной сруб непроницаем и крепок. Прокаленный банной жарой, тысячи раз наполнявшей его, сруб этот хранит в себе горечь десятилетий.

Я решил отремонтировать баню, заменить два нижних венца, сменить и перестлать полки, перекласть каменку. Зимой затея эта выглядела нелепо, но я был счастлив и потому безрассуден. К тому же баня не дом. Ее можно вывесить, не разбирая крыши и сруба: плотницкая закваска, впитанная когда-то в школе ФЗО, забродила во мне. Ночью, лежа под овчинным одеялом, я представлял себе, как буду делать ремонт, и это казалось весьма простым и доступным. Но утром все обернулось по-другому. Стало ясно, что своими силами, без помощи хотя бы какого-нибудь старичка, с ремонтом не справиться. Ко всему, у меня даже не было приличного топора. Пораздумав, я пошел к соседу-старику, к Олеше Смолину, чтобы попросить помощи.

У смолинского дома на жердочке одиноко сушились простиранные кальсоны. Дорожка к открытым воротам была разметена, новые дровни, перевернутые набок, виднелись неподалеку. Я прошел по лесенке вверх, взялся за скобу, и в избе звонко залилась собачка. Она кинулась на меня весьма рьяно. Старуха, жена Олеши Настасья, выпроводила ее за двери:

Иди, иди к водяному! Ишь, фулиганка, налетела на человека.

Я поздоровался и спросил:

Дома сам-то?

Здорово, батюшко.

Настасья, видать, была совсем глухая. Она обмахнула лавку передником, приглашая садиться.

Старик-то, спрашиваю, дома или ушел куда? - снова спросил я.

А куды ему, гнилому, идти: вон на печь утянулся. Говорит, что насмока в носу завелась.

После некоторой возни хозяин слез на пол, обул валенки.

Самовар-то поставила? Не чует ни шиша. Констенкин Платонович, доброго здоровьица!

Олеша - сухожильный, не поймешь, какого возраста колхозник, сразу узнал меня. Старик похож был на средневекового пирата с рисунка из детской книжки. Горбатый его нос еще во времена моего детства пугал и всегда наводил на нас, ребятишек, панику. Может быть, поэтому, чувствуя свою вину, Олеша Смолин, когда мы начинали бегать по улице на своих двоих, очень охотно делал нам свистульки из тальника и частенько подкатывал на телеге. Теперь, глядя на этот нос, я чувствовал, как возвращаются многие давно забытые ощущения раннего детства…

Нос торчал у Смолина не прямо, а в правую сторону, без всякой симметрии разделял два синих, словно апрельская капель, глаза. Седая и черная щетина густо утыкала подбородок. Так и хотелось увидеть в Олешином ухе тяжелую серьгу, а на голове бандитскую шляпу либо платок, повязанный по-флибустьерски.

Сначала Смолин выспросил, когда я приехал, где живу и сколько годов. Потом поинтересовался, какая зарплата и сколько дают отпуск. Я сказал, что отпуск у меня двадцать четыре дня.

Мне было неясно, много это или мало с точки зрения Олеши Смолина, а Олеша хотел узнать то же самое, только с моей точки зрения, и, чтобы переменить разговор, я намекнул старику насчет бани. Олеша ничуть не удивился, словно считал, что баню можно ремонтировать и зимой.

Баня, говоришь? Баня, Констенкин Платонович, дело нудное. Вон и баба у меня. Глухая вся, как чурка, а баню любит. Готова каждый день париться.

Не допытываясь, какая связь между глухой и пристрастием к бане, я предложил самые выгодные условия для работы. Но Смолин не торопился точить топоры. Сперва он вынудил меня сесть за стол, поскольку самовар уже булькал у шестка, словно разгулявшийся весенний тетерев.

Двери! Двери беги закрой! - вдруг засуетился Олеша. - Да поплотней!

Не зная еще, в чем дело, я поневоле сделал движение к дверям.

А то убежит, - одобрительно заключил Олеша.

Да самовар-то…

Я слегка покраснел, приходилось привыкать к деревенскому юмору. Кипяток в самоваре, готовый хлынуть через край, то есть «убежать», тут же успокоился. Настасья сняла трубу и остановила тягу. А Олеша как бы случайно достал из-под лавки облегченную на одну треть чекушку. Делать было нечего: после краткого колебания я как-то забыл первый пункт своих отпускных правил, снял полушубок и повесил его у дверей на гвоздик. Мы выпили «в чаю», иными словами - горячий пунш, который с непривычки кидает человека в приятный пот, а после потихоньку поворачивает вселенную другой, удивительно доброй и перспективной стороной. Уже через полчаса Олеша не очень сильно уговаривал меня не ходить, но я не слушал и, ощущая в ногах какой-то восторг, торопился в сельповскую лавку.

Везде белели первородно чистые снега. Топились в деревнях дневные печки, и золотые дымы не растворялись в воздухе, а жили как бы отдельно от него, исчезая потом бесследно. Рябые после вчерашнего снегопада леса виднелись ясно и близко, была везде густая светлая тишина.

Пока я ходил в лавку, Настасья убралась судачить к соседям, а Олеша принес в алюминиевом блюдечке крохотных, с голубым отливом соленых рыжиков. После обоюдного потчевания выпили снова, логика сразу стала другая, и я ныром, словно в летний омут после жаркого дня, незаметно ушел в бездну Олешиных разговоров.

Открыть главный секрет семейного счастья мы попросили «бриллиантовую» пару из нашего города - Ивана Архиповича и Надежду Тимофеевну Перепечкиных, которые уже шестьдесят лет живут в совместном браке. Супруги признаются, что по-прежнему остаются друг для друга лучшими советчиками, помощниками, самыми близкими и дорогими людьми. Как в молодости, могут и пошутить, и повздорить.

Простые истины

- Да что тут особенного? - пожимает плечами Надежда Тимофеевна, когда я её спрашивают о секретах семейного долголетия. - Живём да живём…

Но, немного подумав, продолжает:

- Чтобы дожить до бриллиантовой свадьбы, жена должна иметь золотой характер, а муж - железную выдержку. Долгий и счастливый брак - это труд. Но ведь и работа, если она по-настоящему любимая, может приносить удовольствие. Всё очень просто, и нет какого-то особого секрета долгого и счастливого брака. Главное – уважение и терпение, нужно уметь уступать и ценить друг друга. Вроде, простые слова, но как не хватает молодым парам этих нехитрых вещей. Молодёжь как-то не так теперь живёт, уж слишком быстро разводятся, обижаются друг на друга из-за мелочей. Зачем жениться тогда? Нам вот тоже приходилось трудно, и спорили, бывало, но всё равно, прежде, чем сказать что-то, думаешь, не обидит ли это Ваню. Нас так воспитывали, что брак – это раз и навсегда. В молодости я и мысли не допускала о разводе. Наоборот, не могла нарадоваться, что семья наша – полная чаша, что дети растут в мирное время, не как мы с мужем – в войну.

«Шибко страшно было»

Надежда Перепечкина, в девичестве Лапа, родилась в 1935 году в деревне Новогородка Иланского района. Точную дату своего дня рождения она не знает.

Мои документы у матери не уцелели. В то время в деревнях подобные документы, паспорта особо не были нужны. Знаю лишь, что родилась я в январе, но по паспорту у меня день рождения 29 декабря. Получается, что по новой дате я моложе почти на год.

Детство Надежды Тимофеевны пришлось на самое страшное для нашей страны время – Великую Отечественную войну. При малейшем упоминании о ней у Надежды Тимофеевны наворачиваются слёзы, собеседница тут же переключается на страшные воспоминания, нанесённая в детстве рана до сих пор не зажила. Она ни о чём не говорит так эмоционально и живо, как о войне:

Шибко страшно было, ой, как страшно. Дети работали наравне с взрослыми: и косили, и гребли, и снопы вязали. Отправляли на работу – не спрашивали. Отца Тимофея Нестеровича и двоих моих старших братьев, Силантия и Фому, в самом начале Великой Отечественной войны забрали на фронт. Братья с войны вернулись, отец, к сожалению, нет. На него пришла лишь похоронка, в которой было сказано, что погиб он 30 мая 1943 года. До сих пор помню, как папа зимой приносил маленький промерзший кусочек хлеба, говоря, что это от зайчика, который я затем разогревала на печке – буржуйке. Мама, Матрена Титовна, узнав о гибели отца, сильно заболела и слегла. На этом, можно сказать, мое детство и закончилось.

Детство и юношество Ивана Архиповича во многом схоже с детством супруги. Родился он в Белоруссии в 1929 году. А в 1933 году их большая семья, которая насчитывала десять человек, переехала в Абанский район. Юношей до армии (Иван Архипович служил сапером на Сахалине) работал на обозе. Порой приходилось ездить на лошадях из Абана в Чунояр, вывозить оттуда овес.

Едешь на обозе, и не знаешь, что тебя впереди ждет. Вокруг ни души, одна тайга. Доберешься до первой избы, постучишься погреться, а там хозяйка с ружьем, мужики-то все на фронт ушли. Женщины во время войны, жившие рядом с тайгой, быстро научились ружьями пользоваться. Ходили на охоту, чтобы себя и детей прокормить.

Трудовой путь

Пятнадцатилетней девочкой Надежда пошла работать няней в семью, где был грудной ребенок. Для этого ей пришлось покинуть родной дом и переехать в Иланский, с тех пор жить в село она не возвращалась. Поработав няней, молодая девушка устроилась домработницей к председателю райисполкома Евстахию Наталевичу. Когда Евстахий Степанович переехал в Красноярск, Надежда, чтобы выжить, вынуждена была устроиться кочегаром. Согласитесь, профессия не из легких, а девушке не было и двадцати! Когда сил работать кочегаром уже не оставалось, одна знакомая посоветовала ей попробовать устроиться приемосдатчиком поездов на станции Иланская, где она и проработала почти шесть лет.

Много где мне приходилось работать в молодости, - вспоминает Надежда Тимофеевна. – Но самым любимым местом работы у меня была швейная фабрика, где я трудилась швеей. Вот эта профессия по мне! Шили тогда много, без брака, старались, чтоб все шовчики ровными были. Халаты нашего производства были просто загляденье. За качественно выполненную работу нам и платили по тем временам хорошо. Моя заработная плата была чуть – чуть меньше зарплаты Ивана, он тогда работал помощником машиниста в локомотивном депо. Увольнять меня на пенсию начальство не хотело, видимо, ценили как работника, но по семейным обстоятельствам (дочери нужно было выходить из декретного отпуска) мне пришлось уйти с любимой работы, на которой я проработала пятнадцать лет.

Иван Архипович всю свою жизнь проработал в локомотивном депо, за что имеет удостоверение «Ветеран труда». Начинал кочегаром на паровозе, а на пенсию вышел помощником машиниста электричек. С особой теплотой ветеран вспоминает о любимой работе и о своих коллегах:

Когда отслужил, решил в родной колхоз не возвращаться. Поехал к своему родственнику в Иланский. Вместе с ним пошли устраиваться на работу в локомотивное депо. Взяли меня сначала кочегаром на паровоз, а позже перевели в помощники машиниста. В свое время пришлось мне работать помощником на двухсекционных тепловозах. Маршрут был до Красноярска либо до Тайшета. Так я отъездил сорок три года. По сей день помню своих коллег: инструктор Иван Курилюк, машинисты Константин Волков, Леонид Кормин.

Куда б ни идти, только б с милым по пути

О своих чувствах супруги Перепечкины говорят менее охотно, чем о работе. Наверное, считают, как большинство наших дедушек и бабушек, что выставлять свою любовь напоказ просто неприлично.

Познакомились мы с Иваном на вечорке на улице Боровой, - говорит Надежда Тимофеевна. – Среди других парней он выделялся сразу. Серьезный, стоял молча, скрестив руки на груди. Тогда про него знала лишь, что живет у своего дядьки в том же районе (за озером Пульсометр), что и я, работает, дом строит. Пообщались, вроде понравились друг другу. Вскоре он свататься пришел, позвал жить в свой недостроенный дом по улице Аэродромной (смеется). Как видите, до сих пор в этом доме и живем.

Но ведь как только в доме молодая хозяйка появилась, так он вмиг и преобразился, - перебивает супругу Иван Архипович. – Нам с ним женского тепла не хватало, поэтому строительство не шло. А с появлением супруги все кардинально изменилось. Хотелось жить, хотелось работать, детишек заводить!

Шумную свадьбу молодые играть не стали. Говорят, не было средств, оба не из богатых семей.

Тепло семейного очага

За годы семейной жизни Перепечкины смогли накопить главное богатство – двоих детей (сына Юрия и дочь Ольгу), невестку Любовь, четверых внуков и четверых правнуков, которые их не забывают, постоянно навещают, помогают по хозяйству.

Когда молодые были, всегда держали большое хозяйство, - рассказывает Иван Архипович. – И коровы были, и поросята, и куры. Хоть и работали оба, но делать все успевали, не ленились. Сейчас у нас из домашних животных лишь кот.

Не было у нас так принято, что Надя, как женщина, должна всю домашнюю работу на себя взвалить, а я только в поездки буду ездить, деньги в дом приносить. Трудились и по дому вместе, поэтому, наверное, и времени, да и сил на гулянки и ссоры не оставалось. Не до этого было.

Надежда Тимофеевна полностью согласна с мужем. По ее словам, Иван Архипович никогда не позволял себе, как другие мужчины, оскорбить ее или ударить, с коллегами после смены не задерживался. Всегда спешил домой, где его с нетерпением ждали жена и дети.

Вдвоем не страшны никакие невзгоды

Мы так долго живём только потому, что всегда вместе, вдвоём, - уверена Надежда Тимофеевна. - Если один из супругов уходит раньше, второй сильно тоскует и быстро сдаёт. Поэтому я всегда молю Бога за себя и за Ваню. Чего нам сейчас надо? Только здоровья, которое с каждым годом только убавляется, поэтому и прошу у господа только здоровья и сил. И пока мы вместе, мы вдвойне сильнее, и проблемы легче все решаются, и на душе веселее.

60-летний юбилей супруги отметили в кругу семьи. За круглым столом собрались четыре поколения – виновники торжества, дети, внуки, правнуки – главное богатство крепкой семьи Перепечкиных.

Дом стоит на земле больше ста лет, и время совсем его скособочило. Ночью, смакуя отрадное одиночество, я слушаю, как по древним бокам сосновой хоромины бьют полотнища влажного мартовского ветра. Соседний кот-полуночник таинственно ходит в темноте чердака, и я не знаю, чего ему там надо.

Дом будто тихо сопит от тяжелых котовых шагов. Изредка, вдоль по слоям, лопаются кремневые пересохшие матицы, скрипят усталые связи. Тяжко бухают сползающие с крыши снежные глыбы. И с каждой глыбой в напряженных от многотонной тяжести стропилах рождается облегчение от снежного бремени.

Я почти физически ощущаю это облегчение. Здесь, так же как снежные глыбы с ветхой кровли, сползают с души многослойные глыбы прошлого… Ходит и ходит по чердаку бессонный кот, по-сверчиному тикают ходики. Память тасует мою биографию, словно партнер по преферансу карточную колоду. Какая-то длинная получилась пулька… Длинная и путаная. Совсем не то что на листке по учету кадров. Там-то все намного проще…

За тридцать четыре прожитых года я писал свою биографию раз тридцать и оттого знаю ее назубок. Помню, как нравилось ее писать первое время. Было приятно думать, что бумага, где описаны все твои жизненные этапы, кому-то просто необходима и будет вечно храниться в несгораемом сейфе.

Мне было четырнадцать лет, когда я написал автобиографию впервые. Для поступления в техникум требовалось свидетельство о рождении. И вот я двинулся выправлять метрики. Дело было сразу после войны. Есть хотелось беспрерывно, даже во время сна, но все равно жизнь казалась хорошей и радостной. Еще более удивительной и радостной представлялась она в будущем.

С таким настроением я и топал семьдесят километров по майскому, начинающему просыхать проселку. На мне были почти новые, обсоюженные сапоги, брезентовые штаны, пиджачок и простреленная дробью кепка. В котомку мать положила три соломенных колоба и луковицу, а в кармане имелось десять рублей деньгами.

Я был счастлив и шел до райцентра весь день и всю ночь, мечтая о своем радостном будущем. Эту радость, как перец хорошую уху, приправляло ощущение воинственности: я мужественно сжимал в кармане складничок. В ту пору то и дело ходили слухи о лагерных беженцах. Опасность мерещилась за каждым поворотом проселка, и я сравнивал себя с Павликом Морозовым. Разложенный складничок был мокрым от пота ладони.

Однако за всю дорогу ни один беженец не вышел из леса, ни один не покусился на мои колоба. Я пришел в поселок часа в четыре утра, нашел милицию с загсом и уснул на крылечке.

В девять часов явилась непроницаемая заведующая с бородавкой на жирной щеке. Набравшись мужества, я обратился к ней со своей просьбой. Было странно, что на мои слова она не обратила ни малейшего внимания. Даже не взглянула. Я стоял у барьера, замерев от почтения, тревоги и страха, считал черные волосинки на теткиной бородавке. Сердце как бы ушло в пятку…

Теперь, спустя много лет, я краснею от унижения, осознанного задним числом, вспоминаю, как тетка, опять же не глядя на меня, с презрением буркнула:

Пиши автобиографию.

Бумаги она дала. И вот я впервые в жизни написал автобиографию:

«Я, Зорин Константин Платонович, родился в деревне Н…ха С…го района А…ской области в 1932 году. Отец - Зорин Платон Михайлович, 1905 года рождения, мать - Зорина Анна Ивановна с 1907 года рождения. До революции родители мои были крестьяне-середняки, занимались сельским хозяйством. После революции вступили в колхоз. Отец погиб на войне, мать колхозница. Окончив четыре класса, я поступил в Н-скую семилетнюю школу. Окончил ее в 1946 году».

Дальше я не знал, что писать, тогда все мои жизненные события на этом исчерпывались. С жуткой тревогой подал бумаги за барьер. Заведующая долго не глядела на автобиографию. Потом как бы случайно взглянула и подала обратно: -

Ты что, не знаешь, как автобиографию пишут?…Я переписывал автобиографию трижды, а она, почесав бородавку, ушла куда-то. Начался обед. После обеда она все же прочитала документы и строго спросила:

А выписка из похозяйственной книги у тебя есть?

Сердце снова опустилось в пятку: выписки у меня не было…

И вот я иду обратно, иду семьдесят километров, чтобы взять в сельсовете эту выписку. Я одолел дорогу за сутки с небольшим и уже не боясь беженцев. Дорогой ел пестики и нежный зеленый щавель. Не дойдя до дому километров семь, я потерял ощущение реальности, лег на большой придорожный камень и не помнил, сколько лежал на нем, набираясь новых сил, преодолевая какие-то нелепые видения.

Дома я с неделю возил навоз, потом опять отпросился у бригадира в райцентр.

Теперь заведующая взглянула на меня даже со злобой. Я стоял у барьера часа полтора, пока она не взяла бумаги. Потом долго и не спеша рылась в них и вдруг сказала, что надо запросить областной архив, так как записи о рождении в районных гражданских актах нет.

Я вновь напрасно огрел почти сто пятьдесят километров…

В третий раз, уже осенью, после сенокоса, я пришел в райцентр за один день: ноги окрепли, да и еда была получше - поспела первая картошка.

Заведующая, казалось, уже просто меня ненавидела.

Я тебе выдать свидетельство не могу! - закричала она, словно глухому. - Никаких записей на тебя нет! Нет! Ясно тебе?

Я вышел в коридор, сел в углу у печки и… разревелся. Сидел на грязном полу у печки и плакал, - плакал от своего бессилия, от обиды, от голода, от усталости, от одиночества и еще от чего-то.

Теперь, вспоминая тот год, я стыжусь тех полудетских слез, но они до сих пор кипят в горле. Обиды отрочества - словно зарубки на березах: заплывают от времени, но никогда не зарастают совсем.

Я слушаю ход часов и медленно успокаиваюсь. Все-таки хорошо, что поехал домой. Завтра буду ремонтировать баню… Насажу на топорище топор, и наплевать, что мне дали зимний отпуск.

А когда-то я всей душой возненавидел все это. Поклялся не возвращаться сюда.

Урок по произведениям русских писателей второй половины ХХ века

Валентина Павловна

учитель и библиотекарь
малокомплектной школы,
д. Кладово,
Ярославская обл.

Как пришёл ко мне этот урок, откуда, как возникло желание рассказать о нём? Как вообще приходят к учителю уроки, которые не прописаны ни в одной программе? Правда, иногда найдёшь что-то близкое душе в журналах или газетах, описывающих опыт учителей. Я за такие уроки хваталась сразу обеими руками, стараясь перенести, как хрупкое растеньице, в почву своего класса. Но вот беда: то ли садовник я не очень умелый, то ли растеньица и в самом деле очень хрупкие, но, признаюсь, у меня они цвели редко, вернее, цвели, но не тем пышным цветом, каким хотелось бы. Я понимала: не выстрадано. Старалась сама. Но нестандартные уроки не рождаются просто так, из ничего, их не сочинишь специально для какого-нибудь школьного мероприятия (методического объединения или семинара), они вот именно приходят, неожиданно, незванно, как путники, случайно заблудившиеся в ночи, приходят и стоят у порога с грустными глазами – не прогонишь, не обогрев, а обогреешь – уже не отказать в ночлеге.

Такой внезапно пришедший урок долго носишь в душе, он ворочается, отыскивая для себя удобное место, порой задевает какие-то струны, они звенят, и от этого почему-то болит душа.

Урок, о котором я хочу рассказать, когда-то давно пришёл ко мне вместе со вздохом моей старенькой тётушки Варвары Ивановны. Так сложились обстоятельства, что она вынуждена была перебраться жить к младшему сыну, а дом, её старый бревенчатый дом, продали под дачу. И я увидела однажды, как она прослезилась, слушая песню «Родительский дом», а потом вытерла слёзы шершавой ладошкой и, вздохнув, сказала: «Вот и нет больше у моих ребятишек родительского дома... Как хоть жить-то теперь будут?»

Я помню, как больно зацепило тогда это выражение – «родительский дом». Это был первый посыл к моему будущему уроку.

А потом позвонила старшая внучка – в школе задали читать пушкинского «Дубровского».

– Конечно, стоит. О чём ты? Это же Пушкин...

– А про что этот «Дубровский»?

– Про любовь... – говорю, чтобы сразу заинтересовать. – а вообще, в нём много пластов, каждый отыщет своё.

– А ты что отыскала?

– Я? В первую очередь тему родительского дома...

– А это где? Почитай мне...

Достаю с полки потрёпанный томик, его мне коллеги подарили в 1969 году на мой самый первый в жизни День учителя.

– Слушай: Итак, всё кончено, – сказал он сам себе, – ещё утром имел я угол и кусок хлеба. Завтра должен я буду оставить дом, где я родился, где умер мой отец, виновнику его смерти и моей нищеты». И глаза его неподвижно остановились на портрете его матери. <…> Владимир отпер комоды и ящики, занялся разбором бумаг покойного. <...> Между ими попался ему пакет с надписью «Письма моей жены». <...> Владимир зачитался и позабыл всё на свете, погрузясь душою в мир семейственного счастия...

– Бабушка, ещё!

– Остальное – сама, а потом поговорим...

Когда же пришла статья Дмитрия Шеварова с известием о том, что сгорел дом писателя Юрия Казакова, я бросилась перебирать свои старые поурочные планы, чтобы отыскать именно этот урок, снова испытать жгучее чувство любви к своему отчему дому, которого уже нет на свете, а на том месте, где он стоял, поднялись молодые берёзки.

Я помню, как молодые тогда ещё родители, уезжали в другую, более счастливую, на их взгляд, жизнь, навсегда покидая наш старенький дом на Вологодчине. Я плакала и никак не могла расстаться с комнатой, в которой родилась (в прямом смысле), в которой мама пела мне колыбельные и рассказывала сказки, в которой я, страшно болея корью, бредила в горячем тумане, а мама молилась перед иконой, чтобы Господь не взял меня к себе, как взял до этого моих маленьких брата и сестру.

Водитель машины, на которую были погружены все наши вещи, нервничал и уже неоднократно сигналил, что пора ехать, а я всё стояла и стояла, прижавшись щекой к любимым обоям. Не сумев уговорить, отец крепко взял меня за руку и почти силой потащил из комнаты. Уже отлипая от стены, я каким-то чудом сумела зацепить краешек и оторвала кусочек обоев. Крепко зажав его в кулачок, я ехала и молчала, это был мой секрет, я увозила с собой частичку отчего дома, и от этого мне стало легче, высохли слёзы и посветлело на душе. Вот почему, работая в школе, я в каждом классе старалась провести «внепрограммный», а вернее, библиотечный урок по теме «У тебя есть дом...».

Начиналось всё обычно с книжной выставки, обозначенной этой же темой. Классы у нас в малокомплектной школе всегда были небольшие, поэтому я ставила на полку пять-шесть книг и прикрепляла маленький домик с кармашком. Никогда не заставляла ребят читать, это первый способ вообще отбить всякую охоту к чтению. Просто предлагала:

– Полистайте, поблуждайте по книге... Если найдёте что-нибудь по обозначенной теме, запишите на листочке страницу, автора и название книги, вашу фамилию, естественно.

Кто-то листал в перемены, уединившись в уголке между книжным шкафом и столом, кто-то брал домой, но утром книга опять стояла на полке, кто-то выспрашивал старшеклассников и даже учителей.

В некоторые разы ребята находили всё сами, иногда, если долго не получалось, за неделю до урока я тихонько клала закладки на нужные страницы. А в целом общение с этими книгами длилось примерно месяц.

Брали для урока не все (из представленных на выставке) книги, а только три. Я пробовала брать пять, но, мне кажется, такой урок затягивается и внимание ребят рассеивается. А должно быть обязательно эмоциональное напряжение, накал.

Каждый (или каждая группа) берёт из кармашка одну записку. Если попадается своя, обменивает. Это важно, ребята должны работать с «незачитанным» текстом.

Итак, допустим, мы берём три произведения: Василий Белов «Плотницкие рассказы», Борис Можаев «Живой» и Евгений Носов «Красное вино победы».

Почему я говорю «допустим»? Потому что в разные годы это были разные произведения. Я беру в руки «Свечечку» Юрия Казакова и читаю притихшему классу (предварительно настроив их рассказом о моём личном прощании с отчим домом):

Публикация статьи произведена при поддержке компании «Модуль Древ». Компания «Модуль Древ» выполняет полный спектр работ по проектированию и строительству деревянных брусовых домов под ключ. Дома из бруса от компании «Модуль Древ» - это постройки соответствующие самым высоким стандартам красоты, надежности и уюта, которые будут возведены в быстрые сроки и по выгодной цене. Подробно ознакомиться с проектами предлагаемых проектов деревянных домов и увидеть фотографии выполненных работ можно на официальном сайте компании «Модуль Древ», который располагается по адресу www.moduldrev.ru

Ты уедешь когда-нибудь из отчего дома, и долго будешь в отлучке, и так много увидишь, в таких землях побываешь, станешь совсем другим человеком, много добра и зла узнаешь...

Но вот настанет время, ты вернёшься в старый свой дом, вот поднимешься на крыльцо, и сердце твоё забьётся, в горле ты почувствуешь комок, и глаза у тебя защиплет, и услышишь ты трепетные шаги старой уже твоей матери, – а меня тогда, скорей всего, уж и не будет на этом свете, – и дом примет тебя. <...> И дом откроется перед тобою: «Вот мой чердак, вот мои комнаты, вот коридор, где любил ты прятаться... А помнишь ты эти обои, а видишь ты вбитый когда-то тобой в стену гвоздь? Ах, я рад, что ты опять здесь, ничего, что ты теперь такой большой, прости меня, я рос давно, когда строился, а теперь я просто живу, но я помню тебя, я люблю тебя, поживи во мне, возвратись в своё детство!» – вот что скажет тебе твой дом.

Я закончу читать и точно знаю, что в классе будет стоять тишина – минуту, две. Такую тишину я издавна называю «счастливые мгновения урока». А потом я прошу ребят открыть книги на страничках, обозначенных в записках. Будет первое прочтение, сначала про себя, а потом вслух (оговариваем заранее условие – по возможности сократить текст, выбрать только то, что касается дома и отношения к нему, но получается не всё и не у всех).

Звучит первый текст из повести Бориса Можаева «Живой»: Изба Фомича стала подаваться как-то враз. <...> Нижние венцы выпучило, словно изнутри их кто-то выпирал.

– Обрюхатела изба-то. Впору хоть ремнём её подпоясывай, – невесело доложил он хозяйке.

А к осени сильно просела почерневшая от времени и копоти матица <...> Матица сухо поскрипывала, словно кряхтела натужно.

Второй отрывок – из рассказа Евгения Носова «Красное вино победы»: Нарисовалась бревенчатая изба с тремя оконцами по фасаду, косматое дерево у калитки, похожее на перевёрнутый веник. <...> Я понял, забрал листок, пририсовал над деревом скворечник и вернул картинку. <...> Мне казалось, что Копёшкин тихо разглядывал рисунок, вспоминал всё, что было одному ему дорого в том далёком и неизвестном для остальных Сухом житне.

Третий отрывок – из «Плотницких рассказов» Василия Белова: Утром я хожу по дому и слушаю, как шумит ветер в громадных стропилах. Родной дом словно жалуется на старость и просит ремонта. Но я знаю, что ремонт был бы гибелью для дома: нельзя тормошить старые, задубелые кости. Всё здесь срослось и скипелось в одно целое, лучше не трогать этих сроднившихся брёвен, не испытывать их испытанную временем верность друг другу. <...>

Когда-то дом был главой целого семейства построек. Стояло поблизости большое с овином гумно, ядрёный амбар, два односкатных сеновала, картофельный прогреб, рассадник, баня и рубленый на студёном ключе колодец.

Во время чтения, естественно, возникают вопросы, потому что многие диалектные, да и просто устаревшие слова для детей звучат, как иностранные. Но я показываю на приготовленные заранее толковые словари и говорю, что эта работа у нас ещё впереди.

А пока я даю второе задание:

– Возьмите альбомные листы и цветные карандаши (важно всё предусмотреть заранее, чтобы не создавать лишний шум и не терять время), нарисуйте то, что вы увидели в авторском тексте.

Я часто использую этот приём, чтобы дети вчитались в детали, зримо увидели прочитанное. О том, как идёт процесс рисования, можно написать отдельный рассказ, ведь дети ещё не знают, а только догадываются о значении многих слов.

Хожу от парты к парте, смотрю, замечаю, что легче всех работается с текстом из рассказа Евгения Носова. Дети переносят на бумагу то, что до них уже было нарисовано: изба, дерево-веник, скворечник на нём. Но и тут дети не избежали ошибок, сыграл злую шутку современный взгляд на деревенское жилище. Хорошо хоть, что не пропустили слово «бревенчатая», а ведь могли и кирпичную нарисовать. Зато крыша покрыта шифером, а над ней телевизионная антенна.

Всего смешнее получилась изба Фомича из повести Бориса Можаева «Живой». Дети пытались самыми разными способами передать авторское «обрюхатела изба-то», рисовали покосившиеся домишки, понимая, что это всё-таки не совсем точно. Самое интересное, что над крышей тоже появилась антенна. На мой вопрос: «Что это?» – я получила совершенно ошарашивающий ответ: «Матица. Она же “поскрипывала, словно кряхтела натужно”».

Работая с «Плотницкими рассказами» Василия Белова, ребята сосредоточились больше над хозяйственными постройками, причём «гумно с овином», «амбар», «колодец на ключе» – всё это было тоже нарисовано в виде домиков, только маленьких.

Я пока только смотрю и ничего не комментирую, а затем даю третье задание. Оно заключается в том, что ребята дважды меняются рисунками вместе с текстами и выписывают на листочек ошибки, которые заметили, при желании, пользуются толковыми словарями, то есть на этом этапе урока идёт словарная работа. Сначала самостоятельная, а затем коллективная. Выясняется много интересного:

– Изба – это маленький домик, в три окошка. А дома назывались пятистенками, мне бабушка рассказывала, что в таком доме пять окон и внутри ещё одна, пятая стена.

– Крыши тогда шифером не крыли, крыли тёсом или дранкой – тонкими деревянными пластинками, крепче всех была дранка из осины. А иногда крыли соломой...

(Все подробности, удивление, возражения, споры я опускаю, хотя эти моменты урока тоже очень интересны).

– Матица – это не антенна. Это такое бревно внутри избы, на котором потолок держался, потому она и скрипела, а почернела от дыма. Да и не оклеивали тогда потолки, а на Пасху мыли, я знаю, бабушка рассказывала, всю избу мыли, тёрли, но не с мылом, а с песком, он назывался дресва.

– Стропила – это не антенна, это такие брёвна, которые крышу держат. Написано, что они «громадные», поэтому и описывается здесь не изба, а дом, значит, большой.

Овин, гумно, амбар, погреб... Дети не могут объяснить сами значение этих слов, всё зачитывается по словарю, и я разрешаю это делать.

Четвёртое задание звучит так: «Найдите в тексте самые грустные слова и выражения, передающие чувство любви к своему дому». Звучат ответы:

– «Невесело доложил...» Хозяин переживает за то, что изба совсем разваливается, ведь новую уже не построить, видно, что в этой избе живут небогатые люди.

– «Было одному ему дорого...» Я знаю, что эту избу нарисовали солдату Конёшкину, который вскоре умрёт. Эта маленькая изба дорога ему, потому что в ней живут его дети и жена, о них он вспоминает перед смертью.

– «Родной дом словно жалуется...» Для героя дом похож на живое существо, он уехал, а дом остался, состарился без хозяина, жалуется. Но и старый, он остался для хозяина родным. Здесь, наверное, он сам родился, здесь жили его родители, а теперь они умерли.

Для чего нужен этот этап урока? Лично для меня он нужен прежде всего для того, чтобы понять, «зацепила» ребят книга или нет, читано «от сих до сих» или всё-таки чуть больше. Ответы ребят помогают понять, что часть рассказа (или повести) ими уже прочитана, а некоторыми прочитана полностью.

– Фомич и его жена – люди ещё молодые, они много работают, а живут так бедно, боятся за будущее детей. Сейчас в деревне тоже зарабатывают мало, колхозники получают по тысяче рублей в месяц, многим не на что бывает купить одежду и даже хлеб.

– Копёшкин понимает, что он умрёт, а дома его ждёт жена, ждут дети, они надеются, что Копёшкин вернётся живым, ведь война уже закончилась. Я знаю Зою Ивановну, у которой в Чечне погиб сын. Она отправила его в армию. Когда он уходил, все веселились, ведь не война же, а его отправили в Чечню, и там он погиб.

– Дом «жалуется», потому что его все бросили. Сейчас тоже в деревне много заброшенных домов. Молодёжь уезжает, а старики умирают. Надо, чтобы молодёжь оставалась в деревне...

Часто так получалось, что пятое задание включало в себя и шестое – связь с современностью. Иногда я останавливала ребят и шестое задание давала как самостоятельное, чтобы поговорить о том, что настоящая литература не может устареть: написанное давно актуально и сегодня, оно написано будто бы о нас.

Седьмое задание позволяет ребятам помечтать, вернее, поработать за автора, потому что я прошу их «дописать» произведение.

– Фомич найдёт себе хорошую работу в городе, заработает много денег и построит новый дом.

– А герой моего рассказа отремонтирует свой дом и не поедет больше в город, а привезёт в деревню свою семью, и они будут жить счастливо.

– Солдаты положат рисунок в конверт и отправят жене Копёшкина, они напишут ей о том, что в последние минуты жизни он думал о семье. Жена поплачет, но это письмо ей поможет пережить горе.

И последнее, восьмое задание позволяет ребятам обратить взгляды на свой собственный дом. Я прошу их подумать и рассказать о самой старой вещи в их доме. Из рассказа Лены Беловой: «Самая старая вещь в нашем доме – это копыл с веретёнами. Копыл моей бабушке достался от матери. Он и сейчас нужен в семье, бабушка на нём прядет шерсть и вяжет нам носки».

Из рассказа Смирновой Тани: «Я увидела дома старый половик с разноцветными полосками и спросила маму:

– Чей это половик?

– Его нам подарила бабушка Лида.

– Но он старый, почему мы его не выбрасываем?

– Это подарок. Он сделан от души. И это память».

Из рассказа Куляпина Жени: «В моём доме хранится очень старая вещь – платок. Когда-то он был красивым, но с годами совсем выцвел. На нём вышивка – узор, выполненный руками искусной мастерицы. Он шерстяной и очень тонкий. Его подарила моей бабушке её мама в приданое. Бабушка хранила его много лет и вспоминала свою маму, которая умерла через год после её свадьбы.

Однажды мы поехали в гости к бабушке, вечером стало очень холодно, и бабушка дала этот платок мне, рассказав эту историю. Теперь мама хранит его в память о своей бабушке, а моей прабабушке».

Из рассказа Саши Беренка: «У нас есть комод, он очень старый. Маме его дали в приданое, когда они с папой поженились.

Он мне дорог, потому что с ним связано много воспоминаний. Маленьким я прятался в нём, чтобы меня не наказали. Есть воспоминания и неприятные. Однажды я катался на трёхколёсном велосипеде, врезался в комод и разбил себе голову».

В заключение урока я не говорю никаких назидательных слов, я просто открываю ещё одну книгу (Виктор Лихоносов «Люблю тебя светло») и читаю: Вот наконец-то побыл я дома... <...> Обошёл все детские местечки, дышал сибирским воздухом, с огорода глядел на заобские облака. <...>

Часто сидел я на лавочке за воротами. Люди тянули свою судьбу без меня, заботились о детях, окучивали картошку, гуляли по праздникам – без меня, без меня... <...>

Здравствуйте, здравствуйте, ответишь кому-нибудь, да, вот приехал ненадолго, да, оторвался от родимого края, что сделаешь.

Рисунки заслуженного художника РСФСР
Марии Васильевны Иноземцевой
(из коллекции ЦГДБ им. А.П.Гайдара, Москва)

Белов Василий Иванович (р. 1932), русский писатель.

Родился 23 октября 1932 в д.Тимониха Вологодской области в семье крестьянина. Закончив деревенскую школу, работал в колхозе, затем служил в армии. Стихи и рассказы Белова публиковались в провинциальных газетах и журналах. В 1964 окончил Литературный институт им. А.М.Горького, учился в поэтическом семинаре Л.И.Ошанина. Первой публикацией стала повесть Деревня Бердяйка (1961, журнал «Наш современник»).

Утром я хожу по дому и слушаю, как шумит ветер в громадных стропилах. Родной дом словно жалуется на старость и просит ремонта. Но я знаю, что ремонт был бы гибелью для дома: нельзя тормошить старые, задубелые кости. Всё здесь срослось и скипелось в одно целое, лучше не трогать этих сроднившихся бревен, не испытывать их испытанную временем верность друг другу.
В таких вовсе не редких случаях лучше строить новый дом бок о бок со старым, что и делали мои предки испокон веку. И никому не приходила в голову нелепая мысль до основания разломать старый дом, прежде чем начать рубить новый.
(Цитата из повести "Плотницкие рассказы", 1968)

Белов Василий Иванович

Публикация повести Привычное дело (1966) поставила имя Белова в первый ряд авторов «деревенской прозы». Главный герой повести, крестьянин Иван Африканович, пройдя войну простым солдатом, живет в родной северной деревне. Свою жизненную философию он выражает словами: «Везде жись. И все добро, все ладно. Ладно, что и родился, ладно, что детей народил. Жись, она и есть жись». Как неизбежную данность воспринимает Иван Африканович и колхозное бесправье. В повести описано, как главный герой работает, пьет от беспросветной жизни и от собственной беспечности, как в поисках лучшей доли уезжает из дому, но затем возвращается в деревню и вновь погружается в привычный быт. Оценка его поступков в категориях «хорошее – плохое» оказывается невозможной, как невозможна подобная оценка всей многообразной жизни человека и природы, в которой буквально «растворен» герой. Не случайно жизненная философия Ивана Африкановича в чем-то схожа с описываемыми автором «мыслями» коровы Рогули, которая «всю жизнь была равнодушна к себе, и ей плохо помнились те случаи, когда нарушалась ее вневременная необъятная созерцательность».

«Текучесть» образа Ивана Африкановича особенно ярко проявляется в его отношении к жене Катерине: он горячо любит ее и вместе с тем спокойно относится к тому, что, еще не оправившись от родов, она принимается за тяжелый физический труд. Смерть Катерины становится для него большим потрясением, чем страх, испытанный во время войны. Возвышение человеческого духа в Привычном деле трагично, но финал повести просветленно-символичен: с трудом удержавшись после смерти жены от самоубийства, Иван Африканович находит путь из леса, в котором заблудился, и понимает, что жизнь идет независимо от его воли. В финальном внутреннем монологе героя это чувство выражается следующим образом: «И озеро, и этот проклятый лес останется, и вино Мишка Петров будет пить, и косить опять побегут. Выходит, жись-то все равно не остановится и пойдет, как раньше, пусть без него, без Ивана Африкановича. Выходит все-таки, что лучше было родиться, чем не родиться».

Стилистический строй повести, ее интонация соответствуют ровному ритму крестьянской жизни. Авторская речь полностью лишена патетики. Вся палитра человеческих чувств – от счастья до отчаяния – заключена Беловым в строгие повествовательные формы. Прозаик словно дистанцируется от происходящего, отдавая и своих персонажей, и свой стиль во власть мощного течения жизни. После публикации Привычного дела критики и читатели единодушно восхищались прекрасным языком писателя, его тонким пониманием крестьянской психологии и жизненной философии. Аналогичную оценку вызвали Плотницкие рассказы (1968). Их главный герой, плотник Константин Зорин, так же, как и Иван Африканович, воплощает в себе крестьянское мироощущение.

В романе Кануны (ч. 1–2, 1972–1976) крестьянская психология и быт показаны в историческом плане. Действие происходит в северной деревне. Белов назвал Кануны«хроникой конца 20-х» и продолжил ее романом Год великого перелома (1989), в котором временные рамки повествования расширены до 1930. Белов пробовал себя и в драматургии. Наиболее известная его пьеса Над светлой водой(1973) посвящена той же проблеме, что и проза: исчезновению старых деревень, разрушению крестьянского хозяйства. В пьесе Александр Невский (1988) Белов обратился к исторической теме.

Настороженно и скептически был встречен частью критиков и читателей выход в свет повести Воспитание по доктору Споку (1978), в которой автор противопоставил городской и деревенский жизненные уклады. Не вполне понятную ему городскую жизнь Белов показал однозначно – как средоточие безнравственности. Причину того, что городской ребенок растет несчастным, автор Воспитания по доктору Споку увидел не столько в нелюбви его родителей друг к другу, сколько в неестественности городского жизненного уклада как такового. Еще более выпукло это показывается в романе Все впереди (1986). Ностальгия по ушедшей цельности крестьянского жизненного уклада вызвала к жизни не только роман Все впереди, но и книгу Лад. Очерки о народной эстетике (1979–1981). Книга состоит из небольших эссе, каждое из которых посвящено какой-либо стороне крестьянского быта. Белов пишет о повседневных занятиях и обычаях, об особенностях восприятия различных времен года, о растениях и животных в крестьянском обиходе – то есть о природной гармонии народной жизни. В год публикации Лада Белову была присуждена Государственная премия СССР.

Белов живет в Вологде, является активным деятелем Союза писателей России, постоянным автором журнала «Наш современник». Хорошо известную ему вологодскую жизнь описал в цикле Бухтины вологодские завиральные в шести темах (1988).

Василий Иванович Белов - фото

Василий Иванович Белов - цитаты

Писателем я стал не из удовольствия, а по необходимости, слишком накипело на сердце, молчать стало невтерпёж, горечь душила. Но оказалось, что скользкая эта стезя (сначала стихи, затем проза) и стала главной стезёй моей жизни. Совпала эта стезя и с музыкой, и с парусом, и с детекторным приёмником, а главное - с книгой!

Советская власть была нормальная власть, даже сталинская власть, и народ к ней приспособился. А потом началась ненормальная власть, которой народ просто не нужен. Советская власть была создана и Лениным, и Сталиным, и даже Троцким, всеми большевиками, и государство, надо признать, было создано мощное. Может быть, самое мощное за всю русскую историю. И вот его уже нет и не будет. Нет и советской власти. Я понимаю, что и я приложил руку к ее уничтожению своими писаниями, своими радикальными призывами. Надо признать. Я помню, как постоянно воевал с ней. И все мои друзья-писатели. И опять мне стыдно за свою деятельность: вроде и прав был в своих словах, но государство-то разрушили. И беда пришла еще большая. Как не стыдиться?

Обиды отрочества - словно зарубки на берёзах: заплывают от времени, но никогда не зарастают совсем.

Утром я хожу по дому и слушаю, как шумит ветер в громадных стропилах. Родной дом словно жалуется на старость и просит ремонта. Но я знаю, что ремонт был бы гибелью для дома: нельзя тормошить старые, задубелые кости. Всё здесь срослось и скипелось в одно целое, лучше не трогать этих сроднившихся бревен, не испытывать их испытанную временем верность друг другу. В таких вовсе не редких случаях лучше строить новый дом бок о бок со старым, что и делали мои предки испокон веку. И никому не приходила в голову нелепая мысль до основания разломать старый дом, прежде чем начать рубить новый. (Цитата из повести "Плотницкие рассказы", 1968)